Подспудные силы, Чаев Николай Александрович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 485 минут(ы)

ПОДСПУДНЫЯ СИЛЫ

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Поставивъ это странное заглавіе, находку для нашихъ сатириковъ, я положилъ перо и, признаюсь, растерялся среди множества сценъ и лицъ столпившихся въ моемъ воображеніи. Вотъ мастерская живописца, музыкантская въ помщичьемъ дом, это оттуда долетаютъ до меня то звуки скрипки, плачущей ‘лучинушку’, то громъ симфоніи. Нянька поэта въ шушун и русской повязк. Самоучка механикъ, съ огаркомъ, до-свту сидящій надъ вычисленіемъ. Вдали толпа сермяжниковъ въ лаптяхъ, это простой народъ, смиренный труженикъ, великій пстунъ міровыхъ поэтовъ. Фигура матроса, съ пальникомъ въ рук, на яркомъ зарев пылающей твердыни. Адвокатъ-богачъ, а рядомъ съ нимъ чиновникъ, вертящій за копечную плату чуть-чуть не милліонами. Юноша со смертельною раною у сердца, несомый съ битвы боевымъ конемъ. Тнь женщины, давно покинувшей этотъ міръ, но неотлучно живущей, между тмъ, въ душ моей. А тамъ вдали? Да это музы!… ‘Какъ и вы, богини?’ спросилъ я мысленно. ‘Были богинями’, грустно улыбнувшись, отвчала мн одна изъ античныхъ женщинъ. Да, это силы, думалъ я, все силы, зиждущія неустанно, иногда, помимо глубочайшихъ соображеній современныхъ мудрецовъ, измняющія самое русло текущей жизни. Если сравнимъ мы жизнь хоть съ вистомъ (сравненіе, надюсь, удачное, буде принять въ соображеніе сколько народу проводитъ свою жизнь за преферансомъ), а силы сравнимъ съ картами, указанныя нами будутъ не козыри и не тузы, не короли, а много, много дамы, большею же частію пятерки, двойки, или не нужная, какъ будто, масть. Припомните, однако, сколько разъ какая-нибудь двойка измняла ходъ игры, сколько разъ, благодаря некозырной пиковк, узжали вы съ пустымъ бумажникомъ изъ клуба?

На ряду съ этими образами, въ душ каждаго изъ насъ есть тоже не козырныя, какъ бы заснувшія отъ невниманія къ нимъ, силы. Будятъ ихъ звонкія лиры поэтовъ, наука, церковь будятъ, будитъ жизнь, угощая ихъ обладателей по временамъ изрядными толчками. Изрдка пробудившись, вылетаютъ он не надолго изъ-подъ спуда, то въ высокомъ движеніи души отдльнаго человка, то въ подвиг единодушія цлаго племени, народа, въ годину бдствія. Прошла бда, и снова позабыты он нами, снова заброшены. А гд же темныя силы? спроситъ читатель. Здсь, здсь. Ихъ будить нечего. Эти, безсонныя, ведутъ свою вковую борьбу со свтомъ. Тутъ он. Но странно, присмотритесь, самый мракъ, длая свое дло, часто работаетъ не на себя, а въ пользу того же свта. Кроткое теченье правды опутываетъ незамтно самое зло. Такъ тонкая нитка на пелен, заказанной нкогда язычникомъ двумъ двамъ полонянкамъ для того чтобы наругаться надъ святыней, опутавъ языческія чудища, преобразила ихъ въ хвалебный ликъ, въ сонмъ твари поклоняющійся истин.

I.

— Вдь это можетъ кончиться знаешь ты чмъ? Я его вытребую по этапу, говорилъ толстенькій съ сдыми усами баринъ въ шелковомъ халат, развалившись въ кресл.— Да, по этапу, повторилъ онъ, пустивъ клубъ дыма изъ длиннаго чубука съ янтаремъ.— Такъ и напиши ему. Слышишь?

— Слушаю, сударь, отвчалъ, переминаясь съ ноги на ногу, стоявшій у дверей старикъ прикащикъ.

— Такъ и напиши, повторилъ баринъ, потянувъ легонько дымъ изъ янтаря.— Оркестръ безъ капельмейстера. Теперешній плохъ: какой онъ капельмейстеръ? Не сыгрываются, перезабудутъ.

— Да какъ не забыть, сударь! Ну еще старые-то музыканты, а есть тоже мальчишки, началъ было прикащикъ.

— Да, и старые, перебилъ баринъ.— Музыка, братецъ, такая вещь…. Тутъ нужно постоянное упражненіе, а онъ сидитъ тамъ, бестія, не детъ…. Сегодня же напиши.

— Слушаю-съ. Больше никакихъ приказаній не будетъ?

— Нтъ, больше никакихъ.

Прикащикъ вышелъ.

Помщикъ поднялся со стула и пошелъ расхаживать важно по комнат, то останавливался онъ противъ окна, сквозь которое виденъ былъ зимній ландшафтъ съ колокольней вдали и лсомъ, снжная равнина блестла, озаренная яркими, солнечными лучами. Поглядвъ въ окно, баринъ принимался снова пускать дымъ изъ янтаря, прохаживаясь по комнат, при этомъ онъ какъ-то пыхтлъ, напоминая локомотивъ подходящій къ станціи. Походивъ съ четверть часа, онъ осторожно поставилъ трубку на окно и тонко, но пронзительно свистнулъ.

Въ кабинетъ вбжалъ молодой, блдный, съ длинными усами лакей, съ сапогами въ рукахъ и платьемъ.

— Одваться! произнесъ помщикъ, свъ на диванъ.

Помщики пятидесятыхъ годовъ, времени къ которому относится разказъ нашъ, одвались очень медленно. ‘жилетъ бархатный прикажете?’ спроситъ бывало камердинеръ. ‘жилетъ?’ глубокомысленно переспроситъ баринъ и. по нкоторомъ размышленіи, отвтитъ: ‘Да, сегодня дай мн бархатный’. Нкоторые изъ господъ для чего-то декламировали во время одванья мста изъ трагедій. ‘Россійскіе князья, бояре, воеводы’, начнетъ бывало баринъ, завязывая галстукъ. Лакей стоитъ, потупивъ глаза, съ жилетомъ и думаетъ про себя: долго ли ты еще, чортъ бы тебя взялъ, проломаешься?

Покуда причесывается и помадитъ свои посдвшіе усы изображаемый нами помщикъ, мы, вроятно, успемъ познакомить съ нимъ читателя.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ былъ отставной штабсъ-капитанъ. Онъ служилъ въ одномъ изъ армейскихъ пхотныхъ полковъ, сначала жилъ онъ почти однимъ жалованьемъ, потомъ получалъ отъ старшаго брата, разбогатвшаго откупщика, тысячу, иногда полторы, въ годъ на ассигнаціи. Братъ его, разбогатвъ, зажилъ на большую ногу, завелъ свой оркестръ, отличнаго повара. По смерти жены, не оставившей дтей, въ дом его, въ губернскомъ город, гд онъ большею частію жилъ, устраивались холостыя пирушки, вечера съ актрисами. На этихъ пирушкахъ бывали, конечно, и женатые. Для городскихъ дамъ изрдка давались балы, на которые актрисы уже не допускались.

Постоянное пированье, да, шампанское, сиднье за карточнымъ столомъ довели его до апоплексіи, ударомъ онъ и умеръ, отпустивъ на волю всхъ дворовыхъ и музыкантовъ. Павелъ Ивановичъ, сдлавшись прямымъ наслдникомъ двухъ тысячъ душъ и значительнаго капитала, вышелъ въ отставку и зажилъ, что-называется, никому въ усъ не дуя. Первымъ его дломъ было уничтожить вольныя данныя музыкантамъ и дворовымъ.

Павелъ Ивановичъ принадлежалъ къ числу тхъ многихъ которые любятъ держать себя съ достоинствомъ и поэтому везд стараются быть на первомъ план, на гулянь ихъ увидишь всегда около губернатора или около полицеймейстера, въ театр въ первомъ ряду. Говорятъ, смются, даже кашляютъ такіе люди намренно громко. Въ походк ихъ, манерахъ, видна необыкновенная самоувренность.

Отъ того ли что привыкъ разчитывать каждую копйку, Павелъ Ивановичъ былъ человкъ кулакъ, онъ былъ не столько скупъ, сколько жаденъ, гд нужно было показать себя, пріобрсть знакъ отличія, заставить говорить о себ, тамъ онъ не прочь былъ кинуть тысячу, другую. Больше всего онъ не любилъ противорчія. ‘Не прекословь’, было его девизомъ. Какъ человкъ не заглядывавшій никогда пристально въ собственную свою душу, онъ не умлъ снисходить къ порокамъ, слабостямъ ближняго, и былъ тяжелъ въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ. Онъ не былъ жестокъ, но малйшее противорчіе выводило его изъ себя, а отпоръ посильне могъ довести до бшенства. Главною же страстью, деспотомъ души его, была жадность, страсть къ пріобртенію, объясняя себ ее желаніемъ поддержать достоинство рода Тархановыхъ, онъ даже видлъ въ ней что-то благородное. Разсудокъ въ отношеніи къ этой страсти былъ у него въ положеніи крпостнаго дядьки приставленнаго къ баловню-барченку. Павелъ Ивановичъ заставлялъ его то и дло оправдывать иногда довольно грязныя проявленія своей жадности. И страсть стала властелиномъ души, какъ длается деспотомъ семьи отцовскій баловень-ребенокъ.

— Возьми этотъ ключъ, выпусти изъ чулана Василья Семенова и вели ему явиться въ письмоводительскую, сказалъ камердинеру Тарханковъ, отдавая ему лежавшій на письменномъ стол мдный небольшой ключъ.— Я думаю, онъ проспался? А?

— Какъ не проспаться-съ? Вдь съ обда вчера заперли, отвчалъ лакей, бережно складывая шлафрокъ.

Лакей вышелъ. Павелъ Ивановичъ началъ душиться. Пока онъ пропитываетъ свой срый утренній сюртучекъ духами изъ граненой стклянки, мы опишемъ въ нсколькихъ словахъ домъ его.

Надобно сказать что Павлу Ивановичу, сыну небогатаго дворянина, весьма хотлось прослыть за аристократа. Онъ поручилъ съ этою цлію Василью Семенову, крпостному домашнему секретарю своему, отыскать въ родословной дворянъ, напечатанной, кажется, при Екатерин, родъ Тархановыхъ и сдлать выписку. Нашлись въ домашней контор какіе-то столбцы временъ Алекся Михайловича, гд упоминался стольникъ Тарханковъ, и это помщено было въ записку. Отдлывая свой деревенскій домъ, запущенный братомъ, Павелъ Ивановичъ наставилъ везд, внутри надъ дверями и снаружи надъ воротами, и во фронтон, львовъ держащихъ гербъ Тарханковыхъ. На перстняхъ, запонкахъ, сигарочницахъ Павла Ивановича были тоже помщены гербы.

Убранство дома было богато, но безвкусно въ высшей степени, раззолоченныя двери, карнизы, расписанный дешевымъ живописцемъ куполъ залы, узоръ паркета, новыя картины изображающія, большею частію, неодтыхъ, дюжихъ Венеръ,— все это било и рзало глаза, въ яркій солнечный день эта пестрота и блескъ, у нервнаго человка, способны были произвесть головокруженіе. Письмоводительская, о которой, мимоходомъ, упомянулъ хозяинъ, была на другой, мене нарядной, половин дома: въ ней стны были выблены, стояла одна конторка, съ зеленымъ засаленнымъ суконнымъ верхомъ, и столъ накрытый поношенною, расписанною клеенкой. На стол лежали толстые томы свода законовъ, стояла жестяная чернильница съ парою засохшихъ гусиныхъ перьевъ. Кресла были обиты полинялою шерстяною матеріей. Въ незавшенныя широкія окна ярко свтило солнце.

Но вотъ отворилась дверь, въ письмоводительскую важно вошелъ уже одтый Павелъ Ивановичъ, онъ опустился въ кресло стоявшее подл письменнаго стола и принялся негромко насвистывать какую-то мелодію. Минуты черезъ три дверь тихо снова отворилась, и въ комнату, робкими, неврными шагами вошелъ человкъ лтъ сорока шести, въ синемъ, толстаго сукна, сюртук, съ необыкновенно широкимъ воротникомъ, въ род хомута. Лицо его было заспано, борода не брита, одинъ високъ былъ поднятъ отчаянно къ верху, другой опущенъ, видно было что онъ только что умылся и причесался, желая явиться къ барину въ возможно приличномъ вид. Незнакомецъ былъ только что выпущенный изъ-подъ ареста Василій Семеновъ, письмоводитель Павла Ивановича. Остановившись въ нкоторомъ отдаленіи отъ стола, онъ поправилъ съхавшій на бокъ узелъ чернаго коленкороваго галстука и устремилъ нсколько меланхолическій взоръ свой на помщика.

— Ну, что, прочахъ? съ укоряющею миной, спросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Выспался-съ, отвчалъ, смутившись нсколько, пришедшій.

— Пьяница ты… вдь я чуть было не пропустилъ срока подать аппелляцію, отозвался Павелъ Ивановичъ.— Когда послдній срокъ?

— Тринадцатаго марта-съ. Сроки не пропущены, мрачно отвчалъ Василій Семеновъ.

— Такъ сейчасъ же садись и приготовь, черезъ день я ду въ городъ.

Сказавъ это Павелъ Ивановичъ свистнулъ, а письмоводитель подошелъ къ конторк и, поднявъ крышку, началъ рыться въ бумагахъ.

— Запереть его здсь, а ключъ отдать мн, сказалъ Павелъ Ивановичъ вошедшему на свистъ камердинеру, поднявшись съ мста.— Подай мн шапку и пальто. Можешь ли ты писать? продолжалъ онъ, съ презрніемъ осматривая съ ногъ до головы Василья Семенова.

— Ничего, могу-съ, отвчалъ Василій Семеновъ, вытаскивая толстую тетрадь въ засаленной срой обертк и не глядя на помщика.

Павелъ Ивановичъ, недоврчиво взглянувъ на него, надлъ мховое пальто поданное камердинеромъ, взялъ шапку и вышелъ изъ письмоводительской. У двери глухо прогудлъ замокъ.

Василій Семеновъ вынулъ изъ кармана круглую табатерку, понюхалъ, прокашлялся и, свъ за письменный столъ, принялся за работу, заглядывая то въ толстую тетрадь, то въ сводъ законовъ, онъ съ полчаса нюхалъ табакъ и кашлялъ, соображая что-то. Наконецъ, разложивъ листъ чистой бумаги, дрожащею рукой взялъ перо и принялся водить имъ по воздуху. Видно было что рука не слушалась, посл нсколькихъ минутъ усилія она пошла, и черезъ полчаса листъ былъ исписанъ кругомъ тяжелымъ, но четкимъ, стариннымъ почеркомъ.

За дверьми послышался чей-то кашель. Пишущій прислушался.

— Петръ Тимоеичъ, ты? нершительно спросилъ онъ.

— Я, отозвался кто-то за дверью.

— Ключъ-то унесъ что ли онъ? спросилъ Василій Семеновъ, перечитывая написанное.

— Унесъ, братъ, отвчалъ голосъ за дверьми, съ беззвучнымъ почти смхомъ.— Ничего не сдлаешь.

— Эхъ, грустно отозвался Василій Семеновъ, почесавъ затылокъ.— Да вотъ что, братъ, продолжалъ онъ робко,— нельзя ли, знаешь, чрезъ перышко? Хоть полстаканчика бы…. А? Слышь, Тимоеичъ?

— Можно, да вдь ошалешь ты, на старыя-то дрожжи.

— Ну, вотъ еще…. Не ошалю. Съ чего шалть-то? Пожалуста, братъ…. Полстаканчика, уже подойдя къ двери умолялъ Василій.

— Пей, послышалось чрезъ нсколько минутъ за дверью.

— О, такъ постой. Да ты не шутишь? одушевленно, но недоврчиво спросилъ жаждущій.

— Пей, говорятъ теб. Баринъ того гляди воротится, и мн тутъ съ тобой достанется. Есть что ль перо-то?

— Есть…. сейчасъ, отвчалъ Василій, обрзывая два новыя гусиныя пера.

Чрезъ минуту сифонъ изъ перьевъ былъ вставленъ въ замочную скважину, Василій Семеновъ, вставъ на корточки, припалъ губами къ двери и жадно принялся тянуть живительную влагу.

— Прибавь, братъ, чуточку, сказалъ онъ, переводя духъ и отступивъ отъ двери.

— Капли больше не дамъ. Ошалешь, ршительно отвчалъ голосъ незримаго благодтеля.

Василій кашлянулъ раза два, постоялъ посреди комнаты, высморкался и услся снова за работу.

Василій Семеновъ былъ крпостной человкъ Тарханкова. Онъ отданъ былъ, еще отцомъ Павла Ивановича, въ гимназію. (Директоръ былъ пріятель Тарханкову и позволилъ Василью частнымъ образомъ посщать классы, крпостные, какъ извстно, не могли поступать въ гимназіи.) По окончаніи, съ большимъ успхомъ, полнаго курса, Василій былъ взятъ бариномъ въ письмоводители и, стало-быть, возвращенъ въ общество дворовыхъ, прозвавшихъ его философомъ. Онъ, разумется, началъ пить. Помщикъ смотрлъ на это сквозь пальцы, но когда нужно было поврять конторскія книги, написать дловое письмо или прошеніе, Василья запирали въ чуланъ для вытрезвленія. Хотя ключъ каждый разъ бралъ помщикъ къ себ, но посредствомъ сифона, при благосклонномъ содйствіи буфетчика Тимоеича, Василій подпивалъ иногда порядкомъ и въ заточеніи.

— Да онъ пьянехонекъ, замчалъ удивленный помщикъ, взглянувъ на только что освобожденнаго узника.

— Никакъ нтъ-съ…. Это еще, у меня вчерашнее, отвчалъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ Василій Семеновъ.

У Тарханкова было множество разнаго рода взысканій по векселямъ, тяжбъ. Василій Семеновъ велъ вс дла, но когда нужно было хать за справкою въ городъ, его отправляли съ прикащикомъ, иначе Василій возвращался домой безъ шапки, а иной разъ, и безъ тулупа. Здоровье у него было желзное, однажды, въ сильный морозъ, кучеръ, напившись вмст съ нимъ, вывалилъ его изъ саней и ухалъ, Василій ночью, отшагавъ пятнадцать добрыхъ верстъ, пришелъ домой, завалился на печь, въ застольной, выспался и на другой день былъ какъ встрепанный, попросилъ только у Тимоеича опохмлиться. Своего угла, даже постели, у него не было, вчно полупьяный, или со страшнаго похмлья, онъ лежалъ въ застольной на лавк, а то у кого-нибудь изъ дворовыхъ. Не любилъ онъ ужасно праздниковъ: хозяйки въ это время принимались мыть лавки и гоняли его съ мста на мсто. Тогда онъ уходилъ обыкновенно въ музыкантскую, гд никогда не мыли, и никто не жилъ. Лтомъ ему было раздолье, тогда онъ расположится гд-нибудь на сновал или на задворк и лежитъ себ цлый день, разв сходитъ пообдать въ застольную, и опять на сновалъ.

— Діогенъ, братецъ, ты, Василій Семенычъ, какъ есть Діогенъ, говорилъ ему приходскій священникъ.

Однажды, въ осенній вечеръ, онъ зазвалъ его къ себ побесдовать. Василій Семеновъ пришелъ, пилъ молча рюмку за рюмкой изъ поставленнаго графина.

— Что ты это, Семенычъ, говорилъ священникъ,— все молчишь? поговорилъ бы что-нибудь. По-латыни-то помнишь, али забылъ?

— Помню, лаконически отвчалъ Василій Семеновъ.

— Ну, а математику? Гд ужь чай? допрашивалъ священникъ, намреваясь попросить Василья подготовить въ семинарію сынишку.

— Помню, басилъ Василій, наливая слдующую рюмку. Священникъ попросилъ его подготовить сына. Василій согласился, учить ему было дло не новое, нсколько человкъ сыновей сосднихъ помщиковъ были приготовлены Васильемъ въ третій и четвертый классы гимназіи. Со священника онъ ничего не бралъ за уроки, кром полуграфина водки, аккуратно осушаемаго каждый урокъ, но раза два, три въ мсяцъ онъ не являлся вовсе, тогда священникъ посылалъ за нимъ обыкновенно работницу, но посланная, возвратившись, сообщала: ‘хмленъ гораздо, не придетъ, безъ языка лежитъ, какой учильщикъ!’

Никогда никто не видалъ чтобы Василій Семеновъ улыбнулся. Родныхъ у него не было, починяли ему почти всегда единственную рубашку, мыли манишки бабы, изъ жалости. Случалось, впрочемъ, что онъ изнашивалъ на себ рубашку въ клочки.

У двери, наконецъ, щелкнулъ замокъ, въ комнату вошелъ съ шапкой и тростью въ рук Павелъ Ивановичъ.

— Ну что, написалъ? спросилъ онъ.

— Написалъ-съ, отвчалъ Василій, поднимаясь съ мста.

— Прочти, разсвшись въ кресло у стола, произнесъ Павелъ Ивановичъ.

Прокашлявшись и заслонивъ стыдливо ротъ рукою, вроятно изъ опасенія букета, хриплымъ и глухимъ голосомъ Василій Семеновъ началъ читать черновое прошеніе.

II.

Залъ опернаго петербургскаго театра былъ полонъ. Плъ знаменитый Лаблашъ. Шла Свадьба Фигаро Моцарта. Занавсъ еще не поднимался. Мущины во фракахъ, военные съ густыми и не густыми эполетами, ловкіе, вытянутые въ струнку чиновники высшаго полета, шныряли по ложамъ, разчитывая въ которую слдуетъ прежде зайти, и говорить или нтъ о томъ какъ вчера былъ проведенъ вечеръ. Дамы и двицы лорнировали кресла, кресла лорнировали дамъ и двицъ. Фельетонисты мрачно сидли на своихъ мстахъ. Все шло какъ слдуетъ. Музыканты въ оркестр еще не услись, одинъ доставалъ свою віолончель изъ ящика, другой канифолилъ смычокъ, литаврщикъ тихонько строилъ свои литавры. Занавсъ колебался по временамъ отъ прикосновенія любопытныхъ пвцовъ и пвицъ, осматривавшихъ, въ прорзанныя скважины, публику.

— On dit qu’il nous quitte, слышалось въ ложахъ.

— Неправда, отвчалъ на это самоувренный, превосходительный теноробасъ,— у меня былъ сейчасъ директоръ театра, Lablache reste Ptersbourg.

Во второмъ ряду первыхъ скрипокъ сидлъ человкъ лтъ тридцати, со вьющимися каштановыми волосами, прическа его напоминала нсколько Бетговена, но продолговатое, блдное, довольно правильное лицо его выражало усталость, утомленіе, обличающія натуру нервную, наклонивъ нсколько набокъ красивую голову (привычка скриначей), молодой человкъ, держа подъ-мышкой скрипку, внимательно читалъ письмо, нагнувшись къ ламп. Въ это время въ оркестръ вошелъ скрипачъ-солистъ, одна изъ музыкальныхъ звздъ описываемаго времени, солистъ однимъ подавалъ руку, на вжливые поклоны другихъ отвчалъ легкимъ кивкомъ головы. Подойдя къ своему стулу, онъ подалъ два пальца читающему письмо, этотъ почтительно поклонился, прикоснувшись къ протянутому двоеперстію, потомъ, положивъ письмо въ карманъ фрака, онъ началъ что-то съ жаромъ разказывать солисту. Выслушавъ разказъ, продолжавшійся минутъ десять, солистъ пожалъ плечами и принялся за свой щегольской скрипичный ящикъ. Гобоистъ подалъ ‘la’, музыканты начали строить инструменты… Немного спустя вбжалъ, застегивая блыя перчатки, длинноволосый Италіянецъ, капельмейстеръ. Войдя на свое мсто, онъ постучалъ, оглядлъ оркестръ и, тряхнувъ кудрями, высоко поднялъ свою палочку. Оркестръ притихъ, скрипачи подняли скрипки, и чрезъ секунду грянула шаловливая, смющаяся увертюра. Захохотали скрипки надъ неудачнымъ волокитствомъ графа, Сусанна съ чепчикомъ бгала за красавцемъ-пажомъ, намреваясь посмшить графиню. Смычки, какъ будто по команд, стройно двигались по одному направленію, оркестръ гремлъ. Казалось, всми все забылось, не было мста личному настроенію, все увлеклось, все утонуло въ этомъ пестромъ поток звуковъ, поднятыхъ капризомъ генія.

Съ послдними аккордами увертюры поднялся занавсъ, громкими рукоплесканіями былъ встрченъ толстякъ Лаблашъ.

‘Cinque, dieci, venti, trenta,’ началъ онъ посл продолжительныхъ поклоновъ, переваливаясь съ аршиномъ въ рук по сцен.

Кончилось первое дйствіе. Начались безконечные вызовы Лаблаша. Скрипачъ, положивъ скрипку на пюпитръ, снова принялся читать письмо. Прочитавъ, онъ сложилъ на груди руки и задумался, на красивомъ, блдномъ лиц его не трудно было замтить тяжелое душевное состояніе. Солистъ, болтая о чемъ-то съ капельмейстеромъ, нсколько разъ обращался къ скрипачу съ вопросомъ, ‘ne c’est pas?’ Но послдній нехотя улыбался, отвчалъ нсколько словъ и снова впадалъ въ свое раздумье.

— За тобой прислала какая-то графиня Н., сказалъ контрабасистъ, подойдя къ нему и назвавъ одну изъ извстнйшихъ нашихъ графскихъ фамилій.

— Графиня Н.? съ удивленіемъ спросилъ скрипачъ.— Да я не знаю ея вовсе. Урокъ что ли? Я не возьму. Мн надо узжать въ деревню къ барину.

— Опять разв письмо? спросилъ контрабасистъ.— Да выдь на минуту. Вотъ человкъ ея въ дверяхъ.

Въ дверяхъ оркестра стоялъ человкъ, съ черными, красивыми: бакенбардами, въ мховомъ пальто. Скрипачъ, медленно поднявшись съ мста, подошелъ къ нему своею лнивою походкой.

— Графиня Софья Матвевна Н., имя нужду васъ видть, просятъ покорнйше пріхать къ ней завтрашняго числа въ часъ пополудни, отчеканилъ человкъ съ бакенбардами, важно приподнявъ голову и осматривая музыканта.

— Вы не можете мн сказать зачмъ угодно графин меня видть? Я не имю чести знать графини….

— Да он-то васъ знаютъ…. Слышали вашу игру у графа Матвя Юрьевича, любезно перебилъ его присланный.— А зачмъ именно просятъ они васъ, не знаю…. Какъ же прикажете доложить ея сіятельству?

— Скажите: я пріду, отвчалъ скрипачъ, припоминая слушательницъ квартетовъ у графа Віельгорскаго.

Человкъ въ пальто подалъ адресъ и, раскланявшись, вышелъ изъ оркестра. Въ это время капельмейстеръ застучалъ палочкой, и музыканты бросились къ инструментамъ.

‘Видно квартетъ хочетъ устроить у себя’, думалъ музыкантъ, наскоро подстроивая квинту, ‘нтъ, мн не до квартетовъ.’,

Капельмейстеръ далъ знакъ, и стройный громъ оркестра покрылъ говоръ въ ложахъ и креслахъ.

— Тсс! послышалось въ переднихъ рядахъ, когда началъ подниматься занавсъ.

— Вы не играете на дняхъ у графини Н.? спросилъ въ слдующемъ антракт Барскій (фамилія скрипача) на ломаномъ французскомъ язык солиста.

— Comtesse N.? Permettez, важно отозвался Французъ, вынимая изъ кармана записную книжку,— jeudi, vendredi chez…. samedi…. читалъ онъ вслухъ, усиливая голосъ на титулахъ princesse, comte, monsieur l’ambassadeur и т. д.— Нтъ…. У меня не записана comtesse N. Но не забудьте, n’oubliez pas, mon cher, прибавилъ онъ, взявъ за бортъ фрака Барскаго,— что эта вся недля у насъ quatuors.

— Я знаю, отвчалъ Барскій.

Онъ былъ постоянная вторая скрипка солиста.

Французъ положилъ книжку въ карманъ и началъ лорнировать ложи, фамиліарно кивая нкоторымъ. Изъ ложъ летли ему восторженные поклоны отъ дамъ, двицъ и кавалеровъ.

Кончилась опера. Театръ опустлъ. Тушили лампы и люстру. Усталые музыканты, съ ящиками въ рукахъ, побрели изъ оркестра. Барскій взялъ извощика и похалъ на свой чердакъ, на Снной площади.

‘Поздно, захать бы къ ней, да зачмъ?’ раздумывалъ онъ дорогой. ‘Не поду. Лучше пропасть безъ всти, пусть думаетъ она что я умеръ. Вдь я теперь все равно что умеръ для нея.’ Dove sono i belli momenti, пришла ему вдругъ въ голову арія графини. И, странно, въ первый разъ въ жизни сталъ понятенъ ему смыслъ простой, избитой мелодіи, заговорила каждая нота. ‘Видно прочувствовано’, подумалъ музыкантъ.

Извощикъ остановился у высокаго дома. Барскій отворилъ незапертую дверь и побрелъ ощупью по неосвщенной лстниц. ‘А почитаешь’, размышлялъ онъ, зажигая свчу въ своей каморк, ‘Моцарту немного было слаще нашего подъ-часъ. Но все же онъ страдалъ, но зналъ и радости, сталъ знаменитъ, а тутъ вдь баста, тутъ похоронятъ тебя заживо.’ Раздвшись и погасивъ свчку, онъ улегся на диванъ, служившій ему постелью, и пролежалъ до утра съ открытыми глазами. ‘Вотъ положеніе’, думалъ онъ, ‘съ иною невзгодой можно бороться, вооружиться силой воли, характера. А тутъ человкъ просто пшка на шахматной доск, передвинули, и стой на своемъ мст. Совстно даже разказывать другимъ. Зачмъ это дернула меня нелегкая разказать давеча солисту? Покончить разв, поршить съ собой?’ мелькнуло въ голов. Музыкантъ перекрестился, испугавшись своей мысли, и поднялся съ дивана. Солнце, прорываясь сквозь утренній, морозный туманъ, уже озарило кровли сосднихъ домовъ, на розовомъ неб стояли столбы дыма. Скрипачъ взглянулъ на часы и сталъ умываться.

Вотъ въ нсколькихъ словахъ его біографія. Захаръ Петровичъ Барскій (фамилія придуманная помщикомъ) сынъ крпостнаго кучера, лтъ четырнадцати игралъ уже въ оркестр Тарханкова вторую скрипку. Замтивъ бойкую игру мальчика, одинъ изъ петербургскихъ знакомыхъ, навстившій помщика, меломанъ, посовтовалъ отправить его въ Петербургъ поучиться музык. Захара отправили съ меломаномъ, усадивъ на высокіе козлы дормеза. Меломанъ отдалъ его къ одному театральному скрипачу, Чеху, баринъ платилъ за него года три, потомъ заболлъ и, вроятно, просто позабылъ о мальчик. Напомнить было некому, ибо родители Барскаго вскор по его отъзд умерли. Честный музыкантъ Чехъ, несмотря на прекращеніе платы, держалъ мальчика у себя и училъ его. Наконецъ и Чехъ умеръ холерой, Захаръ остался одинъ-одинехонекъ. Пріятель учителя, одинъ чиновникъ, віолончелистъ-любитель, взялъ его къ себ и выхлопоталъ ему дозволеніе играть въ театральномъ, балетномъ оркестр, сначала безъ жалованья. Капельмейстеръ, замтивъ способности юноши, упросилъ инспектора музыки назначить ему небольшую плату. Чиновникъ-благодтель нашелъ путь и упросилъ тогдашняго солиста-скрипача, Француза, давать Барскому уроки безплатно. Чрезъ полгода солистъ помстилъ Захара Петровича у себя и поручалъ ему заниматься со своими учениками. Обученный Чехомъ теоріи музыки, Барскій, какъ виртуозъ, сдлалъ въ это время замчательные успхи. Жена солиста, Италіянка, отъ скуки начала учить Барскаго по-италіянски. И вышелъ изъ него одинъ изъ тхъ Ванюшъ и Петрушъ, которые то кистью, то смычкомъ, въ безвстныхъ углахъ Россіи, воспитывали эстетически цлое поколніе дворянъ, воспитывали Пушкиныхъ, Жуковскихъ, Глинокъ. Вспомните живописца Тропинина, домашній оркестръ Глинки, и такъ дале. Они же, эти безвозмездные, неоцненные какъ должно, труженики стали въ основаніе нашихъ столичныхъ оперныхъ оркестровъ. Говорить ли что изъ-подъ того же спуда вылетлъ поэтъ Шевченко, нашъ знаменитый Щепкинъ, что оттуда выходили люди со славою занимавшіе каедры?

Солистъ-учитель упросилъ одного изъ вліятельныхъ лицъ написать къ Тарханкову (Павлу Ивановичу, старшій братъ уже умеръ въ это время), не освободитъ ли онъ Барскаго за выкупную плату, которую готово было уплатить вліятельное лицо. Это письмо, вмсто пользы, повредило музыканту. Павелъ Ивановичъ обидлся, ему почему-то показалось это намекомъ на уничтоженіе вольныхъ данныхъ музыкантамъ покойнымъ братомъ, онъ отвчалъ вжливымъ отказомъ, объясняя что самъ любитъ музыку и въ настоящее время нуждается въ искусномъ капельмейстер для своего домашняго оркестра. Къ Захару полетли письмо за письмомъ изъ помщичьей конторы. Павлу Ивановичу показалось что Захаръ хлопочетъ въ Петербург о возстановленіи уничтоженныхъ вольныхъ, это подозрніе возбудилъ неясный слухъ что музыканту покровительствуетъ какой-то чиновникъ.

Барскій не ршался хать, контора задержала его паспортъ, который мнялъ досел прикащикъ безъ вдома барина.

Солистъ-учитель, узжая за границу, отрекомендовалъ Барскаго смнившему его виртуозу. Барскій сдлался постояннымъ спутникомъ новаго солиста, не разъ игралъ соло на сцен и въ концертахъ, безъ него уже не обходился ни одинъ квартетъ въ извстныхъ музыкальныхъ салонахъ. Словомъ, онъ только что началъ вставать на ноги, учитель оставилъ ему въ наслдство два-три выгодные урока. Слдовательно, можно было жить припваючи.

Кром боязни похоронить себя заживо въ глуши отдаленнаго помстья, музыканту тяжело было еще кое-почему разстаться съ Петербургомъ. На конц одной изъ длинныхъ линій Васильевскаго острова, въ небольшомъ деревянномъ домик, жилъ старикъ вдовецъ, чиновникъ, съ дочерью. Это былъ тотъ самый віолончелистъ который принялъ участіе въ Барскомъ. Захаръ Петровичъ, какъ мы сказали, одно время даже жилъ у него. Изъ благодарности, онъ началъ давать уроки музыки единственной дочери старика. Двушка была почти однихъ лтъ съ учителемъ. Она уже играла прежде на фортепіано и обладала не совсмъ обыкновеннымъ талантомъ. Толковые уроки музыканта пробудили дарованіе, засыпавшее было отъ недостатка среды и дльныхъ указаній. Барскій досталъ ей въ послдствіи на прокатъ порядочный инструментъ и каждое воскресенье утромъ игралъ съ ученицей сонаты. Старикъ былъ въ восторг и нердко самъ подсаживался къ молодымъ людямъ со своимъ віолончелемъ. Учитель и ученица никогда не говорили о любви, но любили другъ друга и сознавали это ясно. Никогда даже не намекалъ, конечно, Барскому старикъ о его происхожденіи, несмотря на это, музыкантъ самъ нсколько разъ давалъ себ слово перервать начинавшую крпнуть боле и боле связь, но не въ силахъ былъ сдержать даннаго себ слова. Въ первый же свободный часъ онъ бралъ свой ящикъ и халъ на Васильевскій островъ. Нигд онъ такъ не отдыхалъ какъ тамъ, нигд такъ задушевно не звучала его скрипка какъ въ бдной комнатк отставнаго стараго чиновника. Онъ часто проклиналъ себя за недостатокъ воли, маленькая надежда на вольную лопнула со смертью прежняго помщика, и честный музыкантъ считалъ просто подлостью свою чистую привязанность къ учениц. Читатель понялъ теперь отчего ему взбрела на умъ арія: Dove sono і belli momenti.

Молодой слуга, корридорный, принесъ самоваръ. Барскій заварилъ чай, по обыкновенію, онъ взялъ скрипку чтобы проиграть гаммы, но подумалъ: ‘На что же мн мое искусство? На что оно?’ Со стсненнымъ сердцемъ онъ положилъ инструментъ въ футляръ и прикрылъ подушкой. Изъ футляра вылетлъ адресъ графини, тутъ только вспомнилъ онъ что общалъ быть у нея посл репетиціи.

— Однако надо създить къ инспектору музыки сказать, соображалъ скрипачъ.— Оттуда съзжу къ Елизавет Николаевн. Нтъ, не поду я къ ней. Не поду, уже проговорилъ онъ вполголоса.

III.

На конц Большой Морской стоялъ одноэтажный большой домъ съ колоннами графини Н. Вдова графиня живо помнила Екатерину, при Павл была фрейлиной, такимъ образомъ она была живою лтописью цлыхъ трехъ царствованій. Она вызжала рдко, но у нея бывалъ весь Петербургъ по воскресеньямъ утромъ. Свтлый умъ, замчательная въ ея года живость и эстетическое образованіе длали бесду съ ней необыкновенно привлекательною. Рядомъ съ этимъ умная старуха знала людей и мастерски оцнивала мтившихъ на высокія должности фютюровъ. Эта оцнка, принимаемая нердко во вниманіе при назначеніяхъ, длала ее силой, которою нельзя было пренебрегать людямъ пробивающимъ себ дорогу. Нельзя было наслушаться рчей старушки когда принималась она разказывать о жизни своей за границей, о встрчахъ со знаменитостями прошлаго времени. Она помнила Дидро, была знакома съ Гте, Паганини игралъ не разъ въ ея парижскомъ салон. Графъ, мужъ ея, былъ скрипачъ, ученикъ знаменитаго Роде. Графиня сама знала хорошо классическую музыку и особенно любила Моцарта и Гайдна.

— Бетговену я удивляюсь, говорила она, — а тхъ люблю какъ старыхъ друзей своихъ.

Похоронивъ давнымъ-давно мужа, сына и бездтную невстку, старушка осталась одна въ этомъ мір. Она здила въ извстные дни въ своей старинной карет въ Александро-Невскую лавру, гд были похоронены ея мужъ и дти, графиня похожа была на одинокую развалину стараго замка, рушились своды обширныхъ рыцарскихъ залъ, толстыя стны превратились въ щебень, а одинокая полуразрушенная башня стоитъ на высокомъ холм, напоминая новому поколнію о времени далекомъ, никому уже невдомомъ и ненужномъ.

Старинный домъ графини внутреннимъ убранствомъ своимъ напоминалъ времена Екатерины, блые стулья подъ слоновую кость съ золочеными украшеніями въ зал, тяжелые диваны съ рзными, тоже раззолочеными лирами и лебедями на спинкахъ, мраморные столы съ бронзовыми львиными лапами вмсто ножекъ, зеркала въ серебряныхъ рамахъ съ купидонами, громадныя люстры съ хрустальными, гранеными подвсками, все это переносило постителя въ давно прошедшее, далекое время.

Къ этому-то дому подъхалъ въ извощичьихъ санкахъ нашъ герой. Сказавъ свое скромное имя швейцару, онъ снялъ енотовую шубу и поднялся по широкой, устланной коврами лстниц. Слуга въ ливре отворилъ тяжелую дверь залы и пригласилъ его жестомъ войти въ сосднюю съ залой гостиную. Барскій вошелъ и остановился у двери. Чрезъ нсколько минутъ изъ сосдней комнаты вошла сухая, высокаго роста старушка въ черномъ бархатномъ плать съ небольшимъ, тоже бархатнымъ, ридикюлемъ въ рук. Барскій поклонился, хозяйка молча указала ему на кресло и сла въ уголъ дивана. Поправивъ сдые локоны, выбившіеся изъ-подъ чепца, она, прищурясь, пристально посмотрла на музыканта.

— Простите что я потревожила васъ, пригласивъ постить меня, начала она. Я васъ слышала у графа Віельгорскаго. Вы не видали меня, я сидла въ сосдней комнат. Вы играли re-majeur’ный квартетъ Моцарта. И прекрасно играли. Ныншніе виртуозы не мастера играть квартеты, они хотятъ все доминировать, рисоваться, а это не годится въ классической музык. Въ ней важне всего ensemble. Покойный графъ, мой мужъ, говаривалъ: ‘квартетъ должны играть четыре праведника’, прибавила она улыбнувшись.— Въ немъ самолюбіе, щегольство вредятъ.

‘Да что же это, лекцію о музык что ли она мн вздумала прочесть?’ подумалъ скрипачъ, у него въ голов, особенно посл безсонной ночи, была ужасная дисгармонія.

— Но, извините, продолжала графиня, — скрипка ваша, — правда, что вы умете и ее заставить пть,— не хороша. Врно нмецкая?

— У меня другой нтъ, отвчалъ Барскій.

— Мн хочется, старух, хоть чмъ нибудь поблагодарить васъ за доставленное удовольствіе. Я рдко вызжаю и потому мало слышу музыки, но люблю ее. Я сама держала когда-то piano въ квартетахъ. Да, сударь…. И мн говаривали музыканты, что я дла не портила. Такъ вотъ мн хочется васъ чмъ нибудь….

Графиня позвонила. Вошелъ слуга.

— Принеси мн скрипичный футляръ, третій нумеръ, изъ кабинета графа.

Старушка никогда не входила въ кабинетъ мужа, но приказала чтобы вс вещи оставались на тхъ мстахъ какъ были при немъ. Такъ, съ незапамятныхъ временъ, стоялъ тамъ графскій пюпитръ съ развернутымъ концертомъ Віотти, и подл него, на табурет, стоялъ футляръ со скрипкой.

— Вы у кого учились?

Барскій отвтилъ.

— Прекрасный у васъ талантъ. Вы можете пойти далеко, говорила графиня.

Музыкантъ поклонился, въ то же время подумавъ про себя: ‘верстъ за пятьсотъ, въ деревенскую глушь, а оттуда на сельское кладбище’.

Въ это время человкъ внесъ палисандровый ящикъ съ серебряною ручкой. Сбоку наклеенъ былъ No 3. Старушка достала изъ мшка связку ключей и дрожащею рукой отперла поставленный предъ нею на стол ящикъ.

— Взгляните-ка, сказала она, поднявъ крышку.

Музыкантъ поднялъ шелковую желтую подушку и остолбенлъ. Красавица-скрипка лежала предъ нимъ на малиновой, бархатной подкладк ящика. Прорзанныя на верхней дек отверстія, рисунокъ и рзьба головки, старый, сохранившійся лакъ, все говорило что это чудо есть дло рукъ великихъ, старыхъ итальянскихъ мастеровъ. Квинта и басокъ были порваны, но скрипачъ досталъ изъ бумажника находившійся всегда при немъ запасный аккордъ и въ нсколько минутъ привелъ въ порядокъ скрипку.

— Попробуйте-ка, сказала графиня.— Канифоль, кажется, есть.

Но уже просить было нечего, музыкантъ отыскалъ графскій старинный ящичекъ съ канифолью, натянулъ смычокъ и началъ строить скрипку. Нервозный, благородный тонъ, принадлежность однихъ италіянскихъ инструментовъ, огласилъ высокую гостиную. Артистъ взялъ нсколько аккордовъ, быстро проигралъ октавами нсколько гаммъ и на баск заплъ какую-то мелодію.

Старушка сидла и тихо смялась.

— Ну, что, сударь? Не дурна скрипка? спросила она, когда музыкантъ пересталъ играть и, подойдя къ окну, разсматривалъ, покачивая головой, красавицу Гварнери.

— Гд вы это добыли, графиня, такое сокровище? И не показывали никому!

— Зачмъ же было мн показывать? отозвалась, смясь, графиня.— Такъ не дурна? Вамъ нравится?

Музыкантъ грустно улыбнулся и сталъ укладывать инструментъ обратно въ ящикъ.

— Я вижу что вамъ нравится. Позвольте же, старух, предложить ее вамъ. Я отдаю ее съ полнымъ убжденіемъ что она будетъ въ хорошихъ рукахъ.

— Я не умю васъ благодарить, графиня, но…. началъ озадаченный скрипачъ.

Онъ не хотлъ брать скрипки, думая ‘на что мн она теперь’, хотлъ разказать о своемъ гор, но скрипка, не покрытая еще подушкой, лежала предъ нимъ во всей обаятельной красот, понятной только музыканту, свтлый, старый тонъ еще стоялъ въ ушахъ.

— Чмъ же я заплачу вамъ за это, графиня? Я сталъ бы играть у васъ хоть каждый день, но я и этого не могу: я узжаю, я долженъ ухать навсегда изъ Петербурга.

— Вы меня обижаете, высказавъ мысль объ уплат. Это одинъ изъ инструментовъ моего мужа.

— Тмъ боле, графиня, перебилъ музыкантъ.

— И если я вамъ отдаю ее, то разумется безъ всякой платы, обидчиво окончила старуха.

Музыкантъ поклонился. Старушка встала съ дивана.

— Желаю вамъ успха. Занимайтесь. У васъ большой талантъ. Я очень рада что могла вамъ сдлать этотъ полезный подарокъ, сказала она и, поклонившись, тихо вышла изъ гостиной.

Музыкантъ остался предъ скрипкой. ‘Дйствительность это, или сонъ?’ первое что пришло ему въ голову. Онъ гд-то, казалось ему, читалъ или слышалъ въ дтств о подобной сцен. Безсмысленно глядлъ онъ на серебрянаго купидона на широкой рам зеркала, на хороводъ музъ, нарисованныхъ на массивной фарфоровой ваз, на мозаичную каемку мраморнаго стола, вслушивался въ шорохъ платья тихо удалявшейся старухи. ‘Право, не сонъ ли?’

— Прикажете отослать на квартиру къ вамъ? спросилъ вошедшій слуга съ бакенбардами, тотъ самый что былъ въ оркестр.

Тутъ только очнулся музыкантъ, но все еще щупая себя за голову, нершительно отвчалъ:

— Благодарю. Если дйствительно ея сіятельство даритъ мн инструментъ, то я возьму его съ собой.

— Графиня приказала передать вамъ ящикъ или доставить, если вы изволите хать не къ себ, отвчалъ слуга.

Скрипачъ кое-какъ надвинулъ подушку и заперъ футляръ. Слуга взялъ ящикъ и понесъ за нимъ въ швейцарскую.

‘Стало-быть, не во сн, а вотъ будетъ обида, вдругъ проснусь и, вмсто этихъ колоннъ, появится моя комната съ голубыми обоями, и никакой Гварнери?’ думалъ Барскій, медленно спускаясь съ лстницы, при послдней мысли онъ даже оглянулся, но человкъ со спокойствіемъ и важностію слуги сіятельной особы несъ за серебряную ручку палисандровый ящикъ.

Выйдя на улицу, скрипачъ крпко сжалъ массивную ручку ящика, заключающаго въ себ драгоцнность, и остановился въ раздумь на усыпанномъ пескомъ тротуар. Куда ему хать? Подлиться съ кмъ-нибудь радостью, тснившею грудь, надо было. Новую мысль, нечаянную радость хочется кому-нибудь сообщить, горемъ длится человкъ не такъ охотно. ‘хать къ солисту?’ пришло ему въ голову. Но тутъ же представилось ему какъ у того позеленютъ глаза при вид инструмента, которому нтъ подобнаго въ столиц.

‘Да и въ Европ-то, думалъ Барскій, по крайней мр мы видали тысячныя скрипки прізжающихъ виртуозовъ. Куда имъ противъ этой, огненной моей красавицы? И еслибы воля-то теперь? А? Еслибъ воля? Я заперся бы съ нею на годъ, на два и показалъ бы съ Божьей помощью что можетъ кой-что сдлать въ музык и Русскій…. Да, просто, псню бы я сплъ на ней имъ, нашу русскую, ямскую псню…. Все есть, подумаешь, есть все: и энергія, и молодость, и талантъ, и скрипка…. Но куда же? куда же хать-то? Эхъ, что бы ни было?… На Васильевскій’, ршилъ онъ, увидя мимо дущаго извощика. Чрезъ минуту музыкантъ уже сидлъ въ саняхъ, бережно держа на колняхъ футляръ со скрипкой.

Весь погруженный въ самого себя, онъ не видалъ бгущихъ мимо его колоссальныхъ зданій, летящихъ во всю рысь каретъ. ‘Здравствуйте!’ кто-то громко крикнулъ ему, пролетвъ на орловскомъ рысак въ щегольскихъ санкахъ. ‘Здравствуйте!’ отвтилъ Барскій, приподнявъ машинально шляпу и не зная кому кланяется. Извощикъ, прохавъ въ самый конецъ одной изъ линій острова, повернулъ, по указанію сдока, въ переулокъ и остановился у подъзда сраго новенькаго дома. Расплатившись съ извощикомъ, Барскій позвонилъ. Дверь отворилась.

— Что, няня, дома господа? спросилъ онъ у вышедшей худой старухи въ чепц.

— Дома, батюшка, дома. Пожалуйте.

Сбросивъ въ тсной передней шубу, музыкантъ вошелъ въ залу и осторожно поставилъ свой ящикъ на рояль. Изъ другой комнаты вышла двушка лтъ двадцати двухъ, трехъ и съ привтливою улыбкой протянула руку прізжему. Блдное лицо ея немного вспыхнуло.

— Не ожидали вы меня сегодня? спросилъ Барскій.

— Не ожидали, отвчала молодая хозяйка.

— И я не думалъ быть у васъ, но одна пріхавшая, правда довольно давно, къ намъ сюда изъ Италіи пвица просила меня познакомить ее съ вами, ну, вотъ я и привезъ ее, говорилъ Барскій.

Двушка вопросительно смотрла на него.

— Вы свободны? Не на урок? спросилъ Барскій.

— Сегодня я свободна. А что?

— А то что, значитъ, мы сыграемъ съ вами. У васъ Dмольный концертъ Вьтана?

— У меня, кажется. Вы не взяли тогда, отвчала двушка, принимаясь перебирать ноты на этажерк.

— А Николай Петровичъ дома?

— Дома. Онъ переодвается. Куда-то здилъ, кажется, за пенсіей. Снимаетъ фракъ. Вотъ и концертъ нашелся, добавила двушка, раскладывая ноты.

— Браво!… Послушайте же что я за пвицу къ вамъ привезъ, отвчалъ Барскій, потирая чтобъ отогрть руки.

Вы, вроятно, видали, читатель, женскія лица не красивыя, не поражающія сразу, но способныя очаровать васъ и привязать надолго, когда вы въ нихъ попристальне всмотритесь. Въ нихъ поражаетъ васъ не красота, а какая-то прозрачность, способствующая разглядть при первой встрч и внутреннюю теплоту, и умъ, и юморъ. Такова была двушка стоявшая предъ музыкантомъ. Въ темно-карихъ глазахъ ея столько было мысли что все бы глядлъ на нихъ. Около такихъ женщинъ какъ-то невольно рисуешь себ теплый семейный уголъ, каминъ, и вришь крпко что есть много вчнаго, святаго въ этой жизни. Темно-коричневое, шерстяное платье, застегнутое до воротничка, увеличивало матовую близну лица. Пригладивъ свои каштановые волосы, двушка сла на табуретъ, пробжала блою ручкой по клавишамъ и посмотрла на скрипача.

— Сейчасъ, сейчасъ, началъ онъ, торопливо отпирая ящикъ.— Посмотрите что это за красота, прибавилъ онъ, осторожно вынувъ и повертывая въ рук скрипку.

— Я не понимаю въ этомъ толку, отозвалась піанистка, пожавъ плечами.— А вашъ пюпитръ?

— Не надо. Я играю наизусть весь концертъ. Нтъ, вы сейчасъ поймете что это за сокровище, говорилъ скрипачъ, принимаясь строить подъ рояль скрипку.— Слышите что за огонь? спрашивалъ онъ, взявъ нсколько аккордовъ.— Начнемте же.

Откинувъ лвый отворотъ фрака, онъ натянулъ смычокъ, и легкимъ наклоненіемъ головы подалъ знакъ двушк.

Она взяла аккордъ, другой, и раздались торжественно печальные звуки похороннаго марша, глухо били черезъ тактъ, покрытыя чернымъ крепомъ, литавры, волторны тихо, будто сдерживая слезы, пли грустный, однообразный мотивъ. По временамъ въ эту печальную гармонію врывались звонкіе, почетные звуки трубъ. То были похороны павшаго на пол битвы славнаго вождя, послднее земное торжество героя. Но вотъ, смнились почетные звуки какимъ-то отдаленнымъ хоромъ дтскихъ голосовъ, на темномъ фон похороннаго марша они засіяли, какъ цвта радуги горятъ на темной грозовой туч. Хоръ смолкъ. Литавры прогудли глухое tremolo. И женскій вопль, полный безвыходной, тоски, упрека, жалобы невдомымъ, нездшнимъ силамъ, прервалъ и маршъ, и это медленное шествіе. Это осиротлая подруга кинулась къ увнчанному лаврами и миртой гробу. То былъ не плачъ, не слезы,— вопли, вопли къ тому кто оторвалъ отъ сердца все что было дорого, все, все чмъ только жило, для кого билось честное, на вки преданное сердце.

Двушка робко взглянула на музыканта. Старая дека Гварнери вся была смочена катившимися градомъ съ блднаго его лица слезами. По всему организму піанистки пробжала та благодатная дрожь, которая знакома лить тому кому доступна сила вдохновенно-сказаннаго слова.

Пройдя всю гамму бшенаго горя, скрипка притихла — будто обомлвъ, черезъ минуту, очнувшись и какъ бы прозрвъ судьбы, уразумвъ ихъ смыслъ, она запла тихую молитву, и снова тронулось торжественное шествіе.

Низенькаго роста старикъ, въ поношенномъ сромъ пальто, съ длинными сдыми волосами, на цыпочкахъ пробравшись изъ сосдней комнаты, прислъ на стулъ и изумленно уставился на скрипача, спокойно допвавшаго замирающіе звуки молитвы.

Смолкъ похоронный маршъ, молитва смолкла, а двушка продолжала сидть, опустивъ руки за роялью. Скрипачъ принялся вытирать батистовымъ платкомъ свою скрипку. Ему не то совстно, не то страшно было взглянуть на двушку.

— Что такое? прервалъ молчаніе видимо ошеломленный старикъ.— Чья это скрипка? Ты…. послушай…. ты играешь хорошо, но ты вдь такъ не игрывалъ какъ нынче…. Покажи-ка мн ее…. Ай-ай-ай. Гляди, гляди-ка, дека-то, а эфы, эфы…. Чья же, говори? Головка-то, головка! вскрикивалъ пылкій какъ юноша старикъ, вытянувъ руку и повертывая скрипку.

— Моя, отвтилъ улыбаясь музыкантъ.

— Твоя? Слушай, говори. Ты не шути надъ старикомъ. Я, братъ, видалъ, видалъ не съ ваше. Я съ Бемомъ игрывалъ, альта игралъ шесть лтъ.

Старикъ не лгалъ. Онъ былъ сынъ музыканта и игралъ на альт и віолончели какъ художникъ. Когда-то знали его во всхъ музыкальныхъ петербургскихъ кружкахъ. Музыка помогала ему въ то патріархальное время и на служб: просидвъ лтъ десять за перепиской скучныхъ бумагъ, онъ ршился-было поступить въ театральный оркестръ, но начальникъ, по счастію скрипачъ, боясь потерять хорошаго віолончелиста, далъ ему порядочное мсто и квартиру. Старикъ самъ училъ дочь музык, но вспыльчивый характеръ мшалъ ему въ преподаваніи. Онъ разъ чуть не лишился мста, разбивъ вдребезги скрипку объ голову ученика своего, сына столоначальника. Каждая фальшивая нота бсила его какъ личное оскорбленіе. Поэтому онъ радехонекъ былъ передать уроки своей дочери Барскому.

— Какъ твоя? наступалъ старикъ на Барскаго.

— Я говорю вдь вамъ… моя.

— Какой вы странный, папенька, начала двушка.— Захаръ Петровичъ могъ купить по случаю. У насъ вдь не вс знаютъ толкъ.

— Нтъ, онъ не могъ купить. Ты ничего не понимаешь. Эту скрипку нельзя купить.

— Купить все можно, возразила дочь.

— Теб говорятъ, нельзя, запальчиво перебилъ старикъ, топнувъ ногою.— Нельзя купить, не только въ Петербург, нигд, въ наше время, такую скрипку. А здшніе скрипки я знаю вс наперечетъ.

Барскій въ нсколькихъ словахъ разказалъ какъ и откуда достался ему рдкій инструментъ.

— Ну, поздравляю, братъ, поздравляю, обними, сказалъ старикъ, обнимая музыканта.— Это дло другое, чудомъ теб она досталась. Я теб одно скажу: врь, такихъ, братъ, экземпляровъ больше нтъ, да и не сыщется другой такой Гварнери. Хочешь ты врь мн старику, хочешь нтъ, а это я скажу всмъ, каждому, хоть наканун смерти, окончилъ расходившійся старикъ, принимаясь быстро шагать изъ угла въ уголъ. Доставъ изъ другой комнаты серебряныя очки, онъ вынулъ скрипку изъ ящика и, подойдя къ окну, принялся ее разсматривать снова. Фу ты пропасть! Ай, ай, ай! восклицалъ онъ повременамъ. Ну, это инструментъ! могу сказать.

Барскій пробовалъ заговаривать съ перелистывавшею ноты двушкой, но разговоръ не клеился, какъ это бываетъ между друзьями, когда у одного есть тайна для нихъ обоихъ важная.

‘Разв разказать? думалъ музыкантъ.— Зачмъ? А если я уду не сказавъ ничего, она меня забудетъ, и…. Ну что же? И пускай забудетъ, и слава Богу. Что ей во мн?’

Старикъ все продолжалъ возиться со скрипкой, присвъ почти на корточки, онъ глядлъ въ отверстія, какъ будто хотлъ впрыгнуть въ нее.

Барскій принялся разказывать какъ въ Фигаро какая-то пвица цлыми пятью тактами раньше начала арію, какъ солистъ въ концерт Бетговена, ни къ селу, ни къ городу, вставилъ cadenza съ флажолетами. Двушка слушала молча, она видла ясно что онъ скрываетъ отъ нея что-то, и отъ того натянуты и не искренни его шутки.

‘Нтъ, видно не обманешь,’ подумалъ скрипачъ. Увидвъ случайно въ зеркал блдное, усталое лицо свое, онъ самъ себя испугался. Нтъ, трудно притворяться. Ухать поскоре, подумалъ онъ, взглянувъ на часы свои и не видя стрлокъ. ‘Или сказать? А какъ уложишь ее?’ При этомъ пролетла мысль какъ не изященъ вдругъ покажется онъ ей, напомнивъ что онъ крпостный, не свободный художникъ. И вся кровь бросилась ему въ голову. ‘Нтъ, что бы ни было, уду не сказавъ ни слова.’

— Вы не совсмъ здоровы, кажется? заботливо спросила двушка.

— Да, простудился должно-быть, отвчалъ музыкантъ.— Однако я васъ, кажется, задерживаю.

— Нтъ, ни мало.

— Что ты? Я бы сказалъ теб безъ церемоніи, отозвался Николай Петровичъ, уставляя скрипку на диванъ, желая узнать какъ она будетъ издали.— Картина, просто картина, а не скрипка.

‘Вдь, вотъ что еще можетъ быть, раздумывалъ музыкантъ.— Ну, я уду, ей представится партія, положимъ, она знаетъ, кажется, что я крпостной…. А если не знаетъ, да откажется?’ Но это думалъ онъ уже совсмъ въ разладъ съ сердцемъ. При мысли что двушка будетъ женою другаго, сжималось, обливалось кровью сердце.

Нтъ, что бы ни было, поршилъ онъ наконецъ, они принимали меня, любили какъ роднаго, эти честные люди, разстанусь же и я съ ними честно.

— Николай Петровичъ, Елизавета Николаевна, началъ онъ какъ-то напряженно, взявъ стулъ и садясь у рояли.— Елизавета Николаевна, я не хотлъ было говорить, но не могу. Я многимъ, многимъ вамъ обязанъ.

Старикъ тоже взялъ стулъ и прислъ къ дочери.

— Какъ вамъ, Николай Петровичъ, вроятно, извстно, я крпостной.

— Я знаю. Ну, такъ что же? спросилъ старикъ, приподнявъ голову и взглянувъ сквозь серебряныя очки свои на музыканта.

— А то что помщикъ не высылаетъ мн паспорта и требуетъ къ себ. Послзавтра я долженъ ухать отсюда на всегда, въ глушь, продолжалъ красня Барскій.— Что жь дальше-то мн вамъ разказывать? закончилъ онъ.

Двушка сидла неподвижно, какъ мраморная статуя, потупивъ глаза.

— Откупиться? быстро произнесъ старикъ, обрадовавшись своей мысли.

— Пробовалъ я это…. Вы вдь помните… Не отпускаетъ, отвчалъ Барскій.,

И снова краска выступила на лиц. Двушка, угадавъ его мысль, взглянула на него съ упрекомъ и молча протянула руку. Барскій поцловалъ ручку и замтилъ какъ взволновалъ разказъ его бдную двушку. Старикъ всталъ и началъ ходить. Ему только теперь пришло въ голову что молодые люди могли сблизиться въ пять лтъ почти неразлучной жизни. Въ честности музыканта старикъ былъ убжденъ. Однако, вдь, она могла влюбиться, и онъ въ нее, пришло ему въ первый разъ въ голову. А какъ онъ женится? Не въ крпостныя же, вдь, ей идти.

— Мы объ одномъ просимъ тебя, не забывать насъ, началъ старикъ, желая, вроятно, объяснить почему дочь протянула руку Барскому.

— Да, мы просимъ не лишить насъ вашей дружбы, подтвердила Елизавета Николаевна.

Дружбы? подумалъ музыкантъ. И что-то въ род досады зашевелилось у него на душ.

‘Прочь, прочь самолюбивое, недоброе чувство. Такъ только дружба? Да, и слава Богу. Благодарю тебя за это, Господи.’ Не искренно благодарилъ онъ. Онъ любилъ, а когда любишь, ищешь отвта.

— Я еще заду къ вамъ, впрочемъ, если позволите, нервно говорилъ онъ, поднявшись со стула и взглянувъ на часы.— Да, скрипку надо уложить. Такъ недурна, Николай Петровичъ, моя Италіянка? А?

Но старикъ ничего не отвчалъ и молча ходилъ по комнат. Двушка подошла къ окну и смотрла, вроятно ничего не видя, на улицу.

Барскій взялъ инструментъ свой съ дивана, досталъ смычокъ и, посл нсколькихъ арпеджій: ‘Dove і belli momenti’, залилась скрипка.

У двушки, стоявшей предъ окошкомъ, ручьями катились слезы.

‘Любитъ’, подумалъ артистъ, весь вспыхнувъ отъ радости. ‘А остальное будь что будетъ.’ Уложивъ на-скоро скрипку, онъ простился со старикомъ. ‘Прощайте’, тихо отвтила двушка, не оборачиваясь отъ окошка. Веселый и счастливый вышелъ отъ нихъ скрипачъ на улицу.

IV.

Въ сел Подмость, имнь Павла Ивановича Тарханкова, шли приготовленія къ пиршеству. Хозяинъ былъ выбранъ губернскимъ предводителемъ и угощалъ по этому случаю обдомъ и вечеринкой губернскія власти и дворянъ. Самъ губернаторъ общался пріхать. Отъ города считалось до села верстъ восьмнадцать, но на половин дороги выставлены были владльцемъ села для его превосходительства перемнныя тройки. Крестьяне починяли дорогу, около дома дворня раскапывала сугробы, свозили со двора снгъ. На кухн ощипывали утокъ, потрошили гусей. Въ дом суетилась прислуга, сметая пыль съ картинъ и золоченыхъ карнизовъ, приготовляя лампы, снимая блые чехлы съ мебели. Хозяинъ бгалъ по комнатамъ, покрикивая на прислугу. ‘Почище натирайте, вонъ подъ диваномъ пыль’, говорилъ онъ полотерамъ, танцовавшимъ по пестрому паркету. ‘Сюда еще пару кенкетовъ’. Въ угольной зал, на устроенной нарочно сцен, шла репетиція отрывка изъ какой-то оперы.

Когда любить мы начинаемъ,

Ревнивымъ можно быть тогда,

распвалъ подъ скрипку женскій голосъ.

Въ музыкантской гремлъ оркестръ, разучивая увертюру. Тутъ же, почему-то, у окна цирюльникъ брилъ Василья Семенова.

— Подстриги, братъ, ужь кстати, а то не соберешься, говорилъ, на этотъ разъ трезвый, Василій Семеновъ.

— Можемъ и подстричь, отвчалъ цирюльникъ, щелкнувъ молодецки ножницами и завшивая грязною ситцевою тряпкой Василья.

Было часовъ одиннадцать утра, на двор шелъ легонькой снгъ, день былъ пасмурный. Къ селу, сонно побрякивая бубенцами, подъзжала кибитка парой. Человкъ лтъ тридцати, въ мховой шапк изъ бобрика и енотовой шуб, сидлъ подъ волчкомъ, поглядывая на приближающееся село съ деревянною, покачнувшеюся на бокъ, ветхою церковью и съ высокими крышами помщичьяго дома.

— Къ дому что ли тебя? спросилъ долговязый сдой ямщикъ, оглянувшись на сдока, прозжая мимо крестьянскихъ избъ.

— Нтъ, подъзжай ко флигелю, отвчалъ сдокъ.

Кибитка остановилась у деревяннаго флигеля, въ немъ раздавались звуки музыки.

‘Экую старь играютъ’, подумалъ сдокъ, заслышавъ звуки Калифа Багдадскаго. Онъ вылзъ изъ кибитки: это былъ Барскій. Вынувъ изъ повозки зашитый въ овчинный мшокъ футляръ со скрипкой, онъ поднялся на крыльцо и вошелъ въ музыкантскую.

— Захаръ Петровичъ, ты ли это? встртилъ прізжаго капельмейстеръ, рыжеватый, лтъ сорока человкъ, съ лицомъ усяннымъ веснушками. Съ нимъ рядомъ, въ дтств, Барскій игралъ вторую скрипку. Старые знакомцы обнялись. Музыканты оставили инструменты и молча разглядывали прізжаго: это была уже молодежь, плохо помнившая Барскаго.

— Василій Семенычъ, здорово! сказалъ, раздваясь, прізжій.

Василій Семеновъ подошелъ и поцловалъ троекратно бывшаго ученика своего, онъ училъ Барскаго писать и ариметик.

— Здоровъ ли? спросилъ его Захаръ Петровичъ.

— Да, здоровъ. Ничего, сконфузясь и отряхая съ сюртука клочки волосъ, оставшіеся отъ стрижки, отвчалъ Василій.

— Что ему длается! Вишь какимъ молодцомъ сталъ, подстригли, сострилъ цирюльникъ, отставляя стулъ.

Непріютно глядла музыкантская съ черными длинными столами, въ род школьныхъ, довольно грязнымъ поломъ и съ громадными желтыми шкафами для нотъ и инструментовъ, штукатурка мстами обвалилась со стнъ, оконныя стекла были немыты, а мстами замнены нотною бумагой.

Ямщикъ внесъ вещи.

— Вотъ въ эту комнату пожалуйте, въ эту комнату, Захаръ Петровичъ, сказалъ блокурый, съ умнымъ лицомъ юноша, лтъ шестнадцати, гобоистъ.— Здсь вамъ будетъ покойне. Онъ отворилъ дверь и ввелъ прізжаго въ небольшую комнату о двухъ окнахъ, у стны стоялъ старинный крашеный диванъ съ изодраннымъ кожанымъ верхомъ.

— Не прикажете ли поставить самоваръ? ласково спросилъ мальчикъ.

— Да…. Поставьте, если…. Чай у меня есть, отвчалъ Барскій.

— И у насъ есть. Все приготовимъ, возразилъ гобоистъ.

Музыканты разошлись.

— Ну, здсь плоховато теб будетъ посл петербургской жизни, тоненькимъ голоскомъ толковалъ, усвшись на диван, капельмейстеръ.— Сердится онъ на тебя что долго не халъ.

Барскій разчитался съ ямщикомъ и принялся разставлять свои пожитки. Въ это время въ комнату вошелъ управляющій, сдой, высокаго роста, толстый и свжій старикъ, въ дубленомъ новомъ полушубк.

— Захарушка, здорово! началъ онъ, лобызая гостя.— Ну, не узналъ бы, братъ, тебя. Вдь вотъ какимъ отправили.

При послднихъ словахъ, онъ показалъ рукою ростъ Барскаго во дни отправки въ ученье, и услся рядомъ съ капельмейстеромъ на диван.

— Надо велть тутъ у тебя вымыть, продолжалъ, онъ посматривая на грязный полъ и стекла комнаты.— Вишь, вдь, какъ варвары загадили. Вотъ что, другъ, сходимъ мы сейчасъ же къ барину, нонче онъ веселъ, въ дух что-называется. А оттуда ко мн чайку напиться.

— Переодться надо, отвчалъ, нсколько растерявшись при этомъ приглашеніи, музыкантъ.

— На что? А то переоднься, отвчалъ прикащикъ.

Гобоистъ принесъ въ это время умывальникъ съ водой. Барскій умылся, перемнилъ сюртукъ и началъ было надвать шубу.

— Вотъ что, Захарушка, остановилъ его прикащикъ.— Ты, братъ, енота-то не надвай.

— Отчего? съ удивленіемъ спросилъ его Барскій.

— Да оттого…. Вотъ хоть его тулупъ калмыцкій, старенькій накинь, отвчалъ прикащикъ, указавъ на обладателя тулупа, капельмейстера.— А енотъ увидитъ…. Кто его знаетъ? Пожалуй, обидится, скажетъ: въ господа лзетъ, въ бары. Да и сюртукъ-то новенькій скинь, наднь дорожный, поскромне.

— Это справедливая рчь, подтвердилъ тоненькимъ голоскомъ капельмейстеръ.— Тамъ посл оглядится, можно и пофрантить, а споначалу лучше посмирне.

‘Вотъ оно, будущее-то’, подумалъ Барскій, перемнивъ сюртукъ и накидывая поношенный, суконный тулупъ, поданный гобоистомъ.

Выйдя изъ флигеля, прикащикъ и прізжій перешли дворъ и вступили въ переднюю. Незнакомый Барскому камердинеръ, надменно оглядвъ прізжаго, пошелъ доложить о немъ барину.

— Въ кабинетъ, сказалъ онъ повелительнымъ тономъ, возвратясь черезъ нсколько минутъ.

Барскій пошелъ въ сопровожденіи прикащика.

— Вотъ онъ задастъ теб, петербургскій виртуозъ, замтилъ камердинеръ, обращаясь не то къ уходящимъ, не то къ буфетчику, вошедшему въ это время съ крыльца въ переднюю.

Лысый, съ рденькими, свтлорусыми бакенбардами и взбитыми къ верху висками буфетчикъ Тимоеичъ глухо разсмялся на это замчаніе и произнесъ одобрительно: ‘впрямь что виртуозъ’. Знакомые Барскому слуги покойнаго Тарханкова вс почти были отпущены Павломъ Ивановичемъ на оброкъ и замнены, почему-то, другими, взятыми изъ вновь купленнаго имъ помстья.

Въ кабинет, развалясь въ креслахъ, важно возсдалъ Павелъ Ивановичъ. Музыкантъ, войдя вслдъ за прикащикомъ, всталъ у дверей и поклонился. Помщикъ посмотрлъ на него какъ смотрятъ на муху прогуливающуюся по столу и обратился къ прикащику.

— Что жь, ты отправилъ приглашенія?

— Отправилъ, сударь, отвчалъ прикащикъ.

— Вс?

— Вс, по списку. Вчера разосланы послднія.

Павелъ Ивановичъ покрутилъ усъ и, посл нкотораго молчанія, обратился наконецъ къ музыканту.

— Какъ же ты смлъ ослушиваться предписаній конторы?

— Я виноватъ въ этомъ, но не совсмъ, Павелъ Ивановичъ, отвчалъ Барскій,— мн надобно было привести въ порядокъ дла свои. Я былъ долженъ нкоторымъ. Надо было расплатиться.

— Это не отговорка, возразилъ Павелъ Ивановичъ.— Ты могъ мн написать объ этомъ, я въ состояніи, я думаю, заплатить твои грошовые долги?

— Я не осмлился васъ этимъ безпокоить, отвчалъ музыкантъ.

— А ты осмлился однако жить, несмотря на строгія приказанія немедленно явиться…. А? Ты осмлился…. Сегодня мн не до того, но на дняхъ я побесдую съ тобой объ этомъ иначе. Я теб покажу каково отыскивать вольныя да бунтовать, окончилъ онъ, весь покраснвъ и поднявшись со стула.

— Помилуйте, я и не думалъ, началъ было музыкантъ.

— Я знаю, думалъ ты, или нтъ, я теб покажу съ кмъ ты имешь дло, перебилъ Павелъ Ивановичъ, подступивъ со сжатыми кулаками къ поблднвшему Барскому.— Я теб это покажу.

Вс хлопоты Барскаго о возстановленіи вольныхъ ограничивались тмъ что онъ раза два говорилъ объ этомъ съ Николаемъ Петровичемъ, но послдній сказалъ ему что о дл этомъ нечего и думать, какъ о потерянномъ невозвратно.

— Ты вообразилъ что ты Бетговенъ или Моцартъ. Я теб покажу кто ты, продолжалъ Павелъ Ивановичъ.— Какой ты примръ другимъ подаешь своимъ непослушаніемъ? Ты бунтовщикъ, паршивая овца, ты можешь заразить все стадо.

Послднимъ выраженіемъ видимо былъ самъ доволенъ Павелъ Ивановичъ, онъ отступилъ отъ музыканта и величаво прошелся, по комнат.

Барскій молча стоялъ какъ истуканъ.

— Попроси прощенья, шепнулъ ему прикащикъ, когда помщикъ шелъ спиною къ нимъ, въ противоположный конецъ комнаты, но ошеломленный музыкантъ не слыхалъ словъ прикащика.

— Ступай покуда, уже нсколько покойне, уставясь въ окно, произнесъ Павелъ Ивановичъ.— Черезъ два дня мы съ тобой увидимся.

Барскій вышелъ. Въ передней, покручивая усы, зловщимъ взглядомъ, молча, смрялъ его камердинеръ, изъ полузатворенныхъ дверей смежной съ переднею письмоводительской выглянули дв горничныя. Накинувъ тулупъ, побрелъ музыкантъ въ свой флигель. На крыльц догналъ его прикащикъ, пройдя молча дворъ, они простились другъ съ другомъ у крыльца музыкантской. Прикащикъ не повторилъ своего приглашенія напиться съ нимъ чаю, такъ какъ это могло дойти до барина и показаться демонстраціей.

Гобоистъ хлопоталъ около самовара, когда Барскій вошелъ въ свое новое жилище. Столъ былъ накрытъ чистою салфеткой, чистый стаканъ, сливки, блый хлбъ откуда-то добылъ мальчикъ.

— Если вамъ что понадобится, Захаръ Петровичъ, вжливо произнесъ онъ уходя,— вотъ постучите въ эту дверь. Я живу въ сосдней комнат.

— Благодарю васъ…. Покуда мн ничего не нужно, отвчалъ Барскій.

Мальчикъ вышелъ, захвативъ тулупъ капельмейстера.

Музыкантъ остался одинъ, онъ слъ на диванъ и осмотрлъ закоптлыя стны комнаты. Такъ оглядываетъ свою клтку только-что пойманная птица. ‘Бжать?’ пришло ему въ голову. ‘Да, чтобы посл прогуляться въ кандалахъ на поселенье’, отвтилъ тотчасъ же разсудокъ. Черезъ четверть часа дверь отворилась, и въ комнату вошелъ прикащикъ. Присвъ на край дивана, онъ легонько хлопнулъ по плечу задумавшагося Барскаго.

— Мн вотъ что пришло въ голову, Захарушка, началъ онъ.— Сходи ты еще разъ къ нему, да попроси прощенья, ну, въ ноги поклонись ему, что ли. Что жь тутъ длать-то? Самъ посуди ты. А повинную голову мечъ не счетъ. Послушайся меня, старика. Вдь иначе, братъ, худо будетъ.

— А что же будетъ? спросилъ Барскій.

— Что будетъ? Хорошаго ждать нечего, отвчалъ прикащикъ, поднимаясь съ дивана.— А повинился, и дло съ концомъ.

— Да вы скажите что же онъ думаетъ, сослать меня, отдать въ солдаты? Пусть ссылаетъ, запальчиво говорилъ Барскій.

Прикащикъ поглядлъ за дверь и, подойдя къ музыканту, шепнулъ ему что-то на ухо. Барскій вспыхнулъ, всталъ съ дивана и принялся ходить изъ угла въ уголъ.

— Сходи, голубчикъ, послушай старика, уговаривалъ его, опять присвъ на диванъ, прикащикъ.

— Не пойду, ршительно отвчалъ Барскій.— Благодарю васъ за участіе, но идти не въ силахъ, будь что будетъ.

Прикащикъ, опустивъ голову и почесывая за ухомъ, придумывалъ, должно-быть, новый способъ для убжденія упрямца, но посидвъ минуты съ три, и видно ничего не придумавъ, поднялся съ дивана и ушелъ. Нервная дрожь началась у Барскаго: онъ то садился на диванъ, то опять принимался ходить, но лихорадка не унималась. Тяжела утрата дорогаго человка, тяжела бдность, да мало ли тяжелаго и горькаго на свт, но тяжелй всего оскорбленіе чувства человческаго достоинства. ‘Самоубійство, вотъ одинъ, темный, но за то ужь врный выходъ’, подумалъ молодой человкъ, судорожно проведя рукой по кудрявымъ волосамъ своимъ. При этомъ взоръ его случайно остановился на небольшомъ образк, въ серебряномъ оклад, Тихвинской Божіей Матери, лежавшемъ въ распакованномъ чемодан. Это было благословеніе бабушки, вмст съ полтинникомъ врученное ему предъ отъздомъ изъ губернскаго города въ Петербургъ. ‘Да разв ты Заступница, разв Ты поможешь мн?’ подумалъ молодой человкъ. ‘У меня нтъ другой защиты.’ Онъ взялъ бережно образъ и положилъ на столъ. Нервы его расходились, онъ выпилъ полстакана остывшаго чаю, но дрожь не унималась. Онъ взялъ свою кожаную, походную подушку, и укрывшись шубою, улегся на диванъ, онъ пробовалъ заснуть, но дума за думою, одна другой тяжеле, прогоняли сонъ.

Гобоистъ принесъ обдъ, свчку и спички. Музыкантъ молча лежалъ. Мальчикъ, поставивъ миски съ кушаньемъ въ печку, вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты, прошептавъ про себя: ‘видно заснули’.

V.

На утро село приняло праздничный видъ. На бельведер дома разввался флагъ съ дворянскимъ гербомъ фамиліи Тарханковыхъ. Солнце, какъ будто тоже сочувствуя торжеству, ярко освщало фасадъ дома съ зеркальными, разрисованными слегка морозомъ, стеклами. На крыльц появлялись по временамъ офиціанты во фракахъ и блыхъ галстукахъ, горничныя, щегольски причесанныя, въ новыхъ ситцевыхъ платьяхъ, перебгали изъ флигелей въ домъ и обратно. На кухн раздавался стукъ поварскихъ ножей, на крыльцо выбгали повара въ чистыхъ колпакахъ и фартукахъ. Вс поглядывали въ поле, на дорогу усаженную свжими елками, поджидая гостей. Въ окнахъ то и дло появлялось полное, самодовольное лицо Павла Ивановича. Прикащикъ въ полушубк и мховой шапк, бгалъ то въ кухню, то на конный дворъ. Въ музыкантской настраивали духовые инструменты, то издавала какіе-то коротенькіе звуки волторна, то флейта высвистывала верхнія октавы, то фаготъ вытягивалъ густую басовую ноту. Барскій тоже распаковалъ скрипку, онъ попросилъ забгавшаго къ нему прикащика спросить барина: не прикажетъ ли онъ ему сыграть что-нибудь? Павелъ Ивановичъ отвтилъ на это что музыкантъ ‘пока не заслуживаетъ этой чести’.

Часовъ около двнадцати, на двор завизжали полозья саней и возковъ, раздался храпъ усталыхъ лошадей, стали съзжаться гости. Изъ повозокъ вылзали господа въ медвжьихъ, енотовыхъ и русскихъ бараньихъ шубахъ, слуги въ ливреяхъ и безъ ливрей высаживали ихъ и почтительно вводили на крыльцо. Наконецъ, часу въ первомъ, раздался смшанный громъ бубенцовъ, колокольчиковъ и особый, спшный крикъ ямщиковъ, сломя голову, точно на пожаръ, въ ворота съ громомъ полетли тройка за тройкой. Это пріхалъ губернаторъ со свитою, въ сопровожденіи капитана исправника. Все засуетилось, слуги выбжали на крыльцо, за ними въ накинутой наскоро шуб вышелъ самъ хозяинъ. Губернаторъ, человкъ лтъ шестидесяти, сухой, высокій старикъ, осторожно спустившись съ саней, при помощи исправника и одного изъ прибывшихъ чиновниковъ, поднялся на крыльцо и три раза подставилъ щеку съ сдыми бакенбардами Павлу Ивановичу.

— Какъ вы дохали, ваше превосходительство? спрашивалъ хозяинъ.

— Превосходно, отвчалъ губернаторъ Дороги хороши, добавилъ онъ обращаясь къ исправнику.

Исправникъ сдлалъ подъ козырекъ и произнесъ скороговоркой:

— Наша обязанность, ваше превосходительство.

— Очень хороши, милостиво подтвердилъ губернаторъ.

Онъ хотлъ еще что-то сказать, но закашлялся и пошелъ предъ хозяиномъ въ переднюю.

Въ это время къ заднему крыльцу, изъ флигеля, предводимые прикащикомъ, опрометью, съ инструментами въ рукахъ, бжали музыканты.

— Скоре чтобы васъ, запыхавшись кричалъ толстый прикащикъ,— успемъ, да успемъ, вотъ теб и успли.— А все ты, Игнатій Петровичъ, говорилъ онъ, отирая потъ съ лица и свирпо взглянувъ на капельмейстера.

Къ счастію послдняго, его превосходительство, страдавшій застарлыми ревматизмами, имлъ обыкновеніе надвать на себя въ дорогу чуть не цлый гардеробъ. Пока снималъ онъ ваточное пальто и какія-то стеганыя фуфайки, напяленныя сверхъ фрака, музыканты успли размститься на хорахъ залы, уже уставленной накрытыми длинными столами, и приготовиться. Рядомъ съ нагнувшимся нсколько на бокъ хозяиномъ, вошелъ въ залу, въ черномъ фрак, со звздой на груди, его превосходительство. Оркестръ заигралъ, довольно нестройно, польскій.

— У васъ прекрасный домъ, началъ, осматривая залу, губернаторъ.

— Уютный домикъ, ваше превосходительство, на холостую ногу, отвчалъ, потирая руки, хозяинъ.

— Прекрасный, повторилъ губернаторъ, протягивая руку нкоторымъ изъ гостей, вытянувшихся вдоль залы, нкоторымъ кивая головой, а инымъ просто говоря: — здравствуй, и ты здсь?

Дамъ не было. Обдъ и праздникъ затянъ былъ холостякомъ-хозяиномъ на холостую ногу. Губернаторъ прошелъ въ конецъ залы и остановился, оглядывая гостей. Гости переминались съ ноги на ногу, направляясь фасадами, какъ подсолнечники къ солнцу, къ губернатору. Нкоторые разговаривали, какъ разговариваютъ на сцен актеры, безжалостно оставленные авторомъ безъ рчей, во время длиннаго, обращеннаго къ зрителямъ монолога, другіе, потирая руки, посматривали на отдльный столъ уставленный графинами и тарелками съ семгой, икрой, сельдями и другими возбуждающими аппетитъ яствами. Оркестръ умолкъ. Хозяинъ, шаркнувъ ловко ногою, указалъ губернатору на отдльный столикъ. Губернаторъ подошелъ, выпилъ рюмку какой-то темной жидкости, поморщился и сталъ закусывать, вслдъ за нимъ густою, смшанною толпой повалили къ закуск прочіе гости. Чрезъ нсколько минутъ разговоръ сдлался оживленне, въ смшавшейся, жующей толп, слышалось: ‘дворянство, нтъ, управа благочинія никогда не могла, онъ былъ назначенъ предсдателемъ уголовной палаты, да вотъ какъ, я травилъ лисицу, уздный судъ долженъ былъ прямо отнестись, нтъ, въ гренадерскомъ корпус, дворянство избираетъ васъ, меня, другаго, слдовательно оно….’ Наконецъ офиціанты разставили тарелки съ супомъ, и общество, застучавъ стульями, стало садиться за обдъ. Губернаторъ слъ впереди, рядомъ съ хозяиномъ, потомъ, соотвтственно чинамъ и положенію въ обществ, размстились прочіе гости. Оркестръ заигралъ увертюру Толедскіе слпцы. За стульями вытянулись съ тарелками въ рукахъ офиціанты.

Долго длился обдъ. Предлагался тостъ за тостомъ, говорились рчи въ извстномъ стил: ‘Мы желаемъ одного, ваше превосходительство, это того чтобы вы долго, долго не покидали насъ, это общее желаніе дворянства основано на желаніи блага ввренному вамъ краю.’ Словъ: цивилизація, прогрессъ, еще не было тогда въ ходу. Они монеты чекана позднйшаго времени.

‘Позвольте, господа, сказать нсколько словъ’, перебивалъ, поднявшись, сухопарый длинный чиновникъ. ‘Многія лта’, кричалъ кто-то на нижнемъ конц стола. Вообще было очень весело. Хозяинъ сіялъ, онъ даже прослезился и чмокнулъ въ плечо губернатора, благодарившаго его за прекрасный обдъ. Послднее страшно возмутило одного длинноволосаго либерала….

— Это, господа, просто чортъ знаетъ что, говорилъ онъ, встряхивая волосами.— Помилуйте, предводитель, что жь посл этого толковать объ оппозиціи? говорилъ онъ, глотая медвдя, медвдемъ почему-то называется въ губерніяхъ кофе пополамъ съ ромомъ.

— Въ спектакль зовутъ. Пойдемте, говорилъ тонкимъ голоскомъ разсолодвшій отъ шампанскаго старичокъ Нмецъ, докторъ, длинноволосому либералу.

— Вы видли, въ плечо вдругъ чмокнулъ губернатора? перебилъ, не слушая его, длинноволосый.

— Какъ не видать! И, признаюсь, я тронутъ былъ до слезъ, до глубины души, при вид этого единенія, согласія дворянства съ администраціей, отвчалъ докторъ, у него и теперь навернулись слезы.

Длинноволосаго словно отшибло отъ него въ сторону. Толпа повалила въ угольную залу, гд устроенъ былъ театръ. Музыканты уже успли перемститься и играли увертюру. Толпа шумно входила подъ арку, съ ярко-расписаннымъ и раззолоченнымъ гербомъ хозяина, въ освщенную, уставленную стульями залу, въ одномъ конц ея колебался занавсъ, съ нарисованною, межь трубъ и флейтъ, лирой, подъ самою лирой свтилась лысина капельмейстера, онъ неистово махалъ палочкой, то подгоняя отставшую волторну, то взглядывая съ укоризной на флейту, опередившую вс инструменты.

— Сюда, ваше превосходительство, приглашалъ хозяинъ, проводя между рядами разставленныхъ стульевъ губернатора.— Сюда вотъ неугодно ли вамъ?

— Это чортъ знаетъ что такое! въ плечо поцловать! уже во всеуслышаніе, ободренный медвдемъ, говорилъ длинноволосый.— Гд жь оппозиція?

‘Тсъ, тсъ,’ раздалось въ зал.

Занавсъ медленно приподнялся, зацпивъ раза два за что-то краями, декорація изображала лсъ. На сцену вышла, со вздернутымъ носомъ, довольно толстая пвица, въ коротенькомъ плать, въ род швейцарскаго, и въ соломенной круглой шляп. Подъ скромный акомпаниментъ оркестра, съ улыбкой наклонившись къ публик, она начала фальшивымъ дискантомъ:

‘Когда любить мы начинаемъ,

Ревнивымъ можно быть тогда.’

Зрители сначала было притихли, вытянулись, но мало-помалу, отягощенные сытнымъ обдомъ, одни начали безъ церемоніи звать, другіе громко продолжать споръ начатый за обдомъ. ‘Въ плечо, нтъ, вы представьте, въ плечо’, раздавался изъ заднихъ рядовъ голосъ неугомоннаго либерала. Хозяинъ раза два на него оглядывался. Губернаторъ, нсколько раскраснвшись отъ тостовъ, улыбался, кивая въ тактъ головой и повертывая тоже въ тактъ свою серебряную табатерку. Пвица, окончивъ послднія строфы аріи, раскланялась и убжала за кулисы. Удаленіе ея вдохновило публику. Вс закричали браво, пвицу вызвали. Оркестръ началъ мотивъ изъ Казака-стихотворца, изъ-за кулисъ вылетлъ мальчикъ лтъ пятнадцати, въ красной суконной куртк и блыхъ шараварахъ:

‘Ну-те, готовьте пляски, забавы!

Иде козаче изъ-подъ Полтавы,’

плъ мальчикъ, посл каждаго куплета пускаясь въ танецъ. Зрители, пробужденные вроятно перемной такта и пляской, принялись неистово аплодировать. Оркестръ сбился. Хозяинъ подбжалъ къ капельмейстеру.

— Ну, не сыгрались, горячился онъ,— не репетировали.

Капельмейстеръ хотлъ что-то возразить.

— Да нечего тутъ, не сыгрались, перебилъ Павелъ Ивановичъ, возвращаясь на свое мсто подл губернатора.

Публика, не замчая промаха оркестра, кричала ‘браво, молодецъ, браво’. Даже длинноволосый, позабывъ оппозиціонное свое положеніе, кричалъ: ‘бисъ, бисъ, брависсимо’. Танецъ и псня были повторены на этотъ разъ съ большею удачей.

— Но, знаете, началъ, обратясь къ хозяину, губернаторъ,— простите мою безцеремонность, у васъ есть перлъ который вы скрываете, не хотите показать.

— Какой же это перлъ, ваше превосходительство? спросилъ хозяинъ.

— Ужь будто вы не знаете? возразилъ губернаторъ.— Послушайте, Павелъ Ивановичъ. Ужь угощать, такъ угощать. Я слышалъ вашего Захара въ Петербург, вдь онъ пріхалъ, онъ здсь?

— Здсь, отвчалъ хозяинъ, но….

— Послушайте, перебилъ губернаторъ, взявъ поданное въ это время блюдечко съ мороженымъ,— вы радушный хозяинъ, такъ угостите же ужь, что называется….

— То-есть вы хотите сказать: что есть въ печи, все на столъ мечи, разсмявшись произнесъ Павелъ Ивановичъ.

— Именно, ужь угощать такъ угощать, отвтилъ губернаторъ.

Тарханковъ пожалъ плечами.

— Эй! крикнулъ онъ.

На этотъ зовъ подбжалъ на цыпочкахъ, переодтый уже во фракъ, атлетъ-прикащикъ.

— Скажи Захарк чтобъ онъ принесъ свою скрипку и сыгралъ что-нибудь.

— Слушаю-съ, отвчалъ прикащикъ, выбгая мелкою рысцой изъ залы.

‘Эту койзинку всю полну цвтовъ,

Я пьинесла вамъ изъ нашихъ садовъ’,

пла между тмъ на сцен дрожащимъ отъ страха голосомъ двушка лтъ четырнадцати, одтая Тиролькой.

‘Розы, лилеи, фіалки тутъ есть,

Можно пъекъясный букетъ себ спьесть,’

продолжала, сквозь слезы, перепуганная пвица.

— Смлй, ободрялъ ее Павелъ Ивановичъ.— Смле, душенька.

Это еще боле сконфузило неопытную примадонну.

‘Можно пьекъясный внокъ себ спьесть’, повторяла она дрожащимъ какъ листъ тополя голосомъ.

— Въ плечо! Представьте, въ лвое плечо, мерз….., раздался въ это время снова голосъ неугомоннаго либерала.

Хозяина передернуло, но онъ показалъ видъ что не слышитъ.

— Волторны дерутъ уши, братецъ, запальчиво вскинулся онъ, быстро поднявшись съ мста, на капельмейстера.

— Волторны, piano! поворотясь къ оркестру, шепталъ капельмейстеръ.— Piano.

Съ него ручьями лился потъ отъ жары въ зал и отъ внутренняго волненія. Пвица кончила и улетла за кулисы, какъ птичка вырвавшаяся изъ несносной клтки.

— Прелестно, произнесъ губернаторъ.

— Брависсимо, кричала публика.— Грушу, Грушу.

Двочка вышла и ребячески кивнувъ головкой, снова исчезла за кулисами.

— Теперь прикажете играть Захару? спросилъ подошедшій къ Тарханкову управляющій.

— Да, что, бишь, у нихъ еще въ дивертисмент?

— Хоръ охотниковъ изъ Русалки, отвчалъ управляющій.

— ‘Трубятъ, поспшимъ’, объяснилъ, оборотившись, уже поднявшій было свою палочку, капельмейстеръ.

— Надолъ, братецъ, ты съ этимъ ‘трубятъ, поспшимъ’, отвчалъ Павелъ Ивановичъ.— Не могъ выбрать чего-нибудь поинтересне. Пускай теперь сыграетъ, добавилъ онъ, обратясь къ прикащику.

Прикащикъ отошелъ. Чрезъ нсколько минутъ вышелъ на сцену, въ черномъ фрак и бломъ галстук, со скрипкою въ рукахъ, Барскій. Губернаторъ захлопалъ, къ нему пристало нсколько человкъ изъ публики. Прикащикъ передалъ какія-то ноты въ оркестръ. Барскій щипкомъ подстроилъ скрипку. Квартетъ началъ акомпаниментъ. Виртуозъ, взявъ нсколько нотъ вмст съ квартетомъ, началъ свое соло. Это была очень трудная фантазія знаменитаго Липинскаго, аккорды, децимы, пассажи октавами длалъ скрипачъ такъ свободно какъ будто игралъ простую гамму. Публика вслушивалась въ поминутную перемну тоновъ, не совсмъ понятную неразвитому музыкально уху. Губернаторъ слушалъ внимательно, онъ больше другихъ слыхалъ музыки. Скрипачъ окончилъ. Губернаторъ захлопалъ, но зала безмолвствовала. Музыкантъ увидалъ что его музыка была, что-называется, какъ стн горохъ для публики.

— Русскую, крикнулъ кто-то съ задняго конца залы.— Русскую, нашу, подхватила зала.

Музыкантъ растерялся. Онъ зналъ нсколько псенъ, но акомпапимента не было.

— Нтъ ли у васъ чего-нибудь? спросилъ онъ вполголоса капельмейстера.

— У насъ вотъ есть Лучинушка Рачинскаго, отвчалъ капельмейстеръ, передавая какую-то синюю тетрадь.

Барскій пробжалъ ноты и передалъ ихъ въ оркестръ.

— Начинайте, сказалъ онъ.

— А голосъ первой скрипки? спросилъ капельмейстеръ.

— Я буду играть по-своему, отвчалъ Барскій, подстроивая скрипку.

Квартетъ началъ, и полился вчно юный, простой напвъ нашей родной ‘Лучинушки’. Въ зал сдлалась мертвая тишина. ‘Что же ты, лучинушка, не ясно горишь?’ спрашивала скрипка, ‘не ясно горишь, не вспыхиваешь’, допла она будто откуда-то издали. Разчетливо, покойно проплъ скрипачъ слдующія строфы. ‘Подружки голубушки’, чуть слышнымъ, ласковымъ parlando, заговорила струна, ‘ложитеся спать’, въ словахъ: ‘вамъ некого ждать’, послышались сдержанныя слезы, и вдругъ, словно не выдержавъ напора скрываемой страсти, октавами взвился высоко голосъ, и яркіе, трепещущіе звуки залились и наполнили залу. ‘А мн, молодешеньк, всю ночку не спать’, звенла-жаловалась скрипка. И тихо, тихо, но отбивая каждый слогъ, договорила она задушевную свою тайну: ‘все милаго ждать’.

Музыкантъ опустилъ скрипку, а зала все еще слушала. Изъ-за кулисъ выглядывала улыбающаяся, хорошенькая головка четырнадцатилтней пвицы. Губернаторъ плакалъ. Хозяинъ, отвалившись къ спинк кресла, кряхтлъ, видимо сдерживая слезы.

— Фу, ты…. Что за пакость? пропыхтлъ онъ, отирая платкомъ вырвавшуюся-таки слезу.

Гобоистъ подпрыгивалъ въ оркестр. Капельмейстеръ сошелъ со своего мста. Прикащикъ приросъ къ стн и какъ-то глупо улыбался, поворачивая на об стороны красное лицо свое. Василій Семеновъ, тоже пробравшійся ко входу залы послушать, во все горло захохоталъ: его вывели въ переднюю, унимали, Василій все хохоталъ.

— Да что ты это? говорилъ, толкая его въ спину, буфетчикъ.

— Самъ, братецъ, не знаю, отвчалъ сквозь слезы Василій Семеновъ.— Чортъ ее знаетъ что такое?

И опять принимался хохотать, наконецъ его вывели на крыльцо.

— Бисъ! браво! молодецъ, душа! ‘Лучинушку’, кричали между тмъ въ зал.

— Много значитъ акомпаниментъ, кричалъ чей-то голосъ сзади.— Акомпаниментъ все…. Сыграй-ка онъ мн одинъ, безъ акомпанимента. Да.

— Бисъ, ‘Лучинушку’! неистово голосила толпа.

Скрипачъ подозвалъ гобоиста и сказалъ ему что-то, мальчикъ взялъ стоявшую на окн пустую рюмку и поставилъ на одинъ изъ пюпитровъ. Барскій, постучавъ смычкомъ по ней, подстроилъ скрипку.

— Да, вотъ карандашомъ, сказалъ онъ вполголоса, передавая гобоисту карандашъ вынутый изъ бумажника.

Гобоистъ, поставивъ рюмку предъ собой, услся въ оркестр и уставился на скрипача.

Барскій поднялъ скрипку, зала утихла. Гобоистъ, стуча карандашомъ по стеклу, началъ подражать дальнему звону колокольчика. Вдали послышалась псня, вотъ ближе, ближе она, и колокольчикъ ближе, вотъ тройка предъ вами, наконецъ, ямщикъ всею богатырскою грудью раскатилъ широкій, безпредльный мотивъ подъ заливающійся звонкій колокольчикъ. Вотъ крикнулъ онъ на лошадей: ‘эй, соколы’, и пролетла вихремъ тройка, дальше и дальше колокольчикъ, тише и тише голосъ, вотъ превратился онъ въ чуть слышное pianissimo, рисуя тишь, ночь темную, широкое, снжное поле. Тамъ гд-то, за лсомъ, смолкъ звонкій колокольчикъ, а съ нимъ и псня потонула вдали, въ неоглядномъ простор русскаго поля.

— Позвольте мн его обнять. Это феноменъ, сказалъ губернаторъ, вставъ съ мста и поднимаясь по узенькой лсенк, сбоку приставленной къ сцен.

— Спасибо, браво, бисъ! кричали въ зал.

Тарханковъ отправился на сцену вслдъ за губернаторомъ. Губернаторъ обнялъ Барскаго.

— Прекрасно, хлопнувъ милостиво по плечу, сказалъ Барскому Павелъ Ивановичъ.

Музыкантъ немного растерялся при этомъ, онъ никакъ не ожидалъ такого быстраго перехода отъ гнва къ милости.

Въ зал стоялъ въ это время говоръ.

— Голосъ, совершенный голосъ, ямщикъ поетъ, да и шабашъ, говорилъ толстый, низенькій чиновникъ.

— Божественно, говорилъ, закативъ подъ самый лобъ голубые глаза свои, Нмецъ-докторъ.

— Нтъ, наша русская-то псня? А? Что жь эти вс Бетговены предъ ней? А? говорилъ довольно плотный, съ багровымъ лицомъ, хохлатый, непричесанный помщикъ, молчавшій во все время. Мряя всхъ своими срыми глазами, какъ будто вызывая на рукопашный, онъ ходилъ, сжавъ кулаки, по зал.— А? какова наша русская, родная псня? Что предъ ней вс эти ваши Моцарты, чортъ бы ихъ побралъ? привязывался онъ то къ одному, то къ другому, какъ будто зала была наполнена Моцартами.

Подали пуншъ, чрезъ полчаса гости раскраснлись еще боле. Барскій уложилъ скрипку и пошелъ въ свой одинокій флигель.

— Ну, братъ, утшилъ, говорилъ ему, встртившись въ передней, управляющій.

— Это, братъ, что ты игралъ намъ, штуки, это не то, говорилъ подкрпившійся въ буфет двумя стаканами грогу капельмейстеръ.

— Нтъ, видно то самое, отвчалъ ему на это первый скрипачъ оркестра.

На двор раздались пастушьи рожки. ‘Во лсахъ ли было’, затянулъ запвало, ‘во дремучіихъ’, подхватилъ дружно хоръ, покрывъ и рожки и одинокій, звонкій голосъ. Гости вышли вс въ залу, сквозь зеркальныя стекла краснло широкое пламя смоляныхъ бочекъ, часть гостей услась за зеленое сукно, часть помстилась со стаканами пунша у окошекъ залы. Свирпый врагъ Моцарта, накинувъ медвжью свою шубу, ушелъ къ псенникамъ, сказавъ уговаривавшимъ его ссть за вистъ: ‘не могу’.

Долго пировали гости, долго плъ хоръ при яркомъ свт бочекъ. Всю ночь гремли бубенцы отъзжающихъ троекъ. Уже занималась заря надъ снжнымъ полемъ когда вызжалъ губернаторъ изъ Подмостья.

— Эге, какъ мы однако загостились! сказалъ онъ сидящему подл него чиновнику.

— А было, вдь, довольно весело, ваше превосходительство, замтилъ чиновникъ.

— Очень весело. Прекрасный человкъ этотъ Тарханковъ.

VI.

Дня черезъ три посл описаннаго пира, утромъ, Павелъ Ивановичъ сидлъ уже одтый въ своемъ кабинет. У дверей рядомъ съ прикащикомъ стоялъ, засунувъ руку за бортъ застегнутаго чернаго сюртука и опустивъ кудрявую, красивую голову, Барскій.

— Ты долженъ мн поставить, что называется, на ноги оркестръ. Понимаешь? говорилъ Павелъ Ивановичъ.— Этотъ капельмейстеръ никуда не годится, ты видишь самъ. Что же ты думаешь? Что нужно для этого сдлать?

Легкая, едва замтная насмшка пробжала по лицу музыканта, но онъ, сдержавъ ее, отвчалъ что нужно прежде всего выписать мдные духовые инструменты.

— А починить? перебилъ его Павелъ Ивановичъ.

— Они очень ветхи, отвчалъ Барскій.

За этимъ пошли толки что приблизительно будетъ это стоить. Музыкантъ говорилъ, что рублей шестьсотъ нужно, по крайней мр, истратить. Помщикъ убавлялъ, и наконецъ согласился, выторговавъ сотню рублей. Барскій говорилъ что скрипачи плохи, что съ ними нужно заняться серіозно, что человка четыре нужно прибавить, подучить.

— Вотъ что я придумалъ, отвчалъ на это Павелъ Ивановичъ.— Сосдъ мой, еще родственникъ, Лучаниновъ, уничтожилъ свой оркестръ. У него было человкъ сорокъ музыкантовъ. Създи, братецъ, ты къ нему, узнать, не продастъ ли онъ намъ скрипачей? Я напишу письмо къ нему. Понимаешь?

— Понимаю, отвчалъ музыкантъ, подумавъ про себя: ‘точно курскихъ соловьевъ посылаетъ покупать’. Насмшка снова пробжала по нахмуренному, почти всегда грустному, лицу музыканта.

Тарханковъ досталъ изъ стола двадцатипятирублевую ассигнацію и подалъ ее Барскому.

— А вотъ это теб на разные твои расходы.

Скрипачъ взялъ ассигнацію и слегка поклонился. Прикащикъ показалъ было головой на руку барина, но Барскій притворился что не замчаетъ мимики старика-прикащика.

— Такъ, създишь къ Лучанинову, говорилъ Павелъ Ивановичъ.— Я приготовлю письмо и позову тебя.

Музыкантъ вышелъ вмст съ прикащикомъ.

— Ну, братъ, должно-быть полюбилъ онъ тебя, говорилъ прикащикъ.— Двадцать пять рублей онъ не скоро вытащитъ изъ бумажника, а теб вытащилъ.

Музыкантъ молчалъ.

‘А вдь я уже начинаю какъ будто примиряться съ унизительнымъ своимъ положеніемъ, еще годокъ и, чего добраго, будешь гордиться ошейникомъ,’ думалъ онъ, держа въ рук двадцатипятирублевую барскую бумажку. Въ голов пробжала мысль о любимой двушк. ‘Что еслибъ она увидала эту сцену?’ подумалъ Барскій, и краска показалась у него въ лиц. Оркестръ въ разбивку разучивалъ какую-то увертюру, когда онъ вошелъ въ свою комнату. Слушая эту чепуху, онъ принялся ходить изъ угла въ уголъ, раздумывая о своемъ положеніи. Душевное настроеніе его было похоже на состояніе безвинно попавшаго въ острогъ человка, знаетъ онъ что неповиненъ ни душой, ни тломъ, а надо сидть. Грубыя понятія помщика объ искусств оскорбляли душу художника, какъ оскорбляетъ острожный срый кафтанъ порядочнаго, привыкшаго къ изящной одежд человка. Но у заключеннаго невинно въ тюрьму есть отдаленная надежда, есть вра въ правосудіе, у музыканта не было въ будущемъ ничего кром безплодной возни съ оркестромъ, кром оскорбленій, отъ которыхъ въ состояніи была освободить его одна могила.

Дня черезъ два посл разговора объ улучшеніи оркестра, Барскій, получивъ отъ Павла Ивановича письмо, собирался къ Лучанинову. Это былъ послдній день масленицы. Пара разгонныхъ лошадей гуськомъ въ пошевняхъ была подана ко флигелю. Музыкантъ услся и выхалъ рано утромъ изъ Подмостья. До имнія Лучанинова было верстъ около шестидесяти. На половин дороги кучеръ остановился въ какомъ-то сел кормить лошадей. Барскій вошелъ въ избу постоялаго двора и спросилъ себ самоваръ. Толстая, опухшая, молодая баба, хозяйка, разставила чашки, въ род разрзанныхъ пополамъ рпокъ, и услась, подгорюнясь, на лавк у стола противъ прізжаго.

— Знать изъ Подмостья? начала она плаксивымъ голосомъ.

— Изъ Подмостья, отвчалъ скрипачъ.

— Ты крпостной что ли? Али баринъ? спросила она, поглядывая на бархатный пестрый жилетъ и красивыя руки музыканта.

— Крпостной.

— Правда ли, будто помщикъ вашъ больно до нашего пола охочъ? допрашивала хозяйка.

— А кто его знаетъ, отвчалъ музыкантъ.

— Баютъ, проходу не даетъ. Будто бы штукъ двадцать у него, и пть, и плясать выучены. Грхъ какой! окончила она, вздохнувъ.

Барскому говорилъ однажды Павелъ Ивановичъ что нужно будетъ ему заняться и съ пвицами, на сцен онъ видлъ двухъ подмостьевскихъ примадоннъ, но къ нему на уроки он еще не являлись. Онъ впервые посвящался въ закулисныя тайны помщичьяго театра.

— Готовы лошади, сказалъ старикъ кучеръ въ сромъ армяк, войдя въ избу.

— Погоди, напьемся чаю вмст, отвчалъ Барскій.

— Да, буде не гнушаешься, отвтилъ старикъ, положивъ свою плисовую шапку и рукавицы на полати.— Благодаримъ.

— Садись, пригласилъ его музыкантъ.— За кого ты принимаешь меня? Вдь ты, чай, моихъ-то матушку, бабку зналъ?

— Какъ не знать! Да вдь: ‘за кого принимаешь’, кто тебя вдаетъ? отозвался старикъ, отряхнувъ ледяные куски съ сдой бороды своей и садясь на лавку,— жилъ въ Петербург ты, кто тебя знаетъ? Петръ Сильянычъ, царство небесное. Ты помнишь ли его, отца-то?

— Плохо помню, отвчалъ музыкантъ, наливая чашки.

— Ну, да гд теб: гляди, лтъ четырехъ посл него остался. Кучеромъ былъ у покойнаго барина, вотъ подъ полати-то не уставился бы, продолжалъ старикъ, наливая въ блюдечко чаю и указывая на высокія палати.

— А! Вишь какой здоровенный, замтила хозяйка, продолжая, пригорюнясь, разсматривать Барскаго.

— Я съ нимъ фалетуромъ здилъ, толковалъ старикъ.— Бдовый былъ. ‘Гляди, въ оба, голова съ мозгомъ’, крикнетъ бывало. Голова съ мозгомъ, поговорка у него была, а никакъ больше не ругался, былъ богобоязненный и грамотй. ‘Въ оба гляди, голова съ мозгомъ’. А не доглядишь, иной разъ, подъ гору надетъ четверня, ужь не прогнвайся. ‘Ну, говоритъ, голова съ мозгомъ, слзай съ сдла, ложись’. И не прекословь, ложись. Вотъ, ляжешь, разъ десятокъ кнутовищемъ създитъ тебя. ‘Ну, вставай, голова съ мозгомъ.’ Человкъ былъ, ужь одно слово, царство ему небесное.

Захаръ Петровичъ улыбался, слушая этотъ безхитростный разказъ о качествахъ родителя.

— Вдь ныншніе кучера, воодушевившись продолжалъ старикъ,— прежнимъ въ подметки не годятся, я бы далъ имъ въ прежнихъ каретахъ прохать, вышина, насилу взберешься на козлы-те, а на ремняхъ вся, такъ вотъ ходуномъ и ходитъ. Нынче экипажъ легкой, низенькой.

— Скажи, пожалуста, ты вдь никакъ съ прежнимъ бариномъ въ Петербургъ прізжалъ, какъ онъ жилъ зиму одну въ Петербург? спросилъ Барскій.

— А какъ же? Я. Вдь надо дло говорить, покойникъ былъ баринъ настоящій, баринъ какъ есть, а вдь этотъ, что жь, правды не спрячешь, такъ вотъ, изъ ледащихъ. Какъ онъ ни ерепенься, а ужь противъ брата не бывать ему, Павлу Иванычу.

— Да чмъ же онъ не баринъ? спросилъ скрипачъ.

— Да ничего у него нтъ барскаго, запальчиво началъ старикъ,— ни у него виду, ни поступи, поглядишь, идетъ на конюшню, словно горошина катится. Тотъ, бывало, покойникъ, выйдетъ на крыльцо, медвдь-сороковикъ какъ есть. Разъ вывалилъ я его, хали тройкой, я и повалилъ сани-те, не доглядлъ. ‘Ахъ ты такой-сякой,’ кричитъ мой баринъ на снгу, ‘подымайте’. Вотъ мы съ Тимоеичемъ, буфетчикомъ теперь, онъ съ нами халъ, и взялись. Свалился баринъ нашъ вотъ эдакъ на бокъ, а ноги въ саняхъ, и лежитъ. Бились, бились мы съ нимъ, ни съ мста, словно приросъ къ земл-то плечикомъ. Что жь ты думаешь, въ деревню вдь здилъ я на пристяжной, тутъ съ полверсты, позвалъ народу, народомъ ужь и подняли. Вотъ какой былъ, царство ему небесное.

— Тяжеловсный баринъ, замтилъ Барскій.

— Да и во всемъ, продолжалъ кучеръ.— Бывало полушубки, шапки, армяки на кучерахъ, любо взглянуть. Предъ обдомъ ежеднъ вся дворня валитъ въ застольную, всмъ по стакану водки. А у этого, вотъ армяки-то, добавилъ онъ, выставивъ дырявый локоть сраго кафтана.— Скалдыжникъ, одно слово.

— А правда ли что онъ до нашей сестры охочъ, ддушка? допытывалась хозяйка.

— Всего есть, есть всего, бранить не слдъ, а похвалить тоже не за что, окончилъ старикъ, доставая съ полатей шапку.

Покончивъ чай, путешественники услись въ сани. Дорогой кучеръ разказалъ еще кое-какія подробности о Тарханков. Мы освободимъ отъ нихъ читателя, зачмъ разглядывать такъ подробно то что уже сдлалось, слава Богу, давно прошедшимъ и невозвратнымъ? Музыкантъ, слушая это родное pastorale, чувствовалъ что глубже и глубже засасываетъ его болото помщичьей жизни.

Прохавъ нсколько деревень, пара, заложенная гуськомъ, побжала вдоль извилистой рчки, навстрчу путникамъ то и дло попадались казанскія сани, набитыя разряженными крестьянскими двками.

— Почемъ съ пуда-то подрядился? сострилъ старикъ-кучеръ, обращаясь къ мальчишк правившему лошадью.

— Не съ пуда, ддушка, рядились, съ дюжины, звонкимъ голоскомъ отвчала одна изъ двушекъ, на это объясненіе звонко и весело расхохоталась пестрая толпа спутницъ.

— Дло, проговорилъ, разсмявшись, старикъ.— Вишь, быстроглазая. Масленица, продолжалъ онъ, обратившись къ музыканту,— вотъ и здятъ изъ села въ село, бывало мы, молодые-те были, корабль сдлаемъ, увшаемъ платками, да въ шесть лошадей, али въ восемь, съ пснями и путаемся по сосднимъ селамъ. Крикъ, гамъ, словно и дло длаемъ. Молодость, добавилъ онъ, стегнувъ легонько гусевую.

Между тмъ изъ-за крутаго берега показался шпицъ колокольни. Сани поднялись съ рчки на берегъ, и взорамъ путниковъ предстала вся усадьба, съ крышами барскаго дома, съ хороводомъ крестьянскихъ избъ, столпившихся около блой церкви, въ нкоторомъ отдаленіи отъ усадьбы торчала втреная мельница, стая галокъ вилась надъ симвшимъ около барскаго дома садомъ.

— Вотъ и Васильевское, сказалъ кучеръ, повертывая на усаженную елками дорогу.

Прохавъ минутъ десять полемъ, испещреннымъ узорами заячьихъ слдовъ, сани поворотили вправо и понеслись по широкой улиц, стоявшія по сторонамъ большею частію новыя крестьянскія избы были украшены рзными полотенцами, птухами на конькахъ, ставни окошекъ у нкоторыхъ избъ были размалеваны.

— Куда намъ хать? спросилъ Барскій кучера, когда сани поровнялись съ церковною оградой.

— хать-то? Къ прикащику. Куда же больше? У этого барина просто. зжали мы съ покойникомъ сюда, онъ еще родня вдь нашимъ-то, Павелъ Ивановичъ вотъ что-то съ нимъ не ладитъ, не водитъ хлба-соли. Да и что въ немъ, правда, въ нашемъ Павл Иваныч? Такъ какой-то онъ, Богъ съ нимъ, ни себ, ни людямъ, проговорилъ старикъ.

Сани остановились подл деревяннаго флигеля, стоявшаго въ нкоторомъ отдаленіи противъ церковной ограды. Старушка въ бломъ чепц показалась въ окошк. На крыльцо выбжалъ безъ шапки, сдой, низенькій, проворный старичокъ въ свтло-срой суконной бекешк, опушенной блыми смушками.

— Здсь живетъ управляющій? спросилъ Барскій.

— Здся, отвчалъ кучеръ.— Вотъ и самъ онъ на лицо…. Гаврилу Алексичу! сказалъ онъ, слзая съ облучка и приподымая шапку.

— Здорово, Сидорычъ. Это, теперича, стало-быть, изъ Подмостья? скороговоркою началъ управляющій.

— Нешто. Вотъ съ музыкантомъ, къ вашему, отвчалъ Сидорычъ.

Барскій вылзъ изъ саней.

— Ванюшка! крикнулъ управляющій, убжавъ въ сни.— Гд этотъ пострлъ теперича?… Мара Васильевна, кликни Ванюшку-то, вышелъ бы, взялъ изъ саней поклажу. Теперича сюда вотъ, говорилъ онъ, воротившись на крыльцо и принимая кожаную суму прізжаго.

Вслдъ за управляющимъ музыкантъ вошелъ въ чистую комнату съ перегородкой и русскою выбленною печкой.

— Снимайте, снимайте шубу-то, толковалъ старичокъ.— Мара Васильевна, вели, теперича, поставить попроворнй самоварчикъ. Да гд этотъ пострлъ Ванюшка?

Прізжій раздлся и раскланялся со старухой въ чепц, накрывавшею красною бумажною скатертью столъ.

— А вы, теперича, смю спросить, на какомъ инструмент? Скрипачъ или?… спросилъ хозяинъ.

Слово ‘теперича’ онъ прибавлялъ почти ко всякому слову.

— Скрипачъ, отвчалъ Барскій.— Я пріхалъ съ письмомъ къ вашему помщику. Павелъ Ивановичъ желалъ бы имть нсколькихъ изъ вашихъ скрипачей.

— Да вдь у насъ, теперича, распущены, въ город, въ театральномъ оркестр нкоторые, другіе въ Москв, въ Нижнемъ, отвчалъ управляющій.

Въ это время здоровая баба въ синемъ сарафан поставила на столъ самовару и низко поклонилась гостю.

— Прошу покорнйше, теперича, пригласилъ Барскаго хозяинъ.

Они услись. Старушка, заваривъ чай, сла у окна съ чулкомъ.

— Я самъ, началъ управляющій, наливая чашки, — любилъ когда-то музыку, теперича вотъ бросилъ, а въ старые годы игрывалъ и, могу сказать, не дурно на гитар. Аксенова ученикъ, сударь. Слыхали ли вы про Аксенова?

— Какъ не слыхать! отвчалъ Барскій.— Такъ вы его ученикъ?

— Его-съ. Шесть лтъ уроки бралъ я, живши съ Алексемъ Андреевичемъ въ Петербург, пріосанившись отвчалъ старикъ.— Вотъ и гитара у меня теперича, продолжалъ онъ, указывая на стоящій на комод ящикъ.— Иногда отъ скуки побрянчишь и нынче. Но безъ упражненія, теперича, сами изволите знать, пальцы не слушаются, окончилъ онъ, перебирая на стол коротенькими пальчиками.— Вы не слыхали чай Аксенова игры?

— Нтъ, отвчалъ Барскій.

— Да гд жь вамъ! Малы были, когда онъ въ слав былъ. Вотъ гитаристъ. Пнье, теперича, лвая рука, правая опять, говорилъ старикъ, одушевившись и разводя коротенькими ручками на подобіе играющаго на гитар. Вдь у насъ, сударь, какъ жилъ Алексй Андреичъ въ Петербург, вс перебывали: Роде, Ромбергъ, Бемъ, квартеты чуть не каждый вечеръ. Вотъ какъ теперича гляжу на Ромберга, концертъ даетъ бывало, выйдетъ съ віолончелемъ, понюхаетъ табачку, да и начнетъ, теперича, ужь было чего послушать. Жену мою, вотъ эту самую старуху, продолжалъ управляющій,— звалъ онъ, бывало, ‘Марта Базильевна’. А нтъ ли у васъ румъ, Марта Базильевна?

И затрясшись всмъ толстенькимъ туловищемъ, беззвучно засмялся старикъ.

— Эхъ, кончилъ онъ, выходя изъ-за стола и вынимая табатерку,— видали и слыхали много мы на вку своемъ, а сами, вотъ какъ видите вы насъ теперича, все деревенщиной остались, дураками. Такъ-то-съ…. Какъ звать-то васъ?

— Захаромъ Петровымъ, отвчалъ скрипачъ.

— Такъ-то вотъ, Захаръ Петровичъ, окончилъ управляющій, потянувъ щепотку табаку и крякнувъ.

‘Такъ видно вотъ и ты останешься’, подумалъ музыкантъ, подымаясь съ лавки.

— Водочки не прикажете ли съ дороги-то? спросила старушка, шевеля длинными стальными спицами чулка.

— Не пью я. Очень благодаренъ, отвчалъ прізжій.

— И хорошо длаете это вы, теперича, замтилъ старикъ.— Такъ не угодно ли вамъ будетъ теперича переодться? прибавилъ онъ, указывая на смежную комнату.— Пожалуйте сюда, здсь у меня въ род конторы.

Музыкантъ вошелъ въ комнату съ письменнымъ стариннымъ столомъ краснаго дерева, у стны стоялъ подержанный диванъ, сундукъ, подл него въ кадушкахъ желтли образцы ржи, овса, а въ углу торчалъ вымолоченный снопъ. На стн висли часы съ букетомъ на циферблат и два писанные масляными красками потемнвшіе портрета, вроятно самого управляющаго и его половины въ юности. Въ кіот, уставленной образами въ серебряныхъ ризахъ, теплилась лампадка. Въ комнату вошелъ блокурый мальчикъ лтъ двнадцати, въ новомъ дубленомъ полушубк.

— Гд пропадалъ теперича? обратился къ нему старикъ.— Вотъ мой сынишка. Съ ледянкой возится вотъ все. Скоро выше отца будетъ, а знай, теперича, вотъ съ ребятишками катается съ сугробовъ, скороговоркой выговаривалъ сыну управляющій.

— Одинъ у васъ? спросилъ Барскій, перемняя сюртукъ.

— Двое, отвчалъ старикъ.— Другой кончилъ въ земледльческомъ училищ, да вотъ пожелалъ остаться при Владимір Алексевич, старшемъ сын Алекся Андреевича…. Задачу сдлалъ ли? обратился онъ къ мальчику.

— Еще не сдлалъ, отвчалъ мальчикъ, сдергивая полушубокъ.

— То-то вотъ, а шляешься.

— Надо же и побгать ребенку, замтила старушка изъ другой комнаты.

Мальчикъ ушелъ къ ней.

— Пожалуста ужь ты, Мара Васильевна, вспыльчиво перебилъ старикъ.— Теперича вотъ гладьте его по головк и сдлаете болвана.

Барскій накинулъ шубу, прикащикъ взялъ свой картузъ съ длиннымъ назатыльникомъ и ушами, и повелъ гостя прочищенною дорожкой отъ флигеля къ дому. Зимній полдень сіялъ, мальчишки бгали на барскомъ двор съ салазками и ледянками по насту. Была оттепель, съ крышъ капало, дорога у подъзда почернла, дло шло къ весн. Музыкантъ вошелъ за прикащикомъ въ переднюю деревяннаго просторнаго помщичьяго дома. Старикъ лакей, вязавшій неводъ, поднялся со стула, и поподчивавъ табакомъ прикащика, спросилъ Барскаго:

— Вы отъ кого?

— Отъ Павла Ивановича Тарханкова, отвчалъ Барскій.

— Вамъ къ самому владык что ли? спросилъ старикъ.

— Къ Алексю Андреевичу съ письмомъ, отвчалъ музыкантъ.

— Сейчасъ доложимъ, проговорилъ слуга, втянувъ щепотку табаку и уходя въ залу.

Барскій снялъ шубу.

— Теперича, пожалуйте, пригласилъ прикащикъ, увидя возвращающагося докладчика.

— Въ кабинет обрящете, прямо и налво, объяснилъ возвратившійся.

Барскій прошелъ дв комнаты по разостланному половику, залъ и гостиную, послдняя была увшана картинами, тутъ были въ хорошихъ копіяхъ Рембрандтъ, Ванъ-Дикъ, Теньеръ и нсколько оригинальныхъ картинокъ Остада и Мириса. Картины придавали какой-то благородный тонъ гостиной, уставленной старинною корельской березы мебелью. Такова сила генія, гд бы и въ чемъ она ни проявилась, неминуемо освтится окружающее ея теплымъ, благотворнымъ свтомъ. Музыкантъ вошелъ въ полурастворенную дверь кабинета. Въ углу широкаго дивана, привалившись къ спинк, положивъ ногу на ногу и нсколько склонивъ на бокъ красивую голову со вьющимися сдыми волосами, сидлъ старикъ. Высокій лобъ, правильный, немного сгорбленный носъ, очеркъ бровей, напоминали лицо Гте, но очертаніе губъ и подбородка были мягче, пріятне, добре чмъ у веймарскаго Юпитера. Засунувъ руки въ рукава чернаго шелковаго сюртука, онъ вопросительно взглянулъ на вошедшаго. Барскій поклонился и подалъ письмо. Распечатавъ, старикъ прочелъ его и, пожавъ плечами, положилъ на стоявшій противъ дивана шахматный столикъ.

— Ты, вдь, учился, кажется, въ Петербург? началъ онъ,— игралъ въ театральномъ оркестр?

— Точно такъ, отвчалъ музыкантъ.

— Я буду писать Павлу Ивановичу, сказалъ старикъ, запустивъ снова въ рукава руки и наклоненіемъ головы отпуская Барскаго.

Музыкантъ вышелъ въ переднюю.

— Ну, что? спросилъ прикащикъ, помогая ему надвать шубу.

— Алексй Андреевичъ хотлъ отвчать письменно, отвчалъ Барскій, выходя на крыльцо.

— И отлично. А теперича пойдемте пообдаемъ, чмъ Богъ послалъ, говорилъ, направляя музыканта впередъ себя ко флигелю, прикащикъ.— Жаль, вотъ, дтей-то нтъ. Ухали кататься.

Дтьми называла заглазно дворня двухъ студентовъ, сыновей Алекся Андреевича.

— Да вотъ никакъ они, прибавилъ прикащикъ, заслышавъ громъ бубенцовъ.

Когда они подошли къ крыльцу флигеля, въ ворота възжали одна за другой дв щегольскія темно-гндыя тройки. Расписанныя по золоту широкія дуги, мдныя бляхи ямской сбруи, пестрыя ленты вплетенныя въ гривы, узорные ковры на саняхъ,— все это горло на снжномъ бломъ фон, освщенное яркимъ солнцемъ. Молодой ямщикъ первой тройки, въ калмыцкой черной шапк на бекрень и въ распоясанномъ синемъ армяк сверхъ полушубка, гикнулъ на лошадей, чуткая тройка приняла и. вмсто того чтобы встать у подъзда, вылетла во вторыя ворота. Молодежь сидвшая въ другихъ саняхъ расхохоталась. Раздосадованный неудачей возница, щегольски прохавъ вдоль села, на всхъ рысяхъ влетлъ снова въ ворота и на этотъ разъ молодецки осадилъ разгорвшихся коней.

Въ окн дома показалась фигура старика хозяина. Молодежь, войдя на крыльцо, продолжала трунить надъ неловкостью ямщика-самоучки.

— Хорошъ ямщикъ…. А еще съ дамой…. Эхъ, братъ, говорилъ нахмуренный молодой человкъ въ студенческой фуражк и шинели.— Варвара Тимоеевна! Не здите съ нимъ въ другой разъ.

Изъ саней молодежь высадила подъ руки женщину лтъ двадцати восьми, въ салоп и бломъ капор. За нею выскочилъ кругленькій небольшаго роста помщикъ.

— А второй-то разъ каково осадилъ! Ну? По-охотничьи! говорилъ, слзая съ облучка, юноша.

— Давайте-ка возжи-то, ямщикъ лихой, говорилъ подошедшій въ накинутомъ тулуп кучеръ, вспрыгнувъ на облучокъ и тронувъ нагртую тройку.

Скоро смхъ и говоръ огласилъ переднюю, куда вошли пріхавшіе. Старикъ вышелъ въ заду.

— Кумушка, здравствуйте, обратился онъ къ вошедшей красивой, чернобровой женщин.

— Алексй Андреевичъ, я къ вамъ съ жалобой, расшаркиваясь и причесывая карманнымъ гребешкомъ височки, говорилъ кругленькій помщикъ:— ваша молодежь жену у меня похитила.

— Кто это прошелъ отъ васъ съ Гавриломъ Алексевымъ во флигель? спросилъ старика человкъ лтъ двадцати пяти, въ драповомъ темномъ пиджак. По очертанію лица, немного сгорбленному носу и задумчивому выраженію темныхъ глазъ, не трудно было узнать въ немъ сына старика.

— Это пріхалъ музыкантъ отъ Тарханкова, отвчалъ отецъ,— почтенный Павелъ Ивановичъ вздумалъ усовершенствовать свой оркестръ, и пишетъ мн, не продамъ ли я ему нкоторыхъ изъ своихъ скрипачей…. Онъ знаетъ, кажется, что я никого никому не продавалъ, окончилъ старикъ,— а на старости…

— Такъ это не Барскій ли, котораго онъ выписалъ изъ Петербурга? перебилъ сынъ.

— Барскій, отвчалъ старикъ, уходя въ кабинетъ съ гостьей и ея мужемъ.

— Послушайте, отецъ, вспыхнувъ и отправляясь за ними, продолжалъ молодой человкъ. (Это былъ старшій сынъ Лучанинова, Владиміръ Алексевичъ, только что кончившій курсъ въ Московскомъ университет.) — И вы не пригласили его? Отпустили во флигель, не попросивъ даже отобдать съ нами? говорилъ онъ старику, усвшемуся на свое любимое мсто въ углу дивана, рядомъ съ молодою гостьей.— Да какъ же это можно? Вдь это артистъ не дюжинный. Я слышалъ о немъ въ Москв отъ Глинки, да мало ли отъ кого. Какъ же это съ нимъ такъ поступить? Это на васъ не похоже.

Старикъ притворился равнодушнымъ, но замтно сконфузился, повертывая на пальц свой массивный золотой перстень, онъ съ улыбкой обратился къ гость:

— Трагикъ. Вчно у него трагическія сцены. Не правда ли? Ну, что такое случилось? продолжалъ онъ, обратясь къ Владиміру Алексевичу.— Пригласи его сюда, если теб хочется. Стоитъ ли подымать такую исторію? Я отпустилъ его потому что ему, вроятно, самому нсколько тяжело.

— Да какъ же тяжело? Вдь это человкъ развитой…. Надо послать за нимъ, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ.

— Ахъ, Боже мой…. Пошли. Кто же теб запрещаетъ? Я очень радъ, отвчалъ старикъ.— Такъ вы раздумали хать въ Москву, кумушка?

— Да, отвчала гостья. Вотъ муженекъ мой плохо продалъ хлбъ, поэтому….

Владиміръ Алексевичъ вышелъ и тотчасъ же возвратился.

— Какъ же это не пришло вамъ въ голову? началъ былъ онъ.

— Ты надолъ, Владиміръ, перебилъ его старикъ, и принялся снова распрашивать гостью отчего она отложила поздку.

Въ гостиной шелъ оживленный разговоръ, молодежь продолжала подымать на зубки неловкаго троечника. Троечникъ, свжій юноша въ студенческомъ вицъ-мундир, засунувъ руки въ карманы широкихъ срыхъ шараваръ, отшучивался, но, какъ видно, самъ больше всхъ досадовалъ на свою неудачу.

— Извините? я опять…. приставалъ Владиміръ Алексевичъ къ отцу.— Какъ вы говорили ему: ты или вы?

— Ты смшонъ, разсмявшись отвчалъ старикъ.— Мое стариковское ‘ты’, поврь, не оскорбитъ его. Иной будетъ и ‘вы’ говорить, а не поздоровится отъ этого ‘вы’. Ты самъ разказывалъ что вашъ добрйшій инспекторъ говоритъ ‘вы’ тому на кого разсердится.’

— Да…. Но вдь вы видите человка въ первый разъ, возразилъ сынъ.

— Пожалуста, не учи меня, вотъ лучше позаботься чтобъ накрывали на столъ и вели растопить каминъ, сказалъ старикъ.

Владиміръ Алексевичъ вышелъ, пожавъ однако плечами.

— Какъ расптушился, разсмявшись, обратился къ гость Алексй Андреевичъ.

Гостья улыбнулась.

— Вотъ вамъ урокъ отъ молодаго поколнія, сказала она.

— Что длать? Умне насъ стали, отозвался старикъ.— Вотъ толкуютъ…. Я помню, меня батюшка отправилъ на службу, пріхалъ я съ письмомъ къ его пріятелю, генералу, отрекомендовался. Онъ меня обнялъ, и тутъ же усадилъ составить какую-то бумагу. ‘Вотъ я погляжу, говоритъ, есть ли у тебя разумъ? Есть, приму на службу, а нтъ, не прогнвайся, я дураковъ не люблю.’ И былъ мн долго благодтелемъ, шесть лтъ я былъ у него адъютантомъ. А нынче примутъ молодаго человка на ‘вы’, въ блыхъ перчаткахъ, съ рукожатіями, да вжливымъ образомъ, глядишь, и указали ему двери.

— Правда, чуть не прослезившись отвчалъ помщикъ-питомецъ стараго патріархальнаго времени.

Въ это время вошелъ въ кабинетъ Барскій.

— Вотъ, молодежь моя желаетъ, началъ Алексй Андреевичъ.— Позволь тебя познакомить…. Это мой старшій, а это младшій, Петръ, окончилъ онъ, указывая на дтей.

Владиміръ Алексевичъ и молодой троечникъ пожали музыканту руку.

— Садитесь, началъ неловко Владиміръ Лучаниновъ.

Въ это время вошли изъ гостиной товарищи Лучаниновыхъ и сли около камина. Вбжавшій мальчикъ развелъ огонь. Въ комнат сдлалось какъ-то веселе, Фламандцы въ золотыхъ рамахъ, развшанные на стнахъ кабинета, и превосходная копія съ портрета Александра I, Лоренса, какъ будто ожили.

— Я такъ много слышалъ о вашемъ талант, продолжалъ Владиміръ Алексевичъ, усадивъ музыканта.— Весьма недавно даже говорилъ мн одинъ, замтьте, врагъ почти всякой инструментальной музыки, что вы такъ сыграли дв русскія псни что онъ плакалъ отъ восторга.

Барскій сидлъ, поглядывая недоврчиво, изподлобья на говоруна. Старикъ, не обращая на него вниманія, разговаривалъ съ гостьей и ея мужемъ.

— Русская псня лучше вс Моцартовъ, замтилъ младшій Лучаниновъ, повернувшись на каблукахъ и подернувъ молодецки плечами.

— Вы давно изъ Петербурга? продолжалъ старшій, Владиміръ.— Я слышалъ похвалы вашей игр, знаете отъ кого? Отъ Глинки.

Скрипачъ отвчалъ что онъ имлъ честь слышать похвалы себ отъ самого Глинки, но не вритъ имъ…. ‘Михаилъ Ивановичъ слишкомъ снисходителенъ’, закончилъ музыкантъ. Ему, замтно, хотлось отдлаться отъ любезностей, съ которыми наступалъ на него старшій Лучаниновъ. ‘Какіе либеральные барчата! думалъ онъ.— Видалъ я вашу братью либераловъ. Старикъ васъ искренне, проще, онъ какъ есть, а вы рисуетесь, и позвали-то, можетъ-быть, меня чтобъ имть случай щегольнуть своимъ свободнымъ образомъ мыслей.’

‘Вотъ что надлалъ отецъ своимъ пріемомъ’, думалъ въ то же время Владиміръ Лучаниновъ, не зная какъ расшевелись неподатливаго, осторожнаго музыканта.

— Скажи, пожалуста, обратился къ Барскому старикъ…— Да садись.

Владиміра Алексевича передернуло.

— Великъ ли оркестръ у Павла Ивановича?

— Съ мальчиками тридцать два человка, отвчалъ Барскій.

— Тамъ было нсколько прекрасныхъ скрипачей, продолжалъ старикъ,— и волторнистъ, я помню, былъ превосходный.

— Изъ старыхъ только трое. Прочіе вс новички и плохо подготовлены, отвчалъ Барскій.

— Не совсмъ ко времени эти зати. Я самъ жалю что, по прихоти, оторвалъ столько полезныхъ рукъ отъ полезной работы. Прочнаго музыкальнаго образованія мы имъ не дали. Ну, вотъ, я распустилъ своихъ, что жь изъ нихъ вышло? Одни спились, другіе играютъ чуть не въ балаганахъ, грустно говорилъ старикъ, обращаясь то къ музыканту, то къ гостямъ. Вдь хорошо еще если брали человка замтивъ въ немъ охоту къ музык, а то баринъ замтитъ бывало у мужика толстыя губы, въ волторнисты, закончилъ онъ, улыбнувшись.

‘Кажется, и старикъ начинаетъ либеральничать, да только не совсмъ удачно’, подумалъ Барскій, продолжая сидть нахмурившись на своемъ кресл.

— Позвольте васъ познакомить съ моими товарищами,— говорилъ Владиміръ Лучаниновъ Онъ назвалъ фамиліи, трое студентовъ и молодой человкъ въ гусарскомъ офицерскомъ вицъ-мундир встали и пожали Барскому руку.— Я самъ вдь музыкантъ немного, продолжалъ Владиміръ Алексевичъ,— играю, плохо правда, на скрипк.

— Вроятно, у васъ хорошая скрипка? спросилъ музыкантъ, усвшись на свое мсто посл рукожатій.

— Да, хорошая, Амати, говорятъ, жаль что она въ Москв, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ. Отецъ не можетъ слышать инструментальной музыки вотъ ужь лтъ десять, шепнулъ онъ на ухо музыканту.— Нервы его разстроены, вотъ почему я здсь вовсе не играю. Но онъ былъ самъ скрипачъ когда-то. Пожалуста, Захаръ Петровичъ…. Такъ я васъ называю? Будьте съ нами покороче…. Мы не такъ дурны какъ вамъ кажемся, наивно окончилъ молодой человкъ взявъ за руку Барскаго.

Музыкантъ пробормоталъ что-то и покраснлъ, онъ испугался ужь не угадали ли его недавнія размышленія молодые люди.

— Какой ты странный, Владиміръ, замтилъ старикъ.— Это длается исподоволь. Вотъ вы узнаете, поближе другъ друга и сойдетесь. Какъ же это вдругъ?

Слуга доложилъ что кушать готово. Старикъ поднялся и предложилъ руку дам, вс вышли въ столовую, рядомъ съ гостиной, и услись за обдъ. Владиміръ Лучаниновъ слъ подл Барскаго и еще энергичне повелъ атаку, товарищи тоже вмшивались, по временамъ, въ ихъ разговоръ. Музыкантъ сталъ подаваться. Владиміръ Лучаниновъ по временамъ робко поглядывалъ на отца, онъ боялся какъ бы не вырвалось у старика какого-нибудь, не намреннаго конечно, выраженія, намека, щекотливаго для самолюбія артиста. Но обдъ кончился благополучно. Старикъ занималъ даму и ея мужа. Молодые люди разказывали анекдотъ за анекдотомъ изъ студенческой жизни. Барскій молчалъ, но сочувственно улыбался, по временамъ, слушая беззаботную болтовню юности. Стемнло, когда встали изъ-за стола, въ окнахъ столовой краснло зарево.

— Это жгутъ масленицу, сказалъ Владиміръ Лучаниновъ, закуривая сигару.— Пойдемте посмотрть. Отецъ, подемте. Варвара Тимоеевна, и вы. Я велю заложить вамъ сани.

— Тепло сегодня? спросилъ старикъ.

— Тепло, очень тепло, отвчалъ младшій сынъ,— я скажу чтобъ закладывали, прибавилъ онъ, выбжавъ въ переднюю.

— Намъ пора бы домой, замтила мужу молодая гостья.— Вдь ты въ одну лошадь веллъ пріхать кучеру?

— Кто васъ отпуститъ въ одну лошадь? Подождите…. Мы васъ на тройк отвеземъ, говорилъ, воротившись изъ передней, младшій Лучаниновъ.

— Не ты ли отвезешь? замтилъ гусаръ.— Онъ васъ провезетъ мимо вашей деревни, Варвара Тимоеевна.

Петръ Лучаниновъ молча схватился бороться съ офицеромъ.

— Послушай, Pierre, ты переломаешь стулья, говорилъ старикъ, — перестаньте.

Борцы разошлись. Былъ часъ седьмой вечера, старикъ-слуга доложилъ что сани готовы. Барскій началъ было раскланиваться. ‘Ни за что не отпустимъ васъ, ваши вещи ужь перенесены изъ флигеля къ намъ въ мезонинъ,’ говорилъ ему Владиміръ Лучаниновъ. Надвъ въ передней дубленые полушубки, молодые люди отправились пшкомъ на село, музыкантъ, накинувъ шубу, пошелъ съ ними. Старикъ Лучаниновъ, въ собольей шубк и мховой шапк, услся съ дамой и помщикомъ въ пошевни.

На конц села горлъ огромный костеръ. Толпа крестьянъ и крестьянокъ стояла около, двки и парни водили, въ нкоторомъ отдаленіи отъ костра, хороводъ. Далеко по снжному полю раскинулся красный отблескъ громадной теплины, темное небо тоже окрасилось мстами заревами такихъ же костровъ въ другихъ, сосднихъ деревняхъ и селахъ. Толпа крестьянъ и ребятъ тащила связанную изъ тряпья, набитую омяльемъ и соломою, огромную куклу. ‘Тащи ее. Вотъ она, безпутная масленица,’ горланила толпа, подымая чучелу на длинныхъ кольяхъ. ‘Со блинами, да съ оладьями’, прибавилъ кто-то.— ‘Со скулами, со подбитыми’, сострилъ, разсмявшись, старикъ Сидорычъ, возница музыканта. Кукла была брошена въ костеръ при громкомъ крик двухсотъ здоровыхъ голосовъ.

‘Баринъ пріхалъ!’ раздалось въ толп, и нсколько человкъ окружило пошевни, приподнявъ шапки.

— Масленицу жжемъ, сударь, произнесъ высокій, широкоплечій мужикъ подъ хмлькомъ, снявъ шапку.

— Дло, отвчалъ Алексй Андреевичъ.

Онъ потолковалъ съ собравшимися стариками и ухалъ. Молодежь осталась подл хоровода.

— Какая хорошенькая! Посмотрите, говорилъ Барскому старшій Лучаниновъ,— это внучка старосты, не правда ли какъ хороша?

Двушка услыхала и вся вспыхнула, черезъ полчаса костеръ сталъ потухать, хороводъ рдлъ, мстами стала раздаваться пьяная молвь.

— И намъ пора, замтилъ Владиміръ Лучаниновъ.— Петръ, пойдемъ, сказалъ онъ, хлопнувъ по плечу брата, упрашивавшаго двокъ спть еще разокъ: ‘Плыла лебедь’.

— Поздно, ужинать насъ ждутъ, поди, отнкивались, загораживаясь рукавами и пересмиваясь межь собою, двки.

— Послушай, Володимеръ Алексичъ, приставалъ къ старшему Лучанинову подгулявшій высокій и широкоплечій мужикъ, лтъ тридцати. Слушай: ты, вотъ, баринъ, а я мужикъ.

— Что же изъ этого? спросилъ его старшій Лучаниновъ.

— Ну, больше ничего что ты, вотъ, баринъ, а я мужикъ, отвчалъ ему подгулявшій поклонникъ теоріи разграниченія сословій.— Врно я говорю? спрашивалъ онъ столпившихся около крестьянъ.

Владиміръ Алексевичъ пошелъ скоре, чтобъ отдлаться отъ говоруна, но мужикъ догналъ и заступилъ ему дорогу.

— Нтъ, ты послушай, говорилъ онъ, пошатнувшись назадъ,— я теб говорю: ты баринъ.

— Да я не баринъ, возразилъ, остановившись предъ нимъ, Лучаниновъ.

— Вотъ это ты совралъ, не во гнвъ будь сказано. Ты баринъ, а я мужикъ, говорилъ, растопыривъ пальцы и нагнувшись къ самому лицу Лучанинова, гуляка.

— Слушай, Иванъ, ты надолъ, братъ, ступай домой, коли ужь подгулялъ, сказалъ Владиміръ Алексевичъ.

— Я захмеллъ, но ты меня выслушай…. Врно я говорю, али нтъ? Я говорю: ты баринъ, а я…. а я мужикъ.

Трое мимошедшихъ взяли подъ руку мыслителя и повели, но онъ все продолжалъ свое, обращаясь къ ведущимъ: ‘нтъ, вы меня послушайте…. Я врно говорю, я говорю: ‘онъ баринъ, а я мужикъ’. Что онъ хотлъ сказать этимъ, такъ и осталось необъясненнымъ.

Возвратившись съ прогулки, старикъ услся въ гостиной играть въ пикетъ съ сосдомъ, сосдка сла разливать чай въ столовой, гусаръ и одинъ изъ студентовъ услись около нея, младшій Лучаниновъ съ однимъ изъ товарищей ушли въ билліардную. Владиміръ Алексевичъ, усвшись съ Барскимъ въ небольшой угольной, освщенной цвтнымъ фонаремъ, комнатк, продолжалъ разговоръ о русской псн начатый еще на улиц.

— Вы извините отца моего, вдругъ круто повернулъ онъ разговоръ.— Вы его полюбите, когда узнаете, но что жь длать, онъ человкъ стараго времени, но онъ понимаетъ васъ, не дале какъ вчера мы толковали съ нимъ о вашемъ положеніи, сосдъ нашъ, вы его врно замтили на обд Тархаикова, такой растрепанный и краснолицый, разказывалъ намъ какъ вы сыграли ‘Степь’ и ‘Лучинушку’.

— Полноте извиняться, Владиміръ Алексевичъ, перебилъ Барскій, пожавъ руку собесднику.— Хоть есть поговорка у Нмцевъ: ‘глупъ какъ музыкантъ’, но поврьте, у меня есть настолько смысла чтобъ отгадать какой прекрасный старецъ вашъ батюшка.

— Благодарю васъ. Я перехожу опять къ прежнему, продолжалъ Лучаниновъ.— При вашемъ глубокомъ чувств красоты русской мелодіи, вы можете вдь чудеса длать, какъ композиторъ.

Барскій улыбнулся и сомнительно покачалъ головой.

— Вы увлекаетесь, говорилъ онъ.— Пропть, мастерски положимъ, мелодію, передразнить голосъ, рожокъ на инструмент есть дло техники. Тутъ ничего нтъ общаго, въ этомъ дар, съ талантомъ сочинителя, компониста.

— Однако это краски все, перебилъ Лучапиновъ.

— Я ихъ и наложу, гд мн укажетъ мастеръ…. Я не живописецъ, а если хотите, палитра, запертая въ сундукъ помщичьей конторы, отвчалъ, разсмявшись, скрипачъ.

— Неправда, возразилъ Лучаниновъ, вскочивъ съ мста и опять свъ.— Вы слишкомъ дешево себя цните.

— О чемъ мы съ вами говоримъ? продолжалъ музыкантъ, взявъ поданный слугою стаканъ чаю.— Да, предположимъ, я сдаюсь, что я…. ну, Бетговенъ. Доля моя одна: гнить, разлагаться въ захолусть. Вы утшаете меня, но я вдь не ребенокъ, мн тридцать лтъ, я вижу ясно свое положеніе.

Разговоръ долго шелъ въ этомъ род. Барскій сдлался говорливе, чувствуя себя больше и больше не чужимъ между молодежью, Старикъ, уходя въ спальню посл чаю, подошелъ къ нему.

— Я надюсь, любезный другъ, сказалъ онъ, положивъ руку на плечо музыканта,— что ты простишь мое стариковское ‘ты’ и полюбишь насъ, мой домъ всегда радушно для тебя отворенъ.

— Я не мастеръ говорить, Алексй Андреевичъ, отвчалъ Барскій,— но поврьте, высоко цню и васъ самихъ, и ваше радушіе.

— Спасибо, отвчалъ старикъ. Простившись съ гостями и дтьми, онъ ушелъ, а молодежь выбжала на крыльцо провожать помщика и жену его.

Тройкою, заложенною гусемъ, на этотъ разъ правилъ настоящій кучеръ. Проводивъ гостей, студенты и Барскій поднялись на мезонинъ, гд были приготовлены для всхъ постели.

— Вдь рано еще спать, господа, началъ, войдя въ мезонинъ, старшій Лучаниновъ.— Посидимте, снимемъ сюртуки. А ты, Петруша, обратился онъ къ мальчику лтъ шестнадцати въ очкахъ (это былъ старшій сынъ прикащика, постоянный спутникъ Владиміра Лучанинова),— сходи къ ключниц и попроси ее прислать бутылки дв вина или вишневки.

— Лучше вишневки, замтилъ, раскуривая трубку, косматый, нахмуренный студентъ.— Покрпче.

Вс разсмялись. Петруша вышелъ и черезъ нсколько минутъ воротился съ подносомъ уставленнымъ бутылками и рюмками.

— Поставь и ложись съ Богомъ, сказалъ ему Владиміръ Алексевичъ,— мы разднемся сами.

— Хорошо, отвчалъ мальчикъ.— Да, Отечественныя Записки вы не будете читать, Владиміръ Алексевичъ? спросилъ онъ какъ-то не по лтамъ серіозно.

— Нтъ, а что?

— Позвольте мн ихъ взять.

— Бери, отвчалъ Лучаниновъ, отдавая мальчику книгу.— Прощай, голубчикъ. Умница, мальчикъ, сказалъ онъ шепотомъ Барскому, указывая на уходящаго Петрушу.— Страсть читать, и читаетъ со смысломъ, не испортить бы только намъ его. Такъ вотъ, я опять о прежнемъ, вы изволите говорить, Захаръ Петровичъ…. Сядьте поближе. Не хотите ли мой халатъ?

— Не нужно, здсь тепло, я посижу въ рубашк, отвчалъ музыкантъ, снявъ сюртукъ и усаживаясь въ кресло.

— Я согласенъ, продолжалъ Владиміръ Лучаниновъ, закуривъ сигару.— Положеніе ваше тяжко, но не согласенъ я съ вами въ томъ что вы здсь безполезны, на этомъ мст, я увренъ что здсь вамъ назначено служеніе, вы миссіонеръ. Да на что мы, резонеры, наша спеціальность — говорить, иногда хорошее слово скажешь, подчасъ пустяки, а врьте, вдь и мы не безполезны. А вы, артистъ. Да вотъ мн разказалъ сосдъ про этотъ вечеръ какъ вы сыграли имъ Лучинушку. Вы думаете эта, возведенная вами до высоты художественнаго творенія, псня прозвучала безслдно?

— Ну, пошелъ, раскипятился! сонно замтилъ нахмуренный товарищъ Лучаниновыхъ, студентъ, наливая вишневки.— Давайте лучше выпьемте. Велика польза что расхныкался отъ псни какой-нибудь буйволъ.

— Есть польза, перебилъ Лучаниновъ,— а мы съ тобой? Мы были тоже буйволы, однако, посмотрли Мочалова, Щепкина, послушали симфонію, Віардо и развили вкусъ. А здсь, въ глуши, явился человкъ и псню, родную псню, передалъ съ такою ясностью, съ такимъ пониманіемъ нутра ея, что всхъ она ударила по сердцу! Шутка! Вдь это смя посянное на сердечной почв. Оно, я крпко врю, даромъ не пропадетъ: изъ него колосъ выростетъ.

— Тутъ, братъ, у насъ такая гибель крапивы да лопушнику, отвчалъ нахмуренный,— что заглохнетъ что ты ни сй.

— А у чего же сятель? перебилъ Владиміръ Лучаниновъ.— Онъ долженъ полоть, ухаживать, помогать пробивающейся жизни, въ этомъ его миссія. Нтъ, врьте мн, Захаръ Петровичъ, вы не даромъ здсь поставлены. Вы нужны именно здсь. Вы сила пригнетенная, подспудная, но сила.

— Онъ помшался на подспудныхъ силахъ, замтилъ нахмуренный.

— Вы объяснили, продолжалъ, не слушая, ораторъ,— передали суть родной псни. Бездлица! Вдь эти звуки, вылетвшіе изъ-подъ вашего смычка, разростутся въ широкій хоръ, подъ звуки котораго совершаются подвиги. Вы разогрли сердце, оно съ этой минуты стало боле чутко къ звуку родной псни. Съ молитвою да съ псней ходятъ вдь на приступы. А этотъ даровитый, какъ разказываете вы, мальчикъ-гобоистъ? Вы мн поручитесь что онъ не ждалъ васъ только для того чтобы сдлаться великимъ композиторомъ?

— Понесъ, замтилъ нахмуренный.— Ужь не Бетговенъ ли степной изъ него выйдетъ? Да вы его не слушайте, Захаръ Петровичъ, вдь онъ бшеный. Эхъ ты, идеалистъ, продолжалъ онъ, хлопнувъ по плечу задумавшагося Лучанинова.— Видли вы, Захаръ Петровичъ, въ хоровод хорошенькую двушку? Онъ, врно, показалъ вамъ? Вотъ, влюбился въ нее по уши. Вы думаете, вроятно: ну что жь такое, двушка, крестьянка, понравилась, дло очень обыкновенное? Нтъ, онъ мечтаетъ на ней жениться, увряю васъ, жить въ хижип убогой и такъ дале. Вотъ это какой человкъ. А вдь дло-то самое простое, плвое, что-называется. Не такъ ли?

— Ну, оно пожалуй что не такъ, неожиданно отвчалъ ему Барскій.

— Э, батюшка. Такъ, значитъ, васъ съ нимъ пара, замтилъ нахмуренный, набивая трубку.

— Молчи, шутя, но вспыльчиво замтилъ Владиміръ Алексевичъ.— Ложись, братъ, спать, ты намъ мшаешь. Онъ самъ не такъ вдь думаетъ, могу уврить васъ, Захаръ Петровичъ. Онъ вретъ самъ на себя чтобы разыграть человка положительнаго, практика. Господа, выпьемте.

— Выпьемъ, отвчалъ гусаръ, все время молча слушавшій разговоръ.

— Да здравствуютъ подспудныя силы! сказалъ хозяинъ, подымая рюмку.

— Да здравствуютъ, тихо произнесли молодые люди.

Музыкантъ выпилъ молча.

— Подспудныя силы какія-то выдумалъ, бормоталъ, раздвшись и укладываясь въ постель, нахмуренный.

— И врьте, господа, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ,— лтъ черезъ десять-двадцать встртимся, вы скажете: да, Лучаниновъ правъ, ничего не длается даромъ, не даромъ мы тогда встртились другъ съ другомъ, это было нужно. Такой-то во мн зажегъ, пробудилъ вотъ что, другой другое, я вотъ что поднялъ въ нихъ. Да нянька разказывавшая сказки Пушкину… Разв это не подспудная, невдомая міру сила? Чмъ мы и вся Россія обязаны ей? А вдь не наряди онъ музу въ шушунъ и русскую повязку няньки, никто бы и не зналъ о няньк, такъ бы и осталась она для всхъ подъ спудомъ.

— А ты, братъ, Лучаниновъ, ужь не подспудная, а недающая никому уснуть сила, выставивъ изъ-подъ одяла всклоченную голову, сердито произнесъ улегшійся товарищъ.— Чортъ бы тебя побралъ. Вдь второй часъ. Господа, плюньте вы на него, вдь онъ всю ночь готовъ орать.

— Молчи! крикнулъ Владиміръ Лучаниновъ, сдернувъ съ него одяло.

— Убирайся къ чорту, говорятъ теб, спать хочу, сердито произнесъ нахмуренный, выдернувъ одяло и завертываясь съ головой.

— А въ самомъ дл время, сказалъ, потягиваясь, давно дремавшій младшій братъ Лучаиинова.

— Да погодите, началъ было расходившійся хозяинъ, замтивъ что гости поднялись чтобы расходиться по постелямъ.

— Нтъ, въ самомъ дл пора, Лучаниновъ, сказалъ гусаръ.— Выпьемте еще по рюмочк, да и къ Морфею.

— Нтъ, если спать, я пить не буду. Я пью только когда бесда идетъ, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ.

Проворно сбросивъ съ себя платье, онъ вскочилъ въ постель такъ что кровать затрещала.

— И ложится-то не по-людски, замтилъ изъ-подъ одяла нахмуренный.— Эдакой дьяволъ.

— Молчи, не то вдь я начну сначала про подспудныя, улыбнувшись, крикнулъ на него Владиміръ Лучаниновъ.

Молодежь улеглась. Музыкантъ легъ съ младшимъ Лучаниновымъ въ сосдней, отдленной перегородкой, комнат. ‘Вотъ она’, думалъ онъ, улегшись въ постель, ‘полная надеждъ и вры въ силы свои юность. Жаль имъ противорчить, десять лтъ, да, хорошо если жизнь, будетъ вамъ матерью, а буде мачихой, какъ мн, не то заговорите. Искусство! Да что такое оно для большинства? Я вру начинаю терять въ него. Кого оно разбудитъ? Большинство, люди серіозные, практики, давно на него смотрятъ какъ на побрякушку.’

— Огонь прикажете погасить? спросилъ Барскій.

— Я погашу, не безпокойтесь, отвчалъ хозяинъ.

Младшій Лучаниновъ заснулъ. Владиміръ Алексевичъ, полежавъ съ полчаса, спросилъ шепотомъ:

— Вы не спите, Захаръ Петровичъ?

— Нтъ, не сплю, отвчалъ музыкантъ.

Хозяинъ накинулъ свой шелковый халатъ и, надвъ туфли, пошелъ на цыпочкахъ за перегородку гд лежалъ Барскій.

— А вотъ еще, началъ онъ вполголоса, присвъ на край кровати музыканта.— Бды нужны даже для развитія таланта, это истина, хоть очень грустная. Вдь почему западаетъ въ душу, ударяетъ безъ промаха въ сердце вдохновенное слово, звукъ? Потому что они выстраданы, прочувствованы. Помните у Гте:

‘Кто не далъ съ слезами хлба,

Въ слезахъ на одръ не упадалъ,

Тотъ васъ не знаетъ, силы неба.’

прочелъ онъ уже громко.

— Да, и съ тобой кто не живалъ, сердито перебилъ нахмуренный. Схвативъ подушки и одяло, онъ всталъ, намреваясь отправиться на диванъ въ переднюю мезонина.

— Онъ васъ не знаетъ, силы неба, выскочивъ на середину и задрапировавшись халатомъ, по-Каратыгински продекламировалъ Владиміръ Лучаниновъ.

Гусаръ и Барскій расхохотались.

— Чортъ ты, промычалъ, укладываясь на диванъ, нахмуренный.

Хозяинъ наконецъ потушилъ свчи и легъ, но долго не могли угомониться расходившіеся нервы. Только съ разсвтомъ заснули Барскій и Владиміръ Лучаниновъ.

VII.

Пора познакомить читателя поближе съ Владиміромъ Лучаниновымъ, но для этого необходимо сказать нсколько словъ о старик отц его.

Алексй Андреевичъ Лучаниновъ происходилъ отъ стариннаго боярскаго рода. Лтъ тридцати, по смерти трехъ братьевъ, онъ сдлался единственнымъ наслдникомъ богатаго, большею частію жалованнаго предкамъ царями за разныя ‘взятья’ и ‘осадныя сиднья’ имнія. Владлецъ трехъ тысячъ душъ, выйдя изъ службы, выстроилъ домъ въ одномъ изъ селъ, верстахъ въ тридцати отъ праддовскаго помстья, завелъ оранжереи, разсадилъ большой садъ, возобновилъ ддовскій домашній оркестръ, завелъ хоръ пвчихъ, словомъ, зажилъ на широкую руку. Къ молодому холостяку, жившему лто въ деревн, съзжалось пировать въ Васильевское чуть не полгуберніи. Зиму Лучаниновъ проводилъ въ Петербург. Около дома, на двор, лтомъ, разставлялись палатки для гостей не помщавшихся въ просторномъ дом. По воскресеньямъ на гулянки въ Васильевское сходились крестьяне и крестьянки не только изъ сосднихъ, но даже отстоявшихъ верстахъ въ пятнадцати, селъ и деревень, водили хороводы, катались съ деревянныхъ горъ, качались на качеляхъ, шутъ Тимошка пугалъ ребятъ и двокъ, надвъ огромную картонную голову съ золотыми рогами. Крестьянъ угощали виномъ, пивомъ, двокъ пряниками и орхами. На огромномъ пруд вечеромъ являлась иллюминованная лодка съ псенниками и духовымъ оркестромъ. Съ берега летли къ облакамъ ракета за ракетой, римскія свчи, шныряли со свистомъ ‘шутихи’ въ толпу, въ саду и на двор горли разноцвтные щиты съ вензелями хозяина. Далеко за полночь не умолкали псни и гремлъ оркестръ. Какъ-то зловще отдавались, говорила дворня, трескъ лопавшихся ракетъ, и голоса, и громкіе аккорды оркестра въ отстоявшемъ въ полуверст отъ имнія сосновомъ старомъ бор.

Наконецъ Алексй Андреевичъ женился, по любви, на дочери одного богатаго сосда. Съ женитьбой измнился образъ его жизни, длались изрдка праздники, но уже не такъ многолюдные и шумные. Новый семьянинъ всею душой отдался тихимъ радостямъ семейной жизни, сдлался домосдомъ, какъ вдругъ, черезъ годъ, неожиданно, умерла молодая жена его, оставивъ мужу дочь. Алексй Андреевичъ заболлъ нервною горячкой и едва самъ не отправился вслдъ за женой. Съ этого времени несчастье за несчастьемъ пошли у него. Года черезъ три вдовецъ женился на дальней родственниц покойной жены, кроткой, прекрасной двушк, онъ думалъ, не замнитъ ли она мать его дочери. Черезъ два мсяца посл свадьбы, въ самый день смерти первой жены, умираетъ и вторая подруга Алекся Андреевича. Единственнымъ сокровищемъ осталась четырехлтняя дочь, но Богу угодно было взять и этого, прекраснаго какъ ангелъ, ребенка. Лучаниновъ снова заболлъ горячкой, лежалъ боле года, доктора опасались за его разсудокъ. Его увезли больнаго въ Петербургъ, гд лчилъ его докторъ, знаменитость Александровскаго времени, другъ Алекся Андреевича. Лтъ черезъ шесть посл этихъ трехъ катастрофъ Лучаниновъ снова женился, на крпостной двушк, сестр домашняго живописца. Черезъ четыре года примрнаго супружескаго счастія скончалась и послдняя жена, оставивъ двухъ сыновей, двухлтняго Владиміра и трехнедльнаго его брата.

На этотъ разъ не заболлъ Алексй Андреевичъ. Онъ плакалъ горькими слезами, идя за гробомъ жены. Можетъ-быть эти слезы и присутствіе друга доктора, пріхавшаго было лчить больную, спасли его. Докторъ тотчасъ посл похоронъ увезъ его съ собой въ Петербургъ. Дло, на сей разъ обошлось безъ горячки, но во всю жизнь не могъ онъ произнести двухъ именъ безъ того чтобы на глазахъ его не навернулись слезы: это были имена малютки дочери и послдней жены, матери молодыхъ Лучаниновыхъ.

Посл этой послдней утраты Лучаниновъ измнился и наружно, и внутренно, темнорусые волосы его посеребрила сдина, онъ задумался о прежней своей жизни. Признавая, можетъ-быть, въ бдахъ своихъ поучающую руку, онъ молился иногда часа по три, вечеромъ, въ образной, уставленной праддовскими иконами, въ это же время началъ строить теплую церковь. Несмотря на эту набожность, въ немъ не было суровости аскета, глядя на рзвую молодежь, онъ оживалъ, готовъ былъ слушать цлые вечера ихъ разказы изъ студенческой жизни. Вмст съ тмъ какъ сдина боле и боле серебрила старца, онъ длался внутренно чище. Замчательною чертой его характера и въ молодости было самоотверженіе съ которымъ онъ бросался въ опасность, для того чтобы спасти человка. Имя нсколько пожарныхъ трубъ, онъ первый являлся на пожары въ сосднія деревни и села, однажды онъ опалилъ себ волосы и рсницы, вынося младенца изъ горвшей уже избы. На этотъ случай одинъ изъ друзей, тогдашній поэтъ, прислалъ ему юмористическіе стихи, гд, между прочимъ, говорилось:

‘Хвала, хвала теб герой,

Посадъ Микулина спасенъ тобой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сцеволой ты себя явилъ,

Тотъ руку, ты власы спалилъ.’

Послднее время онъ жилъ почти безвыздно въ деревн. Старикъ не скучалъ, будучи постоянно занятъ: зимою точилъ на токарномъ станк своемъ, рисовалъ, переплеталъ книги, лтомъ работалъ въ саду.

Не многіе изъ сосдей дворянъ понимали его: одни говорили что онъ скупъ, другіе называли ханжою, въ одномъ никто не могъ упрекнуть его, это въ низкомъ, безчестномъ дл, никто не могъ указать даже на слово защиты произнесенное старикомъ въ пользу подлаго дла. Всякая несправедливость возмущала его до болзненнаго состоянія. Не одинъ разъ выходилъ онъ на явную борьбу со зломъ, раздражительная, нервная натура брала свое въ этихъ случаяхъ: онъ удалялся съ поля побдителемъ, но иногда израненный глубоко, близкіе люди поэтому уговорили его не посщать общественные създы.

Съ годами стихло горе, какъ стихаетъ расходившаяся волна, но тихая задумчивость не покидала старика до гроба. И еслибы поэту вздумалось сравнить съ чмъ-нибудь радость озарявшую по временамъ лицо старика, онъ врно бы сравнилъ ее съ сіяньемъ тихо потухающаго солнца надъ зеркальною гладью рки, въ прекрасный и благоуханный лтній вечеръ.

Старшій сынъ его, Владиміръ Алексевичъ, оставшись двухъ лтъ посл матери, порученъ былъ, посл крестьянки-кормилицы, старушк нян. Онъ родился и до двнадцати лтъ жилъ почти безвыздно въ Васильевскомъ. Этотъ домъ съ мастерскими копіями великихъ, большею частію фламандскихъ живописцевъ, съ десяткомъ оригинальныхъ картинъ Остада, Мирнса, Потера, былъ первымъ, безмолвнымъ наставникомъ ребенка, первымъ воспитателемъ любви и чувства къ прекрасному.

Но любимымъ убжищемъ пятилтняго мальчика была небольшая, по утрамъ озаренная солнцемъ, комнатка. Три большія окна ея выходили въ садъ, на стнахъ висли два большіе поясные портрета, кисти Тропинина, какихъ-то молодыхъ дамъ въ кисейныхъ блыхъ платьяхъ, въ старинныхъ живописныхъ куафюрахъ. Между двухъ оконъ стоялъ небольшой, отдланный подъ слоновую кость, съ золотомъ, уборный столикъ, на немъ овальное зеркало, задрапированное, по раззолоченной рам, кисеею. По стнамъ комнаты стояли два, тоже блые съ золотомъ, коммода и гардеробный шкафъ. У оконъ и противъ стола стояли кресла, обитыя стариннымъ желтымъ штофомъ. Ничмъ нельзя было скоре утшить расплакавшагося мальчика, какъ отвести въ уборную къ ‘прекраснымъ дамамъ’. ‘Прекрасныя дамы’ — такъ назывались на дтскомъ язык портреты первыхъ двухъ женъ Алекся Андреевича. Каждое утро, напившись чаю, мальчикъ отправлялся съ нянею бесдовать съ дамами. Алексй Андреевичъ давалъ ключъ отъ уборнаго столика, гд хранились альбомы, силуэты, небольшіе портреты на кости, изящные несессеры съ ландшафтами на крышкахъ. Мальчикъ усаживался противъ зеркала, въ которомъ отражались портреты, няня вынимала золотообрзные альбомы, ребенокъ принимался пересматривать пронзенныя стрлою сердца, геніевъ съ факелами, букеты цвтовъ, Жертвенники съ пылающими на нихъ сердцами. Порою, оторвавъ случайно взоръ отъ листковъ альбома, мальчикъ встрчалъ въ зеркал два привтливыя, молодыя лица. ‘Вотъ он, ваши прекрасныя дамы’, говорила нянька, поправляя свой чепчикъ предъ зеркаломъ. Ребенокъ снова принимался за альбомъ, думая про себя: ‘какія славныя картинки рисовали эти дамы!’

— Что же ты не поклонишься, батюшка, разъ, пошутивъ надъ мальчикомъ, сказала нянька.— Входишь ты къ дамамъ, а не раскланяешься съ ними. Да пальчикъ-то не надо брать въ ротъ.

— Вдь он не живыя, няня? спросилъ было мальчикъ.

— Нужды нтъ, а все-таки надо раскланяться, отвчала нянька, одернувъ шелковую голубую рубашку мальчика.— Гляди, он какія добрыя, свои картинки теб позволяютъ разсматривать. Раскланяйся. Скажи имъ: ‘здравствуйте, прекрасныя дамы’.

— Здравствуйте, прекрасныя дамы, смущенно потупивъ глаза и шаркнувъ ножкой, произнесъ ребенокъ.

Портреты, показалось ему, улыбнулись въ отвтъ на этотъ вжливый поклонъ пятилтняго кавалера.

— Вотъ умница, сказала няня.— А то, входишь къ дамамъ и не кланяешься. За то что ты былъ вжливъ сегодня, дамы покажутъ теб свои подвнечные наряды.

И нянька, отворивъ гардеробъ, стала вынимать оттуда кисейныя платья, токи со страусовыми перьями, разноцвтные, радужной дымки, шарфы, атласные башмачки. Мальчикъ глядлъ, и образы ‘прекрасныхъ дамъ’ ожили въ его дтскомъ воображеніи. Обоняя легкій запахъ духовъ, летвшій отъ платьевъ, онъ думалъ: ‘ужь не вышли ли изъ рамъ портреты молодыхъ женщинъ?’

Далеко позже, когда дтская шелковая рубашонка давно была замнена пиджакомъ, Владиміръ Алексевичъ любилъ сидть, по вечерамъ, въ потемкахъ этой уборной, противъ овальнаго зеркала. Лтомъ, отворивъ окно, нердко всматривался онъ въ глубь озареннаго луной сада, и тамъ, во мрак липовой аллеи, какъ будто видлъ онъ дв пролетвшія, прозрачныя какъ дымъ и легкія какъ воздухъ, тни.

И третья дорогая тнь являлась ему тогда, онъ зналъ ее, она жива была въ безчисленныхъ разсказахъ и любви крестьянъ и дворни, она жива была и въ сердц мужа, безъ навернувшихся слезъ не могшаго произнести ея имя. И зачмъ рано такъ, зачмъ такъ рано отлетлъ ты, посланный отъ Бога старику и мн, и многимъ, многимъ, ангелъ? И каждый разъ обильными ручьями слзъ, горячихъ, благодатныхъ слезъ, провожалъ онъ эту родную, не надолго исчезающую тнь, тнь матери.

Лтъ осьми началъ мальчикъ учиться на скрипк. Отецъ его, самъ музыкантъ, хотлъ непремнно выучить дтей музык. Уроки давалъ скрипачъ домашняго оркестра, не имя ни достаточныхъ музыкальныхъ знаній, ни толковаго метода, скрипачъ выучилъ мальчика почти съ голоса играть дв, три піэсы, и этимъ кончилось первоначальное музыкальное образованіе молодаго Лучанинова. Отецъ сердился на сына за плохіе успхи, нападалъ иногда на учителя, тотъ и другой, мн кажется, были не виноваты. Мальчикъ любилъ больше всего играть секунду, на своей терцъ-скрипк, въ Гайденскихъ симфоніяхъ, его занимало что онъ стоитъ, какъ большой, на ряду съ прочими музыкантами, въ оркестр, онъ гордо водилъ маленькимъ смычкомъ своимъ по скрипк, чувствуя что и онъ участвуетъ въ этомъ стройномъ и веселомъ гром. Играть этюды и вообще играть одного его почти нельзя было заставить. Гайденъ все-таки сдлалъ свое, музыкальный языкъ уже былъ свой мальчику, онъ съ дтства привыкъ различать краски инструментовъ. Отецъ началъ было учить его на фортепіано, но нетерпливый и раздражительный характеръ Алекся Андреевича заставилъ скоро прекратить уроки.

Владиміру Алексевичу было двнадцать лтъ, когда впервые пришлось ему разставаться съ Васильевскимъ, его везли въ Москву, въ знаменитый въ то время частный пансіонъ Ч., отдавалъ его туда отецъ по совту одного сверстника своего, профессора Московскаго университета. Это было въ іюл мсяц, уже вывезена была, сначала безъ лошадей, народомъ, къ крыльцу, четверомстная карета, прислуга, подъ руководствомъ камердинера и дядьки, смнившаго няню, носила и укладывала въ экипажъ вещи, въ дом поднялась бготня. Старикъ Лучаниновъ, въ дорожномъ пальто, посл напутственнаго молебна, толковалъ въ кабинет со священникомъ. Гаврила Алексевъ бранился на двор съ прислугой и кучерами закладывавшими лошадей. ‘Ну, какъ же вы не подлецы, теперича?’ тарантилъ онъ, ‘какъ на охоту, а они собакъ кормить, бги, теперича, къ поварамъ, спроси, готовы ли рябчики на дорогу? Да поживй, теперича,’ прибавлялъ онъ, толкая въ шею мальчишку, откомандированнаго за рябчиками. Володя, уже одтый въ дорожную куртку, печальный, съ завистью посматривая на брата, остававшагося въ Васильевскомъ, то выходилъ на террасу уставленную цвтущими олеандрами и смотрлъ на пестрющія клумбы цвтника, около которыхъ онъ любилъ играть въ лошадки, то поднимался на балконъ въ мезонин и окидывалъ взоромъ синій полукругъ дали съ блвшими на немъ колокольнями, то забгалъ онъ въ свою любимую уборную ‘къ прекраснымъ дамамъ’. Дтское сердце болзненно сжималось и завывало при мысли что со всмъ этимъ скоро, вотъ черезъ полчаса, надолго надобно разстаться. Онъ горько зарыдалъ, когда дядька сказалъ ему ‘пожалуйте’ и поднялъ на руки, чтобы посадить въ карету. Старуха няня, держа за руку его брата, стояла на крыльц, и издали крестила его, Володя былъ ея любимецъ. Отецъ уже сидлъ въ карет, рядомъ съ хавшимъ, для компаніи, помщикомъ, будущимъ мужемъ Варвары Тимоеевны. Камердинеръ захлопнулъ дверцы, ‘пошелъ’, крикнулъ онъ, взбираясь на козлы, и шестерикъ гндыхъ, заводскихъ коней ровною рысью повезъ между рядами избъ карету. ‘Не плачь’, говорилъ мальчику отецъ, но мальчикъ неутшно плакалъ. Природа наконецъ взяла свое, убаюканный качкой экипажа, онъ крпко заснулъ, и только утренняя свжесть разбудила его. Карета стояла, мальчикъ выглянулъ въ окно, какой-то городъ съ колокольнями, церквами и синимъ тихимъ озеромъ представился его сонному взору, ямщики суетились, закладывая свжихъ лошадей. Черезъ нсколько минутъ карета снова тронулась, неумолкаемо звенлъ почтовый колокольчикъ, раннее утро смнилось жаркимъ полднемъ, вечеръ, ночь прошли, и на другое утро путники въхали въ заставу блокаменной. ‘Статскій совтникъ Лучаниновъ,’ крикнулъ камердинеръ, показывая подорожную выбжавшему унтеръ-офицеру. Алексй Андреевичъ остановился въ гостиниц на Тверской. Многолюдность столицы поражала мальчика, первые дни онъ не отходилъ отъ окошка, наблюдая сновавшіе по улиц экипажи и бгущихъ по троттуару пшеходовъ.

Я не буду утомлять читателя разказомъ о воспитаніи молодаго Лучанинова въ модномъ пансіон, онъ былъ тамъ всего годъ. Отецъ, недовольный успхами сына, взялъ его и отдалъ въ губернскую гимназію. Владиміръ Алексевичъ учился и въ гимназіи плохо, имъ былъ доволенъ одинъ учитель рисованія. Воображеніе заводило гимназиста Богъ знаетъ куда во время разказовъ учителя о томъ какъ на развалинахъ Карагена образовалась новая монархія, иногда, вслушавшись въ подобную фразу, онъ думалъ: ‘какъ же она такъ образовалась? Изъ-подъ земли что ли выросла какъ грибъ?’ Всего трудне давалась ему математика, учитель математики, даровитый, многосторонне развитый человкъ, полюбилъ мальчика, по просьб старика Лучанинова, занимаясь съ гимназистомъ, кром классовъ, на дому, онъ говаривалъ ему: ‘нтъ, братъ, Володя, тебя надо учить и математик съ картинками’. Въ пятомъ класс молодой человкъ полюбилъ литературу и началъ писать стихи, это обратило на него вниманіе учителя словесности. Благодаря участію этихъ двухъ наставниковъ, Лучаниновъ дошелъ до шестаго класса.

Это было время вліянія на молодежь Лермонтова и особенно романа его Герой нашего времени, едва кинувшіе дтскую куртку юноши прикидывались разочарованными, разыгрывали Печориныхъ, говорили что ‘жизнь есть пустая и глупая шутка’, нкоторые даже толковали что не худо бы застрлиться. Владиміръ Лучаниновъ написалъ тоже нсколько стихотвореній на эту тему, но боялся ихъ показывать учителю, онъ самъ сознавалъ смутно какъ они неестественны.

Не перейдя въ седьмой классъ, Лучаниновъ вышелъ изъ гимназіи и уже дома, при помощи одного кандидата и гувернера Нмца, приготовился въ студенты юридическаго факультета, незнаніе греческаго языка помшало ему поступить на словесный, это было и его желаніе, и отца, восхищавшагося нкоторыми стихотвореніями сына. Разказъ нашъ застаетъ его только что кончившимъ курсъ дйствительнымъ студентомъ. Старика не мало огорчали плохіе успхи сына, но все прощалъ онъ, все забывалъ, при первой полученной хорошей отмтк.

Младшій Лучаниновъ, Петръ Алексевичъ, цвтущій, блокурый юноша, студентъ, былъ совсмъ дитя, можетъ-быть потому что былъ воспитанъ дома. Онъ горячо любилъ брата и видлъ въ немъ какого-то совершеннйшаго человка, даже недостатки Владиміра Алексевича ему нравились. Поздне читатель узнаетъ и его покороче.

— Все спятъ еще, вставайте, Владиміръ Алексевичъ, девятый часъ, говорилъ, войдя на мезонинъ, старикъ-камердинеръ.

— Въ самомъ дл заспались. А отецъ всталъ? спросилъ Владиміръ Алексевичъ, быстро приподнявшись съ кровати.

— Снисшелъ еси въ преисподняя земли, отвчалъ старикъ, открывая круглую свою табатерку. Онъ любилъ церковнославянскую рчь и употреблялъ ее кстати и не кстати.

— Это куда же снисшелъ? спросилъ Владиміръ Алексевичъ, надвая халатъ и туфли.

— Въ оранжерею. Знаете его пристрастіе. Какъ чаю напился, и побрелъ, отвчалъ старикъ, понюхавъ табаку и выходя изъ комнаты.— Вставайте, господа.

Молодые люди принялись одваться. Барскій былъ готовъ прежде всхъ. Петруша принесъ чай. Напившись наскоро чаю, Владиміръ Алексевичъ предложилъ гостямъ отправиться въ оранжерею. Одинъ нахмуренный спалъ, завернувъ голову въ одяло. ‘Пошелъ къ чорту’, промычалъ онъ, когда младшій Лучаниновъ потащилъ было съ него одяло.

— Пусть его спитъ, пойдемте, сказалъ Владиміръ Алексевичъ, спускаясь съ лстницы мезонина.

Надвъ шубы, молодежь вышла на крыльцо.

Утро было ясное. Съ крышъ капало какъ и вчера, нсколько блоносыхъ грачей разгуливали по блестящему насту. Молодые люди вошли въ садовую калитку и пошли по расчищенной тропинк, стекла оранжереи блестли издали какъ золотыя, отворивъ низенькую дверь, Владиміръ Алексевичъ ввелъ гостей своихъ въ оранжерею, запахъ талой земли и крессъ-салата встртилъ ихъ. Среди расцвтшихъ камелій, среди свжей зелени ожившихъ съ весною растеній, сидлъ на обрубк дерева старикъ Лучаниновъ, въ собольей шубк и низенькой бобровой шапк, въ рукахъ у него былъ садовый ножикъ, подл него стоялъ въ срой суконной куртк и бломъ фартук садовникъ, блокурый, лтъ двадцати двухъ, малый. Поздоровавшись со старикомъ, молодые люди принялись разсматривать цвты и растенія.

Все, самый запахъ, говорило здсь о свжей, пробивающейся жизни, о неустанной вковой работ силъ земныхъ. Выбившись изъ свтлозеленыхъ перьевъ луковицъ, благоухали распустившіеся гіацинты, крессъ-салатъ скромно зеленлъ на мокромъ войлок, блыя и красныя камеліи горли между темной зелени, мстами пронизанной теплыми лучами солнца, блдно-лиловая сирень, склонившись своими пахучими кистями, будто нашептывала что-то своей сосдк, темнолиственной вишн. Весна, какъ ты похожа, ранняя весна, на юность!

VIII.

На другой день молодежь собиралась въ Москву, срокъ отпуска студентовъ кончился, Владиміръ Лучаниновъ халъ чтобы готовиться къ экзамену на степень кандидата.

— Вотъ, вдь, и жаль отпустить васъ, грустно толковалъ старикъ Лучаниновъ, расхазкивая по столовой, гд отъзжавшіе услись завтракать.

— Знаете что, Захаръ Петровичъ, говорилъ Владиміръ Алексевичъ,— будемте переписываться.

— Очень радъ, да вдь врядъ ли вы сдержите слово, отвчалъ Барскій.

— Правда, что иной мсяцъ какъ-то или зачитаешься, или заговоришься и не пишешь, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ.— А о многомъ бы хотлось съ вами поговорить, вотъ хоть о русской опер. Мы начали вчера толковать, да и не кончили. Займитесь-ка здсь собираніемъ русскихъ напвовъ.

— Можетъ-быть, попробую, отвчалъ Барскій.

Въ это время вошелъ священникъ, худощавый, лтъ тридцати человкъ, вс встали и подошли къ благословенію.

— Садись-ка, батюшка, сказалъ старикъ Лучаниновъ.

Священникъ слъ. Молодые люди, окончивъ завтракъ, съ папиросами тоже подсли къ нему.

— У меня есть до васъ просьба, Владиміръ Алексевичъ, началъ священникъ.— Не можете ли вы оставить мн, хоть на мсяцъ, Мертвыя души Гоголя? Я ихъ прочелъ два раза, но мн нкоторыя мста хочется списать. Такъ хороши они.

— Он у отца. Возьмите. Если я найду въ Москв экземпляръ, я вамъ подарю ихъ, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ.

Священникъ поблагодарилъ, пожавъ об руки молодому человку.

— Знаете что, началъ Алексй Андреевичъ.— Я прочелъ ихъ, это вещь, безъ сомннія, великая. Но вы, можетъ-быть, посметесь надъ старикомъ, какъ бы она не соблазнила молодыхъ писателей?

— Это почему? Какъ это, позвольте узнать? спросилъ священникъ.

— А вотъ какъ, продолжалъ старикъ Лучаниновъ:— кром огромнаго успха, какъ всякая талантливая вещь, она будетъ имть легіоны подражателей. У Гоголя есть свтъ въ душ, поэзія, идеалъ, сохрани Богъ, если подражатели начнутъ копировать природу не имя никакого идеала, какъ фотографы примутся копировать, съ цлію издваться только надъ ближнимъ. Что выйдетъ изъ этого?

— Изъ этого? Польза выйдетъ, возразилъ Владиміръ Алексевичъ, выслушавъ мнніе о Мертвыхъ душахъ бывшее тогда общимъ между читателями постарше.— Станутъ смяться не надъ добродтелью, а надъ порокомъ, разумется, окончилъ молодой человкъ.

— Знаю я, продолжалъ Алексй Андреевичъ,— но обличать надобно съ любовью къ ближнему, иначе врядъ ли будетъ польза отъ обличенія. Успхъ Гоголя соблазнилъ многихъ. Я замчаю это даже по твоимъ послднимъ письмамъ, Владиміръ, ты начинаешь тоже корчить Гоголя.

— Что жь, по-вашему не надо было ему печатать Мертвыхъ душъ, немного покраснвъ, спросилъ Владиміръ Алексевичъ.

— Сохрани меня Богъ отъ такой мысли, отвчалъ старикъ,— когда ты разгорячишься, ты навязываешь другому мысли которыя и не снились даже, прибавилъ онъ, добродушно улыбнувшись.— Я боюсь что вс, кинувшись обличать, забудутъ поэзію. Гоголь поэтъ, поэту Гоголю не въ силахъ всякій подражать, а Гоголю наблюдателю, хоть не совсмъ, а кое-какъ, могутъ не безъ успха многіе. Я боюсь что вс примутся развивать въ себ способность подмчать смшное, на счетъ другихъ способностей. А это крайность.

— Да что жь за крайность? Богъ съ ней съ поэзіей, сказалъ младшій Лучаниновъ.

— Какъ это Богъ съ ней? возразилъ старикъ.

— Ну, нтъ, этого нельзя сказать, замтилъ задумавшійся было о чемъ-то старшій Лучаниновъ.— Какъ Богъ съ ней?

— То-то, продолжалъ Алексй Андреевичъ.— Вдь это почти то же что Богъ съ нимъ съ солнцемъ. Вра и высокая поэзія, безъ нихъ нтъ полной жизни. Я помню прекрасныя слова твоего товарища, Владиміръ, Корнева. Кстати, кланяйся ему отъ меня, да уговори его пріхать къ намъ въ Васильевское погостить лтомъ. Помнишь, онъ говорилъ: ‘поэты, это тоже хвалебный ликъ Господа’. Се добро зло, вотъ что лежитъ, въ самомъ дл, въ основ творчества всхъ великихъ поэтовъ. Поэтъ изображаетъ намъ красоту женской души, разв это не гимнъ Творцу этого прекраснаго созданья. И какой величавый строй принимаетъ лира поэтовъ, когда коснется она вры. Нашъ Державинъ? Или у Пушкина? Помните его стихотвореніе духовному лицу? Прочти-ка, кажется, ты знаешь наизусть его, Владиміръ.

Владиміръ Алексевичъ прочелъ извстное стихотвореніе:

‘Въ часы забывъ илъ праздной скуки,

Бывало лир я моей,

Вврялъ изнженные звуки

Безумства, лни и страстей…’

— Какое же изъ вашихъ обличеній такъ обогретъ меня какъ эта полная мысли и музыки рчь? спросилъ одушевившись старикъ, когда сынъ прочелъ послднія строки стихотворенія.— Не такъ ли, батюшка?

— Пожалуй что такъ, отвчалъ священникъ.— Но вдь и обличеніе-то полезно, Алексй Андреичъ, добавилъ онъ.

— Вы съ этимъ обличеніемъ дождетесь знаете чего? перебилъ старикъ.— Вамъ будутъ живописцы писать обличительныя картины, а музыканты обличительные квартеты и симфоніи. Вотъ помяните мое слово.

Вс засмялись, старикъ тоже. На двор загремли бубенцы.

— Ну, однако время, замтилъ Алексй Андреевичъ.— Батюшка, благослови отъзжающихъ, проводимъ ихъ, вмсто обличенія, напутственною молитвой, прибавилъ онъ, улыбнувшись.

Священникъ, облачившись, отслужилъ молебенъ. Приложившись ко кресту, старикъ вынесъ изъ кабинета небольшой старинный образъ Казанской Богоматери и благословилъ дтей.

— Одно: помните Бога, говорилъ онъ, обнимая сыновей, — помня Его, вы не сдлаете безчестнаго дла. Шалость извинительна, подлость не извиняется ничмъ.

Благословивъ образомъ и Петрушу, онъ пригласилъ всхъ приссть по русскому обычаю. Отъзжавшіе поцловались со священникомъ.

— Не забывай насъ, сказалъ Алексй Андреевичъ, обнимая Барскаго и отдавая ему письмо къ Тарханкову.

Вс вышли на крыльцо. Старикъ еще разъ, на крыльц, обнялъ отъзжающихъ, и дв тройки гусемъ тронулись со двора. Барскій слъ съ ними же до большой дороги.

— Прощайте, отецъ, кричали отъзжающіе.

— Господь съ вами, произнесъ, перекрестивъ ихъ издали, Алексй Андреевичъ.

Вслдъ за тройками выхалъ старикъ Сидорычъ изъ сарая на своей разгонной пар.

— Вотъ вдь и грустно, пусто какъ-то въ дом-то безъ нихъ, говорилъ священнику старикъ, возвратившись въ переднюю.

Священникъ остался обдать.

— Задумался нашъ старче, говорилъ вшая шубу камердинеръ.— Слякохся до конца, прибавилъ онъ, потчуя табакомъ прослезившагося отъ разлуки съ сыномъ прикащика.

Домъ стихъ, мрный стукъ маятника стнныхъ часовъ какъ будто тоже выговаривалъ слово: ‘пусто, пусто, пусто’. Ухавшимъ друзьямъ легче разлука чмъ оставшимся дома, новые предметы на дорог, новыя впечатлнія развлекаютъ ихъ, оставшимся всякая вещь, каждый уголъ напоминаетъ объ удалившихся. ‘Вотъ здсь сидлъ я вмст съ ними, у этого стола шелъ нашъ послдній разговоръ, тутъ мы простились и, кто знаетъ, можетъ-быть на вки?’ думается осиротвшему домосду.

Чрезъ полчаса тройки вылетли на большую широкую дорогу и остановились, кучера принялись перекладывать рядомъ лошадей. Молодые люди, выйдя изъ саней, закурили папиросы и стали кучкой посереди дороги.

— Какой прекрасный старецъ вашъ отецъ, началъ Барскій, обращаясь къ старшему Лучанинову.

— Вы его мало знаете. Хоть онъ мн отецъ, но это такое благородное сердце какихъ мало, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ.

— Это правда, подхватилъ младшій Лучаниновъ.

— Жаль одного, сказать нахмуренный, набивая изъ кисета трубку.— Какой-то онъ, я не скажу ханжа, а ужь черезчуръ богомоленъ. Его, впрочемъ, можетъ спасти отъ этого, знаете что?

— Что же? спросилъ Владиміръ Лучаниновъ.

— Естественная исторія, отвчалъ, раскуривая трубку, хмурый.

Вс засмялись.

— Смйтесь, продолжалъ нахмуренный,— а это истина, онъ любитъ садъ, свою оранжерею, я говорю, это спасетъ его.

Языкъ нахмуреннаго немного заплетался, за завтракомъ онъ налегъ на вишневку. Молодые люди чувствовали ложь сказаннаго, но мнніе объ излишнемъ богомольств отца раздлялъ отчасти и Владиміръ Лучаниновъ. Онъ высоко уважалъ старика, онъ вровалъ что не притворно кланялся земно народу старецъ въ церкви, предъ тмъ какъ шелъ пріобщаться, не притворяясь плакалъ говоря: ‘простите меня, отцы и братья, много я предъ вами согршилъ’. Художественнымъ чутьемъ понималъ молодой человкъ величіе евангельской рчи, и слезы навертывались у него на глазахъ, когда прежній священникъ старикъ, учитель его, произносилъ, сдерживая рыданье, простыя слова Евангелія: ‘Марія же Магдалина и другая Марія сдяще прямо гроба’. Но молодой, гордый разсудокъ не въ силахъ былъ еще дойти до единогласнаго ршенія съ сердцемъ. Попавъ въ кучку молодежи, юноша, для краснаго словца, иногда не прочь былъ посмяться и поострить надъ тмъ предъ чмъ нужно или безмолствовать, или молиться. Съ грустью смотрлъ на это старикъ отецъ его.’Опытъ и жизнь’, думалъ онъ однакожь, ‘наведутъ его на настоящую дорогу. Совтами тутъ не поможешь.’ И только изрдка онъ намекалъ юнош что нужно быть скромне, осторожне, говоря о святын.

— Лошади готовы, доложилъ Петруша.

Москвичи расцловались съ Барскимъ. Ему надо было хать всторону проселкомъ.

— Пишите, говорилъ ему, Владиміръ Алексевичъ.— А будете въ Москв, или мы сюда прідемъ, навстите же насъ.

Наконецъ вс услись, накинувъ шинели, нахмуренный закурилъ новую трубку, кучера подобрали возжи, и дв тройки, загремвъ бубенцами, дружно тронули сани.

— Прощайте, кричала Барскому молодежь, махая фуражками.

— Прощайте, отвчалъ музыкантъ, усаживаясь въ свои сани. Закутавъ ноги ковромъ, онъ оглянулся, тройки неслись уже далеко отъ него, слышался слабе и слабй смхъ молодежи, стукъ саней на ухабахъ, громъ бубенцовъ и русскій нашъ ямской, удалый покрикъ.

— Вишь какъ запалили, улыбаясь замтилъ старикъ кучеръ, поворачивая на проселокъ свою пару. Сани побжали среди рденькаго кустарника и спустились черезъ нсколько минутъ на рчку. Сидорычъ принялся разказывать какъ хорошо дворовымъ жить у Лучаниновыхъ, сколько армяковъ и полушубковъ кучерамъ дается въ годъ, какой обдъ подается въ застольной, но музыкантъ не слыхалъ почти ничего изъ этихъ наблюденій. Закутавшись въ свою шубу, думалъ онъ, зачмъ это судьб угодно было, словно на-смхъ, познакомить его съ этими добрыми людьми, полакомить, точно ребенка, конфеткой, чтобы потомъ угостить опять черствымъ обыденнымъ кускомъ. И ему видлся его непріютный, угарный флигель, непониманіе вокругъ, оскорбительно милостивый взглядъ Павла Ивановича и длинный, безконечный корридоръ подневольнаго, безцльнаго и безотраднаго будущаго.

— Аль задремалъ? произнесъ, оглянувшись, болтливый старикъ Сидорычъ, замтивъ что разказы его слушаетъ одно пустое, снжное поле.

IX.

Часовъ въ семь утра музыкантъ сидлъ на своемъ кожаномъ, жесткомъ диван и читалъ письмо, только что полученное съ почты, отъ Елизаветы Николаевны. Въ музыкантской разливались рзкіе звуки трехъ скрипокъ, вытягивавшихъ вмст гамму.

‘Вы не захали къ намъ, многоуважаемый Захаръ Петровичъ (писала двушка), предъ отъздомъ изъ Петербурга и не прислали своего адреса. Я въ оркестр узнала только вчера куда писать вамъ, вотъ почему не писали мы раньше. Часто мы вспоминаемъ васъ съ отцомъ, особенно по воскресеньямъ, возвратясь отъ обдни и садясь за кофейникъ, такъ и ждешь, вотъ раздастся колокольчикъ, и вы войдете со скрипичнымъ ящикомъ. Отецъ натянулъ струны на віолончель и вчера игралъ со мною Бетговенскую сонату, но съ нимъ играю я не такъ смло какъ съ вами, вы были снисходительне, а онъ, какъ ошибешься, вскочитъ и начинаетъ браниться. Что вы подлываете? Мн, не вызжавшей изъ Петербурга, трудно представить глушь въ которую судьб угодно было занести васъ. Какъ-то не врится чтобы всю жизнь вы провели тамъ, не остаются безвстными такіе таланты какъ вашъ. Отецъ вамъ кланяется, въ настоящую минуту онъ возится съ віолончелемъ, уставляетъ душку, чуть не въ сотый разъ. Отъ вашей Гварнери онъ безъ ума. Не забывайте насъ, пишите хоть изрдка, а я отвчать буду. Рояль я покупаю у мастера, онъ согласился, былъ такъ снисходителенъ, чтобъ я уплачивала понемногу. Богъ дастъ, выплачу, триста рублей онъ взялъ съ меня, уроки, слава Богу, есть у меня. Будьте здоровы. Желаемъ вамъ всего хорошаго. Не унывайте. Никто какъ Богъ. Отецъ хотлъ приписать вамъ, но занялся віолончелемъ.

‘Остаюсь преданная вамъ и готовая къ услугамъ.

‘Е. Сткина.

‘Няня вамъ кланяется.’

Нсколько разъ музыкантъ перечитывалъ письмо, разсматривалъ каждую букву, желая угадать что думала, ставя то или другое слово, писавшая. Наконецъ, отложивъ письмо, онъ досталъ съ окошка чернильницу, вынулъ почтовый листъ изъ портфеля и услся у стола чтобы написать отвтъ. Но отвчать было мудрено. Ему не хотлось описывать свое некрасивое положеніе. ‘Вдь это не т страданія’, размышлялъ онъ, ‘которыя показывай хоть на сцен, это не Гамлетовскія какія-нибудь страданія. А написать что мн не особенно невыносимо мое положеніе, она подумаетъ что я, какъ болонка которую приласкали, подобострастно лижу руку милостиваго хозяина. Какая гадость! Да и не повритъ она, увидитъ что я лгу,’ продолжалъ думать онъ, отбросивъ перо. ‘Вотъ что разв, опишу я ей поздку къ Лучаниновымъ.’

Подумавъ нсколько минутъ, онъ взялъ перо и началъ писать. Гобоистъ, усвшись у окна, писалъ карандашомъ на продолговатомъ листк нотной бумаги заданный ему Барскимъ урокъ гармоніи. Барскій не засталъ Павла Ивановича, возвратясь отъ Лучаниновыхъ. Онъ ухалъ въ губернскій городъ по предводительскимъ дламъ своимъ и для того чтобъ отдать визитъ губернатору. Въ город вс толковали объ игр скрипача Захара. Дамы приставали къ Павлу Ивановичу съ просьбами, чтобъ онъ позволилъ своему Захару сыграть что-нибудь въ концерт въ пользу сиротскаго дома. Павелъ Ивановичъ отнкивался, говорилъ что оркестръ его не готовъ… ‘Съ театральнымъ сыграетъ,’ говорилъ губернаторъ, ‘сыграетъ съ театральнымъ,’ тарантили дамы, окружая Павла Ивановича. ‘Какъ хотите, а вы должны позволить ему сыграть’.

— Можно ли быть такъ нелюбезнымъ, сказала смясь губернаторша.— Наконецъ съ фортепьянами можетъ играть. Serge Палашовъ будетъ акомпанировать. Serge, вы согласны?

— Ну нтъ, акомпанировать, отозвался, блокурый, пухлый лтъ сорока человкъ.— Устройство концерта я готовъ взять на себя… Да акомпаниментъ устроимъ, добавилъ онъ.

Наконецъ Павелъ Ивановичъ согласился и въ тотъ же день отправилъ въ деревню нарочнаго съ письмомъ къ прикащику.

Съ этимъ письмомъ и вошелъ прикащикъ въ комнату Барскаго, который перечитывалъ только что оконченный отвтъ Елизавет Николаевн.

— Здорово, Захарушка, началъ онъ.— Вотъ, другъ, отъ барина приказъ теб пріхать въ городъ со скрипкой. Концертъ, слышь, тамъ какой-то затвается, такъ ты будешь играть.

Прикащикъ въ подтвержденіе, доставъ очки, прочиталъ письмо, которымъ предписывалось немедленно прислать Захара въ городъ со скрипкой. Дале говорилось чтобы привести въ городъ, какъ можно осторожне, жеребца Богатыря, проданнаго помщикомъ вице-губернатору. Прикащикъ прочелъ зачмъ-то и о жеребц.

— Скачи враже, якъ панъ каже, произнесъ музыкантъ, запечатывая отвтъ свой Елизавет Николаевн.— Сегодня что ли вы меня повезете?

— Сейчасъ. Я ужь веллъ закладывать, отвчалъ прикащикъ.

Барскій принялся укладывать въ мшокъ платье и бль свое. Гобоистъ помогалъ ему. Прикащикъ звалъ и крестилъ ротъ рукою, сидя на диван.

— Что, понимаютъ ли? спросилъ онъ Барскаго, прислушиваясь къ однообразной игр скрипокъ, нарзывавшихъ гаммы въ сосдней комнат.

— Понимаютъ, отвчалъ Барскій, улыбнувшись и разсматривая ноты, которыя нужно было взять въ городъ.

— Поправить не успете, Захаръ Петровичъ? робко спросилъ гобоистъ, вертя въ рукахъ исписанный нотный листокъ.

— Давай, давай, успю, отвтилъ музыкантъ, взявъ листъ изъ рукъ мальчика и садясь къ столу.

— Прощай, Захарушка…. Мн надо еще по хозяйству, сказалъ, подымаясь, прикащикъ. Пожавъ Барскому руку, онъ вышелъ изъ комнаты.

Барскій поправлялъ ошибки облокотясь на столъ, гобоистъ слушалъ объясненіе съ усиленнымъ до того вниманіемъ, что даже морщился. ‘Да, це, вдь, надо было тутъ, а я цисъ, эхъ, досадно’, перебивалъ онъ иногда, ‘забылъ.’

— Ну, вотъ теб еще два мотива, придлай къ нимъ три голоса, сказалъ Захаръ Петровичъ, накидавъ карандашомъ дв темы.

Между тмъ къ крыльцу флигеля подъхали т самыя сани въ которыхъ здилъ музыкантъ къ Лучаниновымъ, парой же, но заложенною въ рядъ, къ придланнымъ къ задку саней высокимъ пяльцамъ былъ привязанъ, какъ-то гордо выступавшій, вороной конь проданный вице-губернатору.

Барскій, надвъ шубу, взялъ ящикъ со скрипкой и вышелъ на крыльцо. Гобоистъ несъ за нимъ вещи.

— Да какъ же это я поду? началъ было Захаръ Петровичъ.— Вдь онъ впрыгнетъ въ сани, жеребецъ-то?

— Не впрыгнетъ, успокоительно отвчалъ старикъ кучеръ.— Зачмъ ему къ теб въ сани? Садись, знай, прибавилъ онъ, отлаживая дико поглядывавшаго по сторонамъ жеребца. Музыкантъ услся, косясь на привязанную лошадь. Кучеръ, помстившись на свое мсто, тронулъ лошадей. Жеребецъ лягнулъ раза два задомъ, рванулъ веревку, но словно почувствовавъ что не оторвешься, пошелъ, подпрыгивая, за санями.

— Пойдетъ, утшительно крикнули провожавшіе два конюха.— Только на поворотахъ ты, смотри, полегче, Сидорычъ.

— Знаю, отвчалъ кучеръ,— не впервые. Важивади мы не эдакихъ одровъ, не то что за пятнадцать верстъ, а и подалъ, въ Питеръ.

Барскій по временамъ оглядывался на храпвшаго надъ самымъ его ухомъ жеребца. Задвая о шесты привязанные по бокамъ, конь вздрагивалъ, пугливо поводя по сторонамъ своими черными зрачками.

— А какъ впрыгнетъ онъ въ сани, да скрипку расшибетъ мн въ дребезги, началъ опять Барскій.

— На что ему скрипку твою бить? Сиди знай, отвчалъ Сидорычъ, вызжая на большую дорогу.— Онъ только вотъ сначала-то ершится, а тамъ пойдетъ любеховько.

Конь въ самомъ дл, будто покорившись неумолимой веревк, пошелъ довольно смирно за санями.

Часа черезъ два, сани, миновавъ городскія лавки, поворотили въ широкую улицу и въхали въ ворота каменнаго, одноэтажнаго, но большаго дома, принадлежавшаго Павлу Ивановичу Тарханкову.

Домъ былъ знакомъ хорошо музыканту съ дтства. Отсюда онъ былъ отправленъ мальчикомъ въ Петербургъ учиться музык. Кучеръ прохалъ прямо къ конюшн.

— Довели хорошо? спросилъ, въхавшій вслдъ за ними на дворъ въ санкахъ въ одну лошадь, Павелъ Ивановичъ.— Не заскъ ли ноги? говорилъ онъ, подойдя и осматривая подробно упарившагося жеребца.

— Нтъ, ничего, кажись, слава Богу, дошелъ какъ слдуетъ, отвчалъ Сидорычъ.

— Здравствуй, продолжалъ Павелъ Ивановичъ, замтивъ наконецъ стоявшаго подл саней, со скрипичнымъ ящикомъ, музыканта.— Завтра концертъ. Сегодня, такъ часовъ въ восемь вечера, отправься ты, братецъ, къ Сергю Александровичу Палатову. Вотъ, въ моихъ саняхъ и създишь. Кучеръ знаетъ гд онъ живетъ. Палатовъ устраиваетъ концертъ. Такъ ты условься что играть, опять насчетъ акомпанимента. У него и прорепетируешь.

— Слушаю, отвчалъ Барскій.

Павелъ Ивановичъ ушелъ. Вышедшій къ сараю дворникъ повелъ Захара Петровича въ большую музыкантскую, помщавшуюся въ одномъ изъ боковыхъ, тоже каменныхъ, но двухъ-этажныхъ флигелей. Неприбранная, грязная комната, въ которую ввелъ онъ музыканта, напомнила Барскому дтство. Здсь жилъ Нмецъ, капельмейстеръ, низенькій, сухой, вспыльчивый старичокъ, звавшій Захара Петровича ‘сахаромъ’, ‘сахаръ, возьми твой, віолинъ и ходи ко мн’, говаривалъ старикъ. Барскій долженъ былъ каждое воскресенье вечеромъ играть съ нимъ дуэты Віотти, которые до страсти любилъ старикъ. Стояла та самая кровать, только безъ тюфяка, на которой, въ своемъ вязаномъ колпак, спалъ Нмецъ, капельмейстеръ. На зеленомъ сукн ломбернаго стола еще уцллъ счетъ, вроятно, послдней партіи пикета, каждый праздникъ, посл дуэта, старикъ, распивая кружку пива, игралъ въ пикетъ съ пріятелемъ, провизоромъ губернской аптеки.

— Какъ же, братъ, нтъ ли у васъ тюфяка какого-нибудь на кровать-то? спросилъ Захаръ Петровичъ дворника.

— Ну, ужь тюфяка, не знаю. Снникъ я, пожалуй, набью, а тюфяка нтъ у насъ, отвчалъ дворникъ, черноволосый, съ окладистою бородой, молодой, красивый парень.

— Набей хоть снникъ, вдь не на голыхъ же доскахъ спать, сказалъ Барскій.— Я теб на чай дамъ. Да вотъ, братъ, воды умыться принеси.

— Все приготовимъ, сейчасъ воды принесу, отвчалъ дворникъ, выходя изъ комнаты.

Положеніе Барскаго въ помщичьемъ дом было какое-то неопредленное. Старики дворовые, прикащикъ, даже старый кучеръ Сидорычъ, глядли на него какъ слдуетъ, какъ на своего, и обращались съ нимъ запросто. Молодые, отчасти сверстники, отчасти вовсе незнакомые съ Захаромъ Петровичемъ, дожидаясь, вроятно, чтобъ онъ первый выразилъ желаніе быть съ ними на короткую ногу, глядли на него вопросительно, да же подсмивались надъ нимъ и звали Петербуржцемъ. Обдать, напримръ, въ деревн ему приносилъ во флигель гобоистъ, здсь съ бариномъ были все молодые, и музыкантъ ршительно недоумвалъ къ кому ему обратиться чтобы добыть постель, самоваръ и тому подобное.

‘Идти въ трактиръ,’ не усплъ подумать онъ, какъ въ комнату вошелъ, съ папироской въ зубахъ, въ бломъ фартук и колпак, поваръ: это былъ малый лтъ тридцати, съ залихватскими манерами, блокурый, кудрявый, съ блднымъ, изношеннымъ лицомъ и съ покраснвшими, вроятно отъ огня, прищуренными вками. Прищуренные глаза придавали лицу выраженіе нкотораго нахальства.

— Наше вамъ, сирчь, почтеніе, началъ онъ, развязно протянувъ руку, онъ былъ немного выпивши.— Извините, пардонъ, что я такъ какъ…. Можетъ-быть вы не желаете съ нашимъ братомъ, чумичкой…. Вы вдь фертуозъ, а мы….

Слово виртуозъ поваръ, по всей вроятности, производилъ отъ буквы фертъ, дйствительно похожей на подбоченившагося самодовольно человка.

— У всякаго свое занятіе, отвчалъ Барскій, пожавъ ему руку.— Я, напротивъ, очень радъ что вы зашли. Научите меня, къ кому тутъ обратиться вотъ насчетъ постели, самовара?

Поваръ сильно затянулся папироской, и насмшливо прищуривъ еще больше глаза, довольно долго, молча, смотрлъ на музыканта.

— Про это можно псню спть, да чтобы кого по уху не задть, сказалъ онъ наконецъ, отряхнувъ мизинцемъ пепелъ съ папироски.

— То-есть, какъ же это по уху? За что? Я васъ не понимаю, отвчалъ, покраснвъ и приготовивъ на случай кулакъ, Барскій.

— Такъ понимай, внушительно вытянувъ шею, отвчалъ поваръ.

— Да вы объясните мн. Что я оскорбилъ что ли васъ своимъ вопросомъ, или чмъ другимъ? Сколько мн помнится, я васъ одинъ разъ всего видлъ. Объясните мн что долженъ я понимать такое? Сядьте, какимъ-то нервознымъ голосомъ произнесъ музыкантъ, выдвинувъ единственный стулъ свой на середину комнаты.

— Это дло второе, объяснилъ поваръ, запустивъ руки въ карманы панталонъ и развалившись на подставленномъ стул.— Если вы нами, значитъ, не гнушаетесь, это все, самоваръ, постеля, только свисни, живымъ манеромъ все здсь явится. А буде съ гордостью,— банжуръ…. Ступай къ помщику. Вотъ я какихъ понятій.

— Да чмъ же мн, позвольте васъ спросить, гордиться? сказалъ Захаръ Петровичъ.— Вдь я такой же крпостной какъ и вы, даже того же барина.

— Это мы все понимаемъ, а только….

— Никифоръ, къ барину, сердито крикнулъ, быстро отворивъ дверь, камердинеръ.

— Сейчасъ, отозвался поваръ, вставъ со стула.— Наши ребяты тожь не вислопяты, добавилъ онъ, легонько хлопнувъ до плечу Барскаго.— А вотъ что, манъ анжъ, нтъ ли у васъ квинточки мн на гитару?…

— Ступай, теб говорятъ, говорилъ, стоявшій въ дверяхъ, камердинеръ.

— Успетъ…. Чай не загорлось…. Погодитъ, отвчалъ поваръ, разсматривая струну поданную ему Барскимъ.— Важнецъ, вотъ за это, то-есть чувствительнйше, продолжалъ онъ, расшаркиваясь и убирая въ карманъ жилета квинту.— А насчетъ чего-нибудь иного, прочаго…— сказавъ это, онъ значительно кашлянулъ и кивнулъ на камердинера.— При немъ, братъ, лишняго не говори: предатель, шепнулъ онъ на ухо музыканту и выбжалъ изъ комнаты.

Черезъ полчаса, дйствительно, засаленный, чумазый поваренокъ принесъ дв котлеты, приготовленный чай, сливки и печенья. Поваръ, вроятно, хотлъ доказать что онъ не пустословъ и не наобумъ предлагаетъ свое покровительство музыканту.

— Обдъ въ пять часовъ, приказалъ сказать вамъ Никифоръ Алексичъ, проговорилъ мальчишка.

— Благодари Никифора Алексича, сказалъ Барскій, — и передай что я не буду обдать дома.

Закусивъ и переодвшись, онъ взялъ ящикъ со скрипкой, ноты и отправился къ Палатову. Не зная адреса, онъ пошелъ было спросить въ господскій домъ.

— Васъ довезутъ въ барскихъ саняхъ, сказалъ ему случившійся на крыльц камердинеръ. Онъ сказалъ что-то кучеру стоявшему съ санями въ одну лошадь у крыльца, кучеръ подалъ лошадь, и Барскій, въ господскихъ саняхъ, отправился къ незнакомому ему вовсе Палатову.

Прохавъ почти весь довольно большой городъ, сани поворотили у самой заставы на пустырь, и миновавъ огороды, подкатили къ стоявшему совершенно одиноко срому, деревянному, старому дому. Барскій вошелъ на ветхое крыльцо.

— Что, дожидаться что ли васъ? спросилъ кучеф.

— Да я и самъ не знаю. Гд жь дожидаться? Мы вдь будемъ сыгрываться, отвчалъ музыкантъ.— Какъ-нибудь доду.

— Я скажу камердинеру. Можетъ пришлютъ за вами лошадь. А то вдь тутъ извощиковъ нтъ, пустырь, отвчалъ кучеръ, поворачивая лошадь.

— Скажи, такъ часу въ десятомъ, въ десять пусть пришлютъ, сказалъ ему Барскій, и вошелъ чрезъ незапертую дверь въ сни.

Кучеръ ухалъ.

Отворивъ вторую, тоже незапертую дверь, музыкантъ вошелъ въ темную переднюю. Въ комнат не было никого. Онъ снялъ шубу и отворилъ дверь въ залу. ‘И тутъ никого нтъ’, подумалъ онъ, и кашлянулъ раза два. На звуки кашля изъ сосдней комнаты вышелъ лнивою поступью человкъ лтъ сорока, довольно толстый, съ коротко остриженными блокурыми волосами и какимъ-то соннымъ выраженіемъ лица и срыхъ глазъ. Запустивъ руки за пестрый, италіянскій кушакъ, которымъ былъ подпоясанъ триковый халатъ его, онъ подошелъ къ Захару Петровичу.

— Барскій, если не ошибаюсь? сказалъ онъ, уставивъ мутные глаза свои на музыканта.

— Точно такъ, отвчалъ Барскій, — съ Сергемъ Александровичемъ имю честь я…?

— Съ нимъ, перебилъ вошедшій.— Очень радъ. Да скрипку…. Вотъ хоть на рояль….

Барскій поставилъ скрипку и посмотрлъ на надпись рояля.

— Виртъ. И не дурной, изъ лучшихъ, говорилъ хозяинъ, всматриваясь въ гостя. Онъ замтно избгалъ мстоименій ты и вы, зная что музыкантъ крпостной. Тогда существовали еще, читатель, чрезвычайно затруднительныя правила объ употребленіи этихъ двухъ мстоименій.

— Эй! крикнулъ хозяинъ: — сила!

Въ комнату вошелъ слуга, въ поношенномъ черномъ фрак, человкъ лтъ шестидесяти. Онъ посмотрлъ изъ-подъ нависшихъ сдыхъ бровей своихъ пытливо на музыканта и потомъ, поднявъ голову и брови, спросилъ:

— Что прикажете?

— Разумется, братецъ, что. Обдать и шампанскаго, отвчалъ хозяинъ, вводя гостя въ гостиную и указавъ ему на кресло пятивъ дивана.

— Слушаю-съ, отвчалъ слуга, снова опустивъ брови и выходя изъ гостиной.

— Васъ удивляетъ, началъ хозяинъ, развалившись на диван (онъ уже ршилъ вопросъ насчетъ мстоименія).— Васъ удивляетъ, можетъ-быть, что я называю его силою. Его зовутъ Матвемъ. Но онъ сила…. Напримръ, денегъ нтъ ни копйки. Сила, подай шампанскаго. Онъ подаетъ. Достань пятьсотъ рублей. Черезъ часъ, два, они у меня въ карман. Какъ, гд онъ достаетъ, чортъ его знаетъ, но для него нтъ невозможнаго. Онъ просто геній. Сигару не угодно ли?

— Я не курю.

— А выпить? Водки?

— Не пью, отвчалъ Барскій.

— Какъ? Музыкантъ, въ Россіи, да еще, извините, крпостной, и вы не пьете? спросилъ хозяинъ.

— Не пью, въ обществ я люблю выпить рюмку, другую вина, а такъ….

— Ну, то-то же… Сейчасъ прідетъ къ намъ віолончелистъ. Служитъ въ полиціи, вообразите, частный приставъ, но музыкантъ. Вотъ вы увидите. Но этотъ пьетъ, con spirito, прибавилъ хозяинъ.— Вы меня извините что я, видя васъ въ первый разъ, въ халат.

— Ничего, отвчалъ Барскій.

‘Что за чудородъ’, думалъ онъ, разсматривая мощную фигуру Палатова. Палатовъ тоже разсматривалъ гостя, по временамъ пристально оглядывая его съ ногъ до головы своими мутными глазами. Комната, гд сидли они, уставлена была старинною, ломаною мебелью, по угламъ висли паутины, одни изъ оконъ были полузатворены ставнями, паркетный полъ мстами былъ проломанъ и весь испещренъ пятнами, по средин комнаты лежалъ свернутый половикъ, по столамъ были разбросаны журналы, карты, старыя перчатки, ноты. У подъзда завизжали полозья, и чрезъ нсколько минутъ вошелъ въ гостиную, оправляя височки, толстый, низенькій человкъ съ припомаженнымъ хохолкомъ на голов, втполицейскомъ, довольно поношенномъ вицмундир.

— А віолончель съ тобой? спросилъ хозяинъ.

— Со мной, отвтилъ, вопросительно взглянувъ на Барскаго, вошедшій.

— Ну, въ такомъ случа, рекомендую. Какъ васъ зовутъ? спросилъ Пилатовъ музыканта.

— Захаромъ Петровымъ, отвчалъ Барскій.

— Захаръ Петровичъ Барскій, докончилъ хозяинъ.— А это віолончелистъ…. На что вамъ знать его фамилію?

Пришедшій разсмялся и нершительно подалъ два пальца музыканту. Усвшись рядомъ, онъ искоса внимательно разсматривалъ Барскаго,

— А водки хочешь? спросилъ частнаго хозяинъ.

— Да, выпью рюмочку.

— Эй, сила, хлопнувъ въ ладоши, крикнулъ хозяинъ.

Вошелъ опять лакей съ надвинутыми бровями.

— Закуску, subito.

— Готово, въ зал, пожалуйте, отвтилъ слуга, навертывая на большой палецъ блую какъ снгъ салфетку.

— И шампанское будетъ? спросилъ хозяинъ.

— Будетъ-съ, не подымая бровей отвтилъ слуга.

— Ну, не сила ли ты, братецъ? Не сила ли онъ, господа? Ты знаешь, говорилъ Палатовъ, обращаясь къ частному,— вдь я спустилъ вчера послдніе пятьсотъ рублей въ клуб. А вотъ, какъ видите, есть водка и шампанское… Такъ къ водк, господа. Матвй, ты сила, братецъ, сила.

Старикъ почительно улыбнулся.

— Прикажете кушать подавать? спросилъ онъ, нсколько нагнувшись.

— Подавай, братецъ, подавай, отвчалъ хозяинъ, приглашая жестомъ гостей войти въ залу.— А голова трещитъ, однако, посл вчерашняго…. Вдь тридцать дв бутылки, положимъ, вшестеромъ, но все-таки многонько… Давайте жъ, выпьемте.

На стол среди бутылокъ стояла четвертная бутыль съ водкой.

— А я, братъ, продолжалъ Палатовъ, обращаясь къ віолончелисту, — думаю перемнить размръ. До сихъ поръ я игралъ въ дв четверти, то-есть бралъ полведромъ. Хочу попробовать въ четыре, чтобы безъ ritardando, знаешь.

Віолончелистъ разсмялся. Барскій глядлъ съ недоумніемъ на наливающаго стаканъ водки хозяина и спрашивалъ самъ себя: куда это попалъ онъ? Частный отвелъ его въ сторону.

— Вотъ что, мой другъ, началъ онъ, взявъ его подъ руку.— Я позвалъ трехъ театральныхъ музыкантовъ. Мы думаемъ теб, то-есть, виноватъ, вамъ, акомпанировать квартетомъ. Это будетъ лучше чмъ съ фортепіанами. Богаче, знаешь… знаете, какъ-то….

— Я не привезъ ничего, у меня взяты піесы съ фортепіано, отвчалъ Барскій.

— Какъ же быть-то? продолжалъ частный.— Да вотъ, впрочемъ, что…. А-мольный концертъ Роде, вроятно, вы играете?

— Играю.

— И прекрасно. А въ заключеніе хоть Соловья Вьетана. Ноты сейчасъ же будутъ здсь. Есть у тебя чернильница и клочокъ бумаги? спросилъ онъ Палатова.

— Въ кабинет все найдеши, отвчалъ хозяинъ, принимаясь тянуть налитый стаканъ водки.

Частный вышелъ и черезъ минуту воротился съ запиской.

— Отдай это моему кучеру, говорилъ онъ Матвю, чтобы онъ създилъ домой и отдалъ эту записку барын…. Понимаетъ?

— Слушаю-съ.

Лакей вытелъ, а віолончелистъ принялся за закуску.

— А вы? спросилъ онъ музыканта.

— Не пьетъ…. Какой же вы артистъ! говорилъ хозяинъ, запустивъ руки за кутакъ и уставивъ мутные глаза на Барскаго.

Между тмъ слуга подалъ супъ, и хозяинъ услся съ обоими гостями за накрытый довольно прилично столъ. Старикъ камердинеръ важно всталъ, съ навернутою на большой палецъ салфеткою, за стуломъ хозяина.

Говорятъ, рдко ошибешься повривъ первому впечатлнію произведенному на васъ новымъ человкомъ. Но есть личности съ перваго раза просто непонятныя, сбивающія съ толку. ‘Циникъ’, ршите вы, услышавъ пошлую остроту такого человка, но рядомъ съ этою остротой онъ вдругъ проявитъ такую деликатность чувства, такую двственность души, что вы встанете въ тупикъ и невольно подумаете: ‘чортъ знаетъ что за человкъ, не разберешь его’. Такая двойственность поражала каждаго, кто впервые видлъ Палатова. Какъ шестнадцати-лтняя институтка, берегъ онъ въ своемъ альбом засохшій цвтокъ, никому не разказывая почему онъ ему дорогъ, и вмст отпускалъ подъ часъ дюжинами такіе анекдоты которые могли бы нравиться разв какому-нибудь потерявшему вовсе чувство стыда человку. Трудно объяснить эту двойственность… Прикрывалъ ли онъ свою чувствительность этимъ грязнымъ рубищемъ, цинизма, изъ опасенія, быть-можетъ, чтобы не посмялся кто надъ ней? Или же самъ себя осмивалъ онъ, чувствуя какъ не ко двору такія чувствительныя сердца въ нашей современной сред, толкующей, денно и нощно, о капиталахъ и процентахъ? Больше всего любилъ онъ музыку. Съ грхомъ пополамъ зная гаммы, онъ игралъ по слуху на фортепіано цлыя увертюры, аріи и зналъ почти вс квартеты и симфоніи Бетговена. Будучи сыномъ одного промотавшагося богача, Палатовъ привыкъ къ роскоши, средствъ не хватало жить по-барски, по смерти отца, одинокій холостякъ продавалъ имнье за имньемъ, не думая объ утріи. Домъ Палатовыхъ въ Петербург былъ, когда-то, сборищемъ всхъ знаменитостей, писатели, живописцы, музыканты были домашними людьми у Палатовыхъ. Въ одной изъ залъ громаднаго дома игралъ знаменитый квартетъ братьевъ Миллеръ, въ другой стояла, только что присланная на выставку изъ Рима, картина какого-нибудь Орлова, въ кабинет хозяина рисовалъ каррикатуру Брюлловъ, и рядомъ съ нимъ сидлъ извстный писатель, привезшій еще неизданную, новую свою повсть. Сергй Александровичъ, посл отца единственная отрасль стариннаго рода Палатовыхъ, окончивъ курсъ въ пажескомъ корпус, поступилъ въ конную гвардію, наслужилъ однако не долго, черезъ годъ его перевели въ армію за какую-то шалость, и онъ вышелъ въ отставку. Какъ въ наук, такъ и въ искусств онъ не учился сухой азбук, требующей усидчиваго труда. Онъ, будто въ теорем, не трудясь надъ длинною цпью вычисленій, принималъ на вру прямо выводъ. Нердко ошибался онъ, конечно. Но часто талантливая природа отгадывала чутьемъ врность мысли, красоту слова, слышала геніальное сочетаніе звуковъ. ‘Какъ это хорошо’, говорилъ Палатовъ, повторяя на своемъ роял, со слуха, цлыя мста, слышанной всего разъ, симфоніи.

Въ губернскій городъ былъ присланъ Палатовъ за то что обругалъ свиньей во всеуслышаніе, на весь театръ, какого-то пвца, въ то время какъ пвцу подносили подарокъ. Распродавъ почти вс имнія свои и оставшись съ одними отцовскими долгами, Палатовъ продолжалъ занимать и, къ удивленію всхъ, находилъ гд-то и какихъ-то кредиторовъ. Долги онъ изрдка уплачивалъ то полученною нежданно небольшою суммой отъ какой-нибудь тетки, или отъ отцовскаго пріятеля. Деньги полученныя отъ отцовскихъ друзей Палатовъ возвращалъ прежде другихъ долговъ.

Въ губернскомъ город вс полюбили его на другой же день прізда. Безъ Палатова не устраивался ни одинъ концертъ, благородный спектакль, хоть онъ самъ не игралъ, но хлопоталъ, смшилъ на репетиціяхъ. Онъ плъ цлые вечера, хриплымъ голосомъ своимъ, романсы Глинки въ домахъ гд любили пніе, съ молодежью игралъ въ карты, пилъ шампанское, улаживалъ пикники и холостыя вечеринки.

— Это какой-то l’existence manque, говорила про него губернаторша.

— Именно, именно, подтверждалъ губернаторъ.— И что мн удивительно. Вдь, ну скажите, какой у него голосъ? Никакого. А онъ разкажетъ вамъ, просто объяснитъ, споетъ изъ Шуберта или изъ Глинки. Чтобы изъ него вышло, еслибъ онъ серіозно поучился музык?

Но Палатовъ, даже получивъ серіозное музыкальное образованіе, врядъ ли бы оправдалъ надежды его превосходительства. Такіе люди какъ Палатовъ, намъ кажется, призваны для того чтобы пропагандировать, распространять творенья геніевъ. Они воспламеняются чужимъ огнемъ, но свтятъ иногда ярко въ темныхъ жилищахъ людей, по лности, или по чему другому, равнодушныхъ къ прекрасному. Въ этой, часто не сознаваемой самими ими служб, они велики. Какъ втеръ заносятъ они растительное смя въ глухія, безплодныя мста. Дивятся вс, откуда появилось на такой неблагодарной почв красивое растеніе. Это пролетвшій безслдно втеръ занесъ сюда пару сменъ съ сосдняго луга.

— Ну, теперь дверь на крючокъ и, кто бы не пріхалъ, говори: ‘не принимаетъ’, сказалъ хозяинъ, допивъ послдній стаканъ шампанскаго и подымаясь изъ-за стола, старику слуг своему.

— Погоди же…. Дай пріхать музыкантамъ, замтилъ было приставъ.

— Пріхали, сударь, музыканты.— Я провелъ ихъ корридоромъ въ кабинетъ, отвтилъ Матвй.

— Убери это все…. Поставь пюпитры, свчи, распоряжался Палатовъ,— и двери на крючокъ. Да притвори ставни. Знаете что, Захаръ Петровичъ, квартетъ бы прежде сыграть…. Какъ вы думаете? А?

— А ноты? спросилъ Барскій.

— Не тревожься, извините, то-есть, не тревожьтесь, мой любезный, не тревожьтесь, я веллъ привезти свои квартеты, отвчалъ частный, доставая изъ ящика свою віолончель. Онъ никакъ не могъ наладить говорить ‘вы* Барскому. Это происходило вовсе не изъ желанія оскорбить, а потому что языкъ ихъ благородій въ то блаженное время просто не поворачивался сказать ‘вы’ крпостному человку, не слушался.

Изъ сосдней комнаты вошелъ сдой старикъ въ длинномъ сюртук, въ мдныхъ большихъ очкахъ, съ альтомъ подъ мышкою, онъ смрилъ Барскаго взглядомъ гладіатора встрчающаго выпущеннаго на арену звря. За старикомъ шелъ человкъ лтъ тридцати пяти, лысый, небольшаго роста, съ длинными, темнорусыми бакенбардами. Послдній былъ первая скрипка театральнаго оркестра. Этотъ старался показать что ему все равно съ кмъ ни играть, что онъ даже не замчаетъ Барскаго.

— Вотъ, позвольте васъ познакомить, началъ хозяинъ, называя фамиліи.

Пока шли рукожатія, слуга поставилъ пюпитры и свчи. Барскій досталъ скрипку. Музыканты принялись строить, инструменты. Театральные скрипачи какъ-то вздрогнули и оглянулись на Барскаго, заслышавъ металлическіе звуки Гварнери. Хозяинъ выкатилъ изъ гостиной волтеровское кресло, и закуривъ сигару, разслся въ немъ.

— Что же мы будемъ играть? спросилъ частный приставъ.

— Что вамъ угодно, сказалъ, усаживаясь, Барскій.

— Начнемте отцомъ Гайденомъ, вмшался хозяинъ.— Вотъ этотъ, помните?— И онъ проплъ тему перваго аллегро.

Старикъ альтистъ разложилъ ноты и отыскалъ квартетъ указанный хозяиномъ.

Барскій подтянулъ смычокъ и поднялъ скрипку. Грянулъ первый аккордъ, и повяло здоровымъ, свжимъ юморомъ не нашего времени, какъ легкія феи перебгали съ мста на мсто скрипки, тяжелый на подъемъ віолончель пускался вслдъ за рзвыми скрипками выдлывать мелкіе па и выкрутасы, смычки то шаловливо прыгали по струнамъ, то запвали, будто нечаянно вспомнивъ основную тему.

Нельзя было узнать игру Барскаго. Смычокъ, даже тонъ скрипки, совершенно измнились. Предъ вами сидлъ напудренный скрипачъ стараго времени, въ камзол, въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками. Графъ и графиня, казалось вамъ, сидли у окна своего средневковаго замка, и самъ великій Гайденъ, молодой еще, стоялъ у креселъ благосклонно улыбавшейся ему графини.

— Вотъ какъ играется, какъ надо играть Гайдена, сказалъ хозяинъ, поднявшись съ креселъ и подходя своею лнивою поступью, къ музыкантамъ.

— Хорошо, отозвался віолончелистъ. Театральные музыканты также одобрительно кивнули головами, но ихъ занимала больше превосходная старая скрипка Барскаго.

— Этого мало что хорошо. Я слышалъ знаменитые квартеты. Играли хорошо. Но я не слыхивалъ чтобы кто изобразилъ мн такъ рельефно Гайдена. Вдь ваша игра просто переноситъ насъ въ тотъ вкъ. Не смйтесь. Я вдь думалъ: ужь не обрзали ли вы смычокъ вашъ, увряю васъ. Парики, пудра, замки тогдашніе, чопорная походка кавалеровъ, медленно движущихся дамъ со шлейфами. Вдь это вы мн вс нарисовали. Я былъ тамъ, врьте мн, былъ, слушая васъ. И знаете, господа, къ такому исполненію способенъ одинъ русскій, нашъ русскій музыкантъ, къ нему способна только дтски воспріимчивая душа нашего русскаго художника.

Барскій улыбнулся въ отвтъ на эту горячую тираду и замтилъ оратору что онъ немного увлекается.

— Можетъ-быть, грустно отозвался хозяинъ. Мы Русскіе забиты какъ-то, что-ли…. Сыграй-ко такъ Французъ, и мы же будемъ съ ума сходить, на память красть его перчатки будемъ… Да что жь за дло вамъ? Ну, увлекаюсь…. Вдь въ увлеченіи лежитъ большая доза правды, окончилъ онъ, возвратившись на свое кресло.

Раздался менуэтъ. Чинно принялись раскланиваться кавалеры, изящно наклонивъ прекрасный станъ, отвчали на эти мрные поклоны, дамы. Басъ, точно сановитый вельможа, важно двигался въ своемъ огромномъ парик, въ общемъ веселомъ, но чинномъ и размренномъ танц. Гайденъ вжливо шепнулъ какую-то шутку молодой графин.

— Ну, разв это не картина? началъ опять Палатовъ, когда менуэтъ кончили.— Надобно выпить. Сила…. Давай шампанскаго…. Ваше здоровье, дорогой Захаръ Петровичъ!…

Вс выпили по бокалу.

Полилось пвучее adagio. Это былъ теплый, задушевный разказъ о давней, затаенной страсти. Тамъ гд вторая скрипка начала свое соло, Барскій припомнилъ женскіе каріе глаза, такъ успокоительно, такъ ободряя, бывало, на него глядвшіе.

— Прелесть…. Ваша скрипка просто говоритъ, вскрикивалъ Палашовъ, ворочаясь въ своемъ широкомъ кресл.— Бетговена сыграйте мн, большой, знаете, эс-дурный кажется, Harphen-Quartett еще зовутъ его Нмцы, умолялъ онъ…

— Знаю, отвчалъ Барскій….— А репетировать-то?

— Да что вамъ репетировать? Играйте что хотите…. До репетиціи ли тутъ, нетерпливо толковалъ хозяинъ, а віолончелистъ уже клалъ голоса Бетговенскаго квартета. Кто-то сильно застучалъ въ запертыя, по случаю квартета, наружныя двери.

— Кто это? Говори дома нтъ, не принимаю, пьянъ скажи, лежитъ безъ памяти, гналъ Палатовъ слугу, вошедшаго было съ докладомъ. Старикъ вышелъ, и черезъ нсколько минутъ послышался скрипъ отъзжающихъ саней.

— Такіе слушатели, Сергй Александровичъ, какъ вы, одушевляютъ, сказалъ Барскій, канифоля смычокъ.— Садитесь же и слушайте, прибавилъ онъ, строго взглянувъ на музыкантовъ.

Музыканты поняли этотъ взглядъ и осторожно взяли первыя ноты.

Тихо раздалась торжественная гармонія предвходнаго adagio. Слушатель какъ будто входилъ въ полумракъ преддверія готическаго храма, лучъ солнца перерзывалъ его сквозь расписанное красками длинное, узкое окно. Полный ожиданія чего-то стоитъ поститель предъ тяжелою дверью, отворяемою сторожемъ.— Вотъ онъ храмъ со святилищемъ и олтаремъ, для коихъ выстроены и преддверіе, и эти стны испещренныя кистью и рзцомъ ваятеля.

Широкимъ тономъ высказалъ скрипачъ главную, основную мысль піесы, и чудодйственно начало созидаться около нея, надъ ней, великое, незыблемое зданіе. Одна и та же тема окрашивалась то оттнкомъ тяжкаго горя, то свтлымъ сіяніемъ чистой, вчной радости, то подымала бурю она, увлекая за собой всю массу гармоніи, для того чтобы дойти до того вопля который одинаково слышенъ и внятенъ уже и знатоку, и профану, то исчезала въ общемъ молитвенномъ гимн, вдругъ зазвучавшемъ стройнымъ хоромъ силъ будто посл долгой умственной работы сознавшихъ наконецъ свое высокое призваніе.

Палатовъ то пристально принимался смотрть за широкій размахъ смычка музыканта, то, закрывъ глаза рукою, вслушивался въ грозные раскаты подымавшейся музыкальной бури. Нервныя фразы первой скрипки, какъ змйки молніи, сверкали на темномъ, густомъ фон гармоніи.

Умолкла музыка. Бережно взяли послдній аккордъ музыканты. Хозяинъ тихо поднялся съ креселъ, и подойдя къ первой скрипк, низко поклонился, коснувшись пухлою своею рукой пола. Віолончелистъ сіялъ.

— Вы просто Бога хвалите своею игрой, сказалъ старый альтистъ, снимая мдныя очки съ увлаженныхъ слезами глазъ своихъ.

— Какой тутъ Богъ? запальчиво перебилъ Палатовъ.— Бетговенъ самъ богъ.

— Эхъ, баринъ, отвчалъ старый альтистъ.— Узнаешь ты когда-нибудь что съ Богомъ шутить плохо…. Охъ, узнаешь.

Барскій пожалъ всмъ руки и принялся укладывать разогрвшуюся скрипку. Первый скрипачъ подошелъ къ ящику и не безъ зависти смотрлъ на красующуюся за бархатномъ, малиновомъ фон Гварнери.

— Вотъ онъ, сказалъ хозяинъ, вынося изъ кабинета мраморный, небольшой бюстъ Бетговена. Вс взглянули на прекрасное чело великаго художника, рзецъ, случайно вроятно, начертилъ какое-то горькое выраженіе на сжатыхъ много значущимъ безмолвіемъ устахъ геніальнаго человка.

— Ну, онъ бы пожурилъ насъ кое за что, сказалъ Барскій. Віолончелистъ немножко покраснлъ и принялся перелистывать ноты…. Вроятно, камень Барскимъ былъ пущенъ въ его огородъ.

— Лавровый бы внокъ надлъ на васъ, перебилъ хозяинъ.— Вдь два-три промаха ничто предъ разумніемъ, предъ тою ясностью съ которою….

— Ну, оно все-таки, перебилъ Барскій.

— Ршительно вздоръ, продолжалъ Палатовъ.— Да если на античной арк недостаетъ двухъ, трехъ камней, разв погибнетъ для меня отъ этого красота и величавость арки? Знаете что, сыграйте завтра въ концерт этотъ квартетъ.

— Пожалуй, да не было бы скучно?… скажутъ классическая музыка, отвчалъ Барскій.

— А чортъ побери тхъ кому будетъ скучно. Что вы, забавлять что ли ихъ подрядились? говорилъ хозяинъ.

— Пожалуй.

— Ршено…. Значитъ….

— Первое allegro Роде, Соловей и потомъ квартетъ, ршилъ Барскій. Посл квартета я не могу играть Соловья.

— Еще бы. И отлично. Только вдь нужно еще скрипку для Роде и для Соловья, говорилъ Палатовъ, обращаясь къ напвавшему что-то частному.

— Есть, есть второй скрипачъ, отвчалъ приставъ,— онъ не пріхалъ сегодня. Гд-то играетъ на вечер. Уладимъ все.

— А теперь заприте вашу скрипку и пойдемте въ гостиную…. Эй, сила!… Приготовь чай. Или, не двинуть ли бутылочку?

— Нтъ…. Мн пора. Я лучше выпью стаканъ чаю, отвчалъ Барскій, запирая ящикъ.— Сани, не знаю, пріхали ли?

— Пріхали, отвчалъ слуга, подавая чай.

Вс вышли въ гостиную.

Театральные музыканты робко услись со своими стаканами на стульяхъ у дверей гостиной, и какъ диковину разсматривала перелистывавшаго какую-то книгу Барскаго. Хозяинъ, задумавшись, ходилъ изъ угла въ уголъ. Онъ сдлался неразговорчивъ.

— Ну, а въ деревн-то вы не играете квартетовъ? спрашивалъ частный Барскаго….— Вы меня извините что я сфальшивилъ, проглядлъ діэзъ…. Чортъ его знаетъ какъ. Ошибка грубая, я знаю. Я примтилъ какъ вы взглянули на меня.

— Эти вещи не извиняются вдь только въ самую минуту фальши, отвчалъ, добродушно улыбаясь и пожимая протянутую руку пристава, Барскій. На этой половиц крпостной былъ предъ нимъ его превосходительство.— Нтъ, съ вами еще играть можно, снисходительно кончилъ полный генералъ отъ квартета.

Надобно было видть какъ не ршавшійся, вотъ съ часъ тому назадъ, сказать ‘вы’ музыканту человкъ заискивалъ, вертлся, какъ умильно, вопросительно, глядлъ въ глаза, испрашивая снисхожденія у оскорбленнаго, его ошибкой мастера.

Выпивъ стаканъ чаю, Барскій взялъ ящикъ и сталъ прощаться.

— Ну, батюшка, я не умю васъ благодарить, сказалъ хозяинъ.— Вы мн доставили высокое наслажденіе… Да что тутъ говорить…. Вы не глядите на меня что я такой безпутный.

Музыкантъ ухалъ въ присланныхъ за нимъ пошевняхъ, театральные артисты сли съ нимъ же, онъ взялся подвезти ихъ до города.

Палатовъ и частный приставъ часовъ до двухъ ночи толковали о необыкновенномъ талант Барскаго. Хозяинъ, сверхъ обыкновенія, ничего въ этотъ вечеръ не пилъ.

Былъ часъ двнадцатый ночи, когда Барскій въхалъ на господскій дворъ. Домъ былъ не освщенъ. Въ кухн горлъ огонь. Оттуда раздавались звуки гитары, мрный топотъ чьихъ-то здоровыхъ ногъ и голосъ повара, залихватски напвавшаго плясовую. ‘Въ бельэтаж, въ палюмаж’, вмст съ топотомъ, долетало до музыканта, пока онъ, выйдя изъ саней, поднимался по лстниц въ свой флигель.

X.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ утромъ, въ день предполагаемаго концерта, сидлъ въ кабинет своего городскаго дома, онъ былъ еще въ халат. Покуривая трубку и прихлебывая по временамъ изъ чашки кофе, Павелъ Ивановичъ перебиралъ какіе-то пожелтвшіе документы, въ род дворянскихъ грамотъ, писанные рукою александровскаго времени. Въ кабинет, да и во всемъ дом было какъ-то неуютно, какъ обыкновенно бываетъ въ домахъ въ которые хозяева заглядываютъ только наздомъ. Старинный письменный столъ краснаго дерева, неуклюжій гардеробъ, покоробленный портретъ какого-то старика въ дворянскомъ мундир составляли все убранство кабинета. Стекла не выставляемыхъ, вроятно съ давняго времени, рамъ потускнли, въ комнат пахло чмъ-то нежилымъ.

— Василій Савельичъ Аристарховъ, доложилъ вошедшій, вчно мрачный, камердинеръ.

— А! Василій Савельичъ, проси, отвчалъ хозяинъ.— Да набей мн трубку.

Камердинеръ вышелъ и чрезъ нсколько минутъ въ кабинетъ вошелъ, или врне вплылъ, безъ малйшаго звука, высокаго роста, нсколько полный, со свжимъ, прекрасно вымытымъ и выбритомъ лицомъ господинъ. Сдые волосы его были острижены подъ гребенку. На немъ былъ надтъ бархатный щегольской пиджакъ, высокіе воротнички рубашки были ослпительной близны. На жилет блестла длинная золотая цпь.

Хозяинъ приподнялся.

— Извините, что я не одтъ. Проспалъ и потому…. началъ онъ.

Гость крпко пожалъ лвою рукой жирный локоть Tapханкова, беззвучно опускаясь въ стоявшія съ боку стола кресла.

Камердинеръ подалъ трубку Павлу Ивановичу.

— Оставь же насъ, сказалъ Павелъ Ивановичъ, закуривъ трубку.— Кто прідетъ, говори: ‘нтъ дома’.

— Слушаю-съ, отвчалъ, выходя на цыпочкахъ, лакей.

Тарханковъ заперъ дверь на ключъ.

— Не прикажите ли сигару? спросилъ онъ гостя.

— У меня есть, мягко отвтилъ гость, вынувъ изъ кармана роскошный, золотой, съ эмалью, портсигаръ.

Хозяинъ зажегъ свчку, гостъ, обрзавъ аккуратно вынутую регалію, пустилъ струйку дыма въ нежилую атмосферу комнаты.

— Вотъ справка о которой я вамъ говорилъ, сказалъ хозяинъ, вынувъ изъ стола какую-то бумагу и передавая гостю.

Гость принялся читать ее.

Хозяинъ уставилъ на него срые, мышиные глаза свои и самодовольно улыбался, пуская полегоньку дымъ изъ янтаря.

— Да…. началъ, положивъ бумагу и играя своею цпочкой, гость,— но вдь окончательно врить этому нельзя, положимъ, онъ перерылъ весь архивъ, все-таки, какъ вы поручитесь что противная сторона не отыщетъ эти документы. Замтьте что вы имете дло съ сильнымъ противникомъ. Гораздо бы врне было, какъ я вамъ говорилъ, еслибъ отыскать ихъ, и…

— И…. уничтожить, вы полагаете, какимъ-либо образомъ? спросилъ нершительно, вполголоса хозяинъ, нсколько побагроввъ.

— То-есть, я вамъ не говорю, не то что уничтожить, а…. Мало ли есть различныхъ средствъ на это… Конечно, это можетъ стоить довольно дорого, но за то вы тогда обезпечены, вы не рискуете сдлаться калифомъ на сутки, проговорилъ гость.

— Я понимаю васъ, согласенъ, да вдь какъ, гд отыщешь ихъ. Положимъ… Денегъ я бы не пожаллъ… Что деньги? отозвался хозяинъ вздохнувъ и задумчиво опустивъ голову.

— Невозможнаго нтъ ничего, дражайшій Павелъ Ивановичъ, таинственно произнесъ гость, потянувъ дымъ изъ сигары и пристально взглянувъ на хозяина.— Святыя денежки все длаютъ… Есть поговорка: ‘чудеса творятъ’.

Водворилось молчаніе. Гость, или почувствовавъ неприличіе довольно продолжительнаго безмолвія, или желая показать свое равнодушіе къ длу о которомъ шла рчь, вдругъ началъ совершенно неожиданно сладкимъ до нги голосомъ:

— А люблю я, признаюсь, люблю народныя пословицы. Сколько въ нихъ разума и, знаете, не нашего, такъ-сказать, падшаго ума, а…. Сколько въ нихъ вры въ правду, свжести.

— Это вы насчетъ чего? спросилъ, думавшій видимо совершенно о другомъ, хозяинъ.

— Насчетъ пословицъ нашихъ русскихъ. Я говорю, сколько въ нихъ наивной, именно наивной, мудрости…. Какъ цлостенъ еще и какъ уменъ нашъ народъ, повторилъ гость, сбросивъ пепелъ со своей сигары.

— Да, очень умный народъ…. Такъ вы говорите что можно достать эти бумаги? Есть он? нетерпливо придвинувшись поближе къ гостю, спросилъ хозяинъ.

— То-есть какъ есть? отвчалъ гость разсматривая что-то на потолк.— Я этого не говорилъ. Я говорю что невозможное иногда длается возможнымъ. Надежда, продолжалъ онъ, быстро и съ пріятною улыбкой взглянувъ на хозяина,— ‘надежда кроткая посланница небесъ…’ Помните у Жуковскаго? ‘Тебя хочу восптья, о божественная…’ Какая прелесть! Слогъ-то? А? Ну кто, скажите, кто изъ ныншнихъ писателей….

— Хорошій слогъ, но…. Будемте говорить откровенно, перебилъ хозяинъ.— Имете вы нкоторыя свднія разв, что документы….

— Какъ дальше, вотъ не помню… Да, ‘ты утшаешь мореходца….’ Нтъ, не то, я пропустилъ еще одинъ прелестнйшій періодъ…. Боже мой, какъ бишь?

— Послушайте, нетерпливо приставалъ хозяинъ, мысленно посылая къ чорту и мореходца, и неумстную восторженность гостя.— Денегъ, я вамъ прямо говорю, я денегъ на это не пожалю… Помогите… Возьмите это дло на себя, почтеннйшій Василій Савельичъ…. Облагодтельствуйте человка на всю жизнь…. Василій Савельичъ…. Вы знали моего брата, вы были другомъ нашего дома, продолжалъ уже прослезившись Павелъ Ивановичъ….— Во имя памяти покойнаго, если не для меня…. Помогите.

— Какъ это все, однакожь, мн напоминаетъ, началъ гость, задумчиво оглядывая голыя стны нежилаго кабинета,— напоминаетъ о быломъ, о прошломъ…. Этотъ гардеробъ…. А! вотъ и онъ, продолжалъ онъ, остановивъ взоры на висящемъ на стн потрескавшемся, запыленномъ портрет.— Вотъ онъ. Его улыбка…. Вылитый…. Чья это кисть?… Боже мой…. Давно ли, кажется, все это было…. Мы были оба молоды….

— Ну, вотъ видите, перебилъ хозяинъ, обрадовавшись впечатлнію произведенному портретомъ…. Братъ вдь и любилъ же васъ! У, какъ любилъ…. Я помню.

— И я любилъ его, вздохнувъ и меланхолически повсивъ на бокъ круглую сдую голову, произнесъ гость.

— Вотъ видите…. Такъ помогите….

— Двсти тысячъ, и дло будетъ сдлано, отвчалъ хладнокровно гость, выходя вдругъ изъ мечтательнаго настроенія.

Хозяинъ выпучилъ глаза и быстро отодвинулъ свое кресло, его будто ожгли эти два слова спокойно сказанныя гостемъ.

— Двсти тыс… началъ было онъ, но не докончилъ, словно испугавшись какъ бы не выскочила изъ стола на его возгласъ эта сумма.

— И то единственно помня дружбу покойнаго… Боже мой! Аанасьевское, Горки…. Вдь это рай земной! Отчего вы тамъ не живете? Этотъ великолпный домъ, садъ. Боже мой, сколько самыхъ отрадныхъ, молодыхъ воспоминаній…. Да… снова задумчиво наклонивъ стриженую голову, окончилъ гость.

Хозяинъ безсмысленно перекладывалъ съ мста на мсто лежавшія на стол бумаги.

Опять воцарилось молчаніе.

— Скажите, началъ гость, развалившись и подперевъ голову своею блою, тщательно вымытою рукой,— вы продолжаете поддерживать оркестръ? Ахъ, тамъ была одна пвица, помню я… Параша, кажется.

— Продолжаю, отвчалъ хозяинъ.— Послушайте, сказалъ онъ, желая сразу загатить этотъ нахлынувшій потокъ воспоминаній,— вдь это такая громадная сумма что….

— А вотъ это какая сумма, спокойно отвчалъ гость, поматывая своею прюнелевою ботинкой…. Останется ли мн за хлопоты пять тысячъ, я не знаю.

— Какъ это? спросилъ, изумившись, Павелъ Ивановичъ.— Отъ двухсотъ тысячъ…

— Гд вы живете? На лун? спросилъ гость.

— Нтъ, но… началъ было хозяинъ.

— Такъ, что же васъ такое изумляетъ? Вы говорите, вы имете оркестръ…. Что сдлаетъ вашъ капельмейстеръ безъ скрипачей, флейтистовъ, контрабасовъ и такъ дале? У насъ, почтеннйшй, вдь тоже есть своего рода контрабасисты, есть виртуозы не дешевые.

‘Ну, да и ты, братъ, вижу я, контрабасистъ, хоть и поешь о дружб, да о прошломъ,’ думалъ хозяинъ, отвалившись къ спинк креселъ и кусая усы.

— У васъ концертъ сегодня, кажется, поправивъ на стол свой съхавшій было могучій локоть, началъ гость…. А это пріятно…. Въ губернскомъ город, гд мало развлеченій…. Недавно слышалъ я Вьтана. Что это за скрипачъ…. Сколько души…. Вы слышали его?

— Да, слышалъ…. Извините…. Я снова приступаю къ длу…. Вотъ что, пятьдесятъ тысячъ я согласенъ дать…. Ну, шестьдесятъ, началъ хозяинъ, замтивъ при первой цифр легкую улыбку на лиц гостя.— Шестьдесятъ тысячъ я, понатужусь, дамъ… Помогите.

Гость молча улыбался.

— Вы дитя, началъ онъ посл нкотораго молчанія, какъ бы любуясь собесдникомъ.— Дитя…. Въ васъ столько чистоты, наивности.

Тарханковъ нсколько сконфузился.

— Это такая рдкость, продолжалъ гость,— именно рдкость въ нашъ меркантильный вкъ…. Скажите, какъ вы это такъ всецло сохранились?

— Вамъ угодно шутить, началъ Тарханковъ, теперь только догадавшись что гость давнымъ-давно залзъ въ его душу и видитъ ясно что тамъ дется.

— Ни мало не шучу. Серіозно, вы напомнили мн дтство… Ахъ, дтство, началъ было снова гость, но замолчалъ, почему-то узнавъ также о догадк собесдника.

‘У, архибестія’, чуть не сорвалось съ языка у хозяина, отиравшаго выступившій на лбу потъ.

— Будемте говорить серіозно, сердито и смотря въ сторону, началъ было онъ.

— Я вамъ сказалъ, перебилъ Аристарховъ, погладивъ рукой бороду и посмотрвъ въ потолокъ.— Вы не сердитесь на меня. Что длать? Мы вдь практики, продолжалъ онъ, засунувъ въ карманы руки и нагибаясь всмъ туловищемъ къ Тарханкову.— Вдь я не шутя, вы живете въ деревн, въ тихой провинціи, въ васъ больше сохранилось, какъ хотите, идеальнаго. А какъ это важно сохраниться… да… прощайте же, сказалъ онъ поднявшись и пожавъ руку Павлу Ивановичу.— И его гитара… Боже мой! добавилъ онъ, замтивъ запыленную гитару, выглядывавшую задомъ кузова изъ-за гардероба.— Дуэты игрывали съ нимъ… Я тоже гитаристъ вдь… Какъ это все переноситъ меня въ невозвратимое прошедшее.

— Я у васъ буду, Василій Савельичъ. Вы когда въ Петербургъ? спросилъ хозяинъ.

— Да посл завтра… Отъ десяти утра и до двнадцати я къ вашимъ услугамъ, каждый день, отвчалъ гость, пробуя отворить дверь.

— Нтъ, позвольте, заперто.

Щелкнувъ замкомъ, Тарханковъ отворилъ дверь и пошелъ провожать гостя въ переднюю.

— Какъ это все, вотъ даже стулья, напоминаетъ, продолжалъ, выступая беззвучными шагами и оглядывая нежилыя комнаты, чувствительный поститель.— Василій, кажется… Да? спросилъ онъ, уставившись въ передней на камердинера.

— Никакъ нтъ, Алексй, отвчалъ камердинеръ.

— Да что жь я? Ты вдь былъ, братецъ, мальчикомъ. Не помнишь, грустно объяснилъ гость, надвая шубу.— Про вашего покойнаго брата можно вполн сказать съ Гамлетомъ: ‘но человкъ онъ былъ’, продекламировалъ онъ, неожиданно выпрямившись и трагически потрясая кулакомъ надъ самой головой Тарханкова.— Какъ это, еслибы вы слышали, говоритъ Каратыгинъ! Что за лицо при этомъ длаетъ! Постойте: ‘но челов…..’ Да нтъ, вдругъ не могу, надо настроиться, окончилъ наконецъ восторженный декламаторъ, величаво, но беззвучно выплывая въ сни.

‘Какой чувствительный,’ думалъ, возвращаясь въ кабинетъ, Тарханковъ. ‘Знаю, братъ, я тебя. И говорить не хочетъ, бестія..’ Вишь, очень ужь разчувствовался. А умлъ брать съ покойнаго по четыре тысячи въ мсяцъ за ходатайство, декламаторъ…. Да вексель взялъ съ него же въ тридцать тысячъ чортъ знаетъ за что, взялъ съ полумертваго, на смертномъ одр братъ былъ. Я самъ заплатилъ теб вдь по нему сполна, все чистаганчикомъ.’

Послднія слова Тарханковъ даже прохриплъ сквозь усы.

— Эй, одваться! сердито крикнулъ онъ.

— Пальто прикажете, или сюртукъ? спросилъ, влетвшій въ дверь какъ муха, камердинеръ.

— Какой ты, братецъ, оселъ. Разумется пальто, отвчалъ Павелъ Ивановичъ, принимаясь фабрить и расчесывать усы предъ дорожнымъ зеркаломъ.— Что, поздно воротился вчера Захаръ отъ Палашова?

— Часу въ двнадцатомъ, отвчалъ камердинеръ, раскладывая на стул платье.

— Посл позови его ко мн.

— Слушаю-съ, отвчалъ камердинеръ.

Павелъ Ивановичъ сталъ одваться. Пока онъ облекается, мы скажемъ нсколько словъ о его только-что удалившемся гост.

Василій Савельевичъ Аристарховъ происходилъ отъ бдныхъ родителей духовнаго званія. Онъ былъ извстенъ въ Петербург какъ повренный по дламъ важныхъ господъ, онъ же устраивалъ секретныя свадьбы, приводилъ въ порядокъ разстроенныя дла большихъ баръ, это приведеніе длъ въ порядокъ всегда оканчивалось почему-то тмъ что хозяева платили Аристархову довольно округленныя суммы по векселямъ, оставаясь, впрочемъ, въ наилучшихъ съ нимъ отношеніяхъ. Бралъ онъ за свои хлопоты дорого, деньгами, имніями и даже крпостными людьми. Такимъ образомъ онъ нажилъ большое состояніе, купилъ домъ въ Петербург и давалъ деньги въ ростъ за большіе, разумется, проценты. Дтей у него не было, старушка жена, урожденная какая-то графиня, была совершенною рабой Василья Савельевича. Онъ даже запрещалъ ей кашлять, и больная грудью старушка поминутно сдерживалась, когда мужъ или, врне, властелинъ ея былъ дома. Василій Савельевичъ былъ скупъ, но домъ его отдланъ былъ великолпно. Одтъ онъ тоже былъ всегда по мод, держалъ карету съ парою прекрасныхъ рысаковъ. Эта обстановка была нужна ему чтобы брать больше денегъ со своихъ кліентовъ. Говорили что онъ держалъ даже танцовщицу, и содержаніе ея тоже помщено было въ условіе, въ вид уплаты за ходатайство. Имя обширное знакомство, Аристарховъ мастерски умлъ подъхать къ кому вамъ угодно. Дать вовремя и въ мру, кому именно дать, въ этомъ состояло въ то блаженное время все искусство адвоката. Василій Савельевичъ выигралъ такимъ образомъ большое дло покойнаго брата Павла Ивановича Тарханова по откупу. Дйствуя въ Петербург, онъ нердко здилъ и по губерніямъ, чтобы навести справку, поговорить со вліятельнымъ въ губерніи лицомъ, здилъ, разумется, въ тхъ случаяхъ, когда дло не улаживалось перепиской и стоило свчъ. По такому-то длу и теперь онъ прибылъ изъ Петербурга въ губернскій городъ.

Василій Савельевичъ любилъ трагедіи, былъ безъ ума отъ Каратыгина (трагика) и самъ съ успхомъ декламировалъ мста изъ Россіады, Эдипа, изъ Самозванца Сумарокова. Выбиралъ онъ большею частію мста самыя свирпыя, гд были страданія Тантала, заклинанія съ словами: ‘адъ, фуріи, скрежетъ зубовъ’ и т. п. Былъ падокъ онъ также до молодыхъ двушекъ, и говоря о нихъ, выражался до невроятія фигурно: ‘пахучій лишь распустившійся цвтокъ, бабочка едва вылзшая изъ куколки’, иначе онъ не называлъ ихъ. Чувствительность онъ сначала напускалъ на себя, но потомъ, какъ актеръ, входилъ въ роль и искреннйшимъ образомъ вздыхалъ и плакалъ. Жаль что, разнжившись, онъ уже не зналъ границъ, будь у него нкоторая доля самообладанія, онъ могъ бы быть прекраснйшимъ актеромъ.

Терпть не могъ онъ вольнодумцевъ. ‘Первое религія, религія первое,’ кричалъ онъ везд, но ‘что мы хощете дати?’ произносилъ чуть-чуть не черезъ день, продавая за сребренники нердко самого доврившагося ему кліента. Секретари, его друзья, товарищи по семинаріи, летли съ мстъ, когда честность этихъ секретарей мшала ему выиграть милліонное дло. Словомъ, все что ни попадалось на пути, все попиралось, словно разбжавшимся локомотивомъ, ненасытною алчностью знаменитаго адвоката. За то надобно было видть какъ вскакивали вс со стульевъ когда входилъ своею беззвучною поступью этотъ Юпитеръ въ какое-нибудь изъ присутственныхъ мстъ.

Въ сред мелкихъ чиновниковъ палатъ, правленій, даже сената, о Василь Савельевич разказывался цлый рядъ былинъ точно о Василь Буслаев или Добрын. Разказывали, напримръ, какъ Василій Савельичъ, сидя за ужиномъ въ одномъ изъ модныхъ ресторановъ, хвастнулъ неосторожно, подъ вліяніемъ шампанскаго, что достанетъ въ этотъ же вечеръ копію лежащей въ кабинет у министра какой-то очень важной бумаги, состоялось пари ни нсколько сотъ рублей, Василій Савельичъ написалъ три записки и послалъ куда-то съ ними одного изъ офиціантовъ гостиницы, черезъ два часа возвратившійся офиціантъ подалъ ему на серебряномъ поднос запечатанный пакетъ. Это была копія. Самою популярною и любимою изъ этихъ былинъ, ходившихъ между писцами, была былина о томъ какъ Василій Савельичъ цлыхъ десять лтъ состоялъ секретно адвокатомъ въ одно и то же время у обихъ тяжущихся сторонъ. Здсь разказъ облекался мстами въ драматическую форму, читались выученныя слово въ слово прошенія и возраженія за нихъ, писанныя однимъ и тмъ же Васильемъ Савельевичемъ, разыгрывалась сцена въ кабинет министра, обругавшаго Аристархова прямо въ глаза подлецомъ. Этотъ разказъ производилъ всякій разъ необыкновенное впечатлніе. Слушатели и самъ разкащикъ приходили въ какое-то восторженное состояніе, смялись до упаду, иные чуть не плакали отъ умиленія. ‘Башка,’ заключали они, выпивая при этомъ тройное количество водки, если бесда шла въ трактир, дома ихъ одерживали отъ восторга жены. Отъ отца къ сыну, съ разными варіантами, передавалась могучая былина и долго жила, если не живетъ еще и въ ныншнемъ поколніи коллежскихъ секретарей и регистраторовъ. Въ высшихъ слояхъ служебной іерархіи существовалъ тоже цлый рядъ былинъ о Василь Савельевич, но уже боле облагороженныхъ, здсь воспвались т изъ продлокъ Аристархова кои были потоньше, поопрятне, по крайней мр снаружи. Вмсто безхитростнаго слова: ‘и тутъ надулъ’, употреблялось выраженіе: ‘Василій Савельичъ и тутъ нашелся, какъ хотите, умъ.’ Собирателямъ народной поэзіи я совтую, впрочемъ, держаться варіантовъ разказываемыхъ коллежскими регистраторами, они первичне, и потому языкъ ихъ чище, выразительне, въ нихъ ярче, искренне выступаетъ образъ Аристархова нежели въ испещренныхъ французскими фразами разказахъ высшихъ чиновниковъ. Первые несомннно и древне вторыхъ, первые относятся къ началу богатырства Василья Савельевича, къ тмъ днямъ когда богатырь, полный юной отваги, не стснялся свтскими приличіями и не считалъ позоромъ для себя если его и поколотятъ.

Кром эстетическаго наслажденія, былины о Василь Савельевич служили вмст съ тмъ и поученіемъ, особенно для молодежи. ‘Я, братъ, пріхалъ въ Петербургъ, за мн была одна рубашка, да нанковый тулупъ, а внизу, замть, ничего не было,’ говорилъ Василій Савельевичъ писцу своему, длая выговоръ за то что дорого просилъ писецъ за переписку. ‘А теперь у меня, вотъ видишь, домъ, карета, и за счастіе считаютъ многіе, если я протяну имъ, мимоходомъ, руку. Да,’ оканчивалъ онъ внушительно, запахивая атласный, голубой халатъ свой. Писецъ охотно сбавлялъ нсколько рублей за переписку, надъ которою корплъ безъ сна четыре ночи, и нсколько рублей были получены Васильемъ Савельевичемъ съ голодной семьи писца за полезное нравоученіе.

Аристарховъ въ молодости втерся, посредствомъ гитары, въ домъ проживавшаго тогда въ Петербург Алекся Андреевича Лучанинова. Замтивъ нерасчетливость и доврчивость молодаго богача, Аристарховъ скоро сдлался его домашнимъ секретаремъ и стянулъ, опрятнымъ образомъ, не одинъ десятокъ тысячъ изъ Лучаниновской конторы. Онъ былъ однимъ изъ свидтелей на послдней свадьб Алекся Андреевича, бракъ съ крпостною двушкой, по очень понятному чувству стыдливости тогдашняго дворянина, былъ совершенъ въ сел, неподалеку отъ Петербурга, однимъ изъ полковыхъ священниковъ. Лучаниновъ рекомендовалъ Василья Савельича многимъ какъ адвоката и помогалъ ему иногда, такъ какъ первые дни знакомства ихъ относились къ періоду появленія Аристархова въ Петербургъ въ нанковомъ тулуп. Но не довольно ли о немъ. Онъ еще предстанетъ читателю и самъ дорисуетъ себя.

— Афиша-съ, пропищалъ вбжавшій съ какимъ-то листкомъ бумаги въ кабинетъ казачокъ.

Павелъ Ивановичъ только что кончилъ туалетъ свой и, сидя въ кресл у стола, ждалъ Барскаго. Онъ взялъ у казачка афишу и сталъ читать.

— Да что же это такое? Кто же это смлъ, началъ онъ.

Въ это время вошелъ въ комнату Барскій.

— Кто же это, продолжалъ, обратившись къ нему, помщикъ,— кто жь это измнилъ? Во первыхъ, я написалъ своею рукой въ программ: послдній нумеръ ‘русская псня’, а тутъ напечатано: ‘квартетъ’. Ты разв не видалъ программы? Она у Палашова.

— Онъ не показывалъ, отвчалъ скрипачъ.

— Вовторыхъ, противъ твоей фамиліи я веллъ напечатать: ‘первая скрипка оркестра Павла Ивановича Тарханкова’. Этого тоже нтъ, продолжалъ онъ, начиная багровть.— Кому жь это угодно было такъ распорядиться?

— Я не знаю, Павелъ Ивановичъ, отвчалъ музыкантъ….— Мн неизвстно даже…

— Врешь, запальчиво перебилъ, вскочивъ со стула, Павелъ Ивановичъ…— Ты это, это ты упросилъ Палашова не печатать…— Ты, захриплъ онъ, подскочивъ къ самому лицу вдругъ помертввшаго музыканта.— Ты думаешь: ты театральный, петербургскій виртуозъ… Я разузнаю это… Я доберусь, и если выпущено по твоей просьб, я съ тобой сдлаюсь… Я вырву у тебя скрипку изъ рукъ… пасти скотину.

— Нтъ, не вырвете, неожиданно произнесъ блдный какъ полотно Барскій, съ тою нервною твердостію которая мгновенно дается человку когда въ немъ все оскорблено.

— Не вырву? повторилъ, сжавъ кулаки и побагроввъ, баринъ.

— Не вырвете. Мн она вручена Богомъ, повторилъ музыкантъ.

Голосъ его дрожалъ, какъ иногда дрожитъ струна подъ смычкомъ вдохновившагося музыканта. Павелъ Ивановичъ попятился. Прищуривъ глаза и заложивъ въ карманы пальто свои коротенькія руки, онъ минуты дв молча смотрлъ на виртуоза.

— Ты видишь, началъ онъ, покачавъ презрительно головой:— видитъ ты вотъ эту старую перчатку? Видишь? Вотъ она здсь лежитъ, а стоитъ мн вотъ сдлать что. Гляди, прибавилъ онъ, швырнувъ носкомъ сапога лежавшую на полу лайковую тряпку,— и она вонъ гд, за порогомъ. Ты, вотъ что ты со всмъ твоимъ талантомъ для меня, продолжалъ онъ дрожащимъ шепотомъ, — гудочникъ… меньше..’Ты…. вотъ эта старая, негодная перчатка… Вотъ что ты. Ступай, отрывисто произнесъ онъ посл нкотораго молчанія.

Музыкантъ вышелъ. Павелъ Ивановичъ былъ страшно взбшенъ, онъ въ первую минуту отпора струсилъ, что бсило его еще боле. Случись это въ деревн, Богъ знаетъ чмъ разыгралась бы для музыканта сцена. Но въ город Тарханковъ боялся скандала, боялся прослыть за негуманнаго, грубаго человка, это было бы неловко, особенно теперь, при вступленіи на предводительское поприще. Сдержанный гнвъ душилъ его, онъ началъ ходить по комнат, и изъ дрожавшихъ губъ вылетали то ругательства, то неопредленные хриплые звуки похожіе на рычанье разсвирпвшаго бульдога.

— Эй, хрипло крикнулъ онъ.— Подай мн воды съ сахаромъ и вели подавать сани.

Тотчасъ же влетвшій камердинеръ исчезъ, выслушавъ приказаніе. Поправивъ предъ зеркаломъ усы, Павелъ Ивановичъ принялъ, на сколько могъ, выраженіе величаваго спокойствія и вышелъ изъ кабинета.

——

Нужно ли описывать въ какомъ настроеніи, въ семь часовъ вечера, въ этотъ самый день, садился на извощика со своимъ футляромъ музыкантъ, чтобъ хать играть въ концерт? Площадь, на которой стояло зданіе благороднаго Собранія, была еще пуста, у освщеннаго плошками подъзда толпились полицейскіе, толпа жандармовъ переминалась на снгу, держа въ поводьяхъ лошадей. Въ окнахъ, какъ метеоры, проносились зажженныя лампы, прислуга еще только начала освщать залъ.

‘Раненько я пріхалъ’, подумалъ Барскій, расплачиваясь съ извощикомъ. Швейцаръ во всеоружіи, въ трехугольной шляп, съ широкою перевязью черезъ плечо и булавою, отворилъ ему дверь, и музыкантъ вошелъ въ освщенныя сни.

— Пожалуйте вотъ въ боковую лстницу, а то и здсь пройдете, сказалъ Барскому, снимая шубу, солдатъ.— Вы вдь, надо быть, играете, а кто играетъ, собираются въ уборной.

Захаръ Петровичъ поднялся по украшенной тощею зеленью лстниц и вошелъ въ довольно просторный залъ, уставленный стульями. Въ одномъ конц залы, предъ портретомъ Государя, на деревянномъ, досчатомъ возвышеніи стоялъ рояль и нсколько зеленыхъ пюпитровъ. Въ зал еще никого не было кром лакеевъ зажигавшихъ лампы и свчи. Музыкантъ поднялся на возвышеніе и вошедъ въ узенькую дверь уборной. Отъ нечего длать, онъ слъ къ ламп и началъ читать лежавшую на стол афишу: ‘увертюра изъ Цампы’, гласила афиша. ‘Романсъ’ исполнитъ госпожа В. Фамиліи участвовавшихъ благородныхъ почему-то не были выставлены на афиш. Только его имя ‘Барскій’ крупно отчеканила губернская типографія. Черезъ четверть часа начали сходиться музыканты, нсколько позже вбжалъ, поправляя височки, частный приставъ віолончелиста.

— Что вы такъ блдны? спросилъ онъ, пожимая руку Барскаго.

— Нездоровится что-то, отвчалъ музыкантъ, принимаясь строить скрипку.

Наконецъ собрался театральный оркестръ человкъ въ двадцать, раздались несвязные звуки инструментовъ. Гобой рзко затянулъ ноту, по которой музыканты принялись строить скрипки и віолончели, кларнетистъ выдлывалъ какія-то рулады чтобы нагрть свой инструментъ. Подъ этотъ хаотическій гулъ съзжалась публика. Разряженныя дамы и двицы усаживались на мста, обдергивая свои платья, кавалеры во фракахъ и мундирахъ переходили отъ одной знакомой къ другой. Наконецъ губернаторъ и губернаторша прошли въ первый рядъ, гд стояли, почему-то, вмсто стульевъ кресла. За ними шелъ лнивымъ шагомъ, на этотъ разъ во фрак, Палашовъ. ‘Bon soir’, привтливо улыбаясь, кивали ему со всхъ сторонъ дамы. Сергй Александровичъ лниво откланивался въ отвтъ на эти привтствія, остановившись посредин залы и вставивъ въ глазъ стеклышко. Чрезъ нсколько минутъ, важно осадивъ назадъ голову, пробжалъ мимо него во фрак, съ орденскою ленточкой въ петлиц, раздушенный и тщательно причесанный Павелъ Ивановичъ, пожавъ Палашову мимоходомъ, съ принужденною улыбкой, руку, онъ ловко подлетлъ къ губернатору и, поздоровавшись, слъ въ кресло рядомъ съ его. превосходительствомъ.

— Сергй Александровичъ очень хорошо сдлалъ что помстилъ Бетговенскій квартетъ въ программу, началъ губернаторъ.

— Да, я и самъ хотлъ, отвчалъ Тарханковъ,— но подумалъ, не будетъ ли слишкомъ серіозно для нашей публики.

— О, почему же? Не думаю, замтилъ губернаторъ.

Въ это время, въ сопровожденіи вице-губернатора, къ нему беззвучно подплылъ Аристарховъ. Губернаторъ подалъ ему руку и представилъ жен. Аристарховъ поклонился и сказалъ ей нсколько, судя по ея улыбк, лестныхъ словъ, онъ слъ между Павломъ Ивановичемъ и вице-губернаторомъ.

Началась увертюра. Палашовъ слъ на крайній стулъ ряду въ третьемъ, сзади его помстился помщикъ съ необыкновенно краснымъ лицомъ, отчасти по лицу, частію по букету, замтно было что онъ только что подкрпился стаканомъ пунша. Это былъ тотъ самый заклятый врагъ Моцарта котораго читатель видлъ за обд Павла Ивановича.

Кончилась увертюра. На эстраду вышелъ во фрак и бломъ галстук, со скрипкою, блдный, измученный, Барскій. Губернаторъ, Палашовъ и еще нсколько человкъ захлопали. Музыкантъ поклонился. Частный приставъ съ віолончелемъ услся съ квартетомъ позади солиста, какъ-то странно было видть красный воротникъ на музыкальной эстрад. Квартетъ началъ акомпаниментъ, и Гварнери запла первое allegro А-мольнаго концерта Роде, звонко, мастерски, была пропта тема, ясно, отчетливо вылетали изъ-подъ смычка пассажи, но сухо и безжизненно за этотъ разъ звучалъ богатый тонъ италіянской, старой, скрипки.

— Браво, закричали въ зал, когда піеса была окончена.

— Браво, произнесъ Палашовъ, входя на эстраду и отправляясь вслдъ за музыкантомъ въ уборную. Онъ всю піесу смотрлъ пристально въ свое стекло на виртуоза. ‘Съ нимъ что-нибудь случилось’, думалъ онъ, ‘на немъ лица нтъ.’

— Барскаго, Захара, Барскаго! кричали въ зад.

— Что съ вами? опросилъ Палашовъ.

— Извините меня сегодня… Разв посл расхожусь…. Я не могу играть.— Нездоровится, отвчалъ Барскій.

— Да вы играли-то великолпно, продолжалъ Палашовъ, но….

— Надо бы лучше, окончилъ, принужденно улыбнувшись, Барскій.

Палашовъ закурилъ папироску и развалился на диван. Въ зал раздался женскій, довольно фальшивый, голосъ. Въ уборной молча сидли другъ противъ друга Палашовъ и Барскій. ‘Что онъ сидитъ?’ думалъ про себя музыкантъ. ‘Дурно сыгралъ я, такъ вотъ надо ему знать: почему? Надо залзть въ чужую душу. Вдь нтъ безчеловчне этихъ меломановъ,’ продолжалъ думать музыкантъ. И врно думалъ. Палашова, дйствительно, занимало узнать чмъ встревоженъ Барскій, какъ занимаетъ естествоиспытателя отчего шевелятся нкоторое время части разрубленнаго на куски ужа. Палашовъ, какъ вс умные ничего не длающіе люди, любилъ наблюдать, и чисто изъ этой страсти такъ занимало его душевное состояніе Барскаго.

— Вамъ теперь, сказалъ приставъ-віолончелистъ, вбжавъ въ уборную.

Барскій взялъ скрипку, какъ беретъ измученный плотникъ топоръ услыхавъ голосъ нарядчика, и вышелъ за эстраду.

‘Соловей мой, соловей, голосистый соловей’, точно заведенная отличная машина, пла скрипка. Вотъ звонко зазвенла трель и, какъ просыпанный жемчугъ, продробила разлетвшаяся вереница нотъ cadenza. Скрипачъ доигралъ, и двумя широкими аккордами кончилъ піесу.

— Браво, закричали въ зал.— Бисъ, бисъ.

Скрипачъ, уходя съ поклонами съ эстрады, показалъ жестами публик, какъ могъ, что, при всемъ желаніи, не можетъ повторить. На подмостки выбжалъ блдный молодой человкъ съ необыкновенно длинными, блокурыми волосами, его встртили страшныя рукоплесканія. Это былъ одинъ князкъ, піанистъ, ученикъ Леопольда Мейера. Небрежно кивнувъ публик, онъ слъ за рояль, тряхнулъ своею іривой, и сдернувъ палевыя перчатки, бойко заигралъ одну изъ модныхъ тогда піесъ.

Палашовъ снова вошелъ въ уборную.

— Знаете что, выпьемте бутылочку шампанскаго? Послать? сказалъ онъ, взявъ легонько за бортъ фрака Барскаго.

‘Экъ вдь его разбираетъ любопытство’, подумалъ музыкантъ.

— У меня и безъ шампанскаго отучитъ кровь молотомъ въ виски и темя, отвчалъ онъ, поднимая колкомъ опустившуюся квинту.— Кончу квартетъ и въ постель.

— Ну, ужь этому не бывать. Мы ужинаемъ вмст, перебилъ Балашовъ.— Посл концерта ко мн, какъ вы хотите.

— Увольте. И притомъ Павелъ Ивановичъ… началъ было, немного покраснвъ при послднихъ двухъ словахъ, Барскій.

— Это мое дло, перебилъ Палашовъ.— Я сейчасъ пойду къ нему и скажу что до завтрашняго утра не разстанусь съ вами. А то вдь хуже будетъ, мы прідемъ съ кульками въ вашъ флигель.

Музыкантъ поклонился. Услыхавъ жаркіе аплодисменты, онъ посмотрлъ на карманные часы свои и вышелъ на эстраду, гд ждали его, уже усвшіеся къ пультамъ, частный приставъ и два музыканта.

Публика была значительно оживленне чмъ въ начал концерта. Не подумайте, читатель, что музыка оживила ее, нтъ, просто-запросто, прослушавъ ‘Соловья’, половина слушателей навстила буфетъ, скромно устроенный въ отдльной комнатк подл залы, нкоторые такъ тамъ и остались, другіе возвратились въ залъ съ выраженіемъ благодушія на лицахъ.

— Русскую, крикнулъ сидвшій за Палашовымъ краснолицый помщикъ, увидавъ усвшихся по-квартетному музыкантовъ, онъ возвратился изъ буфета, напротивъ, съ какимъ-то зврскимъ выраженіемъ лица.— Русскую играй. Не надо намъ Бетговена, кричалъ онъ, разваливаясь на стул и топая широкою ступнею.— Русскую.

— Если вамъ не надобно Бетговена, оставьте заду, замтилъ ему, немного поблднвъ, Палашовъ.

— Не угодно ли вамъ самимъ оставить залу? Я не хочу, отвчалъ ему любитель русскаго.

— Да я хочу послушать Бетговена, отвчалъ не оборачиваясь Палашовъ.

— А я не хочу вашего Нмца Бетговена, продолжалъ любитель національнаго.

‘Тсс’, раздалось въ это время въ зал, и музыканты начали квартетъ. Любитель русскаго сердито отвернулся отъ играющихъ и сталъ разговаривать съ сидвшимъ за нимъ офицеромъ.

Кончили первое allegro, кое-кто захлопалъ. ‘Русскую’, крикнулъ опять краснолицый помщикъ, повернувшись такъ что затрещалъ подъ нимъ стулъ. Пазашова передернуло. Онъ быстро оглянулся на него, но смолчалъ, увидя что губернаторъ кивнулъ, головой полицеймейстеру, тотъ подошелъ, губернаторъ что-то сказалъ ему тихонько, полицеймейстеръ, утвердительно наклонивъ голову, отошелъ на свое мсто, искоса поглядывая за руссофила.

Заиграли adagio. Видали вы предъ грозою небо? Свинцовая туча встаетъ, уже затянула она половину небосклона, массы отдльныхъ облаковъ, на свтлой половин неба, то сходятся, то, разорвавшись, плывутъ, стараясь заслонить отверстіе въ которое, будто въ окно, прорвался таки широкій лучъ сіяющаго солнца. Далеко уже слышится гулъ приближающагося грома. Зритель будто присутствуетъ при мірозданіи, при великой борьб тьмы со свтомъ, при хаотическомъ броженіи вызванныхъ изъ небытія стихій…..

— Барыню! крикнулъ на всю залу краснолицый.

Вс вздрогнули. Крикнувшій испуганнымъ взоромъ озиралъ залу, онъ самъ, кажется, не ожидалъ такого эффекта. Еслибы кто-нибудь подъ самый носъ созерцающаго чудную картину небосклона подставилъ вдругъ на шест дырявый стоптанный сапогъ…. Вотъ впечатлніе произведенное на Палашова возгласомъ руссофила.

— Слушай… Я тебя удавлю, энергическимъ шепотомъ сказалъ онъ ему, точно бшеный вскочивъ со стула.

— Какъ удавишь? спросилъ, подымаясь, озадаченный пoмщикъ.

— Удавлю. Вотъ этими руками, отвчалъ уже громче Палашовъ.— Вотъ какъ, прибавилъ онъ, засучивая рукава фрака и обнажая мощныя кисти рукъ.

Дворянинъ былъ озадаченъ, но чрезъ минуту, выпятивъ грудь и сжавъ богатырскій кулакъ онъ, размахнулся… Рука полицеймейстера подоспла во время.

— Господа, что это такое?

— Помилуйте, полковникъ, объясните… Этотъ господинъ говоритъ…. началъ помщикъ.

Палашовъ возвратился на свое мсто, губы его дрожали отъ гнва. Adagio продолжалось, но публика вся обратила слухъ и взоры по направленію къ полицеймейстеру, уговаривавшему краснолицаго выйти или ссть.,

— Я говорилъ вамъ: рано еще имъ Бетговена, самодовольно обратился къ губернатору Павелъ Ивановичъ.

Губернаторъ улыбнулся, но озабоченно, черезъ плечо, наблюдалъ чмъ кончится продолжавшееся вполголоса объясненіе полицеймейстера съ расходившимся дворяниномъ.

— Я этого не забуду, сказалъ, задыхаясь отъ волненія, нагнувшись къ Палашову, уходя изъ залы, краснолицый.

— И не совтую позабывать, отвчалъ довольно громко вслдъ ему Палашовъ.

Между тмъ квартетъ окончилъ уже свою музыкальную бурю, стихли раскаты грома, потухли молніи, на прояснившемся неб стояло, безпрепятственно, солнце, зеленла трава орошенная дождикомъ, ‘какая благодать’, говорилъ созерцатель, вдыхая въ себя живительный, тонкій ароматъ чистаго воздуха.

— И вы можете смяться? А еще музыкантъ! сердито говорилъ, входя въ уборную, Палашовъ.

Барскій хохоталъ, держа подъ мышкой скрипку.

— Да, кто это такой? спросилъ онъ.

— Чортъ его знаетъ, отвчалъ, закуривая папиросу, Палашовъ.— Должно-быть прізжій… Изъ берлоги… Я его здсь не видывалъ.

— Вы, говорятъ, хотли удавить его? спросилъ Барскій, продолжая хохотать.

— И удавилъ бы, честный человкъ, удавилъ бы, горячо отозвался Палашовъ.— Заори онъ еще разъ, — кончено. Въ Сибирь бы ушелъ, а ужь не выпустилъ бы живаго изъ этихъ лапъ.

Въ это время въ комнату вошелъ губернаторъ въ сопровожденіи Павла Ивановича и Аристархова.

— Какъ непріятно что помшали и теб играть, и намъ слушать, сказалъ онъ.— Но все-таки ты вамъ доставилъ большое наслажденіе. Благодарю, сказалъ губернаторъ.

Павелъ Ивановичъ разговаривалъ въ это время съ Палашовымъ.

— Вы-то зачмъ вскочили? спросилъ, смясь, губернаторъ Палашова.

— Помилуйте. Вдь онъ меня шпиговалъ въ продолженіе всего концерта.

— Для понимающаго музыку, дйствительно, это несносно, замтилъ губернаторъ, выходя изъ уборной въ сопровожденіи Павла Ивановича и Аристархова. Оба они были приглашены на чай женою губернатора.

— Ко мн, какъ хотите, присталъ къ Барскому Палашовъ.— Я сказалъ Тарханкову что вы у меня ночуете. Берите скрипку и маршъ.

Приставъ, отправивъ домой віолончель, тоже упрашивалъ скрипача хать ужинать къ Палашову. Барскій согласился, и вс втроемъ услись въ пошевни частнаго. Дорогою Палашовъ уже пересталъ сердиться, и громче всхъ хохоталъ надъ собой и надъ эффектною выходкой краснолицаго руссофила.

XI.

До двухъ часовъ утра сидли за столомъ Палашовъ, віолончелистъ и Барскій. Бутылку за бутылкой подавалъ старикъ слуга. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, разогрвшихъ голову, Палашову казалось что онъ говоритъ, просто, міровыя истины, подогртые слушатели тоже были убждены что предъ ними сидитъ, по крайней мр, непонятый геній.

— Ты братъ, Сергй Александровичъ, иногда просто такъ говоришь… толковалъ подгулявшій приставъ.— Надо бы это все записывать. А вдь прошу его написать, ни за что не усадишь, говорилъ онъ, обращаясь къ Барскому.

Немного охмлвшій скрипачъ тоже съ нкоторымъ благоговніемъ смотрлъ на несмолкающаго оратора.

— Вдь что такое музыка? говорилъ, одушевленный еще боле похвалами, Палашовъ.— Музыка… Подай еще бутылку. Вдь въ ней все силлогизмы. Напримръ въ этомъ квартет, вотъ что вы играли.

И, не совсмъ врными шагами, Палашовъ подошелъ къ роялю.

— Вотъ первая посылка, сказалъ онъ, сыгравъ мотивъ allegro,— вотъ вторая… А это выводъ.

— Врно, отвчалъ приставъ.— Вотъ то-то, надо бы все это мн записывать.

Скрипачъ ничего не понялъ, но промолчалъ. А кто его знаетъ, размышлялъ онъ про себя, можетъ, вдь оно и такъ, какъ-нибудь, я только, можетъ-быть, не понимаю съ моимъ плохимъ образованіемъ. Вдь я не опредлю, вотъ вдругъ заставятъ: что такое силлогизмъ? Отъ этой ли робости, или отъ другаго чего, но Барскій говорилъ вообще мало.

— А ужь объ этомъ и говорить нечего, продолжалъ Палашовъ, сбросивъ съ себя фракъ и садясь къ роялю.— Вотъ вопросъ. Слышите?… А вотъ отвтъ. Такъ ли?

— Совершенно такъ, воскликнулъ приставъ и бросился цловать Палашова. Такъ показалась ему лучезарною мысль сказанная пріятелемъ.

Музыканта теперь уже удивили восторги частнаго, великую истину высказанную ораторомъ можно было отыскать въ любомъ плохомъ учебник гармоніи. Слуга подалъ еще вина.

— Здоровье Михаила Ивановича Глинки, громко крикнулъ хозяинъ поднявъ бокалъ.

Вс выпили.

— А знаете, господа, знаете съ кмъ онъ иметъ много общаго? продолжалъ неугомонный хозяинъ.— Да, не то что общаго, а положительно сродни, знаете кому?

— Кому же это? спросилъ Барскій.

— Пушкину, побдоносно произнесъ хозяинъ.

— Которому Пушкину? спросилъ, покачнувшись впередъ и выплеснувъ весь свой бокалъ на Палашова, частный приставъ.

— Поэту Пушкину, профанъ, отвчалъ хозяинъ.

— Не профанъ, а просто не разслышалъ, поправился приставъ.— Именно сродни. Вдь, вотъ это бы надо все…

— Вотъ говорятъ Русланъ и Людмила, говорятъ драмы нтъ, продолжалъ, уже не ясно выговаривая нкоторыя слова, хозяинъ.— Да разв Пушкинъ драм…. Онъ сказку намъ написалъ, и Глинка далъ намъ сказку. И больше ничего.

Это была лебединая псня отягченной виномъ головы Палашова. Одъ много выпилъ и, какъ это бываетъ иногда съ переложившимъ черезчуръ гулякой, срзался сразу, точно что больше ничего путнаго въ этотъ вечеръ не сдыхали отъ него собесдники.

— Просто сказка, продолжалъ онъ, подходя къ Барскому и чуть не сбивъ его съ ногъ своею покачнувшеюся мощною фигурой.— А музыка…. Я вотъ какъ, еслибы не музыка….

— Пожалуйте, Сергй Александровичъ, лягте, взявъ его подъ руку и совсмъ опустивъ на глаза свои сдыя брови, говорилъ старый слуга.

— Я лягу, погоди, отбивалсяотъ него Палашовъ.— Гармонія…

— Подемте, сказалъ, звая, Барскій.— Ему, да кажется и намъ, время уснуть.

Ему тоже вино порядкомъ стучало:въ голову.

— Еще стаканчикъ, и подемъ, сказалъ частный приставъ.— Вдь ты доставилъ намъ просто праздникъ. Увряю. Разв это часто. Позволь мн отъ души обнять, продолжалъ онъ, пошатываясь подходя къ музыканту, великаго…

— Полноте, ради Бога, перебилъ его Барскій.— Такихъ великихъ…

— Нтъ…. Я, вдь, вижу… Я вотъ выпилъ, но… ты нашъ великій, русскій вашъ, великій Барскій.

Хозяинъ опустился въ кресло и задремалъ. Слуга развязалъ ему галстукъ. Гости вышли въ переднюю.

— Я тебя довеву, оказалъ, надвая не въ тотъ рукавъ шубу, приставъ.

Барскій одлся, взялъ свой ящикъ, и оба вышли на крыльцо. Начинало свтать.

— Позжай мимо дома Тарханкова, знаешь? бормоталъ кучеру приставъ, съ трудомъ закидывая ногу въ пошевни.

‘Однако баринъ-то зашибъ дрозда’, подумалъ кучеръ, трогая лошадь.

Ссадивъ музыканта у дома Павла Ивановича, приставъ пріхалъ домой.

— А барыня воротилась изъ концерта? спросилъ онъ горничную.

— Эка хватились, отвчала она, — давно въ постели барыня. Вдь пятый часъ, сударь.

Частный, пошатываясь, прошелъ чрезъ неосвщенный залъ и гостиную прямо въ спальню. Тамъ еще горла свчка. Жена его, женщина лтъ тридцати, лежала уже въ постели.

— Гд ты это запропастился? опросила она, поднявъ съ подушки голову и завязывая чепчикъ.

— Какъ гд? Квартетъ играли, матушка, отвчалъ приставъ, поправляя растрепавшіеся волосы.

— Это до пятаго-то часа? Раздвайся, что стоишь. Игральщикъ, отвчала, отворачиваясь, жена.

— Въ пользу сиротъ… Нельзя же…. Но скрипачъ…. Вотъ какъ теб скажу…. Послушай…. бормоталъ, раздваясь, частный.

Но жена притворилась спящею, видя что нечего было слушать. Частный раздлся кое-какъ, надлъ халатъ и, посл двухъ-трехъ промаховъ, задулъ догорвшую до самаго шандала свчку.

Барскій, тоже порядочно пошатываясь, вошелъ по лстниц въ свою квартиру. Прислушиваясь къ отдаленному гулу колоколовъ, благовстившихъ къ заутрени, музыкантъ раздлся и легъ въ постель. Возбужденный виномъ, организмъ его, словно машина въ которую ребенокъ всунулъ посторонній гвоздь, принялся работать чепуху. То сердце вдругъ замретъ, и налетитъ минута безотчетной тоски, такой тоски что, кажется, никогда, ничмъ отъ нея не отдлаешься, то вдругъ припомнится дешевая острота собесдника и нападетъ неудержимый смхъ, то воспаленный мозгъ явитъ полусоннымъ очамъ морщинистое, желтое лицо старухи, то кровь подхлынетъ къ мозгу, вспомнится, ни съ того, ни съ сего, вычитанная гд-то, когда-то, мысль, и умъ, подхвативъ ее, примется любоваться ею, какъ ребенокъ отыскавшеюся за шкафомъ старою игрушкой.

— Нтъ, не уснешь, должно-быть, произнесъ Барскій, поднявшись на постели.

Въ окн краснла заря, въ комнат выступили утонувшія было въ ночной темнот вещи. Музыкантъ вспомнилъ что такая минута уже была у него разъ въ жизни, также вотъ точно не спалось ему, какъ теперь поднялся онъ за постели, и первое что увидалъ, красную полосу зари въ окошк. ‘Да, это было’, вспоминалъ онъ, опершись локтемъ, на подушку, ‘было въ тотъ день какъ подарила мн графиня скрипку, какъ въ первый разъ игралъ я за ней съ Елизаветой Николаевной. Вотъ не угодно ли. Люблю, меня любятъ, и талантъ, говорятъ добрые люди, есть у меня. А руки связаны. Правда, говорятъ, возьметъ свое. Куда ей, дв тысячи душъ, милліонъ денегъ, и подъ каблукъ ее. Продастъ и купитъ куча золота тебя, хваленая, да рдко видимая правда. Вотъ хоть бы давича. Я, говоритъ, вырву твою скрипку, и вырветъ. Ты эта тряпка, говоритъ, и правъ, да какъ же я не тряпка? Не знаю съ чего я расхрабрился такъ. Богъ вручилъ мн…. Колотись лбомъ, жди помощи, а сила здшняя швырнетъ тебя туда вонъ, за порогъ, какъ тряпку.’

И память, будто фигляръ, лниво повертывая желзную ручку райка, показывала длинную вереницу лицъ, картинъ, знакомыхъ всякому. А вотъ, извольте посмотрть, идетъ голодная жена, босые дти за простымъ гробомъ учителя, его зали люди. А вотъ лежитъ въ холодной комнат скрипачъ въ чахотк, полученной имъ за черствый кусокъ хлба, старуха мать шьетъ новую рубаху чтобы прилично снарядить сына въ дальнюю и, слава Богу, невозвратную дорогу. А вотъ поруганную Ловеласомъ богачемъ красавицу ведутъ въ домъ сумашедшихъ добрые люди, хохочетъ двушка, сбросивъ соломенную шляпу съ головы и разметавъ по плечамъ роскошныя пряди черныхъ какъ смоль волосъ. А вотъ…

Ну, будетъ, надолъ фигляръ. На, вотъ, теб, и проходи со своими всмъ извстными лубками, еще еслибы новенькіе, а эти, братъ, давно намъ приглядлись.

— Захаръ Петровичъ, вотъ такъ спитъ, Захаръ Петровичъ, говорилъ, довольно безцеремонно толкая заснувшаго музыканта, блдный, высокій человкъ съ усами. Спящій проснулся, вглядлся въ знакомое лицо стоявшаго предъ нимъ человка и узналъ въ немъ барскаго камердинера.

— Что вамъ? спросилъ онъ, протирая глаза.

— Пожалуйте къ барину.

Музыкантъ всталъ, наскоро умылся и сталъ одваться.

— Кажется, въ Москву васъ отправляетъ, началъ камердинеръ, закуривъ папиросу.

‘Куда угодно, хоть къ чертямъ’, думалъ музыкантъ, отыскивая чистую рубашку въ чемодан.

‘Баринъ ты не баринъ, лакей не лакей’, думалъ камердинеръ, съ завистью посматривая на щегольское, голландское блье музыканта.

Барскій одлся и пошелъ вмст съ камердинеромъ къ Павлу Ивановичу.

— Подождите, впустивъ его въ залу, сказалъ камердинеръ, — гость сидитъ у барина, надо быть, скоро удетъ.

Музыкантъ всталъ противъ окна и началъ, отъ нечего длать, смотрть на улицу. Будочникъ, съ засаленною книгой подъ мышкой, велъ по тротуару парня лтъ двадцати, въ легкомъ нанковомъ пальто и въ запущенныхъ въ дырявые сапоги, тоже легонькихъ панталонахъ, запустивъ въ рукава пальто руки, дрожалъ на мороз молодецъ, но это не мшало ему весело разказывать что-то будочнику. Возъ дровъ тащила косматая, пгая лошаденка, подл саней, похлопывая новыми рукавицами, шелъ мужикъ съ поблвшею отъ мороза бородой. Въ сосдней комнат послышался наконецъ голосъ Тарханкова, и чрезъ минуту вошелъ неслышными шагами въ залу Аристарховъ, его провожалъ, весело потирая руки, уже одтый Павелъ Ивановичъ.

— Ну, братецъ, какъ ты играешь, произнесъ Аристарховъ, остановившись противъ Барскаго, при этомъ онъ поднесъ къ губамъ три пальца и зачмъ-то поцловалъ ихъ.— Волшебство…. Орфей…. Орфей у васъ онъ, Павелъ Ивановичъ.

Тарханковъ, сверхъ ожиданія, милостиво разсмялся и потрепалъ по плечу музыканта. Такъ точно гладитъ хозяинъ сидящаго въ клтк попугая за то что онъ предъ гостями отлично протрещалъ ‘дурака’.

Барскій поклонился уходившему Аристархову.

— Орфей, просто Орфей, повторялъ, широко улыбаясь, гость, подходя къ двери.

— Итакъ до завтра? спросилъ, провожая его въ переднюю, Павелъ Ивановичъ.

Аристарховъ молча, утвердительно кивнулъ головой, и накинувъ медвжью щегольскую шубу, выплылъ въ отворенную слугою дверь прихожей.

— Поди сюда, сосредоточенно произнесъ Павелъ Ивановичъ, шествуя величественно въ кабинетъ.

Барскій пошелъ за нимъ.

— Вотъ что…. Одинъ разъ навсегда я говорю теб, началъ помщикъ, вступивъ въ кабинетъ и взявъ легонько за бортъ сюртука музыканта.— Одинъ разъ навсегда, братецъ, будешь послушенъ, тихъ, будешь хорошо вести себя, забытъ мною не будешь. Я беру на себя устроить судьбу твою и…. продолжалъ онъ, нсколько заминаясь.— Будешь грубъ, дерзокъ — на себя пеняй, ораторствовалъ онъ, разводя руками.— Я прямо говорю теб, я все готовъ простить, напейся ты пьянъ, попади на съзжую, но дерзости никому, ни теб, ни другому, знай, я не спущу, не оставлю такъ, безъ наказанія…. Дерзости я не перевариваю.

Музыкантъ молчалъ, опустивъ голову и засунувъ руку за бортъ сюртука. Павелъ Ивановичъ прошелся по комнат и остановился противъ Барскаго, уставивъ на него срозеленые глаза свои, поза его ясно выражала ожиданіе что скрипачъ начнетъ просить прощенія.

— Извините, сквозь зубы прошепталъ музыкантъ, единственно изъ желанія выйти поскоре изъ неловкаго положенія.

— На этотъ разъ прощаю, но еще разъ, и тогда ни на талантъ твой я не посмотрю, ни на что, отвчалъ Тарханковъ, слегка побагроввъ.

Пройдясь раза три по кабинету, онъ слъ къ письменному столу и развернулъ нумеръ Московскихъ Вдомостей.

— Здсь публикуетъ одинъ московскій музыкальный магазинъ, началъ онъ, развертывая газету,— что, прекращая торговлю, распродаетъ онъ мдные и другіе инструменты, а также ноты для оркестра, струны, по пониженной значительно цн. Създи, братецъ, ты въ Москву, и если дйствительно выгодно купить, то купи что намъ необходимо.

— Слушаю, отвчалъ Барскій.

— Въ этомъ пакет деньги. Вотъ твой видъ и прогоны. Перечти.

Барскій, подойдя къ столу, сталъ считать. Павелъ Ивановичъ, развалившись въ креслахъ, зорко слдилъ за пальцами музыканта, перелистывавшаго синенькія и красненькія, большею частію худыя, ассигнаціи.

——

На другой день посл описаннаго разговора музыкантъ сидлъ уже въ кибитк, рядовк, съ попутчикомъ, купцомъ въ лисьей, желтой шуб. Повозка ныряла по ухабамъ, издавая при этомъ стукъ похожій на отдаленные пушечные выстрлы, брянчали бубенцы ямской тройки, блло снжное поле перерзанное кое-гд темносрыми полосами кустарника, и оживали путники, посл часоваго созерцанія пустырей завидя деревушку стоящую на дорог.

— Ты, я вижу, по музыкантской части? спрашивала лисья шуба, освобождая отъ воротника красноватое, испещренное веснушками лицо и рзглаживая рденькую русую бородку.

— Музыкантъ, отвчалъ Барскій.

— То-то, я вижу, ящикъ. Скрипка что ли у тебя въ немъ?

— Скрипка.

— Вотъ тоже нонче, продолжала шуба,— на Макарьевскую, въ Нижній, двица прізжала изъ Варшавы, такъ та свиститъ.

— Какъ свиститъ? спросилъ Барскій.

— Свиститъ, отвчалъ купецъ, — мы диву вс далися. И псни разныя, и кадрели…. Она кавцерты давала, и фортепьянщикъ ей подыгрываетъ, ужь есть чего послушать. Я, гршнымъ дломъ, разъ десятокъ ходилъ. Любопытно. Молодцы смются: ‘что, братъ, говорятъ, опять на свистъ пошелъ?’ Рубля полтора безъ мала она у меня высвистла. А ужь что длаетъ, диву подобно. Тутъ, рядомъ съ нашей лавкой, мховщика, ходили тоже…. ‘Не можетъ быть, говорятъ, во рту у ней что-нибудь есть.’ Сложились, на домъ къ нея отправились. И въ ротъ смотрли, и пальцемъ щупали, ничмъ ничего, а такъ вотъ соловьемъ и разливается, воровка!

— А что, рано ли мы въ Москву будемъ? спросилъ музыкантъ.

— Да къ свту, Богъ дастъ, будемъ. Дорога-то больно ухабиста, отвчалъ попутчикъ, звнувъ во весь ротъ и отваливаясь въ уголъ кибитки.

Стало смеркаться, мелькнула звздочка на потемнвшемъ неб, какъ искорка засвтился гд-то огонекъ, темнй, темнй, и потонула въ темнот далъ безграничнаго поля. Длинная вереница кустовъ…. Да, полно, кусты ли это? Нтъ, это Цыгане таборомъ идутъ на новое, невдомое становище, это они несутъ куда-то полудикую свою псню. Глядите, вонъ за тощей кляч сидитъ молодцоватый парень, лтъ двадцати-пяти, въ бараньей шапк и въ накинутомъ тулуп. За нимъ, навьюченная бдною утварью высокая телга, парой, движется что печь Ивана дурака, встарь разъзжавшая ‘по щучьему велнью’. Рядомъ съ телгой, съ младенцемъ на рукахъ, въ живописныхъ лохмотьяхъ своихъ, идетъ молодая Цыганка, полу нагой, кудрявый мальчикъ, лтъ трехъ, бжитъ за матерью. Старуха со ввалившимся, беззубымъ ртомъ и ястребинымъ носомъ, несетъ за исхудалыми плечами котелокъ и бубенъ. За ней, безъ шапки, выступаетъ бодрымъ шагомъ низенькій, приземистый старикъ, ведя двухъ тощихъ псовъ на мочальной веревк. Ревутъ и просятъ хлба дти, молчитъ, будто не слышитъ, отецъ, сидя на сухопарой кляч. ‘Не плачь,’ толкуетъ мать голодному ребенку. Вотъ подошли къ богатому, торговому селу Цыгане. ‘Гони ихъ, обокрадутъ’, кричитъ толстый хозяинъ постоялаго двора. ‘Гони ихъ,’ подхватили мужики, мальчишки, бабы, ‘вонъ.’ — ‘Да христіане ль вы?’ прижавъ къ груди испуганнаго младенца, съ упрекомъ спросила ихъ молодая мать. ‘Вонъ, вонъ….’ И снова потянулся Богъ знаетъ куда, Богъ всть зачмъ, цыганскій таборъ.

— Къ трактиру что ли васъ? спросилъ, обернувшись, длинный какъ шестъ ямщикъ, възжая въ уздный городъ.

— Къ трактиру, братъ, къ трактиру, отозвалась скороговоркой лисья шуба.— Чайкомъ надо побаловаться, душу отогрть. Поди, и вы прозябли? спросилъ онъ Барскаго.

— Да есть таки, отвчалъ музыкантъ, разглядывая дома и освщенныя лавки, мимо которыхъ летла, подпрыгивая, ихъ кибитка.

Ямщикъ подвезъ ихъ къ ярко освщенному, блому, каменному дому, сдоки вылзли изъ повозки и, поднявшись по крутой, грязной лстниц, вошли въ трактиръ, въ душныхъ комнатахъ пахло постными пирогами и табакомъ, называемомъ остряками ‘самъ-кроше’. Купецъ снялъ своихъ лисъ, оправилъ обими руками кудри и спросилъ дв пары чаю.

— Пожалуйте… Вмст охотне, пригласилъ онъ Барскаго, выбравшаго, было, себ другой столикъ.

Барскій слъ подл него на кожаный, жесткій стулъ.

— Ваше занятіе самое забавное, началъ купецъ, усаживаясь на диван подл столика.— А вотъ, по нашей части если кто, одна утха товарецъ сбытъ, али добытъ гд съ выгодкой.

— У всякаго свое, отвчалъ Барскій.

— Это настояще вы изволили сказать, забарабанилъ купецъ, принимаясь за чайники поданные половымъ.

— Вы чмъ торгуете? спросилъ его Барскій.

— Пряжу скупаемъ, полотна… Вотъ торги ваши, отвчалъ купецъ.— Съ бабами возимся, продолжалъ онъ, разсмявшись.— Машина, нонче, у всхъ хлбъ перебиваетъ. Вдь вотъ и въ вашемъ ремесл взять, во всякомъ трактир машина, наигрываетъ теб лучше иного музыканта. Да что въ трактирахъ, за улицахъ — и тамъ шарманка наяриваютъ.

— Въ машин души нтъ, музыкантъ душу вложитъ въ игру. А у машины… началъ было Барскій.

— Да, по-моему, души-то ровно бы и не требуется, перебилъ купецъ, наливая чай.— Играетъ какъ слдствуетъ, выводитъ вс нотки, чего еще хотть? Какого рожна? Вдь ужь если кто о душ-то помышляетъ, тотъ и музыканта, братъ, шабашъ, не станетъ слушать.

— Отчего же? спросилъ музыкантъ.— Конечно, плясовую, трепака, не станетъ слушать, а серіозную музыку….

— Нтъ, ужь кто о душеспасеніи, со вздохомъ возразилъ купецъ, — того, братъ, не соблазнишь. Вдь это все,— коли ужь по душ, на частоту теб сказать,— отъ діавола.

— Какая музыка.

— Да ужь какая хочешь, а все-таки она….

Здсь купецъ понесъ страшную дичь, испещренную безсмысленно приведенными текстами Писанія. Музыкантъ, слушая его, точно попалъ въ непроходимую трущобу вковаго лса уставленную сфинксами, развалины языческаго храма тутъ же высовывались изъ темной ниши разросшагося оршника, подл мощныхъ корней тысячелтняго дуба лежали плиты съ какими-то, невдомыми боле никому, надписями. ‘Что же это такое?’ думалъ, озадаченный этимъ неудержимымъ потокомъ рчей безъ содержанія и смысла, Барскій. Нтъ, купецъ видлъ въ нихъ какой-то смыслъ, онъ вздыхалъ, ‘вотъ оно дло-то какое, почтенный’, говорилъ онъ съ такимъ выраженіемъ на лиц какое разв является у ученаго, у математика, въ ту минуту когда онъ, посл сложнаго вычисленія, торжественно ставитъ, наконецъ, врный вполн, вчно-незыблемый выводъ. ‘Да какъ же не явиться’, продолжалъ свои размышленія, подъ бойкую рчь говоруна, музыкантъ, ‘какъ не явиться тутъ уродливымъ сектамъ? Вдь свта Божьяго не видло солнце заслонено совсмъ втвями разросшейся крпи. Пора расчистить трущобу, заглушающую душу, пора перенести эти остатки темныхъ временъ язычества въ музеи, пора построитъ въ этомъ забытомъ захолусть церковь Божію,’ съ грустью раздумывалъ Барскій.

— Сколько теб за чай? спросилъ онъ, вынимая кошелекъ, половаго.

— Нтъ, насчетъ этого не извольте безпокоиться, обижать нашего брата не слдуетъ, перебилъ купецъ, торопливо отдавая слуг что слдовало, онъ просто испугался какъ бы не заплатилъ за чай изъ своего кармана музыкантъ.

— Такъ я вамъ долженъ останусь, сказалъ, поднимаясь со стула, Барскій.

— Это, если теб обидть меня угодно, отвчалъ купецъ, натягивая свою лисью шубу.— Ты мн компанію сдлалъ, а я…. Нтъ, это не модель.

Слово ‘модель’ производилъ онъ, очевидно, отъ слова ‘мода’.

На двор сыпалъ меленькій снжокъ, въ воздух похолодло. Свжая тройка была уже готова. Давъ на чай гривенникъ старому ямщику, стоявшему безъ шапки у повозки, путники услись, и кибитка принялась снова нырять по ухабамъ. Многословное поученіе произнесенное купцомъ, должно-быть, подйствовало на музыканта, звнувъ разъ пятокъ, онъ заснулъ, какъ говорится, сномъ праведника. Купецъ обратился было опять къ нему со своимъ ‘вотъ оно дло-то’, но услыхавъ храпъ, отвернулся и, прикорнувъ къ ситцевой своей подушк, тоже отправился къ Морфею.

Справедливость требуетъ сказать что только вдь мы, Русскіе, можемъ спать всюду, везд, при самой неблагопріятной обстановк. Посадите вы иностранца въ нашъ, отечественный, ямской возокъ и, не замай, заснетъ онъ, какъ примется этотъ возокъ нырять вдоль и поперекъ, подтряхивая иногда такъ что къ потолку летитъ какъ мячикъ сдокъ…. Попробуй-ка, засни иностранецъ. Русскій, нашъ братъ, какъ-то приладится, запахнетъ шубу, уляжется на локотокъ, минутъ десятокъ послушаетъ стукъ возка, что колыбельную псню, и захрапитъ, Господь съ нимъ, будто дома на пуховик или на эластическомъ матрац.

XII.

Выплывшее изъ-за сосноваго бора солнце заиграло на золотыхъ главахъ церквей, горло въ стеклахъ домовъ, какъ сказочный, все шире и шире раскидывался за простор снжнаго, блющаго поля городъ.

— Вотъ она, Москва золотыя маковки, произнесъ купецъ, надвая свалившійся во время сна картузъ.— Большая деревенька, прибавилъ онъ, обратясь съ улыбкой къ приподнявшемуся сосду.

Ямщикъ, низенькій, невзрачный старичишка, поеживаясь отъ утренняго заморозка, то и дло подгонялъ усталую тройку. Чрезъ полчаса кибитка уже шныряла по переулкамъ, которыми безтолково изрзана старушка Москва наша.

— Вы гд остановитесь? спросилъ Барскаго купецъ.

— Да я и самъ не знаю. Гд-нибудь въ гостиниц.

— Подемъ къ намъ, на постоялый, сказалъ купецъ.— Дешево.

— Да вдь, извините, грязно, чай, тамъ больно, отвчалъ Барскій.

Купецъ задумался, ему никогда и въ голову не приходило даже, грязно али нтъ на постояломъ. Прізжій купецъ днемъ не бываетъ въ своемъ номер, онъ только спитъ въ немъ, а на эту способность русскаго человка мы, недавно, уже обратили вниманіе читателя.

— Нтъ, ничего, номера теплые, отвчалъ онъ наконецъ.

Барокій согласился, прельстившись общанною попутчикомъ дешевизной, и купецъ, веллъ ямщику хать въ городъ на одно изъ подворій.

— Знаю, отозвался ямщикъ, не дослушавъ объясненія купца куда надобно хать.

Подворье оказалось, дйствительно, грязноватымъ, номеръ, выпавшій на долю музыканта, была неуютная, съ угарнымъ воздухомъ, комната, кожаный, старый диванъ какъ будто говорилъ жильцу: ‘садись, вотъ погляжу я, долго ли ты насидишь на мн’. Заспаный, испитой корридорный, въ изорванномъ подъ мышками черномъ сюртук, подалъ, изъ разбитаго умывальника, умыться Барскому, но на вопросъ можно ли получить постельное блье, отвчалъ: ‘захотли у насъ тутъ блья, здсь вдь останавливается больше купечество мелкое, оно блья не требуетъ.*

— Да какъ же у васъ тутъ спятъ-то? спросилъ музыкантъ.

— Э, какъ спять, отвчалъ, вынося умывальникъ, корридорвый.— Вонъ на диванъ брякнется и спитъ.

Купецъ, бросивъ кожаный мшокъ свой въ сосднемъ номер съ Барскимъ, тотчасъ исчезъ куда-то. Музыкантъ переодлся и отправился въ магазинъ публиковавшій о распродаж инструментовъ. Уступка оказалась вовсе не такъ велика какъ объявлялось. Выбравъ кое-что и сторговавшись, Барскій похалъ въ университетъ узнать адресъ Лучаниновыхъ. Солдатъ, сторожъ въ правленіи, вытащилъ ему засаленную книгу адресовъ, гд подъ буквою ‘Л’ музыкантъ нашелъ что студентъ Лучаниновъ живетъ въ своемъ дом на Садовой. Не трудно было отыскать старинный домъ Лучаниновыхъ, посл получасовой зды, извощикъ ввезъ Барскаго въ отворенныя ворота съ уродливыми львами и остановился у подъзда одноэтажнаго каменнаго дома со стекляннымъ бельведеромъ, террасой и палисадникомъ.

— Владиміръ Алексевичъ дома? спросилъ онъ мальчика въ очкахъ, отворившаго дверь подъзда.

— Дома, пожалуйте, отвчалъ Петруша, уже знакомый читателю.

— Какъ вы тутъ живете? спросилъ Барскій, снимая шубу.

— Да не совсмъ хорошо мы живемъ, Захаръ Петровичъ, отвчалъ мальчикъ.

— Что же такъ? Боленъ разв Владиміръ Алексевичъ?

— Не больны, а…. не хорошо. Вотъ надо бы держать экзаменъ на кандидата Владиміру Алексичу, а они отложили, не занимаются, отвчалъ серіозно, стариковски-наставительнымъ тономъ Петруша, вшая шубу Барскаго.

Въ это время въ дверяхъ залы показался Владиміръ Лучаниновъ.

— Захаръ Петровичъ! Какими судьбами? произнесъ онъ обнимая музыканта.

Барскій сказалъ зачмъ пріхалъ, хозяинъ повелъ его черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ. На кожаномъ, мягкомъ диван сидлъ человкъ лтъ двадцати пяти, въ черномъ фрак и читалъ газету. Увидя вошедшихъ, онъ откинулъ рукой длинные, свсившіеся почти на глаза при чтеніи волосы, и прищурился, какъ длаютъ близорукіе желая лучше разсмотрть предметъ.

— Позвольте васъ познакомить, началъ Лучаниновъ,— Григорій Сергевичъ Корневъ, Захаръ Петровичъ Барскій.

Новые знакомцы пожали другъ другу руки.

— Какъ поживаете? спросилъ Барскій Лучанинова.

— Скверно, Захаръ Петровичъ. Скверно я живу, отвчалъ сердито хозяинъ.— Вообразите, только что услся было я готовиться къ экзамену за кандидата…. А тутъ, вдругъ, бенефисъ. Да вотъ этотъ чудакъ, прибавилъ онъ жалобнымъ тономъ, указывая на Корнева,— не отстаетъ: играй съ нимъ для чего-то Ромео и Юлію.

— Бенефисъ? Чей бенефисъ? Да вамъ-то, позвольте спросить какое дло? спросилъ Барскій, ничего не понимая изъ отвта Лучанинова.

— Ну, вотъ спросите, продолжалъ тмъ же жалобнымъ тономъ. Лучаниновъ.— Ты не сердись, Григорій Сергичъ, но право, хоть убей, не могу я себ объяснить хорошенько изъ-за чего мы вс бснуемся. Зачмъ намъ это нужно?

Корневъ отвернулся, раскрылъ какую-то книгу, посмотрлъ въ нее, но черезъ минуту швырнулъ ее на столъ, подслъ къ Барскому и началъ:

— Вы его не слушайте, Лучанинова, онъ сегодня не въ дух…. Изволите видть въ чемъ дло…. Шекспиръ въ настоящее время боле чмъ необходимъ для насъ, за нашей сцен Мочаловъ познакомилъ насъ съ Шекспиромъ, но вдь это….

— Да разв я Мочаловъ? перебилъ, закуривая сигару, Лучаниновъ.

— Ахъ, Лучаниновъ, ты вчно перебиваешь, продолжалъ Корневъ.— Изволите видть…. Для публики что нужно? Нужны идеалы…. Безъ идеала….

И прижавъ музыканта къ спинк креселъ, Корневъ безъ малаго полчаса говорилъ ему о Шекспир, о необходимости свта въ литератур и тому подобномъ. Барскій иногда, изъ вжливости, поддакивалъ, отвчалъ на вопросы оратора: ‘понимаете?’ — ‘понимаю’. Это поддавало еще больше жару говоруну, и онъ, что называется, закусилъ удила. ‘Вы художникъ самъ, вы это поймете’, задабривалъ онъ Барскаго. ‘Отлично говоритъ, думалъ музыкантъ, но ужь какъ-то очень наслъ’. Лучаниновъ, сидя за диван, глядлъ на эту сцену и улыбался.

— Напримръ въ геометріи, ораторствовалъ между тмъ Корневъ.

— Позвольте, мы, вдь, изводили говорить, о Шекспир, перебилъ было Барскій.

— Это все равно, я вамъ для поясненія… Въ геометріи…

— Григорій Сергичъ… Да пощади человка-то, вдь, онъ сейчасъ, съ дороги, перебилъ Лучаниновъ.

— Ты вчно шутишь, продолжалъ неукротимый Корневъ.— Въ геометріи…

— Привезли тамбуринъ, произнесъ, глядя изподлобья, вошедшій Петруша.

— А! Привезли? спросилъ Корневъ, придерживая за бортъ сюртука Барскаго, изъ опасенія чтобъ онъ не ушелъ.

Въ кабинетъ вошелъ рыжеватый, высокій студентъ, съ круглымъ, оклееннымъ голубымъ сафьяномъ, ящикомъ.

— Какая прелесть, братики! А посмотрите жь, какая прелесть, произнесъ онъ, съ оттнкомъ польскаго говора, вынимая золотой тамбуринъ изъ футляра.

— Въ самомъ дл великолпіе! подхватилъ восторженно Лучаниновъ, взявъ тамбуринъ и ударивъ въ натянутую лайку.— И звонокъ… А нетяжелъ?

— Нисколько, отвчалъ рыжеватый студентъ.— Глядите, такъ ли надписи? Сильфида, Жизелъ, Робертъ...

— Такъ, такъ, отвтилъ Лучаниновъ.— Когда же поднесемъ? Гд?

— Въ уборной поднесемъ, ршилъ Корневъ, оставившій наконецъ музыканта.— Букеты приготовлены?

— Bon jour, messieurs…. Ah, le voila… Mais comme c’est beau, произнесъ, влетая въ кабинетъ, разодтый, въ желтыхъ перчаткахъ, Французъ, первый танцоръ балета.

— N’est ce pas? спросилъ Лучаниновъ, пожавъ ему руку.

— Magnifique, говорилъ танцоръ, любуясь тамбуриномъ.— Et comment vous va, cher Korneff.

— Петруша, скажи повару, подавалъ бы завтракъ, сказалъ Лучаниновъ.

Въ кабинетъ вошли еще человкъ пять студентовъ, нкоторые были съ тетрадями.

— Съ лекціи что ли? опросила хозяинъ.

— Съ лекціи, отвчали пришедшіе.

— Чортъ знаетъ, я опять не попалъ въ университетъ, говорилъ Лучаниновъ.— Что, хорошо читалъ Р…?

— Прекрасно, жаль что ты не былъ, отвчалъ одинъ изъ пришедшихъ.

Владиміръ Алексевичъ сердито махнулъ рукой.

Тамбуринъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Корневъ прижалъ Француза въ уголъ и что-то съ жаромъ ему разказывалъ. Барскій взялся было за шапку, но хозяинъ отнялъ у него ее и усадилъ.

— Сегодня вы наши, Захаръ Петровичъ, говорилъ онъ.— Вечеромъ мы васъ отвеземъ въ театръ, у меня, по счастію, два билета. Вы посмотрите какъ танцуетъ…. Это, батюшка, вдь тоже сила. Я терпть не могу, врагъ балета, но ее вы посмотрите. Точно Ундину Жуковскаго читаешь, смотришь на нее въ Сильфид…

Поваръ, низенькій, черноватый малый, въ бломъ фартук, поставилъ на письменный столъ подносъ съ графинами и бутылками. Одни изъ гостей толковали о будущемъ бенефис Мочалова, другіе спорили о только что прослушанной лекціи. Голосъ Корнева, точно тромбонъ, покрывалъ весь этотъ говоръ. По мр того какъ опоражнивались стаканы, бесда длалась оживленне. Французъ, пропустивъ стакана два лафита, предложилъ тостъ за здоровье студентовъ, при этомъ онъ произнесъ даже рчь…. ‘C’est sont les lions’, говорилъ онъ въ рчи своей, ‘c’est sont les lions, qui dormaient et qui se reveillent.’ ‘Браво,’ кричала молодежь, довольная сравненіемъ.

— Мы это докажемъ сегодня, птушился Лучаниновъ обращаясь къ Барскому, который ровно ничего не понималъ во всей этой тревог. Да врядъ ли понимали и сами они ясно изъ-за чего хлопочутъ, то былъ, просто ‘силъ избытокъ’. Такъ, весною, напирающая къ плотин вода ищетъ себ какого-нибудь выхода.

Время когда Лучаниновъ былъ студентомъ было счастливое время Московскаго университета. Онъ не засталъ рано сошедшаго въ могилу Крюкова, но были Грановскій, Шевыревъ, Морошкинъ, Рулье (я поминаю только умершихъ). Съ чмъ сравнить теплый, художественный разказъ Грановскаго? Онъ говорилъ о прошедшемъ съ такою теплотой, съ такимъ участіемъ, съ какимъ разказываетъ человкъ о родномъ, далекомъ, опуствшемъ уголк своемъ. Грановскій былъ великъ какъ художникъ. Въ послдніе года одни навязывали ему значеніе пропагандиста бывшихъ тогда въ ходу теорій, другіе въ разказахъ его о средневковыхъ людяхъ искали намековъ на современное наше положеніе. Грановскій, соблазнившись этимъ новымъ своимъ значеніемъ, изрдка, бросалъ пару намековъ, но художественное чувство спасало его и, какъ бы отрезвившись, онъ снова возвращался къ своему безпристрастному повствованію. Когда говорилъ онъ о великомъ шествіи человческой мысли, о свтлыхъ и мрачныхъ ея дняхъ, рчь его принимала задушевно возвышенный тонъ, прекрасное лицо его какъ бы преображалось. Эти минуты оставили неизгладимый слдъ въ слушателяхъ и были для нихъ несравненно выше всякихъ намековъ и обличеній, на послдніе хватитъ всякаго начитаннаго, умнаго человка, но вдохновенный разказъ по плечу одному художнику. Сочувствіе къ успхамъ разума и вра въ силу истины, вотъ главная основа связи, до сихъ поръ живущей, между Грановскимъ и его слушателями.

Свжимъ воздухомъ вяло изъ университета. Молодые профессора съ жаромъ спшили подлиться со слушателями всмъ чмъ богаты, всмъ умственнымъ своимъ достояніемъ. Мысль, какъ ни замуровывали ее, нтъ-таки, вылетала изъ-подъ спуда и съ жаромъ подхватывалась юностью, шумнымъ, искреннимъ ‘браво’ кончалась почти каждая лекція, самою задушевною, далеко заполночною бесдой студентовъ былъ разговоръ объ университет, о прошлой лекціи. Гегель былъ тогда идоломъ, юристы, слушая опредленія воли, права, думали: ‘кончено, все ршено, нтъ ничего не разъясненнаго. Да здравствуетъ наука!’ И они праздновали торжество разума, принимая на вру, безъ проврки, его побдоносные выводы.

Такъ гуляетъ юноша-юнкеръ только-что надвшій гусарскій ментикъ и получивъ въ свое распоряженіе коня. Закручивая чуть пробивающійся усъ, онъ уже видитъ себя въ сраженіи, летающимъ по широкому полю на боевомъ кон. Уже разбитъ непріятель и съ музыкой и пснями ворочаются, съ распущенными знаменами, молодцы-гусары. Потомъ узнаетъ юноша что иногда падаютъ на битв, что часто путемъ трудныхъ переходовъ, неудачъ, ушибовъ, голода, достается побда, что не всегда съ музыкой, а чаще съ болзненнымъ стономъ, съ заупокойною молитвой по убитыхъ друзьяхъ возвращаются воины съ битвы.

Завтракъ былъ конченъ. Танцоръ ухалъ. Лучаниновъ слъ за рояль, и десятокъ свжихъ голосовъ грянули: ‘Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus.’

— Фальшивишь, Корневъ, кричалъ Лучаниновъ.— Вмст, господа, прибавилъ онъ, запвая: ‘Vita nostra brevis est, brevi finietur.’

— Brevi finietur, дружно повторилъ хоръ.

И билось молодое сердце при словахъ: ‘Vivat Universitas’, будто родную мать любила молодежь свою aima mater.

Незамтно протекло въ толкахъ и хлопотахъ о бенефис время. Смерклось, студенты начали сбираться въ театръ. Появился черноволосый, небольшаго роста студентъ, съ двумя корзинами букетовъ.

— Камеліи одн, глядите господа, говорилъ онъ, бережно вынувъ изъ корзины два великолпные букета.— Петруша, бери двухъ извощиковъ и маршъ со мной въ театръ.

— Сейчасъ, я только однусь. Давай фракъ, сказалъ Лучаниновъ, уходя въ кабинетъ.

— Опоздаемъ, господа, живе, толковала нетерпливая молодежь.— Принять надобно хорошенько. Что тамъ въ университет-то? Идутъ?

— Идетъ много сегодня.

— Значитъ грянемъ, говорилъ, подпрыгивая и потирая отъ удовольствія руки, черноволосый.— А знаете, господа, толковалъ онъ, меня больше балета пронимаетъ каждый разъ этотъ гулъ, чувствуешь что-то такое въ себ: ‘вотъ-де, вдь это мы гудимъ…. Сила.’

Барскій какъ будто самъ немного началъ заражаться общимъ оживленіемъ. Лучаниновъ вышелъ во фрак, перчаткахъ, со шляпой въ рук.

— Захаръ Петровичъ, подемте, обратился онъ къ Барскому. Накинувъ свою шинель съ бобромъ, онъ слъ съ музыкантомъ въ сани.— Ящикъ у кого съ тамбуриномъ?

— У меня, отвтилъ кто-то изъ толпившихся на крыльц студентовъ.

— Ну, до свиданія. Позжай.

Извощикъ тронулъ лошадь, и сани понеслись по Садовой, Мясницкой къ Большому театру. По тротуару валили толпы студентовъ: ‘Здорово, Лучаниновъ!’ кричали знакомые.

— Здравствуйте и вы, отвчалъ Лучаниновъ фразою Тараса Бульбы.— Куда вы, панове?

— Въ рай. Смотрите вы тамъ въ креслахъ-то не выдавайте. Залъ Большаго театра былъ уже освщенъ, публика только-что начала съзжаться. Сбросивъ шинели, Лучаниновъ съ Барскимъ вошли въ кресла и услись во второмъ ряду. ‘Однако полонъ будетъ,’ замтилъ Лучаниновъ, оглядывая залъ. Ложи начали наполняться, и черезъ полчаса запестрли дамскими платьями, между которыхъ, точно знаки препинанія, чернли фраки и сюртуки мущинъ. Студенты перебгали въ креслахъ, переговариваясь другъ съ другомъ. Въ кресла вошелъ сдой, коротко остриженный старикъ, во флотскомъ, застегнутомъ мундир. Лучаниновъ всталъ и почтительно ему поклонился. Старикъ пальцемъ подозвалъ его.

— Правда ли что за сцену вынесетъ тамбуринъ студентъ? спросилъ онъ.

— Помилуйте, отвчалъ Лучаниновъ.— Просто передадимъ въ уборную.

— Да, ты врно знаешь?

— Знаю. У меня уговорились мы, вотъ сейчасъ, какъ передать, отвтилъ Лучаниновъ.

— То-то, отозвался старикъ. Пожавъ молодому человку руку, онъ поправилъ воротникъ мундира и пошелъ на свое мсто.

— Кто это такой? спросилъ Барскій.

— Инспекторъ студентовъ, отвчалъ Барскій.

Въ трехъуголкахъ студентовъ пестрли букеты: инспекторъ, отвчая на поклоны, искоса поглядывалъ на цвты. Сыграли увертюру, поднялся занавсъ, сцена изображала гротъ, на рзныхъ, старинныхъ креслахъ, въ бархатной черной куртк, спалъ танцоръ, подл него стояла на одномъ колн воздушная, влюбленная Сильфида. Залъ задрожалъ отъ рукоплесканій, точно раскаты грома, то ослабвая, то усиливаясь, грохоталъ пріемъ. Танцовщица, оставивъ принятую позу, подошла къ рамп и принялась раскланиваться, изъ креселъ полетли букетъ за букетомъ, гд-то послышалось шиканье, это еще больше подзадорило студентовъ, и грохотъ усилился….

— Вотъ такъ пріемъ, говорилъ измучившійся Лучаниновъ.

— Когда же тамбуринъ? спросилъ Барскій.

— Посл этого акта. Она танцуетъ Zapateado, тутъ и поднесемъ, отвчалъ Лучаниновъ, швырнувъ букетъ.— Браво, свирпо крикнулъ онъ, когда танцовщица, поднявъ букетъ, случайно уставила на него большіе, темные глаза.— Браво.

Наконецъ смолкъ пріемъ. По сцен порхала небольшая фигурка танцовщицы. Оркестръ нсколько разъ принужденъ былъ останавливаться отъ аплодисментовъ.

— Бенефиціантку, кричалъ рай, когда опустили занавсъ.

— Бенефиціантку, повторяли въ креслахъ.

— Довольно, господа, говорили субъинспекторы, подходя къ студентамъ.

— Да помилуйте, разв можно не вызывать? Вы видите какъ она танцуетъ, убждали субъинспекторовъ студенты.

— Что же вы съ тамбуриномъ-то, философы? спросилъ подходя къ Лучанинову, не высокій господинъ въ черномъ фрак.— Вдь, говорятъ, не позволяютъ нашимъ идти на сцену.

— Какъ не позволяютъ? крикнулъ вдругъ на весь театръ чей-то могучій голосъ, это былъ голосъ Корнева, неожиданно появившагося на середин пути въ кресла.— Какъ не позволяютъ? повторилъ онъ, свирпо озирая собирающуюся около него толпу.— Я пойду.

— Переданъ, переданъ, не безпокойтесь, отвчалъ одинъ изъ субъинспекторовъ.— Переданъ тамбуринъ.

— Помилуйте, разв мы не имемъ права, началъ кто-то въ толп.

— Имете, и тамбуринъ ужь тамъ, перебилъ субъинспекторъ.— Понимаете, у нея…. Вотъ она сейчасъ, говорилъ онъ, боязливо поглядывая на толпу студентовъ обступившихъ Корнева.

— Не позволяютъ передать? спрашивали нкоторые изъ стоявшихъ позади.

— Переданъ давно, господа, успокойтесь, отвчалъ, усиливая голосъ, субъинспекторъ.— Переданъ вашъ тамбуринъ.

— Да это не нашъ, это даритъ ей публика, замтилъ кто-то въ толп студентовъ.

— Согласенъ, отвчалъ субъинспекторъ.— Кто бы ни дарилъ, но…. переданъ.

Оркестръ заигралъ. Вс услись.

— Это чортъ знаетъ что…. Представьте…. послышался въ первыхъ рядахъ голосъ Корнева.

Занавсъ поднялся. Изъ-за кулисъ вылетла Сильфида, но уже въ испанскомъ желтомъ, прошитомъ черными арабесками, короткомъ плать, въ рукахъ у нея блестлъ золотой ободокъ тамбурина. Лучаниновъ вскочилъ съ кресла. Залъ загремлъ, и подъ этотъ громъ, то ударяя въ лайку тамбурина, то повертывая его надъ головой, будто празднуя побду искусства надъ кознями завистниковъ, рзвилась упоенная общимъ восторгомъ артистка. Не слышно было музыки, да и не надо было ея. ‘Вотъ она! Гу….у…’, гудлъ театръ, букетъ за букетомъ летли на сцену, танцовщица носилась, а молодежь…. Но трудно отдать отчетъ, даже теперь, что было въ эти минуты съ молодежью. ‘Вдь это молодая жизнь’, кричали одни. ‘Ундина,’ толковали другіе. ‘Нтъ, жизнь сама, господа, жизнь наша молодая.’

‘Глупость,’ можетъ-быть скажетъ мн, не по лтамъ дловое, новое, молодое поколніе.— Молодость, отвчу я. Не торопитесь стариться, успете, всему есть свое время, человкъ какъ растеніе долженъ расти постепенно, все выгнанное искусственнымъ образомъ, прежде времени, хило и недолговчно. Припомните слова великаго поэта:

‘Блаженъ кто съ молоду былъ молодъ,

Блаженъ, кто во-врежя созрлъ….’

Спектакль кончился, вызовамъ не было конца, уже тушили лампы въ зал, но толпа студентовъ, подойдя къ оркестру, все продолжала вызывать бенефиціантку. ‘Господа, къ подъзду,’ сказалъ кто-то, и толпа ринулась къ подъзду артистовъ. Тамъ стояла карета, заложенная парою срыхъ, черезъ полчаса на лстниц появилась закутанная, небольшая фигурка танцовщицы.

— Браво! загремло нсколько сотъ молодыхъ голосовъ.— Браво!

— Позвольте на память цвтокъ изъ букета, говорили стоявшіе ближе къ карет.

Танцовщица раздала нсколько цвтковъ, проворно захлопнула дверцы, и карета тронулась, сопровождаемая рукоплесканіями и криками: ‘браво! Благодаримъ!’

— Господа, ко мн, говорилъ появившійся въ толп Лучаниновъ.— Корневъ, на Садовую. Надо потолковать.

— Прощайте, началъ-было, подойдя, къ нему Барскій.

— Ко мн, я не пущу васъ, перебилъ Лучаниновъ.— Корневъ, демте.

Но Корневъ ораторствовалъ кучк студентовъ о томъ что нашихъ едва пропустили съ тамбуриномъ на сцену, что тутъ ясно видна коварнйшая интрига, что надо принять мры. Появившіеся субъинспектора уговаривали молодежь разойтись. Толпа рдла, мимо нея то-и-дло сновала кареты, блестя фонарями, жандармы галопировали на коняхъ, покрикивая: ‘не напирай, прозжай, извощикъ.’

Лучаниновъ отыскалъ сани и увезъ-таки къ себ уставшаго съ дороги Барскаго. Черезъ полчаса у Лучанинова собралось человкъ десять студентовъ за самоваромъ, шла оживленная бесда. Лучаниновъ декламировалъ отрывокъ изъ своего стихотворенія: Къ друзьямъ, на разставанье:

Онъ облетитъ, цвтокъ, увянетъ,

Другимъ уступитъ мсто онъ,

Но не другихъ, его помянетъ

Моей, не громкой, лиры звонъ.

Онъ той весны, когда впервые

Поэта псня раздалась,

Полей, гд грзы золотыя,

Вились вокругъ цвтка и насъ.

Такъ въ путь друзья. Но жизнь сурова.

Цвтущій лугъ, утопитъ даль….

Съ собой, что есть у насъ живаго!

Зимой былинки будетъ жаль.

Получая довольно много отъ отца, Владиміръ Лучаниновъ жилъ на барскую ногу, у него былъ поваръ, на первомъ курс онъ держалъ даже пару лошадей. Но къ порядку, къ разчетливости, необходимымъ для сохраненія такой обстановки, онъ не могъ пріучать себя, трудно было представить себ человка который бы безтолкове его обращался съ деньгами. Полученныя сотни, а иногда и цлая тысяча, спускались въ дв, три недли, остальное время до присылки денегъ Лучаниновъ жилъ въ долгъ, или занималъ, платя большіе проценты. Отецъ не разъ выговаривалъ ему, молодой человкъ и самъ, сознавая безобразіе такого швырянья денегъ, пріостанавливался, мсяцъ, другой крпился, но не выдерживалъ, прорветъ его, и спуститъ опять въ недлю сумму на которую надо бы жить мсяца два, три. Въ карты онъ не игралъ, окружающіе товарищи берегли его. Мудрено сказать куда шли деньги, то накупалъ онъ дорогахъ изданій, вотъ, задавалъ ужинъ, давалъ въ долгъ знакомому улану, проигравшему прогоны. Главнымъ образомъ этой безсмысленной трат помогали распущенность и безпорядочность, он отчасти вытекали просто изъ помщичьяго, привольнаго житья-бытья.

‘Уходится’, думалъ отецъ, но и его наконецъ начала не на шутку безпокоить безцеремонность сына съ капиталами. Изъ боязни дурнаго примра, онъ ршился перевести младшаго сына въ Одессу, въ лицей, гд юноша и былъ помщенъ къ одному профессору. Поэтому и не видитъ Петра Лучанинова въ Москв читатель. Владиміра Алексевича оскорбилъ этотъ поступокъ отца, онъ написалъ ему письмо, въ которомъ упрекалъ старика въ несправедливости. Отецъ отвчалъ что онъ сдлалъ это единственно отъ того что неправильный образъ жизни молодыхъ людей не даетъ возможности учиться. ‘Ты кончилъ курсъ, писалъ старикъ, а братъ твой еще учится. Чмъ заниматься, а онъ съ вами вмст только толкуетъ и ничего не длаетъ.’ Письмо старика оканчивалось сознаніемъ что мра дйствительно крута, но ‘что вызвана она была не чмъ инымъ, а одною любовью’. Мягкій какъ воскъ, когда съ нимъ обращались ласково, Владиміръ Лучаниновъ отвчалъ отцу письмомъ, гд выражалъ что онъ виноватъ передъ нимъ и признаетъ что образъ жизни его мшалъ брату заниматься какъ слдуетъ. Поздне отецъ самъ сознавался что удаленіе меньшаго сына изъ Москвы принесло послднему больше вреда нежели пользы. Кучка товарищей Владиміра Лучанинова своими спорами, толками, поступками развивала и умственно, и нравственно юношу прочне чмъ лицейскій воспитатель. ‘Не все то золото что блеститъ’, эта пословица какъ нельзя лучше примнима къ нравственности, я видалъ скромнйшихъ съ виду юношей, а между тмъ безнравственныхъ, видалъ, и едва ли не больше, молодыхъ людей чистыхъ, а съ виду кажущихся безнравственными.

— Александръ буфетчикъ пріхалъ, Владиміръ Алексевичъ, доложилъ только-что воротившійся изъ театра Петруша.

— Александръ? Зачмъ? спросилъ Лучаниновъ.

— У васъ на письменномъ стол письмо отъ Петра Михайловича. Алексй Андреевичъ занемогъ, отвчалъ мальчикъ.

Петромъ Михайловичемъ звали нахмуреннаго товарища Владиміра Алексевича. Онъ былъ ему сосдъ по деревн и, кончивъ курсъ, жилъ въ описываемое время у себя въ помсть, верстахъ въ десяти отъ Васильевскаго.

— Не самъ пишетъ? произнесъ, поблднвъ, Лучаниновъ, и пошелъ въ кабинетъ.

Тамъ на стол лежало письмо.

‘Прізжай сейчасъ же домой,’ писалъ товарищъ и сосдъ Лучанинова. (Читатель видлъ его въ Васильевскомъ.) ‘Отецъ твой заболлъ, пока нтъ ничего опаснаго, но докторъ говоритъ что въ семьдесятъ лтъ все опасно. Алексй Андреевичъ получилъ на дняхъ безыменное письмо, гд говорится что Тарханковъ отыскалъ какія-то доказательства что вы рождены безъ брака. Это извстіе, кажется, и срзало старика. Пренебрегать этимъ нельзя, тмъ боле что, по непростительной небрежности, третій бракъ отца твоего не записанъ въ его указъ объ отставк. Я посылаю нарочнаго, потому что есть слухъ будто почтмейстеръ подкупленъ Тархановымъ, а не потому что Алексй Андреевичъ опасенъ. Не пугайся. Прізжай же, ждемъ.’

Внизу дв строчки приписаны были рукой отца, почеркъ обнаруживалъ усиліе надъ собой:

‘Не унывай, правда возьметъ свое. Благословляю тебя и жду. Пора теб домой, мой милый.’

Лучаниновъ позвонилъ. У него замерло сердце, черезъ нсколько минутъ вошелъ Петруша, за нимъ шелъ человкъ лтъ тридцати, въ дубленомъ новомъ полушубк.

— Здравствуй, Александръ, произнесъ Лучаниновъ, обнявъ вошедшаго, ладившаго было поцловать руку.— Что отецъ? Опасенъ?

— Опасности нтъ, сударь, а Петръ Михайловичъ просилъ немедленно васъ потому что въ эти года все опасно можетъ быть. Такъ и доложить приказали. А что опасности…. говорилъ прізжій….

— Да ты не скрываешь отъ меня? перебилъ Лучаниновъ.

— Никакъ нтъ, сударь, какъ же возможно объ этакомъ дл скрывать, отвчалъ прізжій.

— Петруша. Вотъ теб деньги. Сани еще не ухали?

— Нтъ, здсь еще, отвчалъ Петруша..

— Позжай же за подорожною, или нтъ, возьми сейчасъ перемнныхъ, ямскихъ, и веди ихъ, это скоре, сказалъ Лучаниновъ.

— Да вдь такой опасности нтъ, замтилъ было Александръ.

— Нтъ, нужно тотчасъ хать. Ты отдохни ступай, усни. Такъ на разсвт выдемъ, говорилъ Лучаниновъ.

Александръ и Петруша вышли. Лучаниновъ вышелъ въ гостиную, гд у стола сидли человкъ пять студентовъ. Корневъ въ сторон толковалъ съ Барскимъ. Въ зал поваръ убиралъ со стола.

— Что съ тобой? спросилъ Корневъ, взглянувъ на блдное лицо Лучанинова.

— Боденъ отецъ, я узжаю утромъ въ деревню, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ.

— Опасно? спросилъ Корневъ.

— Да…. самъ не пишетъ…. Должно-быть что….. говорилъ Лучаниновъ.

Видно было что онъ съ трудомъ удерживалъ. слезы, нервный темпераментъ молодаго человка подзадоривалъ воображеніе рисовать картину за картиной самаго мрачнаго свойства, ему уже рисовалась комната со столомъ посредин, отецъ лежитъ на стол, горятъ свчи въ высокихъ подсвчникахъ.

— Жаль старика, если…. замтилъ Корневъ.— Очень жаль. Молодые люди знали отца Лучанинова, онъ живалъ по зимамъ въ Москв по мсяцу и по два. Нкоторые гащивали въ Васильевскомъ.

— Корневъ, Захаръ Петровичъ, войдемте на минуту въ кабинетъ, таинственно произнесъ Лучаниновъ, взявъ подъ руку Корнева.— Господа, извините, прибавилъ онъ, обратясь къ товарищамъ.

Усадивъ Корнева и Барскаго въ кабинет, онъ началъ вполголоса:

— Мн пишетъ Петръ Михайловичъ,— онъ у отца,— пишетъ что Тарханковъ добивается опровергнуть существованіе брака отца съ моею матерью.

— Позволь, что же за польза Тарханкову доказать это? перебилъ Корневъ.

— Какъ что за польза? Вдь мать отца моего, моя бабка, и мать Тарханкова — родныя сестры. Признавъ меня и брата незаконными дтьми, Тарханковъ получаетъ имніе за прекращеніемъ рода Лучаниновыхъ, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ, нсколько покраснвъ.— Разв былъ слухъ объ этомъ въ город? Вы не слыхали? спросилъ онъ Барскаго.

— Нтъ, ничего не слыхалъ, отвчалъ Барскій,— но….

Ему припомнилось необыкновенное ухаживанье Павла Ивановича за Аристарховымъ. А что подобныя дла были не новость для Василья Савельевича, это слыхалъ музыкантъ еще въ Петербург.

— Вы знаете Аристархова? спросилъ онъ.

Лучаниновъ отвчалъ, что лично незнакомъ, но слыхалъ о немъ отъ отца.

— Да вотъ, кстати, онъ былъ однимъ изъ свидтелей при брак отца, прибавилъ Владиміръ Алексевичъ.

— Мн кажется, продолжалъ Барскій,— не онъ ли и принялъ на себя опроверженіе брака вашего батюшки.

— Что вы говорите? почти вскрикнулъ Лучаниновъ.

— По крайней мр, они просиживали цлые вечера вмст, посылалъ нсколько разъ Павелъ Ивановичъ какія-то письма въ консисторію…. Отъ Аристархова всего можно ожидать, отвчалъ Барскій.

— Мерзавецъ, невольно вырвалось у Лучанинова.

Онъ вспомнилъ разказъ старика-прикащика о томъ какъ отецъ хлопоталъ чтобы вывести Аристархова въ люди, какъ помогалъ ему, какъ….

— Ну, это гадина, должно-быть, прибавилъ онъ, поднимаясь съ креселъ.

Зная хорошо отца, онъ разгадалъ теперь въ какое мсто и какъ глубоко раненъ старикъ. Алекся Андреевича ничто не могло такъ возмутить какъ предательство.

— Да такъ ли, Захаръ Петровичъ? спросилъ онъ, остановившись противъ музыканта.

— Не увряю васъ, отвчалъ музыкантъ, — но я припоминаю два, три слова, случайно долетвшія до меня изъ разговоровъ Павла Ивановича съ Аристарховымъ, потомъ слышалъ отзывы о немъ въ Петербург. Я боюсь какъ бы не оправдалось мое предположеніе.

— Однако, шутка-то плохая, Лучаниновъ, замтилъ Корневъ.— Какъ, я думаю, старика-то потрясли эти слухи! Но вдь документы врно у васъ въ порядк?

— Съ чего же бы онъ началъ опровергать бракъ, врно не совсмъ въ порядк. Призваться, я и самъ не знаю, но… Вотъ мн пишетъ Петръ Михайловичъ что въ указ отца не упомянуто о брак съ матерью, отвчалъ Лучаниновъ.

— Но есть наконецъ метрики, возразилъ Корневъ.

— Метрики можно опровергнуть, если…. Да, впрочемъ, есть вдь, вроятно, свднія о брак въ коноисторіи, въ церкви гд внчались, говорилъ Лучаниновъ.— Кто жь это зналъ? Могло ли придти въ голову отыскивать доказательства? Для чего? прибавилъ онъ, какъ бы оправдывая безпечность отца.— Ну, пока не говорите никому объ этомъ. Пойдемте закусить.

Сли за ужинъ.

— Что съ тобой, Лучаниновъ? спросилъ одинъ изъ товарищей.

— Отецъ нездоровъ, ду сейчасъ въ деревню, отвчалъ ему Владиміръ Алексевичъ.

— Ну, что жь? Получишь наслдство, замтилъ товарищъ, и растерялся, взглянувъ на блдное лицо и навернувшіяся на глазахъ Лучанинова слезы.

Разговоръ не клеился. Хозяинъ, по временамъ, говорилъ что-то вполголоса съ сидвшимъ рядомъ съ нимъ Барскимъ.

— Ахъ, какую ужасную вещь ты сказалъ, повторялъ Корневъ, теперь только начинавшій вдумываться въ опасность угрожавшую товарищу.

— Не воротился Петруша? спрашивалъ нсколько разъ Лучаниновъ повара.

— Никакъ нтъ, отвчалъ тотъ.

— Какъ однако онъ долго, толковалъ Лучаниновъ.

Ужинъ кончился. Студенты простились съ хозяиномъ и разъхались. Барскій остался, по просьб Лучанинова, ночевать.

— Корневъ, побудь еще, сказалъ Лучаниновъ, замтивъ что Корневъ ищетъ свою шляпу.— Мой извощикъ довезетъ тебя. Пойдемте въ кабинетъ.

Корневъ согласился. Молодые люди вошли въ кабинетъ и услась около потухающаго камина. Корневъ закурилъ сигару.

— Садитесь-ка поближе, Захаръ Петровичъ, началъ хозяинъ.— Я недавно познакомился съ вами, продолжалъ онъ… взявъ музыканта за руку, — но почему-то считаю васъ своимъ… Потому, можетъ-быть, что мы родня немножко съ вами по музык. Я люблю музыку, да всякое искусство люблю, хоть, правда, дилеттантъ во всемъ, но….

— Твое назначеніе не музыка, не живопись…. Я теб всегда говорилъ, началъ Корневъ.— Область слова, вотъ надъ чмъ ты долженъ работать.

— Не знаю, задумчиво отозвался Лучаниновъ,— но, вдь, это все въ связи. Мн кажется, еслибы Пушкинъ не зналъ немного музыки, стихъ его не былъ бы такъ музыкаленъ. Однако, у меня изъ головы нейдетъ болзнь отца, продолжалъ онъ посл нкотораго молчанія.— Врите вы въ предчувствіе?

— Ты нервенъ очень, Лучаниновъ, замтилъ Корневъ.

— А вс нервные особенно чутки, способны къ предчувствіямъ, перебилъ Лучаниновъ.— Со мной бывали удивительныя вещи, и будь я суевренъ, я бы врилъ всему: правый глазъ чешется — плакать, и такъ дале. Я убжденъ что отецъ не выздороветъ, и намъ съ братомъ готовится что-то грозное….

— Это оттого что тебя увдомилъ вдругъ этотъ чудакъ Петръ Михайловичъ о болзни отца, сказалъ Корневъ.

— Да вдь я не старушка которую надобно подготовлять. Нтъ, это все равно…. Вотъ, вы увидите, отвчалъ Лучаниновъ.— Есть вещи которыя не снились нашимъ мудрецамъ. Кажется, пріхали лошади, сказалъ онъ, прислушиваясь къ едва слышному скрипу полозьевъ.

Минуты черезъ дв, дйствительно, вошелъ Петруша и доложилъ что готовы лошади. Лучаниновъ вскочилъ и началъ переодваться. Поваръ и Петруша укладывали чемоданъ.

— Вука Караджича славянскій лексиконъ прикажите взять? спрашивалъ Петруша, перебирая книги.

— Вука? Да, возьми пожалуй, отвчалъ Лучаниновъ.— Хоть, кажется, мн будетъ не до чтенія, придется читать другую книгу, книгу жизни…. Ахъ, какъ мн грустно, еслибы вы знали!

Барскій перелистывалъ лежавшіе на этажерк скрипичные этюды Роде.

— Знаете что, началъ Лучаниновъ, обращаясь къ нему,— перезжайте сюда. Моя квартира къ вашимъ услугамъ. Вотъ онъ останется, прибавилъ онъ, указывая на повара, слдовательно есть и прислуга. Здсь все-таки уютне чмъ въ номер.

Барскій поблагодарилъ, сказавъ что воспользуется позволеніемъ. Надвая подъ дорожный жилетъ серебряные маленькіе складни, подаренные отцомъ, Лучаниновъ взглянулъ на Барскаго и нсколько покраснлъ.

— Вы, кажется, улыбнулись замтивъ образъ? спросилъ онъ.— Да…. Вотъ наше невріе, какъ стукнетъ, и за Бога, добавилъ онъ, какъ бы извиняясь.

— Вовсе неврующихъ нтъ, я не видалъ, до крайней мр, отвчалъ Барскій.— А улыбнулся, потому что вспомнилъ одинъ случай съ собою…. Тоже было и со мной, какъ жизнь начнетъ угощать, дйствительно, увруешь.

— Вдь это непослдовательно, однакожь, сказалъ, начинавшій звать отъ утомленія Корневъ.— Вы не подумайте что я не врую ни во что, но….

— А помнишь притчу, началъ Лучаниновъ,— о двухъ сыновьяхъ посланныхъ отцомъ въ виноградникъ? Одинъ сказалъ: ‘иду’ и не пошелъ, другой наоборотъ отказался…. ‘Послди же раскаявся и иде’, поступилъ, если хочешь, тоже непослдовательно, а ‘сотворилъ волю отчу’.

— Конечно, но дло въ томъ, останемся ли на работ? замтилъ Барскій.

— То-то, подтвердилъ Корневъ.

— А какъ знать, можетъ и останемся, задумчиво отвчалъ Лучаниновъ.

— Готово все, Владиміръ Алексевичъ, сказалъ вошедшій, уже въ дубленомъ полушубк и съ сумкой черезъ плечо, Петруша.

— Готово? Вотъ теб прогоны, отозвался Лучаниновъ, отдавая ему пачку ассигнацій.

Мальчикъ сунулъ деньги въ сумку.

— Сядемте, продолжалъ Лучаниновъ, застегивая дорожное пальто.— Я люблю старые русскіе обычаи.

Вс присли. Помолившись, Лучаниновъ обнялъ Корнева и Барскаго.

— Пиши же, говорилъ Корневъ.

— Напишу, отвчалъ Лучаниновъ, выходя въ переднюю.— Не забывайте меня, Захаръ Петровичъ, въ несчастіи вдвойн дорога дружба. Прощайте.

Вс вышли на крыльцо, дворникъ, мужикъ лтъ пятидесяти, въ накинутомъ сверхъ пестрядинной рубахи нагольномъ тулуп, стоялъ съ фонаремъ подл кибитки, поваръ выбжалъ на крыльцо со свчкой, тройка побрякивала бубенцами. Барскій и Корневъ тоже вышли, накинувъ шубы. Лучаниновъ сдъ въ кибитку рядомъ съ Петрушей, Александръ вскочилъ на облучокъ, и тройка выхала за ворота.

— Прощайте, высунувшись изъ кибитки, крикнулъ Лучаниновъ.

— Прощай, отвтилъ стоявшій на крыльц Корневъ.— Я надюсь, сказалъ онъ, пожимая руку Барскаго,— что мы скоро увидимся…. Я заду къ вамъ, а если вамъ вздумалось бы постить меня, мой адресъ вамъ здсь скажутъ. Вы вдь еще побудете въ Москв? спросилъ онъ, садясь на извощика.

— Съ недлю, думаю, пробуду, отвчалъ Барскій.

Корневъ ухалъ. музыкантъ возвратился въ кабинетъ, гд поваръ приготовлялъ ему постель на диван.

XIII.

На другой день Барскій перехалъ изъ своего неуютнаго номера въ кабинетъ Лучанинова, обдалъ онъ въ гостиниц. Въ магазин, гд торговалъ онъ инструменты, было получено письмо на его имя. По почерку адреса Барскій узналъ что это пишетъ ученикъ его, гобоистъ, которому онъ отправилъ, на случай, адресъ магазина. ‘Милостивый государь Захаръ Петровичъ, писалъ мальчикъ. На другой день посл вашего отъзда въ Москву я получилъ черезъ прикащика для передачи вамъ письмо изъ Петербурга. Отправляю его по вашему приказанію. У насъ все обстоитъ благополучно, симфонію продолжаемъ разучивать, первая флейта въ адажіо, по прежнему, беретъ фисъ вмсто эфъ, литавры, тоже по-старому, начинаютъ тактомъ раньше чмъ слдуетъ. Квартетъ я пишу, но что-то не ладится, гд-нибудь есть ошибки, а самъ не найду. Васъ ожидаю. Впрочемъ остаюсь вашимъ покорнымъ слугою извстный вамъ и уважающій Иванъ Садовниковъ.’

Въ письм гобоиста лежало письмо отъ Елизаветы Николаевны.

‘Начинаю’, писала она, ‘извиненіемъ что такъ долго не отвчала на письма ваши, причиною была болзнь отца, у него былъ параличъ. Теперь онъ поправляется, но плохо, едва еще владетъ языкомъ. Доктора увряютъ что опасность миновалась, но какъ-то плохо врится. Ваша дружба всегда была дорога намъ, а теперь вдвое дороже. (Здсь было нсколько строкъ тщательно зачеркнуто. Барскій, какъ ни старался разобрать ихъ, но не разобралъ.) Уроки вс почти я бросила, нужно быть поминутно при больномъ. Какъ вы живете? Плохо вамъ живется, я это предчувствую, вижу почти, но не унывайте, у меня есть какая-то вра что вы погибнуть не можете. Не проходятъ безслдно такіе таланты какъ вашъ. Прощайте. Остаюсь готовая къ услугамъ вашимъ’….

Разъ шесть перечитывалъ послднее письмо Барскій, взвшивая каждое слово, онъ пытался угадывать что думала она, когда его писала. Долго разсматривалъ онъ какъ она разчеркнулась, подписывая свою фамилію. И какъ ни печально было содержаніе письма, Барскій ожилъ. Съ какою-то гордостью думалъ онъ что и онъ не одинокъ на свт. Важно для человка знать что онъ живетъ и дйствуетъ не для одного себя, съ этимъ сознаніемъ бодре идетъ онъ по жизненной дорог, терпливе сноситъ жизненные толчки, смле глядитъ впередъ. Какъ путникъ, думаетъ онъ: ‘не все же темнота да безлюдье, вонъ тамъ мелькаетъ и для меня огонекъ дружескаго очага, гд вспоминаютъ обо мн, куда ждутъ меня’.

Отобравъ нужные для оркестра ноты, Барскій далъ задатокъ за нихъ и веллъ упаковывать выбранные инструменты. Прямо изъ магазина онъ отправился въ залу благороднаго собранія, гд давалъ концертъ пріхавшій изъ-за границы довольно извстный скрипачъ. Войдя въ залу, онъ увидалъ Корнева и слъ съ нимъ рядомъ.

— Владиміръ Алексевичъ, я думаю, уже далеко, началъ Барскій.

— Я, признаюсь, боюсь за него, отвчалъ Корневъ, усаживаясь на свое мсто.— Онъ страстно любитъ отца, сохрани Богъ, умретъ старикъ, Лучаниновъ непремнно самъ заболетъ.

Но время познакомить читателя съ Корневымъ. Онъ идетъ рука объ руку съ Владиміромъ Лучаниновымъ не даромъ. Въ жизни каждаго не безслдны даже кратковременныя встрча съ тмъ или другимъ лицомъ: и васъ надлитъ оно непремнно чмъ-нибудь, и вы повліяти за него такъ, или иначе.

Корневъ…. Я не хотлъ было говорить о его отц, дтств, но желая не только изобразить, даже узнать поближе человка, врядъ ли можно обойтись безъ справокъ о его дтскихъ годахъ, первыхъ впечатлніяхъ и т. п. Безъ упоминанія о причинахъ появленія въ человк той или другой черты, сужденіе о немъ будетъ похоже за голословный аттестатъ, какимъ снабжаютъ начальствующіе своихъ безотвтныхъ подчиненныхъ. Но это вдь вымыселъ, скажутъ мн, можетъ-быть, за вымышленное лицо, отвтимъ мы, нельзя лгать какъ за мертваго, читателя не обманешь, онъ сразу почуетъ ложь и упрекнетъ художника въ неврности и фальши не живаго образа.

Старинный родъ дворянъ Корневыхъ обднлъ отъ раздла когда-то огромнаго имнія между многочисленными родичами. Отецъ Григорья Сергевича, обладатель двухсотъ заложенныхъ душъ, выйдя изъ службы (онъ служилъ во флот). Жилъ постоянно въ деревн. Единственный сынъ его, Григорій Сергевичъ, остался посл матери лтъ двнадцати. Первоначальное воспитаніе его вврено было надзору бабушки, матери отца, жившей вмст съ овдоввшимъ сыномъ. Въ дом хранились свято старушкою старинные русскіе обычаи, строго соблюдались посты, на средокрестной недл пеклись кресты, весною жаворонки, въ послдній день масленицы дворня приходила прощаться съ господами, на святкахъ горничныя рядились, лили воскъ, пли подблюдныя псни, бабушка передавала внуку цлыя сказанія о семейныхъ иконахъ, въ серебряныхъ и шитыхъ жемчугомъ ризахъ, хранившихся въ образной. Нанятый семинаристъ посвящалъ мальчика въ таинства науки. Таково было первоначальное воспитаніе Григорья Сергевича. Затмъ мальчикъ былъ отданъ въ дворянскій институтъ, откуда и поступилъ въ студенты въ Москв. Въ институт мальчикъ написалъ драму въ стихахъ. Инспекторъ института показалъ ее одному изъ профессоровъ словеснаго факультета. Тотъ прочелъ и сожаллъ что Корневъ поступаетъ не на словесный факультетъ, а на математическій Отецъ, любившій безъ памяти единственнаго сына, во время его студенчества живалъ по зимамъ въ Москв. Онъ до того полюбилъ молодежь что просиживалъ, слушая ея болтовню, иногда до поздней ночи гд-нибудь на чердак, въ бдной и дымной студенческой комнатк. Старикъ былъ товарищемъ, по служб во флот, инспектору студентовъ, почему инспекторъ, длая выговоръ Григорью Сергевичу за какую-нибудь шалость, часто прибавлялъ: ‘ты, братъ, у меня смотри, отецъ твой мн однокашникъ, другому я спущу, а теб спуску не будетъ. Помни.’

Корневъ и въ университет развивался самобытно. Этому, вроятно, онъ и обязанъ былъ многостороннимъ своимъ образованіемъ. Онъ не могъ оставлять безъ разршенія подымавшіеся въ ум его ‘не спеціальные’ вопросы, не могъ оставаться постоянно на избранной тропинк, увидя въ сторон что-нибудь любопытное, онъ не задумываясь сворачивалъ съ дороги, разсматривалъ и потомъ возвращался на свою дорогу. Въ этомъ смысл про него очень мтко выразился одинъ изъ математиковъ-профессоровъ, услышавъ что Корневъ сидитъ надъ лтописью Нестора: ‘вишь, вдь, куда его метнуло, правда, ему семь верстъ не крюкъ’. Товарищи говорили что онъ ‘увлекается’, но обвиняя его въ увлеченіи, однако вс любили слушать его умныя, иногда широкія наблюденія вынесенныя съ проселковъ. Эти обвиненія похожи были на то, еслибы кто вздумалъ обвинять человка, обладающаго здоровымъ аппетитомъ, зачмъ онъ, не довольствуясь скуднымъ обдомъ предлагаемымъ хозяйкою номеровъ, стъ еще дв-три добрыя порціи въ трактир. Заниматься регулярно Корневъ не могъ однимъ и тмъ же, то метнетъ его за философію, и онъ сидитъ мсяцы надъ Гегелемъ, то примется читать Шекспира, то сидитъ недлю въ обсерваторіи и глядитъ на звзды, то переводитъ Кальдерона, пропустивъ два-три экзамена. Поэтому, кончивъ курсъ дйствительнымъ студентомъ, онъ потерялъ право на полученіе каедры. ‘Не увлекающіеся’ товарищи его были давно магистрами, читали лекціи, а онъ очутился безъ мста и почти безъ средствъ. ‘Буду держать на кандидата’, подумалъ было онъ, но оказалось что для этого нужно было сдавать экзаменъ изъ ботаники, зоологіи, минералогіи и другихъ предметовъ, которые онъ усплъ перезабыть. Пришлось отложить мечту о каедр, гд съ его живымъ умомъ, многостороннимъ образованіемъ и рдкимъ даромъ слова, онъ былъ бы, конечно, не лишнимъ.

Корневъ былъ живымъ опроверженіемъ существующаго мннія будто математика сушитъ, черезчуръ отрезвляетъ человка. Я не раздляю этого мннія большинства, я видалъ математиковъ-поэтовъ, несмотря на то что они не писали ничего римованнаго и скандованнаго, видалъ и римачей, пишущихъ въ день по нскольку стихотвореній, безъ малйшей искры поэзіи въ душ. Корневъ первый познакомилъ Владиміра Лучанинова съ Шекспиромъ и первый втянулъ его читать Шеллинга. Нервный, раздражительный по природ, Владиміръ Лучаниновъ часто впадалъ въ уныніе, въ апатію отъ неудачъ, но стоило явиться Корневу, поговорить съ нимъ, Лучаниновъ оживалъ и, ободренный, снова принимался за работу. Будучи немного старше Лучанинова, Корневъ снисходительно смотрлъ на его литературные опыты, щадилъ наслдованную Лучаниновымъ отъ отца нервную, болзненную щекотливость. Только съ нимъ Лучаниновъ и былъ совершенно откровененъ. Корневъ могъ подбить Лучанинова на какую угодно затю. ‘Не уговаривай’, отбивался отъ него шутя Лучаниновъ, ‘ты меня уговоришь’. Однажды онъ едва не уговорилъ Владиміра Алексевича играть роль молодой женщины на любительскомъ спектакл, на томъ основаніи что Гаррикъ игрывалъ женскія роли. Корнева звали чудакомъ товарищи, но любили и слушали по цлымъ вечерамъ его увлекательныя импровизаціи о Шекспир, Гете, Шеллинг, Кальдерон. Онъ былъ полезенъ не одному Лучанинову, писалъ ли диссертацію товарищъ, Корневъ здилъ къ нему, хлопоталъ какъ бы точне выразить главную мысль, указывалъ ошибки, помогалъ вычислять, являлся ли недобросовстный разборъ труда, даже незнакомаго человка, Корневъ возмущался, обличалъ во всеуслышаніе недобросовстность критика, еслибы критикъ даже былъ человкъ ему близкій. Нердко даже не совсмъ честно пользовались его готовностью длиться всмъ чмъ можетъ съ каждымъ. Не одна свтлая мысль, высказанная Корневымъ въ тсномъ кружк, выносилась на свтъ Божій какимъ-нибудь усыновившимъ ее пріятелемъ, и выносилась часто искаженною.

Корневъ былъ разсянъ, врне можно было назвать его разсянность сосредоточенностью вниманія вчно на одномъ какомъ-нибудь предмет. Любопытно что на основаніи этой разсянности и, главное, ‘увлеченія’, доброжелатели распустили мнніе что Корневъ не способенъ ни къ какому научному труду. Только напечатанное Григорьемъ Сергевичемъ математическое сочиненіе нсколько поколебало это убжденіе доброжелателей, поколебало, впрочемъ, больше потому что о сочиненіи Корнева, какъ о замчательномъ, отозвались компетентные судьи. Искренне относилась къ нему молодежь, въ ея теплой сред Корневъ оживалъ самъ, и надо было видть съ какимъ вниманіемъ слушала она, иногда ночи напролетъ, его живыя рчи.

Говорить обратилось въ страсть у Корнева. Его тянуло изъ дому куда-нибудь потолковать, подлиться вычитаннымъ уясненнымъ себ. Отчасти эту страсть развивали обстоятельства, въ которыхъ находилось наше общество описываемаго времени. Печатное слово состояло подъ строжайшимъ надзоромъ цензуры, цензуровались ноты безъ текста, транспаранты употребляемые писцами для прямизны строчекъ, (это фактъ, видлъ транспарантъ съ надписью: ‘печатать дозволяется, цензоръ такой-то’). Появившіяся теоріи Фурье и другихъ носились подъ полою, читались съ затворенными на ключъ дверьми, вполголоса. Въ печати даже упоминаніе о нихъ въ начал пятидесятыхъ годовъ считалось преступленіемъ, о дйствіяхъ не только администраціи, но даже будочника, нельзя было заикнуться печатно. Между тмъ живые, новые вопросы долетали до молодежи, занимали ее, интересъ ихъ удвоивался самымъ запрещеніемъ. Напомнимъ читателямъ что объ освобожденіи крестьянъ говорилось не иначе какъ справившись нтъ ли кого за дверьми, и на ухо. Что оставалось длать сколько-нибудь живому человку? Куда дть мысль родившуюся въ голов? Какъ подлиться прочитаннымъ. передуманнымъ съ другими? Только на словахъ, въ разговор, Корневъ договаривался до тоски. ‘Чортъ знаетъ, здишь и разсуждаешь цлые дни, точно подрядился,’ тосковалъ онъ, посл двухнедльныхъ разъздовъ по гостинымъ и студенческимъ квартирамъ. Живому слову рады были и въ обществ, дремавшемъ отъ недостатка существеннаго общаго дла. Корнева ждали на иные вечера точно музыку. ‘Что это Корнева нтъ?’ говорилъ хозяинъ, посматривая на часы. Корневъ являлся, подымалъ споръ, и сонное общество оживало. Но это было въ лучшей части общества, большинство не особенно страдало отъ недостатка дла и умственной пищи, своимъ образомъ жизни оно какъ бы старалось доказать, что и ‘о хлб единомъ живъ будетъ человкъ’. Что же касается до удовлетворенія, все-таки возникавшихъ изрдка, духовныхъ потребностей, большинство жило, такъ-сказать, на всемъ готовомъ: образъ мыслей приготовлялся кмъ слдуетъ и предлагался, какъ фасонъ мундира, каждому желающему прослыть благонамреннымъ, либераломъ и т. п. Дла ни у кого не было никакого. Самымъ животрепещущимъ вопросомъ у большинства, въ Москв напримръ, была, я помню, стерляжья уха съ растегаями, время отъ времени варимая въ англійскомъ клуб. По губерніямъ дворяне, выбравъ предводителя и другихъ дятелей, задавали обычный обдъ и, разъхавшись, опочивали отъ трудовъ до слдующихъ выборовъ. Купечество, выбравъ градскаго голову, распивало чаи, ходило въ баню, торговало, вся общественная дятельность его ограничивалась отправленіемъ извстнаго числа кульковъ частному приставу на именины. Политика и подавно была ‘не нашего ума дло’. ‘А вотъ замтьте: грибной годъ — будетъ война, мало грибовъ — не будетъ, вздоръ вдь, кажется, а справедливо,’ соображали губернскіе, а иногда и столичные дипломаты.

И вотъ все что поживе уходило отъ этой идиллической среды, собиралось въ кучки и говорило, говорило. Справедливость требуетъ сказать что иныя изъ этихъ бесдъ не остались безплодными, он вырабатывали самосознаніе, будили мысль, отуманенную вистомъ и ералашемъ, подготовляли многое изъ того что нын осуществилось.

— Отчего вы не дадите здсь концерта? спросилъ Барскаго Корневъ.

— Куда намъ, отвчалъ музыкантъ.

— А какъ бы мн хотлось васъ послушать.

— Да, вотъ, какъ-нибудь. Времени у меня мало въ Москв, отвчалъ Барскій.

Между тмъ вошелъ скрипачъ, худенькій, длинноволосый человкъ, съ козлиною бородкой и усиками въ род мышиныхъ хвостиковъ. Публика приняла его громкими рукоплесканіями. Слушая его игру, испещренную флажолетами, pizziагсо и другими фокусами, Барскій похожъ былъ на силача сидящаго въ числ любующихся вовсе не диковинною силой акробата, играющаго пудовиками. ‘А вдь я больше подыму’, думаетъ онъ про себя, поглядывая изподлобья на одтаго въ трико шарлатана.

— Что онъ такое играетъ? замтилъ Корневъ.

— Техника есть, только ужь очень ломается, отвчалъ Барокій.

— Но что же намъ въ одной техник? Вдь это не музыка, говорилъ Корневъ,— это хожденіе по канату.

— А публик нравится, вы видите какъ вызываютъ, сказалъ съ легкою ироніей Барскій.

— Но, позвольте, горячо возразилъ на это Корневъ.— Да еслибы художникъ шелъ за вкусомъ публики, онъ бы дошелъ Богъ знаетъ до какихъ пошлостей. Вдь мы бы его заставили плясать предъ нами какъ ученаго медвдя. Нтъ, это униженіе искусства. Художникъ обязанъ воспитывать вкусъ большинства, если онъ этого не длаетъ, онъ не художникъ.

— Вы забываете одно неважное обстоятельство, это то что художники иногда дятъ, сказалъ Барскій.— Играй онъ однихъ классиковъ, поврьте мн, насидится безъ хлба.

— Кто жь виноватъ? Сами художники, отвчалъ Корневъ.— Они испортили вкусъ общества. Вотъ и казнятся тмъ въ чемъ провинились. Не играй они ничего кром хорошей музыки, поврьте, стали бы вс слушать.

— Да, еслибы между ними не было шарлатановъ, правда. Я здсь играю Гайдена, а рядомъ въ балаган показываются музыкальные сальто-мортале. Къ кому подутъ? Врьте мн, туда, говорилъ Барскій.— А у меня семья голодаетъ, дровъ нтъ. Извольте-ка тутъ удержаться при серіозномъ репертуар. Я говорю вамъ, Григорій Сергевичъ, извданное небольшимъ опытомъ.

— Конечно, это такъ, отвчалъ Корневъ,— но это грустно. Вдь, звукъ есть сила. Вдь, въ этомъ случа, вы, музыканты, похожи на физика который, вмсто того чтобы на пользу употреблять электрическій токъ, сталъ бы потшать, примняя его къ пустымъ фокусамъ, праздную толпу. Не такъ ли? А между тмъ подъ музыку, подъ псню, совершались великія дла. Вдь длаешься лучше, послушавъ хорошую музыку.

Скрипачъ уже давно игралъ, но Корневъ продолжалъ ораторствовать. Барскій тоже слушалъ не скрипача, а Корнева. Нкоторые изъ сосдей внушительно поглядывали на говоруна, но ораторъ не обращалъ на эти взгляды ни малйшаго вниманія.

— Звукъ, говорилъ онъ,— припомните, одно изъ наказаній Вавилона: ‘и гласъ гудковъ и трубъ не будетъ слышенъ въ теб’. Вдь на ряду со свтомъ поставленъ звукъ: ‘и свтъ свтильника не будетъ’, говорится дале, ‘теб свтить’. Замтьте, какую важность придаетъ Писаніе звуку, музык.

И онъ говорилъ музыканту о народной музык, о ея важности, о томъ какая тяжкая отвтственность лежитъ за томъ кто пренебрегъ врожденною способностью дйствовать на массу звукомъ.

— Вы ко всему вдь можете подвигнуть общество, толковалъ Корневъ,— къ молитв, ко гнву и любви, у васъ въ рукахъ, вы знаете что, громы.

‘Онъ увлекается, кипятится’, думалъ музыкантъ, ‘а есть доля правды въ рчахъ его. Вдь я гордо смюсь надъ тмъ что проняла помщика ‘Лучинушка’. А разв это, въ самомъ дл, шутка?’

— Только позвольте, робко замтилъ музыкантъ,— къ этому способны одни, такъ сказать, отмченные Божіимъ перстомъ.

— А почемъ вы знаете что вы не изъ числа ихъ? Попробуйте себя, перебилъ Корневъ.— Да потомъ всякій, даже не большой талантъ, дйствуй только честно, безслдно не пройдетъ, будьте уврены.

— Большому кораблю большое и плаванье, талантъ не можетъ остаться неизвстнымъ, рано ли, поздно ли, а выйдетъ на свтъ Божій.

— Нтъ, извините, перебилъ Корневъ,— можно вдь напуститъ на себя смиреніе: ‘гд мн, куда мн’, да и просидть всю жизнь въ ожиданіи наитія, это тоже бываетъ.

Музыкантъ задумался. Концертъ кончился. Публика вызывала артиста.

— Какъ мн жаль что я сегодня не могу съ вами кончить вечеръ, говорилъ Корневъ, поднимаясь со стула.— Мн надо быть въ одномъ мст, далъ слово. Я надюсь что мы еще на дняхъ увидимся.

— Я у васъ буду, отвчалъ Барскій.

Они разстались. Корневъ похалъ къ одному студенту-медику продолжать вчерашній споръ. Медикъ взбсилъ его, увряя что поэзія есть сущій вздоръ, а поэты безполезнйшіе, даже вредные, люди въ благоустроенномъ обществ. Барскій возвратился домой и услся въ кабинет Лучанинова писать письмо къ Елизавет Николаевн.

‘Васъ удивитъ’, писалъ онъ, ‘что я отвчаю вамъ изъ Москвы. Я пріхалъ сюда закупить кое-что для нашего доморощеннаго оркестра. Жаль бднаго Николая Петровича, но Богъ милостивъ, не унывайте. Простите нескромный вопросъ: не имете ли вы надобности, во время болзни, когда расходы увеличиваются, въ деньгахъ? У меня лежатъ въ совт шестьсотъ рублей, оставшіеся отъ уроковъ и квартетовъ, я съ ними ршительно не знаю что длать, живя на всемъ готовомъ. Вы видите что есть и доброе въ моемъ некрасивомъ съ виду положеніи. Не откажитесь взятъ ихъ на случай, Богъ дастъ разчитаемся. Посылаю билетъ съ бланковою надписью. Пріобртеніемъ этихъ денегъ, вамъ не безызвстно, я тоже обязанъ содйствію почтеннаго вашего отца. Да мало ли чмъ, всмъ почти, я обязанъ участію Николая Петровича. Что вамъ сказать о себ? Здсь я познакомился чрезъ Лучанинова (о немъ я писалъ вамъ) съ нкоторыми изъ его товарищей. Молодежь слышала обо мн отъ Лучанинова, вроятно не поскупившагося на похвалы, вс они ждутъ отъ меня великихъ чудесъ, уговариваютъ писать оперу, работать. Писать, какъ вы знаете, я положительно неспособенъ, а продолжать изощрять себя, не имя слушателей, врядъ ли можетъ музыкантъ. Слушатели нужны ему какъ рыб вода. Цлую вашу ручку и желаю чтобы письмо мое застало Николая Петровича значительно поправившимся. Съ глубочайшимъ уваженіемъ и преданностію имю честь быть’ и т. д.

Перечитавъ письмо Барскій прибавилъ:

‘А смычокъ, однако, лучше меня слушается чмъ перо. Не правда ли? Отвчайте въ деревню, я не знаю долго ли пробуду здсь, но если что нужно сообщить въ скорости, вотъ вамъ мой здшній адресъ: въ домъ Лучанинова, гд я и обитаю.’

Уложивъ въ конвертъ билетъ и письмо, Барскій вынулъ посмотрть изъ запыленнаго, незапертаго ящика скрипку Лучанинова. Настроивъ ее и расхаживая по пустымъ, темнымъ комнатамъ, онъ принялся фантазировать. Подслушавъ его импровизацію, не трудно было замтить что разговоръ съ Корневымъ не остался безслднымъ. Среди арпеджій и аккордовъ поминутно появлялась, словно родная крестьянка въ толп разодтыхъ по парижской мод двицъ, русская мелодія. То безпечно заливалась она, будто чудомъ какимъ перенесенная съ паркета въ благовонную тишину березовой рощи, то переходила въ задумчивое пніе про себя, въ пніе подъ думу о миломъ друг, ухавшемъ въ чужую, дальнюю сторонку.

Поваръ, чистившій въ передней шубу, опустилъ щетку и, улыбаясь, вслушивался въ загадочный холодному разсудку, но ясный сердцу, смыслъ родимой думы.

XIV.

Село давно уже спало, огни потухли въ крестьянскихъ избахъ, когда почтовая тройка Владиміра Лучанинова, съ подвязаннымъ языкомъ колокольчика, чтобы не потревожить больнаго, влетла въ ворота помщичьяго двора. Передняя была освщена, старикъ камердинеръ выбжалъ на крыльцо.

— Что отецъ? спросилъ Лучаниновъ, выходя изъ саней.

— Да, сегодня точно бы полегче, отвчалъ старикъ,— а все-таки плохъ на мой глазъ, прибавилъ онъ, обнимая прізжаго.

— Петръ Михайловичъ здсь?

— Никакъ нтъ. Ухали сегодня утромъ къ себ. Они провожаютъ маменьку въ Тамбовъ, отвчалъ камердинеръ.

Владиміръ Алексевичъ вбжалъ въ переднюю, сбросивъ шубу и дорожные сапоги, онъ вошелъ въ неосвщенную залу.

— Обогрйтесь у камина. Не входите такъ, сказалъ камердинеръ, слдуя на цыпочкахъ за прізжимъ.— А я, тмъ временемъ, доложу.

Владиміръ Алексевичъ вошелъ въ кабинетъ. У камина сидлъ, съ сигарою за стаканомъ чаю, докторъ, толстый, со свжимъ, красивымъ лицомъ и приглаженными тщательно бакенбардами, человкъ лтъ пятидесяти.

— Здравствуйте, Владиміръ Алексевичъ, началъ онъ, тяжело поднявшись съ кресла и подставляя свои свжія щеки прізжему.

Докторъ, пользовавшійся въ губернскомъ город заслуженною извстностью, былъ послднее время постояннымъ врачомъ Лучаниновыхъ.

— Ну, что, докторъ? Какъ вы находите отца? Что у него? спрашивалъ Владиміръ Алексевичъ.

— Вы мущина, а потому вамъ можно прямо сказать, отвчалъ докторъ, садясь на свое мсто.— Эта болзнь называется старостью.

Лучаниновъ мгновенно поблднлъ, сердце болзненно ожалось, стыдясь, вроятно, выказать свою слабость и желая скрыть смущеніе, нагнувшись къ камину, онъ принялся за куривать папиросу.

— Такъ нтъ никакой надежды? робко спросилъ онъ, гря надъ огнемъ руку и взглянувъ на врача.

Докторъ пожалъ плечами.

— Бываютъ случаи, отвчалъ онъ, наливая въ стаканъ ложку коньяку изъ стоявшей на шахматномъ столик бутылки,— но мы зовемъ ихъ чудесами. По моему убжденію, нтъ ни малйшей надежды. Нарывъ у сердца, потомъ гангреническая опухоль пальца на ног….

— Боль, должно-быть, ужасная? спросилъ Лучаниновъ, съ какимъ-то нервнымъ оживленіемъ въ лиц.

— Задержка дыханія, удушье и…. конечно не безъ боли, отвчалъ врачъ, прихлебнувъ грогу.

— Пожалуйте, сказалъ, отворивъ осторожно дверь, камердинеръ.

Владиміръ Алексевичъ на цыпочкахъ прошелъ рядъ полуосвщенныхъ комнатъ и отворилъ дверь спальни. Лампадка, горвшая предъ образами, тускло освщала фигуру полусидвшаго, обложеннаго подушками, больнаго, увидавъ сына, онъ протянулъ об руки и съ замтнымъ усиліемъ произнесъ:

— Слава Богу… наконецъ ты…. обними меня…. плохо мн, Владиміръ.

Обнявъ осторожно больнаго, Владиміръ Алексевичъ слъ въ стоявшія подл кровати кресла и началъ утшать его, но старикъ, покачавъ головою, отвчалъ:

— Нтъ, нечего себя обманывать…. Вчера я пріобщился…. Послалъ Гаврила Алексева въ Петербургъ…. Документы… говорятъ, въ консисторіи подчистили…. Можетъ и вздоръ… Напиши кому-нибудь…. Надо привести въ порядокъ вс бумаги…. Вотъ ключи…. Столъ….

Проговоривъ это, больной закашлялся.

— Не говорите такъ много. Это вздоръ, могу уврить васъ что все уладится, сказалъ Владиміръ Алексевичъ.

— Нтъ, пренебречь, продолжалъ старикъ.— Тарханковъ… давно намревался…. Я слышалъ…. Мы…. были въ ссор… ‘Зачмъ женился’, говорилъ мн… Крпостная… Не понималъ ея… Это былъ ангелъ…. да… ваша…

Не договоривъ, старикъ началъ искать платка и, слабо простонавъ, опустился на подушки. Вошедшій камердинеръ поднесъ ему къ лицу спиртъ. Больной очнулся.

— Докторъ… одинъ… займи его, произнесъ онъ.— Да ключъ…

Владиміръ Алексевичъ взялъ ключи и вышелъ. Докторъ дремалъ въ креслахъ предъ догорающимъ каминомъ. Лучаниновъ разбудилъ его своимъ приходомъ.

— Я помшалъ вамъ, извините, произнесъ онъ.

— Ничего. Хотлъ сегодня хать, но вьюга, говорятъ, поднялась, благословенный климатъ, нечего сказать, отвчалъ онъ, звнувъ и протирая глаза.— Спать некогда, четвертый часъ. Давайте пить чай и поболтаемъ, говорилъ онъ, доставая сигару.— Какъ я давно не видалъ васъ. Что нашъ университетъ?

— Вы что даете ему? спросилъ Владиміръ Алексевичъ, не разслушавъ вопроса.

— Каломель давалъ. Теперь ничего. Микстуру, то-есть воду съ вареньемъ, на ногу кладу мазь, отвчалъ докторъ.

— Я думаю…. Вы не подумайте что это недовріе. Не сдлать ли консиліумъ? спросилъ Владиміръ Алексевичъ.

— Почему жь не сдлать. Чмъ тутъ обижаться? Только, примите къ свднію, что мн нельзя пробыть доле какъ до трехъ пополудни, отвчалъ врачъ, посмотрвъ на свой хронометръ.

— Въ такомъ случа успемъ, я сейчасъ же пошлю, велю подставить лошадей, въ двнадцать врачи будутъ здсь. Кого, вы думаете, пригласить намъ?

Докторъ назвалъ два имени. Лучаниновъ зажегъ свчи и слъ къ письменному столу писать приглашенія. Врачъ захраплъ. Чрезъ полчаса четыре тройки были отправлены. Въ дом бгала на цыпочкахъ прислуга, Владиміръ Алексевичъ то навщалъ спальню, то садился противъ камина подл спящаго непробудно, въ волтеровскихъ креслахъ, врача, такъ прошло утро. Ровно въ двнадцать пріхали два доктора, одинъ длинный, сухой, съ растрепанными, черными волосами, Французъ, другой Нмецъ, толстенькій, съ сдыми рденькими бакенбардами, голубыми глазами и необыкновенно сладкимъ голосомъ, его встрчалъ уже читатель на обд у Тарханкова. Врачи, обогрвшись, осмотрли больнаго, переворачивали его съ боку на бокъ, слушали грудь и, посл довольно продолжительнаго разсужденія въ запертомъ кабинет, вышли къ ожидавшему ихъ нетерпливо, въ столовой, молодому Лучанинову.

— Попробуемъ, все-таки, дать ему nux vomieum, говорилъ, закатывая голубые глаза свои подъ лобъ, сладкимъ теноромъ, толстенькій врачъ.— Если подйствуетъ, то можетъ быть еще нкоторая надежда, если же нтъ, то….

— Mais, je dois dire, vous ne pouviez confier votre malade, de meilleurs mains, mon cher, говорилъ, хлопнувъ безпеременно по плечу Владиміра Алексевича, Французъ.— Soyez donc, salu mille fois, monsieur, продолжалъ онъ обращаясь къ постоянному врачу Лучаниновыхъ,— comme notre nouveau инспекторъ врашебной управы, окончилъ онъ неожиданно по-русски.

Врачи привезли извстіе объ утвержденіи губернской знаменитости инспекторомъ управы.

— Vous prenez au collet votre nouveau chef, замтилъ Лучаниновъ, возмущенный такою наглостью Француза.

— Ah, monsieur, je n’aurais pu m’exprimer autrement, en examinant la methode…. говорилъ, пожимая плечами и ероша свои волосы, Французъ.

‘Однако скоро перенялъ онъ нашу русскую методу вылзать въ люди’, подумалъ Владиміръ Алексевичъ, усаживая докторовъ за поданный завтракъ. ‘А говорятъ что Европейцы чище и пряме нашего брата.’ Французъ недавно прибылъ на службу въ губернскій городъ.

— Что жь, разв я дурно объявилъ вамъ что не знаю что длать? сказалъ, обращаясь къ Лучанинову и добродушно разсмявшись, врачъ-инспекторъ.

Пока доктора завтракали, Владиміръ Алексевичъ отперъ столъ чтобы достать деньги за визиты и увидалъ безыменное, запечатанное копйкой, письмо, присланное отцу. Оно было написано на замасленномъ, большомъ лист почтовой бумага, стариннымъ, намренно искаженнымъ, почеркомъ.

Лучаниновъ позвонилъ. Вошелъ старикъ камердинеръ.

— Ты знаешь о письм? спросилъ Владиміръ Алексевичъ.

— Мн сказывали Алексй Андреичъ, читать не читали, отвчалъ старикъ.

— Кто же его доставилъ?

Камердинеръ развелъ руками.

— Ужь насчетъ этого, началъ онъ,— я разузнавалъ не мало. Такъ и сякъ мерекалъ, ничего не могъ добиться. Темна вода во облацхъ. Письмо засунуто за градусникъ въ гостиной. Въ воскресенье, надо быть, это было. Алексй Андреичъ какъ изъ спальни выходитъ, вы изволите знать, первое дло, подходятъ къ градуснику. Да, въ воскресенье, такъ и есть, встали, одлъ я его, идутъ въ кабинетъ, прямо къ градуснику, видятъ конвертъ, я шелъ за ними: платокъ носовой позабылъ въ спальн ему дать. ‘Это, говоритъ, что такое?’ Я поглядлъ на окно. ‘Письмо, говорю, сударь, не мальчишки ли пошалили?’ — ‘Нтъ, говоритъ, въ конверт, запечатано. Принеси.’ Я принесъ. Алексй Андреичъ прочитали и положили въ карманъ. Мн ничего, стою я, хоть бы слово. Подалъ я чай, выкушалъ онъ свою порцію, дв чашки, пошли къ обдн. Посл обдни, утро все, молчитъ мой баринъ. Посл обда ужь пошли полежать, по своему обыкновенію, я снялъ сертукъ съ нихъ, онъ и разказываетъ. ‘Вотъ, говоритъ, какого рода я письмо получилъ, ты никому не говори покуда.’ — ‘Какъ же возможно, говорю я, сударь, эдакое обстоятельство каждому предъявлять.’ Вечеромъ, такъ часовъ въ девять, приказали Гаврилу Алексева позвать, заперлись съ нимъ въ кабинет и толковали часовъ безъ мала до двнадцати. На другой день его отправили утромъ въ Петербургъ съ письмами. Откуда прислано письмо это, ума не приложу. И сторожей распрашивалъ: не видали ли кого, не подходилъ ли кто къ окну? Не видали. Слдъ есть на снгу, большой слдъ, надо быть, крестьянскаго сапога, съ гвоздями. Диво дивное, окончилъ, поглаживая гладко выбритый подбородокъ, старикъ.— И неужто ему это удастся, Владиміръ Алексичъ?

— Надо пересмотрть вс бумаги, а я. теперь ршительно не въ состояніи, отвчалъ Лучаниновъ, вынувъ пачку ассигнацій и запирая столъ.

Врачи ухали. Для наблюденія за больнымъ послалъ Владиміръ Алексевичъ за узднымъ докторомъ, уздный городъ былъ верстахъ въ пятнадцати отъ Васильевскаго.

— Вы бы легли отдохнуть, Владиміръ Алексичъ, говорилъ Петруша. Молодой человкъ, посидвъ въ спальн у отца, прилегъ было въ гостиной за диван, ro заснуть не могъ. Шаги проходившихъ то и дло на цыпочкахъ людей заставляли его поминутно вскакивать.

— Что? опрашивалъ онъ проходившаго слуту.

— Нтъ, я графинъ отнесъ, отвчалъ проходившій, и Владиміръ Алексевичъ снова возвращался на диванъ.

Къ вечеру пріхалъ уздный врачъ, высокій, блдный молодой человкъ, онъ только что прибылъ на мсто своего служенія изъ Петербургской Академіи и не былъ еще знакомъ съ молодымъ Лучаниновымъ. Владиміръ Алексевичъ повелъ его къ больному.

— Простите что я потревожилъ васъ, говорилъ онъ врачу.— Мн объявили что надежды нтъ, но прописали средство которое опасно дать безъ присутствія доктора, поэтому-то я и ршился….

Не для того отчасти онъ послалъ за врачомъ, надежда не оставляющая для чего-то человка въ самомъ безнадежномъ положеніи подмывала его послать за докторомъ. ‘Кто знаетъ, можетъ этотъ и отыщетъ какое-нибудь средство спасти’, думалось ему.

— Попробуемъ, я привезъ лекарство, отвчалъ докторъ.

Нсколько болзненное лицо и темноголубые глаза молодаго врача дышали необыкновенною добротой.

— Я не надюсь на хорошій исходъ, говорилъ онъ, выходя изъ спальни.— Готовьтесь ко всему, лкарство можно дать, если оно подйствуетъ, жизнь можетъ быть спасена на годъ, на два, при страданіяхъ, конечно, но…. Я пойду дамъ. Черезъ полчаса, много часъ, дло должно ршиться.

— Съ Богомъ, произнесъ Владиміръ Алексевичъ.

Врачъ пошелъ къ больному. Молодой человкъ перекрестился, вошелъ въ кабинетъ и слъ, сложивъ на груди руки, въ кресла противъ камина. Обыкновенный часъ тянулся для него годомъ. Заслышавъ глухой кашель, по временамъ долетавшій до него изъ спальни, Владиміръ Алексевичъ пробирался къ двери и прислушивался. Какъ-то пустынно глядли освщенныя комнаты. Наконецъ докторъ вытелъ.

— Ну что? спросилъ Лучаниновъ.

— Натура не работаетъ, отвчалъ врачъ, пожавъ плечами.— Больной проситъ васъ послать за священникомъ.

На разсвт Владиміръ Алексевичъ и старикъ камердинеръ, быстро выйдя изъ спальни, навзрыдъ заплакали. Утромъ домъ наполнился дворовыми, крестьянами и крестъяаками, нкоторыя изъ женщинъ причитали. Одтый въ черный сюртукъ, трупъ лежалъ на стол въ комнат предъ кабинетомъ. Лицо старика какъ-то помолодло, морщины исчезли. Владиміру Алексевичу долго казалось что отецъ дышетъ. Докторъ, пощупавъ пульсъ молодаго человка, сказалъ на ухо камердинеру чтобы не закладывали для него лошадей, что онъ останется до утра, такъ какъ Владиміръ Алексевичъ можетъ серіозно заболть. Молодой Лучаниновъ впервые видлъ такъ близко смерть. Нервная природа его глубоко потрясена была страшною картиной. Впервые онъ почувствовалъ все величіе послдней минуты человка, всю важность и неразршимость поставленнаго за этою минутой вопроса. Молодые нервы, словно струны натянутыя выше камертона, отзывались на все съ болзненною чуткостью. Кипящее воображеніе во всемъ находило особый, глубокій смыслъ, каждое пустое слово сказанное слугой казалось полнымъ значенія. Слова псалма читаемаго пвчимъ раздавались, чудилось ему, изъ устъ умершаго.

‘Что это со мной?’ думалъ Лучаниновъ, хватаясь за горящую голову.

— Заприте завщаніе, сказалъ камердинеръ, подавая ему какой-то пакетъ.

— Какое завщаніе?

— На случай, покойникъ завщалъ вамъ наличныя деньги и движимость, отвчалъ вполголоса камердинеръ.

Владиміръ Алексевичъ, ничего не понимая, взялъ и заперъ пакетъ въ письменный столъ.

— Пойдемте наверхъ, Владиміръ Алексичъ, сказалъ докторъ, замтивъ что возбужденное состояніе Лучанинова растетъ при вид торжественно-печальной картины. Онъ взялъ его подъ руку и увелъ въ мезонинъ.

— Примите-ка лавро-вишневыхъ капель, говорилъ врачъ, подавая паціенту рюмку съ каплями.— Да, прилягте, и я немного отдохну.

Лучаниновъ принялъ капли, сбросалъ пальто и легъ на постель.

— А вы занимаетесь славянскими языками? спросилъ докторъ, увидя на стол сербскія книги.

— Занимаюсь, отвчалъ Лучаниновъ, выходя изъ задумчивости.

— И врите вы въ будущее Славянъ? спросилъ врачъ.

— Крпко врю, отвчалъ Лучаниновъ.

Докторъ пожалъ плечами и, улыбнувшись, посмотрвъ за собесдника, какъ смотрятъ за сумашедшаго доказывающаго пресеріозно свои права на испанскую корону.

— Вы улыбаетесь, продолжалъ Лучаниновъ.— Я самъ былъ вашего мннія, но познакомившись поближе съ эпосомъ Славянъ, съ исторіей….

— Но, позвольте, перебилъ врачъ, обрадовавшись вмст съ тмъ что отвелъ паціента отъ главной, тяжкой думы.— Какія же данныя-то есть?

— Какія данныя? Я бы ихъ набралъ вамъ, еслибы не былъ убжденъ въ томъ что подобные перевороты совершаются помимо нашихъ выводовъ, помимо нашихъ, такъ-называемыхъ, данныхъ. Нежданно и негаданно для насъ ршаются такіе вопросы какъ славянскій, откуда, вамъ вотъ кажется, нельзя бы ждать спасенія, оттуда-то оно и явится, поднявшись съ кровати, горячо заговорилъ Лучаниновъ.— Вы думаете, души неповинно избіенныхъ не вопіютъ къ Владык: ‘докол Ты, Святый и Истинный, не судишь и не мстишь крови нашей отъ живущихъ на земли?’ Припомните паденье Рама. Да разв знали Римляне откуда набжитъ на вчный городъ туча?

Докторъ пугливо посматривалъ на оратора. ‘Вотъ теб и отвелъ’, думалъ онъ.

— Примите-ка, примите еще капелекъ, Владиміръ Алексичъ, сказалъ онъ, отсчитывая изъ стклянки капли.

Но капли не помогали.

— Поврьте мн, продолжалъ расходившійся ораторъ, — не даромъ мы ‘востокъ’. Отъ насъ, отсюда выкатится солнце, мы смнимъ, рано ла, поздно ли, западъ, нашъ чередъ насталъ идти во глав умственнаго движенія, вести человчество къ свту. Не погибаютъ, расхаживая по комнат, продолжалъ славянинъ,— не погибаютъ, врю я, не сходятъ безъ слда съ міровой арены такія племена какъ наше.

— Прилягте, Владиміръ Алексевичъ. Мн что-то дремлется, говорилъ докторъ, укладываясь на другую кровать.

Лучаниновъ прошелся нсколько разъ по комнат, посмотрлъ въ окно, и взявъ лежавшее на стол небольшое Евангеліе, легъ на постель.

— Положите-ка, положите на мсто книгу, при вашемъ состояніи читать, да еще Священное Писаніе…. замтилъ врачъ.

— Нтъ, эта книга благодтельне дйствуетъ чмъ ваши капли, отвчалъ Лучанадовъ.

Докторъ махнулъ рукой и отвернулся къ стз.

— Вы не пишете стиховъ, Владиміръ Алексевичъ? спросилъ онъ, не оборачиваясь, посл нкотораго молчанія.

— Писалъ въ гимназіи, но страшную чепуху, отвчалъ Лучаниновъ.— А что?

— Нтъ, я такъ, отвчалъ докторъ.

——

Черезъ три дня весь дворъ, улица и площадь около службъ захлебнулись народомъ, свои крестьяне, въ новыхъ кафтанахъ и кушакахъ, стояли безъ шапокъ около крыльца. Священники, архимандритъ сосдняго момотыря, нсколько дворянъ, Варвара Тимоеевна и краснолицый, извстный читателю, помщикъ, въ зал, ожидали выноса. Владиміръ Алексевичъ во фрак, обшитомъ узенькимъ плрезомъ, ходилъ изъ комнаты въ комнату, отдавая приказанія людямъ, глаза его горли, онъ поминутно поправлялъ рукою длинные свои волосы и нюхалъ спиртъ изъ стклянки, съ которою бгалъ за нимъ молодой врачъ, пріхавшій снова изъ города. Наконецъ, посл литіи, нсколько дворянъ, Лучаниновъ и сосдъ, мужъ кумы покойнаго, подняли простой, некрашеный гробъ, накрытый темной пеленою: съ золотомъ парчей, увидя шествіе, на крыльцо дружно хлынули крестьяне и подхватили гробъ. Владиміръ Алексевичъ очутился въ густой толп, онъ хотлъ было уступить свое мсто у изголовья. ‘Нтъ, ты неси, неси,’ говорилъ ему шедшій сзади высокій и сдой какъ лунь старикъ, въ коричневомъ новомъ кафтан. ‘Да жить учися у отца, чтобъ и тебя вотъ такъ же хоронили’, прибавилъ старикъ. У Лучанинова ручьемъ хлынули слезы.

И объявился потаенный сердца человкъ, здсь, у своей могилы. Толпа замтно тоже едва сдерживала рыданье, у всхъ стояли въ горл слезы.

Гробъ насилу пронесли отъ тсноты въ ворота, крестьяне поминутно смнялись….

— Владиміръ Алексевичъ, пальто хоть извольте надтъ, кричалъ Петруша, поднимая надъ толпой пальто.

— Давай, сказали въ толп, и пальто было накинуто.

Медленно двигалось шествіе подъ стройное пніе пвчихъ и протяжный звонъ колокола. День былъ солнечный.

Молодой человкъ поминутно брался за голову, не отдавая ясно себ отчета, во сн онъ это видитъ, или наяву.

Глубоко чувствовалъ теперь онъ крпкую связь свою съ народомъ и понялъ ясно, можетъ-быть впервые, высокое значеніе стоять съ нимъ за ряду, стоять за общее святое дло. ‘И въ этомъ модномъ фрак я имъ не чужой, родня, я свой этимъ кафтанамъ’, думалъ онъ. ‘Въ единомъ, общемъ чувств, вотъ гд сближеніе, единеніе наше съ простымъ народомъ. А мы, неврующіе, зовемъ это сближеніе мечтой, бредомъ неосуществимымъ. Да гд же рознь-то наша съ нимъ? Гд она? Вдь я въ родной семь межь ними.’

— Владиміръ Алексичъ, отдохни, говорилъ ему шедшій подл крестьянинъ лтъ тридцати.

— Нтъ, не замай несетъ, строго повторилъ слдовавшій за нимъ сдоволосый крестьянинъ.

Лучаниновъ взглянулъ на него и поправилъ свалившееся съ плеча полотно, на которомъ несли покойника.

Наконецъ гробъ внесли въ церковь, посл обдни начался обрядъ отпвавши ‘Благословенъ еси Господи, научи мя оправданіемъ твоимъ’, стройно запли пвчіе. Говоря устами отшедшаго, сердцевдецъ пвецъ ведетъ правильнымъ путемъ чувство огорченнаго. Потрясая этимъ олицетвореніемъ весь организмъ это, онъ чудодйственно, какъ Моисей изъ скалы, исторгнетъ обильныя слезы. И легче становится, посл этихъ слезъ, лобзающему отшедшаго друга послднимъ здшнимъ цлованіемъ. Осталось назади за нимъ далеко житейское море, жалть ли о немъ, обуреваемомъ напастьми?

Долго смотрлъ Лучаниновъ на отца, подойдя прощаться. Вотъ навки, навсегда, закрылась крышка, опустили въ могилу гробъ, кинули горсти земли, зарыли. Владиміръ Алексевичъ пригласилъ присутствовавшихъ къ обду. Кровь стучала ему будто молотомъ въ голову. Докторъ нсколько разъ, по возвращеніи изъ церкви, щупалъ ему пульсъ и заставилъ проглотить ложку какой-то микстуры. Къ вечеру гости и духовенство разъхались. Докторъ и Владиміръ Алексевичъ вдвоемъ остались у камина.

— А смерть отца иметъ огромное значеніе въ жизни человка, началъ Лучаниновъ. Вотъ съ этой минуты какъ онъ вздохнулъ въ послдніе, одинъ остался я, нтъ боле совтника, я долженъ наконецъ самъ, по своей вол, дйствовать….

— Какой отецъ, замтилъ докторъ.

— Какой угодно, всякій, есть всюду поученіе, порочный отецъ поучаетъ васъ сильне своимъ примромъ, только имйте ухо слышать поученіе, страдая за его пороки, вы поучаетесь. А что это братъ? Онъ безпокоитъ меня, закончилъ Лучаниновъ,— по времени, онъ долженъ бы пріхать.

Къ Петру Алексевичу отправленъ былъ курьеръ въ Одессу.

— Дорога ужасная, сказалъ докторъ,— вроятно, детъ. Черезъ рки, я думаю, не передешь. Мартъ мсяцъ, вдь.

Лучаниновъ задумался.

— Да, произнесъ онъ какъ бы очнувшись, — предъ этимъ поставленнымъ смертію вопросомъ ржется, любезный докторъ ‘плоти нашея мудрованіе’.

——

Часовъ въ шесть утра за другой день ухалъ врачъ. Лучаниновъ простился съ нимъ, одлся, напился чаю и ходилъ по опуствшему дому, прислуга шепотомъ говорила въ передней, старушка ключница въ черномъ плать и бломъ чепц считала серебро въ буфет. Владиміръ Алексевичъ веллъ заложить себ сани въ одну лошадь, надлъ дубленый полушубокъ и похалъ одинъ, безъ кучера, къ своей кормилиц, крестьянк, жившей въ деревн верстахъ въ трехъ отъ помстья. Утро было пасмурное, шелъ мокрый снгъ. Выхавъ за село, Лучаниновъ похалъ легкою рысью по дорог, окаймленной рденькимъ, низкимъ кустарникомъ, вдали чернла деревушка, за встрчу ему хали тоже рысцей дровни въ одну лошадь. Подъхавъ къ Лучанинову, мужикъ снялъ шапку и своротилъ, увязивъ лошаденку по брюхо въ сугроб. Это былъ крестьянинъ изъ Васильевскаго.

— Здравствуй, Никита, сказала Лучаниновъ, знавшій всхъ своихъ мужиковъ.

— Здравствуйте, сударь. А что, осмлюсь, Володимеръ Алексичъ, я тебя спросить, отозвался мужикъ, осадивъ лошаденку, барахтавшуюся, въ сугроб.

— Что теб? спросилъ Лучаниновъ, тоже осадивъ свою лошадь.

— Правда ли, будто бы Подмостьевскій Павелъ Иванычъ отбиваетъ насъ у вашей милости?

— Не знаю ничего, отвчалъ Лучаниновъ.— Вздоръ это, вроятно, враки.

— То-то… А у насъ на сел толкъ… Отбитъ тоже зря не дадутъ… Мало бы что онъ… Мы исконные ваши, говорилъ мужикъ, недоврчиво поглядывая на Лучанинова.

— Пустяки, не врьте, сказалъ Лучаниновъ, стегнувъ возками и крупною рысью пуская лошадь къ деревн.

Обогнувъ прудъ съ широкою прорубью, у которой колотила валькомъ какія-то тряпки баба, Лучаниновъ прохалъ вдоль широкой улицы, и повернувъ налво, въ другой посад, остановился у угольнаго двухъ-этажнаго деревяннаго дома съ размалеванными ставнями и широкими, рзными воротами. Въ волоковое окно выглянула и тотчасъ скрылась голова молодой крестьянки, изъ воротной калитки вышелъ высокій, рыжеватый мужикъ, лтъ сорока.

— Дома кормилица? спросилъ Лучаниновъ, унимая возжами расходившуюся темногндую свою лошадь.

— Дома, родимый. Милости просимъ, отвчалъ мужикъ.

Это былъ мужъ кормилицы.

— Возьми, братъ, лошадь, привяжи хоть здсь къ кольцу, а то за дворъ введи, пуглива она, сказалъ Лучаниновъ, выходя изъ саней и привязывая къ передку возжи.

— На дворъ введу, врне, отвчалъ крестьянинъ, отворивъ ворота и взявъ подъ устцы храпвшаго коня.

Лучаниновъ вошелъ въ калитку и поднялся на высокую, крутую лстницу.

— Гость дорогой, встртила его, выбжавъ на крыльцо, худощавая, лтъ сорока, крестьянка. Она бросилась обнимать прізжаго.— Серафима…

Изъ сней вышла на этотъ зовъ красивая баба лтъ двадцати трехъ, молочная сестра Лучанинова. Молодые люди поцловались.

— Шши, проклятыя, кинулась кормилица на куръ, пробиравшихся въ отворенную дверь избы, куры разбжались съ клектомъ, похожимъ на выраженіе негодованія, вроятно на дурное обращеніе хозяйки.— Самоварчикъ, хлопотала между тмъ кормилица, стирая съ давокъ пыль и убирая прялку.— Сюда вотъ, говорила она, усаживая въ передній уголъ гостя.— Серафимушка.

Накрывъ салфеткой столъ, она пристально посмотрла, подперши худощавое лицо свое, на Лучанинова, и вдругъ, кинувшись ему на шею, горько зарыдала.

— Ну вотъ, говорилъ вошедшій въ избу мудъ.— О чемъ ты это? Чмъ бы радоваться.

— Онъ знаетъ о чемъ, отвчала кормилица, свъ подл Лучанинова и продолжая плакать.

Молодая женщина, отвернувшись къ печк и подкладывая въ самоваръ лучинки, тоже плакала. Владиміръ Алексевичъ сидлъ за столомъ, подперевъ обими руками голову, ему хотлось самому заплакать, но слезъ не было, голова горла какъ въ огн, изба, по временамъ, ходила кругомъ, онъ чувствовалъ что того гляди заговоритъ безсмыслицу.

— Что это у тебя голова-то какая горячая? испуганно спросила кормилица, пощупавъ ему лобъ.— Знать простудился вчера. Гляди, не захворай.

—Ужь ты, Владиміръ Алексичъ, больно-то не убивайся, утшалъ мужикъ, присвъ на лавку.— Вс тамъ будемъ. Что длать-то?

Дочь кормилицы подала самоваръ и чашки. Кормилица принесла кринку со сливками и принялась разливать чай. Лучаниновъ пилъ молча чашку за чашкой.

— На похоронахъ я такъ и не подошла къ теб… Не пробралася, больно ужь людно…. А другое думаю, не до меня ему, толковала кормилица.— Завтра, думаю, схожу, а ты вотъ самъ, родной….. окончила она, улыбаясь и уставивъ темносиніе глаза на своего питомца.

— Вольная у васъ? спросилъ Лучаниновъ.

— У насъ давно, самъ Алексй Андреичъ, царство ему небесное, о Рождеств завезъ, отвчалъ мужъ кормилицы.

— И дарственная на землю? спросилъ Лучаниновъ.

— Какъ же, все какъ слдовательно, отвчалъ хозяинъ, прихлебывая чай изъ блюдечка.— А что?

— А что? робко переспросила кормилица.— Толкуютъ мужики….

— Я знаю…. Это вздоръ…. Я такъ, на всякій случай, отвчалъ Лучаниновъ.— Ну, прощайте пока, окончилъ онъ, застегивая полушубокъ и вылзая изъ-за стола.

Въ эту минуту отворилась дверь, и въ избу вошелъ Петруша.

— Что теб? спросилъ Лучаниновъ.

— Я къ вамъ, отвчалъ мальчикъ.— Только что вы не извольте тревожиться, это порядокъ такой везд.

— Да, нговори же, нетерпливо перебилъ Владиміръ Алексеевичъ.

— Пріхала для описи земская полиція…. Только что вы, Владиміръ Алексичъ, не извольте безпокоиться, говорясь мальчикъ, робко поглядывая на молодаго барина и вертя въ рукахъ свою баранью шапку.

— Я понимаю, вспыхнувъ весь, пробормотала невнятно Лучаниновъ.

Обнявъ кормилицу, испуганно оглядывавшую то его, то Петрушу, онъ вышелъ въ сопровожденіи хозяевъ въ сни. Въ сняхъ кормилица опять было бросилась съ плачемъ обнимать его, но мужъ отвелъ ее. Лучаниновъ слъ въ сани и ухалъ, вслдъ за нимъ похали пошевни съ кучеромъ и Петрушей. При възд въ село, подл овиновъ, стояли кучей мужики и о чемъ-то тихо толковали. Увидя мимодущаго, Лучанинова, вс молча приподняли шапки и притихли, за лицахъ всхъ, замтна была тяжелая о чемъ-то дума, Лучаниновъ отвтилъ на поклонъ, и прохавъ село, исчезъ въ воротахъ господскаго дома. Войдя въ переднюю, онъ наткнулся на полупьянаго старика приказнаго, въ нанковомъ засаленномъ сюртук, съ какими-то подъ мышкой бумагами. Старикъ камердинеръ стоялъ прислонившись къ изразцовой печк и опустивъ сдую, стрижевую голову, на лар спалъ безцеремонно солдатъ, поддожизъ подъ голову кожаную суму съ бумагами. Лучаниновъ, окинувъ быстро глазами переднюю, прошелъ въ мезонинъ чтобы переодться. Петруша побжалъ за нимъ. Надвъ пальто, онъ вышелъ въ залу, гд сидлъ судья, стряпчій и расхаживалъ покручивая усы исправникъ, человкъ лтъ тридцати, въ военномъ вицъмундир, съ манерами ловкаго, влюбленнаго по уши въ себя, поручика. Хотя вс они были знакомы Лучанинову, но никто не поздоровался съ нимъ, а судья, толстый съ заспаннымъ, молодымъ, почти дтскимъ, лицомъ человкъ, едва поднявшись со стула, спросилъ: ‘вы дйствительный студентъ Лучаниновъ?’

— Я, отвчалъ вспыхнувъ и вопросительно, во вжливо взглянувъ за него Владиміръ Алексевичъ.

— Мы прибыли для того чтобы описать движимость покойнаго воспитателя вашего, продолжалъ судья, отдлившись наконецъ отъ студа и обдергивая шелковый черный жилетъ свой.

— Мн кажется, въ этомъ нтъ надобности, такъ какъ мы съ братомъ единственные и прямые наслдники посл….. началъ было молодой человкъ.

— Въ томъ-то и дло что не прямые и не наслдники, самодовольно разсмявшись и покрутивъ усы перебилъ исправникъ.

Лучаниновъ взглянулъ на него.

— Вотъ неугодно ли вамъ прочитать, оказалъ судья, передавая Лучанинову поданную приказнымъ бумагу, здсь копія съ прошенія господина Тарханкова и заключеніе по оному узднаго суда.

— Не копія-съ, а подлинное прошеніе, скромно замтилъ приказный, какимъ-то утшающимъ взглядомъ посмотрвъ на судью и кашлянувъ.

— Ну, вотъ вамъ, даже подлинное, прибавилъ судья.

Лучаниновъ взялъ и началъ читать бумагу. въ ней говорилось довольно безтолково, между прочимъ, что ‘бракъ, по свдніямъ имющимся въ духовной консисторіи, матери именующихъ себя наслдниками статскаго совтника Лучанинова, совершенный до рожденія ихъ съ отпущеннымъ на волю дворовымъ человкомъ, нын умершимъ Алексемъ Евстигнеевымъ Лучаниновскимъ, уничтожаетъ метрики, гд вышеозначенные дйствительный студентъ и студентъ Лучаниновскіе наименованы Лучаниновыми’. Владиміръ Алексевичъ вспыхнулъ, онъ перечитывалъ разъ пять это мсто и все таки не совсмъ понялъ смыслъ его, Лучаниновскаго онъ едва помнилъ, это былъ старикъ капельмейстеръ ихъ оркестра, бездтный вдовецъ, желая поступить въ монастырь, Лучаниновскій выпросилъ у Алекся Андреевича вольную и умеръ въ какомъ-то монастыр.

Въ это время за двор завизжали полозья, и къ крыльцу подъхалъ обитый клеенкой возокъ, заложенный тройкой срыхъ.

— Кто это? Славный возокъ, замтилъ исправникъ, смотря въ окошко.

— Но движимость во всякомъ случа достается, по завщанію, вамъ съ братомъ, сказалъ, возвращая судь бумагу, Владиміръ Алексевичъ.— Кром того, вдь мы этого такъ не оставимъ…

— Это все равно, началъ, молчавшій во все время, плшивый, сухой, съ желтыми рденькими баккенбардами, стряпчій. По завщанію получите въ свое время, если оно, разумется, будетъ признано, а теперь не угодно ли вамъ взять ключи, которые, по-настоящему, вы не имли и не имете никакого права хранить у себя. Не угодно ли вамъ сдать вамъ деньги и вещи.

— Позвольте. Какъ я не имю права? запальчиво началъ было Лучаниновъ.

— Никакого, съ побдоноснымъ хладнокровіемъ, перебилъ исправникъ.— Кто вы такой? спросилъ онъ, запустивъ въ карманы шароваръ руки и самодовольно постукивая шпорами.

— Милостивый государь….. началъ было Лучаниновъ.

Въ это время въ комнату, поправляя воротнички, вошелъ мужъ кумы Алекся Андреевича.

— Потрудитесь записать, началъ онъ,— послднія слова господина исправника. Мы занесемъ это въ протоколъ. Вы вс, господа, слышали, добавилъ онъ, обращаясь къ судь и стряпчему.

Исправникъ покраснлъ.

— То-есть, какъ же это въ протоколъ? спвъросилъ онъ, покрутивъ усы и обратившись къ вошедшему.

— Какъ въ протоколъ заносятъ? Вы не видывали? отвчалъ помщикъ.— Вотъ увидите. Не угодно ли вамъ, господа, приступить къ составленію.

Судья и стряпчій пошептались о чемъ-то у окна. Наконецъ послдній сказалъ что-то приказному, того очинилъ перо и услся къ столику, камердинеръ подалъ письменный приборъ и бумагу.

— Послушайте? началъ, отводя помщика подъ руку въ сторону, исправникъ.

— Да если вы поступали по закону, чего же вы боитесь? громко отвчалъ исправнику, освобождаясь отъ него, помщикъ.

Исправникъ пожалъ плечами и, покручивая усы, принялся смотрть въ окошко.

Приказный заскриплъ перомъ. Вс молчали, Лучаниновъ, ничего не понимая, продолжалъ стоять посереди комнаты. Помщикъ что-то нсколько разъ говорилъ ему за ухо и наконецъ отошелъ, пожавъ плечами.

Коммиссія перемнила тонъ. Судья съ утонченною вжливостью попросилъ Лучанинова приступить къ длу. Въ эта время вошелъ священникъ. Владиміръ Алексевичъ вытащилъ изъ стола шкатулки и принялся, вмст съ коммиссіей, помщикомъ и священникомъ. считать червонцы, ассигнаціи и банковые билеты. Эта исторія продолжалась часовъ до семи вечера. Отложивъ четыре тысячи съ надписью рукой покойнаго: ‘деньги Владиміра Алексевича,’ коммиссія перепечатала остальное и сла съ хозяиномъ за поданный обдъ. Самъ помщикъ слъ подл хозяина. Только что подали супъ какъ вошелъ Петруша и подалъ письмо Владиміру Алексевичу. Лучаниновъ прочлъ и передалъ письмо сосду помщику, тотъ тоже прочелъ.

— Можетъ-быть, изъ мухи слона сдлалъ докторъ, сказалъ онъ, возвращая письмо.

— Однакожь не самъ пишетъ, замтилъ Лучаниновъ.

— Что это? спросилъ священникъ.

— Братъ боленъ опасно, увдомляетъ изъ Одессы докторъ, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ, передавая письмо священнику.

Комната вмст съ членами коммиссіи заколебалась, и Лучаниновъ очнулся въ кровати, на своемъ мезонин, молодой уздный врач сидлъ подл него со стклянкой въ рук. Петруша клалъ ему на голову холодную примочку, въ комнат пахло уксусомъ и эфиромъ.

— Что со мною, докторъ? спросилъ онъ, пробуя приподняться.

— Простой обморокъ, отвчалъ врачъ, поднимаясь со студа.— Вамъ нужно отдохнуть и не говорить съ полчаса.

Больной обвелъ глазами комнату, полуосвщенную накрытою абажуромъ лампой.

— А хать можно завтра? спросилъ онъ врача, вспомнивъ о письм.

— Ну, хать-то…. Разв въ другую комнату, вотъ на волтеровскомъ кресл, отвчалъ, садясь подл него врачъ.

— Какъ вамъ угодно. Я поду… Помилуйте, вдь умираетъ братъ, ршительно проговорилъ Лучаниновъ.— Петруша, что теперь такое?

— Десять часовъ вечера, отвчалъ, взглянувъ на свои карманные часы, мальчикъ.

— Въ восемь утра я ду. Чтобъ было все уложено и лошади были готовы, да пожалуста, меньше вещей, произнесъ, повернувшись къ стн, Лучаниновъ.

Докторъ пожалъ плечами.

— Но послушайте, началъ было онъ.

Больной оборотился и взялъ его за руку.

— Благодарю васъ, я въ возк, въ тепломъ возк поду… Мою натуру вы не знаете, если не хать мн, я, увряю васъ, занемогу отъ одной думы. Вдь не горячка же у меня? проговорилъ онъ, заложивъ подъ голову руки.

— Нтъ, не горячка пока, отвчалъ докторъ, — но…

— Никакихъ ‘но’, будьте уврены, поздка меня вылечитъ, отвчалъ Лучаниновъ.— А что, полиція ухала?

— Ухали, отвчалъ Петруша.

Лучаниновъ попробовалъ подняться.— Съ чего жъ вы взяли что я не могу, хать? Я совсмъ здоровъ… И пульсъ… попробуйте, нормальный, говорилъ онъ, щупая себ пульсъ.

Докторъ взялъ его за руку, и посмотрвъ съ минуту за часы, отвчалъ:

— Пульсъ лучше, правда, а желзная у васъ натура.

— Русская, безъ примси, свъ за кровати, отвчалъ Лучаниновъ.— Папироску.

Ночь онъ спалъ какъ убитый, къ удивленію доктора, бреда не было, за другой день, часовъ въ семь утра, бодро всталъ онъ съ постели, одлся и расхаживалъ какъ здоровый. Замтна была, правда, въ немъ какая-то необыкновенная живость, онъ поминутно вскакивалъ съ мста, говорилъ даже о пустякахъ горячо. Часовъ въ одиннадцать утра, простившись съ докторомъ и собравшеюся въ дом дворней, переодвшись по-дорожному, Лучаниновъ пошелъ въ церковь, дворовыя бабы плакали, мать Петруши просила не оставить сына, священникъ отслужилъ на могил павнихиду. У церкви собрались крестьяне.

— Прощайте, братцы, сказалъ, подойдя къ нимъ, Владиміръ Алексевичъ.— За любовь къ отцу благодарю васъ.

Мужики молча поклонились и переминались, подозрительно посматривая за барина. ‘Говори, что ли,’ толковали въ полголоса въ толп. ‘Спросить надо. Чего тутъ?’

— Володимеръ Алексичъ, началъ вдругъ, выступивъ впередъ, высокій, молодцоватый мужикъ.— Про любовь, что тутъ. Мы отца похоронили, а не барина, объ этомъ… продолжалъ онъ, махнувъ рукою.— Ты скажи намъ, правда ли будто Тарханковъ отбиваетъ насъ у твоего здоровья. Правда ли?

Толпа молчала, въ ожиданіи отвта.

— Дло не ршено, отвчалъ Лучаниновъ.

— А стало ищетъ? заговорили въ толп.— Ищи, законъ на это есть.

— Суди ему за это Богъ, Павлу Иванычу, проговорилъ сдой высокій старикъ.

— А что жь? У волка въ зубахъ, Егорій далъ, замтилъ, расхохотавшись, полупьяный рыжеватый мужикъ, съ оплывшимъ отъ вина лицомъ.

— А ты бы лучше помолчалъ, коли ужь спозаранку налилъ знки-то, отозвался оборотясь къ нему старикъ.

— Не володать нами ему, Тарханкову, крикнулъ кто-то позади.

Въ село, звеня колокольцомъ, влетлъ на тройк капитанъ-исправникъ.

Мужики притихли. Тройка исправника въхала прямо на господскій дворъ. Лучаниновъ сдъ въ возокъ дожидавшійся у ограды.

— Прощайте, братья, сказалъ онъ, высунувшись изъ окна.— Прощайте, батюшка.

— Прощайте, отвчалъ священникъ, подойдя вмст съ камердинеромъ къ возку.

— Прощай, Володимеръ Алексичъ, говорила, махая шапками, толпа.— Хлопочи. Гляди, ворочайся.

Въ толп собравшихся у ограды женщинъ стояла двушка лтъ шестнадцати въ темвосиней суконной шубк. Лучаниновъ, высунувшись изъ возка, взглянулъ на нее. Крестьянка быстро отвернулась и начала шутить съ наблюдавшими ее подругами. Наконецъ заложенная гусемъ тройка тронулась, загремвъ бубенцами, возокъ, быстро прохавъ вдоль села, понесся по проселку усажевному елками.

— Къ кормилиц прикажете захать? спросилъ Петруша, сидвшій рядомъ съ Лучанивовымъ.

— Нтъ, не поду. Тяжело, отвчалъ Лучаниновъ, отвалясь въ уголъ возка и завертываясь въ шубу.

——

На третьей станціи возокъ былъ брошенъ, и Лучаниновъ халъ на перекладной, платя но рублю, по два ямщикамъ за чай, онъ летлъ сломя голову по испортившейся, мартовской дорог. А все ему казалось что онъ медленно подвигается впередъ. ‘Скорй, скорй, братъ’, говорилъ онъ ямщику, замтивъ что усталая тройка бжала рысью. Ямщикъ подбиралъ возжи, и тройка снова неслась во весь опоръ по лужамъ, брызги и комки талаго снга летли прямо въ лицо сдокамъ. Петруша робко поглядывалъ за горящее лицо сидящаго съ нимъ рядомъ барина. На послдней станціи Лучаниновъ встртилъ Барскаго, онъ халъ изъ Москвы въ помстье. Пока перекладывали лошадей, Лучаниновъ разказалъ музыканту о смерти отца, болзни брата. Барскій отвчалъ что уже знаетъ о смерти Алекся Андреевича отъ Корнева.

— Да, я веллъ Петруш, помню, увдомить Григорья Сергевича. Здоровъ ли онъ? перебилъ Лучаниновъ.— Все это нужно, если мн суждено быть писателемъ, съ какою-то торжественностью произнесъ онъ.— Такъ нужны были вамъ несчастья, для того чтобы вы умли плакать на вашемъ инструмент.

— Вы знаете что Гоголь умеръ? спросилъ Барскій.

— Что вы? Гоголь? Боже мой, это какой-то праздникъ смерти, вскрикнулъ почти, вскочивъ со стула, Лучаниновъ.

Барскій, замтивъ ненормальное состояніе его, не радъ былъ что сообщилъ ему эту новость.

— Боже мой, Гоголь, повторялъ Лучаниновъ, въ раздумь расхаживая по комнат.— А это знаменательно.

Музыкантъ ясно увидалъ что Лучаниновъ въ горячк и подумалъ: ‘ужь не воротиться ли мн?’ Онъ вышелъ въ сни и поговорилъ съ Петрушей.

— Владиміръ Алексичъ, я ворочусь съ вами въ Москву, обратился онъ къ нему, входя въ избу.

— Благодарю васъ, отвчалъ Лучаниновъ, угадавъ мысль его,— нтъ, ради Бога, я разстроенъ, но здоровъ, самъ докторъ мн сказалъ что у меня желзная натура. Меня кормила не Француженка, а русская крестьянка.

Обнявъ музыканта, онъ слъ въ сани.

— На водку рубль, но чтобы…. Понимаешь? сказалъ онъ ямщику, вывжая со станціи.

— Смекаемъ, отвчалъ, кашлянувъ значительно, молодой ямщикъ, онъ, вроятно, полагалъ что везетъ кутилу-купчика, протирающаго глаза отцовскимъ деньгамъ.— Дай только въ поле выбраться, колно сдлаю, отъ станціи нельзя, содержатель бранится.

Выхавъ за деревню, онъ пронзительно свиснулъ и пустилъ что есть духу свжую тройку.

— Вотъ такъ, произнесъ Лучаниновъ, поправивъ чуть было не слетвшую съ головы невысокую армянку.

Было часовъ одиннадцать вечера, когда путники подъхали къ воротамъ Лучаниновскаго дома.

— Эй, дворникъ, кричалъ Петруша, стуча кулакомъ въ ворота.

Минутъ черезъ пять явился, въ накинутомъ тулуп, заспанный дворникъ, съ фонаремъ въ рук, и отворилъ вррота. Сани въхали за дворъ.

— Ужь, кажется, старался, сударь, говорилъ ямщикъ, оправляя шлеи на дымившейся тройк.— Часу не хали.

Наконецъ прибжалъ, поеживаясь, въ одномъ пальто, поваръ.

— Пожалуйте, сказалъ онъ, отпирая подъмъ.

— Топленъ ли домъ-то? спросилъ Петруша, вынимая изъ саней вещи.

— Топлено. Сегодня вдь только ухалъ Захаръ Петровичъ, отвчалъ поваръ. Здравствуйте, Владиміръ Алексевичъ.

— Здравствуй, отвчалъ ему Лучаниновъ, входя въ переднюю.— Растопи каминъ, потомъ возьми извощика и създи къ Корневу.

— Прикажете ужинъ готовить? опросилъ поваръ.

— Не нужно. У насъ, кажется, есть кое-что съ собой.

Поваръ зажегъ свчи въ кабинет и растопилъ каминъ. Лучаниновъ умылся и надлъ халатъ.

— Ты ложись спать, сказалъ онъ, отпуская одурвшаго съ дороги Петрушу.— Завтра утромъ мы выдемъ.

Мальчикъ, взявъ платье, вышелъ. Войдя наверхъ въ свою комнату, онъ сбросилъ полушубокъ, не раздваясь кинулся за постель и тотчасъ же заснулъ, такъ утомили его быстрая зда и ухабистая дорога. Лучаниновъ услся къ письменному столу, досталъ изъ мшка золотообрзную съ застежкой книгу и написалъ въ ней: ‘Гоголь умеръ.’ За этимъ онъ набросалъ еще нсколько строкъ, закуривъ папиросу, онъ прочиталъ ихъ, зачеркнулъ, бросилъ перо и переслъ къ камину. Лучаниновъ нсколько разъ давалъ себ слово вести дневникъ и не сдерживалъ.

Не во гнвъ романистамъ, заставляющимъ своихъ героевъ высказывать въ дневникахъ свои ежедневныя и даже ежечасныя чувствованія и мысли о только что совершившемся,— врядъ ли человкъ способенъ сказать что-нибудь дльное даже о новости сейчасъ до него долетвшей. Такъ, стоящему на гор, во влаг плывущаго облака, не видать формы какую приняло оно, онъ чувствуетъ только что платье его влажно, лишь спустившись къ подошв или поднявшись за самую вершину горы, онъ разглядитъ длинную, заостренную съ концовъ срую полосу медленно плывущаго пара. Такъ точно, только отдалясь извстнымъ пространствомъ времени отъ событія, способенъ человкъ уразумть смыслъ его, сказать о немъ дльное слово. Поэтому вс покушавшіеся писать дневники или вели голый перечень событій, или оставляли приготовленныя тетрадки чистыми.

Черезъ полчаса вошелъ въ комнату Корневъ. Посл объятій, друзья услись у стола подл камина. Поваръ подалъ имъ чай и приготовилъ ужинъ.

— Чмъ боле я всматриваюсь въ нравственныя черты, вспоминаю жизнь моего отца, тмъ больше люблю его, тмъ больше ему удивляюсь, произнесъ не нормальнымъ, торжественнымъ тономъ Лучаниновъ.— Я не умлъ цнить его.

— Однако это ужасно, изъ владльца трехъ тысячъ душъ сдлаться…. началъ было Корневъ.

— Богъ съ нимъ съ богатствомъ, перебилъ Лучаниновъ.— Мн грустно разставаться съ крестьянами какъ съ друзьями, какъ съ семьей своею,— Я ихъ всегда любилъ, а похороны отца скрпили эту связь мою съ ними на вки. Они мои, я ихъ, и насъ не разлучатъ, поврь, двадцать Тарханковыхъ. Мн только эта связь и дорога…. Жаль уголка, конечно, гд родился я, гд выросъ, гд прахъ моихъ…. Положимъ, прахъ…. Душой я вчно съ ними, но…. Жаль гнзда роднаго, окончилъ онъ вздохнувъ,— а прочее….

Лучаниновъ махнулъ рукой и прошелся нсколько разъ по комнат. Корневъ, противъ обыкновенія, былъ неразговорчивъ…. Онъ тоже стоялъ въ облак.

— Однакожь, какой подлецъ долженъ быть этотъ Тарханковъ, отрывочно воскликнулъ онъ посл получасоваго молчанія.

— Ахъ, да, когда хоронятъ Гоголя? спросилъ Лучаниновъ.

— Сегодня схоронили…. Студенты несли до кладбища…. Я былъ, отвчалъ Корневъ.— Ты слышалъ, онъ вдь сжегъ вторую часть Мертвыхъ душъ?

— Да, слышалъ, отозвался Лучаниновъ…. Но, знаешь что…. Всему есть время. Намъ, обществу, надо задуматься, и сильно, надъ первымъ томомъ Мертвыхъ душъ. Изобразивъ свтлые образы, онъ бы ослабилъ впечатлніе, то впечатлніе которое Мертвыя души произвели на Пушкина. Одинъ вдь Пушкинъ задумался и спросилъ: ‘неужто такова наша Россія?’ А мы? Мы потшались стукомъ щетки слетвшей сб стола, отъ того что припрыгнулъ Чичиковъ, забавлялись надъ подгулявшимъ Селифаномъ, когда онъ называлъ лошадей секретарями. Мы, вдь, не раскусили, не поняли глубокаго смысла поэмы.

Просимъ припомнить читателя что это говорилось въ начал пятидесятыхъ годовъ нашего столтія.

— А рано умеръ, сказалъ Корневъ.

— И какъ напали на него за его ‘Переписку съ друзьями!’ продолжалъ Лучаниновъ.— Положимъ что тамъ есть мста обличающія больнаго человка, но такъ обругать…. И потомъ мы же, мы сами наивно спрашиваемъ другъ друга: отчего это такъ рано умираютъ на Руси такіе люди? Мы позабыли что такіе люди глубже вдвое, вдесятеро глубже чувствуютъ. Зачмъ онъ сжегъ вторую часть? Да, надо было сжечь.

Корневъ не узнавалъ своего пріятеля, глаза Лучанинова горли. ‘Горячка,’ думалъ Корневъ. Но не было сумашедшаго огня въ этихъ глазахъ, въ нихъ было скоре выраженіе какое бываетъ у человка случайно отгадавшаго смыслъ слова надъ которымъ долго, усиленно и тщетно ломалъ онъ голову. И вдругъ, въ одно мгновеніе онъ понялъ: ‘вотъ что это значитъ’.

— Знаетъ что, Лучаниновъ, началъ Корневъ, желая заставить говорить пріятеля, чтобъ изъ рчей его разъяснить себ горячка это, или просто восторженное настроеніе.— Знаешь что? пиши.

— Не буду я писать, отвчалъ Лучаниновъ,— до той поры пока не уврюсь вполн что стою твердо, на незыблемой почв. Слово! Ты шутишь словомъ? Чмъ сильне талантъ, тмъ онъ опасне, тмъ тяжелй отвтъ за втреное слово, восторженно заговорилъ Лучаниновъ.— Ты долженъ знать, ты знаешь, какъ глубоко западаетъ въ душу образъ созданный художникомъ, онъ посильне всякаго нравоученія, а говорить: ‘пиши’. Ты знаешь сколько помысловъ святыхъ и гршныхъ образъ способенъ возбудить, поднять въ душ созерцателя. Насколько нравственъ, чистъ художникъ, на столько чисто будетъ впечатлніе рожденное его твореньемъ. Не говорю уже о томъ, когда художникъ намренно вздумаетъ, безъ совсти, отравлять ядомъ ближняго, тогда онъ долженъ вспомнить, что есть судъ, здсь на земл, судъ всякой вещи, что изъ любви къ отравленнымъ, въ одинъ день, всемогущая рука расколетъ въ дребезги его нечистую палитру. И испытаетъ онъ то страшное безсиліе, т тяжкія минуты, когда задыхаешься отъ желанія творить, а между тмъ бездйствуетъ творческая сила. Минуты тяжки, каковы жь года такого состоянія, десятки лтъ?… А совсть? Чмъ заглушить ее? Каково будетъ слушать, да на краю могилы, можетъ-быть, теб ея безпощадныя рчи?

Корневъ не узнавалъ пріятеля, не только въ словахъ, но въ самомъ голос, въ жестахъ была какая-то опасная торжественность.

— Но, что жь ты думаешь длать? спросилъ Корневъ.

— Дла гибель у каждаго покуда, навщу брата, и если, Богъ дастъ, выздороветъ онъ, уду тотчасъ же въ Италію, отвчалъ Лучаниновъ.— Мн нужно ухать хотъ не надолго изъ Россіи…. И потомъ, надо учиться и учиться.

— Это, значитъ, ты опять усядешься за свою живопись, сказалъ Корневъ.— Напрасно.

— Да разв живописцу одному нужна Италія, Римъ? горячо заговорилъ Лучаниновъ.— А для писателя? Чтобъ былъ изященъ созданный имъ образъ, чтобъ озарено было его творенье свтомъ красоты, разв не нужно воспитать сначала глазъ свой на антик? Все нужно для поэта, все. Музыка нужна, чтобы стройно, плавно текла рчь, чтобъ ухо чутко было къ сочетанью звуковъ, не вникнутъ въ мысль, когда она появится въ смшной, неблагозвучной форм. Но, сядемъ же за ужинъ.

Пріятели услись къ столу.

— Ты, кажется, улыбаясь началъ Лучаниновъ, наливая вина себ и собесднику,— старался разгадать что со мной сдлалось? Въ горячк я, или…. Вдь правда?

— Правда, отвчалъ Корневъ, прихлебнувъ изъ стакана.

— То-то ты все прищуривался, глядя за меня, продолжалъ, разсмявшись, Лучаниновъ.— Видишь какъ я тебя знаю.

— Ну, а съ имньемъ какъ же? Такъ нельзя же, вдь, оставить, замтилъ Корневъ.— Нужно оспаривать.

— Съ имньемъ? Да… Какъ же оставить? Я поручу Гаврил Алексеву. Онъ въ Петербург, защищался Лучаниновъ,— я напишу и… Но… Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

Видно было что ему что-то хотлось сообщить пріятелю, но вмст съ желаніемъ замтно было что онъ не ршался.

— Странно, началъ онъ посл нкотораго молчанія,— жизнь открываетъ сразу человку много такого до чего, какъ ни работай головою, врядъ ли даже додумаешься. Вотъ, напримръ, мн нужно было оторваться отъ роднаго угла чтобы полюбить его, умть цнить святую тишину семейнаго крова. И если суждено мн воротиться въ его снь, какъ буду я хранить ее. Мн нужно было разстаться съ народомъ чтобы крпче полюбить его, нужно было видть его великую все прощающую душу у отцовскаго гроба. Тутъ только я узналъ, тутъ вычиталъ, какія сокровища хранятся въ сердц русскаго пррстаго человка. Нтъ, не пойдетъ такой народъ, какъ нашъ, съ ножомъ, путемъ измны и убійствъ искать себ свободы. Любовь, вотъ его сила.: ‘Та свободитъ’ его.

— Съ этимъ согласенъ я, отвчалъ Корневъ.— Кто жь отвергаетъ? Даже матеріалисты….

— Да что такое, перебилъ Лучаниновъ,— матеріалисты, спиритуалисты? Ни они, ни мы, вс просто не додумались до истины. Вс будутъ вкуп въ день разумнія, поврь. Шутили они врой…. Это есть сила, это драгоцнная златая, старинная гривна, которую нашъ вкъ, словно ребенокъ, промнялъ на жестянаго, копечнаго конька, и радъ радехонекъ. Мн говорятъ они что отъ желудка находятъ скука и тоска, а отчего же во время сильнаго душевнаго потрясенія нейдетъ на умъ пища? Ты потерялъ подругу, нука, прими такой порошокъ чтобы не тяжело было глядть на осиротлыхъ дтей, чтобы не замирало сердце въ безсонную ночь, при мысли что она уже не встртитъ тебя по утру своимъ ласковымъ взглядомъ и привтомъ?

Корневъ выпилъ цлый стаканъ лафиту и молча принялся рзать холодную курицу. ‘Нтъ, у него не горячка, думалъ онъ, но это восторженное настроеніе….’

— Не зди въ эту распутицу, Лучаниновъ, сказалъ онъ посл нкотораго молчанія.

— Нтъ, братъ, объ этомъ…. Какъ не хать? говорилъ, расхаживая по кабинету, Владиміръ Алексевичъ.— Ты знаешь меня…. Покоенъ ли я буду здсь, зная что боленъ братъ? Такое состояніе хуже распутицы.

— Съ этимъ нельзя не согласиться, отвчалъ Корневъ.

Корневу сильно хотлось поговорить, но состояніе пріятеля заставляло молчать.

— Да, конечно, нужно, позжай, бормоталъ онъ себ подъ носъ, думая совершенно о другомъ.

Лучаниновъ тоже замолчалъ, глаза его горли, онъ то садился къ столу, то вскакивалъ и ходилъ по комнат, поминутно потирая лобъ и виски ладонью. Уже свтало когда пріятели разстались. Корневъ ушелъ. Заспанный поваръ убралъ со стола, и уложивъ на диван барина, вышелъ изъ кабинета.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ темную мартовскую ночь, звеня колокольцомъ, летла почтовая тройка. На мутномъ фон облачнаго неба вырзывался силуэтъ молодаго человка въ тулуп съ татарскимъ воротникомъ, въ остроконечной, низенькой, изъ черныхъ смушекъ, шапк. Положивъ ему на колни обнаженную голову, лежалъ мальчикъ лтъ шестнадцати и крпко спалъ. Ямщикъ, въ напяленномъ сверхъ полушубка сромъ армяк нараспашку, похожъ былъ скоре на хищную птицу, распустившую крылья надъ присвшею отъ страха жертвой чмъ на человка. Да и вся тройка, съ разметавшими косматыя гривы конями, съ поднявшеюся на санномъ задк отъ втра и движенія кошмою, скоре походила на крылатаго змя-горынича чмъ на тройку. Дождь лилъ какъ изъ ведра, но молодой человкъ въ тулуп будто не замчая непогоды, бодро сидлъ въ саняхъ, поминутно уговаривая ямщика прибавить ходу.

— И то ужь, ваше благородіе, стараюсь, отзывался, поднимая высокій воротникъ кафтана, ямщикъ,— да вишь ты какая непогодь.

Иногда сани со всего розмаха попадали въ зажору, лошади, очутившись вдругъ по брюхо въ вод, заминались, но ямщикъ стегалъ, и тройка, выбравшись изъ зажоры, снова летла по расплывшемуся снгу. Платье на сдокахъ и войлочная кошма были хоть выжми, по молодой путникъ, въ которомъ, можетъ-быть, читатель узналъ Владиміра Лучанинова, казалось, не чувствовалъ ни дождя, ни втра, игравшаго гривами коней и кошмою.

— Далеко ли до станціи? спросилъ онъ.

— Версты дв надо быть, отвчалъ ямщикъ.— Стой, что такое? произнесъ онъ, вдругъ осадивъ тройку.

— Что? спросилъ Лучаниновъ.

Ямщикъ, поглядвъ съ минуту впередъ, протяжно свистнулъ и произнесъ: ‘Вотъ теб баба и Юрьевъ день. Ходу нтъ дальше.’

— Какъ такъ нтъ ходу? спросилъ Лучаниновъ, бережно переложивъ и закрывая ковромъ голову спящаго мальчика.

— Да нту. Перемыло, знать, шасею-то…. И то что разглядлъ, а то бы такъ и ухнули въ оврагъ мы съ тройкой. Оказія, окончилъ ямщикъ, замотавъ возжи и слзая съ облучка.

Лучаниновъ также вылзъ изъ саней.

— Что же намъ длать-то? спросилъ онъ, подойдя по вязкой грязи къ обрыву. На дн шумла вода.

— Что длать-то? Надо въ объздъ, лугами хать. Здсь не продемъ, отвчалъ ямщикъ, поворачивая подъ устцы коренную.

— Упарились однако, бдныя, сказалъ Лучаниновъ, погладивъ взмыленную шею присгяжной.

— Какъ не упариться…. Ахъ ты оказія какая, бормоталъ ямщикъ.— Садися, ваше благородіе, надо спускаться намъ съ шасеи. Какъ бы въ зажору не попасть. Глыбко ли тутъ, кто е знаетъ? спросилъ онъ, остановивъ лошадей предъ шоссейною канавой.

Широкій потокъ воды, неся льдины и глыбы снга, свирпо шумлъ и пнился въ канав.

— Какое же глубоко? Одна чай глубина канавъ, отвчалъ Лучаниновъ.

— А какъ размыло? сердито заговорилъ ямщикъ.— Мы знаемъ что одна глубь, да вдь вешнее дло, ино мсто вода-то выкопаетъ что твой землекопъ. Какъ съ головами ухнетъ тройка-то, тогды что?

— Такъ что же длать-го? Вдь не стоятъ же тутъ?

— Знамо что не стоять. Что-нибудь надо, снявъ шапку и недоврчиво поглядывая на ревущій потокъ, отозвался ямщикъ. Лучаниновъ тоже глядлъ, вставъ на проталину, на бушующую внизу воду.

— Нтъ топора съ вами? спросилъ вдругъ ямщикъ посл почти получасоваго созерцанія.

— Есть, кажется…. А что? спросилъ Лучаниновъ.

— Давай. Возжу я отвяжу сейчасъ. Смряемъ, отвчалъ возница, отстегивая возжу у правой пристяжной.

Лучаниновъ отыскалъ въ саняхъ топоръ, ямщикъ навязалъ его на возжу и вымрялъ, словно матросъ лотомъ, мстахъ въ трехъ глубину канавы. Выбравъ помельче мсто, онъ пристегнулъ возжу и пригласилъ Лучанинова ссть въ сани. Взобравшись на бесдку, ямщикъ тронулъ тройку, и посл разныхъ возгласовъ, въ род: ‘эхъ, выбирайся, родныя, ну, разкомъ,’ перехалъ кое-какъ канаву. Вода на одномъ мст хлынула поверхъ саней, окаченный ея волною, мальчикъ поднялся, и вытираясь рукавомъ мокраго тулупа, долго озирался кругомъ, не понимая гд онъ и что съ нимъ длаютъ. Чрезъ минуту сани легко покатились по глади луговаго цлика, покрытаго тонкимъ, но ровнымъ слоемъ талаго снга.

— Вотъ дорога-то, вишь ты, любо дорого, говорилъ ямщикъ поглядывая на бгущую рысцой тройку.

— Владиміръ Алексичъ, прикройтесь резиннымъ плащомъ, вотъ вдь онъ, говорилъ Петруша (это былъ онъ), надвая свалившійся во время сна кожаный картузъ свой.

— Не надо…. Не далеко ужь, да я не промокъ, отвчалъ Лучаниновъ.

Уставясь въ темную даль поля, онъ будто вслушивался въ какой-то неясный, дальній звукъ.

— Ты слышишь? поетъ кто-то вдали, спросилъ онъ Петрушу.

Мальчикъ прислушался. Ничего не было слышно кром однообразнаго звона почтоваго колокольчика.

— Нтъ, ничего не слышу, отвчалъ онъ, робко взглянувъ на Лучанинова.

— Странно, произнесъ Лучаниновъ.

Онъ опять вслушался, около основнаго, не смолкающаго тона колокольца вился тоскливый напвъ, напоминающій пніе о Лазар убогомъ слпцовъ расхаживающихъ по нашимъ ярмаркамъ. ‘Поетъ, опять поетъ кто-то вонъ тамъ, въ кустарник.’ Дождь пересталъ, на восток зажелтла узкая полоска зари, и на ней обозначились дв колокольни.

— Слава теб Господи! Вотъ и городъ, произнесъ ямщикъ, снявъ шапку и перекрестившись. Это былъ сдой-какъ лунь, но бодрый и свжій старикъ.

— Сколько теб лтъ, ддушка? спросилъ его Лучаниновъ.

— Лтъ-то? Да вотъ считай: двадцать годовъ мн было какъ Французъ приходилъ. Вотъ и считай.

— Такъ ты помнишь Французовъ? спросилъ Петруша.

— Еще не помнить! Мы въ Москв были въ т поры…. А онъ въ Москву еще только входилъ. Барское добро вывозить подводъ насъ тридцать выгнали, господа въ деревню узжали…. И что только было въ Москв,— бда. демъ мы къ застав, а тутъ женщина — шесть человкъ робятъ, малъ мала меньше, четверо бгутъ, а двоихъ на рукахъ волочетъ. ‘Возьмите, кричитъ, насъ съ собой, возьмите Христа ради.’ Мы было призадумались. Нахали нкаки, ни жандары, ни что…. ‘Прозжай, что зазвались.’ Вишь, антилерія идетъ. Дорогу, кричатъ, давай. Такъ и прохали мы. По улицамъ те ревъ, плачъ. Господи Твоя воля! Страшно вспомнить-то.

— А у васъ не были? спросилъ Лучаниновъ.

— Богъ пронесъ. Не были у насъ. Не были.

Стало свтать, когда тройка въхала въ городъ, запахло дымомъ, дворникъ постоялаго двора, въ одной рубах, выйдя за ворота, молился на вс стороны, на противоположной сторон вызжали съ ночлега обозные, два купца, завернувшись въ синіе калмыцкіе тулупы, стояли посереди улицы, высчитывая что-то другъ другу по пальцамъ. ‘Рубль шестнадцать съ тебя, да восемьдесять дв съ насъ. Такъ ли? Да въ трактир просидли мы съ тобой сорокъ дв копйки. Врно?’ говорилъ одинъ тулупъ.— ‘Врно,’ отвчалъ другой, и пошли оба вдоль по улиц. Восходящее солнце красноватымъ свтомъ своимъ уже озарило кровли домовъ, отразилось въ стеклахъ и на золоченыхъ крестахъ церквей и колоколень, когда тройка остановилась у двухъ-этажной каменной гостиницы, одиноко стоящей на берегу рки.

— Эге, проговорилъ ямщикъ, взглянувъ на горы льдинъ, съ шумомъ несущихся по широкой рк.— Наврядъ ли вы сегодня передете.

На берегу стояла куча народа собравшагося посмотрть какъ идетъ ледъ. Петруша съ ямщикомъ и трактирнымъ слугой вынимали изъ саней вещи. Лучаниновъ, бросивъ тулупъ свой въ сани, подошелъ къ стоящей толп.

— А что, братцы, перевезутъ меня сегодня на ту сторону? спросилъ онъ.

— Врядъ повезутъ, отвчалъ старикъ лтъ шестидесяти въ истертой лисьей шуб и бобровой, тоже поношенной, высокой шапк.— Почту вчера перевели по льдинамъ кое-какъ, съ шестами. Сегодня ходко пошелъ. Къ вечеру разв…. Къ вечеру, Богъ дастъ, очистится.

— Гляди какъ напираетъ, проговорилъ молодой парень, ямщикъ, въ засаленномъ полушубк,— Разъ, прибавилъ онъ, разсмявшись, когда цлая гора льдинъ, ударившись съ размаху о лежащій у берега камень, со звономъ разлетлась въ дребезги, набжавшая волна усыпала блестящими осколками, у самыхъ ногъ толпы, отлогій берегъ.— Вотъ какъ объ лодку двинетъ эдакая груда, и отправляйся щукъ ловить.

— Налимовъ щупать, прибавилъ, расхохотавшись, черномазый мальчишка, кузнецъ въ кожаномъ фартук, съ желзною полосой на жиденькомъ, дтскомъ плеч.

Лучаниновъ отправился въ гостиницу. Мимо крыльца шли дв старухи со смуглыми лицами, въ черныхъ бличьихъ шубкахъ, на головахъ у нихъ были высокія, тоже черныя повязки, въ род павловскихъ киверовъ.

— Позвольте спросить, что вы, монахини? обратился къ нимъ Лучаниновъ.

— Какія монахини! отвчала одна изъ старухъ, сердито поглядывая на него исподлобья.

— Да что же это за повязка на васъ?

— Наши здшнія повязки…. Ты зазжій знать? отозвалась ея подруга, въ свою очередь оглядывая Лучанинова.

— Зазжій.

Старухи прошли, поклонившись на ходу, какъ кланяются монахини. Въ церквахъ начался протяжный великопостный благовстъ. Владиміръ Алексевичъ поднялся по крутой, придланной снаружи лстниц и вошелъ на галлерею съ разбитыми стеклами, изъ оконъ открывался великолпный видъ на рку, на той сторон блли церкви сосднихъ селъ, синлъ отдаленный полой разлившейся по отлогому простору рки, надъ нимъ, извиваясь тонкою цпочкой, въ вышин тянулись гуси, направо пестрлъ освщенный яркимъ утреннимъ солнцемъ городокъ съ зелеными, срыми и новыми некрашеными крышами: на двор гостиницы плотники ладили новый срубъ, стучали топоры о звонкія сосновыя бревна, летли щепки во вс стороны изъ-подъ блистающихъ на солнц топоровъ рабочихъ. Лучанинова пронимала лихорадка, а голова начинала горть. Посл двухъ бездонныхъ ночей, ему какъ-то не по душ было это сіяющее утро, удары плотничьихъ топоровъ отдавались въ голов…

— Проводи меня въ номеръ, сказалъ онъ, увидя корридорнаго въ нанковомъ сромъ сюртук, блднаго малаго, лтъ восемнадцати.

— Вотъ, сюда пожалуйте, здсь вашъ человкъ и вещи, проговорилъ корридорный, проведя постояльца длинными, грязными снями и отворяя дверь довольно просторной комнаты. Петруша отыскивалъ что-то въ чемодан.

— Не перевозятъ насъ, Владиміръ Алексичъ, сказалъ онъ, увидя вошедшаго барина,— не минемъ ночевать.

— Это досадно, отвчалъ Лучаниновъ, снимая пальто.— Дай мн переодться.

Умывшись, онъ перемнилъ блье и платье, выпилъ стаканъ чаю и отправился къ ранней обдн. Въ низенькой темной церкви стояли у дверей встртившіяся ему дв старухи. ‘Плещма своима оснитъ…. оружіемъ обыдетъ истина Его’, читалъ старческій голосъ на клирос, ‘тогда не убоюся страха нощнаго, стрлы летящія во дни…. и на руки возьмутъ тебя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступити и попереши льва и змія.’

Сколько разъ слыхалъ онъ въ церкви этотъ псаломъ, но никогда не казался онъ ему такъ полнымъ силы какъ теперь. ‘Почему это?’ спрашивалъ мысленно самъ себя Лучаниновъ. Между тмъ сходился народъ, пришелъ купецъ въ истертой лисьей шуб и ямщикъ, которыхъ видлъ онъ на берегу, старикъ ямщикъ который везъ его. Началась обдня.

‘О, еслибъ я могъ вотъ такъ молиться,’ думалъ Лучаниновъ, поглядывая на двухъ старухъ поперемнно кивавшихъ своими киверами, на стараго ямщика клавшаго земные поклоны и почти вслухъ повторявшаго за священникомъ молитвы. ‘Нын силы небесныя съ нами невидимо служатъ, заплъ старческій голосъ, се бо входитъ Царь славы, се Жертва тайная совершена приносится.’ Да, тайна. Вковая тайна, думалъ молодой человкъ, падая ницъ вмст съ молящимися. Тайна. ‘Врою и любовію приступимъ’, заплъ голосъ старика. Врь и люби. Высокій, чистый образъ! Съ нами Ты здсь, Ты съ нами во вся дни до скончанія вка. Мы отвернулись отъ Тебя, а Ты, Ты съ нами, думалъ Лучаниновъ, не замчая слезъ бгущихъ по лицу ручьями. Я понимаю для чего Ты далъ на время мн отца земнаго, я знаю для чего Ты насадилъ въ душ моей чувство любви къ нему. Все для того чтобы воспитать во мн любовь къ Теб, Отцу небесному. Не отврати же днесь лица…. яко скорблю…. молился почти вслухъ Лучаниновъ.

— Что, батюшка, видно похоронилъ кого? спрашивала одна изъ старухъ Лучанинова, выходя вмст съ нимъ, по окончаніи служенія, изъ церкви.

— Похоронилъ, отвчалъ Лучаниновъ.— Тяжело хоронить друзей, бабушка.

— Когда не тяжело, отвчала старуха.

— До сорока дней тяжко, отозвался идущій сзади купецъ. Я старуху свою схоронилъ, до сорочинъ не зналъ куда дваться отъ тоски. А посл сорочинъ отлегло, легче стало.

Будто это правда? думалъ Лучаниновъ, пробираясь берегомъ къ гостиниц. Будто время можетъ похитить у меня живую, вчную память объ отшедшемъ друг? Нтъ, не разстанусь я съ тобою, скорбь, я сохраню тебя какъ драгоцнную жемчужину, буду беречь, ты многое мн уяснила, молиться я могу, благодаря теб, молиться такъ, какъ молится простой народъ. Нтъ, не разстанусь я съ тобою, благодатная, святая скорбь моя.

Возвратясь въ номеръ, онъ осторожно, чтобы не разбудить спавшаго за перегородкой Петрушу, досталъ изъ чемодана псалтирь и улегся съ нимъ на диван, забывшись, онъ по временамъ вслухъ произносилъ нсколько словъ псалма, по временамъ, поднявшись съ дивана, клалъ земные поклоны предъ висвшимъ въ углу комнаты стариннымъ, потемнвшимъ образомъ. Съ невроятною силой ударяло въ потрясенную душу мощное слово. Петруша нсколько разъ вслушивался, пробудившись, въ возгласы чтеца, но утомленіе брало свое: послушавъ съ минуту, снова засыпалъ усталый мальчикъ.

Лучаниновъ, положивъ на столъ книгу, тоже наконецъ заснулъ, но и во сн ему казалось что онъ читаетъ, въ отдльныхъ, спутанныхъ фразахъ, ему снившихся, отыскивался, казалось ему, глубокій смыслъ. То снилось ему что онъ вмст съ отцомъ читаетъ что-то, то видлось что онъ лежитъ въ тсномъ каменномъ склеп, наполненномъ дымомъ ладона.

— Вставайте, Владиміръ Алексичъ. Перевозятъ. Готовы лошади, будилъ его Петруша.

Лучаниновъ открылъ глаза, ужь было темно, свчка горла на стол, чемодана и прочихъ вещей въ комнат не было. Онъ протеръ глаза и слъ на диван.

— Не угодно ли вамъ закусить? спросилъ Петруша, подавая картонную засаленную карточку, вроятно неизмнное меню гостиницы.

Лучаниновъ вспомнилъ что не обдалъ. Онъ выбралъ порцію чего-то.

— А ты? спросилъ онъ Петрушу, замтивъ что корридорный ставитъ одинъ приборъ на овальный столъ предъ диваномъ.

— Я закусилъ, отвчалъ мальчикъ.

Чрезъ полчаса корридорный подалъ кушанье. Окончивъ въ нсколько минутъ обдъ, Владиміръ Алексевичъ натянулъ высушенный тулупъ свой и вышелъ изъ гостиницы. Тройка стояла у подъзда, побрякивая колокольцомъ и бубенцами. Путники услись. Спустя нсколько минутъ сани стояли уже на отчаливавшемъ медленно отъ берега паром. Рка прочистилась, только мстами плыли еще небольшія, отставшія отъ общей гурьбы, одинокія льдины. Паромъ шелъ на веслахъ, забравшись довольно далеко вверхъ по рк, перевощики пустили наконецъ его по теченію, едва шевелили они веслами, вода сама несла тяжелый плотъ какъ щепку. Ночь была темная, Лучаниновъ, закуривъ сигару, задумчиво глядлъ на темную, будто изъ вороненой стали вылитую, воду. ‘Баста!’ крикнулъ рулевой, гребцы подняли весла, какъ подымаетъ крылья птица, собираясь ссть, паромъ подбжалъ къ берегу и стукнулся о помостъ, сдланный для създа. Тройка пошатнулась отъ толчка и застучала ногами, будто пробуя проченъ ли полъ на которомъ стоитъ она.

И снова обняла дущихъ безбрежная темь, на этотъ разъ, холодной ночи, снова зазвенлъ однообразнымъ звономъ колокольчикъ, снова завылъ, слышалось Лучанинову, протяжную псню чей-то голосъ. Морозило, сани по временамъ подпрыгивали, налетвъ на замерзшій снжный комокъ.

— Шибень какой, говорилъ ямщикъ, лтъ сорока, высокій, худощавый мужикъ, припрыгивая на облучк вмст съ санями.

У Лучанинова начинался сильный жаръ, распахнувъ свой тулупъ, онъ жадно вдыхалъ холодный несущійся навстрчу воздухъ: то нападала на него дремота, и виднье за видньемъ создавалъ воспаленный мозгъ, то просыпался онъ и дико озиралъ это море мрака, оглашаемое неотвязнымъ плачемъ почтоваго колокольчика. Вотъ валитъ навстрчу дущимъ какое-то чудовище, переваливаясь съ боку на бокъ, толстымъ, черепашьимъ туловищемъ, ползетъ оно по подмерзшей дорог.

— Что это? испуганно спросилъ Лучаниновъ, когда чудовище поравнялось съ его санями.

— Машину, надо-быть, какую волокутъ, отвчалъ ямщикъ, объзжая тащившую изо всхъ силъ какой-то громадный возъ пятерку коней.— Что это везете?

— Молотилку, отвчали шедшіе подл воза мужики.

— Такъ и есть, машина, отозвался ямщикъ.— Не легка надо быть.

Чудовище исчезло, Лучаниновъ снова забылся, и снова принялся работать мозгъ. Ни съ того, ни съ сего вдругъ представились ему темныя сни отцовской оранжереи. Вереницы образовъ съ неустойчивыми контурами беззвучно летали по темному фону чулана, являлся вдругъ какой-то толстый лысый человкъ, съ орлинымъ носомъ, въ застегнутомъ до верху свтлозеленомъ сюртук, но вдругъ носъ загибался больше и больше, и передлывался въ птичій клювъ, выскакивали по бокамъ птичьи круглые зрачки, сюртукъ оказывался шкуркой покрытою зелеными перьями, и господинъ вдругъ превращался въ попугая. ‘Дурракъ’, протрещалъ онъ, и чрезъ секунду потонулъ въ темнот чулана. Въ углу сней стояли заступы, лопаты, лежала кучка кореньевъ, морковь, редиска вдругъ зашевелились, поползли и превратились въ красивыхъ, тонкихъ змекъ, ворвавшійся въ дверь солнечный лучъ случайно попалъ на нихъ, и заиграла чешуя подобно перламутру на ихъ спинкахъ, вотъ подползли они къ самымъ ногамъ, и выпустивъ тонкія жала подъ прямыми углами, поднялись къ самому лицу. Больной отпрянулъ и проснулся. Сердце усиленно билось, руки и ноги отяжелли, будто пудовики были привязаны къ нимъ, онъ закурилъ папироску, но табакъ сталъ непріятенъ обонянію.

‘Надо захать къ доктору въ губернскомъ город, подумалъ онъ. Я нездоровъ не на шутку.’ До губернскаго города оставалось четыре станціи. Лучаниновъ не видалъ ихъ, онъ спалъ большую часть дня, проснувшись вечеромъ, онъ увидалъ вдали надъ полемъ длинный рядъ огней.

— Куда мы подъзжаемъ? спросилъ онъ.

— Къ городу, отвчалъ Петруша.

— А сколько до Одессы?

— Ну, до Одессы далеконько, верстъ пятьсотъ съ лишечкомъ, отвчалъ Петруша.

— Какъ далеко еще однако! замтилъ, нетерпливо повернувшись въ саняхъ, Лучаниновъ.

Когда торопишься куда-нибудь, какъ-то особенно медленно тянется зда, вдвое длинне отдляющее отъ намченной цли пространство, время словно намренно пріостанавливаетъ свое обычное теченіе. Годами кажутся дни, часы длинными днями, и если человкъ есть узникъ времени, то оно въ это время накладываетъ, кажется, двойныя оковы на своего плнника.

Тройка сбжала съ шоссе и повернула вдругъ назадъ отъ города по луговой дорог.

— Куда же ты дешь? спросилъ Лучаниновъ ямщика.

— Въ объздъ, тутъ не продешь, шасею размыло водой, отвчалъ приземистый, на этотъ разъ, немолодой ямщикъ.

Онъ свистнулъ, два какіе-то всадника появились около саней. Посмотрвъ на сидвшихъ въ саняхъ, шагомъ продолжали они свой путь по направленію къ большой дорог.

— Да ты везешь вдь насъ назадъ? подозрительно взглянувъ на ямщика, снова спросилъ Лучаниновъ.

— Я знаю, чай, куда везу. Сидите, знай, сердито отвчалъ ямщикъ.

— Послушай, позжай прямо или я…. поднявшись на ноги заговорилъ Лучаниновъ, кровь забушевала въ немъ, выхвативъ изъ-подъ тулупа висвшій на ремн револьверъ, онъ сорвалъ чехолъ, взвелъ курокъ и приставилъ дуло къ самому затылку ямщика.

— Владиміръ Алексичъ, умолялъ Петруша.

Ямщикъ оглянулся, но продолжалъ преспокойно хать, вроятно, въ темнот не замтивъ пистолета.

— Ворочай назадъ, кричалъ Лучаниновъ.

Петруша вислъ у него на рук, ямщикъ продолжалъ молча хать. Лучаниновъ спустилъ курокъ и у самаго уха ямщика раздался выстрлъ, эхо повторило его нсколько разъ въ сосднемъ кустарник. Ямщикъ, остановивъ лошадей, слзъ съ облучка, снялъ шапку и перекрестился.

— Это измна…. И я знаю кто, я знаю кто подкупилъ, говорилъ Лучаниновъ.

— Садитесь, Владиміръ Алексичъ, ради Господа. Дайте пистолетъ, сквозь слезы умолялъ Петруша.

Проворно отстегнувъ пряжку ремня, онъ вырвалъ револьверъ и усадилъ наконецъ Лучанинова. Едва опомнившійся ямщикъ молча услся на облучокъ и, поминутно оглядываясь, тронулъ тройку.

— Признайся лучше, бредилъ, обращаясь къ ямщику, больной.— Я смерти не боюсь, но жизнь нужна мн, да, нужна для брата…. Тарханковъ подкупилъ…. Признайся…. Быть удой страшно…. Ты знаешь чмъ онъ кончилъ…. ‘Шедъ удавися’, сказано въ Писаніи… Да, удавился, толковалъ, вскакивая поминутно на ноги, Лучаниновъ.

Мальчикъ держалъ его, но не въ силахъ былъ сладить, горячка вступила въ свои права, надливъ организмъ почти неестественною силой. Наконецъ больной задремалъ и очнулся только у подъзда гостиницы губернскаго города. Смутно припоминалъ онъ, вылзая изъ саней, какой-то выстрлъ, ночь, фигуру оторопвшаго крестьянина.

— Что со мной было такое? Во сн я видлъ, или на яву?… Я выстрлилъ въ кого-то?… И…. убилъ? спрашивалъ онъ Петрушу, стоя у саней.

— Не убили, а…. могли отправить на тотъ свтъ его вотъ, отвчалъ мальчикъ, указывая на ямщика.— Какое во сн!

— Перепугалъ ты меня таки, баринъ. Душа въ пятки ушла, говорилъ, разсмявшись, ямщикъ.

— Прости, братъ, Христа ради, меня, сказалъ Лучаниновъ.— Боленъ я.

— А то здоровъ. Мы тоже видимъ. Знамо больной. Придетъ ли эдакая блажь здоровому, добродушно произнесъ ямщикъ, вытаскивая изъ саней вещи.

Войдя въ померъ, Лучаниновъ раздлся и слъ на жесткій, кожаный диванъ. Петруша подалъ свчи.

— Вотъ что, Петруша, създи ты за докторомъ. Мн очень дурно. Мы ночуемъ здсь, сказалъ Владиміръ Алексевичъ.— Боже мой! Неужели я выстрлилъ въ человка?

— Ужь вы не думайте объ этомъ. Что жь мудренаго? Больному мало ли что придетъ въ голову. Богъ спасъ, и позабудьте, отвчалъ мальчикъ, боясь что больной примется развивать тяжелую мысль о совершенномъ было убійств.

Внеся вещи и заказавъ корридорному чай, Петруша ухалъ за докторомъ. Лучаниновъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнат. Ему хотлось на воздухъ, жарко казалось въ комнат. Онъ надлъ тулупъ, потушилъ свчи и, заперевъ нумеръ, вышелъ на улицу. Была полночь. Въ город, незнакомомъ ему, было тихо, карета парою пронеслась мимо него, сверкая фонарями. Владиміръ Алексевичъ пошелъ сначала по какой-то широкой, пустой улиц, пьяный солдатъ, пошатнувшись, чуть не столкнулъ его съ узенькаго тротуара, потомъ Лучаниновъ шелъ мимо цлаго ряда запертыхъ лавокъ, черная огромная собака очутилась у него подъ ногами, онъ ударилъ ногою цпь, цпь оторвалась, и собака, визгнувъ, унеслась, побрякивая цпью. ‘Ага, что значитъ вра въ свою мощь’, говорилъ уже вслухъ, ускоряя шаги, Лучаниновъ. ‘Деньги…. Вотъ нашъ идолъ…. Прочь, не надо ихъ, продолжалъ онъ, разстегивая жилетъ и доставая сафьянную сумку съ деньгами. Это нашъ врагъ. За нихъ я чуть не убилъ человка. Да, за нихъ. А мать? Я вызову тнь матери. Я отомщу Тарханкову. Она чиста какъ ангелъ.’ — Стой…. Кто идетъ? загородилъ ему дорогу сторожъ въ нагольномъ тулуп, съ дубиной въ рук. Въ это время подъхали сани, и Петруша съ корридорнымъ взяли подъ руки Лучанинова.

— Ты вруешь? бредилъ больной.— Все можешь, если вруешь. Тнь вызвать, горы двигать можешь. Я всемогущъ, если врую. Не врую — я наскомое, я червь, декламировалъ больной, вырываясь отъ державшихъ.— Мы потеряли мощь намъ прирожденную, утративъ вру, все утратили. Въ животныхъ превратились полубоги.

И полубогъ очнулся на желзной кровати, на столик вдали горла лампа съ абажуромъ, горячечная рубашка плотно прихватила ему руки, онъ лежалъ связанный.

— Что жь это? Гд я? спросилъ онъ.

— Въ больниц, отвчалъ Петруша, накладывая ему на голову примочку.

Насталъ свтлый промежутокъ. Мальчикъ, видя что больной притихъ, снялъ съ него горячечную рубашку. Лучаниновъ попросилъ пить, спросилъ который часъ и веллъ Петруш идти спать. Было три часа утра. Мальчикъ ушелъ въ сосднюю комнату, гд помстили его доктора. Больной тихо лежалъ, то забываясь, то пробуждаясь ненадолго. Воспаленный мозгъ точно водилъ его по картинной галлере. Самыя пятна на стнахъ полуосвщенной комнаты осмысливалъ глазъ, передлывая въ картины. Вонъ, рка въ разлив, крыши потопленной деревни глядятъ изъ-подъ воды, лодка пристала къ берегу, молодая крестьянка сидитъ въ лодк, задумчиво поглядывая вдаль, и парень перевощикъ что-то такое говоритъ крестьянк. Да неужели это пятна? Это картина нарисованная сепіей. А это что въ углу? Статуя? Нимфа полулежитъ на летящемъ крылатомъ чудищ? думалъ больной, вглядываясь въ брошенную, второпяхъ, на стулъ рубашку. Вотъ видится, не то во сн, не то въ очію, низенькій чердакъ. На перекладин сидитъ длинноносая, на тонкихъ и короткихъ ножкахъ, птица. ‘Всесторонность, всесторонность’, твердитъ она, кивая длиннымъ носомъ. Больной сшугнулъ ее. Птица перелетла на другую жердь и знай долбитъ, мотая клювомъ: ‘всесторонность, всесторонность, всесторонность.’ Фу, какъ надола, подумалъ больной. ‘Всесторонность, всесторонность,’ долбитъ птица. ‘Вотъ я те дамъ’, послышалось откуда-то, и вдругъ огромная чья-то ладонь накрыла птицу. ‘Всестор….’ раздалось было и подъ ладонью, но черезъ секунду, къ удивленію больнаго, надъ рукою выросъ грибъ на длинномъ, тонкомъ корн.

Вотъ очутился онъ въ степи. И туча, темная, широкая, плыветъ отъ свера, вотъ заслонила половину небосклона, раздвинулась, и образъ, могучій, страшный, солнечнымъ лучомъ чуть обозначенный, нездшній, величавый образъ…. Лишь край одежды и рука явились въ облак, чрезъ мгновеніе свтъ исчезъ, и образъ затянуло тучею… А что же тамъ, подъ ней, чернетъ словно боръ дремучій, что выступаетъ тамъ вдали изъ-подъ нея?… Лсъ что ли? Нтъ, не лсъ, знамена въ чехлахъ, штыки, конскія головы, надъ ними человческія лица. Сила…. Сила валитъ какая-то. Откуда? И стройно выступилъ рядъ всадниковъ. Да это наши, наши Русскіе. Безъ музыки, безъ псенъ, тихо шли войска, прохали въ походной форм шагомъ кирасиры, пхота долго, долго шла, блестя штыками, шла артиллерія, стуча лафетами, колесами, цпями…. Опять какой-то конный полкъ въ шинеляхъ. Куда вы? Вс молчатъ, фланговый на гндомъ кон укоротилъ поводья, обдернулъ полу шинели, молча взглянулъ на Лучанинова и прохалъ, не отвтивъ ни слова. Въ рядахъ, по временамъ, являлись знакомыя лица, помщикъ руссофилъ халъ на ворономъ кон, вонъ Конотопскій, вонъ еще знакомое, молодое лицо товарища по университету. Вс молча, шагомъ хали. На лицахъ всхъ было написано что они знаютъ куда идутъ, знаютъ кмъ посланы, зачмъ, самые кони, будто повинуясь высшей вол, шли смирно, спокойно, сдержанно. Куда жь идешь ты, сила? Отвта не было… А туча ширилась на небосклон, идя надъ загадочною ратью и покрывая ее, словно пеленой, широкою, темною тнью. ‘Возьмите же, возьмите меня съ собою’, умолялъ Лучаниновъ. ‘Иди’, произнесъ чей-то голосъ. Онъ оглядлъ себя, на немъ была красная, русская рубаха, на груди вислъ въ серебряномъ оклад маленькій отцовскій образъ Богоматери. Перекрестившись, онъ пошелъ по пыльной дороі, надъ самымъ ухомъ его дышали ноздри идущаго подл него коня, сердце усиленно билось, онъ чуялъ силу небывалую въ пеб, и понималъ что идетъ на какое-то святое, великое дло. Направо показались горы, изъ-за вершинъ сначала высунулись длинныя дула ружей, потомъ черныя шапки, и наконецъ блые кафтаны Черногорцевъ. И тоже молча пробирались Черногорцы по горамъ, то исчезая за вершинами, то снова появляясь. Крупныя капли дождя, какъ свинцовыя пули, посыпались изъ темной тучи, ударилъ втеръ, два коршуна съ тревожнымъ крикомъ сорвались съ вершины горъ, и камни, подымая вмст съ втромъ столбы пыли, стремглавъ полетли къ подошв. Сверкнула молнія, и отдаленные раскаты грома слились съ загудвшимъ вдали мднымъ грохотомъ орудій. Сила знай шла тмъ же увреннымъ, спокойнымъ шагомъ.

Лучаниновъ очнулся, оглядлъ комнату, въ больниц было тихо, онъ набросилъ халатъ, надлъ туфли и, пройдясь раза два по комнат, выглянулъ за дверь, въ конц корридора, слабо освщеннаго ночникомъ, старый сторожъ, солдатъ, молился стоя на колняхъ предъ иконой, сбираясь вроятно спать. Лучаниновъ, притворивъ дверь, снова улегся на свою койку. Онъ думалъ о своемъ странномъ не то сн, не то видніи, ему хотлось досмотрть его, какъ хочется дочитать занимательную книгу. Уже стало свтать, когда заснулъ онъ. Долго снилась ему ужасная чепуха, то видлось ему что онъ детъ, лошадей нтъ, подъ нимъ не телга, знаетъ онъ,— кровать, а детъ, то видлся ему экзаменъ, надо брать билетъ сейчасъ, а онъ не готовился, и на него нападалъ страхъ, знакомый каждому державшему когда-либо экзаменъ. Но вотъ очутился онъ на роскошной террас, уставленной огромными вазами съ тропическими растеніями, неподалеку стоятъ Чехи въ черныхъ венгеркахъ, Сербъ въ шитой золотомъ куртк, опершись на перила террасы, разговариваетъ съ Черногорцемъ, въ бломъ казакин и черной низенькой шапк, онъ дышетъ лтнимъ, южнымъ воздухомъ, предъ террасою синетъ море, тихое какъ зеркало, по середин, вытянувшись въ прямую линію, стоитъ нсколько кораблей съ распущенными флагами и вымпелами, ярко повторились красивыя суда въ зеркал тихой воды, налво, полукругомъ, красовался городъ съ куполами и высокими минаретами. ‘Гд жь это я? Босфоръ? Константинополь?’ спрашивалъ себя больной, любуясь написанною будто цвтами радуги, прозрачною картиной. Вдругъ взбушевало и вскипло море, съ шумомъ пронеслись по синев блыя какъ пна волны, суда, закивавъ мачтами, исчезли…. Чрезъ мгновеніе стихъ снова заливъ, снова недвижимо стояли разцвченные яркими флагами корабли, и снова громоздился надъ водой восточный, чудный городъ.

II.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ жилъ всю зиму въ город. Онъ велъ дятельную переписку съ Аристарховымъ, взявшимся ходатайствовать о доказательств что брака между отцомъ и матерью молодыхъ Лучаниновыхъ не было. Кром писемъ, Тарханковъ отправлялъ то и дло въ Петербургъ курьеровъ. Наконецъ, это было за день до смерти Алекся Андреевича Лучанинова, Павелъ Ивановичъ получилъ съ нарочнымъ письмо. Въ это время сидлъ у него вице-губернаторъ, весьма представительный молодой господинъ съ прекраснйшими бакенбардами, правовдъ, слывшій почему-то въ город за коммуниста. Это мнніе городскаго общества онъ поддерживалъ двусмысленными изрченіями о польз общности имній и даже женъ. ‘Умный, образованный человкъ, но идеи его, идеи, говорилъ о немъ губернаторъ…. я признаюсь, идеи его меня ужасаютъ.’

— Это, мн кажется, молодость, это пройдетъ, возражала на это губернаторша.

— Дай Богъ чтобъ это было такъ, недоврчиво отвчалъ обыкновенно на это губернаторъ.

Распечатавъ поданный слугою пакетъ (это была копія съ ршенія узднаго суда, присланная частнымъ образомъ), Павелъ Ивановичъ прочелъ и прослезился.

— Вотъ, какъ вы это назовете? Случай, рокъ, судьба? началъ онъ, обращаясь къ вице-губернатору.— Нежданно и негаданно я длаюсь наслдникомъ трехъ тысячъ душъ.

— Посл кого? спросилъ вице-губернаторъ.

— Да посл Лучанинова. Вдь онъ послдній въ род. Я и не зналъ, но вдругъ случайно нахожу въ духовной консисторіи….

— А сыновья? перебилъ вице-губернаторъ.

— То-то и есть…. Я говорилъ давно покойному: ‘женись, усынови дтей.’ Я понимаю, жениться на вдов двороваго…. кто говоритъ? Не вдругъ ршишься…. Но вотъ вдь могутъ быть какія послдствія. Мы съ нимъ двоюродные братья. Положимъ, я, какъ родственникъ, могъ бы имъ передать, но какъ я это сдлаю? Законъ не дозволяетъ, и потомъ…. Вотъ и не врьте въ предопредленіе….

Проговоривъ это, Тарханковъ сложилъ руки и выразилъ на лиц покорность жертвы обреченной сносить ниспосылаемое ей неуклонимое бдствіе.

— Вы, молодые люди, посметесь, но я вижу въ этомъ предопредленіе.

Вице-губернаторъ молча закурилъ папироску. Въ город вс знали что Тарханковъ хлопочетъ о наслдств, губернаторъ даже разъ въ собраніи, при многихъ, довольно громко сказалъ что онъ считаетъ это дло не совсмъ чистымъ.

— Хорошее имнье, говорятъ, у покойнаго? спросилъ вице-губернаторъ.

— Сколько я знаю, разстроенное имнье. Вдь покойный страдалъ религіознымъ помшательствомъ, отвчалъ Павелъ Ивановичъ.— Былъ честный, прекрасный человкъ, но что касается до хозяйства, въ немъ онъ ничего не смыслилъ.

— Вотъ вы теперь пожертвуйте намъ на бдныхъ, сказалъ вице-губернаторъ.

— Ахъ, mon cher, я боле кажусь богатымъ нежели…. Братъ оставилъ мн долги…. Теперь это имніе потребуетъ большихъ издержекъ, уныло проговорилъ Тарханковъ.

— Но вдь вы бездтны, вы одни, проговорилъ гость.

— Одинъ, но я обязанъ поддержать нашъ родъ, Тархановыхъ, отвчалъ Навелъ Ивановичъ.— Вы демократы, молодежь, сметесь, знаю я, но я, я дорожу древностью рода…. А будто это не требуетъ издержекъ? Вы обдаете сегодня у губернатора?

— Да, мн пора однако, надобно захать еще кое-куда, отвчалъ гость, посмотрвъ на часы. Пожавъ хозяину руку, онъ взялъ шляпу и вышелъ.

Тарханковъ, оставшись одинъ, еще разъ перечиталъ письмо. Онъ, замтно, не зналъ что длать отъ радости, ему хотлось хать къ кому-нибудь, съ кмъ-нибудь подлиться, а между тмъ чувствовалъ что неприлично изъявлять радость. Пройдясь нсколько разъ по кабинету, Павелъ Ивановичъ опустился въ кресло, онъ ослабъ вдругъ отъ чувства блаженства. ‘Я дамъ имъ тысячъ по пятнадцати…. Прожить все-таки можно…. Поступлю благородно…. Нельзя же ихъ лишить всего’, думалъ онъ, жмурясь какъ котъ которому пощекотали за ухомъ. ‘Съ другой стороны, тридцать тысячъ — сумма, кинь пожалуй, никого не удивишь’, подумалъ онъ, какъ бы очнувшись и поднявшись съ мста.

Захавъ въ монастырь, Тарханковъ отслужилъ благодарственный молебенъ и отправился обдать къ начальнику губерніи. Скромно, опять съ выраженіемъ удивленія и покорности судьб, Павелъ Ивановичъ объявилъ губернатору и жен его о неожиданно полученномъ наслдств. Вс знали что онъ хлопоталъ, вс называли про себя подлецомъ Тарханкова, и вс жали ему руку. Губернаторъ хоть и поморщился, но поздравилъ сквозь зубы счастливца, на что послдній, потупивъ глаза, скромно произнесъ: ‘предопредленіе, ваше превосходительство’. Чувствуя что неприлична обычная самоувренность въ голос и въ манерахъ при ниспосланномъ судьбою благ, Павелъ Ивановичъ ходилъ нсколько согнувшись, говорилъ тихо, по временамъ онъ даже вздыхалъ, стараясь изобразить человка смиряющагося предъ неисповдимыми путями Провиднія.

— Какая бестія! говорилъ Палашовъ на ухо вице-губернатору. Это не помшало однако ему общать пріхать къ Тарханкову въ деревню.

Вс обманывали Тарханкова, явно поздравляя его и тайно ругая въ душ. Обманывалъ себя и Тарханковъ, въ другомъ случа трудно было провести этого хитраго, опытнаго человка, въ другомъ случа онъ насквозь видлъ помыслы ближняго. ‘Турусы подпускаешь,’ думалъ Тарханковъ въ другомъ случа, замчая что ближній говоритъ совсмъ не то что думаетъ. А теперь врилъ опытный человкъ, какъ малый ребенокъ, что никто не знаетъ его поступка, что вс убждены въ его неповинности, что искренни летящія ему со всхъ сторонъ благопожеланія и поздравленія. Вотъ и поймите человка, и врьте въ его знаніе людей и проницательность!

Павелъ Ивановичъ какъ-то черезчуръ скоро былъ введенъ во владніе имніемъ Лучаниновыхъ. Формальность въ подобныхъ случаяхъ играетъ роль няньки, она убаюкиваетъ людскую совсть, какъ кормилица ребенка. ‘Потрудитесь подписать копійку,’ говоритъ мягкимъ голосомъ какой-нибудь столоначальникъ своему сосду. ‘Что, скрпили? Хе-хе-хе. Вотъ, оно и въ порядк,’ заканчиваетъ онъ, принявъ бумагу и подчуя табакомъ сослуживца. И благодушно, съ чистымъ сердцемъ, налагаютъ эти часто добрйшіе люди форменную, неумолимо-законную наружность на дяніе равносильное беззаконнйшему, подлйшему поступку.

Всмъ дворовымъ оставлены были покойнымъ Лучаниновымъ вольныя. Возвратившись изъ Петербурга, старикъ Гаврила Алексевъ, управляющій, получилъ отъ Владиміра Алексевича довренность принять доставшіяся по завщанію вещи и переслать ихъ въ Москву. Московскій домъ завщанъ былъ также братьямъ Лучаниновымъ. Тарханковъ поднялъ искъ противъ завщанія, доказывая что оно сдлано въ пользу братьевъ Лучаниновыхъ, а не Лучаниновскихъ, какъ должны, согласно консисторскимъ книгамъ, именоваться Владиміръ и Петръ Алексевичи. Выдача вещей была пріостановлена. Крестьяне подняли было шумъ, увидя что опасенія ихъ оправдались, но нахавшій становой наказалъ двоихъ изъ крикуновъ, и такимъ образомъ возстановилъ порядокъ. Дворовымъ Павелъ Ивановичъ тотчасъ же веллъ выхать изъ Васильевскаго. Картины и вещи уложили, полиція приложила печати, и ящики помстили въ кладовую. Домъ опустлъ, грустно глядли комнаты съ голыми стнами, и чмъ ярче освщало ихъ солнце, тмъ непріятне дйствовала на душу безжизненная тишина осиротвшаго, еще недавно такъ уютнаго, дома. Спустя мсяцъ по ввод во владніе, Павелъ Ивановичъ пріхалъ въ Васильевское. Походивъ по саду и дому, онъ ухалъ, приказавъ старост сломать домъ и бревна продать сосднимъ крестьянамъ. Что побудило его къ этому, неизвстно, но вскор по отъзд новаго владльца застучали топоры, трещала отдираемая тесовая обшивка, и отъ Лучаниновскаго дома остался одинъ фундаментъ, да изразцовыя блыя печи торчали, будто памятники прошлаго, незабвеннаго и дорогаго только тому кому оно было своимъ, роднымъ прошедшимъ.

Боле всхъ этотъ, счастливый для Тарханкова, исходъ дла поразилъ честную душу Барскаго. ‘Что жь это?’ думалъ музыкантъ. ‘Гд же правда? Для чего это нужно судьб завалить по уши богатствомъ одинокаго скрягу и лишить родоваго добра людей молодыхъ, прекрасныхъ, которые, увренъ я, были бы полезны и другимъ, ставъ богачами? Тутъ я не вижу разума.’ Будто отвтомъ на эти думы было полученное неожиданно Барскимъ письмо отъ Владиміра Лучанинова. Конвертъ былъ подпечатанъ. Письмо было адресовано въ городской домъ и передано старику Сидорычу камердинеромъ.

‘Звукъ и слово сродни,’ писалъ Лучаниновъ. ‘Кром личныхъ свойствъ вашихъ, должно-быть, это родство привязываетъ меня къ вамъ. Часто я о васъ думаю, никогда не слыхалъ я вашей игры, а почти слышу ее, я знаю какъ вы играете, потому что знаю васъ. Я не присяжный литераторъ, но люблю словесность, жду многаго отъ слова, звукъ родной братъ ему. Вы слышали, вроятно, что мы лишились отцовскаго имнія. Я часто думаю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь изъ меня можетъ скоре выйти что-нибудь путное. Не примите это за фразу, не подумайте что я рисуюсь. Это истина. Никто при средствахъ не способенъ такъ разлечься и длать вздоръ какъ я. Вы видли немного мою студенческую жизнь. Что это? Разв не грхъ такъ швырять небольшіе, положимъ, таланты духовные и большіе матеріальные? И сдлался бы я не такимъ еще, хуже бы сдлался, получивъ огромное наслдство, тамъ, въ университет, не давалъ мн совсмъ опошлть голосъ науки, все-таки долетавшій до меня, какъ я ни затыкалъ отъ него уши. Теперь этого бы не было. Итакъ, отъ сердца, искренно повторяю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь о музык….’

‘Такъ-то такъ,’ подумалъ Барскій, ‘да не доняла бы бдность? Страшна она для всхъ, а человку привыкшему къ довольству еще трудне съ ней ужиться.’

‘Собираете ли вы русскія псни? (говорило дале письмо) въ нихъ сила лежитъ могучая. Ничто неспособно такъ тронуть, разбудить спячку, какъ наша русская псня, она вдь за душу беретъ, не отдлаешься отъ ея силы, неотразимо дйствуетъ она на сердце. Ея не оцнили музыканты наши, а она, рано ли, поздно ли, войдетъ въ великій міровой гимнъ. Вспомните девятую симфонію Бетговена, на оду къ радости, припомните въ конц, гд вс національности, сливаясь въ одинъ стройный хоръ, гремятъ два великія слова, ‘братья, Отче.’ Какъ бы можно было предъ этимъ хоромъ, гд изображаетъ Бетговенъ земное веселье, примнить нашъ русскій хороводъ! Какой роскошный, пестрый звонъ можно поднять этою смсью женскихъ, двичьихъ и мужскихъ голосовъ! Прелесть контраста (выражаюсь какъ ремесленникъ) хоровода съ церковнымъ пніемъ вы, какъ музыкантъ, сознаете и почувствуете глубже меня, конечно. Попытайтесь-ка. А главное, собирайте псни. Псня зерно, изъ котораго выростетъ роскошное древо нашей народной музыки. А что подлываетъ мальчикъ-гобоистъ, степной Бетговенъ, какъ назвалъ его мой брюзга пріятель? Помните, въ Васильевскомъ на мезонин? Прощайте, можетъ-быть надолго. Я былъ боленъ горячкой. Поправившись, ду въ Италію, прямо отсюда, недли черезъ дв надюсь выхать. Братъ мой выздоровлъ и теперь у меня. Изъ Италіи напишу вамъ. Мой адресъ — въ Римъ, на банкира F. Прощайте.

‘Вашъ В. Лучаниновъ.’

Внизу былъ выставленъ городъ въ которомъ заболлъ Лучаниновъ.

‘О собираніи русскихъ мотивовъ’, думалъ Барскій и самъ, но недоумвалъ какъ за это приняться. Разъ зазвалъ онъ къ себ во флигель кузнеца, запвалу въ хоровод, но въ отвтъ на просьбы музыканта спть что-нибудь кузнецъ только ухмылялся. ‘Ты, я вижу,’ говорилъ онъ, неистово затягиваясь папиросой, ‘посмяться хочешь. Наши псни, знамо дло, мужицкія.’ Кром подобныхъ неудачъ, окружающій холодъ, безучастье среды остудятъ какой угодно жаръ, какую угодно любовь къ длу. Какъ теплый воздухъ для тропическаго растенія, нужна хоть малая доля участія для всякаго таланта, безъ него гибнетъ онъ, какъ вянетъ безъ тепла южное, роскошное растеніе. Даже скрипка опостылила Барскому, меньше и меньше его занимала. Охотне училъ онъ гобоиста, мальчикъ длалъ успхи, играя порядочно на скрипк, онъ смшилъ Барскаго, подражая звуку пастушьихъ рожковъ, скрипу воротъ, прилаженному имъ къ псн, ‘ты поди, моя коровушка, домой’. Павелъ Ивановичъ, занятый хлопотами по имніямъ и предводительствомъ, мало обращалъ вниманія на свою музыку. Въ губернскомъ город появился какой-то фокусникъ, посл перваго же представленія онъ смнилъ Барскаго во вниманіи общества. Палашовъ изрдка, правда, вспоминалъ о необыкновенной игр музыканта при встрчахъ съ частнымъ приставомъ, но прибывшій въ городъ ремонтеръ, старый пріятель Палашова, усадилъ и его въ плотную за зеленое сукно и карты.

Тихо и вяло текла жизнь Барскаго, сегодня какъ вчера, завтра какъ сегодня, утромъ возня съ оркестромъ, скучнйшія занятія съ двумя пвицами, изъ которыхъ одна не имла ни малйшаго музыкальнаго слуха. Потомъ обдъ, сонъ, чтеніе газеты вечеромъ, или игра въ ‘короли’ и ‘въ свои козыри’ съ прикащикомъ. Изрдка заходилъ къ Барскому во флигель помолчать или прочесть газету Василій Семеновъ, но въ послднее время и тотъ, начавъ пить ‘до чертей’, прекратилъ свои рдкія посщенія. Изъ Петербурга писемъ не было, что не мало тревожило Барскаго. Онъ писалъ чуть не каждую недлю по прізд изъ Москвы, и наконецъ пересталъ, не получая ни на одно письмо отвта. Отъ скуки, онъ бродилъ то со взятою у прикащика двустволкою, то безо всего по лсу. Однажды, это было въ конц мая, Барскій отправился утромъ часовъ въ десять въ лсъ. Было воскресенье, утро было ясное, свжая зелень березокъ благоухала въ рощ, молодая, свжая трава такъ и манила лечь. Барскій улегся подъ кустомъ на берегу ручья бгущаго по камешкамъ и началъ вслушиваться въ звонъ и щебетанье птицъ въ сосдней, зеленвшей надъ крутымъ берегомъ, рощ. Вдругъ звонко раскатился по лсу двичій, свжій голосъ, лсъ повторилъ проптое, голосокъ снова затянулъ мотивъ, пропвъ его, взвился въ вышину и замеръ на протяжной, звонкой нот. ‘Ау!’ гд-то далеко раздалось въ лсу.

— Ау! откликнулась пвица уже ближе къ музыканту.— Двушки, бгите сюда, что ландышей-то здсь: тьма-тьмущая…. Сюда…. Вишь что ихъ, звонко крикнула пвица.

‘Голосъ-то, а?’ подумалъ музыкантъ. ‘А есть вдь въ немъ что-то знакомое.’

— Ау! откликнулись подруга.— Гд ты?

— Здсь, здсь, и хохотъ прибжавшихъ спутницъ зазвенлъ чуть не надъ самымъ ухомъ Барскаго.

— Не шали, Надя, ну, тебя, говорилъ голосокъ пвицы.

— Столкнемъ ее, двушки, туда вонъ, къ рчк.

— Ну, васъ, Надя, сердито отозвалась пвица. И вдругъ, сбжавъ стремглавъ съ пригорка, очутилась предъ музыкантомъ, въ рук у нея былъ огромный букетъ ландышей. Обдернувъ ситцевое узенькое платьице, она поправила свсившіеся на глаза темные волосы и, потупивъ глаза, зардвшись, молча стояла предъ Барскимъ. Подруги ея тоже притихли, вроятно увидавъ сквозь кусты лежащаго человка.

— Здравствуй, Груша, сказалъ, приподнимаясь съ травы, скрипачъ.— Что жь ты не продолжаешь пть?

Пвица, молчала, перебирая цвтки въ букет. Это была Груша, ученица Барскаго.

— Что это у тебя, ландыши?

— Да, ландыши, отвчала двушка, переминаясь съ ноги на ногу.

— Я помшалъ вамъ? спросилъ Барскій.

— Нтъ, ничего-съ…. Прощайте.

И двушка, потупившись, пошла скромницей по тропинк на берегъ къ подругамъ.

‘Голосъ-то, голосъ,’ размышлялъ музыкантъ, идя берегомъ рчки. ‘Я спрашиваю только объ одномъ, продолжалъ разсуждать самъ съ собою Барскій, — зачмъ даны вотъ ей такія силы? Вдь ея участь знаю я какая. Не будь еще она смазлива…. Дай эти средства лицу свободному, но этой нищей, хуже чмъ нищей, они гибель. Дать эдакую силу, такой громадный объемъ, лишь для того чтобъ оглашать звономъ безмолвный, пустой лсъ, для того чтобы щекотать ухо барина, который, можетъ-быть, разнжившись…. Ищи другой тутъ разума, а я не въ силахъ, для меня это безсмыслица.’

Перейдя узенькій ручей, Барскій побрелъ кустами къ помстью, въ ух его стоялъ двичій, звонкій и словно утренній весенній воздухъ чистый, юный голосъ. ‘Что жь это на урокахъ-то она,’ думалъ Барскій, ‘вотъ и изволь опредлять способности.’ На урокахъ Груша была разсяна, не понимала объясненій, пла сквозь зубы, звала поминутно и не помнила на которой линейк какая нота.

— Сейчасъ я Грушу встртилъ въ лсу, говорилъ Барскій, возвратясь домой, гобоисту.— Удивила она меня, у ней голосъ громаднйшій.

— Что она пла? спросилъ, разсмявшись, мальчикъ.

— Какую-то псню, да дло не въ томъ, началъ было Барскій.

— Она Вьетановскаго Соловья съ каденцами и трелями поетъ, перебилъ его, расхохотавшись, гобоистъ.— Только изъ этого чертенка ничего не выйдетъ, окончилъ онъ уже серіозно.

— Это почему?

— Да вдь вы знаете. Нотъ не запомнитъ до сихъ поръ. Баловень, шалунья, сердито отвчалъ мальчикъ.

— Какъ бы ее попросить спть Соловья, это любопытно, сказалъ Барскій.

— Не упросишь. Вотъ за грибами не пойдетъ ли она съ подругами, въ лсу она почти что поминутно все поетъ, а мы тихонько пойдемъ за ними. А такъ ее ни за что не уговоришь, отвчалъ мальчикъ.— А передразнивать какая мастерица, шельма, продолжалъ онъ.— Вы не поврите, этюдъ училъ я на гобо, трудный этюдъ, играю, то и дло запинаюсь, вдругъ слышу за дверьми, въ сняхъ, точь-въ-точь кто-то на гобо меня дразнитъ. Я возьму ноту, и тамъ. Что за чортъ, думаю, отдается что ли? Сдлаю пассажъ,— слышу, и тамъ повторяетъ другой гобой. Я выскочилъ, гляжу — Грушка, я за ней, однако убжала, а ужь нарвалъ бы уши, попадись, покраснвъ съ досады, кончилъ мальчикъ:— не передразнивай.

— Чья она дочь? спросилъ Барскій.— У нея, кажется, нтъ никого родныхъ?

— Да вдь она не наша, не крпостная, отвчалъ гобоистъ.

— Не крпостная?

— Нтъ. Мщанка, отвчалъ мальчикъ.

И онъ разказалъ Барскому что Груша сирота, жила у тетки и изображала купидоновъ на губернскомъ театр. Здсь-то замтилъ ее Тарханковъ и взялъ у тетки съ условіемъ выучить двочку пнію. Тетка, женщина злая и скупая, съ радостью отдала племянницу-сиротку съ хлба долой, тмъ боле что театръ въ ту зиму закрылся, и Груша не приносила ей четвертаковъ получаемыхъ за изображеніе амуровъ.

— А жива тетка-то? спросилъ Барскій.

— Жива. Прошлый годъ Груша здила къ ней погостить, да трехъ денъ не нагостила, воротилась, выжила тетушка, жадна, разказываютъ, и на видъ-то, видлъ я ее разъ, вдьма.

III.

Былъ іюнь мсяцъ, погода стояла ясная. Владиміръ Алексевичъ выздоравливалъ отъ горячки, онъ точно пробудился отъ сказочнаго годоваго сна, время между днемъ потери сознанія и днемъ возврата его для него не существовало. Съ удивленіемъ смотрлъ онъ на зеленющую, сочную траву, одтыя листвою деревья, какъ же это такъ быстро ожило все? Вчера еще была зима, снгъ, вьюга, казалось выздоравливающему, смутно припоминалъ онъ что былъ въ больничной церкви, пли: ‘Христосъ воскресе’, по цлымъ днямъ звонили городскіе колокола, но не могъ объяснить себ во сн это было или въ яв. Братъ выздоровлъ, прізжалъ къ нему и, побывъ не долго, отправился въ Москву чтобы привести въ порядокъ дла и отдать внаймы домъ, и пріздъ брата онъ вспоминалъ какъ сонъ.

Лучаниновъ перехалъ уже изъ больницы въ гостиницу, уже вызжалъ посмотрть живописныя окрестности города, сдлалъ визитъ вице-губернаторш, которая во время болзни принимала въ немъ участіе, навщала нсколько разъ и присылала больному то рябчика, то варенье. Выздоравливающій все-таки былъ еще слабъ, и докторъ совтовалъ ему подождать недлю другую пускаться въ дорогу. Разъ утромъ Владиміръ Алексевичъ сидлъ у открытаго окна и читалъ письмо только что полученное отъ отцовскаго камердинера. Петруша, сидя у стола, поврялъ счетъ поданный хозяиномъ гостиницы.

— Гд же онъ? Дома? раздался въ передней чей-то знакомый голосъ.

— Кажется у себя, отвчалъ корридорный.— Пожалуйте.

Въ комнату вошелъ молодцоватою походкой, небольшаго роста, красивый, съ южными чертами лица, молодой человкъ, въ гусарскомъ ментик.

— Конотопскій! Ты ли это? вскрикнулъ, вскочивъ со стула, Лучаниновъ.

— А то кто же? сказалъ вошедшій, и пріятели обнялись.— Петруша здравствуй, продолжалъ вошедшій, бросивъ фуражку и отстегивая саблю.

— Ты все еще въ гусарахъ? спросилъ Лучаниновъ.— А хотлъ выходить!

— Какъ видишь. Тетка уговорила, да потомъ, что жъ? Ничего. Везд есть и хорошіе и худые люди. А солдаты? У, братъ, какой славный народъ наши солдаты…. Ты не знаешь ихъ, отвчалъ Конотопскій, закуривая папиросу.

— Какъ ты сюда попалъ? Здсь вы стоите что ли? спросилъ Лучаниновъ.

— Нтъ мы не здсь, я въ отпуску, ду по порученію тетки въ ея имнье продать лсъ. Здсь я проздомъ. Сегодня утромъ прізжаю, отъ скуки, точно Павелъ Иванычъ Чичиковъ, начинаю распрашивать корридорнаго кто здсь губернаторъ, кто живетъ въ гостиниц, плутъ или нтъ хозяинъ? Перебирая кто живетъ, онъ называетъ вдругъ твою фамилію. Я, разумется, сюда, и вотъ…. Ты, говорятъ, былъ боленъ? Умеръ старикъ твой. Я слышалъ въ Москв отъ Корнева, потомъ онъ сказывалъ…. Но тутъ гость замолчалъ, вроятно боясь напоминать больному о несчасть съ нимъ случившемся.

— Ахъ, какъ я радъ. Садись, началъ Лучаниновъ.— Да, братъ, умеръ, умеръ отецъ, имнье у насъ отняли…. Людей особенно мн жаль. Прочти вотъ, окончилъ онъ, передавая лежавшее на стол письмо камердинера.

Гость сталъ читать.

‘Милостивый государь и благодтель, Владиміръ Алексевичъ (писалъ старикъ), наслышаны мы о болзни вашей милости и молимъ Бога дабы даровалъ вамъ здравіе и спасеніе и во всемъ благое поспшеніе. (Читатель да припомнитъ что старикъ любилъ и въ разговор приводить мста изъ Писанія.) А что у насъ здсь длается и разказать вамъ не умю. Новый помщикъ на третій день ввода во владніе выгналъ насъ всхъ изъ нашего Васильевскаго, и мы, яко Израильтяне, съ плачемъ веліимъ, наваливъ пожитки свои на крестьянскія телги, изыдохомъ въ уздный городъ. И няню вашу старуху выгналъ, живетъ она пока у Гаврилы Алексевича. Просимъ васъ вс, старъ и малъ, не оставить насъ безпомощныхъ своими считать. Домъ вашъ господскій снесенъ. Сердце болитъ поглядишь на пустырь, одна могила отца нашего дорогаго осталась. Куда писать вамъ? Увдомьте. Вс наши кланяются вамъ низко. Пребываю нижайшій рабъ вашъ.’

Конотопскій сложилъ медленно письмо и положилъ на столикъ.

— Ужасно. Разкажи ты мн, если теб не трудно, началъ было онъ.

— Трудно, отвчалъ Лучаниновъ.— Посл. Давай закусимъ лучше. Петруша, вели подать намъ что-нибудь.

— Ты еще на діэт?

— Все разршено. Даже рейнвейну выпьемъ, здсь порядочный, отвчалъ Лучаниновъ.

Петруша, завернувъ въ счетъ деньги, вышелъ.

— Ты куда дешь отсюда? спросилъ Конотопскій.

— За границу, въ Италію. Это давнишнее мое желаніе. А теперь кстати прохаться. Да и доктора гонятъ изъ Россіи. Здсь, говорятъ, воспоминанія. Какъ будто можно убжать куда-нибудь отъ тяжкихъ воспоминаній!

— Это хорошо. Въ Италію нужно теб създить. Ты — художникъ, отвчалъ Конотопскій.

Петруша подалъ завтракъ и сказалъ что онъ пойдетъ закупить кой-что.

Константинъ Михайловичъ Конотопскій, неожиданный гость Лучанинова, былъ товарищъ его по университету. Они въ одинъ годъ кончили курсъ по одному факультету и нкоторое время жили вмст. Конотопскій былъ потомокъ стариннаго малороссійскаго рода, предки его бывали гетманами. Конотопскаго зналъ почти весь университетъ, онъ былъ знакомъ въ самыхъ разнообразныхъ студенческихъ кучкахъ, и везд былъ свой. Попадалъ ли онъ къ цыганофиламъ, бралъ гитару и управлялъ хоромъ, копируя, какъ дв капли, знаменитаго Илью. ‘Да онъ цыганъ, ты цыганъ, Кастентинъ Михайловичъ’, говорили, хлопая его по плечу, цыганки. ‘Вся ухватка у него, и все, наше цыганское.’ Увозилъ ли его товарищъ къ своимъ знакомымъ на вечеръ, Конотопскій плъ своимъ прекраснымъ теноромъ романсы, училъ танцовать мазурку, смшилъ дамъ и двицъ, черезъ полчаса былъ какъ старинный знакомый въ дом. На студенческихъ пирушкахъ Конотопскій первый запвалъ ‘gaudeamus’, ‘Волгу’, плъ малороссійскія псни. Выручить ли товарища надо было, Конотопскій закладывалъ единственную шинель и бгалъ въ вицмундир иногда позднею осенью. Онъ отлично фехтовалъ и любилъ холодное оружіе, поступивъ изъ дворянскаго института въ студенты, Конотопскій, прежде нежели сшилъ вицмундиръ, купилъ себ дорогой солингенскій клинокъ для шпаги. Фехтованіе, развивъ его физически, дало ему манеры военнаго, это, сразу, непріятно поражало многихъ не близко знавшихъ Конопотскаго, и Константина Михайловича нердко принимали за пустаго малаго, любившаго щегольнуть шароварами и шпагой. За то люди узнавшіе его поближе уже на всю жизнь привязывались къ этой теплой, доброй насквозь, высоко нравственной, натур. Отецъ его былъ не богатъ и мало могъ высылать ему на содержаніе, Конотопскій поэтому долженъ былъ давать уроки. Въ Москв жилъ дядя его, занимавшій важное мсто. Колотопскій бывалъ у него, но только разъ, и то взаймы, ршился взять отъ него предлагаемую помощь. Бывъ страстно влюбленъ въ двоюродную сестру свою, Константинъ Михайловичъ одно время былъ близокъ къ помшательству, это было тогда, когда сестру выдали замужъ. Рядомъ съ веселостью на него нападала часто хандра, вдругъ ни съ того, ни съ сего задумывался онъ среди друзей, во время самаго разгара веселья, и никто не въ состояніи былъ тогда вывести его изъ мрачнаго состоянія. Онъ бралъ шапку и, хотя бы это было позднею ночью, уходилъ и возвращался иногда уже утромъ. Въ кружк ближайшихъ друзей, то-есть въ Лучаниновекомъ, его звали ‘Баярдомъ-Конотопомъ, рыцаремъ безъ страха и упрека’. Владиміръ Лучаниновъ пародировалъ при самомъ Конотопскомъ, въ кружк товарищей, лекцію Грановскаго о рыцар Баярд, и Конотопскій больше всхъ смялся надъ удачною пародіей. ‘Въ глубокую полночь’, читалъ Лучаниновъ, мастерски подражая голосу и манерамъ Грановскаго, ‘безстрашный рыцарь садился на коня, узжалъ куда-то и только утромъ возвращался въ замокъ. Гд былъ онъ? Что оторвало его отъ пиршества? Никто не зналъ объ этомъ, никому не открывалъ рыцарь причины своего страннаго отсутствія.’ Въ довершеніе сходства съ рыцарями, Конотопскій, встртивъ притсненнаго бдняка, двушку, съ жаромъ кидался защищать жертву. Бросая на это послдній рубль, онъ изыскивалъ средства, иногда наивныя до смшнаго, помочь обиженному, изрдка помощь удавалась, но чаще юноша воевалъ съ мельницами. Во всякомъ случа побужденія его были чисты, они прямо вытекали изъ родника любви, который бьетъ широко и свободно въ душ каждаго юноши. Воспитанный въ Москв, въ дворянскомъ институт, Конотопскій не утратилъ Жаркой любви къ своей родной Малороссіи, говоря о Сч, Запорожцахъ, онъ разгорался каждый разъ. Какъ теперь слышу его голосъ:

‘А по преду иде Дорошенко,

Виде свое війско Запорожце

Хорошенко.’

И самъ онъ, расходившись бывало и вскрикнувъ: ‘вотъ какъ гопакъ танцуется’, пускался въ плясъ какъ чистый, кровный Запорожецъ.

— А Петрусь гд? Братъ? я не спросилъ тебя, спрашивалъ Конотопскій, разрзывая котлету.

— Въ Москв. Онъ вышелъ изъ лицея не кончивъ курса, отвчалъ Лучаниновъ.— Надо кому-нибудь заняться длами. Я все-таки не понимаю, продолжалъ онъ:— вдь ты хотлъ держать экзаменъ въ военную академію?

— Что жь, братецъ? Хотлъ, но тетка слышать не хочетъ: ‘служи въ гусарахъ…. Позжай въ Блоруссію,’ имнье тамъ у нея, отвчалъ, наливая рейнвейну, Конотопскій.

— Какой ты сталъ послушный и разчетливый племянникъ! улыбаясь, замтилъ Лучаниновъ.

— Что длать, братъ! Она бездтная, можетъ-быть все-таки что-нибудь оставитъ, не глядя въ глаза собесднику, отвчалъ Конотопскій.— А, у тебя рояль?

— Прислала вице-губернаторша, благодтельница моя во время болзни, отвчалъ Лучаниновъ.— Я сдлалъ ей визитъ и сыгралъ какую-то глупость. Гляжу, на другой день несутъ рояль.

— Ужь не побда ли? Такъ ты въ Италію? заговорилъ Конотопскій, закуривая папиросу и садясь за рояль.— Помнишь Варламова романсъ Италія?

— Не помню.

— Старина, а я люблю. Весь ветъ югомъ, говорилъ Конотопскій, подбирая аккорды.

Положивъ папиросу, онъ заплъ своимъ мягкимъ и симпатичнымъ теноробасомъ:

‘Вижу, вижу дальній брегъ,

Слышу, слышу говоръ страстный,

Я къ Италіи прекрасной

Направляю бгъ.’

— А дальше…. Вотъ не помню, припоминалъ Конотопскій, напвая вполголоса мелодію.— Да, какая старина однакожь слова-то, а музыка свжа, будто вчера написана. И онъ заплъ:

‘Въ сей плнительной стран

Все воспламеняетъ чувство.

Тамъ природа и искусство

Улыбнутся снова мн.’

‘Тамъ природа и искусство улыбнутся снова мн’, уже дуэтомъ повторили молодые люди. У Лучанинова морозъ пробжалъ по тлу при мысли что, вотъ скоро, онъ увидитъ эту волшебную страну, Италію.

— Слова устарли, а музыка прекрасная, говорилъ Конотопскій, вставая изъ-за рояли.

‘Тамъ природа и искусство улыбнутся снова мн’, задумчиво проговорилъ Лучаниновъ.

— Завидую я теб. Впрочемъ, для меня не такъ нужна Италія, изъ тебя можетъ выйти художникъ, сказалъ Конотопскій, наливая рюмку вина.

— Могъ бы выйти, возразилъ Лучаниновъ, садясь къ окну.— Я страстно люблю всякое искусство, но вотъ въ этомъ и бда что всякое. Могъ выйти живописецъ, музыкантъ, а я ничему путемъ не учился. Потомъ, теперь, братъ, не ко времени художники и поэты.

— Напротивъ, перебилъ Конотопскій.— Эта лихорадочная гоньба за практическими цлями вдь скоро надостъ, и тошно будетъ людямъ безъ псенъ, безъ поэзіи.

— Мн кажется, однако, началъ Лучаниновъ, — что сквозь какой-то длинный, темный тоннель суждено пройти намъ, пока мы выйдемъ на чистый воздухъ, увидимъ свтъ.

— Да, это врно. Словами вдь не убдить насъ, отвчалъ Конотопскій.— А вотъ пусть испытаетъ человчество каково жить безъ свта, тогда перестанетъ преслдовать одн практическія цли.

Проговоривъ эту рацею, Конотопскій закурилъ сигару и услся противъ Лучанинова. Владиміръ Алексевичъ глядлъ на него и думалъ: ‘Конотопскій, чтобъ угодить богатой тетк, продолжаетъ служить въ гусарахъ, потомъ детъ хозяйствовать, продавать лсъ. Это ‘Андроны дутъ’, виляетъ онъ предо мной, тутъ что-нибудь хитритъ ‘рыцарь безъ страха и упрека’. Въ гусарахъ онъ остался,— полюбилъ товарищей, солдатъ, это въ его характер, тетку приводитъ онъ тутъ чтобъ отдлаться отъ объясненій. Но Конотопскій агрономъ, хозяинъ,— этого я не понимаю.’

— Слушай, Конотопъ, началъ онъ.— Признайся. Вдь меня ты не обманешь. Зачмъ ты дешь въ Блоруссію?

— Да я теб сказалъ, отвтилъ Конотопскій, но взглянувъ прямо въ глаза пріятелю, расхохотался.— А что? спросилъ онъ, раскуривая потухшую сигару.

— Сражаться съ мельницами ты вдь дешь? Ну, признайся.

— То-есть не съ мельницами, а….

— Спасать кого-нибудь? перебилъ Лучаниновъ.

Конотопскій покраснлъ, разсмялся и сразу проглотилъ рюмку вина.

— Я теб напишу объ этомъ въ Италію, уже серіозно отвчалъ онъ, и началъ ходить изъ угла въ уголъ по комнат, какъ хаживалъ бывало студентомъ, предъ закладомъ шинели и солингенскаго клинка, единственныхъ цнныхъ предметовъ въ хозяйств Конотопскаго. Вслдъ за этою хозяйственною мрой начиналась зда куда-то на извощикахъ и потомъ, черезъ день, два, возвращеніе домой взбшеннымъ на себя и на все человчество.

— Какъ однако я тебя знаю, замтилъ, улыбнувшись, Лучаниновъ.

— Да что ты думаешь? Ты думаешь — любовь? спрашивалъ Конотопскій, остановившись предъ товарищемъ.

— Можетъ-быть. Ты вдь, я знаю, влюбчивъ какъ котъ въ апрл мсяц.

Конотопскій расхохотался, и запустивъ руки въ карманы рейтузъ, какъ мальчикъ, началъ прыгать по комнат.

— Какое подлое сравненіе-то: ‘котъ’, а еслибъ и любовь? произнесъ онъ, уставившись глядть въ окошко.

— Ага! не угадалъ я? отвчалъ Лучаниновъ.— Не удалось надуть. Какимъ онъ соколомъ влетлъ: ‘тетка, хозяйство, лсъ продаю!’ Вдь ты, признайся, долго, надо быть, придумывалъ какъ бы надуть меня.

Конотопскій хохоталъ, припрыгивая съ ноги на ногу предъ окномъ, смхомъ человка котораго щекотятъ подъ бока и подъ мышками.

— Долго, отвчалъ онъ, продолжая смотрть въ окошко.— Слушай, я покаюсь такъ и быть во всемъ, началъ онъ, быстро повернувшись къ Лучанинову на каблукахъ. Задемъ, не надолго хоть, ко мн въ деревню, верстъ триста лишнихъ, но вдь ты паспорта еще не получилъ?

— Сначала ты перезжай въ мой нумеръ, отвчалъ Лучаниновъ.— Петрушу завтра я отправлю съ лишними вещами въ Москву, къ брату. Отправивъ его, я подумаю, увидимъ.

— Идетъ, отвчалъ Конотопскій.

Черезъ четверть часа корридорный внесъ въ нумеръ чемоданъ, двустволку и шинель Конотопскаго. Лучаниновъ слъ писать письма. ‘Рыцарь безъ страха и упрека’, писалъ онъ между прочимъ брату, ‘знаменитый Конотопъ, везетъ меня въ качеств Санхо-Пансо въ Блоруссію, куда онъ детъ спасать нкую даму сердца.’

Много за душу мою одинокую,

заливался между тмъ подъ громъ рояли Конотопскій,

Много товаровъ куплю.

Я ль виноватъ, что тебя, черноокую,

Больше чмъ душу люблю.

— Вотъ эдакъ-то лучше, говорилъ Лучаниновъ, запечатывая письмо.— А то вишь: тетушка какая-то, хозяйство!

Конотопскій смялся тмъ же смхомъ щекотливаго человка, допвая послднія строфы псни. Въ это время корридорный ввелъ въ комнату солдата съ книгой.

— Отъ кого? спросилъ Лучаниновъ.

— Отъ вицгубернатора, съ запиской къ вашему благородію. Распишитесь, прибавилъ онъ, подавая Лучанинову засаленную книгу.

Владиміръ Алексевичъ, расписавшись и отпустивъ солдата, сталъ читать записку.

— Ну, братъ, Константинъ Михайловичъ, не судьба мн быть у тебя, паспортъ мой полученъ изъ Петербурга въ губернаторской канцеляріи. Стало-быть, твой оруженосецъ детъ въ Одессу, а оттуда въ Вну и въ Италію. Согласись, жаль терять время отпуска.

Тогда получить заграничный паспортъ Русскому было не такъ легко какъ нынче, требовалась цлая куча свидтельствъ о болзни, возраст, о род занятій, о бытности у исповди и причастія.

— Успешь, началъ было Конотопскій, но подумавъ, согласился что жаль терять время, тмъ боле имя паспортъ на три мсяца.

— Положимъ, я бы могъ выхлопотать отсрочку, говорилъ Лучаниновъ,— но вдь тяжба по имнію можетъ меня вызвать въ Россію даже раньше срока. Меня увряетъ вицегубернаторъ что Тарханковъ неправильно введенъ такъ скоро во владніе.

— Правда, позжай. Но какъ ты подешь? Посл болзни гнать на перекладной бда… Возьми мою коляску…. Брось ее въ Одесс…. Черезъ мсяцъ, возвращаясь къ тетк, я буду тамъ и захвачу ее, говорилъ Конотопскій.

Лучаниновъ не соглашался сначала, но наконецъ принялъ предложеніе пріятеля.

— Кого же ты спасаешь? Разкажи, сказалъ Лучаниновъ, облокотясь на рояль.

— Я лучше напишу теб, отвчалъ, наигрывая мазуречку, Конотопскій.— Я напишу въ Италію.

— Да кто такая?

— Ты не знаешь…. Тутъ цлая исторія…. Паненка, брате…. Полька, но что за прелесть…. У….

— Смотри, братъ, Конотопъ. Не удери какъ Андрей Бульбенко, перебилъ Лучаниновъ.

— Удрать не удеру, а…. бардзо пенкна, говорилъ Конотопскій, продолжая настукивать мазуречку.

— Да разкажи же, уговаривалъ Лучаниновъ.

— Нтъ…. не могу, отвчалъ Конотопскій, вдругъ вскочивъ изъ-за рояля.— Но, братъ…. звалъ вдь я тебя, бандита…. Увидалъ бы…. А красавица, представъ: брюнетка, матовая близна лица, карія очи, а походка, знаешь, беззвучная, какъ тнь плыветъ предъ тобою…. Такая женщина меня, по крайней мр, можетъ съ ума свести.

— Кто не сводилъ тебя съ ума? замтилъ Лучаниновъ.

— Ну, нтъ. Знаешь, есть что-то въ ней такое…. Она…. нтъ, не кокетка, продолжалъ, подбирая въ голов слово, Конотопскій.— Это нельзя назвать кокетствомъ, но, понимаешь, когда женщина знаетъ, уврена, плутовка, сознаетъ что хороша, да, нтъ, я не умю…. Не опишешь, окончилъ онъ, допивая рюмку рейнвейна.

— Да разкажи хоть гд ты съ нею встртился?

— Я напишу теб, честное слово, отвчалъ Конотопскій, пожавъ руку пріятелю.

Въ комнату вошелъ съ покупками Петруша. Лучаниновъ одлся и ухалъ сдлать прощальные визиты вицегубернатору и докторамъ, а вмст съ тмъ взять паспортъ изъ губернаторской канцеляріи. Конотопскій отправился пшкомъ посмотрть городъ.

На другой день, въ вечерни, Петруша, грустный, укладывалъ дорожный мшокъ и чемоданъ въ маленькую коляску, заложенную, въ дышло, тройкою почтовыхъ. Лучаниновъ отдалъ ему письма въ Москву (Петруша долженъ былъ черезъ день выхать), простился съ нимъ и Конотопскимъ, и выхалъ изъ города. Праздникомъ казался ему ясный, благоуханный лтній вечеръ, какъ это бываетъ посл долговременной болзни. Тройка несла какъ перышко легкую двумстную коляску, со степи плылъ, на встрчу путнику, здоровый запахъ сочной травы, цвтовъ, Лучанинова клонило ко сну, онъ то и дло дремалъ, отвалившись въ уголъ коляски.

Надъ синею далью ярко краснло догарающее солнце, сплошнымъ розовымъ цвтомъ окрасивъ всю степь. Вотъ потонуло оно, пробжалъ легкій втерокъ, и поблднла неоглядная, словно отшедшая красавица. Похолодло. Поднялась роса, и разливаясь шире, шире, потопила и зеленую степь, и фіолетовую полосу волшебной дальней дали. И вмст съ ночью налетли грезы, спутники дальней, одинокой дороги: то дума о покинутыхъ друзьяхъ нежданною тучкой набгаетъ на душу, то мысль о брошенномъ давнымъ-давно труд навститъ будто старая, забытая знакомка, то явится далекій улыбающійся женскій образъ, то поле вамъ начнетъ разказывать о давней старин, начнетъ вамъ пть, какъ бандуристъ, свои былины.

IV.

Въ старинномъ салон графини Н., на Морской, въ одно изъ воскресеній, въ два часа пополудни, толпились мундиры, фраки со звздами и безъ звздъ, свтлыя и темныя женскія платья. Старушка, въ черномъ, бархатномъ плать, сидла въ волтеровскихъ креслахъ и привтливо кивала влетающимъ то и дло въ гостиную мущинамъ и дамамъ. Разговоръ шелъ на французскомъ язык.

— Васъ не видать совсмъ, говорила старушка, обращаясь къ молодому дипломату, подлетвшему къ кресламъ.

— Я былъ посланъ въ Вну для…. говорилъ дипломатъ.

— А я и не знала, перебивала графиня, пожимая руку вошедшей дам.— Vous voil enfin.

Входящіе раскланивались, одни садились на сосднія съ хозяйкою незанятыя мста, другіе, сказавъ нсколько словъ, исчезали въ толп наполнявшей гостиную.

Старый, но еще бодрый военный генералъ, подведя къ креслу графини молодаго длинноволосаго человка, въ черномъ фрак, проговорилъ отчетливою скороговоркой ординарца:

— Позвольте вамъ представить, мой племянникъ Корневъ, дйствительный студентъ Московскаго университета.

— Очень рада. Давно вы кончили? спросила графиня.

— Третій годъ, отвчалъ Корневъ, садясь на указанное хозяйкой кресло.

Генералъ подошелъ къ знакомымъ военнымъ. Нкоторые изъ статской молодежи разсматривали Корнева. ‘Корневъ, Корневъ? обращались они другъ къ другу, смакуя незнакомую фамилію, какъ смакуетъ вино иной любитель: ‘немножко терпко, но по такой цн чего же требовать!’ Не обращая ни малйшаго вниманія на наблюдателей, Григорій Сергевичъ съ жаромъ что-то разказывалъ графин, старушка, облокотясь на ручку креселъ, внимательно слушала, разсянно кивая по временамъ входящимъ.

— Да кто это такой? спрашивалъ небольшаго роста, судя по синему фраку, вроятно ученый генералъ.— Кто это? допрашивалъ онъ то одного, то другаго, мряя съ ногъ до головы Корнева.

Графиня Н. играла тогда важную роль, считалось очень важнымъ съ кмъ она говорила дольше чмъ съ другими, кому подала руку, улыбнулась, кому просто кивнула. Служащая молодежь вертлась въ ея гостиной чтобы встртиться съ тмъ-другимъ изъ сильныхъ міра. Нердко одно слово графини помогало получить мсто, командировку, назначеніе скоре чмъ десятокъ рекомендательныхъ писемъ. Читатель пойметъ изъ этого почему многихъ изъ гостей занимало узнать: по какой причин графиня оказываетъ такое предпочтеніе появившемуся въ первый разъ въ ея гостиной молодому человку?

— Я васъ заслушалась и оставила гостей, перебила наконецъ старушка несмолкавшаго оратора.— Прізжайте ко мн сегодня обдать, я обдаю въ пять часовъ.

Корневъ поблагодарилъ, общавъ быть, отыскалъ въ толп дядю, и откланялся графин съ нимъ вмст.

— Ты, братецъ, кажется, заговорилъ ее, замтилъ, проходя залой, дядя.

— Да помилуйте! Вдь она слушала, отвчалъ Григорій Сергевичъ.— Пригласила и меня, и васъ обдать, стало-быть….

— Все это такъ, но нельзя же этимъ злоупотреблять. Ты въ первый разъ у ней, отвчалъ дядя, выходя на лстницу.

Къ хозяйк между тмъ подсла низенькая, сухая дама, лтъ сорока, и начала скороговоркою разказывать кто былъ у нея вчера, кого она недавно встртила.

— Nadine мн пишетъ изъ Парижа, трезвонила дама.— Доктора посылаютъ ее въ Эмсъ. Pierre va venir ici.

Графиня разсянно слушала неутомимую разкащицу, по временамъ не совсмъ впопадъ утвердительно кивая головой. Толпа рдла. Два-три старика разсуждали, стоя по средин комнаты, о вчерашнемъ спор въ засданіи.

— Вы, кажется, утомились? спросила наконецъ дама-разкащица графиню, выразивъ соболзнованіе на лиц.

— Да, немножко, отвчала графиня, пожавъ ей руку и поднимаясь съ креселъ. Поклонившись гостямъ, она вышла въ боковую, низенькую дверь, и гостиная чрезъ нсколько минутъ опустла.

Корневъ, разставшись съ дядей въ швейцарской графини, чрезъ полчаса сидлъ въ небольшой комнатк, на пятомъ этаж, у одного чиновника, товарища по университету.

— Такъ ты хлопочешь поступить въ обсерваторію? спрашивалъ товарищъ, расхаживая изъ угла въ уголъ.— Вдь для этого нужно теб обратиться….

— Никуда я не намренъ больше обращаться, горячо перебилъ Корневъ.— Былъ я везд гд надо быть, и вижу, изъ всего этого не выйдетъ ни малйшаго толку.

Товарищъ разсмялся.

— Неисправимъ, братъ, ты Григорій Сергевичъ, началъ онъ.— Признайся, врно побранился съ кмъ-нибудь?

— Не побранился, но….

— Поспорилъ? Я вдь слышалъ о твоихъ подвигахъ. Вопервыхъ, зачмъ было теб доказывать что руководство Б. никуда не годится? Вдь отъ него почти зависло твое опредленіе.

— Ну нтъ, братъ, лгать я не намренъ, горячо перебилъ Корневъ.— Изъ угожденія не соглашусь же я что дважды два восемь ни съ кмъ, хоть бы отъ него зависло…. Да впрочемъ что объ этомъ толковать? Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

Товарищъ пожалъ плечами.

— А Лучаниновъ укатилъ въ Италію? спросилъ онъ посл нкотораго молчанія.— Какъ его ограбили-то! Ужасъ.

— Да, отвчалъ Корневъ.— Всмъ намъ плохо живется какъ-то. Хоть бы и Лучаниновъ: у него есть талантъ, а посмотри, останется безъ примненія, безъ работы…. А почему? Потому что гнуться не можетъ, не согласится пть чужія псни.

— Ну, это ты преувеличиваешь. Притомъ, гнуться не слдъ, а прислушиваться къ новому направленію необходимо.

— Да если я не согласенъ съ нимъ, перебилъ Корневъ.— Что жь, притворяться надо что согласенъ?

— Не притворяться, а, что жь длать, уступка нкоторая необходима, отвчалъ товарищъ.— Противъ воды немного наплывешь.

— Да, если, братъ, и по вод-то пустишься, чортъ знаетъ куда она, пожалуй, занесетъ тебя, раздраженно проговорилъ Корневъ.

— Идеалистъ ты, говорилъ пріятель.

— Что ты подъ этимъ разумешь?

— Не практикъ, отвчалъ товарищъ.

— Ты напускаешь на себя, притворяешься практическимъ человкомъ, замтилъ Корневъ.— Въ дл убжденій нельзя уступать по двугривенному, ты самъ это понимаешь. Да ты самъ-то далеко ли ушелъ со своею практикой?

Пріятель Корнева дйствительно былъ убжденъ что онъ величайшій практикъ, а между тмъ бился съ бдностью, получая двадцать рублей въ мсяцъ. Сослуживцы его, толкуя, между тмъ, объ идеалахъ, о высокой нравственности и тому подобныхъ хорошихъ вещахъ, давно сидли на тепленькихъ мстечкахъ. Хозяинъ молча глядлъ въ окно, Корневъ молча лежалъ на диван, покуривая свою сигару. Три года съ чмъ-то прошло какъ оставили они студенческую скамейку, а уже замтна была нкоторая рознь въ убжденіяхъ, во взглядахъ на многое. А встрчи черезъ десять, двадцать лтъ? Вамъ доводилось ли не узнавать друзей? Случалось ли вамъ замчать при этихъ встрчахъ что въ васъ самихъ нтъ многаго такого что слдовало бы хранить какъ драгоцнную жемчужину?

— Зачмъ ты былъ у графини Н.? спросилъ наконецъ хозяинъ.

— Зачмъ я былъ? Да я и самъ не знаю, разсянно отвчалъ Корневъ.— Такъ, дядя завезъ меня, теб, говоритъ, нужно у нея быть. Я и забылъ было. Пятый часъ. Я у нея общалъ обдать.

— Вотъ что пришло мн въ голову, началъ пріятель.— Помнишь, ты мн писалъ о скрипач, Барскомъ, кажется?

— Писалъ. А что?

— Вотъ, братъ, отличный случай, продолжалъ товарищъ.— Ты знаешь, вдь это она подарила ему какую-то знаменитую скрипку.

— Нтъ, не знаю. Ну такъ что же?

— Попробуй, попроси-ка ты графиню похлопотать, выкупить его у помщика, у ней огромнйшія связи….

Корневъ вскочилъ съ дивана и принялся ходить изъ угла въ уголъ. Черезъ четверть часа онъ горячо разсуждалъ, совтуясь съ товарищемъ, какъ поумне приступить къ длу.

— Она устроитъ, я увренъ, говорилъ пріятель.

— Вотъ, братъ, за эту мысль спасибо, говорилъ Корневъ, принимаясь расхаживать изъ угла въ уголъ.

И очутились они снова на студенческой скамь, душевное движеніе къ добру обогрло обоихъ, какъ весенній утренній лучъ обогрваетъ путниковъ заснувшихъ на сырой, холодной земл, подл дороги.

— Ну, помоги же теб Богъ, говорилъ пріятель, провожая за дверь Корнева.— Да зазжай оттуда ко мн, разкажи.

До Морской было недалеко, черезъ четверть часа Корневъ сидлъ за столомъ подл графини, противъ него помстились старикъ дядя его и сорокалтняя двица, компаніонка графини. Офиціанты, по-старинному, стояли съ тарелками за стульями, самой хозяйк прислуживалъ сдой старикъ, камердинеръ покойнаго графа. Фасонъ стакановъ, рюмокъ съ гербами, тарелки съ нарисованными купидонами и геніями напоминали прошлый вкъ.

— Быть-можетъ, эту самую рюмку держалъ въ разубранной брилліантовыми перстнями рук своей Потемкинъ, думалъ Корневъ, пробуя мадеру.

— Вы мн говорили утромъ много любопытнаго, начала графиня.— Я думала что однмъ намъ, брюзгамъ старухамъ, не нравится начинающееся направленіе въ изящной литератур, окончила она, пытливо взглянувъ на Корнева.— А вотъ, однакожь, и вы….

Корневъ смутился не много, у него мелькнула мысль: ‘не думаетъ ли ея сіятельство что я изъ угожденія ей проплъ свою давешнюю іереміаду?’

— Это направленіе не можетъ нравиться, отвчалъ онъ,— если мы будемъ относиться къ нему съ эстетическими требованіями, графиня. Отъ обличительной повсти нельзя требовать того же что мы находимъ въ стихотвореніи Пушкина, въ драм Шекспира, но оно полезно, это направленіе, оно выводитъ на свтъ Божій многое что было прежде тайной, что совершалось безнаказанно втиши, при всеобщемъ равнодушіи.

— Согласна, но любовь ли къ человку, къ жертв, вызываетъ эти обличенія? перебила графиня.— Мн кажется….

— Безъ всякаго сомннія любовь, перебилъ въ свою очередь Корневъ.

— Наврядъ ли! вмшался генералъ, отдавая офиціанту тарелку.

— Да безъ сомннія такъ, дядюшка, отвчалъ Корневъ.— Точно такъ и вс теоріи объ улучшеніи строя общества чмъ же инымъ вызваны какъ не любовью? Он могутъ быть ошибочны, неврны, непрактичны, но вытекли изъ чистыхъ побужденій, изъ любви къ ближнему.

— Позвольте, сказала графиня.— Т предлагаютъ средства, даютъ намъ положительное кое-что, можетъ-быть не пригодное, но однако совтуютъ что нужно для блага, по крайнему разумнію, а въ обличеніи мы видимъ только отрицаніе, ‘это старо, это не годится’, да чмъ же замнить?

— Вы, вроятно, согласитесь съ тмъ что если требуется поправить зданіе, передлать, надобно сначала кое-что разрушить въ немъ, началъ было Корневъ.

— Вотъ это ‘рушить, рушить’, перебила его графиня,— рушить, не имя въ виду плана…. Ну, какъ разрушите вы старое, а новаго-то ничего намъ не дадите, или примряете, да и скажете: ‘нтъ, не годится, мы ошиблись’. Тогда-то что?

— Тогда опять придется вмазывать старые кирпичи въ разрушенное зданіе, отвчалъ генералъ, самодовольно разсмявшись и побдоносно смривъ племянника.

— Сколько вамъ лтъ? спросила графиня.

— Двадцать семь, отвчалъ Корневъ.

— Поживите побольше, да посмотрите какъ смняется одна теорія другою, я на своемъ вку счетъ потеряла направленіямъ, системамъ, которыми увлекалась сама, считала за непоколебимыя, окончила старушка, разсмявшись тихимъ, но горькимъ смхомъ.

Генералъ побдоносно улыбался, поглядывая на племянника. Корневъ молчалъ, ршивъ что графиня женщина со старыми понятіями, отсталая, и только спустя много, много лтъ, онъ понялъ что была порядочная доля правды въ словахъ старушки, что не даромъ смялась она такимъ горькимъ смхомъ говоря о непрочности модныхъ системъ и направленій.

Разговоръ не клеился, генералъ вздыхалъ, постукивая серебряною вилкой о столтнюю хрустальную рюмку, графиня длала Корневу отрывочные вопросы о своихъ московскихъ знакомыхъ. Григорій Сергевичъ зналъ нкоторыхъ изъ нихъ, отвчая хозяйк, онъ обдумывалъ съ чего и какъ начать говорить о Барскомъ. Обдъ кончился. Генералъ предложилъ руку графин и вывелъ ее въ гостиную. Корневъ подалъ руку компаніонк.

— Простите меня, графиня, началъ Корневъ, усаживаясь на указанное хозяйкой кресло подл дивана,— простите что я, пріхавъ въ первый разъ, обращусь къ вамъ съ одною просьбой….

Генералъ боязливо посмотрлъ на него, прихлебнулъ кофе изъ поданной слугою фарфоровой, тоже старинной, чашки, и сталъ разсматривать бронзовые часы стоявшіе подл окошка. Старушка вопросительно взглянула на Корнева, поправивъ свои блые локоны.

— Вы подарили прекрасную скрипку одному пріятелю моему, музыканту.Великолпную скрипку, Страдивари, кажется?

— Гварнери, поправила графиня.— Подарила. А вы его знаете? Гд онъ?

— Въ деревн. Виртуозъ великолпнйшій, но онъ, — вы знаете ли?— крпостной, отвчалъ Корневъ.

— Мн говорили потомъ, и я хотла разузнать нельзя ли что-нибудь сдлать для него. Но вотъ вдь память…. Впрочемъ, вы напоминали мн, Анна Андреевна, прибавила она, обращаясь къ компаніонк.

Двица утвердительно наклонила голову.

— Я очень благодарна вамъ, продолжала старушка, обращаясь снова къ Корневу, — благодарю что вы объ этомъ начали. У него прекрасный, большой талантъ. Но…. Что же, какъ, полагаете вы, намъ начать?

— Вы меня предупредили, графиня, началъ, весь вспыхнувъ отъ радости, Корневъ.— Дло въ томъ что помщикъ слышать не хочетъ объ его увольненіи. Ему предлагали выкупную сумму, но онъ не взялъ.

— Я это слышала. То-то и есть. Такъ какъ же? Насильно не заставимъ мы уволить, говорила старушка, вопросительно поглядывая то на Корнева, то на генерала подсвшаго къ столу.

— Это задача, произнесъ генералъ,— и не легкая.

— Нельзя ли какъ подйствовать на самолюбіе? Еслибы вы, съ вашимъ положеніемъ въ свт, графиня, и еще нсколько вліятельныхъ лицъ приняли участіе, робко говорилъ Корневъ, — можетъ-быть, онъ тогда бы…. Ему бы не ловко было, кажется…

— Разв? Трудно, начала, немного покраснвъ, графиня, (она любила намеки на свое значительное положеніе въ обществ, Корневъ не промахнулся).— Я подумаю, продолжала она….— Зазжайте ко мн завтра, такъ, часовъ въ семь вечера. Да составьте записку: имя помщика, музыканта. Коротенько.

Корневъ откланялся и вытелъ.

— Благодарю васъ за пріятное знакомство съ вашимъ племянникомъ. C’est un jeune homme, qui promet, сказала графиня генералу, когда онъ подошелъ къ рук чтобы проститься.

— Поздравляю, братъ, ты очень ей понравился, передалъ дядя Корневу, догнавъ его на лстниц.— А какъ умна-то? Немножко круто началъ ты объ этомъ…. Кто онъ? Флейтистъ, трубачъ?…

— Скрипачъ, дядюшка, и великолпный, отвчалъ Корневъ.

— Это все равно…. Она, кажется, устроитъ, говорилъ генералъ, садясь въ свою коляску.— А ты куда?

— Я къ одному товарищу.

— А…. Ну, прощай…. Пошелъ…. Дло уладится, я вижу…. Это, братъ, министръ, не женщина.

И генералъ ухалъ. Накрапывалъ мелкій дождь. Корневъ взялъ извощика и похалъ къ товарищу.

— Ну, что? встртилъ его бывшій товарищъ отворяя дверь.

— Кажется, дло идетъ на ладъ, велла мн завтра захать, отвчалъ Корневъ, снимая пальто.

На стол киплъ самоваръ.

— Нужно составить записку, говорилъ Корневъ, закуривая сигару.

— Да разкажи, какъ ты началъ? спрашивалъ хозяинъ.

Корневъ сталъ разказывать подробно разговоръ съ графиней. Въ это время незапертая дверь отворилась, и въ комнату вошелъ человкъ лтъ тридцати, въ очкахъ, на немъ былъ накинутъ коричневый крестьянскій кафтанъ, изъ-подъ разстегнутой поддевки блла русская рубаха съ краснымъ вытканнымъ по подолу, узоромъ. Не снимая съ головы картуза, какіе носятъ фабричные, вошедшій остановился у дверей и уставился на сидящихъ.

— Корневъ? Ты? спросилъ онъ.

— Долгушинъ, сказалъ Корневъ, поднимаясь съ дивана.

Вошедшій сбросилъ армякъ, и кинулся обнимать сначала Корнева, потомъ хозяина.

— Служишь ты, братецъ, въ министерств, а швейцара у тебя нтъ, началъ гость, тряхнувъ черными волосами остриженными въ скобку и разсмявшись.— Вдь ты безъ малаго генералъ. А? спрашивалъ онъ хозяина.

— Откуда ты? спросилъ хозяинъ.

— Я? Теперь изъ Вологды. Заходилъ къ Лучанинову, говорятъ, къ Нмцамъ ухалъ. Да что такое съ нимъ? Его ограбили, имнья онъ лишился, мн разказывали мужики, говорилъ скороговоркой, обращая смуглое лицо свое то къ Корневу, то къ хозяину, Долгушинъ.— Но какую псню я тамъ записалъ, на Волг. Чудо, братъ. Не слыхивалъ.

И пропвъ про себя нсколько строфъ, вроятно для того чтобы припомнить слова, Долгушинъ раскатилъ теноромъ, на всю квартиру, плясовый мотивъ псни.

— Тише, братецъ. У меня тутъ старуха больная живетъ, сосдка, унималъ его хозяинъ.

Но Долгушинъ, не обращая вниманія, продолжалъ заливаться, расхаживая взадъ и впередъ по комнат.

— Да замолчишь ли ты? Эдакой уродъ… Какъ былъ такъ и остался, говорилъ хозяинъ.

Эхъ, да что жь, братцы,

Голова болитъ,

Голова ль болитъ,

Знать съ похмльица,

заливался Долгушинъ, приложивъ ладонь къ правому уху.

— Чортъ бы тебя взялъ… Хозяйка велитъ завтра съзжать, сердито толковалъ хозяинъ.

Корневъ разсматривалъ какую-то книгу.

— А вотъ еще, братья, говорилъ Долгушинъ:— въ Твери я записалъ, послушайте:

Свтъ Марьюшка по сничкамъ ходила,

Свово батюшку, свово роднаго будила,

опять залился неугомонный пвецъ.

— Это невыносимо, говорилъ хозяинъ.— Замолчи ты, ради Бога… Сядь….

Долгушинъ умолкъ, слъ на диванъ, закурилъ папиросу, но все еще продолжалъ напвать что-то про себя, вполголоса.

Долгушинъ былъ тоже товарищъ ихъ по университету, не кончивъ курса, онъ ходилъ изъ конца въ конецъ по Россіи и собиралъ псни. Къ псн онъ имлъ какую-то неодолимую страсть, часто, съ двугривеннымъ въ карман, уходилъ онъ изъ Москвы верстъ за пятьсотъ, услыхавъ отъ прозжаго что тамъ уцллъ любопытный варіантъ, или напвъ псни. Какъ онъ перебивался, путешествуя безъ денегъ, Богъ его вдаетъ. При деньгахъ онъ расхаживалъ съ коробомъ за плечами, продавая ленты, тесемки, мдныя сережки двкамъ, лубочныя картины старикамъ, но переряживанье скоро ему надодало. Гд-нибудь на гулянк онъ швырялъ свой коробъ, входилъ въ хороводъ, объявлялъ кто онъ, и чрезъ нсколько минутъ былъ свой въ сел, гуляки тащили его угощать, бабы просили спть псенку, старики посмивались, сидя на завалинк, и толковали про Долгушина: ‘бдовый, травленый зврь, а и псни пть ловокъ’. Любопытны были, конечно, напечатанные имъ дневники, псни, но еще любопытне были его устные разказы о томъ гд онъ записалъ псню, какъ плъ ее крестьянинъ или крестьянка, словомъ, Долгушинъ самъ былъ интересне всякаго сборника. Уйти куда-нибудь на Уралъ, на Донъ, въ Астрахань изъ Москвы, для него было то же что для другаго създить съ Тверской въ Замоскворчье.

— А водка у тебя водится, министръ? спрашивалъ Долгушинъ хозяина.

— Есть, только съ условіемъ, не пть, отвчалъ хозяинъ, доставая изъ шкафа графинъ икусокъ сыру.

Долгушинъ выпилъ рюмку и подслъ къ Корневу.

— Ты какъ сюда попалъ? спросилъ онъ его, хлопнувъ по плечу, и, не дождавшись отвта, продолжалъ:— можешь себ представить, иду я отъ Лучанинова ночью, Волгой, темная, весенняя, но теплая ночь… Вижу, огонекъ на берегу, теплина… Я туда… бурлаки. ‘Здравствуйте братцы.’ — ‘Здравствуй.’ Одинъ сидитъ у теплины, какъ мать родила, рубашку зашиваетъ и про себя мурлычетъ что-то… Я прислушался, честный человкъ, ничего подобнаго! Это первообразъ трепака… Постой, вотъ я теб спою….

— Ну, нтъ ужь, сдлай милость, вмшался хозяинъ.

На этотъ разъ Долгушинъ послушался, не заплъ.

— Чудо, братецъ, прелесть, продолжалъ онъ, обращаясь къ Корневу.— Какъ онъ мн затянулъ во весь-то голосъ! Волга чернетъ, втерокъ подулъ, волны плещутъ къ берегу, вдали огоньки у рыбаковъ. Я обомллъ. Честный человкъ… Такъ съ ними и ночевалъ у теплины. ‘Ты, спрашиваютъ у меня бурлаки, фабричный что ли?’ — ‘А что? Нтъ, не фабричный’, говорю.— ‘Да коли длать теб нечего, вотъ шелъ бы къ нашему хозяину, мы видимъ, парень ты хорошій.’ Но трепакъ! чортъ его знаетъ, можно съ ума сойти, не слыхивалъ, закончилъ Долгушинъ, наливая рюмку водки.

Корневъ молчалъ, не совсмъ понимая восторги Долгушина отъ волжскаго трепака.

— А въ Петербургъ ты зачмъ пріхалъ? спросилъ хозяинъ.

— Да нужно варіантъ сличить одинъ, отвчалъ Долгушинъ.— Зачмъ Лучанинова къ Нмцамъ понесло? Чего онъ тамъ не видалъ?

— Ну, братъ, въ Италію не безполезно ему създить, отвчалъ Корневъ.

— Смотри, ты не сбги еще. Одинъ сбжалъ, говорилъ Долгушинъ, закуривая папиросу.— Ну, а ты что? продолжалъ онъ, обращаясь къ хозяину.— Въ министры что ли произведутъ? Однако прощайте… Мн пора. Надо быть у одного академика… Можно къ теб, такъ, часу во второмъ утра, захать?

— Нтъ, братъ, уволь, отвчалъ хозяинъ.— Въ это время спятъ добрые люди.

— Ну, не зайду… Прощайте… Прощай, министръ… Прощай, Григорій Сергичъ… Ты гд живешь здсь?

Корневъ сказалъ. Пожавъ руки и накинувъ армякъ, Долгушинъ выбжалъ изъ комнаты. Корневъ тоже ухалъ.

Хозяинъ, убирая графинъ и чайные припасы, мысленно ругалъ Долгушина, прервавшаго только что начавшуюся было бесду.

V.

Мы догоняемъ Лучанинова на мор, на пути изъ Тріеста въ Венецію. Переночевавъ въ Одесс, въ Вн, онъ, почти не останавливаясь летлъ въ Италію. Завернувшись въ свой пледъ, Владиміръ Алексевичъ лежалъ на деревянномъ диван, у борта бгущаго парохода. Ночь была лунная. Любуясь на досуг отраженіемъ луны въ чешуйчатой поверхности слегка взволнованнаго моря, прислушиваясь къ однообразному стуку работающихъ колесъ парохода, путешественникъ мысленно перелеталъ въ Россію. Онъ постилъ сломанный отцовскій домъ, садъ, уборную съ портретами двухъ дамъ въ старинныхъ платьяхъ, вспомнилъ двушку крестьянку съ стыдливымъ румянцемъ на лиц…. Давно ли это было все? А уже кажется чуть чуть не сновидньемъ, и никогда уже всего этого не увидишь. Другія картины, люди, встрчи, думы…. Жаль прошлаго, а между тмъ, подумаешь, слдовало ему смниться настоящимъ, нельзя же перечитывать весь вкъ одну и ту же, положимъ прекрасную, страницу. Вотъ море предо мной, съ ласкающимъ, прохладнымъ втеркомъ, съ золотистою, намченною луннымъ свтомъ, трепещущею тропой. Картина загляднье…. И все бы ночь, и все бы этотъ втерокъ и этотъ лунный отблескъ…. Отъ картины природы вншней онъ углубился внутрь себя, и тамъ были свои развалины, а подл нихъ новыя воздвигающіяся постройки, и тамъ разстался онъ съ инымъ безъ сожалнія, съ другимъ не безъ тоски, не безъ усилія…. Вчера еще смялся я надъ тмъ чему сегодня врю, думалъ молодой человкъ, придется разойтись со многими изъ друзей, я знаю, грустно это, но какъ быть? Такъ, въ дальнемъ, трудномъ поход, то и дло падаютъ усталые товарищи, тотъ остался въ больниц, другой тащится за походной телг далеко позади отряда, толкуютъ съ сожалніемъ о нихъ покуда бодрые солдаты, смются т кто помоложе, не думая о томъ что, можетъ-быть, завтра сами, выбившись изъ силъ, грянутся со стономъ и безъ чувствъ на ту же жесткую, сырую землю.

‘Напримръ Гоголь, продолжалъ размышлять Лучаниновъ, — одинокимъ, оставленнымъ всми жилъ послдніе года. О чемъ заговорилъ! упрекали его прежніе друзья, о какомъ-то душевномъ дл! Точно онъ первый выдумалъ, затялъ эту вковчную человческую работу. Да, борьба вры съ разсудкомъ, за дв тысячи лтъ почти, до Откровенія, олицетворена поэтами, въ своей прародин человчество зрло уже плачущую вру, отвергнутую гордымъ, холоднымъ сродникомъ разсудкомъ. Тогда уже, подумаешь, стыдно признаться, поди мучились тми же, модными въ нашъ вкъ, недоумніями. А между тмъ они лишь грезили о виднномъ въ очію нами свтломъ дн побды свта надъ тьмою…. Вотъ и гордись успхами разума, прогрессомъ мысли.’

Стало свжть. Лучаниновъ поднялся и ушелъ въ каюту, онъ былъ еще слабъ, воздухъ утомлялъ его. Проснувшись рано утромъ, онъ почувствовалъ что пароходъ идетъ тише, онъ одлся и вышелъ на палубу.

Изъ тихой лазури Адріатическаго моря выплывала, позолоченная лучами утренняго солнца, красавица Венеція, по мр того какъ пароходъ медленнымъ ходомъ приближался, городъ выросталъ вширь, отъ общей массы зданій отдлялись, то красивый фасадъ palazzo, то часть набережной со столбами, поддерживающими крылатыхъ львовъ, наконецъ и дворецъ дожей явился съ узорочнымъ своимъ фасадомъ. На встрчу парохода бжали, блестя стальными гребнями, окрашенныя черною краской гондолы, пароходъ взялъ нсколько влво и сталъ на якорь, гондолы, какъ піявки, облпили его со всхъ сторонъ, прибывшіе въ гондолахъ коммиссіонеры кричали вс вмст, предлагая квартиры, кидая на пароходъ адресы отелей. На пароходъ вошли таможенные чиновники въ картузахъ съ кокардами, пересмотрвъ паспорты, они ухали, и пассажиры кинулись выручать свои вещи. ‘Vittoria, Canale Grande, Htel de la ville, Vapore, Stella d’oro, signori,’ кричали осадившіе пароходъ коммиссіонеры, одинъ изъ нихъ, сухой, длинный старикъ, во фрак и блыхъ панталонахъ, почти насильно завладвъ вещами Лучанинова, тащилъ его къ себ въ лодку. ‘Scendi,’ говорилъ онъ своей жертв, спускаясь вмст съ нею по веревочной лстниц въ гондолу. ‘S’accomodi.’ Лучаниновъ хотлъ что-то возразить, но лодка уже летла къ берегу, коммиссіонеръ, какъ ястребъ, крпко держалъ, въ жилистыхъ рукахъ своихъ, его мшокъ и зонтикъ. На вопросъ Лучанинова, можно ли у нихъ въ отел добыть чичероне, коммиссіонеръ отвчалъ что доставитъ ему въ проводники академика, un philosofo, sul опог mio, excelenza. Dico sempre la verita, окончилъ onor, поглядвъ на Лучанинова снисходительнымъ взглядомъ гувернера, болтающаго поневол пустяки со своимъ незрлымъ, малолтнимъ воспитанникомъ. Гондола подбжала, между тмъ, къ каменной набережной, шаркнувъ объ нее нсколько разъ желзнымъ своимъ гребнемъ, она причалила къ спускающимся прямо въ воду мраморнымъ ступенямъ высокаго дома, это былъ отель, въ которомъ суждено было на этотъ разъ остановиться Лучанинову.

— Scendete, excellenza, сказалъ коммиссіонеръ, высаживая свою жертву изъ гондолы. Поднявшись вверхъ по широкой лстниц, коммиссіонеръ отворилъ дверь и ввелъ Лучанинова въ убранный, довольно богатый нумеръ.

— Е ehe laremo adesso? спросилъ онъ, положивъ мшокъ и зонтикъ Лучанинова и подбоченясь.

‘Что за чортъ, подумалъ Лучаниновъ: да онъ намренъ, видно, неотлучно стоять при мн.’

— Laissez moi seul, отвчалъ онъ.

Коммиссіонеръ расшаркался и вышелъ.

Переодвшись, путешественникъ отправился бродить по городу, какъ всякій Русскій того времени, попавшій въ первый разъ за границу, Лучаниновъ уже въ Вн смотрлъ съ уваженіемъ даже на солдатъ, по Венеціи же ходилъ онъ точно по богатому чужому дому, который благосклонно позволилъ ему осмотрть богачъ-хозяинъ. Первое что поразило его, это отсутствіе экипажей, а слдовательно и стука, необходимой принадлежности каждаго большаго города. На площади Св. Марка послушалъ онъ бродячихъ музыкантовъ наигрывавшихъ у кофейной галопадъ, длинноволосый, молодой скрипачъ откалывалъ разныя pizzi-arco не хуже Олебуля, полюбовавшись снаружи церковью Св. Марка, Владиміръ Алексевичъ отправился въ ближайшую гостиницу обдать, нсколько австрійскихъ офицеровъ сидли тамъ, развалившись на диванахъ и креслахъ съ сигарами, и пили пиво, ихъ молодецкія ухватки и грубое обращеніе съ прислугой непріятно поразили Лучанинова, отобдавъ, онъ возвратился въ свой отель и легъ отдохнуть. Проснувшись, посл часоваго сна, онъ услыхалъ легкій стукъ въ дверь номера.

— Войдите, сказалъ онъ по-французски.

Въ комнату вошелъ длинный коммиссіонеръ, за нимъ, понуривъ сдую голову, шелъ человкъ лтъ шестидесяти, въ поношенномъ черномъ сюртук и клтчатыхъ брюкахъ.

— Un homo, началъ коммиссіонеръ, указывая Лучанинову на спутника.— Человкъ….

— Садитесь, пригласилъ Лучаниновъ.

Коммиссіонеръ слъ. Спутникъ тоже опустился въ кресло, еще боле понуривъ голову.

— Человкъ, продолжалъ коммиссіонеръ на ломаномъ французскомъ язык,— ему бы слдовало быть профессоромъ. Антикварій, минералогъ, филологъ, нумизматъ, все что угодно. Краснорчіе…. Я сравниваю его съ Демосеномъ…. Вы услышите сами что это за краснорчіе. И вотъ, вы его видите, вотъ онъ, предъ вами. Que voulez voue, mon prince.

Почему же это ‘prince’? подумалъ Лучаниновъ.

— Бдность, excellenza, бдность, продолжалъ коммиссіонеръ.— Но я ему говорилъ и говорю: signor Djuseppe, вы должны, вы рождены быть профессоромъ.

‘Да, я рожденъ на то чтобъ быть профессоромъ, онъ вретъ, но что жь прикажете мн длать? Онъ говоритъ, и я молчу, я соглашаюсь,’ безъ словъ выражали лицо и поза чичероне, по временамъ онъ взглядывалъ украдкой на Лучанинова, какъ бы для того чтобы подтвердить справедливость словъ пріятеля и потомъ снова потуплялъ глаза, повертывая въ рукахъ свою изломанную шляпу.

— Вы меня примете за льстеца, продолжалъ коммиссіонеръ, закуривая продложенную Лучаниновымъ папиросу.— Но краснорчіе его…. Онъ Демосенъ, я говорилъ и говорю онъ Демосенъ по краснорчію.

‘Я Демосенъ по краснорчію’, выражала смиренная поза чичероне. ‘Что жь вы прикажете? Онъ вретъ вамъ, но…. я Демосенъ.’

Лучаниновъ отвелъ коммиссіонера къ окну чтобы сторговаться съ нимъ сколько нужно заплатить Демосену, съ самимъ философомъ ему показалось неловко торговаться.

— Э, что тутъ плата…. Вотъ онъ, онъ весь тутъ предъ вами, громко отвчалъ коммиссіонеръ, безъ церемоніи указывая на чичероне, словно на наемную лошадь.— Вотъ онъ. Меdete, весь, какъ есть…. Дайте ему что вамъ угодно.

На Лучанинова непріятно подйствовала эта безцеремонность, ему стало стыдно за коммиссіонера.

— Пойдемте, началъ онъ, взявъ шляпу и обратившись къ чичероне.— Куда же вы меня сначала поведете?

— Мы начнемъ съ Св. Марка, по обыкновенію, отвчалъ чичероне, поднявъ наконецъ голову и взглянувъ мутными своими глазами на Лучанинова.

— Вотъ вы увидите что это за эрудиція…. Чего не знаетъ, не читалъ, не передумалъ этотъ человкъ. Вдь не на что взглянуть, вотъ онъ, продолжалъ выхваливать коммиссіонеръ,— но вы увидите.

Выйдя на улицу, чичероне понюхалъ табаку, надлъ свою изношенную шляпу и молча пошелъ за Лучаниновымъ. Коммиссіонеръ остался въ отел.

‘А что же? Вдь легко можетъ быть’, думалъ Лучаниновъ, поглядывая на идущаго возл него мелкимъ, торопливымъ шагомъ чичероне, ‘можетъ-быть, трудился весь вкъ, корплъ надъ фоліантами, не повезло, не умирать же съ голода, съ семьею, можетъ-быть, подумалъ, подумалъ и пошелъ водить по городу форестьеровъ. Какъ знать, быть-можетъ, это тоже незамтная или, врне, придавленная сила.’

Молодой человкъ въ то время былъ немножко помшанъ на придавленныхъ силахъ.

— L’eglise de Saint Marc, произнесъ, не глядя въ глаза, чичероне.

При этомъ онъ приподнялъ шляпу, какъ бы прибавляя: ‘желая вамъ всякаго благополучія.’

Лучанинова такъ удивилъ этотъ странный поклонъ что онъ вмсто портика поглядлъ на Демосена, и вошелъ въ соборъ.

— Постройка начата въ десятомъ столтіи, византійская архитектура и полувосточный стиль украшеній производятъ особенное впечатлніе на зрителя, все это переноситъ его….. уставясь въ полъ, точно отвчающій урокъ школьникъ, говорилъ безъ умолку чичероне.

Осмотрвъ наскоро соборъ, Лучаниновъ вышелъ на площадь.

— Палаццо дожей, забгая впередъ и снова приподнявъ шляпу, продолжалъ чичероне.— Вотъ тюрьмы, при желаніи вамъ всего лучшаго, лстница гигантовъ, при совершенномъ къ вамъ почтеніи.

‘Замтно какъ ему все это надоло, въ душ, я думаю, онъ прибавляетъ: лстница гигантовъ, чтобы теб подавиться’, размышлялъ Лучаниновъ, слушая сопровождаемую поклонами, сонную рчь непонятаго людьми оратора. Осмотрвъ дв, три залы дворца, онъ отпустилъ проводника, заплативъ охотно за цлый день, ораторъ удалился съ низкими поклонами, вручивъ Лучанинову карточку со своимъ адресомъ. Полюбовавшись Веронезомъ, Тинторетто, и постоявъ въ академіи предъ группой Леды и Юпитера, прикинувшагося лебедемъ, Владиміръ Алексевичъ воротился въ свой номеръ. Спать было рано, Лучаниновъ досталъ книжку, приготовленную для дневника, открылъ дорожную чернилицу и, закуривъ сигару, услся писать.

‘Неотвязная дума моя (писалъ Владиміръ Алексевичъ), всюду при мн, всюду допрашиваешь себя: что я такое? Для чего дано мн это умнье любоваться прекраснымъ? Будь это звукъ, образъ, слово, одинаково чутко отзывается на нихъ душа моя. Цнитель что ли я? Критикъ? Сказать, пожалуй, два-три мткія слова о картин и т. п., я могу, но тачать длинныя, сухія разсужденія о творчеств, цнить безцнный, чудный даръ, или по поводу художественнаго творенія поучать толпу, противно. Рука моя, посл созерцанія картины, статуи, проситъ кисти, рзца…. Корневъ, другіе, говорятъ мн: ‘ты поэтъ’. Наврядъ ли. Въ наше время нельзя, вдь, пть о соловьяхъ и незабудкахъ только, это орнаменты, украшенія псни. Ужь лучше быть конторщикомъ чмъ такимъ мечтателемъ-поэтомъ. Безъ широкаго, твердаго міросозерцанія, безъ любви къ ближнему, безъ глубокаго знанія сердца, безъ дара извлекать аккорды потрясающіе, величавые, неотразимо ударяющіе въ душу слушателя, что ты такое, поэтъ? Ты пастушокъ наигрывающій на свирли, баринъ, въ сумерки перебирающій отъ скуки струны трехрублевой гитары. Меня уврялъ, помню, одинъ пріятель, что я актеръ, уврялъ на томъ основаніи что я могу скопировать, передразнить какъ дв капли воды, напримръ, хоть Демосена, проводника, чудака учителя. Но этимъ можно потшать часъ-другой милую кумушку Варвару Тимоеевну, для того чтобы слушать ея звонкій, искренній смхъ, но потшать безъ пользы и безъ цли почтеннйшую публику…. Да разв въ этомъ есть что-либо общее съ высокимъ призваніемъ актера? Онъ призванъ превратить слово въ электрическую искру, призванъ воплотить красоту рожденную воображеніемъ поэта, явить, передать ее міру въ живомъ образ, дать плоть и кровь вымыслу, идеалу. И слезы радости, исторгнутыя у зрителя огненною рчью и благотворнымъ вяніемъ красоты, врьте, полезне впечатлній производимыхъ поученіями въ лицахъ.’

— Однако что же я? опомнился Лучаниновъ.— А путевыя-то записки? ‘Венеція’, написалъ было онъ, но тутъ же бросилъ перо, поршивъ: ‘Путевыя записки объ Италіи….’ Кто же не писалъ ихъ? О впечатлніи какое производитъ церковь Св. Марка мн сейчасъ разказывалъ, и право не дурно, старый чичероне.’

Онъ закрылъ красиво переплетенный дневникъ свой, прилегъ на диванъ и задремалъ, къ счастію, можетъ-быть, читателя, чрезъ четверть часа Лучаниновъ спалъ сномъ путешественника только что осмотрвшаго достопримчательности чужеземнаго города.

Рано утромъ, на другой день, нашъ путешественникъ прохалъ въ гондол вдоль Canale Grande, словно въ панорам неслись мимо него, разубранные изящными карнизами, каріатидами, узорными окнами, мраморными балконами дворцы, вотъ мостъ Ріальто, красивою аркой перелетвшій чрезъ каналъ…. Посл длиннаго, скучнйшаго, обда за общимъ столомъ въ гостиниц, Лучаниновъ отправился снова бродить по городу, зашелъ на почту, гд въ отдленіи писемъ ‘до востребованія’ нашлось на его имя письмо изъ Петербурга отъ Корнева. Усвшись у столика кофейной на набережной, Владиміръ Алексевичъ принялся разбирать гіероглифы пріятеля. Корневъ, какъ многіе изъ людей кипучихъ, писалъ не буквы, а какіе-то намеки на нихъ, его рукопись нужно было изучать, для того чтобы добиться до смысла. Въ полученномъ письм Лучаниновъ разобралъ только: ‘графиня…. Жуковскій…. Что за очарованіе…. я былъ…. Барскій’. Любопытство мучило его узнать какъ и зачмъ попали: ‘Жуковскій, какая-то графиня и очарованіе’ въ письмо, но каракули Корнева, вроятно писавшаго въ какомъ-то восторженномъ состояніи, какъ нарочно, были вдвое таинственне обыкновеннаго. Къ усиленію любопытства, въ конц письма было приписано четкою рукой одного изъ общихъ имъ товарищей по университету: ‘какова душа у Жуковскаго! Вотъ почему

‘Его стиховъ плнительная сладость

Пройдетъ временъ завистливую даль.’

— А присылать такія письма гадость,

И вамъ меня, безбожники, не жаль?

Письмо отъ васъ,— мою представьте радость,

И не прочтешь,— представьте же печаль.

приписалъ тутъ же карандашомъ на письм Лучаниновъ и положилъ непроницаемую тайну въ карманъ, съ намреніемъ отослать ее обратно.

Въ это время къ набережной причалили дв гондолы, изъ первой, опираясь на руку длиннаго Англичанина, въ срой шляп, съ рыжеватыми, висячими бакенбардами, вышла красивая молодая женщина, въ плать изъ благо пике, подойдя ближе, она посмотрла въ лорнетъ на сидвшаго на скамь молодаго человка и произнесла, улыбнувшись: ‘Лучаниновъ. Это вы?’

— Я, отвчалъ, приподнявшись и снявъ шляпу, Лучаниновъ.

— Давно ли вы въ Венеціи? Позвольте васъ познакомить, мистеръ Вайль: Лучаниновъ.

Англичанинъ промычалъ что-то, протянувъ длинную, мускулистую ладонь свою.

— Куда вы отсюда? Врно въ Римъ? Подемте вмст, говорила дама, усаживаясь на скамь.

Изъ другой гондолы вышли между тмъ низенькій, сухой старикъ лтъ шестидесяти и молодой длинноволосый человкъ, съ вандиковскою бородкой и необыкновенно самодовольнымъ выраженіемъ лица.

— Благодарю васъ, но я ду еще не скоро и одинъ, отвчалъ Лучаниновъ на приглашеніе дамы.

— Я забыла, вы вдь поэтъ, начала она,— вы все, я думаю, наблюдаете. Какъ это, однако, должно быть скучно, все наблюдать? Вамъ жить, вдь, некогда?

— Да я не наблюдаю…. И вовсе не поэтъ, отвчалъ Лучаниновъ, видимо недовольный встрчей.

— Какъ не поэтъ? У меня цлы ваши стихи въ альбом…. ‘Есть въ жизни дни, врнй мгновенья’…. Досадно, позабыла дальше…. Прочтите…. Вы врно помните?

— Не помню, отвчалъ, весь вспыхнувъ, Лучаниновъ.

— Нтъ, нтъ, я съ вами не поду, продолжала дама, играя веромъ,— вы будете наблюдать меня, это несносно.

— Гд графъ? Тоже въ Венеціи? спросилъ Лучаниновъ, желая отвлечь даму отъ разбора его творческихъ способностей.

— Нтъ, на охот, отвчала дама,— въ Тирол, кажется.

За этимъ дама принялась знакомить его съ двумя остальными своими спутниками. Молодой человкъ оказался русскимъ теноромъ, присланнымъ совершенствоваться въ Италію, онъ поминутно встряхивалъ волосами и выпрямлялъ грудь, грудь свою онъ поминутно поглаживалъ, холилъ, носилъ точно какой инструментъ. Старикъ былъ камергеръ, страдающій подагрой, дядя молодой женщины. Наконецъ, общество отправилось пшкомъ въ отель, оказалось что знакомая Лучанинова жила въ той же гостиниц гд и онъ. Владиміръ Алексевичъ однако умолчалъ объ этомъ. Камергеръ похалъ до отеля въ гондол. Молодая женщина пригласила Лучанинова проводить ихъ, она поминутно поправляла свою соломенную шляпку, то спускала, то надергивала на плечи кружевную блую мантилью и, опершись на руку Англичанина, часто пристально глядла на Лучанинова. Теноръ встртилъ знакомаго Италіянца и отсталъ. Англичанинъ, судя по невинному выраженію лица и глазъ, не понималъ ни слова по-русски.

— А вы, попрежнему, окружены артистами, графиня? секретно звая, спросилъ Лучаниновъ.

— Да, я постоянне васъ, я любила и люблю искусство, а вотъ вы…. отвчала дама, и начала говорить по-англійски съ Англичани немъ.

Лучаниновъ отсталъ, остановившись закурить папиросу.

— Вы путешествуете по Италіи? спросилъ теноръ, нагнавъ его.

— Какъ видите, отвчалъ Лучаниновъ.

— Вы художникъ?

— Нтъ.

Теноръ погладилъ грудь и заплъ вполголоса какую-то арію. Графиня остановилась, поджидая отставшихъ.

— Ну, а славянщину свою вы все еще не бросили? спросила Лучанинова графиня.

— Не бросилъ, отвчалъ онъ.

— Но вдь это, я думаю, невыносимо скучно?

— Для меня не скучно.

— Очень скучно. Предъ отъздомъ изъ Россіи я купила нсколько русскихъ книгъ, говорила графиня,— и, представьте, въ librairie мн завернули русскую исторію…. Я какъ-то начала читать. Это такая безсмыслица: князья бьютъ другъ друга, потомъ, Татары ихъ бьютъ….

— Потомъ они Татаръ, вроятно, перебилъ Лучаниновъ.— Нельзя такъ легко относиться о прошедшемъ какого бы ни было народа, графиня, продолжалъ онъ.— Вспомните что этотъ мученикъ народъ, вынося на своихъ плечахъ татарщину, тмъ самымъ далъ возможность развиться въ остальной Европ просвщенію, наук.

— Да…. C’est possible…. Но все-таки невыносимо скучно…. Ни борьбы нтъ, ничего, отозвалась графиня, и обратилась съ какимъ-то вопросомъ къ Англичанину.

Лучаниновъ откланялся, пожалъ руку тенору и Англичанину, и пошелъ безъ цли въ противоположную сторону. Графиня пригласила его къ себ на виллу въ Римъ, куда она на дняхъ намревалась выхать, онъ общалъ, но мысленно не намренъ былъ исполнить общанія. Возвратившись въ отель, онъ услся писать Корневу. Вотъ что, между прочимъ, онъ писалъ ему:

‘Встрча съ знакомыми (конечно не съ близкими) земляками за границей, особенно въ Италіи, гд такъ своебразно все, природа и народъ, и нравы, производитъ впечатлніе похожее на го, еслибъ читая новую, любопытнйшую книгу, вдругъ встртилъ ты, благодаря ошибк переплетчика, страницу читаннаго и перечитаннаго, давно извстнаго всмъ сочиненія. А доводилось ли теб перечитывать приторно-сладкіе свои стихи, которыми ты имлъ наивность восхищаться въ юности? Если случалось, то ты поймешь мое чувство при неожиданной встрч въ Венеціи съ графиней, поймешь отчего я убжалъ отъ нея и, изъ боязни еще разъ встртиться, чуть было не отказался вовсе отъ поздки въ Римъ. Ты ее знаешь, кажется, по моимъ прежнимъ восторженнымъ разказамъ, я вдь когда-то, каюсь, страстно былъ влюбленъ въ нее. Не врь, поэтому, юношескому рисунку, вотъ теб фотографія: задача жизни этой красивйшей женщины походить какъ дв капли воды на послднюю парижскую модную картинку, задача эта выполнена ею до того что даже слабые намеки на что-либо свое изчезли у нея, въ лиц исчезло вовсе мыслящее выраженіе…. Словомъ, она совершенная картинка, стоитъ только приложить къ ней поясненія: ‘шляпка отъ madame такой-то, перчатки изъ такого магазина, веръ оттуда-то’, и такъ дале. Я увренъ что для ея левретки (буде она у нея есть) ошейникъ сдланъ непремнно по рисунку изъ ‘magasin des modes’. Говоритъ она слогомъ повстей помщаемыхъ въ изданіяхъ парижскихъ модистокъ. Общество теноровъ, баритоновъ изъ италіянской оперы, піанистовъ средней руки, Англичанъ, туристовъ, тоже причесано и одто по послдней картинк, нкоторые изъ артистовъ растрепаны, на подобіе оперныхъ героевъ въ предсмертной аріи послдняго дйствія. Въ ныншнее путешествіе возитъ она съ собой дядю, камергера, подагрика въ плисовыхъ сапогахъ, вроятно, вычитала гд-нибудь въ магазин модъ что нужно имть дам comme il faut и эдакую мебель. Я помню, картины, лампы, даже цвты въ ея московской и петербургской гостиныхъ, цвточные горшки, рамки на фотографіяхъ, кресла, скамейки на террас были точь въ-точь-такіе какіе видишь на рисункахъ модъ. Я понимаю отчего мужъ ея постоянно въ бгахъ: не вынесешь, стошнитъ отъ этой обстановки, созданной по вкусу швей и магазинныхъ прикащиковъ. Несчастный графъ удралъ и теперь куда-то въ Тироль отъ своей кукло-подобной супруги. Представь же себ мой испугъ при встрч съ этою разодтою, распомаженною барыней, и гд же? Въ Италіи. Вотъ, думалъ я, позабудусь немного среди развалинъ прошлаго, природы, среди отсутствія благоприличныхъ, тщательно причесанныхъ и неподвижныхъ свтскихъ лицъ, а тутъ судьба теб, какъ на смхъ, подъ носъ вотъ такую фигуру…. ‘На-де вотъ, гляди. Что взялъ?’ Это разбситъ хоть кого. На сколько лучше, изящне, миле этой блистательной графини, кумушка Варвара Тимоеевна, съ ея вареньями, съ любимою ея лошадкой, на снокос, въ рощ надъ ркой съ корзинкой полною грибовъ, окруженная смющимися дтками?’

Запечатавъ письмо, Лучаниновъ началъ сердито укладывать свой чемоданъ и позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Что, вы отмтили мой паспортъ?

— Отмтилъ въ Римъ, signore, отвчалъ cameriere.

— Подайте же мн счетъ и закажите гондолу на желзную дорогу.

Черезъ часъ Лучаниновъ сидлъ въ вагон, въ третьемъ класс, изъ опасенія какъ бы не встртиться съ графиней.

VI.

‘Кто же это такая? Это графиня К? Княгиня Б? У нея мужъ узжалъ въ Тироль, но у ней нтъ дяди камергера.— Позвольте, какъ нтъ? Есть….’ заговорятъ, можетъ-быть, читатели и чительницы. Нтъ, не заговорятъ. Что же есть сходнаго въ этой пустой женщин съ тми которыхъ мы знаемъ? Въ минуты раздраженія мало ли что нарисуетъ впечатлительный,— да еще когда-то влюбленный, безъ отвта можетъ-быть,— художникъ. И врить ему что это съ натуры? что это не созданье его больнаго воображенія? Можно ли допустить чтобы женщина могла посвятить жизнь, лучшія силы прекрасной души своей на то чтобъ походить на жалкую картинку? ‘Тутъ, il n’y a pas du sens commun, скажутъ читатели,— смысла нтъ, воля ваша. Это каррикатура.’ Разумется, читатель. И дай Богъ чтобы ничего сколько-нибудь похожаго, чтобы ни одной подобной женщины не отыскалось въ Россіи.

— Лучаниновъ, Лучаниновъ, припоминалъ камергеръ, усаживаясь въ креслахъ.— Mais, permettez…. Mon Dieu, да, это сынъ Алекся Андреевича…. Другихъ нтъ Лучаниновыхъ. Ихъ, кажется, два брата. Знаешь ли ты, Nadine, что съ ними сдлалось?

— Что же съ ними сдлалось? разсянно спросила графиня, перелистывая новый романъ Жоржъ-Занда.

— У нихъ отняли все имніе, доказали что они…. sont les enfants naturels, и отняли.

— А! онъ бывалъ у меня студентомъ…. Онъ иногда очень забавенъ…. Pauvre garon, бормотала, бросивъ книгу и звая, графиня.

— Да, да, и представь…. Кажется, это его брата встртилъ я на станціи…. Я халъ изъ деревни, толковалъ камергеръ.— Да, да…. ихъ обрали безбожно.

Въ это время теноръ, тряхнувъ гривой, слъ къ роялю, выпятилъ грудь и заплъ какую-то бравурную арію. Графиня опустила вки и откинула къ высокой спинк креселъ свою красивую голову. Англичанинъ, точно вшалка, стоялъ растопыривъ ноги посреди комнаты. Камергеръ, кряхтя, поглаживалъ ногу.

— Его сіятельство, тихо проговорилъ вошедшій на цыпочкахъ офиціантъ съ аксельбантомъ на ливре.

— Я говорила не входить во время пнія. Проси, небрежно отвчала графиня.

Въ комнату вошелъ широкоплечій, средняго роста мущина, лтъ сорока, съ загорлымъ, здоровымъ лицомъ, въ бломъ, порядочно измятомъ, парусинномъ пальто. Поцловавъ руку у графини, онъ обнялъ крпко старика, и покручивая свтлорусые усы, улыбаясь, молча глядлъ на заливающагося тенора.

— О, да вы стали maestro! пробормоталъ онъ, пожимая артисту руку посл пнія.— А знаешь, Nadine, твою квартиру можно отыскать безъ адреса. Иди по городу, услыхалъ пніе, — ступай прямо, врно это у тебя.

— А вы, графъ, не охотникъ до пнія? спросилъ теноръ, поправляя съхавшій во время аріи на сторону галстукъ.

— Признаюсь вамъ, я невжда въ пніи, вотъ ревъ медвдя, знаете, когда онъ вылзаетъ изъ берлоги и ждешь его съ ружьемъ, это для меня музыка, вотъ опять гончія, если дружно гонятъ, люблю, а въ опер, вы не примите на свой счетъ, мн какъ-то спится.

— Онъ лжетъ…. Позволь тебя познакомить…. Мистеръ Райль…. Мой мужъ, произнесла графиня.

Англичанинъ осклабился и протянулъ свою длинную руку.

— Очень радъ, отвчалъ графъ по-англійски.— Этого ты еще откуда подцпила? прибавилъ онъ по-русски, обратясь къ графин.

Графиня отвернулась, пригласивъ тенора жестомъ ссть подл нея. Графъ, сказавъ нсколько словъ новому знакомцу, подслъ къ камергеру.

— Можно закурить сигару? спросилъ онъ жену.— Да не позволишь ли подать намъ пуншу?

— Прикажи, отвчала, не глядя на мужа, графиня.

— Эй, крикнулъ на всю комнату графъ.

— Ахъ, нервно визгнула графиня.— Можно ли такъ кричать. C’est affreux. Вонъ подл васъ сонетка.

Теноръ поднялся и дернулъ тесьму звонка.

— Благодарю васъ. Виноватъ, проговорилъ графъ, закуривая сигару.

Вошелъ слуга.

— Приготовь, братъ, намъ пуншъ. Коньякъ есть со мной, спроси у моего Ивана…. Мейеръ пріхалъ?

— Пріхалъ, онъ въ своей комнат, отвчалъ слуга.

— Позови его сюда.

Слуга вышелъ.

— Извини, продолжалъ графъ, обращаясь къ хозяйк, — я позову своего егеря…. Мн нужно спросить…. Отлично стрляетъ, говорилъ графъ камергеру,— былъ фрстеромъ въ Курляндіи, я его выписалъ въ Тироль….

Въ комнату робко вошелъ худощавый, но здоровый, краснолицый, въ охотничьихъ сапогахъ, человкъ, ему видимо было ужасно неловко въ модной гостиной, остановившись у дверей, онъ улыбался, потиралъ свои красныя большія руки, шаркалъ ногою, желая, вроятно, мало-мальски приспособить свою фигуру къ модной обстановк среди которой очутился нежданно и негаданно.

— Herr Meyer, рекомендую теб, Фрейшицъ, произнесъ графъ.— Это жена моя.

Мейеръ неожиданно подскочилъ и поцловалъ руку хозяйки, проговоривъ стыдливо: ‘Frau Grfin’.

Графиня судорожно отдернула руку посл внезапнаго поцлуя и злобно взглянула на мужа.

— Каковъ Мейеръ! А? разсмявшись, заговорилъ графъ.— Извини, душа моя. Я не ожидалъ отъ него такой прыти. Hren sie, продолжалъ онъ ломанымъ нмецкимъ языкомъ,— мы демъ завтра въ Болонью, меня звали на кабановъ. Осмотрть штуцера. И не надо ли намъ прибавить пуль?

— Sehr vohl…. alles wird schon besorgt, отвчалъ егерь, присдая и выходя съ неловкими реверансами изъ комнаты, ноги его, привыкшія къ болоту, какъ-то отскакивали отъ паркета и положительно не слушались хозяина.

— Позвони, пожалуста, сказала, сдлавъ недовольное лицо, графиня.

Графъ позвонилъ.

— Покурить здсь, приказала она вошедшему слуг.

— Да, это отъ Мейера немножко пахнетъ саломъ…. Я не знаю почему онъ находитъ будто сало лучше для сапога чмъ моя мазь, проговорилъ графъ.

Слуга подалъ пуншъ и черезъ нсколько минутъ вошелъ, со спиртовою курильницей, въ гостиную.

— Ахъ, Боже мой, я позабылъ сказать, обратился было къ нему графъ.— Нельзя ли позвать Мейера?

— Ну, нтъ ужь, уволь, перебила графиня.

— Такъ вотъ что, скажи чтобъ онъ провелъ немного собакъ: он одурли, я думаю, отъ желзной дороги.

— Слушаю, отвчалъ слуга, уставивъ на стол курильницу.

Теноръ слъ къ фортепіано и заигралъ ноктюрнъ Шопена, графиня слушала, облокотясь на ручку креселъ.

— А вы, сэръ? мистеръ….

— Райль, подсказала графиня.

— Пуншу? Грогъ? спрашивалъ графъ.

Англичанинъ потрясъ отрицательно головой и продолжалъ безмолвно стоять посреди комнаты.

— Графъ, вы мшаете играть, замтила графиня.

— Я бы ушелъ къ себ на верхъ, но, вотъ вдь, дядю не втащишь на лстницу…. Внизу нтъ номеровъ, я поселился гд-то тамъ, на вышк.

— Пойдемъ ко мн, сказалъ камергеръ.

— Пойдемте. Эй! крикнулъ опять графъ.

— Тсс! Позвоните, выговорила графиня.

— Возьми все это, приказалъ вошедшему офиціанту графъ,— и неси вотъ къ дяд въ комнату, а то у васъ тутъ Шопенъ, да пніе…. Слова сказать нельзя.

Простившись съ Англичаниномъ, онъ вышелъ на носкахъ изъ комнаты. За нимъ поплелся камергеръ, пожавъ руку племянниц и проговоривъ, указывая головой на графа: ‘оригиналъ’.

— Вотъ здсь покойне, произнесъ графъ, опустившись въ кресло подл стола и прихлебнувъ пунша.

— Вообрази, кого мы здсь сегодня встртили…. И я, представь, не узналъ, память проклятая…. Сына Алекся Андреевича Лучанинова, говорилъ камергеръ, садясь въ волтеровскія кресла.

— Который? Старшій, Вольдемаръ? Неужели онъ здсь? Ахъ, какъ бы я его желалъ видть!

— А вотъ постой, отвчалъ старикъ, позвонивъ въ колокольчикъ.— Не здсь ли онъ живетъ? Обыкновенно здсь останавливаются вс Русскіе.

Вошедшій слуга справился, и возвратясь доложилъ что Лучаниновъ квартировалъ здсь, но часа два тому назадъ выхалъ въ Римъ.

— Жаль. Я бы увезъ его съ собой на охоту въ Болонью, онъ недурно стрляетъ, говорилъ графъ.

Камергеръ разказалъ ему о несчастьи Лучанинова, у графа нсколько разъ навертывались слезы.

— Какая подлость однакожь! Послушайте, говорилъ онъ,— нужно что-нибудь сдлать, написать кому-нибудь. Вдь это чортъ знаетъ что. Грабежъ, продолжалъ онъ, вскочивъ съ креселъ и расхаживая по комнат.

— Я думалъ, но кому напишешь? Нужно узнать подробности. Вотъ я съ нимъ повидаюсь въ Рим, говорилъ, нюхая табакъ, камергеръ.— Tap…. Тарх…. Вотъ не могу вспомнить я фамилію этого кто ихъ ограбилъ.

— Врно какой-нибудь виртуозъ. Я помню. Вольдемаръ пищалъ на скрипк, говорилъ графъ.— Ну, что же, есть еще у васъ деньги, казначей?

— Я отказался. C’est impossible, отвчалъ камергеръ.— Я люблю Nadine, по согласись, семь, восемь тысячъ въ мсяцъ.

— Только? Вы меня утшаете. Надо ее поздравить, произнесъ графъ съ добродушною улыбкой.

Между тмъ въ открытыя окна доносились уже три голоса заливавшихся въ гостиной графини пвцовъ. Около отеля собралось нсколько гондолъ со слушателями разнаго сословія, по окончаніи піесы они аплодировали, кричали: ‘bis, bravi tutti, bravissimo.’ Графъ разлегся въ окн и наблюдалъ стоявшую на гондолахъ толпу. Камергеръ, сидя въ креслахъ, кряхтлъ и поглаживалъ ногу.

— Этихъ Италіянцевъ хлбомъ не корми, дай пніе, удивительный народъ, толковалъ графъ, лежа на мраморномъ подоконник.

— Намъ надобно, mon cher, потолковать съ тобой…. началъ камергеръ,— я халъ именно затмъ чтобы поговорить съ Nadine.

Графъ разсмялся.

— Ну, что же, говорили? спросилъ онъ.

— Говорилъ.

— Вроятно, въ отвтъ на ваши наставленія загремло тріо изъ Лючіи де-Ламермуръ? произнесъ, расхохотавшись, графъ.

Камергеръ пожалъ плечами и сдлалъ кислую мину.

— Mais coutez, Alexandre, чмъ же это кончится? спросилъ онъ.

— Чмъ кончится? Графиня разорится, поселится гд-нибудь въ Дрезден, я буду высылать ей тысячи полторы въ мсяцъ и стану разъзжать по Россіи, можетъ, съзжу въ Америку съ моею двустволкой. Потомъ умремъ, я думаю. Дтей у насъ нтъ. О чемъ же горевать? я, право, не понимаю.

— Но, Alexandre, началъ было камергеръ.

— Дядя, перебилъ, оборотившись къ нему, графъ.— Давно ли вы сдлались такимъ брюзгою?… Да сами-то вы? Сами-то? Вспомните вашу молодость… Парижъ?

— Что жъ, братецъ, въ этомъ хорошаго? Вотъ вамъ примръ, сердито заговорилъ камергеръ.— Подагра, никакой цли существованія…. Я не хвалю себя, напротивъ….

— Такъ не браните же и насъ, перебилъ его графъ.— Вы знаете на кого похожи? На гувернера при выросшемъ и взявшемъ волю мальчик. Добрякъ все думаетъ что у него на попеченіи ребенокъ, а мальчикъ ужь отвдалъ всхъ благъ міра сего и думаетъ: нтъ, не надуешь, клико лучше парнаго молока которымъ ты меня подчуешь. Да дло не въ этомъ, я бы желалъ чтобъ у ней было это все не напускное, а свое. Я понимаю увлеченіе, а то вдь вотъ, вы думаете, любитъ она пніе? Нисколько…. Эта возня съ артистами, отчасти, длается изъ желанія прослыть за меценатку…. Она, я знаю вдь ее,— не влюбится, а будетъ всмъ показывать что влюблена, опять чтобы прослыть за une femme mancipe, за Жоржъ-зандистку. Вотъ что досадно, окончилъ графъ, уставясь снова въ окошко.

— Ты золъ сегодня, Alexandre, замтилъ камергеръ.— И потомъ, ты живешь только головою, оттого теб она такою кажется.

— Кто? Я? Я живу головою? спросилъ, быстро оборотившись, графъ.— Да это я чтобы потшить васъ пустился въ разсужденія. Да знаете ли вы что я лтъ десять, больше, ровно ни о чемъ не думаю кром того куда мн завтра хать на куропатокъ, или на вальдшнеповъ? И знаете, я нахожу что жить не думая удобне, закончилъ графъ, снова повернувшись въ окошко.

Отчасти камергеръ былъ правъ, несправедливо было бы сказать, что графъ жилъ только головою, но все-таки любимымъ и почти единственнымъ занятіемъ его было думать. Онъ думалъ шагая со своимъ двуствольнымъ Lefaucheux по вязкому болоту, думалъ лежа подъ кустомъ, въ жаркій лтній день, и слдя за плывущими надъ нимъ облаками, думалъ потягиваясь утромъ на жесткой постели, уступленной ему лсникомъ хозяиномъ. Эта страсть думать, больше чмъ страсть къ охот, зазывала его на одинокія вершины горъ, въ вковую тишь дремучаго бора, въ благоухающіе, двственные уголки непроходимой крпи. Возвратясь въ городъ, въ общество, онъ говорилъ мало, говорилъ какъ будто только для того чтобы проврить передуманное, навести кое-какія справки и снова воротиться въ самого себя, въ свое повсюдное уединеніе. Нердко гнало его изъ общества участіе, его ничто такъ не могло взбсить, какъ если друзья, или родные начинали сострадать ему, обвиняя графиню въ мотовств, въ пренебреженіи къ семейной жизни. Онъ защищалъ ее, говорилъ что въ этомъ виноватъ онъ самъ со своимъ характеромъ и на другой же день исчезалъ изъ общества. Также сердили его не на шутку похвалы стихотворенію въ которомъ поэтъ плъ о душевныхъ своихъ ранахъ, страданіяхъ, о безучастіи толпы и т. п. ‘Я еще понимаю нсколько щегольство экипажемъ, лошадью, нарядомъ,’ говорилъ онъ въ этихъ случаяхъ, ‘но щегольство собственными ранами напоминаетъ мн калку обнажающаго высохшую ногу для того чтобы разжалобить прохожаго. У нищаго есть цль, а у поэта, обнажающаго свою душу, я не вижу и цли. ‘Мн кажется’, разсуждалъ, врно ли, нтъ ли, графъ,— ‘поэтому величайшій изъ поэтовъ Шекспиръ и выбралъ драматическую форму, право поэтому, она даетъ ему возможность плакать и смяться въ чужой кож, загримировавшись до того что зрители не шутя уврены будто поэта самого не слышно и не видно въ его драмахъ.’ Графу возражали что однако виденъ въ нихъ Шекспиръ, хотя въ сочувствіи тому или другому лицу. На это онъ отвчалъ: ‘аплодировать акробату не значитъ еще быть акробатомъ’.

Слушая всегда спокойную, оттненную легкою ироніей надъ самимъ собою и надъ многимъ рчь графа, общество никакъ не могло простить ему видимаго довольства судьбой своею. Сплетники сочиняли анекдоты, цлыя сцены, будто бы происходившія межь графомъ и женой, въ нихъ графъ изображался чуть не извергомъ, сплетницы, напротивъ, обвиняли графиню, разбирая по ниточк ея характеръ, склонности и въ заключеніе читая длинныя проповди объ обязанностяхъ женщины къ семейству, къ обществу, къ самой себ. ‘Мущина виноватъ во всемъ’, говорили эманципаторы женщинъ. ‘Отъ женщины зависитъ все’, возражали имъ дамы сомнвающіяся въ польз эманципаціи. ‘Онъ эгоистъ, безъ сердца,’ толковалъ одинъ изъ членовъ человколюбиваго общества. ‘Мы звали его въ члены, отказался.’ Чиновный человколюбецъ не слыхалъ что графъ однажды чуть не утонулъ, кинувшись въ плать, какъ стоялъ на берегу, чтобы спасти свалившагося съ лодки крестьянскаго мальчика. ‘Это, простйшимъ образомъ, въ немъ гордость’, ршали привилегированные сердцевдцы. Но этотъ гордый человкъ не чванился ни умомъ, ни знатностью рода, ни богатствомъ.

Кому бы, кажется, какое дло до чужихъ семейныхъ невзгодъ? Но какъ ни зажималъ графъ ротъ всякому кто намекалъ на эти невзгоды, знакомые знай добирались до причинъ по коимъ графъ не уживается съ женой. Тетокъ своихъ, старушекъ, пересталъ онъ наконецъ навщать, потому что он, подобно хору въ греческихъ трагедіяхъ, немолчно воспвали и при немъ, и безъ него о его несчастнйшемъ положеніи.

Это пламенное сочувствіе къ несчастію ближняго, наконецъ, выжило почти графа изъ общества и изъ Россіи, которую онъ любилъ, большую часть года онъ сталъ проводить за границей. При поминутныхъ разъздахъ на охотахъ, графъ познакомился съ простымъ народомъ. Пріздъ его сіятельства въ какое-нибудь изъ многочисленныхъ его помстій былъ праздникомъ для крестьянъ, даже для ребятъ, которымъ графъ привозилъ игрушки, картузы и мастерски вырзывалъ, сидя въ лтній вечеръ на крыльц, изъ дерева свирли. Заграницей тоже всюду были у него пріятели межь лсниками, поселянами, проводниками. Помимо денежныхъ выгодъ (небольшихъ, впрочемъ, потому что графъ былъ разчетливъ), низшій классъ любилъ его за то что съ нимъ какъ-то, черезъ полчаса, забывалось о его графств. Такое панибратское обращеніе съ простонародьемъ не разъ навлекало на него подозрніе и здсь, и заграницей. Въ Курляндіи нкоторые изъ знакомыхъ ему бароновъ были вполн убждены что графъ разъзжаетъ по ихъ владніямъ вовсе не для охоты, а агитаторомъ, съ цлью вооружить работниковъ и фермеровъ противъ землевладльцевъ, нкоторые видли въ граф чуть не Гарибальди. Частое столкновеніе съ людьми всхъ націй одарило графа способностью длаться, черезъ полчаса, въ любой бдной семь домашнимъ человкомъ: имй онъ Донъ-Жуановскія наклонности, онъ былъ бы опасный гость въ тхъ хижинахъ гд водятся Церлины. Возвратясь вечеромъ съ охоты, графъ, усвшись на двор подъ деревомъ и распивая съ лсникомъ кружку пива, собиралъ вокругъ себя всю семью лсника и до глубокой ночи занималъ своими живыми разказами. Принадлежа къ обществу стрлковъ въ Тирол, графъ хаживалъ вмст съ крестьянами, съ колесною старой аркебузой на плеч, на праздники стрлковъ, въ зеленой, увитой тесьмой, тирольской шляп. Въ Россіи, на снокос, просиживалъ вечера съ косцами у костра, разказывая про диковинки нмецкихъ странъ или разгибая подковы точно проволоку, къ восхищенію собравшейся толпы. Замняла ли ему свтскій разговоръ эта нехитрая бесда съ бдными людьми, или дышалось ему между ними легче чмъ въ толп покорной рабски мод и приличіямъ, иногда пренеприличнымъ? Такъ или иначе, но графа тянуло изъ высшаго круга въ простонародную толпу, какъ тянетъ человка изъ надушеной гостиной на чистый воздухъ лтнимъ вечеромъ.

Графъ былъ сосдъ Лучаниновымъ по одному изъ имній и бывалъ раза три у нихъ въ Васильевскомъ. Старикъ Лучаниновъ сразу привязался къ графу. Владиміръ Алексевичъ, не взирая на десятилтнюю разность возраста (графъ былъ его старше), тоже съ перваго же раза полюбилъ его. Молодому человку нравилось особенно равновсіе графа во взгляд на вещи, не было у него, модныхъ въ то время, одностороннихъ жалобъ на общественную среду, будто она единственно виновата въ томъ что человкъ слоняется безъ дла, не было однако и тупаго довольства всмъ, которое живетъ себ да приговариваетъ: ‘помилуйте, чего еще хотть? Среда какъ среда, и мы люди какъ люди.’ Графъ любовался юморомъ и юношескою бодростью взгляда Владиміра Лучанинова на жизнь. Разъ какъ-то, красня и конфузясь, Владиміръ Алексевичъ, еще гимназистъ тогда, прочелъ ему одно изъ своихъ стихотвореній. Графъ откровенно посовтовалъ ему, по крайней мр, погодить писать, прибавивъ что ‘стихи еще не поэзія’. Лучаниновъ дулся на него за это цлый вечеръ, онъ не сообразилъ что вино кажущееся хорошимъ начинающему пить врядъ ли удовлетворитъ знатока въ винахъ. Студентомъ Владиміръ Алексевичъ бывалъ часто у графини, жившей года три безвыздно въ Москв. Графъ изрдка навщалъ тогда жену, но большую часть времени жилъ въ дальней своей деревн.

Поборники народности считали главнымъ недостаткомъ графа его умнье уживаться съ Французомъ, Нмцемъ, съ Англичаниномъ. Не знаю, справедливо ли было такое обвиненіе. (Вотъ еслибъ онъ съ Русскими не уживался.) Врядъ ли эта способность не есть, скорй, счастливая особенность русскаго ума, подвижной, чуткой ко всему природы. На все прекрасное въ прекрасномъ Божьемъ мір откликнулись и будутъ откликаться русскіе поэты. Въ Испанца превращается нашъ Пушкинъ, рисуя сцену у Лауры, Жуковскій заводитъ насъ въ поэтическій сумракъ средневковаго замка, въ Индію, въ Элладу, точно домой къ себ…. Понятна имъ, даже близка чужая любовь къ родному, имъ улыбается отовсюду красота, святыня имъ везд святыня.

Старикъ камергеръ, улегшись на кровать за ширмами въ сосдней комнат, уже отпустилъ камердинера, погасилъ свчу и захраплъ, а графъ, облокотясь на мраморное подоконье, все еще глядлъ въ непроницаемую темь южной, италіянской ночи, умолкло пніе въ гостиной у графини, гд-то далеко перекликались запоздавшіе гондольеры, собаки лаяли, пробило два часа на башн, на дальнемъ остров свтился долго огонекъ, и тотъ потухъ, одн падучія звзды, по временамъ, перебгали съ мста на мсто, или же, описавъ блестящую дугу, скрывались вовсе съ темносиняго небосклона.

Графъ молча продолжалъ сидть у окна, держа давно потухшую сигару.

——

Лучаниновъ, между тмъ, въ одинъ изъ жаркихъ полудней, потлъ въ дилижанс, подъзжая къ Риму, похожая на арбузъ, желтая четверомстная карета на высокихъ рессорахъ, поношенная ливрея почталіона и тяжелыя старыя лошади напомнили молодому путешественнику экипажъ покойной бабушки, генеральши, точно въ такой же карет, такія же лошади важивали его въ подмосковную. Сидвшій подл него въ одной рубашк толстый патеръ, какъ нарочно, былъ дв капли воды похожъ на дворецкаго бабушки. Патеръ метался, не зная что ему сдлать отъ жары, два другіе пассажира, Англичане, дремали всю дорогу. Лучаниновъ съ любопытствомъ высовывался поминутно изъ окна, глядлъ впередъ, ожидая: вотъ покажется куполъ Св. Петра, и показался какой-то куполъ. ‘Это Святой Петръ?’ спросилъ онъ патера по-французски. Патеръ отрицательно потрясъ указательнымъ пальцемъ и головой, но ничего не отвтивъ, отвалился въ уголъ кареты и принялся отмахиваться платкомъ отъ пыли и нестерпимаго жара. Къ Риму отъ Чивитта-Веккіи подъзжаешь точно съ задворка, покуда не загремятъ колеса по мостовой и не появятся высокіе, стройные обелиски, фонтаны многочисленныхъ piazza, путникъ можетъ подумать не попалъ ли онъ въ другой какой-нибудь городъ по ошибк. Но вотъ дилижансъ, прохавъ нсколько узкихъ улицъ, повернулъ влво. ‘Il Panteone’, лниво произнесъ патеръ, указавъ жирною кистью руки на портикъ, искаженный двумя надстроенными звонницами. Лучаниновъ взглянулъ, но сразу не нашелъ ничего поражающаго въ закоптломъ, старомъ портик. Миновавъ еще нсколько улицъ, площадей, карета съ громомъ въхала въ ворота Ufficio della posta, кондукторъ протрубилъ какую-то чепуху и, соскочивъ съ высокихъ козелъ, отворилъ дверцы.

— Dei gratia, произнесъ патеръ, весь мокрый и распаренный, точно изъ ванны вылзая изъ кареты.

— Fa caldo, serenissime, замтилъ, высаживая его подъ руку, сухой, тоже похожій на двороваго, кондукторъ.

— Si, si, f’а molto caldo, пропыхтлъ патеръ, принимаясь напяливать длинный, черный сюртукъ свой.

Вещи Лучанинова уже схватилъ какой-то малый въ плисовой, истертой куртк, Владиміръ Алексевичъ хотлъ было взять извощика, но малый уговорилъ его, на ломаномъ французскомъ, идти пшкомъ, увряя что тутъ недалеко есть хорошій отель Минервы. Посл получасоваго, однако, хожденія показался наконецъ обелискъ, утвержденный на спин слона, и противъ него зданіе обтованнаго отеля съ громаднйшими окнами.

Было часовъ пять вечера, когда нашъ путешественникъ, посл обда, отправился бродить по вчному городу. Говорятъ, въ чужомъ город точно въ лсу. Нтъ, въ лсу, помоему, веселе, одиночество замтне въ толп съ которою вы не имете, не въ силахъ отыскать хоть долю общаго, въ лсу у человка есть подруга, неистощимо разнообразная, вчно живая, юная,— природа. И если не томитъ васъ голодъ или жажда, то вы не налюбуетесь ею, не наговоритесь съ ней, въ лсу нтъ этихъ пытливыхъ взглядовъ которые на васъ кидаютъ проходящіе, какъ будто укоряя: ‘что же вы это никуда не торопитесь, зваете по сторонамъ? Человкъ долженъ хлопотать, суетиться.’ Какъ утопающій хватается за первую попавшуюся доску, такъ одинокій, первое за что, берется за воспоминанія, и какъ разогрвается тогда и чувство дружбы къ отсутствующимъ, какъ чувствительне длаются невозвратныя утраты. ‘И я когда-то былъ среди своихъ, и у меня былъ уголъ, и я былъ не чужой’, думается одинокому. А каково, должно-быть, думать это тому кто навсегда, на вки обреченъ на разлуку и съ друзьями, и со всмъ что было съ дтства дорого? Забыть, совсмъ забыть прошедшее? Но этого не въ силахъ человкъ, а жить воспоминаніями, безъ надежды воротить когда-нибудь хоть долю дорогаго, значитъ подвергать себя мучительнйшей пытк.

Задумавшись, забрелъ нашъ путешественникъ въ одинъ изъ глухихъ, тихихъ уголковъ Рима, народу здсь вовсе не было, развалина преддверія, можетъ-быть храма, служила входомъ въ заброшенный погребъ…. На широкомъ, мраморномъ карниз было вычеканено цлое торжественное шествіе, шли въ тогахъ гордые граждане Рима за чьею-то торжественною колесницей, хали всадники, у колесницы, понуривъ головы, словно въ раздумь о дальней родин своей, шагали связанные плнники…. Вдругъ голова козы, взобравшейся на крышу погреба, выглянула изъ-за античнаго карниза. ‘Вотъ это Римъ’, подумалъ Лучаниновъ, ‘Римъ, какъ я себ воображалъ его’. Теперь, усвшись на плиту подл развалины, онъ очутился точно какъ въ лсу, но не природа здсь бесдовала съ путникомъ, а древность.

VII.

Въ Петербург, въ великолпномъ кабинет Василья Савельевича Аристархова, шла въ это время другая бесда. Низенькій, толстенькій старикъ, управляющій Лучаниновыхъ, стоялъ у дверей, поношенный коричневый сюртукъ его былъ застегнутъ, изъ-подъ отворотовъ высовывался стоячій воротникъ желтаго жилета пике, подареннаго ему, еще на свадьбу, покойнымъ бариномъ. Старикъ то охорашивалъ тревожно свой костюмъ, желая, вроятно, не ударить лицомъ въ грязь господъ своихъ, то покашливалъ, вытиралъ потъ съ лица краснымъ бумажнымъ платкомъ, то вынималъ круглую табатерку и нюхалъ. Наконецъ, заслышавъ въ сосдней комнат голосъ Василья Савельевича, онъ выдернулъ воротничокъ жилета и пріосанился, посторонившись немного отъ рзной, орховой двери.

— Алексичъ…. Какими судьбами? широко улыбнувшись и запахнувъ полу голубаго атласнаго халата, произнесъ Аристарховъ.— Да ты ли это, полно? переспросилъ онъ, быстро обжавъ глазами вещи лежавшія на стол.

— Какъ же-съ…. Я, батюшка, Василій Савельичъ, желаю здравствовать, теперича, проговорилъ, потряхивая головой и кланяясь, старикъ.

— А постарлъ, братъ, постарлъ, замтилъ Аристарховъ, хлопнувъ по плечу управляющаго и опустившись въ бархатное кресло.— Давно ли здсь?

— Третьяго дня пріхалъ…. Да я ужь другой разъ, теперича…. Алексй Андреевичъ еще при жизни посылать меня изволили, насчетъ свидтельства о брак. Тогда, впопыхахъ, ничего не добился, теперича вторично надумали мы съ братцемъ Владиміра Алексевича, по совту ихъ благопріятелей…

— Такъ, такъ…. Что же, это дло немаловажное, перебилъ Аристарховъ, пробарабанивъ по столу пальцами и разсмаривая свои шитые серебромъ сапоги.

— Какое же, теперича, маловажное, Василій Савельичъ, началъ скороговоркой старикъ.— Своего родоваго достоянія, можно сказать по неопытности, лишены. Теперича и мы, дворовые на старости…. У всхъ почти семейства, вольныя даны, теперича, да что намъ съ ними…. Жили мы, благодаря Бога, у Алекся Андреича, царство ему небесное, вы изволите знать….

Губы старика задрожали и брызнули слезы, но онъ проворно досталъ изъ задняго кармана платокъ и вытеръ ихъ.

— Да…. Эдакое имнье…. Это дйствительно что такъ, произнесъ Аристарховъ, сложивъ на груди мощныя свои руки и опустивъ на грудь голову.

— Наслышаны мы теперича,— за что купилъ, за то и продаю, сударь, не погнвитесь, — будто бы теперича вы изволили принимать на себя ходатайство, по просьб Павла Ивановича, нершительно и почти задыхаясь отъ внутренняго волненія началъ было старикъ.

— То-есть, какъ ходатайство? поднявъ высоко брови, съ поддльнымъ спокойствіемъ уставившись на управляющаго, перебилъ Аристарховъ.— Я больше ничего какъ привелъ въ порядокъ доказательства на право наслдства, по недостатку потомковъ по прямой линіи, это могъ сдлать ты, всякій, первый писецъ, еслибъ у Тарханкова не утрачены были нкоторыя бумаги, вотъ это обстоятельство представляло нкоторыя затрудненія: нужно было рыться въ десяти, двнадцати архивахъ…. Вотъ все мое ходатайство. Жаль, жаль твоихъ господъ, я ихъ не видывалъ, но у старшаго, говорятъ, есть сходство съ Алексемъ Андреевичемъ? Говорятъ, молодецъ? И будто бы поэтъ? Стихи, правда ли нтъ ли, пишетъ? Правда?

— Пишутъ-съ. А по нашему понятію, сударь, продолжалъ, потряхивая съ укоромъ головой, старикъ, — вамъ словно бы гршно…. Вдь вы, Василій Савельичъ, извольте теперича припомнить, были въ числ свидтелей при бракосочетаніи, были, можно сказать, теперича, какъ бы родные приняты въ дом покойнаго, они, царство имъ небесное, теперича, васъ совсмъ иначе понимали…. Какъ же это вамъ, сударь, не гршно идти противъ ихъ крови? Не дай Богъ встртитесь, вдь вс мы подъ Богомъ, Василій Савельичъ.

Аристарховъ нсколько поблднлъ, густыя брови его надвинулись, онъ оперся локтями на колна и началъ, уставясь въ персидскій коверъ разостланный въ кабинет:

— То-есть, ты хочешь мн сказать: ‘вы, молъ, семинаристъ, вы были нищій?’ Былъ, прибавилъ онъ, быстро и безжизненно взглянувъ на дворецкаго.

— Никакъ нтъ, Василій Савельичъ…. Сохрани Богъ чтобъ я, теперича, кому-нибудь, не токмо вамъ…

— Такъ для чего же, перебилъ Аристарховъ,— ты мн говоришь такія вещи? Въ томъ что имнье перешло къ Тарханкову помимо твоихъ барчатъ я столько же повиненъ какъ во взятіи Парижа Русскими…. Твоимъ ли господамъ оно принадлежитъ, другому ли кому, мн отъ этого ни тепло, ни холодно…. Я теб говорю по-русски: я привелъ въ порядокъ бумаги, доказательства родства. Понимаешь, не оспаривая чьихъ-либо правъ на наслдство. Я доказалъ что Тарханковъ есть ближайшій наслдникъ въ случа несуществованія наслдниковъ по прямой линіи. Какую же ты видишь тутъ неблагодарность, или…

— Но вдь вы изволили находиться при бракосочетаніи…

— Былъ. Что жь изъ этого? А гд другіе свидтели? Гд письменныя доказательства брака? Гд они?

— Другіе, точно что…. на бду померли, теперича….. письменныхъ доказательствъ тоже, справлялся я, въ виду покуда не имется, а въ консисторскихъ книгахъ этотъ бракъ, теперича, съ вольноотпущеннымъ…. Я и ума не приложу, опустивъ голову, говорилъ управляющій.

— А на нтъ, самъ знаешь, и суда нтъ, окончилъ Аристарховъ, отвалясь къ спин креселъ и повертывая свой брилліантовый перстень.— Ты разкажи мн лучше какъ же дйствовали вы, началъ онъ посл небольшаго молчанія.— Къ кому ты обращался?

— Я прямо было обратился къ вамъ, сударь, но вы изволили находиться въ отсутствіи, отвчалъ Гаврило Алексевъ.

— Да, я узжалъ въ Тамбовъ по одному длу, уже спокойне говорилъ Аристарховъ.— Ну, куда же ты отъ меня?

— здилъ, сударь, я еще къ одному секретарю Бархатову, если изволите помнить, въ главный штабъ…. Сказали: померъ Бархатовъ, лтъ пятнадцать, говорятъ, какъ померъ… Слыхали мы, будто бы полковой священникъ какого-то гвардейскаго полка внчалъ…. Полка не знаю, припоминалъ, соображалъ…. ничего сообразить не могъ, отъ насъ скрывали вдь покойный Алексй Андреевичъ, до конца жизни, о своемъ третьемъ брак, и она, покойница, никому намека не подала что повнчана…. Знали мы объ этомъ такъ, по слухамъ. Кареты были, полагать надо, наемныя…

— Что жь въ главномъ штаб? спросилъ Аристарховъ.

— Да что жь было длать мн теперича…. Постоялъ, постоялъ, заплакалъ, да и пошелъ на постоялый, отвчалъ старикъ.

Аристарховъ захохоталъ.

— Умный ты, братецъ, человкъ, Гаврило Алексевичъ, а не сообразилъ: да еслибъ и полковой священникъ внчалъ, что жь ты узнать могъ въ главномъ штаб?… Вдь не служилъ нигд въ то время Алексй Андреевичъ….

— Да, это точно что, теперича, немного покраснвъ, отозвался старикъ.— Голову потерялъ, Василій Савельичъ, дло-то такое, ничего сообразить нельзя. Оттуда, думаю, куда теперь? продолжалъ Гаврило Алексевъ. Вспомнилъ, дай, молъ, схожу къ сенатору Заборову, друзья были съ покойнымъ….

Аристарховъ опять захохоталъ.

— Нашелъ, братъ, человка…. Ну, Гаврило Алексичъ, утшилъ, восклицалъ онъ, продолжая хохотать.— Такъ къ Заборову? Да ты меня уморишь, братецъ. Ну, что же? Что же теб Заборовъ?

— Приняли они меня, сударь…. Я имъ: ‘вотъ такъ, и такъ, теперича, молъ, ваше превосходительство’.— Жаль, жаль, говорятъ, твоихъ господъ. Вошли въ положеніе, дай имъ Богъ здоровья, представили секретарю какому-то, тутъ у нихъ въ кабинет находился…. какъ бишь, теперича, фамилію-то позабылъ.

— Это не Чеботаеву ли ужь Игнашк? А?

— Нтъ, не Чеботаевымъ они ихъ называли.

— Ну, что же секретарь?

— Да что же сдлаютъ, теперича, хоть двадцать секретарей, если не имется, такъ сказать, никакой путеводной нити, сударь. Извольте вы сами, теперича, при всемъ вашемъ быстромъ соображеніи, да какъ ни документовъ, ни свидтелей, толковалъ старикъ.— Что вы сдлаете тутъ, теперича?

— Это потха. Такъ къ Чеботаеву? Нашелъ ходока, потшался Аристарховъ.— Очень радъ, радъ видть я тебя, старые знакомцы, окончилъ онъ, поднимаясь съ кресла и взглянувъ на столовые часы.

— Какъ же сударь, отозвался грустно управляющій.— Алексй Андреичъ, царство ему небесное, завсегда о васъ…

— А на гитар-то играешь? А? Вдь виртуозъ, братецъ, ты былъ когда-то? спросилъ, хлопнувъ старика по плечу, Василій Савельевичъ.

— Какая гитара, сударь? До гитары ли, теперича, махнувъ рукой, отвчалъ старикъ.— Такъ какъ вы посовтуете мн теперича, Василій Савельевичъ?

— Да что же тутъ совтовать? Что съ возу упало, то пропало, отвчалъ Аристарховъ.— Поэтъ вдь, стихотворецъ, слышу я, твой баринъ-то? Ну, вотъ ты на гитар: ‘выду ль я на рченьку’, а онъ стихи напишетъ…. Другой-то братъ что? Въ картишки, говорятъ, любитъ? Вотъ вамъ и развлеченіе, хлопнувъ снова по плечу старика и расхохотавшись, окончилъ адвокатъ.

— Будьте благополучны, сударь, отвчалъ, раскланиваясь, Гаврило Алексевъ.— Осмлюсь доложить, теперича, будь у васъ дти, да находись они, теперича, въ эдакомъ положеніи, не такъ бы поступилъ съ ними общій благодтель нашъ, покойный Алексй Андреевичъ, съ укоромъ потряхивая головой, дрожащимъ голосомъ произнесъ старикъ.— Не такъ бы поступили они…. Всякаго благополучія, сударь, прибавилъ онъ, удерживая слезы и осторожно пробираясь въ полурастворенную дверь.

Аристарховъ принужденно засмялся и уставился смотрть въ окно. Вошедшій слуга, во фрак и бломъ галстук, принесъ письма и газеты.

— Съ кмъ это прислано? спросилъ его Аристарховъ, распечатавъ и пробжавъ наскоро одно изъ писемъ.

— Человкъ привезъ, отвчалъ слуга.— Онъ дожидается отвта.

— Скажи что буду, отвчалъ Аристарховъ, еще разъ пробгая письмо.

Слуга вышелъ.

Это было благодарственное письмо одного молодаго богача за выигранное дло, записка оканчивалась приглашеніемъ отобдать и пошалить вечеромъ. Аристарховъ прочелъ наскоро другія дв записки и вышелъ изъ кабинета, громко распвая какую-то арію, проходя мимо зеркала въ гостиной, онъ погладилъ себ подбородокъ, пріосанился и, самодовольно потирая руки, отправился беззвучными шагами въ уборную.

Въ послднее время ему какъ-то особенно везло, онъ то и дло вводилъ себя во владніе просроченными имніями и заложенными домами, старушка, жена его, не нынче, завтра, по единогласному ршенію докторовъ, должна была отправиться къ предкамъ, процессы выигрывались одинъ за другимъ, въ Сибири онъ купилъ за безцнокъ золотые пріиски. Словомъ, отовсюду стекались къ нему потоки золота и пріятныя извстія. Аристарховъ блаженствовалъ, онъ даже помолодлъ и сдлался еще развязне, особенно съ дамами, стсняло его немного незнаніе французскаго языка, но онъ очень ловко умлъ уврить всхъ что далъ себ слово не говорить иначе въ Россіи какъ по-русски, потому что пора наконецъ Русскимъ уважать свой ‘благозвучнйшій,’ какъ выражался Василій Савельевичъ, языкъ.

Какъ-то невольно влечетъ всякаго къ человку котораго соблаговолитъ постить счастіе, Василій Савельевичъ поэтому, въ послднее время, сдлался чуть не идоломъ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ. Ему даже приходила нердко мысль жениться второй разъ ‘на какомъ-нибудь бутончик’, и онъ нетерпливо ждалъ отшествія своей престарлой, больной супруги.

Въ то время какъ Василій Савельевичъ, улыбаясь при мысли о предстоящей шаловливой вечеринк, летлъ въ своей щегольской карет, во всю рысь, по Невскому, Гаврило Алексевъ, захвативъ на постояломъ кожаную, полинялую кису свою, потащился пшкомъ къ Московской застав, соображая какъ бы подешевле нанять подводку до Москвы, старикъ экономилъ каждую копйку изъ суммы данной ему на дорогу младшимъ Лучаниновымъ.

— Дорого, братъ, убждалъ онъ, добравшись наконецъ до заставы, какого-то сдаго, заспаннаго ямщика,— а ты возьмика съ меня, теперича, подешевле.

— Да что за дорого…. Ты погляди покой-то какой, возражалъ ямщикъ, указывая на огромную телгу стоявшую подл постоялаго.— Опять же парой повеземъ, на смнныхъ. Не жалй.

Гаврило Алексичъ помялся на одномъ мст, понюхалъ раза два табаку, попросилъ заспаннаго ямщика еще разокъ ‘взять подешевле, теперича’, и наконецъ услся въ тряскую телгу вмст съ двумя бабами и какимъ-то длиннымъ и тонкимъ, точно жердь, семинаристомъ. Телга выхала за заставу, пара хохлатыхъ лошаденокъ побжала мелкою рысцой по шоссе. Семинаристъ молчалъ, одна изъ бабъ, дожевавъ купленную у заставы сайку, вступила было въ разговоръ съ Гавриломъ Алексевымъ, но старикъ отвчалъ ей лаконически, ему щемило сердце при мысли что дло господъ непоправимо, кром преданности господамъ, его тревожило будущее собственной семьи, старикъ, управляя долгое время имніями, не скопилъ ни копйки, это не диковина для того кто видалъ и знавалъ нашихъ управляющихъ изъ крпостныхъ.

Ямщикъ на первой же станціи насажалъ еще человкъ пять мужиковъ на телгу.

— Ты что же это, братъ, теперича? Общалъ насъ четверыхъ везти, а насажалъ чуть чуть не дюжину? возражалъ Гаврило Алексичъ старому, стоявшему у телги, ямщику, высунувъ голову изъ-за громадныхъ узловъ принадлежавшихъ новымъ пассажирамъ.

— Доставимъ, не тревожься. На той станціи тройку заложатъ, отвчалъ, считая пятаки, ямщикъ.

Тощая пара поплелась со станціи, новые попутчики безцеремонно развалились въ широкой телг и тотчасъ же захрапли.

— Ты, землякъ, ноги-то подбери маленько, теперича, замтилъ Гаврило Алексевичъ одному изъ спутниковъ, положившему обутыя въ лапти ноги, не обинуясь, на колни старику.

Мужикъ подтянулъ подъ себя ноги.

— Везли четверыхъ насъ по условію, а насажали, теперича, продолжалъ укорять, выглядывая изъ-за мшковъ, Гаврило Алексевъ.— Не подлецы ли вы, теперича?

Новый ямщикъ не обращалъ на его укоры ни малйшаго вниманія. Семинаристъ и бабы молчали, видно было что подобныя вещи стали имъ не въ диковину. На слдующей станціи, въ сел, ямщикъ возилъ ихъ часа два по всему селу, точно продавалъ, торгуясь со своими собратами по ремеслу. Наконецъ, посл продолжительныхъ переговоровъ, увреній что работа легкая и выгодная, сдалъ рыжему, съ пьянымъ лицомъ мужику, чуть не въ сажень въ плечахъ, этотъ везъ довольно хорошо, и тройкой. Станціи три дло шло сносно, но на четвертой, въ городк, лошадей вовсе не оказалось, привезшій ихъ ямщикъ изчезъ со своею парой, оставивъ телгу чуть не среди улицы. Гаврило Алексевъ, къ счастію, отдалъ третью часть первому ямщику, но семинаристъ и бабы заплатили вплоть до Москвы и были въ отчаяніи. Погоревавъ съ ними, старикъ взялъ кису свою изъ телги и потащился, побранивая себ подъ носъ разбойниками ямщиковъ, на постоялый дворъ. Утромъ онъ думалъ нанять другихъ лошадей, оставивъ кису на попеченіе хозяйки въ общей изб (изъ экономіи онъ не взялъ номера), Гаврило Алексевъ пошелъ въ трактиръ напиться чаю.

— А что, братцы, обратился онъ къ стоявшимъ у воротъ постоялаго двора ямщикамъ,— нтъ ли у васъ, теперича, попутчиковъ до Москвы?

— Когда теб? спросилъ одинъ изъ ямщиковъ, лысый, высокій мужикъ.

— Да мн бы завтра, съ утра.

— Завтра наврядъ, а дня черезъ два буде, отвчалъ лысый.

— Вы это, въ Москву что ль нанимаете, почтенный? спросилъ, неизвстно откуда появившійся, купецъ въ синей сибирк, приподнявъ суконный картузъ и тряхнувъ волосами.

— Въ Москву, теперича, отвчалъ Гаврило Алексевъ.

— Повремени до завтра, до вечеренъ такъ, а можетъ и пораньше я управлюсь, продолжалъ купецъ,— подемъ вмст, у меня тарантасъ, я съ товарцемъ ду. Важно докатимъ, на перемнныхъ. А мн охотне.

— Да вдь мн съ вами-то вдвоемъ, теперича, накладно будетъ, переминаясь, возразилъ Гаврило Алексевъ.

— Ну, да чего теб не жаль? Ну? Что тутъ? затарантилъ купецъ, разставивъ руки.— Я не изъ выгодъ, а компанства ради, у меня товаръ…. Мн все едино, безъ тебя ли мн, съ тобой ли….

Гаврило Алексевъ, помявшись, объявилъ что онъ съ сдоками думалъ было дохать цлковыхъ за три, много за четыре.

— Ну, и дло съ концомъ, по рукамъ стало-быть, перебилъ купецъ, хлопнувъ своею ладонью по мягкой рук старика.— А теперь пойдемъ чай пить, вотъ и вся недолга, добавилъ онъ, не безъ гордости поглядвъ на стоявшихъ вокругъ ихъ ямщиковъ и поправивъ свою рыжеватую бородку.

Ямщики, съ своей стороны, поглядли на него съ нкоторымъ уваженіемъ, которое невольно является у всякаго къ человку со средствами.

Гаврило Алексевъ ршился подождать купца и отправился съ нимъ чаевать.

— У васъ что же, теперича, дла что ли здсь? спросилъ онъ своего новаго знакомца, усаживаясь съ нимъ въ трактир за накрытый столикъ.

— Да, какъ теб сказать, дорогой человкъ…. Длъ-то у меня здсь нту никакихъ, а….

— Это васъ, должно-быть, спрашиваютъ? перебилъ половой, подавая чайники и указавъ головой на блднаго мщанина въ нанковомъ длинномъ сюртук, переминавшагося съ ноги на ногу въ нкоторомъ отдаленіи отъ стола.

— Меня, отозвался купецъ.— Ну, что ты?

— Я къ вашей милости, псаломщикъ проситъ денегъ сколь ко-нибудь, да вотъ насчетъ покрова тоже я было…. Какъ съ нимъ? Церковный что ли взять? робко спрашивалъ пришедшій.

— Покровъ я заказалъ, сегодня принесутъ вечеромъ…. Надо все какъ приличествуетъ…. Зачмъ церковный? А псаломщику на вотъ, отдай…. Сколько ему? говорилъ купецъ, доставъ засаленный замшевый, кошелекъ изъ кармана.

— Да сколько пожалуете, хошь гривенъ шесть пока, али….

— На вотъ, отдай ему цлковый, да скажи чтобы читали у меня безъ фальши…. Слышишь? Читаютъ ли они?

— Читаютъ день и ночь, двое въ голосъ, намъ слыхать, мы тутъ за перегородкой, отвчалъ мщанинъ.

— То-то, напейся чаю съ нами.

— Некогда, отвчалъ мщанинъ,— надо еще въ полицію мн, за свидтельствомъ.

— Ну, такъ сходи…. Завтра я приду пораньше, забгу только расплатиться за покровъ…. Часовъ такъ въ восемь, Богъ дастъ, вынесемъ, за гробъ заплачено, говорилъ, соображая что-то, купецъ.

— Слушаю…. Прощенья просимъ, отвчалъ, складывая вчетверо рублевую бумажку, мщанинъ и вышелъ.

— Родственника, стало-быть, теперича, вы похороняете? спросилъ Гаврило Алексевъ, прихлебывая чай изъ блюдечка.

— Похороняемъ? Нтъ, не родственника, захожій шелъ, слышь, въ Петербургъ, больной, одежи путной не было, лто, лто, а ночи-те холодныя, знать простудился. Десять деньковъ полежалъ, разказывали мн на постояломъ, и померъ. Я смняю лошадей, приходитъ, вотъ ты видлъ, этотъ самый мщанинъ, проситъ на погребенье страннаго человка…. Я, грхомъ, не поврилъ, всякій народъ есть… Дай схожу посмотрю, правда ли? Прихожу. Лежитъ покойникъ на стол въ свтелк, рубаха грязная, худая, ни псаломщика, ни свчъ, жалости достойно. Думаю, какъ же это такъ? Вдь тоже человкъ, какъ и мы гршные…. Пошелъ на станцію: ‘откладывай лошадей’. И остался, вотъ отдамъ, значитъ, послдній долгъ, помянемъ какъ приличествуетъ, и поду.

— Это дло хорошее вы сдлали, теперича, замтилъ Гаврило Алексевичъ.

— Да не подобно, ну какъ, самъ посуди, рубаха дыра на дыр, ни у него одеженки, ни обуви, одинъ крестъ мдный, отвчалъ купецъ, подувая въ блюдечко.

— Бумаги-то въ исправности, а то вдь не похоронятъ? спросилъ управляющій.

— Паспортъ, сказываютъ, въ порядк. Да вотъ, свидтельство тянетъ полиція, не выдаетъ, въ церковь нельзя внести.

— А кто такой? спросилъ Гаврило Алексевъ.

— Признаться, я не поглядлъ, въ полицію бумаги забрали…. Чиновникъ будто бы какой-то, хозяинъ сказывалъ…. А вы, почтенный, дальніе? спросилъ купецъ, отирая платкомъ съ лица потъ, выступившій отъ чаю.

Гаврило Алексевичъ сказалъ.

— Земляки, стало-быть, продолжалъ купецъ,— я самъ оттуда, нонче о посту я съ музыкантомъ халъ, съ попутчикомъ, изъ своего села, въ Москву. Барскій фамилія, онъ крпостной, не вашихъ ли?

— Не нашихъ, а Тарханкова, можетъ изволили слышать, отвчалъ Гаврило Алексевичъ.

— Слыхали.

— Ну, вотъ…. Еще, теперича, доводится онъ дядя нашимъ, продолжалъ старикъ,— да только что нонче родные-то? хуже чужихъ.

— Вотъ это врно ты, подтвердилъ купецъ, наливая водою чайникъ.— Такъ вотъ какъ, земляки еще мы съ тобой, продолжалъ онъ, разливая чашки,— рдко я бываю только вотъ дома-то, жену и ребятишекъ по полугоду не видишь.

— Что такъ? спросилъ управляющій.

— Въ разъздахъ круглый годъ, мы иностранцы, отвчалъ купецъ,— все Рассею исполосуемъ въ годъ-отъ, то на Ирбитъ тебя метнетъ, а то въ Адесту, прошлой годъ въ Риг безъ мала мсяцъ прожили.

— А чмъ торгуете?

— Полотнами торгуемъ, пряжей, да всячиной, чмъ тоже Богъ пошлетъ, что повыгодне видишь мало-мальски, то и теребишь.

Расплатившись за чай и отклонивъ предложенную Гавриломъ Алексевымъ долю платы, купецъ побжалъ куда-то въ городъ, а старикъ, посидвъ до сумерекъ у воротъ постоялаго, ушелъ въ избу и улегся, подложивъ подъ головы кису свою, на лавк. Онъ проснулся, раннимъ утромъ, отъ нестерпимой духоты въ изб, открывъ глаза, старикъ увидалъ на полу цлую мозаику изъ спящихъ, бороды, затылки, ноги въ лаптяхъ, въ сапогахъ, босыя, спины въ пестрядинныхъ, ситцевыхъ рубахахъ, наконецъ черная ряска длиннаго и неимоврно тонкаго странника, все это было уложено такъ плотно, какъ укладываются фигурныя частицы разрзанныхъ для забавы дтей картинокъ. Гаврило Алексичъ поднялся, оправилъ жиденькіе свои волосы, протеръ глаза и вышелъ на крыльцо. На крыльц ужь умывался, засучивъ рукава поддевки, купецъ изъ прившеннаго къ столбику глинянаго умывальника.

— Что, али душно въ изб-то? спросилъ онъ, вытираясь протканнымъ по концамъ красною бумагою рушникомъ.

— Духота страшная, теперича, отвчалъ, отдуваясь и снимая сюртукъ, Гаврило Алексичъ.— Что, можно полотенечка-то?

— Съ нашимъ удовольствіемъ, утирайсь. Хозяйка сама работала, отвчалъ купецъ, указывая на хитрые узоры пущенные по концамъ полотенца.

Гаврило Алексичъ умылся и, причесавшись карманнымъ гребешкомъ, помолился за крестъ колокольни выглядывавшей изъ-за кровли полукрытаго двора.

— Ты вотъ что, дорогой человкъ: бери пожитки-то свои, да неси ко мн въ номеръ, сказалъ купецъ.— Напрасно съ вечера не перебрался, клопы, правда, у меня тамъ, а все же лучше, не такъ людно.

Старикъ взялъ свой мшокъ и въ сопровожденіи купца отнесъ его въ номеръ.

— Не хочешь ли со мной на выносъ? Чайку бы надо напиться, да думаю, до обдни-то какъ-то оно…. Ужь посл похоронъ напьемся, говорилъ привтливый попутчикъ.

Старику длать было нечего, и онъ отправился вмст съ купцомъ. Пройдя главную улицу, они поворотили въ грязный переулокъ, подошли къ деревянному ветхому дому и вошли въ отворенныя, покосившіяся отъ времени, ворота, на высокомъ, тоже полуразрушенномъ, крыльц стояла, крашеная желтой краской, гробовая крышка. Купецъ приподнялъ ее, осмотрлъ и постучалъ нсколько разъ въ верхнюю доску.

— Гробъ-отъ насилу отыскалъ порядочный, такой непутный городишко, проговорилъ онъ, уставляя крышку.

Пройдя подпертые столбомъ посередин сни, пришедшіе отворили налво дверь и вошли въ свтелку съ однимъ небольшимъ, съ желзною ршеткой, окошкомъ. Посереди свтелки стоялъ гробъ съ четырьмя мдными подсвчниками, пахло ладаномъ, въ гробу лежалъ, одтый въ черный сюртукъ, исхудалый человкъ лтъ пятидесяти, съ отпущенною, видимо недавно, сдоватою бородой и блокурыми жиденькими и короткими, тоже съ просдью, волосами, на покосившихся нсколько устахъ стояла грустная улыбка, брови были подняты, что придавало еще боле силы выраженной улыбкою и всмъ лицомъ грустной насмшк, не то надъ самимъ собой, не то надъ всми вообще людьми, надъ жизненною суетой. ‘Мнози глаголютъ души моей: нсть спасенія ему въ Боз его’, раздавался одиноко хриплый теноробасъ псаломщика.

— Скоро ли батюшка-то общался? спросилъ, поклонившись земно, вмст съ Гавриломъ Алексичемъ, предъ иконой стоявшею въ головахъ, купецъ вошедшаго хозяина мщанина.

— Сейчасъ будутъ, отвчалъ псаломщикъ, и откашлянувшись, продолжалъ: ‘не убоюся отъ темъ людей, окрестъ наг падающихъ на мя’.

Въ дверяхъ показались дв старухи нищія.

— На поминъ души, благодтели, начала одна изъ нихъ на распвъ.

— Посл обдни приходите, отвчалъ купецъ, отвшивая низкіе поклоны предъ иконой.

Гаврило Алексичъ тоже молился, стоя у дверей. Вглядываясь въ лицо покойника, онъ находилъ въ немъ что-то знакомое, но гд, когда онъ его видлъ, не могъ припомнить старикъ, какъ ни напрягалъ свою память. Вошелъ священникъ, сдой, но бодрый, широкоплечій старикъ, въ поношенной нанковой ряс, благословивъ присутствующихъ, онъ отслужилъ литію, и гробъ подняли купецъ, хозяинъ и псаломщикъ съ вошедшимъ только-что пономаремъ, Гаврило Алексичъ понесъ впереди образъ.

— Легонько съ крыльца-то, братцы, дайте намъ сойти, упрашивалъ купецъ.— Вотъ такъ. Эй, молодецъ, обратился онъ къ стоявшему среди собравшейся у воротъ толпы молодому парню, въ накинутомъ сверхъ пестрядинной рубахи кафтан.— Понеси, братъ, крышку, сдлай милость.

Парень перекрестился, приподнялъ крышку и понесъ на голов, впереди гроба. Вдали раздавались протяжные звуки благовста въ поліелейный, будничный, колоколъ. Утро было ясное, холодный ветерокъ тянулъ, играя висящими концами малиноваго, полушелковаго, новаго покрова. Пройдя въ самый конецъ переулка, недлинная вереница идущихъ вошла вслдъ за гробомъ въ деревянную, низенькую церковь, одиноко стоящую среди пустыря.

Началась обдня, служилъ одинъ священникъ безъ дьякона. Почернвшія, дубовыя стны старинной церкви, темные образа иконостаса, бдная риза на священник, даже одинокій голосъ дьячка, замнявшій хоръ, все, какъ нарочно, увеличивало участіе къ зашедшему Богъ всть откуда усопшему, купецъ то усердно молился, стоя подл гроба, то подбгалъ къ мщанину, къ дьячку и толковалъ что-то. Голосъ священника, благоговйно произносившаго слова литургіи, одиноко раздавался подъ ветхимъ сводомъ позабытаго людьми, царскаго жилища. Присутствующіе и нсколько нищихъ у дверей усердно молились. Святое, честное дло съ неотразимою силой вліяетъ на окружающихъ, невольно охорашиваешься даже при слабомъ мерцаніи душевной красоты, стыдишься своего неряшества и хотя на минуту стараешься быть чище и добре. Благообразному мужу отъ Аримаеи не въ силахъ были отказать снять, съ подобающею честію, тло со креста сами враги Спасителя.

Кончилось отпваніе. Гаврило Алексичъ плакалъ, купецъ, простившись съ незнакомцемъ, пригналъ самъ крышку какъ слдуетъ, гробъ вынесли, опустили въ яму, бросили горсти земли и закопали, утвердивъ на могил деревянный крестъ безъ надписи. При отпваніи священникъ поминалъ ‘раба Божія Никифора’.

— Покорнйше прошу, батюшка, помянуть чмъ Богъ послалъ, не погнушайтесь, пригласилъ купецъ священника, раздавая копйки толп нищихъ.

Священникъ поблагодарилъ и, снявъ ризу, отправился въ домъ мщанина вмст съ купцомъ и Гавриломъ Алексевымъ, послдній было отказывался, но попутчикъ слышать не хотлъ и потащилъ его.

— А бдный вашъ приходъ? обратился дорогою купецъ къ священнику.

— У насъ, изволишь видть, два кладбища, отвчалъ священникъ, одно для тхъ кто побогаче, тамъ церковь каменная, а на этомъ кто побднй ложится. Это приходъ былъ прежде, да такъ какъ прихожанъ мало, церковь на краю, ветхая, и превратили въ кладбище.

— Не у чего вамъ жить-то, скудно? говорилъ купецъ.

— Я весь тутъ, вдовый, дти примерли… Много ли мн надо? отвчалъ священникъ.

Между тмъ вс вошли въ избу мщанина, на стол, накрытомъ чистою салфеткой, была приготовлена закуска. Священникъ отслужилъ паннихиду, вс напились чаю, выпили по дв рюмки водки, закусили и стали прощаться.

— Покровецъ, батюшка, говорилъ купецъ,— примите въ церковь на поминовеніе души, говорилъ купецъ, разчитываясь съ причтомъ.— Благословите….

— Господь васъ всхъ благословитъ, говорилъ священникъ, благословляя своею мускулистою рукой купца, Гаврилу Алексева и мщанина.— Блажени милостивіи, яко тіи помиловани будутъ, прибавилъ онъ, спускаясь въ сопровожденіи пономаря, Гаврилы Алексева и купца со ступеней ветхой лстницы.

— Не упадите, плохи ступеньки-то, предостерегъ купецъ.

— Не привыкать стать, отвчалъ священникъ, мы за-все вдь по бднякамъ. Да у богатыхъ-то скорй споткнешься, прибавилъ онъ. добродушно разсмявшись.— Путь вамъ дорога.

Чрезъ полчаса купецъ лежалъ, рядомъ съ Гавриломъ Алексевымъ, въ набитомъ почти доверху тюками, тарантас. Свжая тройка бжала бодрою рысью по шоссе. Купецъ былъ какъ-то особенно веселъ и разговорчивъ.

— На вотъ, снца еще подложи подъ бока-то, старичина. Ловко ли? предлагалъ онъ старику.

— Теперича ловко, отвчалъ кряхтя Гаврило Алексевъ, довольный тмъ что детъ наконецъ, а не сидитъ на станціи.

VIII.

Лучанинову такъ по душ пришелся тихій переулокъ Рима, съ высунувшимся нежданно античнымъ карнизомъ преддверія, что онъ въ тотъ же вечеръ нанялъ комнату въ одномъ изъ сосднихъ съ нимъ домовъ, въ переулк. Хозяинъ, толстый, упитанный содержатель ветуриновъ (то-есть извощиковъ), самъ помогъ перевезти ему вещи изъ отеля, разставляя стулья и столы, онъ порядочно усплъ надость, въ первый же день, Лучанинову похвалами новому жилищу.

— Vedete, signore, говорилъ онъ,— какое спокойствіе, нужно вамъ что-нибудь, вода нужна вамъ, или мало ли что можетъ понадобиться человку,— дерните за снурокъ, служанка тотчасъ принесетъ что вамъ угодно. Нуженъ вамъ ветуринъ, продолжалъ онъ, поясняя жестами почти каждое слово,— вы позвонили, и чрезъ моментъ здсь, у крыльца, стоитъ для васъ ветура… Верховая лошадь понадобилась вамъ,— у меня есть отличнйшія верховыя лошади. Вы сами видите изъ этого какое здсь для васъ удобство. А почему? Потому, продолжалъ онъ, засучивъ рукавъ куртки и принимаясь, вроятно для большей ясности, высчитывать по пальцамъ свои качества: вопервыхъ, потому что я,— вотъ поживите, вы меня узнаете,— я ненавижу безпорядки, у меня, если работникъ провинился, баста, разчетъ сейчасъ же. Вовторыхъ, продолжалъ онъ, загнувъ слдующій жирный палецъ,— жена моя, я женатъ на второй, хозяйка, она все, овесъ ли выдать, сно, везд сама, adesso, втретьихъ…

Но Лучаниновъ сказалъ что онъ желалъ бы отдохнуть, что уже поздно.

— Отдохнуть? спросилъ хозяинъ, все еще продолжая держать, подъ самымъ почти носомъ слушателя, толстую руку съ двумя загнутыми пальцами.— Вамъ отдохнуть? Сейчасъ, вы не успете раздться какъ служанка приготовитъ вамъ постель, улица у насъ тихая, вотъ разв ветуры возвратятся, но у меня ни крику, ничего не допускается…. У меня убрали лошадей, овса задали, или вс спать тотчасъ же, у меня….

Лучаниновъ звнулъ.

— Но…. Buona notte, замтивъ утомленіе слушателя, произнесъ хозяинъ.— Вотъ, поживете, увидите, сами будете говорить: ‘Domenico правду мн сказалъ, въ дом его я нахожу порядокъ и спокойствіе’. А отчего вы это скажете? Оттого что я далъ себ слово, signore, говорить всегда, везд, всякому, чистую правду. Buona notte, окончилъ наконецъ говорунъ, шаркнувъ обтянутою въ блый нитяный чулокъ, ногою.— Buona notte.

‘Если эти длинныя проповди ты станешь повторять мн каждый день, чортъ бы тебя побралъ съ твоимъ спокойствіемъ’, подумалъ Лучаниновъ, притворивъ дверь и принимаясь раздваться. Постель, дйствительно, скоро была приготовлена женщиною лтъ сорока, съ необыкновенно недовольнымъ, почему-то, выраженіемъ лица, она сердилась на все: на свою косу отдлившуюся отъ гребенки, на срную спичку потухшую въ ту самую секунду какъ она поднесла было ее къ лючерн, на пуховикъ (какими покрываются за границей) не сразу помстившійся на кровати какъ ему слдуетъ. Служанка вышла, сердито захлопнувъ дверь, не плотно пригнанную къ косяку и потому тоже не совсмъ послушную. Лучаниновъ улегся, возвращавшіяся ветуры съ часъ не давали ему спать, топали долго лошади по деревянному помосту стойлъ, ветуринъ плъ все одну фразу знакомой аріи, голосъ хозяина раздавался порою. Наконецъ усталость взяла свое, и путешественникъ заснулъ.

Утреннее солнце уже озаряло комнату, когда онъ проснулся, проворно одвшись, молодой человкъ отдалъ сердитой служанк ключъ и отправился въ ближайшую кофейную позавтракать. Хозяинъ съ коротенькою трубочкой въ зубахъ стоялъ, безъ куртки, подл дома.

— Какъ спали? обратился онъ къ Лучанинову, приподнявъ плисовую, засаленную шапочку.

— Хорошо, отвчалъ Лучаниновъ.

— Видите. Я говорилъ вамъ, у меня вы не найдете роскоши, у меня, продолжалъ онъ, принимаясь раскуривать потухающую трубку,— спокойствіе. А что всего дороже для человка? Всего дороже для него спокойствіе. Я всегда говорю жен, я на второй женатъ, я говорю ей: mia cara, что нужно намъ? А rivederla. Если вамъ понадобится ветура, одно слово скажите мн или прислуг, и вотъ у этого крыльца, чрезъ минуту же, будетъ стоять для васъ ветура.

Лучаниновъ отвчалъ что онъ идетъ пока въ ближайшую кофейную.

— А, кофейная? вотъ, поверните только влво,— на углу, на первой piazza, братъ моей первой жены держитъ кофейную. Вотъ только влво отъ переулка и…. объяснялъ хозяинъ, схвативъ въ то же время за руку проходившаго мимо него по тротуару знакомаго. Оставивъ Лучанинова, хозяинъ началъ что-то съ жаромъ объяснять новой своей жертв. Онъ принадлежалъ къ числу говоруновъ, которымъ нуженъ, все равно какой бы ни былъ, слушатель.

‘Какъ, я думаю, онъ надолъ и первой, и второй своимъ женамъ’, думалъ Лучаниновъ, спасаясь быстрыми шагами отъ хозяина. Позавтракавъ, онъ отправился къ банкиру, на котораго имлъ кредитивъ изъ Одессы. Тамъ встртилъ онъ знакомаго художника возвращавшагося въ Россію, отъ него онъ узналъ что выставлена, на короткое время, картина Явленіе Спасителя народу знаменитаго Иванова.

— Но вы поторопитесь, говорилъ художникъ,— иначе не увидите, она не кончена, и неумолимый Александръ Андреевичъ снова затворится, того гляди, надолго.

Статья Гоголя объ Иванов, напечатанная въ Переписк съ друзьями, возбудила толки о картин. Все мыслящее въ Россіи ожидало съ нетерпніемъ окончанія ея, надялось чего-то отъ появленія картины, какъ способна надяться Русь, не утратившая вры въ силу образа, слова. Не гордость, а боязнь несостоятельности, страхъ не отвтить общимъ ожиданіямъ и надеждамъ, вотъ что вызвало приписанныя гордости слова поэта: ‘Русь, чего ты хочешь отъ меня?’ Велика и тяжка отвтственность писателя въ земл гд врятъ въ богатырскую мощь слова, гд старъ и младъ нетерпливо ждутъ его отъ поэта, точно въ канунъ великаго дня народъ ждетъ благовста.

Одни обвиняли Иванова въ медленности, другіе защищали его, глубже понимая важность сюжета избраннаго художникомъ. Владиміръ Лучаниновъ принадлежалъ къ небольшому числу послднихъ, онъ врилъ что Ивановъ напишетъ замчательную вещь, врилъ, потому что былъ безъ ума отъ его Магдалины предъ Спасителемъ, явившимся ей вертоградаремъ. Цлые часы стоялъ онъ въ Эрмитаж предъ этимъ восторженнымъ женскимъ образомъ, ему казалось, само исторгшееся отъ внезапной радости слово: ‘Раввуни’, было написано на лиц, въ положеніи воздтыхъ рукъ, въ складкахъ одежды Магдалины.

Захавъ въ Ватиканъ, Лучаниновъ посмотрлъ Преображеніе Рафаэля, обжалъ скульптурное отдленіе, постоялъ предъ Аполлономъ Бельведерскимъ, Лаокоономъ. Но у него не шла изъ головы картина Иванова. Изъ Ватикана онъ отправился отыскивать мастерскую, адресъ далъ ему знакомецъ-художникъ встртившійся у банкира. Не знаю, пойметъ ли читатель тотъ трепетъ съ которымъ Лучаниновъ входилъ на каменное крыльцо дома гд помщалась мастерская, во время нашей юности увидть великаго писателя, живописца, актера было событіемъ, о такой встрч недли, мсяцы шла оживленная бесда, помню я, нердко до бла утра.

— Здсь мастерская uno pittore Russo, Иванова? спросилъ онъ на ломаномъ италіянскомъ черноволосаго красиваго парня съ палеткой съ глиною на голов, вышедшаго на крыльцо.

— Signor Alessandro? Si, лаконически отвчалъ разнощикъ глины, указавъ на тяжелую дверь обители тридцатилтнихъ, одинокихъ думъ художника.

Лучаниновъ вошелъ въ сни, и наконецъ, пройдя переднюю, вступилъ въ громадную мастерскую. Въ углу у окна стояла кучка живописцевъ, они разговаривали шепотомъ между собою. Самого Иванова не было.

Большая, высокая комната была наполнена толпой, изображенною на огромномъ холст. Первое что бросилось въ глаза, это величавый, вдохновенный образъ Предтечи. ‘Се агнецъ Божій, вземляй грхи міра’, говорилъ онъ, указывая рукою толп и устремивъ очи на идущаго твердою поступью по гор Спасителя. Радость выразившаяся на лиц у надвающаго одежду удея, улыбка на болзненномъ, зеленомъ лиц раба, прислуживающаго сдовласому своему господину, оживленіе дряхлаго старца, выходящаго изъ воды съ костылемъ своимъ, торопливость съ которою, опершись на руку, спшитъ подняться на ноги сидвшій старикъ, наконецъ пылъ съ которымъ ринулся на встрчу идущему златокудрый, прекрасный юноша, будто предчувствуя великую долю свою стать любимцемъ Болочеловка, — все это, встрепенувшись, точно слилось въ одинъ согласный хоръ и вторило оанну: ‘къ Нему, къ Нему! Се агнецъ Божій.’

‘Сія въ Виавар быша, объ онъ полъ ордана, идже б оаннъ крестя’, звучалъ, казалось, величаво простой разказъ евангелиста, при вид знойнаго неба, сухой смоковницы и раскаленной, жаждущей орошенія, почвы. Зритель искалъ прохлады, глазъ его отдыхалъ на эмалевой синев, текущаго на встрчу зрителю слва, ордана. Въ толп идущей креститься, или просто поглядть на пустынника, виднлись фарисеи, женщины, дикарь, два всадника, священникъ. Изъ рки выходилъ, съ мокрыми волосами, полный здоровья и силъ, цвтущій новокрещенецъ. Въ толп будущухъ апостотовъ стоялъ Наанаилъ, только что вымолвившій, кажется: ‘отъ Назарета можетъ ли что добро быти?’ Спаситель…. Трудно описать Его лицо со слдами неотлучной, всеобъемлющей думы, смиренія предъ сознаннымъ опредленіемъ вчнаго разума, со слдами твердости, которая дается лишь полнымъ разумніемъ цли, послдствій и необходимости подвига. На все на это, несомннно, есть намекъ въ изображеніи Спасителя. Намекъ, — ибо гд слабой кисти вполн изобразить то предъ чмъ, какъ предъ тайною, безсиленъ умъ, нметъ человческое слово? За образомъ идущаго исуса синла широкая, необозримая даль, съ блющими кое-гд городками, луговинами, кустарниками, рощами, даль была написана такъ что зритель забывалъ: стоитъ ли онъ предъ картиной, или предъ живою природой? Не Назаретъ ли тамъ блетъ? Вонъ это что за городокъ? думалось зрителю. ‘Ужь не по этой ли, укромно вьющейся среди кустарника тропинк шла навстить Елизавету юная и чистая, какъ горный воздухъ, Богоматерь?’

Во всемъ, въ выраженіи лицъ, въ положеніяхъ фигуръ, въ складкахъ одеждъ была такая правда, свжесть, что все казалось схваченнымъ фотографомъ съ натуры. А между тмъ, типическія лица удеевъ, пылающія очи скрестившаго на груди руки мальчика, холодныя лица фарисеевъ, восторгъ на лиц оанна, ветхозавтное наслдіе временъ пророковъ, все это чудодйственно переносило во дни оны, дни знаменій, дни исполненія народныхъ вковыхъ надеждъ, осуществленія обтованій.

И какъ своеобразно отнесся живописецъ къ сюжету! Везд въ картин правда, простота, естественность, отсутствіе римско-классическихъ, избитыхъ позъ…. Вы видывали, видите ежедневно радость отъ которой слезы готовы хлынуть съ покраснвшихъ вкъ некрасиваго удея. А это упованіе, облагородившее безобразный ликъ раба? Какую глубоко добрую душу, кром изощреннаго глаза, надо имть чтобъ уловить слабый лучъ прекраснаго даже въ безобразныхъ чертахъ? Ибо повсюду, во всемъ твореніи, вложена хоть малая доля красоты, и не отыщешь во всемъ мір полнаго отсутствія ея благотворнаго свта.

— Какъ мало граціи, сказалъ знакомый женскій голосъ сзади Лучанинова.

Онъ оглянулся и увидалъ графиню, подл нея стоялъ, вроятно, какой-то художникъ, этотъ поминутно пожималъ плечами, подымалъ брови, трепалъ свою бороду, отворачивался отъ картины, какъ бы желая сказать: ‘ну что жь это? Помилуйте…. И вдругъ кричатъ вс: ‘геній’! По-моему бездарность, труженикъ безъ всякаго таланта и больше ничего.’

Лучаниновъ поклонился молча графин и отошелъ къ задней стн.

‘Мелка та грація, та красота,’ думалъ онъ, ‘которой ищетъ, кажется, ея сіятельство, предъ идеаломъ красоты живущимъ въ душ художника и переданнымъ имъ съ такою поразительною ясностью. Лицо Предтечи, его чело, весь вдохновенный образъ полонъ красоты, величія и благородства, сразу обличающихъ мужа богато надленнаго дарами духа. Такіе люди какъ оаннъ, подобно сочнымъ гроздямъ винограда, въ неплодный годъ хранятъ надежды обнищавшихъ вертоградарей, какъ корабли, ушедшіе отъ бури, они несутъ спасеніе утопающимъ мореходцамъ. Свтъ разума, возженный пламенемъ любви и жаркихъ упованій, сквозитъ въ каждой черт вдохновеннаго лика. Чего нтъ въ этомъ образ? Тяжкая скорбь о паденіи Сіона, надежда на обновленіе, вра въ грядущаго Мессію, боязнь какъ бы не отвергъ міръ протянутую руку, неутоленная жажда истины въ его полуотверзтыхъ устахъ, неустанно взывавшихъ къ людямъ: ‘уготовайте путь Господу’.

Упрекъ въ недостатк женщинъ, дланный тогда нкоторыми, уничтожается самимъ сюжетомъ. У ордана нтъ ни женщинъ, ни мущинъ, есть только христіане, въ изображенныхъ на картин женскихъ образахъ уже предвидитъ всякъ будущихъ женъ мироносицъ, двъ которыя, подобно Суламит, идутъ навстрчу брата, возлюбленнаго ими крпкою какъ смерть, какъ пламень жаркою любовью. Взгляните на фигуру черноволосой, въ срой одежд, женщины, ринувшейся къ идущему Мессіи, не оборотится она, не оторвется отъ желаннаго, какъ ни зови ее подруги, дочери ерусалима: ‘о воротися, воротись къ намъ, Суламитина.’

‘Нтъ красоты,’ размышлялъ Лучаниновъ, ‘а этотъ мальчикъ, скрестившій руки на груди? Въ немъ сколько красоты! Въ юношески смломъ взгляд черныхъ очей его ужь брошенъ вызовъ мраку, въ немъ сразу виденъ новобранецъ, ратникъ свта, будущій отважный борецъ за истину. А выходящій изъ воды?… Да всюду, по всей картин брызжутъ искры граціи и красоты, граціи, предъ которою ничтожна, приторна граціозность пастушковъ, пастушекъ и т. п. Благоухающую лилію снжной близны, среди яркихъ піоновъ и грубыхъ астръ, напоминаетъ Магдалина предъ Спасителемъ (въ другой картин Иванова), когда сравнишь ее съ роскошнйшими женщинами, хоть бы въ картинахъ Рубенса. Заставить духъ сквозить чрезъ холодный мраморъ, безъ словъ на камн, начертить мысль, кистью передалъ страданія ума, муки сомннія, этой зми обвившей новаго Лаокоона, я думаю, труднй чмъ изваять, живыя до обмана, формы человческаго тла.’

Лучаниновъ съ часъ стоялъ предъ картиной, онъ былъ пораженъ. Графиня познакомила его съ вошедшимъ наконецъ въ мастерскую изъ сосдней комнаты Ивановымъ. Художникъ кланялся, принужденно улыбался на похвалы на наивныя замчанія наивной цнительницы о недостатк граціи. ‘Да, очень можетъ быть, конечно’, бормоталъ онъ, видимо желая поскоре отдлаться отъ постителей. Видно было что мастерская была часть души его, а неловко бываетъ художнику, когда онъ дозволитъ незнакомцу заглянуть себ въ душу, въ то время когда идетъ въ ней тяжкая, усиленная работа. Какъ ни будь остороженъ поститель, а все-таки произведетъ онъ нкоторый безпорядокъ въ мастерской, стыдливая хозяйка муза какъ разъ разсердится, она любитъ бесдовать съ художникомъ лишь съ глазу на глазъ.

IX.

Раскаленный воздухъ южнаго городскаго полудня прогналъ всхъ съ улицы, точно вымеръ весь городъ, деревянныя сторы, во всхъ домахъ, были спущены, когда Лучаниновъ возвращался на своемъ извощик изъ мастерской Иванова на квартиру. Наскоро отобдавъ въ первой trattoria, онъ пріхалъ домой и разлегся на диван. Картина и художникъ не выходили у него изъ головы, онъ только что расположился было, на свобод, отдать себ отчетъ въ произведенномъ на него картиной впечатлніи, какъ звонкій женскій голосъ зазвенлъ на двор: ‘нтъ, такъ я не спущу теб, ladro’. Вслдъ за голосомъ раздались шлепанье по мостовой туфлями и отчаянный крикъ, вроятно преслдуемаго, птуха. ‘А ты куда? А? Мало тебя трепали?’ опять зазвенлъ голосъ. Лучаниновъ всталъ и поднялъ зеленую, сшитую изъ дощечекъ, стору. Черноволосая, лтъ тридцати съ чмъ-нибудь, синьйора, въ одной юпк, вооруженная метлой, носилась по двору за двумя птухами, имъ, вроятно, помшали окончить бой, несмотря на энергическое вмшательство синьйоры, птухи ладили снова сшибиться, нагнувъ внизъ головы, они сбгались мелкою рысью и чокались такъ крпко, что даже летли у обоихъ изъ хвостовъ перья.

— Ахъ ты разбойникъ, кричала, задыхаясь отъ быстроты движенія, синьйора.

— Con permesso, позвольте, вотъ я ихъ…. вмшался выскочившій изъ подвала толстенькій, невысокій старичокъ-точильщикъ, въ шапочк и синей шерстяной фуфайк.

Проговоривъ это, точильщикъ прицлился и пустилъ долотомъ въ одного изъ бойцовъ такъ мтко, что птухъ припрыгнулъ и вслдъ затмъ заковылялъ, одна нога у него была перешибена.

— А кто васъ просилъ, согро di diavolo? Э? Кто васъ просилъ? Вы искалчили моего птуха, съ рыданіями закричала синьйора.— Вы мн отвтите, отвтите за это мн, Джакомо.

Точильщикъ растерялся.

— Я хотлъ, синьйора, началъ было онъ, подымая долото съ мостовой.

— Что вы хотли? Какого чорта вы хотли? Это низко, подло съ вашей стороны! Что онъ вамъ сдлалъ, мой птухъ? наступала синьйора.

Изъ оконъ высунулись женскія головы, патеръ, съ намыленною щекой и съ бритвой въ рук, тоже уставилъ, въ одно изъ оконъ, красное, упитанное лицо свое, проговоривъ: ‘А что тамъ такое?’ Синьйора продолжала кричать, потрясая метлой. Точильщикъ вдругъ изъ кроткаго человка превратился въ свирпаго.

— Да что вы расходились съ вашимъ птухомъ, говорилъ онъ потряхивая головой.— Что мн птухъ?

— Какъ вы могли, какъ смли вы чужую птицу…. кричала вмст съ нимъ синьйора.

— Вы сами птица, per diavolo, произнесъ вспыльчивымъ, хриплымъ голосомъ, старикъ.

— Я птица? Какъ? спросила оскорбленная синьйора, швырнувъ метлу и принявъ величавую позу, одну изъ тхъ какія принимаютъ актрисы въ роляхъ Антигонъ и Ифигеній.— Вы смли мн въ глаза сказать, что я…. я птица? спрашивала, подходя величественною походкой къ точильщику, синьйора.

Точильщикъ принужденно хохоталъ, подбоченясь, но отступая къ двери своей крпости. Между тмъ на квадратномъ двор собралась толпа, появился низенькій, квадратный господинъ во фрак и желтыхъ панталонахъ, высокій малый въ изношенномъ пальто и соломенной, надтой на затылокъ шляп, тутъ же расхаживалъ красивый молодой парень, повертывая на голов палетку съ желтою глиной, вроятно нетерпливо ожидаемою заказавшимъ ее скульпторомъ, на крыльц показалась самодовольная фигура толстяка-хозяина, въ плисовыхъ короткихъ брюкахъ, блыхъ чулкахъ и въ рубах.

‘Синьйоръ Джакомо, синьйора’, обращались къ диспутантамъ нкоторые изъ толпы, но разгорвшіеся враги, не слушая никакихъ убжденій, подносили другъ другу подъ носъ кукиши, высовывали языки и кричали на весь дворъ. Тогда изъ толпы выступилъ сухой, длинный старикъ, въ коричневой суконной куртк и въ зеленомъ, высокомъ картуз, съ четырехъ-угольнымъ длиннымъ козырькомъ.

— Позвольте, началъ онъ,— извините, синьйора…. Позвольте, Джакомо, позвольте…. Вашъ птухъ? спросилъ онъ, разставивъ свои длинныя, сухія ноги, обутыя въ громадные порыжлые башмаки.

— А чей же? Чей же онъ? истерическимъ контральто отвчала синьйора.— Я сама…. сама купила его, на собственныя деньги. Я не воровка какая-нибудь….

— Хорошо, заложивъ руки за спину и кивнувъ длиннымъ козырькомъ картуза, продолжала коричневая куртка.— Вы сознаетесь что переломили ему ногу, Джакомо?

— Да, чортъ же это зналъ что я переломлю ему ногу, размахивая руками, вспыльчиво отвчалъ точильщикъ.

— Хорошо. Позвольте, разсуждалъ, опустивъ внизъ голову, причемъ козырь совсмъ закрылъ ему лицо, обладатель коричневой куртки.— Съ намреніемъ, или не намренно вы перешибли ему ногу?

— Чортъ васъ всхъ побери, неожиданно вскричалъ точильщикъ, произнеся это, онъ вбжалъ въ свой подвалъ и сильно захлопнулъ дверь.

— Э! Нтъ, anico no…. Нтъ, я не оставлю этого, съ благороднымъ негодованіемъ на это внезапное исчезновеніе, заговорила синьйора.

Подбжавъ къ двери, она принялась стучать въ нее что есть мочи обоими кулаками.

— Я жалобу подамъ…. А! Ladrone, убжалъ, бжалъ отъ женщины, подлецъ, разбойникъ, трусъ, кричала она на весь дворъ, продолжая барабанить въ двери.

Дверь отворилась, на порог появилась неожиданно толстенькая фигура точильщика.

— Оставьте меня въ поко, синьйора, или дло можетъ кончиться худо, произнесъ онъ съ величественнымъ, худо разыграннымъ спокойствіемъ, и удалился.

Синьйора свирпо взглянула на него, подхватила, подковылявшаго къ подвалу, раненаго птуха и, со сдержанными ругательствами, исчезла въ одной изъ дверей дома. Побдитель-птухъ, противникъ раненаго, оправлялъ между тмъ броню свою, сидя на каменномъ забор, онъ, видимо, самъ былъ искренно тронутъ несчастіемъ случившимся съ его врагомъ, приведя въ порядокъ перья, онъ расхаживалъ, съ явнымъ негодованіемъ, взадъ и впередъ по верхушк стны, думая, вроятно, про себя: ‘открытый, благородный бой другое дло, но вдругъ, въ благороднйшую птицу, пустить изъ-за угла чортъ знаетъ чмъ, какимъ-то подпилкомъ, это…. этому не приберешь названія’. Толпа, подъ руководствомъ логика съ четырехъ-угольнымъ козырькомъ, продолжала съ жаромъ уяснять себ существо дла. Хозяинъ хохоталъ, продолжая стоять на крыльц, подпершись въ бока руками.

— Это удивительно, говорилъ онъ, по временамъ прислушиваясь къ голосамъ разъяснителей,— куріозный человкъ этотъ Джакомо, дерутся птухи, ну и пусть ихъ дерутся, если подрались…. Какое ему дло до чужихъ птуховъ? Странный человкъ…. Ну, подрались, и пускай дерутся, повторялъ онъ, обратившись къ вышедшей на крыльцо жен своей, тощей, не молодой женщин.— Представь, подрались два птуха, вдругъ этотъ странный человкъ, Джакомо….

— Когда человкъ хочетъ говорить о чемъ-нибудь, онъ долженъ знать о чемъ говоритъ, дрожащимъ отъ гнва голосомъ, громко замтилъ ему появившійся неожиданно на порог точильщикъ.

— Что долженъ знать? спросилъ, озадаченный его внезапнымъ появленіемъ, хозяинъ.

— Знать о чемъ говоритъ, а болтать пустяки стыдно, глупо, отвчалъ точильщикъ.

— Да что я вамъ сказалъ? началъ уже серіозне хозяинъ.— Что ты присталъ ко мн, оселъ?

— Пойдемъ, оставь его, тащила за рукавъ рубахи хозяина жена.

— Я не оселъ и не буду осломъ, потому что мн пятьдесятъ два года, а ты…. ты боровъ, отвчалъ точильщикъ, проворно захлопнувъ за собой дверь подвала.

— Почему? спросилъ, вдругъ поблднвъ, хозяинъ.— Почему боровъ?

— Пойдемъ, уговаривала жена.

— Нтъ…. Какъ идти? Постой, я спрошу его: почему я боровъ? освобождаясь отъ нея, говорилъ хозяинъ.

— Уведите его, синьйора, вмшался подошедшій обладатель длиннаго козырька и коричневой куртки.— Уйдите, ради Бога, maestro, съ вашимъ тлосложеніемъ вредно такъ горячиться. Синьйора, уведите его.

— Somaro, повторилъ на весь дворъ хозяинъ, и уходя прибавилъ, обратясь къ толп:— я этого такъ не оставлю, signoria, я непремнно спрошу при всхъ, при васъ, эту подвальную крысу, почему я боровъ?

Толпа мало-по-малу разошлась, на двор водворилась снова тишина. Лучаниновъ опустилъ стору и улегся на диванъ. Чрезъ нсколько минутъ въ корридор раздались тяжелые шаги и голосъ хозяина:

— Нтъ, я пойду въ оффицію…. Какъ это такъ оставить? Пусть узнаетъ это животное…. Я собственникъ, у меня домъ, восемь лошадей у меня, ветуры…. Я служилъ у кардинала въ конюхахъ шесть лтъ. Пусть онъ мн скажетъ тамъ въ оффиціи, при всхъ пусть скажетъ: почему я боровъ?

Такъ маловажныя обстоятельства ведутъ иногда за собою чуть не міровые перевороты, со дня этой катастрофы, на квадратномъ двор, мст дйствія описанныхъ нами трагическихъ сценъ, не было минуты чтобы не стояли два-три синьйора или синьйоры, занимаясь разъясненіемъ дла точильщика съ хозяиномъ и съ владтельницей пострадавшаго птуха, иногда, во время разъясненія, вдругъ высовывалась изъ окна женская голова, помотавъ отрицательно пальцемъ и проговоривъ: ‘non е vero, padrone di casa первый назвалъ его осломъ’, голова изчезала такъ быстро что разсуждающіе на двор не успвали возразить ей. Видно было что эта съ перваго взгляда незначительная исторія сдлалась животрепещущимъ, современнымъ вопросомъ околотка. Точильщикъ дня три куда-то поминутно бгалъ, въ одно утро онъ вывезъ изъ сарая телжку на двухъ колесахъ, уложилъ на нее свои пожитки, напялилъ сверхъ куртки черный поношеный сюртукъ, шапочку замнилъ измятою шляпой, и выхалъ со своею телжкой за ворота. Подвалъ опустлъ, но черезъ два дня появился въ немъ необыкновенно дятельный бочаръ, день и ночь колотившій въ свои бочки. Хозяинъ, со дня катастрофы, сдлался задумчивъ, мраченъ, болтливость его исчезла, когда Лучаниновъ платилъ ему деньги, хозяинъ молча выдавалъ росписку и, вмсто длинныхъ разговоровъ, уходя произносилъ отрывисто: ‘еслибы вамъ понадобилась ветура’…. Нердко, стоя у воротъ дома или, понуривъ голову, проходя мимо оконъ въ кафе, онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего произносилъ про себя: ‘гмъ, боровъ’.

Къ сожалнію, авторъ не можетъ сообщить читателямъ: былъ ли вытребованъ точильщикъ въ оффицію и въ чью пользу ршено дло. А жаль, не зная ршенія, трудно извлечь что-либо поучительное изъ описаннаго событія для любителей нравоученій. Пожалуй, можно написать страницу, другую, проведя параллель между ссорой хозяина съ точильщикомъ и птушинымъ боемъ, но авторъ боится прослыть вольнодумцемъ, отыскивая общія черты въ безсловесномъ, въ какомъ-нибудь птух и въ ‘цар природы’, какъ, не безъ основанія, самодовольно называетъ себя нашъ братъ человкъ, внецъ творенія. Если во всякомъ изъ насъ, подчасъ, и проявляются кое-какія птушьи черты, то все-таки, согласитесь, боле облагороженныя, боле крупныя. Я видлъ, напримръ, какъ ближній наступилъ одному внцу творенія на ногу и позабылъ извиниться, внецъ творенія не задумался отправить его за это на тотъ свтъ, пустивъ такимъ образомъ по міру жену и малютокъ дтей невжи-ближняго. Отдлавшись такъ-называемымъ покаяніемъ и арестомъ, побдитель, съ вызывающимъ взглядомъ, гордо расхаживалъ среди насъ, и мы не порицали его, на томъ основаніи что дуэль благородное дло. Что же касается до сшибокъ помельче, кто не сознается что вышибить у своего собрата пять-шесть перьевъ изъ хвоста подчасъ весьма пріятно?

Лучаниновъ ходилъ ежедневно въ Ватиканъ, бродилъ по форуму, видлъ служеніе папы съ вытянутою въ строй швейцарскою гвардіей и барабаннымъ боемъ въ церкви, по вечерамъ, то здилъ онъ на виллу Боргезе, то бродилъ на Монте-Пинчіо. ‘Ватиканъ, да и весь Римъ,’ думалось ему, ‘длится на дв части, одна часть вчно юная, живая, это народъ, природа, галлереи, Джіотто, Рафаэль, другая — Римъ католическій, съ патерами въ черныхъ, съ приподнятыми полями, шляпахъ, съ монсиньйорами въ фіолетовыхъ чулкахъ и башмакахъ, съ кардиналами и папою въ каретахъ семнадцатаго вка.’ Этотъ послдній Римъ напоминалъ ему старинное помстье съ барами упрямо сохраняющими свой старинный образъ жизни и помщичьи привычки среди новаго, совершенно измнившагося быта. Желзные пути, изрзавъ всю Европу, усилили общеніе, сокративъ пространства, наука то и дло, съ судорожнымъ жаромъ, мняетъ систему за системой, не удовлетворяясь ни одною, мняются образы правленій, государства заключаютъ, нарушаютъ союзы, враждуютъ, сходятся, а католическій Римъ, какъ родовое, дальнее имніе невозмутимой старушки, совершаетъ свои средневковыя процессіи, святой отецъ кидаетъ, попрежнему, народу каждый праздникъ три свои индульгенціи…. Даже величавыя развалины форума и Колизея мняютъ нсколько свой видъ, бросая, словно нищему, новому времени, то часть колонны, то каріатиду, а Римъ католикъ все тотъ же какимъ былъ двсти, триста лтъ назадъ, будто тысячелтнимъ мертвымъ сномъ заснулъ католическій Ватиканъ, и какъ лунатики движутся подъ его безмолвными сводами патеры и кардиналы. ‘За то искусство здсь,’ думаетъ поститель, созерцающій дива рзца и кисти, которыми уставлены, увшаны, испещрены ватиканскіе залы и переходы. ‘Оно не разбудитъ ли Италію?’ Иль не она, а другіе народы понесутъ отсюда домой благодатные посвы для родныхъ, будущихъ всходовъ? Но нтъ, глядите, Италіянецъ нищій, piferari, ветуринъ, пастухъ, стоятъ, любуются часы, со счастливою улыбкой на загорлыхъ лицахъ, статуей, картинами, глядятъ не наглядятся на родное, драгоцнное наслдство. Не врится чтобъ они стояли даромъ, не унесли ничего домой изъ Ватикана. Не врится чтобы не ждало лучшее будущее красавицу-страну, славную правнуку прекрасной Греціи. Нтъ, гд бы и когда бы ни загорлась заря будущаго преуспянія, гд бы ни праздновался новый праздникъ свта, Италія будетъ всюду желанною гостьей на пиру, она внесла въ общую братчину разумнія неоцненный, дорогой вкладъ, она учила и донын учитъ вс народы любоваться Божьимъ міромъ. Забылъ почти ее нашъ вкъ, ринувшійся въ торговлю и практику, но вспомнятъ, вспомнятъ ее грядущіе вка, которымъ дано будетъ путемъ томительной тоски дойти до убжденія что безъ сіянья красоты и холодно, и мрачно въ этомъ мір.

‘Да, этотъ Римъ не католическій,’ бесдовалъ съ собою одинокій путникъ, ‘это огромная мастерская подъ лазурнымъ куполомъ южнаго неба, студія уставленная остатками вковаго труда творящаго человческаго, духа. И точно цпью изъ драгоцнныхъ каменьевъ обложенъ онъ, почти кругомъ, живописными городками, какъ Альбано, Фраскати, Тиволи. А эта фіолетовая даль надъ зеленющею, просторною Кампаніей, гд лтнимъ вечеромъ то зазвенятъ рожки идущихъ въ Римъ играть предъ образомъ Мадонны piferari (пастуховъ), то свтлымъ ручейкомъ польется псня дущаго на ночлегъ, въ своей узорной каретинк, молодаго виноторговца?…’

Праздникомъ казался путешественнику каждый день въ этой красавиц-стран, онъ, точно закружившійся гуляка, махнулъ рукой на все, и только изрдка подползала къ нему, будто змя, тяжкая дума о своемъ непоправимомъ гор. Всего больше безпокоилъ его братъ, что касалось до себ, онъ юношески врилъ что будетъ трудиться, мысль о томъ что трудъ нердко дешево цнится, а подчасъ не даетъ ни копйки, могла ли придти въ голову новобранцу-труженику? Наличныхъ денегъ хватило бы другому, при экономіи, лтъ на пять, но недавнему богачу нелегко было вдругъ, сразу, сократить свои расходы. Положеніе его, въ этомъ случа, похоже было на положеніе человка въ пол: день пока ясенъ, надвигаетъ, правда, издали туча, надо бы домой, но воздухъ такъ хорошъ, чистъ, такъ легко дышется, такъ мягко на трав, дай полежу еще, авось не будетъ ни дождя, ни грома.

Между тмъ въ Италіи начали поговаривать о близкой войн Франціи съ Россіей, офицеры стоявшихъ въ Рим французскихъ войскъ говорили громко везд что война съ Русскими дло неизбжное. Проживъ мсяца два слишкомъ въ Рим, объздивъ окрестности, Лучаниновъ надумалъ създить въ Неаполь и чрезъ Венецію возвратиться въ Россію. Разчитавшись со своимъ хозяиномъ, охладвшимъ наконецъ къ оскорбленію нанесенному ему Джакомо и снова превратившимся въ болтливаго трактирщика, Владиміръ Алексевичъ слъ на пароходъ, идущій прямо изъ Рима, по Тибру и потомъ моремъ, въ Неаполь. Пароходъ былъ рчной, маленькій и довольно грязный. Пассажировъ было человкъ шесть, хали, между прочими, два патера, одинъ молодой, изъ южной Франціи, другой Италіянецъ съ необыкновенно гладко выбритымъ голубымъ подбородкомъ и желтымъ цвтомъ лица, черные какъ смоль волосы еще боле увеличивали желтизну кожи. Желтый патеръ, узнавъ что Лучаниновъ Русскій, заговорилъ о предстоящей войн.

— Французы дадутъ вамъ себя знать, говорилъ онъ, — народъ геройски храбрый.

Лучаниновъ намекнулъ ему на 1812 годъ. Патеръ еще больше пожелтлъ и началъ разказывать вслухъ французскому священнику о невообразимомъ невжеств Русскихъ, о грубости нравовъ этихъ варваровъ. Онъ, какъ замтно, былъ рабомъ застарлой болзни и говорилъ подъ вліяніемъ расходившейся въ немъ желчи. Ругать кого-нибудь ему надо было непремнно, подвернулся Русскій, варваръ кстати, давай ругать варвара.

— Не правда ли? дерзко обратился онъ къ Лучанинову, разказавъ какъ Русскіе мучатъ своихъ женъ.

— Не правда, рзко отвчалъ Лучаниновъ.— Въ Россіи, напримръ, продолжалъ онъ, — въ присутствіи иностранца, вы не услышите чтобы говорили вслухъ что-нибудь оскорбительное для его родины, варвары никогда себ этого не позволятъ. Спросите своихъ соотечественниковъ бывавшихъ въ Россіи: слыхали ли они что-нибудь оскорбительное для Италіи?

Померанцевый патеръ принужденно улыбнулся, откашлялся и, не сказавъ ни слова, принялся шагать по палуб, разсматривая общество. Французъ-священникъ пожалъ молодому ‘варвару’ руку и сказалъ что ‘защищать родину есть долгъ каждаго человка’. Лучаниновъ подслъ къ нему, они разговорились, оказалось что священникъ детъ тоже въ первый разъ въ Неаполь, оттуда думаетъ побывать на Везувіи, въ Помпе.

— Стало-быть вмст? предложилъ ему Лучаниновъ.

Французъ согласился, и они условились вмст объхать окрестности Неаполя. Въ темносинихъ глазахъ и кроткомъ, оживлявшемся при разказахъ о живописной своей родин, лиц молодаго патера было что-то располагающее къ нему.

— Вы давно знакомы съ вашимъ спутникомъ? спросилъ его Лучаниновъ.

— Нтъ, я познакомился съ нимъ сейчасъ на пристани, отвчалъ Французъ.— И вотъ, опять польется кровь, сколько семействъ осиротетъ, задумчиво продолжалъ онъ посл нкотораго молчанія.— Прекратятся ли наконецъ когда-нибудь эти войны?

— Не скоро, думаю, отвчалъ Лучаниновъ.— Но согласитесь, варвары на этотъ разъ идутъ за правое дло, противъ Турціи: сколько времени она льетъ христіанскую кровь, и безнаказанно?

Молодой патеръ пожалъ плечами и почему-то круто повернулъ разговоръ въ другую сторону. Лучаниновъ посл только замтилъ что желтый врагъ Россіи, стоя у борта и поглаживая свой голубой подбородокъ, внимательно прислушивался къ ихъ разговору.

Почти мгновенно опустился, между тмъ, непроницаемый мракъ южной ночи, накрапывалъ мелкій дождь, пароходъ принялось порядкомъ покачивать поднимавшимся съ моря втромъ. Въ полночь, при звукахъ отдаленнаго грома, судно выбжало въ море, качка усилилась. Лучаниновъ улегся, завернувшись въ пледъ, на скамейк, у борта, и заснулъ сномъ варвара. Оба патера ушли въ каюту. Ночью разбудили нашего путника страшные удары грома, блескъ молніи на секунду озарялъ палубу, трубу и вырзывавшуюся на лстниц фигуру капитана въ кожаномъ плащ съ капуцомъ. Дождь лилъ какъ изъ ведра, Лучаниновъ только проснувшись почувствовалъ что промокъ до костей.

— А destra! Si. Assai! Прибавь паровъ! Ma presto! командовалъ звонкимъ теноробасомъ капитанъ.

Матросы бгали, пароходъ трещалъ, то вдругъ ныряя въ бездну, будто усиливаясь достать дно, то взлетая, словно бшеный конь, на крутыя верхушки волнъ, чтобы снова ринуться въ пропасть. Три женщины-пассажирки рыдали на голосъ, больные бродили точно тни въ темнот, запинаясь то и дло за разбросанныя веревки.

— Вы, кажется, здоровы, signore, подайте мн топоръ, онъ лежитъ недалеко отъ васъ налво, крикнулъ капитанъ, увидя, при свт молніи, стоявшаго Лучанинова.

Владиміръ Алексевичъ поднялъ блеснувшій топоръ, но въ темнот насилу отыскалъ стоявшаго вверху у мачты капитана.

— Что, опасно? спросилъ онъ.

— Adesso, мы въ открытомъ мор, меньше опасности, отрывисто, нехотя отвтилъ капитанъ. Моряки не любятъ вообще когда ихъ спрашиваютъ о положеніи судна.— Нельзя, добавилъ онъ, — поручиться гд мы будемъ утромъ, на дн, или въ Неапол.

Сначала страшно въ бурю на мор, потомъ тупетъ чувство страха, и находитъ не то равнодушіе, не то покорность судьб. ‘Бойся, не бойся, все равно,’ думаетъ человкъ, ‘не поможетъ.’ Улегшись на скамь и обвивъ рукой одну изъ снастей, Лучаниновъ продремалъ до самаго разсвта подъ проливнымъ дождемъ, при треск только на разсвт смолкнувшаго грома.

Дождь пересталъ, день былъ срый, по небу плавали синеватыя массы разорваннаго пара, втеръ часа два не позволялъ судну войти въ гавань. Когда разсвло, пассажиры едва узнавали другъ друга, блая, намокшая шляпа Лучанинова превратилась въ черную отъ пыли каменнаго угля, развянной бурею по всей палуб. Лицо желчнаго патера, всю ночь страдавшаго морскимъ недугомъ, приняло выраженіе какое бываетъ у человка только что проглотившаго добрую дозу хины. Французъ-священникъ тоже стоналъ, облокотись руками на бортъ. Толстая барыня, кушавшая вчера поминутно персики и сливы, лежала плашмя на грязной палуб и охала. Одинъ капитанъ, красивый, здоровенный Италіянецъ, бодро расхаживалъ взадъ и впередъ отдавая приказанія. Утомленные матросы, еле двигаясь, прибирали разбросанные боченки и канаты. Пока крейсировало судно, въ виду раскинувшагося надъ моремъ города, матросы вымыли палубу, вычистили мдные винты, выкинули флагъ, переодлись, и пароходъ нельзя было узнать, нарядный, чистый, пестрый какъ игрушка, подбгалъ онъ къ пристани. Неаполь гигантскою подковой огибалъ синющую пристань, надъ городомъ, на высокой гор, точно желзный внецъ, чернла крпость, въ которой жилъ когда-то бжавшій отъ отца царевичъ Алексй Петровичъ. И ему улыбнулась, предъ раннею кончиной, лазурь италіянскаго неба. Несчастный юноша буквально выполнилъ совтъ народной поговорки: ‘veda Napoli е poi mori.’

X.

Отъ пристани бжали, на встрчу парохода, лодки, на берегу стояла толпа. Весело глядлъ, ярко освщенный выбившимся наконецъ изъ-за тучъ жаркимъ солнцемъ, городъ, пассажиры ожили, увидавъ берегъ, ужасная ночь, буря съ зіяющею бездной точно и не бывали. Такъ, дай судьба минуту счастія человку, глядишь, забылъ онъ и минувшее горе, года грозившіе напастями…. Ушибся больно ребенокъ,— нянька тряхнула побрякушкой, и улыбается дитя, сквозь слезы, сверкающія какъ алмазы на рсницахъ. Пассажиры шутили, перелзая съ мшками въ лодки, одинъ желчный патеръ не утратилъ горькаго выраженія въ лиц и упорно молчалъ, усвшись въ небольшую лодку вмст съ раскисшею толстою барыней, любительницей фруктовъ. Толпа носильщиковъ, съ засученными по колно штанами, въ красныхъ неаполитанскихъ шапкахъ, похожихъ на ночной колпакъ, окружила Лучанинова, когда онъ вышелъ изъ лодки. ‘Vestra гоba, signori, venite а dogana’, кричала сотня голосовъ, зонтикъ, мшокъ и пледъ вырвали у него изъ рукъ.

— Не безпокойтесь, сказалъ ему шедшій подл Италіянецъ.— Подите въ таможню, тамъ вы найдете ваши вещи.

Таможня была въ двухъ шагахъ, вещи нашлись, но посл довольно продолжительной бготни пятерыхъ вмшавшихся въ это дло, безъ всякой просьбы, носильщиковъ, по освидтельствованіи мшка, Лучаниновъ долженъ былъ заплатить и несшимъ вещи, и тмъ которые отыскивали ихъ. ‘Я бгалъ вотъ за этимъ молодцомъ у котораго былъ вашъ мшокъ.’ ‘Я велъ васъ до таможни.’ ‘Я увязалъ вашъ пледъ.’ ‘Я вывелъ васъ изъ лодки.’ ‘Я несъ зонтикъ, exellenza’, кричали вс вмст носильщики. Лучаниновъ, раздавъ всю мелочь, слъ, вмст съ молодымъ священникомъ, на извощика и веллъ хать въ какой-нибудь отель. ‘Я позвалъ вамъ ветуру’, крикнулъ было подбжавшій къ нимъ мальчишка, но ветуринъ стегнулъ лошадь, и каретинка понеслась отъ таможни. Движеніе, бготня, зда на улицахъ, ошеломили Лучанинова, тихій, безмолвный Римъ казался живописною развалиной въ сравненіи съ оживленнымъ, торговымъ городомъ. Извощичьи каретинки, кареты летли во весь опоръ, пшеходы перебгали опрометью улицы, чтобы не попасть подъ экипажи, въ отворенныхъ кафе сидли дамы, мущины съ чашками кофе и съ тарелочками sorbetto, прохавъ шумную, оживленную Santa Lucia, извощикъ повернулъ въ переулокъ и подвезъ путешественниковъ къ высокому отелю, стоявшему на площадк. Патеръ и Лучаниновъ остановились въ одномъ номер, блье и платье въ чемоданахъ оказались мокрыми. Хозяинъ гостиницы, толстый, веселый Французъ, предложилъ имъ на время дв свои рубашки, патеръ и Лучаниновъ могли свободно оба помститься въ одной рубашк толстяка, какъ арестованные, должны были они сидть въ номер, пока высохнутъ вещи, спросивъ въ комнату обдъ, путешественники услись за столъ противъ отвореннаго балкона.

Разговоръ завязался, патеръ оказался страстнымъ археологомъ, Лучаниновъ заране радовался такому спутнику въ Помпею.

Ученый съ невдніемъ дикаря говорилъ о Россіи, она представлялась ему чмъ-то въ род мордовской деревушки, занесенной по крыши снгомъ, а населеніе какимъ-то Ерусланомъ, сильнымъ, но глуповатымъ малымъ. Онъ откровенно сознавался въ этомъ взгляд, оговорившись что Лучанинова считаетъ исключеніемъ, недоврчиво слушалъ онъ разказы Владиміра Алексевича о нашихъ ученыхъ, художникахъ, о Кипренскомъ, котораго портретъ отца въ Неапол приняли за картину кисти Вандика.

— Какъ, и поэты есть у васъ? спрашивалъ патеръ.

— Этотъ вопросъ вашъ страненъ, отвчалъ Лучаниновъ.— Поэты могутъ быть у дикарей.

— Да, но…, сомнительно покачивая головою, возражалъ священникъ, весь погруженный въ свою археологію.

‘Русскій медвдь, другое дло’, вроятно думалъ онъ, но ‘русскій поэтъ’, эти два слова, замтно, не умщались рядомъ въ голов его. Почти до полуночи тянулась бесда, Лучаниновъ съ жаромъ говорилъ о Россіи, Славянахъ, переводилъ какъ могъ наши псни, описывалъ образы богатырей созданные народомъ…. Умный патеръ, сочувственно пожимая ему руку предъ тмъ какъ они вспомнили что надо спать, произнесъ:

— Вы меня заставляете врить въ великое будущее вашего народа.

Лучаниновъ, какъ каждый нервный человкъ, погасивъ свчу, долго не могъ заснуть, разговоръ о Россіи, о ея будущемъ, любимый разговоръ каждаго сколько-нибудь живаго русскаго человка, поднялъ въ немъ цлую вереницу думъ, воспоминаній, бесдъ съ людьми разнообразныхъ мнній. Одни, вспоминалъ онъ, не задумываясь о послдствіяхъ утраты своего народнаго типа, ждали спасенія въ превращеніи Русскихъ въ космополитовъ, въ Европейцевъ безъ родины, какихъ едва ли отыщешь и за границей, другіе — въ возвращеніи къ своей старин видли спасеніе. Къ послднимъ боле лежало сердце молодаго поэта. Но усвоенные имъ съ дтства идеалы не уживались, ссорились съ лтописными и псенными образами старины. Самый языкъ прошлаго, слова, въ которыя новое время влагало свои, чуждыя старин понятія, звучали для него какъ-то дико. Онъ, напримръ, не могъ переварить слова: ‘кормленіе’. Какъ это воеводу посылаютъ въ волость ‘кормиться’, точно коня на подножный кормъ? Къ тому же пресловутый недостатокъ борьбы, недостатокъ, который тогда было въ ходу объяснять невжествомъ и равнодушіемъ къ свобод русскаго народа. Все это отталкивало молодежь отъ своего неказистаго прошедшаго, и зазывало на чужую, красивую дорогу. ‘Смотрите, эта битва за свободу’, думала молодежь, ‘Грги, Бемъ, поэтъ Птоефи рядомъ съ сдымъ отцомъ стоящій за родную Венгрію.’ Этимъ не могъ не любоваться Лучаниновъ.

Появившіеся проекты фаланстеровъ, коммунъ, для многихъ изъ молодежи поршили вопросъ, и толпа пылкихъ головъ ринулась за ними. ‘Тамъ все’, думала она,— ‘свобода, равенство, просвщеніе, туда, туда, за передовыми, тамъ путь въ землю обтованія.’ Здсь художественная натура Лучанинова спасла его, онъ остался, почти одинъ, на распутіи. Необдуманный шагъ стоилъ дорого нкоторымъ изъ друзей его, стоилъ дорого и Россіи, лишившейся многихъ полезныхъ силъ, годныхъ на лучшую ей послугу. Лучанинову противными казались эти фаланстеры, насилующіе природу человка, невозможными общества, миръ и согласіе которыхъ основывались на строгомъ, безпощадно сухомъ разчисленіи силъ человческихъ, свободнаго труда, доходовъ, почти шаговъ каждаго члена. ‘Да гд же моя личная свобода? Гд жь это самое дорогое мое достояніе?’ думалъ онъ.

Романы Жоржъ-Занда, эти мастерскія иллюстраціи соціальныхъ ученій, читались и перечитывались молодежью, готовою для идеи простить и промахи рисунка, и вычурную ложь образовъ, писанныхъ безъ натуры. Художественному чутью Владиміра Лучанинова видна была фальшь: ‘какъ это при нарушеніи физіологическаго закона не происходитъ никакихъ перемнъ ни въ душ, ни въ тл? Ни у одного героя не вскочитъ синяка посл порядочнаго удара вискомъ объ стну?’ Онъ много спорилъ съ пріятелями Жоржъ-зандистами, но можно ли доказать человку лишенному музыкальнаго уха что оркестръ фальшивитъ?

Стоитъ задуматься надъ Жоржъ-Зандомъ, какъ художникомъ: творческая дятельность этого великаго художественнаго таланта, прикованнаго къ предвзятымъ теоріямъ, была похожа на полетъ сокола привязаннаго къ длинной веревк, по временамъ, почуявъ прирожденную мощь свою, онъ обрывалъ досадную веревку, взмывалъ высоко въ высь, и тогда нельзя было не любоваться, какъ, то стрлой носился онъ по лазуревой шири, то, распустивъ крылья, медленно плавалъ по ней, какъ будто не нарадуясь своей свобод. Мн возразятъ: ‘художникъ долженъ проводить современныя идеи, трогать вопросы дня сего’. Все тронетъ онъ, на все откликнется, всему отвтитъ, лишь дайте ему волю, ему, какъ соловью, прирожденному жильцу лсовъ, полей, небесной, вольной выси, плохо поется въ вашихъ удобныхъ клткахъ, на вашемъ должик. Это сознаетъ сама Жоржъ-Зандъ, и говоритъ не разъ въ своихъ воспоминаніяхъ, мстами покрытыхъ, будто флеромъ, глубокою грустью, невольно миришься съ писательницей, слушая эту задушевную исповдь честнаго женскаго сердца.

Родная старина пріютила оставшагося почти одинокимъ Владиміра Лучанинова, онъ принялся за чтеніе русскихъ лтописей, читалъ, безъ разбора, что ни попадалось, и скоро такъ затянулся въ туманную даль роднаго прошлаго что бросилъ все, и философію, которой отдался было на нкоторое время, и музыку, сталъ даже меньше прежняго заниматься славянскими языками. Къ послднимъ влекло его еще племенное родство и рчи, и понятій, даже образовъ. Одинъ изъ даровитыхъ профессоровъ, замтивъ склонность студента къ занятіямъ русскою исторіей, пригласилъ его къ себ, познакомилъ съ литературой предмета, далъ даже тему, помнится, ‘о духовныхъ завщаніяхъ’. Лучаниновъ принялся за сочиненіе, но работа не клеилась. Разбирая длинные, ветхіе столбцы, вмсто того чтобы выбирать изъ нихъ нужныя для сочиненія цитаты, онъ представлялъ себ княжой старинный теремъ, съ лежащимъ подъ образами умирающимъ старцемъ хозяиномъ, бготню слугъ, робкій шепотъ снныхъ двушекъ, тревогу въ дом, площаднаго подъячаго, выводящаго замысловато-кудрявую заставную букву завщанія. Профессоръ не дождался сочиненія и не мало былъ удивленъ плохими отвтами Владиміра Алексевича на экзамен. Лучаниновъ самъ говаривалъ товарищамъ что любитъ старину, ‘но странною любовью’, по извстному выраженію Лермонтова о любви къ родин. Зная довольно близко простой русскій народъ, Лучаниновъ имлъ въ немъ какъ бы натурщика для старины, это помогало ему воскрешать въ воображеніи типы старины и мшало отдаться изученію одной какой-либо стороны древняго быта. Онъ, въ этомъ случа, напоминалъ ботаника залюбовавшагося превосходнымъ видомъ, позабытъ имъ гербаріумъ, забыта цль для которой онъ попалъ въ живописную мстность. ‘Какія тутъ микроскопическія наблюденія?’ думаетъ онъ, разлегшись на берегу тихой, широкой рки, съ блющими парусами барокъ, съ городомъ вдали, озареннымъ утреннимъ солнцемъ. ‘А этотъ темный сосновый боръ, задумавшійся надъ водою? А воздухъ? Нтъ, въ другой разъ примусь за наблюденія, а теперь полюбуюсь.’

Нердко упрекалъ онъ себя въ этомъ безцльномъ препровожденіи времени, давалъ себ слово приняться за серіозный трудъ, садился, выписывалъ нсколько цитатъ, но посл двухъ, трехъ дней насилія надъ собою опять пускался бродить по лтописи словно по картинной галлере. Онъ цлые часы могъ просидть предъ стариннымъ портретомъ, предъ попавшеюся картиной изъ Олеарія, надъ мднымъ тльникомъ, монетою, найденными землекопомъ. Скоро онъ просто влюбился въ прошедшее, уже понятна стала ему красота кроткихъ образовъ старины, христіанскіе типы тружениковъ князей нашихъ сдлались больше по душ ему чмъ закованное въ латы гордое средневковое западное рыцарство. Попавъ на эту трудную, заросшую дорогу, Лучаниновъ, первое что сдлалъ, сжегъ вс свои стихи, разказы, и благодарилъ судьбу что ничего не удалось ему до сихъ поръ напечатать.

Вотъ та ступенька на которой стоялъ онъ когда пріхалъ въ Римъ, онъ чувствовалъ что идеалъ его еще смутно рисуется въ душ, что длинна, крута будетъ его дорога, что не близко даже до той станціи съ которой, наконецъ, съ нкоторою ясностью обрисуется желанный предметъ, завтная цль странствія, онъ чуялъ что не доставало ему чего-то важнаго, существеннаго, безъ чего не помогутъ ни подробное, врное изображеніе тогдашней обстановки, ни копированіе съ натуры, ни пылъ самаго громаднаго воображенія, онъ чуялъ что есть связь у насъ, живая связь съ прошедшимъ. что смутно предчувствуется эта связь съ нимъ всми Русскими. Но въ чемъ же она? спрашивалъ онъ себя, и не находилъ отвта. Чтобъ отвтить на это нужно было ему испытать многое, пройти не малое пространство по шероховатой жизненной дорог, ибо отвты на подобные вопросы вычитываются не изъ книгъ, а изъ опыта, изъ жизни.

Патеръ давно храплъ, а Лучаниновъ все еще лежалъ въ потьмахъ съ открытыми глазами, наконецъ и его стала одолевать дремота. Сознаніе попробовало было разъ, другой схватиться съ нападавшимъ сномъ, но не осилило, сонъ одоллъ и сразу перепуталъ стройную вереницу мыслей, какъ шалунъ мальчикъ смшиваетъ шахматы на самомъ ршающемъ момент трудной партіи.

XI.

Утромъ, часовъ въ восемь, патеръ и Лучаниновъ сидли у окна въ вагон, другъ противъ друга, ихъ поздъ летлъ подл самаго моря, мстами длинныя груды лавы чернли надъ лазурною, тихою поверхностью воды, он производили впечатлніе какое бы произвели похоронныя дроги попавшія въ самую середину шумной и пестрой гулянки. Среди ликующей природы, на лазурномъ фон моря и безоблачнаго неба, дымокъ Везувія вдали и эти груды лавы были совершенное ‘memento mori’ нечаянно произнесенное среди веселой, огненной тарантеллы.

— Torre del Annunziata, громко проговорилъ кондукторъ, войдя въ вагонъ. Паровикъ убавилъ ходу и черезъ дв, три минуты остановился у станціи. Патеръ и Лучаниновъ вышли, и усвшись въ извощичью коляску, отправились въ гостиницу.

— Вонъ за холмомъ синетъ и Помпея, сказалъ патеръ, указывая на линію вдали, съ обозначившимися неясно на ней развалинами.

Уступаемъ перо самому Лучанинову, на счастье, намъ сообщено письмо его къ Варвар Тимоеевн (сосдк по имнію, кум покойнаго Алекся Андреевича).

‘Письмо ваше (писалъ онъ) я получилъ предъ отъздомъ въ Неаполь, въ Рим, я перечитывалъ его разъ десять и точно побывалъ, вмст съ вами, въ нашемъ (тяжело вымолвить) уже разрушенномъ гнзд, въ саду, повидался съ няней, кормилицей, съ крестьянами. Отвчаю вамъ тоже съ развалинъ, только не Васильевскаго, а Помпеи. Вы входите въ городъ съ домами безъ крышъ, мостовыя изъ овальнаго, крупнаго булыжника, мстами даже со слдами отъ колесъ, фонтаны безъ воды, водопроводы. Точно вчера только перебрались куда-то съ пепелища жители. Мы, то-есть я и одинъ французскій священникъ, страстный археологъ (съ его словъ я могъ бы написать вамъ цлое изслдованіе о Помпе, еслибы не боялся усыпить васъ), вошли прямо на форумъ, окруженный съ трехъ сторонъ портиками, между колоннъ стоятъ мраморныя подножія статуй знаменитыхъ гражданъ. Въ конц площади храмъ, широкая лстница ведетъ къ жертвеннику и мсту гд помщалась статуя Юпитера, громадная, судя по найденной голов. (Какъ видите, дло было не шуточное, Зевесъ потерялъ голову.) Съ обихъ сторонъ статуи колоннады: за ними три небольшія комнаты, вроятно, для жрецовъ. На лвой сторон форума храмъ со статуями Венеры и Гермафродиты, весь въ колоннахъ, на пьедесталахъ высчены имена жертвователей. Направо полукруглая курія съ сдалищами и нишами, рядомъ съ ней пантеонъ, гд, посредин открытаго двора, возвышается жертвенникъ, окруженный двнадцатью пьедесталами двнадцати великихъ божествъ, въ глубин пантеона святилище (sanctarium), гд найдены статуи Августа, Друза и Ливіи…. Но что же это? Я толкую вамъ точно наемный чичероне. Какъ передать, однакожь, впечатлніе произведенное на меня развалинами Помпеи? Дома небольшіе, врне, домики, съ расписанными внутри al fresco видами, миологическими сценами, полы во многихъ мозаичные. Въ Помпе, въ вещахъ помпейскихъ, статуяхъ, картинахъ, во всемъ и всюду улыбается великая и кроткая наставница Италіи, Греція. Въ гордомъ, царственномъ Рим идея земнаго величія, горделивое величанье своею военною славой, гражданскою доблестью, вытснили почти совсмъ грацію и наивный, греческій юморъ, всюду тріумфы, геніи съ трубами и лавровыми втвями, на аркахъ побдители въ внцахъ, въ торжественныхъ колесницахъ, влекомыхъ гордыми конями, вокругъ знамена съ орлами, воины со львиными головами на оплечьяхъ, за колесницей, въ цпяхъ, со связанными назади руками, идутъ, понуривъ головы, плнники. Я люблю Римъ временъ Перуджино, и особенно Джіотто и Рафаеля (съ его картинъ, Парнасса напримръ, ветъ воздухомъ, не Рима, Греціи). Я люблю римскую развалину Кампаньи, увшанную вьющимся плющомъ и виноградомъ: люблю глушь, горную деревню, съ красивыми одеждами чочарокъ, такъ похожими на крашенинный, русскій сарафанъ, расшитые, блые рукава ихъ рубашекъ совершенно наши крестьянскіе. Въ безжизненномъ, но все-таки прекрасномъ лик Помпеи сильне чмъ въ гордой, величавой осанк Рима семейное сходство съ красавицей праматерью Элладой.

‘Картина Брюллова, о которой нельзя не вспомнить говоря о Помпе…. Но я боюсь говорить (вы такъ ее любите). Мн кажется, не довольно обыденны, хоть и живы, изображенныя на ней сцены, отъ нихъ ветъ студіей, трагедіей Расина, разыгранною не сухими декламаторами, правда, а талантливою труппой. Послдніе его жанры заставляютъ думать: не рано ли Брюлловъ взялся за этотъ сюжетъ? По-моему, весь ужасъ этого дня гнва состоялъ именно въ томъ, что люди, городъ, были застигнуты врасплохъ, раскаленный пепелъ съ горящей срой и камни, подъ глухой подземный гулъ, низринулись на жителей во время ихъ обыденныхъ, мелочныхъ занятій. Жрецъ сидлъ, обдалъ въ своей комнат, при храм Изиды, сълъ рыбы, курицу, очень удачно поджаренную на этотъ разъ, выпилъ свою обычную порцію фалерно и только что собрался отдохнуть, какъ вдругъ…. Крестьяне расплатились съ хозяиномъ гостиницы, возвратясь съ рынка, и укладывали на телги купленную провизію, вакханка одвалась, собираясь идти на праздникъ, прачки весело возвращались домой, получивъ давнишній долгъ съ промотавшейся матроны, патрицій нжился въ термахъ, любуясь на двухъ красивыхъ силачей, борцовъ пріхавшихъ изъ Байи потшать Помпейцевъ. Матроны сплетничали, возлежа въ триклиніум за роскошнымъ обдомъ, Діомедъ съ женою, на своей загородной вилл, увидавъ изверженіе и наступающій мракъ, принялся укладывать, вмст съ прислугой, что поцнне, веллъ закладывать проворнй лошадей, чтобы ухать отъ катастрофы, амфитеатръ готовился къ сегодняшнему представленію (какъ гласитъ афиша написанная на стн), но приготовленные для зрлища восемь львовъ безжалостно изжарены Везувіемъ въ своихъ подземныхъ клткахъ, трагическій поэтъ, полулежа, спокойно перелистывалъ новую свою піесу, заране слышалъ онъ клики одобренія, любуясь удачными мстами, воображалъ какъ силенъ выйдетъ тотъ или другой стихъ въ устахъ перваго трагика, въ маск и котурнахъ вышедшаго, при рукоплесканіяхъ толпы, на scenium. Хотите войти въ домъ писателя? Войдемте. ‘Cave canem’, гласитъ надпись на полу, въ сняхъ, подъ мозаичнымъ изображеніемъ цпной собаки, сни расписаны al fresco, сценами, быть-можетъ, изъ его трагедій: Ахиллъ прощается со своею Бризидой, Менелай съ Еленою, тутъ и чудакъ Икаръ, задумавшій поближе подлетть къ солнцу. Вотъ библіотека, въ ней на стнахъ написаны виды, можетъ-быть, дальней родины поэта, въ нишахъ нашли нсколько свитковъ чистаго папируса, въ lararium (кіот) стоитъ статуя Бахуса…. Вы видите, что и тогда поэты теплили предъ нимъ неугасимую лампаду.

‘Уже стемнло среди дня, точно въ могил, когда поэтъ со слугою, мальчикомъ, едва отыскавъ лючерну, торопливо вздули огонь и вышли на улицу.— Куда мы? робко спросилъ мальчикъ, но ничего не отвтилъ ему, поблднвшій мгновенно трагикъ, вслушиваясь въ раздирающіе вопли столпившихся около дома женщинъ, толпа изъ конныхъ, пшихъ, перепутавшихся колесницъ, съ крикомъ и проклятьями напирала къ дому, запрудивъ узкую улицу. Гудлъ подземный громъ, пепелъ, черною пеленой, стоялъ надъ городомъ…. И среди этого ада представьте озаренную внезапно краснымъ свтомъ факеловъ мимо тснящейся толпы, пьяную, смющуюся рожу бронзоваго фавна, среди общаго отчаянья, подъ ужасающій хоръ предсмертныхъ стоповъ, гуляка пляшетъ, прищуривъ отяжелвшіе отъ хмля вки и прищелкивая пальцами. Думалъ ли ваятель статуи что его фавнъ такъ безпощадно посмется надъ людскимъ ничтожествомъ?

‘Мракъ былъ таковъ что въ Рим исчезло солнце, разказываетъ Плиній Младшій, свидтель катастрофы. Пепелъ доносило до Египта, Сиріи. ‘Мать уговаривала меня,’ говорилъ онъ, ‘спасаться самому, бросивъ ее, но я, взявъ ее за руку, принудилъ идти за мною. Уже пепелъ начиналъ падать на насъ, я обернулся,— вижу, дымъ клубомъ догоняетъ насъ, онъ бжалъ, подобно потоку по земл. Покуда еще было довольно свтло, я крикнулъ матери: ‘своротимъ съ большой дороги, толпа раздавитъ насъ’. Едва мы отбжали въ сторону, какъ темнота увеличилась до того что мы очутились среди темной, безлунной полуночи, или, врне, въ комнат безъ оконъ, гд потушили свтильники. Въ густой толп ничего не слыхать было кром женскихъ воплей, плача дтей, крика мужскихъ голосовъ, кто звалъ отца, кто жену, кто сына, не узнавали голосовъ другъ друга. Были такіе которые какъ величайшей милости просили смерти, одни еще взывали къ богамъ о помощи, другіе думали что все кончено, считая этотъ мракъ вчною ночью, которой суждено поглотить вселенную. Я утшалъ себя тмъ что умру и кричалъ въ ужас: ‘міръ погибаетъ’. Это разказъ Плинія.

‘Вы спросите: ‘да какъ же это они не ожидали подобнаго, живя такъ близко отъ вулкана?’ А мы? отвчу я. Да много ли, позвольте васъ спросить, прочне эта плева, называемая нами грунтомъ, почвою, материкомъ и другими, успокоительными, но далеко не точными, именами? А думаемъ ли мы о ней?

‘Весталка, съ бронзовымъ, зажженнымъ фонаремъ въ рук, бжала было въ храмъ, но клубы раскаленнаго песку сломили ее съ ногъ, и два грянулась безъ чувствъ предъ преддверіемъ. ‘Матерь Изида. Посейдонъ! Спасите!’ отчаянно взывалъ вдали дряхлый, старческій голосъ. Въ отвтъ на этотъ зовъ звенятъ треножники, подъ гулъ подземныхъ, роковыхъ, ударовъ, колеблются подножія и, озарившіеся на мгновенье, мраморные лики глядятъ, какъ изумленные, на мрачный праздникъ разрушенія и смерти. Тутъ, вмсто своего младенца, второпяхъ, схватила молодая мать ненужный узелъ съ тряпками…. Тамъ на одр недвижный старецъ зоветъ родныхъ, друзей, бжавшихъ въ страх изъ дома, вотъ втромъ распахнуло настежь двери, съ трескомъ летятъ стропила, блая пыль рухнувшаго на полъ перистиля съ ногъ до головы осыпала старца, исчезъ подъ грудою каріатидъ, карнизовъ, обломковъ мрамора, старикъ, чтобы черезъ тысячу лтъ явить некрасивый скелетъ свой новому, чужому поколнію.

‘Не взять ли назадъ строгую оцнку геніальной, все-таки, картины нашего Брюллова? Въ самомъ дл, какая громаднйшая рама необходима для того чтобъ изобразить десятки, тысячи сценъ, положеній, этихъ трехъ сутокъ гнва, этихъ дней ‘града и огня, смшанныхъ съ кровію’?

‘Былъ я и на Везувіи. Но вамъ нужно писать все по порядку, я знаю какъ вы будете читать письмо мое, усядетесь у себя въ комнат, окнами въ садъ, и не отстанете отъ письма, пока воображеніе не нарисуетъ вамъ описываемыхъ зданій и мстностей. Поэтому-то и длюсь я такъ охотно съ вами своими впечатлніями, вы самый благодарный читатель.

‘Переночевавъ въ остеріи, на другой день, чмъ свтъ, мы сли на верховыхъ лошадей и похали къ Везувію, проводникъ, на третьей лошади, везъ за нами корзинку съ провизіей и тремя бутылками мстнаго ‘Lagrima Christi’. Миновавъ какую-то деревню, съ крестьянками одтыми въ синіе, русскіе наши, крашенниные сарафаны, съ блыми расшитыми красною бумагой рукавами рубахъ, мы, наконецъ, увидали весь до подошвы предъ собою дымящійся волканъ. Сходство крестьянскаго женскаго наряда съ нашимъ не въ шутку заставляетъ думать: ужь не Славянки ли были Сабинки? Даже манеры ихъ напоминаютъ нашихъ крестьянокъ: та же привычка подпирать рукою подбородокъ, складывать руки на груди.

‘Вотъ онъ, грозный истребитель пяти городовъ, ‘адъ среди земнаго рая’, какъ назвалъ его Гте. Среди роскошной растительности, веселыхъ деревенекъ окруженныхъ виноградниками, въ виду голубаго тихаго залива, Везувій въ самомъ дл грозенъ со своею черною, дымящеюся вершиной.

‘— Верхами мы подемъ на гору? спросилъ мой спутникъ, патеръ, проводника.

‘— Верхами, reverendissime, до тхъ поръ пока не встанутъ лошади, дальше подымемся пшкомъ, отвчалъ проводникъ, приподнявъ красный, неаполитанскій колпакъ свой.

‘Откуда ни взялись еще два провожатые, и мы начали подыматься. Новые проводники шли пшкомъ, подгоняя хворостинами нашихъ, не слишкомъ рьяныхъ, буцефаловъ. Священникъ начинялъ меня археологіей. Онъ, между прочимъ, разказалъ, что лтъ за пятнадцать до послдняго дня, Помпея была разрушена страшнымъ землетрясеніемъ, но отстроилась. Неронъ, наканун этой первой катастрофы, плъ на помпейскомъ театр, его предупредили что начинается terremoto, но добросовстный артистъ окончилъ таки любимую арію, которую плъ въ это время. Едва усплъ выйти онъ, какъ театръ рухнулъ, пришибивъ обломками нсколько придворныхъ, не посмвшихъ удалиться до конца пнія, воображаю какъ они проклинали пвца въ душ, аплодируя ему подъ звуки хохота вулкана.

‘Чмъ выше подымались мы, тмъ растительность становилась бдне, виноградныя лозы будто томились на почв, слишкомъ нагртой подземнымъ очагомъ, на рубеж растительности одиноко росли фиги, необыкновенно сладкія, наконецъ и фиги исчезли, и началась темносрая, мрачная степь, съ извивающимися, мстами, желтыми полосами застывшей сры. Наши кони, пошатываясь и оступаясь, съ храпомъ подымались по сыпучей дресв въ гору. Утро было туманное, яркая синева моря, полосками, кой-гд свтилась сквозь туманъ, острова совсмъ потонули въ утренней мгл. Наконецъ, взмыленныя лошади выбились изъ силъ, и несмотря на энергическія понуканья нашихъ провожатыхъ, стали. Мы слзли и отправились пшкомъ въ гору, два проводника надли на себя что-то въ род бурлацкихъ лямокъ съ веревками, взявшись за концы этихъ веревокъ, мы, точно барки на буксир, потащились къ вершин. Нердко скользила нога проводника, и я вмст съ нимъ летлъ шаговъ десять назадъ. Слабогрудый спутникъ мой, священникъ, чуть было не отказался идти дальше, чмъ ближе была цль, тмъ гора становилась круче. Я тоже раза два спрашивалъ: ‘а что, не воротиться ли?’ Кратеръ дымился, посл немалыхъ усилій, наконецъ, поднялись мы къ самому жерлу, пройдя мимо потухшаго отверстія, изъ котораго засыпана Помпея. Сильный втеръ на высот заставилъ насъ покрпче надть шляпы. На гор, къ удивленію, нашли мы Англичанку, женщину лтъ подъ сорокъ, она срисовывала видъ на заливъ и ночевала одна-одинехонька на Везувіи.

‘— И вы не боялись? спросилъ я.

‘— Чего? спросила меня, съ изумленіемъ, храбрая дочь Британіи на ломаномъ французскомъ.

‘— Васъ могли ограбить, сказалъ я.

‘— Я вооружена, отвчала туристка, приподнявъ висвшій на ремн черезъ плечо револьверъ.— Вотъ, жаль, нельзя работать, туманъ, добавила она, доставая изъ мшка завтракъ.

‘Двочка лтъ двнадцати принесла ей въ кувшин воды, миссъ умылась и принялась за свой походный завтракъ. Мы пошли вокругъ кратера. Солнце, мало-по-малу, пробивалось сквозь туманъ, озаренные его лучами острова, словно янтарные, выплывали изъ-за тумана. Сильный срный запахъ иногда заставлялъ насъ кашлять, пепелъ около кратера мстами такъ горячъ что теплота чувствительна сквозь тонкую подошву. Обойдя кратеръ, что потребовало почти три четверти часа времени, мы сли завтракать, проводникъ въ минуту испекъ яйцо въ одной изъ небольшихъ, дымящихся горнушекъ. Туманъ рдлъ, и скоро заливъ и острова предстали намъ во всей крас своей, позади насъ, внизу, зеленла долина, съ деревушками и городками. Спускаться было несравненно легче чмъ всходить, положивъ другъ другу на плечи руки, мы, съ провожатымъ, бгомъ спустились къ мсту гд ждали насъ отдохнувшія лошади. Патеръ, путаясь въ длинныхъ полахъ сюртука, не могъ бжать и не надолго отсталъ отъ меня. Въ Castel а mare я разстался съ нимъ, онъ похалъ въ Неаполь, чтобы тотчасъ же отправиться во Францію, а я въ Сорренто, гд и пишу вамъ эти строки.

‘Народное преданіе гласитъ что Сорренто построено сиренами, я совершенно врю ему, несмотря на доводы археологовъ, будто бы не сирены, а разчетливые Финикіяне основали Сорренто. Когда плывешь въ лодк мимо крутыхъ, украшенныхъ природными нишами, порталами, гранитныхъ береговъ Сорренто, такъ и ждешь,— вотъ выплывутъ веселою гурьбой, изъ-подъ портала грота, основательницы города. На Капри, когда я, лежа въ маленькой лодк, юркнулъ вмст съ волною въ лазурный гротъ, шалуньи чуть не сорвали съ меня шляпу, пустивъ на встрчу втеръ изъ пещеры.

‘Завтра я узжаю въ Римъ чтобъ отправиться въ Россію. Пора за дла. Страшно подумать, отъ картоновъ Рафаэля за гербовую бумагу, изъ лазурнаго грота въ губернскую консисторію!’

XII.

Въ губернскомъ город вс, начиная отъ губернатора до послдняго копіиста въ управ благочиній, толковали о неожиданномъ переход огромнаго имнія Лучаниновыхъ къ Тарханкову. Павелъ Ивановичъ смиренно продолжалъ приписывать открытіе безбрачнаго происхожденія дтей Алекся Андреевича рол Провиднія. Вс находились съ нимъ, впрочемъ, въ прежнихъ отличныхъ отношеніяхъ, хоть и подумывали про себя: ‘толкуй, братъ, знаемъ мы что это твои денежки сдлали’. Справедливость требуетъ сказать что были и такіе которые звали Тарханкова молодцомъ, на основаніи пословицы: ‘на то и щука въ мор чтобы карась не дремалъ’. Поговаривали что губернаторъ везетъ въ Петербургъ объ этомъ дл докладную записку, онъ дйствительно сталъ сухо обращаться съ Тарханковымъ, иногда даже довольно явно выказывая ему свое негодованіе. Павелъ Ивановичъ замчалъ эту перемну и побаивался, хотя дльце было обдлано на славу, вс концы за которые можно бы уцпиться были припрятаны, ‘но все-таки, при моемъ положеніи въ обществ’, думалъ Павелъ Ивановичъ, ‘дойдетъ до министра, а пожалуй и выше…. Не хорошо, чортъ побери… Надо разузнать, и если въ самомъ дл подаетъ губернаторъ записку, поговорить съ нимъ или самому, или черезъ другихъ.’

— Я замчаю, ваше превосходительство, началъ онъ однажды, встртясь съ губернаторомъ на създ дворянства по случаю набора ополченія,— я замчаю, съ прискорбіемъ, нкоторую перемну въ расположеніи которымъ вы меня прежде удостоивали…. Отыскивая, не подалъ ли я какого-либо повода къ этой перемн, и не будучи въ состояніи отыскать, я, признаюсь, осмливаюсь думать ужь не оклеветали ли меня предъ ватамъ превосходительствомъ, у меня столько завистниковъ что….

— Я клеветниковъ не слушаю, и какъ вамъ не стыдно было подумать что я способенъ врить сплетнямъ! горячо возразилъ губернаторъ.

Онъ былъ человкъ въ высшей степени честный, но не большой знатокъ законовъ. Угадывая чутьемъ что въ основаніи дда лежитъ какой-нибудь подлогъ, обманъ, онъ досадовалъ всего больше на себя. ‘Знай я основательне свое дло, законы, я увренъ, этого бы не случилось’, думалъ губернаторъ.

— Какъ я могу думать, продолжалъ Тарханковъ, чтобы ваше превосходительство слушали клеветниковъ, но до меня долетаютъ разные намеки касательно полученія мною этого несчастнаго наслдства…. Между тмъ это дло къ которому я, что называется, ни душой, ни тломъ не былъ причастенъ…. я пальцемъ д.тя него не пошевелилъ…. Конечно, ныншняя, неврующая молодежь (при этомъ Павелъ Ивановичъ вздохнулъ и поднялъ глаза къ небу), я знаю, назоветъ случаемъ, но я…. я называю это волею Провиднія.

Губернаторъ вспыхнулъ, быстро отвернулся и отошелъ, не отвтивъ ему ни слова. Павелъ Ивановичъ погладилъ усы, поправилъ галстукъ предъ зеркаломъ, и пройдясь раза два по зад, услся съ достоинствомъ въ предводительскія кресла Во все продолженіе засданія губернаторъ, относясь къ нему глядлъ или въ столъ, или въ какую-нибудь бумагу.

Поговаривали что въ консисторіи идетъ, по порученію архіерея, секретное дознаніе по длу Лучаниновыхъ, владыка, дйствительно, говоря однажды съ губернаторомъ о дл, выразилъ сожалніе объ ограбленныхъ молодыхъ людяхъ. Слухъ же о дознаніи распустила одна старуха, замтившая что во время всенощной владыка, проходя мимо Тарханкова съ кадиломъ, произнесъ: ‘отврати лице Твое отъ грхъ моихъ.’ Поврьте, что не даромъ онъ прочелъ этотъ стихъ псалма, поравнявшись съ Тарханковымъ, говорила старушка. Это дознаніе, а главное записка которую везетъ, какъ слышно было, губернаторъ въ столицу, произвели сильное впечатлніе на чиновное сословіе губернскаго города. Чиновники какъ-то притаились, лица нкоторыхъ надворныхъ и титулярныхъ совтниковъ приняли такое выраженіе невинности и чистоты душевной, какое разв было у Адама до его грхопаденія. Такъ и хотлось имъ сказать: ‘эге, голубчики, какими преподобными, однако, вы прикинулись’. Нкоторыя изъ губернскихъ Евъ также уменьшили расходы на костюмъ и, къ удивленію знакомыхъ, являлись на вечера въ одномъ и томъ же плать. О Владимір Лучанинов дамы сожалли особенно, потому что онъ поэтъ и, говорятъ, хорошъ собою.

— А что вы думаете, mesdames, говорила одна молодая, полнокровная вдова, любительница Лермонтова,— можетъ-быть, прочувствовавъ ужасъ своего положенія, онъ подаритъ насъ чмъ-нибудь въ род Лермонтовскаго: ‘и скучно, и грустно’. Можетъ-быть, ему именно нужно потрясеніе для развитія таланта, добавила румяная поклонница мрачной поэзіи, любуясь глубиной своей мысли.

— Не знаю я, нужно ли ему это, отвчала губернаторша,— я убждена, почему-то, только въ томъ что съ Лучаниновыми поступлено подло.

— Que voulez vous? Это судьба поэтовъ, отвчала ей любительница Лермонтова, откинувъ локоны и закативъ глаза подъ лобъ.

— Ему бы не худо перешибить одну ногу, вмшался Палашовъ.— Можетъ-быть онъ тогда, какъ Байронъ, разсердясь на свою хромоту, излилъ бы въ звучныхъ стихахъ свое негодованіе за міръ, за природу.

Вдова съ улыбкою сожалнія посмотрла на него, и сказала что всякую истину можно представить въ смшномъ свт

— Вотъ бы вы шли въ ополченіе, Сергй Александровичъ, сказала губернаторша, желая перемнить тему разговора, изъ спасенія чтобы Палашовъ не принялся подтрунивать надъ поклонницей мрачной поэзіи (онъ часто доводилъ ее почти до слезъ своими насмшками).

— Я думалъ, отвчалъ Палашовъ,— да не чувствую въ себ ни малйшихъ воинственныхъ наклонностей, разв войти въ компанію съ Тарханковымъ.

— А что жь Тарханковъ? спросили въ одинъ голосъ дамы.

— Что жь Тарханковъ? спросила, ковыряя тамбурною иглой кусокъ кисеи, молчавшая весь вечеръ родительница четырехъ перезрлыхъ двицъ.

Родительница вообще удерживалась порицать Павла Ивановича, думая про себя: ‘подлецъ, подлецъ, а все-таки богатый холостякъ и Катерину мою часто ангажируетъ на кадрили’.

— Тарханковъ? продолжалъ Палашовъ, закуривая сигару.— Онъ взялъ подрядъ шить полушубки, казакины, сапоги на ратниковъ и доставлять провіантъ, всякій служитъ отечеству по-своему.

Вс дамы, исключая родительницы, выразили сильное негодованіе. ‘Мало ему еще! и помилуйте, куда онъ копитъ? Одинъ одинехонекъ’, говорили он. Негодовали дамы, называя ‘невиданною’ жадность Тарханкова, а между тмъ у многихъ изъ нихъ лежали, въ потаенныхъ ящикахъ шкатулокъ, сотенныя и полусотенныя, смена того же тернія, залоги подобной алчности. Дамы не знали что Павелъ Ивановичъ, будучи небогатымъ прапорщикомъ, началъ точно также какъ и он откладывать двутривеннички, пятачки, именуя этотъ обычай похвальною бережливостью, изъ двугривенничковъ образовались цлковые, потомъ червончики. Павелъ Ивановичъ сталъ любоваться ими, покуривая трубочку посл ученья. Черезъ какой-нибудь годъ, явилась у него довольно тяжеловсная стопка червончиковъ, ихъ блескъ радовалъ сердце обладателя. ‘Родными, кровными’, называлъ онъ ихъ мысленно и мечталъ: ‘а что какъ выростетъ еще такая кучка? А? Вдь это… Ужь тогда кутну’. Вмсто двугривенныхъ, началъ онъ откладывать уже полтинники, рубли, и черезъ полгода стояли въ его походномъ корельскомъ ящик дв золотыя кучки. Павелъ Ивановичъ подумалъ было: ‘не кутнуть ли?’ но при мысли что для этого нужно разстаться съ червонцами, сердце болзненно сжалось, онъ заперъ ихъ проворно въ ящикъ и услся по-старому за солдатскія щи и кашу. ‘Брюхо не стеклянное, не видать чмъ набито’, утшалъ онъ себя ‘а скоро ли ихъ опять накопишь?’

Однажды пришелъ къ нему бывшій товарищъ по служб, отставной, попросить рубликъ взаймы: ‘хочешь врь, хочешь нтъ, семья не вши другой день’, говорилъ товарищъ. ‘Самъ, братецъ, безъ копйки’, отвчалъ обладатель двухъ кучекъ золотыхъ товарищу, ‘отдалъ послднія шесть гривенъ прачк.’ Такъ заростала незамтно терніемъ, крапивой и горькимъ лопухомъ душевная нива человка, глохло, съ каждымъ днемъ больше и больше, благодатное смя любви, а между тмъ текло своею чередой неудержимое время, близилась зрлая осень, а съ нею и грозный день жатвы.

Губернское мужское общество тоже долго занималось обсужденіемъ дда о наслдств посл Лучанинова, по пословиц, ‘чужую бду руками разведу’, оно удивлялось безпечности, незнанію законовъ, непрактичности братьевъ Лучаниновыхъ. ‘Имъ надо было аппеллироватъ въ сенатъ’, толковали одни. ‘Нельзя имъ аппеллироватъ, возражали другіе, и сенатъ ничего не сдлаетъ….’ Нтъ, сдлаетъ.— Нтъ не сдлаетъ, горячились разные совтники, ассессоры и служащіе дворяне, нкоторые даже перессорились.

Наконецъ всякіе толки умолкли при появленіи манифеста о войн. Какъ гулъ Ивановскаго колокола, всть эта понеслась по всей Россіи и заглушила всякіе мстные перезвоны. Дворяне снаряжали ополченіе, сбирали деньги на экипировку ратниковъ, выбирали начальниковъ. Купечество развязывало кошельки съ рублевиками и червонцами, безропотно, по-русски, жертвуя мильйоны на земское дло. Губернаторъ въ рчи своей, благодаря купцовъ за ихъ всегдашнюю готовность на послугу отечеству, припомнилъ незабвенныя слова государя: ‘не даромъ’, говорилъ прослезившись губернаторъ, ‘государь сказалъ про васъ, когда вы на его призывъ помочь голоднымъ братьямъ, отвтили собраннымъ, едва не въ сутки, милліономъ, не даромъ онъ сказалъ тогда: — спасибо имъ, скажите, что я иначе о нихъ не думалъ: я сердце русское знаю и этимъ горжусь.

По селамъ, деревнямъ, крестьяне собирались въ дальній, невозвратный для иныхъ походъ, словно на снокосъ, безъ похвальбы, со слезой при разставаньи, но безъ ропота, безъ жалобъ.

Окончивъ засданія и выбравъ начальника губернскаго ополченія, дворянство собираюсь было разъзжаться по деревнямъ, гд уже набирались ратники, но городской голова и купечество не хотли отпустить дворянъ изъ города безъ хлба-соли. И вотъ, въ новой, только что отстроенной зал благороднаго собранія, вытянулись длинные столы, уставленные плодами и бутылками, купцы въ золотыхъ медаляхъ хлопотливо бгали между столами, отдавая приказанія о питіяхъ и яствахъ. На устроенной въ сторон эстрад помстился оркестръ Тарханкова, усиленный театральнымъ, Барскій, во фрак и бломъ галстук, стоялъ, облокотись на пюпитръ, съ капельмейстерскою палочкой.

— Чмъ вы начнете-то? спрашивалъ его сдой, обвшенный медалями, красивый старикъ, градскій голова.

— Увертюрой ‘на открытіе театра въ Праг’, увертюру Бетговена выбралъ я, отвчалъ Барскій.

— Такъ…. Только вдь это все…. сомнительно покачивая сдою головой, отвчалъ купецъ.— Ну, да играй, играй, коли ужь выбралъ…. Только погромче, братцы, продолжалъ онъ обращаясь къ музыкантамъ.— На пиру надо чтобы жару поддавала музыка, чтобы подмывало въ плясъ тебя и всхъ, и старика чтобъ…. понимаешь? толковалъ онъ, подмигнувъ и подергивая широкимъ плечомъ своимъ.

— Эта піеса вся написана на славянскую псню, отвчалъ Барскій.

— Какъ? На церковную? спросилъ съ изумленіемъ голова. Барскій растолковалъ ему что есть народныя славянскія псни, чешскія, сербскія, болгарскія. Умный купецъ смекнулъ что промахнулся.

— Такъ ты мн такъ и говори. Это, стало-быть, тхъ Слававъ которыхъ Турка тснитъ? Ихнюю псню намъ играй, а мы вотъ, Богъ велитъ, подтянемъ. Такъ ли, господа? спросилъ онъ, обернувшись къ столпившимся дворянамъ.

— Богъ дастъ, подтянемъ, отвчали дворяне.

— Позволь, любезный, спрашивалъ Барскаго, продираясь сквозь толпу къ эстрад, краснолицый помщикъ, на сей разъ онъ былъ одтъ въ темно-срый, ополченскій казакинъ двнадцатаго года, на груди красовался георгіевскій крестъ, рядомъ съ серебряною медалью.— Позволь: да разв Бетговенъ писалъ за славянскія псни варіаціи? Вдь онъ же Нмецъ, Бетговенъ?

Барскій отвчалъ что Нмецъ, а увертюра все-таки написана на славянскую тему.

— Ты врно знаешь? переспросилъ помщикъ, недоврчиво взглявувъ на капельмейстера.

— Врно, отвчалъ Барскій.

— Ну, а на русскія писалъ? спросилъ краснолицый.

— Есть у него въ двухъ квартетахъ и русскіе мотивы, отвчалъ Барскій.

Краснолицый отошелъ въ раздумь отъ оркестра, и прибдизясъ къ столику, гд стояла закуска, молча налилъ и тотчасъ выпилъ рюмку настойки. Желалъ ли онъ себя поздравить съ этимъ открытіемъ, или хотлъ возбудить дятельность облнившагося мозга для разршенія трудной задачи: почему это Нмцу вдругъ взбрела на умъ русская псня?

Между тмъ зала собранія начинала наполняться приглашенными къ обду, на хорахъ запестрли дамскія шляпки. Мужская толпа въ зал какъ будто вознамрилась щегольнуть разнообразіемъ нарядовъ, военные, даже отставные, были въ мундирахъ, подл моднаго фрака стоялъ старикъ въ мундир, съ отложнымъ краснымъ воротникомъ, Павловскаго времени, возл купеческой длинной сибирки сидлъ уланскій Александровскій колетъ, съ узенькими рукавами и фалдами, фраки были на иныхъ такіе какіе встрчаются на портретахъ жирондистовъ, ополченцы двнадцатаго года въ казакинахъ, съ саблями, расхаживали тутъ же. Наконецъ пріхалъ Тарханковъ, въ черномъ фрак съ орденомъ въ петлиц, вскор за нимъ вошелъ въ залу губернаторъ, въ лент по жилету и со звздой на груди. Голова встртилъ его у дверей залы. Оркестръ заигралъ, громкіе аккорды торжественной музыки покрыли стоявшій въ зал сдержанный говоръ. Ярко освщенные своды высокаго зданія глядли еще праздничне при веселомъ звон оркестра. ‘Браво, браво!’ раздалось въ зал, когда, разлетвшаяся было на тріоли, тема увертюры вдругъ закончилась громкими, могучими аккордами. ‘Браво!’ кричало и рукоплескало общество. Барскій раскланялся. ‘Бисъ’, требовали вс.— ‘Бисъ!’ кричалъ какъ сумашедшій Палашовъ, стоявшій противъ Барскаго на хорахъ.

— Штука важнецъ, братъ, старика, и то въ плясъ подмываетъ, одобрительно замтилъ голова, проходя мимо капельмейстера за губернаторомъ.

Краснолицый выпилъ еще рюмку настойки. Оркестръ началъ снова увертюру, услись за обдъ. Барскій, поощренный успхомъ піесы, дирижировалъ еще одушевленне.

Одинъ музыкантъ понимаетъ вполн высокое наслажденіе дирижера, вмстивъ въ душ весь стройный планъ творенія, предслышитъ онъ грядущіе, одинъ за другимъ, громы, поющій величаніе чудесный хоръ, предвидитъ и пути, и исполненіе, поставленной въ основу мысли. И вотъ, по мановенію его жезла, подымается цлый сонмъ служебныхъ звуковъ, звенятъ серебряныя трубы, подъ грохотаніе литавръ, подъ яркіе и блещущіе молніями звуки скрипокъ. Въ его рук движеніе идеи, весь постепенный ростъ ея и совершеніе, на немъ одномъ лежитъ тяжелая отвтственность за неудачу, за то, ему же одному летятъ и лавры, и цвты, къ нему обращены горящіе восторгомъ взоры.

Въ губернскомъ город шелъ слухъ что о выкуп Барскаго хлопочетъ одно важное лицо, но никто не зналъ ничего врнаго. Тарханковъ не подавалъ никакого вида. Вообще это дло было покуда для всхъ тайною.

Обдъ кончился, сыграли народный гимнъ, нкоторые разъхались. Губернаторъ попросилъ Барскаго сыграть что-нибудь, онъ сыгралъ ‘степь’. Три раза онъ долженъ былъ повторить псню.

И этотъ звукъ народной псни, врьте, не даромъ здсь ударилъ по сердцамъ, онъ служилъ общему длу, забылся онъ потомъ, какъ позабыта искра, отъ которой запылали сотни верстъ вковаго, дремучаго бора.

Оркестромъ (во время игры Барскаго) управлялъ, робко и красня, гобоистъ, акомпаниментъ къ двумъ пснямъ былъ его сочиненія. Чего тамъ не было? И колокольчикъ заливался, гремли бубенцы…. А тамъ гд скрипка, подражая пастушьимъ рожкамъ, играла свои двойныя ноты, плъ тихо, точно задумавшійся надъ сохою пахарь, віолончель, къ концу все больше и больше брала воли скрипка, оркестръ все тише и тише провожалъ ее и смолкъ тамъ, гд она всею грудью раскатила свою верхнюю, удалую октаву. Въ зал все замерло. Голова, заложивъ руки за спину, понурилъ свою сдую голову и шакалъ, стоя посреди залы, деревня, дтство, пахарь ддъ, весь родной дальній уголъ, ожили, вызванные псней, въ его старой памяти.

XIII.

— Ну, врешь, игралъ, игралъ опять вчера? Меня, братъ, не надуешь, говорилъ Конотопскій, сидя въ рубашк и рейтузахъ у письменнаго стола и оттачивая на ремн бритву.— Признавайся.

— Червонецъ поставилъ, захалъ къ Фогелю, отвчалъ лежавшій съ сигарою на диван, въ русской, шелковой, рубах, младшій Лучаниновъ, Петръ Алексевичъ.

— Вотъ видишь, видишь, бездльникъ, вскочивъ со стула, перебилъ Конотопскій.— И врно не червонецъ, а побольше просадилъ.

— Какъ честный человкъ, червонецъ только проигралъ а тотчасъ же ухалъ къ Корневу, узнать не получалъ ли онъ письма отъ брата изъ Италіи, отвчалъ Петръ Алексевичъ, отряхнувъ пепелъ съ сигары.

— Ну, а отъ Корнева куда прохалъ, негодяй? Гд былъ ты посл Корнева? допрашивалъ Конотопскій.

— Отъ Корнева домой прохалъ….

— Врешь, возразилъ Конотопскій.

— Спроси Петрушу. Жаль, я послалъ его за хлбомъ…. Вотъ спроси, придетъ, защищался Лучаниновъ.

— Спрошу, говорилъ Конотопскій, возвратившись къ столу и уставляя, для бритья, дорожное зеркало.— Но все-таки, ты негодяй, продолжалъ онъ, намыливая щеки.— Далъ слово не играть, нтъ таки….

— Да разв это называется играть, поставить пять рублей для шутки? Разв это игра? говорилъ Лучаниновъ.— Прізжаю, сидятъ, играютъ, дай попробую…. Ну что такое пять рублей?

— Не пять рублей, а слово дорого. Ты далъ мн слово не играть! запальчиво закричалъ, повернувшись къ Лучанинову, Конотопскій.— Понимаешь ты это, извергъ?

— Будетъ, надолъ, давай, вотъ, лучше чай пить, отвчалъ, поднявшись съ дивана и уходя въ другую комнату, Лучаниновъ.

— А!… надолъ! замтилъ Конотопскій, уставляя на щек бритву.

Разговоръ этотъ шелъ утромъ, въ кабинет московскаго дома Лучаниновыхъ. На креслахъ лежалъ гусарскій ментикъ Конотопскаго, на окн стоялъ футляръ съ киверомъ, въ углу красовался небольшой, открытый чемоданъ, набитый бльемъ и платьемъ, на полу валялись веревки и клочки сна, вроятно захваченные изъ перекладной, вмст съ вещами. Конотопскій пріхалъ въ Москву наканун разговора, утромъ, изъ деревни, онъ пробирался въ полкъ, двинувшійся, по случаю войны, въ Бессарабію.

Петръ Алексевичъ воротился въ кабинетъ со стаканомъ чаю.

— Когда же ждешь ты брата? спросилъ его Конотопскій, вытирая одеколономъ выбритый подбородокъ.

Онъ любилъ бриться и считалъ себя, не безъ основанія, мастеромъ этого дла.

— Да со два на день жду, ужь онъ писалъ мн изъ Венеціи, отвчалъ Лучаниновъ, усаживаясь со стаканомъ къ столику — Странный онъ человкъ…. Тутъ дла, и какія еще, а онъ, знай, разъзжаетъ по Италіи….

— А ты на что здсь, шелопай? Ты что сидишь? говорилъ Конотопскій.— Я думалъ, онъ все сдлалъ, разузналъ, а онъ…. Ты просто варваръ, кровопійца…. Чмъ брата обвинять, ты за себя взгляни…. Ты что здсь длаешь?

— Да что же мн-то длать? Ну? Я былъ у трехъ адвокатовъ, посылалъ въ Петербургъ, никакихъ слдовъ нтъ, отвчалъ Лучаниновъ.— Что бы ты сдлалъ?

— Я? Самъ похалъ бы, кричалъ бы везд, жаловался.

— На кого? На самихъ себя? спросилъ Лучаниновъ.— Съ какими данными, опровергать, доказывать? Да что тутъ толковать…. Я давно плюнулъ на это дло. Надоло мн это переливанье изъ пустаго въ порожнее.

Конотопскій задумчиво ходилъ изъ угла въ уголъ.

— Чортъ побери, началъ онъ, посл нкотораго молчанія,— въ самомъ дл…. Ну, видишь ясно, что подлость сдлана, явная подлость, а какъ открыть ее? Я начинаю врить, посл того что случилось съ вами, въ существованіе чертей. Законные наслдники, несомннные, и нечмъ доказать…. Это, какъ хочешь, чертовщина.

— Выпьемъ по рюмк коньяку для разршенія этого запутаннаго вопроса, сказалъ, поднявшись съ кресла, Лучаниновъ,

— Давай, отвчалъ Конотопскій.— Да вдь ты задуришь, варваръ?

— Вотъ еще. Петруша! крикнулъ Петръ Алексевичъ.

Вошелъ Петруша.

— Дай вамъ коньяку и сыру. Да чаю налей ему.

Конотопскій продолжалъ ходить по комнат, обдумывая что-то.

— Вотъ что…. вскрикивалъ онъ по временамъ.— Да нтъ, оканчивалъ, опровергая тутъ же, блеснувшую мысль.— Я бы, знаешь, что сдлалъ?… Впрочемъ…. Да, чортъ возьми, дло обдлано жестоко ловко.

Читатель видлъ младшаго Лучанинова цвтущимъ юношей, почти ребенкомъ, въ короткій, годовой промежутокъ времени онъ возмужалъ, лицо утратило, замтно, юношескую свжесть, походка, манеры сдлались полновсне, тяжеле. Сложень онъ былъ атлетомъ, высокая грудь, развитыя мышцы рукъ, походка, обличали человка сильнаго, онъ и былъ силенъ физически, но совершенно безсиленъ волею. Отличительною, главною чертой его характера было то что онъ подчинялся встрчному и поперечному, иногда человку пустому, стоявшему далеко ниже его по дарованіямъ, уму и по развитію. Попадалъ ли онъ въ кучку кутящихъ, молодыхъ купчиковъ, въ четверть часа былъ съ ними свой, сходился на ‘ты’, плъ съ ними ‘Волгу’ звонкимъ своимъ теноромъ, халъ къ цыганамъ, и если насильно не вырывали его изъ этого пошлаго общества, онъ оставлялъ тамъ вс наличныя, а подъ часъ туда же, вслдъ за ассигнаціями, шла и шуба. Случалось, попадалъ дорогой, если халъ, разумется, одинъ, на сельскій храмовой праздникъ, и тамъ плъ въ хоровод, пилъ съ мужиками брагу и вино, и проживалъ часто дней пять, недлю. Встртившись съ игроками, длался игрокомъ, игра, впрочемъ, не была у него страстью. Больше всего его тянуло къ псн русской, къ кутежу, разгулу, во всю ширь, съ цыганами, съ пляской, подъ звонъ бубна, или торбана, тутъ онъ, какъ одурлый, готовъ былъ пить недлю. Одинъ онъ пить не могъ, ему былъ нуженъ собутыльникъ, но трудно было угадать съ кмъ онъ сойдется сегодня, случалось, Петръ Алексевичъ сидлъ цлый вечеръ въ трактир, попивая коньякъ съ какимъ-нибудь отставнымъ пвчимъ, слушая его разказы о своихъ похожденіяхъ. Въ связи съ любовью къ псн, была у Петра Лучанинова страсть къ русской тройк, къ зимней зд, съ громомъ бубенцовъ и колокольчика. Онъ былъ красивъ въ дубленомъ полушубк, въ армяк на распашку, въ бараньей, заломленной на бокъ шапк, и мастерски правилъ тройкой.

Брата любилъ Петръ Алексевичъ страстно, потеря отца еще крпче связала братьевъ. Старшаго Лучанинова не на шутку тревожила распущенность Петра Алексевича, онъ принимался не разъ серіозно говорить съ нимъ, но Петръ Лучаниновъ начиналъ смшить разказами о своихъ похожденіяхъ, и наставленіе оканчивалось общимъ хохотомъ, если выговоръ длался при друзьяхъ. Пробовалъ смотрть Владиміръ Лучаниновъ на проказы брата какъ на шалость, но шалость, думалось ему, можетъ превратиться въ привычку, шутить съ хмлемъ точно также опасно какъ съ огнемъ. Кром того, разнообразныя встрчи во время кутежей съ людьми пустыми, несносными отъ пустоты своей, вліяли на молодаго человка не совсмъ благодтельно. Петръ Алексевичъ, сойдясь съ иными на ‘ты’ во время пирушки, не ршался, считалъ неловкимъ, даже несправедливымъ, раззнакомиться, хотя и понималъ что они стоятъ, и по образованію, и по характеру, далеко съ нимъ не вровень. Такимъ образомъ въ дом Лучаниновыхъ иной разъ собиралось общество самое разнообразное.

Конотопскій любилъ обоихъ братьевъ, но за Петромъ Алексевичемъ ухаживалъ какъ нянька за ребенкомъ, онъ отыскивалъ его по всей Москв, когда Петръ Лучаниновъ пропадалъ, выручалъ изъ пьяной компаніи, бранилъ, но и его обезоруживалъ Петръ Алексевичъ, сообщая свои путевыя наблюденія и встрчи. Смшне всего было когда Конотопскій, разсердившись на какую-нибудь новую выходку своего любимца, кричалъ на него:

— Слушай, я тебя изломаю.

И атлетъ Лучаниновъ, не возражая, робко укладывался на диванъ и извинялся:

— Ну, не горячись, не буду больше, извини, точно что глупо. Петръ Алексевичъ перешелъ, какъ мы говорили, изъ университета въ Одесскій лицей, по смерти отца онъ вышелъ, не кончивъ курса, въ Одесс онъ прожилъ значительную часть оставшихся посл отца денегъ, и пріхалъ въ Москву чтобы хлопотать по длу объ имньи, отдать внаймы домъ и т. д. Домъ не сдавался, отъ дла ихъ отказывались лучшіе адвокаты, по причин неимнія данныхъ доказывающихъ бракъ, и молодой человкъ жилъ въ Москв безъ цли. Конотопскій, вглядываясь въ него, замчалъ въ немъ большую, опасную перемну. Петръ Алексевичъ сталъ задумчивъ, во время пирушекъ длался мраченъ, придирчивъ, это давало поводъ думать что онъ началъ заливать виномъ сндающую его тоску.

‘Надо напиться мн съ нимъ’, думалъ Конотопскій, ‘и вывдать врна ли моя догадки Если врна, дло изъ рукъ вонъ плохо, малый можетъ пропасть.’

Петруша принесъ бутылку съ коньякомъ и сыръ.

— Пей, не умя скрыть своего намренія и наливая рюмки, началъ Конотопскій.

Лучаниновъ, знавшій пріятеля насквозь, догадался и захохоталъ.

— Хитришь, братъ, Константинъ Михайловичъ, сказалъ онъ.

— Пей, говорятъ теб, извергъ, повторилъ Конотопскій, топнувъ ногою такъ что зазвенла шпора.

— Не хочу, отвчалъ Лучаниновъ.

— А, негодяй, боишься! Ну, чортъ съ тобой. Дай чаю мн, Петруша, сказалъ Конотопскій, закуривая сигару и соображая какъ бы потоньше подойти къ ршенію занимавшаго его тяжелаго вопроса.

Трудно опредлить что сближаетъ людей проведшихъ порознь дтство, что связываетъ ихъ въ ту пору когда еще не установились убжденія. Есть какое-то родство помимо кровнаго. Ударьте струну на инструмент, другая, одинаково съ ней настроенная, въ сосдней комнат, непремнно отвтитъ, повторитъ изданный сосдкой тонъ. Мн скажутъ: одинаковая степень развитія. Нтъ, это родство можетъ существовать между людьми далеко не ровесниками по развитію, его скоре можно назвать природною одинаковостью умственнаго строя, породы. Жизнь, обстоятельства, могутъ разссорить этихъ близкихъ людей, поставить во враждебныя отношенія, но никакая сила не въ состояніи нарушить духовнаго сходства, пусть одинъ изъ этихъ сходныхъ людей измнитъ правд, практически (какъ говорятъ и ошибаются) выбравъ вмсто прямой, честной дороги, кривые, подозрительные проселки,— другой тотчасъ узнаетъ въ немъ, встртившись посл долгой разлуки, близнеца, узнаетъ, точно такъ какъ узнаются знакомыя черты въ обезображенномъ тлніемъ труп, съ ужасомъ отвернется, можетъ-быть, узнавшій, отойдетъ чтобы не видать искаженія, но унесетъ съ собою мысль: ‘да, онъ родня мн, онъ изъ нашихъ’.

Такое родство связывало Лучаниновыхъ съ Конотопскимъ, Корневымъ и еще двумя-тремя университетскими товарищами. Что-то неизмнное лежало въ основаніи ихъ сходства, ихъ сродства, во что именно, трудно опредлить. Это была не слпая дружба, которая глядитъ въ розовыя очки на любимаго человка, они видли ясно недостатки, слабости другъ друга, въ ихъ привязанности другъ къ другу лежалъ законъ какой-то необходимости: имъ нельзя было не быть близкими.

Помимо этой неясной, но существовавшей связи, Конотопскій любилъ въ младшемъ Лучанинов себя, онъ любовался имъ какъ своимъ собственнымъ портретомъ, снятымъ въ юности. Надобно сказать что Конотопскій былъ старше младшаго Лучанинова лтъ на пять, а по опытности и больше, разгулъ, любовь къ пляск, псн, напоминали Конотопскому собственные молодые года, Лучаниновъ зналъ это, и обходился съ Конотопскимъ какъ баловень ребенокъ съ любящею его нжно нянькой. Конотопскій былъ ровесникъ Владиміру Лучанинову по годамъ и умственному возрасту. Распущенность Петра Алексевича начинала безпокоить Конотопскаго, и онъ нетерпливо ждалъ возвращенія Владиміра Алексевича изъ Италіи чтобы посовтоваться съ нимъ какъ помочь Петру Алексевичу.

— Послушай. Вдь теб нельзя сидть безъ дла, началъ Константинъ Михайловичъ, снова принимаясь расхаживать по комнат.— Поступай въ нашъ полкъ.

— А деньги гд? спросилъ Лучаниновъ.

— Вотъ вздоръ. Да я теб примръ, я бднякъ, а служу же! горячо возразилъ Конотопскій.— мъ солдатскія щи, кашу…. Ты баловень. Что длать? Привыкай. Да и что за военный, кто не можетъ сть что Богъ послалъ. Деньги, это вздоръ.

— Да у меня и бумаги-го, чортъ знаетъ, какія-то спорныя…. Не примутъ, отвчалъ Лучаниновъ.

— А свидтельство изъ лицея. Вздоръ, примутъ. Поступай, Петрусь! упрашивалъ Конотопскій, взявъ его за руку.— Теперь война, ты здоровъ, молодъ, люди нужны.

— Надо подумать, вотъ не подъдетъ ли братъ, говорилъ Петръ Алексевичъ.— Околировка дорога….

— Околировка будетъ, я беру на себя, убждалъ Конотолскій.— Коня дадутъ казеннаго, здишь ты порядочно…. По рукамъ что ли?

— Да что теб такъ хочется? спросилъ Лучаниновъ.

— А вотъ что, вспыльчиво заговорилъ Конотопскій.— Ты здсь, вотъ ты увидишь, пропадешь, дрянь ты сдлаешься здсь. Связался ты чортъ знаетъ съ кмъ, будешь ты пьянствовать, играть, пока совсмъ не оберутъ тебя…. Вдь это, знаешь ты, чмъ кончится?

— Чмъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Ты сдлаешься шутомъ у какого-нибудь кутилы-купчика, негодяя, шутомъ…. Да, за рюмку водки будешь ты плясать, паясить. Вотъ чмъ кончится.

Лучаниновъ поблднлъ и налилъ рюмку коньяку. Конотопскій боязливо поглядлъ на него, но промолчалъ.

— Ты говоришь, началъ, поднимаясь съ дивана, Петръ Алексевичъ,— я шутомъ буду? Вотъ что я сдлаю съ тмъ подлецомъ который вздумаетъ позволить себ пошутить со мной.

Стоявшій у дивана стулъ полетлъ въ другой конецъ комнаты и разлетлся въ дребезги.

— Не той породы мы, не той породы Лучаниновы чтобы кто-нибудь осмлился шутить надъ ними! горячо продолжалъ молодой человкъ.— И какъ теб-то, какъ теб не грхъ? Ты знаешь и меня, и брата, Конотопскій. Теб бы грхъ такъ думать про меня, окончилъ онъ уже сквозь слезы.

— Обними за это… говорилъ, растерявшись, Конотопскій.— Я пробовалъ чмъ мн тебя пронять, изверга, и пронялъ…. Обними…. Ей-Богу пробовалъ….

Пріятели обнялись.

— Себя не жаль мн, говорилъ Петръ Алексевичъ,— хоть я и баловень, но сила есть, здоровье…. Хлба кусокъ достану честнымъ образомъ, не шутовствомъ….

— Ну, будетъ объ этомъ, говорятъ теб: проба, перебилъ Конотопскій, притворяя дверь.

— А вотъ кого мн жаль, жаль брата, говорилъ Петръ Алексевичъ, при этомъ слезы брызнули у него изъ глазъ.— Жаль мать, продолжалъ онъ шепотомъ.— Тар-хан-ковъ, произнесъ онъ, разставляя слоги фамиліи.— Съ нимъ я раздлаюсь когда-нибудь. Онъ тварь. Я никому не говорилъ…. Теб скажу: я вызывалъ его, писалъ два раза, подлецу…. Онъ оскорбилъ не насъ, а…. Ну, да…. Будетъ. Я не люблю заглазной брани. Богъ дастъ, мы встртимся съ этимъ Тар-хан-ковымъ.

Молодой человкъ слъ къ столу и налилъ еще рюмку.

— Будетъ теб, подсвъ къ столу, замтилъ Конотопскій.— Въ такомъ настроеніи пить вредно.

— Отчего вредно? Вдь въ гусары? отвчалъ разсмявшись Лучаниновъ.

Други, помню васъ и я,

Испивающихъ ковшами,

И сидящихъ вкругъ огня,

Съ красно-сизыми носами,

продекламировалъ онъ.— А вдь серіозно помню, покойный дядя былъ пріятелемъ Дениса Давыдова.

Въ передней послышался звонокъ.

— Не принимать бы, произнесъ Конотопскій, сморщившись и торопливо надвая ментикъ.

Но въ комнату вошелъ уже человкъ лтъ двадцати пяти, съ испитымъ, безцвтнымъ лицомъ, онъ шелъ присдая то на одну, то на другую ногу, и слегка пошевеливая плечами, какъ это длаютъ въ канкан шикары театральныхъ маскарадовъ и ныншнихъ танцклассовъ.

— Здравствуй, Петя, обратился онъ, развязно протянувъ блдную, длинную кисть руки къ Лучанинову.

— Здравствуй, отвчалъ Лучаниновъ, взявъ его за руку.— Рекомендую, Тушкановъ комерсантъ, Конотопскій.

Пожавъ Конотопскому руку, Тушкановъ поставилъ блую, высокую шляпу на окно, закурилъ папироску и развалился на диван, положивъ на ближайшія кресла свои длинныя ноги. Онъ весь былъ какой-то блесоватый: свтло-срые зрачки его исчезали на разстояніи пяти, шести шаговъ, жилетъ на немъ былъ блый, пальто, брюки и галстукъ блдногороховаго цвта. Тушкановъ, развалившись, смрялъ Конотопскаго, который, въ свою очередь, непріязненно поглядывалъ на него изподлобья.

— Что это? Коньякъ? спросилъ онъ, взглянувъ на ярлыкъ бутылки.— И сыръ, отлично, прибавилъ онъ, нагнувшись худымъ, длиннымъ туловищемъ къ столу и наливая рюмку.— Вчера, братъ, скромно, впрочемъ, мы вели себя.

— А гд ты былъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Въ балет. Только три бутылки втроемъ, отвчалъ комерсантъ.— Но дебютантка, братецъ, чудо! Что за формы! Просто, братъ, очарованіе! прибавилъ онъ, проглотивъ рюмку коньяку и закусывая кускомъ сыра.— Ты знаешь, вдь Семенъ пріхалъ. Онъ хотлъ сегодня быть у тебя. Но, братецъ, вотъ измнился-то, то-есть просто, чортъ его знаетъ что изъ него вышло, отсталъ отъ вка. Вотъ она провинція-то матушка, и потомъ жена…. ханжой вдь сдлался совсмъ. Прежде онъ все-таки почитывалъ…. Что значить отстать, опошлиться… А все среда, среда виновата. Читаетъ, напримръ, что, какъ ты думаешь? Священное Писаніе и Переписку Гоголя съ друзьями.

Тушкановъ захохоталъ.

— Прекрасное чтеніе, замтилъ Конотопскій.

— Для старыхъ двъ и нашихъ бородатыхъ папенекъ, сострилъ Тушкановъ.

— Отчего это? спросилъ Конотопскій.

— Да оттого что-съ…. Чушь, галиматья, замтилъ, сильно затянувшись папироской, безцвтный комерсантъ.

Конотопскій началъ было съ нимъ спорить, но комерсантъ не слушалъ ничего и, вмсто возраженій, сыпалъ цлыя тирады выученныя наизусть изъ журнальныхъ статей. Это была одна изъ тхъ личностей которыя тогда выражались о себ что они ‘слдятъ за литературой’. Эти слдователи за литературой читали все, были прожорливы и глотали всякую дрянь — гвоздь попадетъ — и гвоздь проглотитъ, подошва — и подошву сжуетъ. Проповдуя, не переваривъ даже, мысли вычитанные въ послдней книжк какого-нибудь журнала, они были невыносимо скучны. Слушая ихъ, точно, бывало, повторяешь брошенную давно подъ столъ газету, или глядишь въ окно на знакомый до тошноты пустырь, не имя возможности выйти изъ дому. Къ подобнымъ людямъ можно было получить отвращеніе, если почаще удушать ихъ рчь, испещренную модными выраженіями: ‘интеллигенція, индивидуумъ, моментъ, развитіе, въ девятнадцатомъ вк, соціальныя реформы’ и т. п. Вообще ‘въ большомъ количеств’ такіе господа ‘вещь нестерпимая’.

Въ своемъ кругу, особенно между молоденькими воспитанными въ пансіон купеческими дочками, они слыли за геніевъ, передовыхъ. Самые ужасные изъ этихъ гильдейскихъ талантовъ, это пишущіе повсти, если удастся такому молодцу хоть одно изъ своихъ произведеній напечатать, тогда пиши пропало, онъ гибнетъ окончательно. Къ несчастію, какой-то журналъ дернула нелегкая напечатать разказъ Тушкавова, подъ названіемъ: Бракъ по приказу тятеньки, со времени появленія своего творенія въ печати, Тушкановъ называлъ безъ церемоніи всхъ купцовъ въ русской поддевк свиньями, и пересталъ вовсе слушать что-либо, въ отвтъ на вс возраженія въ спорахъ, ероша свои блокурые, жидкіе волосы, онъ произносилъ: ‘галиматья’.

— Галиматья, возразилъ онъ и теперь на замчанія Конотопскаго что въ Переписк Гоголя есть мста высоко художественныя.— Помшанный. Помилуйте, сжечь второй томъ…. Религіозная манія. Чепуха

Конотопскій подвязалъ саблю и взялъ шапку.

— Куда ты? спросилъ Лучаниновъ.

— Нужно мн. Я буду черезъ часъ, отвчалъ Конотопскій, пожавъ руку Лучанинову и комерсанту, и выходя изъ комнаты.

— Что это за благочестивый гусарикъ? спросилъ Тушкановъ.— На него рясу бы надть, а не ментикъ.

— Отличный человкъ, отвчалъ Лучаниновъ.

— Ты, братецъ, сегодня какой-то, чортъ тебя знаетъ, говорилъ Тушкановъ, — благочестивый гусаръ что ли тебя такъ настроилъ, пойми, братецъ, вдь онъ несетъ чепухологію.

Лучанивовъ въ самомъ дл былъ неразговорчивъ, онъ то расхаживалъ молча по комнат, то задумавшись глядлъ въ окно, разговоръ съ Ковотопскимъ и появленіе Тушканова, еще одного изъ лучшихъ представителей кружка въ который онъ въ послднее время попалъ, нагнали на него тяжелыя думы.

— Я не читалъ теб изъ новой моей повсти ничего? спрашивалъ Тушкановъ, перекладывая съ кресла на столъ ноги, обутыя тоже въ гороховыя, свтлыя ботинки.

Петръ Лучаниновъ не слыхалъ вопроса, углубясь въ тяжкую думу о своемъ безпутномъ препровожденіи времени.

— Вотъ, братъ, гд я проберу нашихъ замоскворцкихъ ретроградовъ. Такъ и назову ‘болото’, продолжалъ литераторъ-комерсантъ.— Эта среда чистйшее болото…. Вообрази, ты помнишь, воротился изъ Парижа я? Вотъ, братецъ, контрасть-то…. Ты вообрази, вдругъ, тамъ движеніе, борьба, цивилизація полнйшая, вопросы современные на череду….

— Да вдь ты живмя жилъ въ Мабил? Неужто и тамъ вопросы современные ршаются? спросилъ сердито Лучаниновъ, остановясь противъ развалившагося на диван, пріятеля.

— А что жь? Что же, по-твоему, Мабиль? отвчалъ Тушкааовъ.— Тамъ шикъ, братецъ, пріобртаешь. Ты посмотри у васъ канканъ, и тамъ…. Француженка, это само изящество, братецъ, она тебя облагораживаетъ, вкусу набираешься, братецъ.

— Уродству набираешься, возразилъ Лучаниновъ.— Это изящество прикащиковъ и прикащицъ съ Кузнецкаго моста, помоему, есть безобразіе, по мн въ тысячу разъ изящне такой Француженки наша русская, молодая, красивая крестьянка. Въ женщин что изящно? Скромность, женственность, а не шикарство.

— Ну, братецъ, уволь…. крестьянка, сарафанъ, лапти…. Нашелъ изящество, отвчалъ, дринужденно захохотавъ, Тушкавовъ.— Съ Семеномъ, братецъ, пара васъ, мы свяжемъ васъ веревочкой. Ну, у того понятно, впрочемъ, потому среда. Теб же, братецъ, при твоемъ развитіи, довольно дико помшаться на русской красот, го-есть, врне, на отечественномъ безобразіи, уродств

— Семенъ, братъ, не дуракъ, умне многихъ, отвчалъ Лушинювъ.

— Напялилъ русскую рубаху, продолжалъ Тушкановъ.— Впрочемъ, по Сеньк шапка…. Сапоги надлъ со сборками, скотина, окончилъ онъ, перекладывая на стол ноги.

— Рубаха русская ужь не чета, братъ, твоему коротенькокому детандеру, горячо заговорилъ Лучаниновъ.— Ты посмотри-ка на себя, и на Семена посмотри въ рубах. Вдь онъ красавецъ, ну, а ты….

Тушкановъ еще боле побллъ, взъерошивъ блые жиденькіе волосы, онъ вскочилъ съ дивана, надвъ на бекрень срую высокую шляпу, присдая и подергивая, поперемнно, костлявыми плечами, онъ съ ироническою улыбкой пожалъ руку Лучанинову и вышелъ, произнеся уже въ дверяхъ:

— Съ тобой сегодня, вижу я, не стоить говорить, дичь порешь, братецъ, ты, галиматью.

Лучаниновъ слъ къ столу и, подперевъ обими руками голову, задумался. Противнымъ казался ему, рядомъ съ Конотопскимъ, этотъ блесоватый Тушкановъ и весь кружокъ съ англизированными Ванями, Андрюшами, Николями. ‘Нтъ, надо ухать, Конотопскій правъ, пожалуй, самъ опошлишься съ ними, сдлаешься трактирнымъ Ерусланомъ…. Надо ухать во что бы то ни стало.’ При послднемъ ршеніи Лучаниновъ даже зачмъ-то стукнулъ кулакомъ по столу, вскочилъ и подошелъ къ окошку.

— Семенъ Иванычъ пріхалъ, доложилъ, съ видимымъ удовольствіемъ, Петруша, появившись въ дверяхъ кабинета.

Лучаниновъ не усплъ отвтить какъ въ комнату скромно вошелъ красивый, съ маленькою русою бородой, человкъ лтъ двадцати шести, на немъ была синяя сибирка, на ногахъ русскіе, козловые съ наборомъ, сапоги.

— Семенъ Иванычъ! встртилъ его Лучаниновъ.

Они обнялись.

— Я переждалъ нарочно у Петруши, началъ гость, — пока Тушкановъ удетъ, не входилъ. Владиміръ Алексичъ скоро ли вернется?

— Жду каждый часъ, отвчалъ Петръ Алексевичъ.

— Какъ вы живете тутъ? спрашивалъ, поглядывая то на Петрушу, то на Лучанинова, улыбнувшись и выказавъ рядъ блыхъ какъ слоновая кость зубовъ, вошедшій.— А ты съ Тушкановымъ еще не разошелся, Петръ Алексичъ?

— Нтъ, а что? спросилъ Лучаниновъ.

— Да, лучше отъ него подальше, отвчалъ гость.— Сталъ нехорошія дла онъ длать по торговл. Да и такъ онъ мн куда какъ не по нраву. Былъ я въ Васильевскомъ, паннихиду отслужилъ по старик, на могил. Грустно таково стало, часу не пробылъ и ухалъ. На похороны не попалъ я тогда, былъ въ отлучк. Садъ снялъ я у Тарханкова, садовника нанялъ, берегу чтобы хотя это, пока мы живы, сохранить. Подемъ-ка вотъ лучше къ намъ, Петръ Алексичъ, у меня, братъ, не узнаешь мельницъ, отдлалъ заново, домъ новый выстроилъ, запашку завелъ, толковалъ гость, говоромъ съ мстнымъ оттнкомъ. Вотъ воротится, Богъ дастъ, Владиміръ Алексичъ, прізжайте погостить. У насъ за Волг матушк не хуже вашей заграницы, выйдешь утромъ,— тишина, расшивы на парусахъ бгутъ что лебеди съ низовья, на луговой снокосъ, косы блестятъ, блыя, красныя рубахи пестрютъ, словно макъ цвтетъ…. Прізжайте, говорилъ гость, потряхивая темнорусыми кудрями и свъ подл задумавшагося хозяина.

На открытомъ лиц прізжаго стояла постоянно привтливая улыбка, жизнію, здоровьемъ вяло отъ него, какъ ветъ свжестію отъ вошедшаго въ комнату, съ чистаго воздуха, человка, даже мстное нарчіе шло къ его искреннимъ рчамъ. Молодой гость былъ сосдъ и крестный братъ Лучаниновымъ (крестникъ Алекся Андреевича), купецъ Семенъ Ивановъ Крупчатниковъ. Еще ддъ Семена Иванова, государственный крестьянинъ, выстроилъ большую мельницу-крупчатку на рчк впадающей въ Волгу верстахъ въ шести отъ Васильевскаго, землю онъ купилъ у Лучанинова. Дла у оборотливаго мужика-мельника пошли хорошо, онъ арендовалъ сначала, а потомъ купилъ еще нсколько мельницъ въ околотк, и завелъ пять барокъ для сплава хлба по Волг. По смерти дда, строителя крупчатки, сынъ его, отецъ Семена Иванова, любившій выпить, и сильно временемъ, запустилъ дло, мельницы продали бы за долги, еслибы не умеръ скоропостижно отецъ и не принялъ длъ въ свои руки оборотливый и умный, въ дда, Семенъ Ивановъ. Ему было восемьвадцать лтъ, когда онъ началъ хозяйствовать, много помогала ему мать, умная, видвшая много горя на вку съ гулякой мужемъ, женщина. Семенъ Ивановъ женился на крестьянской, изъ богатаго дома, двушк, ея капиталомъ уплативъ отцовскіе долги, онъ сразу поставилъ дла свои на ддовскій ладъ.

Съ Тушкановымъ онъ познакомился слдующимъ образомъ: Тушкановъ, вздумавъ, одно время, скупать хлбъ на низу, познакомился на Волг съ Семеномъ Ивановымъ, онъ втерся было даже съ нимъ въ сообщество по доставк хлба, но сметливый Семенъ Ивановъ скоро раскусилъ новаго знакомца и прекратилъ съ нимъ дла. ‘Ты, я вижу, братъ, за грошъ пятаковъ ищешь’, безъ церемоніи сказалъ онъ своему компаніону, замтивъ его попытки ловить рыбу въ мутной вод. Тушкановъ началъ было просвщать Крупчатникова (страсть просвщать у подобныхъ господъ равносильна страсти къ писательству), навезъ ему журналовъ. Семенъ Ивановъ почиталъ, но мало понялъ изъ статей набитыхъ иностранными, щеголеватыми словами. Тушкановъ, про себя называя Семена Иванова кулакомъ, везд разказывалъ что онъ невжа, порожденіе среды, скотина и т. д. Мать Семена Иванова особенно не любила Тушканова, умная старуха знала людей, всю жизнь она стояла на сторож подл мужа, постоянно окруженнаго всякаго рода обиралами и подлецами. Будучи грамотна, она вела вс счеты при муж, здила по присутственнымъ мстамъ, но безпутство старика разбивало вс ея планы и разчеты, впрочемъ, безъ такой жены, гуляка, конечно, спустилъ бы и капиталъ, и мельницы. Сына и дочь (выданную замужъ) старуха выучила сама грамот. Покойный Лучаниновъ звалъ еще дда Крупчатникова и нердко навщалъ семью, мать Семена Иванова онъ особенно уважалъ, да и нельзя было не уважать эту женщину, внутреннею силой своей держала она строй въ дом и въ длахъ, въ дтяхъ умла она сохранить уваженіе къ отцу, несмотря на его безпорядочность.

Сколько такихъ безвстныхъ, скромныхъ труженицъ скрывается въ темныхъ углахъ, не слыхивали о нихъ люди, вопіющіе на то что наша женщина не дятель, что она не боле какъ самка и т. д. Всюду, знать, свтитъ, всюду заглядываетъ, подобно солнечному, теплому лучу, лучъ вкожизненной, святой любви. Всюду гретъ, всюду творитъ святая любовь, творитъ безвозмездно, подъ гнетомъ, иногда, страшно помыслить, подъ ударами тхъ самыхъ людей надъ которыми вьется она всю жизнь что ласточка надъ непрочнымъ гнздомъ своимъ.

Отецъ Семена Иванова былъ человкъ, что называютъ на Руси, ‘рубаха’, за штофомъ онъ готовъ былъ благодушествовать съ кмъ угодно, во хмлю раздавалъ деньги встрчному и поперечному, и бда была поперечить ему жь этомъ, скажи ему въ эту минуту жена хоть слово о бережливости, онъ выходилъ изъ себя и нарочно, на зло, разбрасывалъ остальное. Старика Лучанинова онъ уважалъ, когда видлъ его у себя въ дом, то не зналъ чмъ угостить, извинялся если бывалъ подъ хмлькомъ. ‘А вдь вотъ ты опять дуришь, Иванъ, пьешь’, замчалъ ему Алексй Андреевичъ. Крупчатниковъ вставалъ на колни, цловалъ руки, плакалъ и надодалъ до невозможности, но замчанія, несмотря на такія патетическія выраженія раскаянія, не помогали ни мало, по отзд гостя, чудакъ еще боле напивался, толкуя, правда, со слезами жен: ‘не хорошо, Алексй Андреичъ говоритъ: дуришь, Иванъ, правду онъ мн сказалъ. Дурю.’

Семенъ Ивановъ больше любилъ мать, старуха и по смерти отца жила вмст съ сыномъ и невсткой, и теперь ею держался старый строй въ дом, она строго соблюдала старинные обычаи, но въ семь не замтно было ни гнета, ни суровости, которая есть таки въ домахъ купцовъ (особенно старообрядцевъ) придерживающихся старыхъ порядковъ. Правда, что и при новомъ образ жизни бываетъ сумрачно и холодно въ семь, не отъ порядковъ, видно, не отъ бездушной обстановки, а отъ сердца исходитъ лучъ обогрвающій и освщающій семейную обитель.

Въ дтств поздки на крупчатку были любимыми прогулками молодыхъ Лучаниновыхъ, тамъ, вмст съ сыномъ крупчатника, Сеней, они удили рыбу, искали пестрыхъ камешковъ и раковинъ въ рчк, хозяйка угощала ихъ свжими сотами изъ ульевъ, пряниками, чаемъ, имъ нравилась тихая, высокая поверхность воды надъ плотиной, глухая стукотня постава и шумная работа колесъ, отъ которой дрожало, словно въ лихорадк, все деревянное зданіе мельницы, нравились даже лубочныя картинки украшавшія просторныя свтлицы дома крупчатника: тутъ было и знаменитое погребеніе кота мышами, и объдало съ толстымъ пузомъ и разинутымъ ртомъ, въ который, словно въ печь, сажали на лопатахъ пироги и жареныхъ, цльныхъ, гусей и барановъ, и лкарь иностранецъ, длавшій старухъ и стариковъ снова молодыми, и древо жизни человческой, съ надписями возрастовъ и двумя мышами подъдающими корень, Кутузовъ на сромъ кон, съ солдатами и цлымъ сраженіемъ подъ ногами лошади, Барклай де-Толли…. и чего, чего тамъ не было любопытнаго для неразборчиваго дтскаго вкуса.

Боле же картинъ и самой мельницы занимала дтей ярко раскрашенная, съ позолотой, почти саженная модель барки, хранившаяся въ одной изъ свтлицъ, модель спускалась тогда для дтей на воду, въ заводи ручья, и тогда радости дтской конца не было. Работникъ Филиппъ сажалъ дтей въ лодку, привязывалъ модель къ корм и каталъ по заливу иногда онъ, отвязавъ, пускалъ ее, поднявъ маленькій парусъ: модель летла по втру, накренивъ свою раскрашенную мачту и покачиваясь на мелкой зыби заливца. ‘А ссть намъ можно на корабликъ?’ спрашивали дти. ‘Нтъ, ссть нельзя, потонетъ,’ отвчалъ работникъ.

Маленькаго Семена нердко увозили дти Лучаниновы гостить въ Васильевское, тамъ мальчикъ крестьянинъ, въ свою очередь, любовался фламандцами, слушал музыку и пвчикъхь. Алексй Андреевичъ дарилъ крестнику кшижки на именины,— на праздники. Дружба, завязавшаяся между дтьми, продолжалась и посл, уже бывши, студентами, Лучаниновы бывали на мельниц, и Семенъ Крупчатниковъ здилъ къ нимъ часто, считая ихъ родными братьями.

— Жена здорова ли твоя? Старушка? опрашивалъ Петръ Алексевичъ.

— Вс слава Богу, кланяются, отвчалъ Семенъ Ивановъ.— По весн, Богъ далъ мн еще сына.

— А дла?

— Дла, слава теб Господи. Тысчонки три очистилось на прошлый годъ, хлопотъ не мало, а грхъ Бога гнвить, теперь я оперился, говорилъ Семенъ Ивановъ, увидя вошедшаго Конотопскаго и поднимаясь съ мста.

Лучаниновъ познакомилъ ихъ.

— Очень радъ, оказалъ Конотопскій, пожимая руку Крупчатникову.— Я уже знакомъ съ вами, Лучаниновы мн говорили про васъ. Вы вдь сосдъ имъ?

— Нешто. Съ одной сторонки свои, отвчалъ Семенъ Ивановъ.— Вотъ только ихъ несчастіе насъ поразлучило… Мы жили, да и отцы наши, не ссорились, мы вотъ съ какихъ поръ..

Между тмъ поваръ накрылъ за столъ, поздоровался съ Крупчатниковымъ какъ старый знакомцъ, онъ тоже какъ-то привтливо на него поглядывалъ.

— Вотъ, теперича, не ждали, не гадали, говорилъ Гаврило Алексевъ, пришедшій къ обду. (Семья его жила въ уздномъ город, Петръ Алексевичъ насилу могъ уговорить старика обдать съ нимъ вмст.) — Анна Тихоновна, теперича, здорова ли? распрашивалъ старикъ, — моихъ не видалъ ли?

— Видлъ, отвчалъ Семенъ Ивановъ,— вс слава Богу, велли кланяться, теб посылка, узелокъ есть отъ хозяйки, окончилъ онъ, обращаясь къ старику.

— Ну, сядемъ за обдъ, двинемъ по рюмочк, Семенъ Ивановичъ, приглашалъ Петръ Алексевичъ, наливая рюмку.

— Что ты это? Съ роду не пивалъ, да и теб бы не веллъ, отвчалъ Крупчатниковъ.

Конотопскій надлъ китель, и вс услись за обдъ. Поваръ не усплъ подать супъ, какъ послышался стукъ дрожекъ, и чрезъ минуту, ци незапертую дверь, вбжалъ Владиміръ Лучаниновъ. Вскочивъ изъ-за стола, вс бросились, поочереди, обнимать прізжаго, извощикъ долго стоялъ съ небольшимъ чемоданомъ и мшкомъ, дожидаясь отъ кого-нибудь указанія куда поставить Семенъ Ивановъ, обращаясь то къ одному, то къ другому, хохоталъ отъ радости, Гаврило Алексевъ бормоталъ: ‘какъ вы, теперича, подкрались, батюшка, Владиміръ Алексевичъ… Только что мы услись… Я Сен говорилъ теперича, молъ, надо скоро ожидать, а вы….’ Петруша, растерявшись отъ радости, насилу могъ сообразить, и спрашивалъ разъ пять прізжаго сколько слдуетъ отдать извощику, Петръ Алексевичъ прыгалъ и вертлъ то Семена Иванова, то Конотопскаго.

— Какъ же ты създилъ? спрашивалъ Конотопскій, не зная съ чего начать разговоръ, какъ это бываетъ въ первыя минуты свиданія посл довольно продолжительной разлуки.

— Създилъ хорошо, отвчалъ Лучаниновъ.— Что, Корневъ въ Москв?

— Здсь, отвчалъ Конотопскій.— Я былъ сейчасъ у него, но не засталъ.

— Какъ бы это послать къ нему, говорилъ Лучаниновъ.

— Это хорошо, теперича, что вы изводили возвратится, говорилъ управляющій, — насчетъ дла сами и въ Петербургъ създите, и все… Петръ Алексичъ хлопотали, здили, и къ адвокатамъ, но ихъ дло, теперича, молодое, гд же имъ?

— Да, я поду въ Петербургъ, отвчалъ, задумываясь, Владиміръ Алексевичъ,— дло ужасное, Неужели ничего не отыскалось, никакихъ доказательствъ?

— Да, здилъ я, разузнавалъ гд могъ…. Ничего не могъ успть сыскать, теперича, отвчалъ Гаврило Алексевъ.— Вамъ, теперича, сударь, одно осталось, по моему слабому разсудку, другаго нечего длать….

— Что же ты думаешь? перебилъ старшій Лучаниновъ.

— Подать на высочайшее имя, теперича, отвчалъ старикъ.

Владиміръ Алексевичъ задумался.

— Но что же мы?… Давайте обдать, пригласилъ онъ гостей, садясь за столъ.

Вс сли. Въ половин обда кто-то сильно зазвонилъ у двери.

— Это должно-бытъ Корневъ, замтилъ Владиміръ Алексевичъ,— его звонъ, никто такъ сильно не звонитъ.

Въ переднюю дйствительно вошелъ Корневъ, сбросивъ пальто, онъ вступилъ въ залу со словами:

— Ну, братъ, это сердце сердцу всть подаетъ. Давно ли ты пріхалъ?

— Только-что, отвчалъ прізжій, обнимая пріятеля.— Садись обдать.

Посл стола вс перешли въ кабинетъ и услись, съ чашками кофе и сигарами, около камина. Рчь шла то о дл Лучаниновыхъ, то о Барскомъ, объ освобожденіи котораго принялась было хлопотать графиня, но дло почему-то заглохло, то о войн, наконецъ бесда перешла на другую тему дня. Отрывочные разказы и замтки Лучанинова производили на слушателей то же впечатлніе какое испытываешь перелистывая книжку художника съ эскизами набросанными то карандашомъ, то акварелью, мелькнетъ предъ зрителемъ народная, бойко накиданная, съ натуры, уличная сцена, перевернешь листъ,— ландшафтъ, дальше хорошенькая женская головка, развалина античнаго водопровода увшанная зеленью, а подл нея осликъ щиплющій траву, съ сидящею на немъ преспокойно птицей….

Разсматривая этотъ длинный рядъ безсвязныхъ замтокъ, придетъ ли въ голову кому-нибудь, кром художника, что все — и этотъ видъ, головка, осликъ, — ступеньки къ третьему небу, къ самоопредленію, безъ коего не явится твореніе исполненное мысли и гармоніи? Трудно понять, до времени, какъ вяжутся между собою эти отдльные, иногда блестящіе куски, точно такъ трудно показать каждую степень образованія колоса изъ зерна, а между тмъ, наравн съ крупными градусами роста, видны мельчайшія, незримыя почти для глаза, проявленія творческой силы.

— А знаете, говорилъ Владиміръ Алексевичъ,— еслибы наши художники, помимо римскаго антика, обращались прямо къ древней Греціи, у насъ въ историческихъ картинахъ, статуяхъ (въ род Минина въ римской тог), въ исторической драм, не было бы столько фальши, русскій старинный типъ не ладитъ съ гордымъ римскимъ типомъ, онъ ближе къ греческому, античному.

— Пожалуй что, замтилъ Корневъ.

— Увряю тебя… Римъ повредилъ намъ и въ этомъ отношеніи.

— Да въ чемъ онъ не вредилъ Славянамъ, замтилъ Конотопскій.

— Вы посмотрите, я попробовалъ, такъ сказать, пошибомъ Гомера, конечно съ мастерствомъ суздальскаго богомаза, разказать отрывокъ изъ нашей лтописи. Дай мн портфель Петруша, говорилъ Владиміръ Алексевичъ.

— А Рафаэль разв повредилъ? говорилъ Корневъ.

— Рафаэль, rennaissance? Я говорю о древнемъ Рим, отъ картинъ Рафаэля ветъ Греціей, его самого зазывалъ туда геній…. Его Парнассъ, что тутъ римскаго? Эта грація, спокойствіе, кротость образовъ, все прямо греческое, горячился Лучаниновъ.

Петруша подалъ портфель.

— Вотъ, слушайте, продолжалъ Лучаниновъ,— доставая книжку съ замтками. Есть ли тутъ фальшь? А между тмъ, я даже сравненія беру цликомъ изъ Иліады. Да, помните вы описаніе ристанія на похоронахъ Патрокла, возницы понукаютъ лошадей: ‘Эй вы, любезные!’ и т. д., точно наши ямщики, чмъ они не дохожи на этихъ возницъ?

— Хороши античные Греки, сказалъ, расхохотавшись, Конотопскій.— Но, читай же…. Это любопытно.

Владиміръ Лучаниновъ началъ:

Красное солнце всходило, какъ рати сступились.

Зла была сча, такой на Руси не бывало,

За руки взявшись, мечомъ, топорами рубились.

Трижды сшибалися, кровь по удольямъ бжала,

Озимь зеленую, желтый песокъ обагряя.

Богъ пособилъ Ярославу, Святополчи вои,

Бросивъ стяги, побжали къ дремучему бору.

Видли ль вы какъ трусливыя галки, завидя,

Ястреба въ выси небесной, широкою стаей!

Носятся съ крикомъ, съ деревьевъ и кровель сорвавшись?

Такъ побжали дружмы гонимыя княземъ,

Княземъ хоробрымъ и доблимъ, буй-туръ Ярославомъ.

Грозно сверкая шеломомъ, летлъ Влдодиміръ,

Соколъ такъ, во-время спущенный ловчимъ съ шелковыхъ,

Золотомъ хитро украшенныхъ, путъ цареградскихъ,

Взмывъ къ облакамъ, низлетаетъ стрлой на добычу.

Стонетъ дубрава отъ конскихъ копытъ и отъ воплей

Рати бгущей, женущихъ дружинъ Ярославлихъ,

Стрлы со свистомъ, что молніи грозныя искры,

Прядаютъ съ звучныхъ тетивъ раззолоченныхъ луковъ,.

Дротики, копья трещатъ, и мечи харялужны

Глухо звонятъ о шеломы, о ратную сбрую.

Князь Ярославъ впереди, бую-туру подобный,

Конскою грудью могучей толпу раздвигаетъ

Тяжкимъ обухомъ чекана громитъ Святополчихъ.

Токи, шеломы кидая, неслись Святополчи,

Пши и конные, вплавь черезъ рчку спасались.

— Къ стягу, вскричалъ Ярославъ, коня-льва укрощая.

Пну съ удилъ отряхнувъ, чалый конь богатырскій

Землю копытомъ взрывалъ, покушаяся снова

Быстро летть за врагомъ, но держалъ коня поводъ,

Шелковый поводъ, натянутый сильной рукою.

Звонко у стяга княжаго труба зазвенла,

Чаща дремучаго бора тотъ звонъ повторила,

Къ стягу отвсюду дружтна толпами валила.

Пшіе къ рчк воды забгали напиться,

Конники, спрянувъ съ сдла, ослабляли подпруги.

Пна ручьями текла съ разгорвшихся коней,

Тяжко вздымались дружинниковъ мощныя перси,

Градомъ лилъ потъ отъ чела на злаченые токи.

Птицею вольной, попавшей въ силокъ птицелова,

Бились сердца, изъ-подъ панцырей вонъ вырываясь.

Князь Ярославъ держалъ рчь таковую къ дружин:

— Божья ты помочь, дружина моя удалая!

Такъ бы всегда поборать мн враговъ супостатовъ,

Какъ Святополка мы, Новгородъ, днесь лоборали.

Зрли сегодня меня вы въ бою, въ бранномъ пир,

Слышали думу мою ваши старцы на вч.

Любо ль меня, Кіевляне, вамъ княземъ имти?

Любо ль за сына Владиміра главы складати?

Добылъ мечомъ я стола золотаго, дружин,

Добылъ ли вашу пріязнь и любовь, я не знаю.

Крикомъ могучимъ отвтила земская сила,

‘Жить намъ съ тобой, умирать бы съ тобою же, князе!

‘Стольный градъ Кіевъ давно тебя ждетъ не дождется,

‘Здравъ буди, князь благоврный!’ рать-сила гремла.

Ожилъ дремучій лсъ, радостный крикъ повторяя,

Красный звонъ Кіева, стольнаго звонъ, покрывая.

— Хорошо, произнесъ, улыбаясь, Семенъ Ивановъ.

Гаврило Алексичъ звалъ, крестя ротъ рукою.

— Никакой фальши!…. Славно, говорилъ Конотопскій.

— Я бы даже убавилъ русскаго, вс бы эти: ‘буй-туръ’ и тому подобное выкинулъ, и вышло бы еще боле по-русски, замтилъ Корневъ.— Впрочемъ, Богъ знаетъ такъ ли, я не увренъ…. Очень хорошо, прекрасно.

Петръ Алексевичъ молча поцловалъ брата въ лобъ и принялся откупоривать бутылку запеканки привезенной Конотопскимъ изъ Малороссіи.

XIV.

Въ кругу московскихъ знакомыхъ старика Лучанинова, состоявшемъ изъ разныхъ княгинь-старушекъ, вдовъ, присутствующихъ и неприсутствующихъ сенаторовъ, меломановъ и собирателей сомнительныхъ Рембрантовъ и Мурильйо, ходили цлые разказы о похожденіяхъ Петра и Владиміра Алексевичей. Обиженные нсколько тмъ что молодые Лучаниновы оставили ихъ скучноватыя гостиныя, вдовицы порицали безпечность и распущенность братьевъ.

— Какъ это не хлопотать, лишиться такого имнія! толковали он.— Ну, положимъ, Pierre молодъ, втренъ, а старшій-то?

— Старшій, возражалъ на это какой-нибудь звздоносецъ, аматеръ живописи,— не безплодно проводитъ время въ Италіи есть чмъ полюбоваться.

— Да какое тутъ любованье! съ негодованіемъ, смривъ звздоносца, говорили вдовицы.— Ему надо служить, il mang а fortune, вдь отъ вашихъ Рафаэлей сытъ не будетъ. Нтъ, c’est impardonable, непростительно съ его стороны, какъ вамъ угодно.

Нкоторыхъ политиковъ и дипломатовъ воображеніе увлекало еще дальше, они не шутя увряли что поздка старшаго Лучанинова заграницу накодится въ тсной связи съ венгерскою революціей и славянскимъ вопросомъ, они разказывали что Лучаниновъ въ Праг, или гд-то въ Пешт, имлъ продолжительное тайное свиданіе съ новыми вождями революціоннаго движенія въ Венгріи. Старушки, покачивая головами, замчали на это что все можетъ быть, приводя въ подтвержденіе горячія рчи студента о Славянахъ.

— Какая революція! спорили меломаны:— я достоврно знаю что онъ здилъ въ Италію, просто, учиться, пть.

— Пть? съ ужасомъ опрашивала одна сенаторша.— Это что еще? Какъ пть? Ужь не на сцену ли онъ хочетъ поступить? Вотъ одолжитъ. Со старинною-то дворянскою фамиліей, да вдругъ въ актеры. Отъ него станется.

— Да что же, позвольте васъ спросить, въ этомъ худаго? возразилъ было одинъ изъ меломановъ.— Искусство….

— Полно, полно, батюшка…. Вотъ, вы эти идеи и распространяете, вспыхнувъ, перебила меломана старушка.— Дворянинъ на сцену…. Разв нтъ тамъ за границей Итальянцевъ? Захотимъ слушать пніе, Италіянца наймемъ…. А то, родовое дворянство вдругъ рулады начнетъ выдлывать…. На это есть Италіянцы.

Въ кругу молодыхъ профессоровъ, гд еще студентомъ бывалъ старшій Лучаниновъ, онъ былъ причтенъ теперь къ разряду героевъ тогдашнихъ повстей, въ род Рудиныхъ и другихъ. ‘Умный, живой человкъ, но не приложимый, по недостатку ли усидчивости, или отъ того что наша русская жизнь такъ уже сложилась’, говорили о немъ профессора. Оцнка людей у дловой, занятой своимъ спеціальнымъ предметомъ публики, читающей изящную словесность въ минуты отдыха, нердко длалась тогда по мрк данной любимымъ писателемъ. Къ типу изображенному въ послдней повсти Тургеневымъ пригонялся у нихъ каждый оцняемый. Это Рудинъ, это такой-то, говорили безъ церемоніи оцнщики, не приглядываясь къ чертамъ, иногда своеобразнымъ и довольно яркимъ въ оцниваемой личности. Владиміръ Алексевичъ толкнулся было въ этотъ кругъ по возвращеніи изъ Италіи, пріхавшаго изъ-за границы тогда принимали везд охотно, създить за границу въ то время было даже чмъ-го въ род повышенія, полученія чина, ордена. На разныхъ профессорскихъ четвергахъ, субботахъ, заговорилъ онъ объ искусств, сначала его слушали, но съ выраженіемъ на лицахъ: ‘знаемъ, братъ, мы тебя, толкуешь ты красно, а все-таки ничего путнаго изъ тебя не выйдетъ.’ Недли чрезъ дв его начали сбывать изъ кабинетовъ, гд шли спеціальныя бесды, въ гостиную занимать профессоршъ. Профессорши живе относились къ жаркимъ трактатамъ объ антикахъ, но къ концу вечера и он принимались потихоньку звать, окачивая, изъ деликатности, разкащика, будто холодною водой, замчаніями что Италія, должно-быть, точно что страна прелюбопытная. Владиміръ Лучаниновъ и сюда пересталъ здить. Не въ осужденіе будь сказано, въ сред нашихъ ученыхъ рдко встртятъ развитаго эстетически человка, есть исключенія, но ихъ гораздо меньше чмъ въ латинской грамматик. Въ квартирахъ ученыхъ, по крайней мр того времени, не встртишь, бывало, ни картины, ни гравюры, висятъ одни дешевые портреты знаменитостей науки, да ландкарты.

Боле желаннымъ гостемъ старшій Лучаниновъ былъ въ сред молодыхъ живописцевъ, скульпторовъ. Забравшись, въ тсную комнатку, увшанную этюдами, онъ просиживалъ тамъ иногда до-свта. У молодаго художника вопросъ объ искусств есть вопросъ жизни, слдовательно онъ говоритъ о немъ не отъ нечего длать, не изъ желанія прослыть знатокомъ, не для того чтобъ убить какъ-нибудь вечеръ. И чмъ мене извстно имя художника, тмъ чище и честне относится онъ къ искусству, попавъ въ знаменитости, перемнивъ чердакъ за роскошную мастерскую, художникъ почти всегда измняется. Какъ ни толкуй онъ всмъ что онъ все прежній, глядишь, вмсто восторженныхъ юныхъ рчей о своемъ дл, пошли пересуды, сплетни, толки о соперникахъ, просторне квартира, а дышется въ ней не такъ легко какъ дышалось когда-то въ тсной комнатк, обители грезъ, молодыхъ надеждъ и юношеской вры въ богатырскую мощь творчества.

Бываютъ рдкіе счастливцы, которымъ какъ-то удается до могилы сохранить значительную долю молодаго огня, долю весенней чистоты и свжести. Плохо живется таковымъ, какъ уцлвшему, зачмъ-то, среди высохшаго кустарника растенію, имъ много требуется внутренней силы чтобы не заглохвуть, не пропасть подъ кучей хвороста. На нихъ отдыхаетъ за то нсколько взоръ человка, попавшаго въ этотъ, загроможденный мусоромъ, забытый уголъ.

Такимъ оазисомъ для Владиміра Лучанинова былъ домъ скульптора Б. Жаркая, умная рчь хозяина, самыя стны, увшанныя эскизами, картинами и подмалевками славныхъ сверстниковъ мучителей хозяина, статуи, эскизы изъ глины, рдкіе эстампы и рисунки,— все это сразу заводило постителя въ волшебный край. ‘Посидишь у васъ, точно въ Рим побываешь’, говаривалъ хозяину Владиміръ Алексевичъ. Разказы Б. о пребываніи своемъ въ Италіи, анекдоты о старыхъ, знаменитыхъ профессорахъ нашей академіи, Шебуев, Егоровв, Иванов (отц), Брюлов, были живою лтописью русскаго искусства, мткая оцнка великихъ мастеровъ, умнье сразу опредлить отличительную особенность мастера,— уловить мысль творенія, длала бесды Б. боле интересными чмъ иная лекція присяжныхъ чтецовъ теорій и исторій образовательныхъ искусствъ. Б. хорошо владлъ перомъ, перо и было волшебнымъ жезломъ посредствомъ коего держалъ лнъ въ нкоторомъ подчиненіи у себя иныхъ, даже высокородныхъ и превосходительныхъ художниковъ. Эти не долюбливали Б., но посщали его вечера, несмотря на то что нердко имъ приходилось выслушивать тамъ несладкія истины. ‘Лучшіе пусть обругаетъ на словахъ, все-таки легче чмъ печатно’, думали превосходительные Фидіи и Апеллесы. Въ дом Б. они длались какъ-то кротче даже со своими подчиненными, впрочемъ, іудейскій страхъ быть обличеннымъ печатно преслдовалъ ихъ и на служб, и тамъ мерещился имъ Б. со статьею подъ мышкой, и тамъ задумывались они надъ многимъ, надъ чмъ безъ наблюдательнаго ока Б. пожалуй бы и не задумались. За то съ какимъ негодованіемъ, съ какимъ благороднымъ жаромъ говорили они на ушко кому слдуетъ о порокахъ Б., какъ соболзновали они, напримръ, что такой талантъ какъ Б.— выпиваетъ иногда лишній стаканъ вина. Сами они напивались до потери всхъ пяти чувствъ на завтракахъ задаваемыхъ подрядчиками, но объ этомъ скромно умалчивалось во время соболзнованій о собрат.

Молодые художники, учемики, льнули къ Б., и не въ одномъ, во многихъ зажгла пламенная рчь его любовь къ своему длу. Ею уроки, пересыпанные разказами, примрами, изрченіями великихъ мастеровъ не забылись и не забудутся сто учениками. Какъ сейчасъ вижу я его небольшую, но приземистую, сильную фигуру въ блуз, среди каркасовъ, гипсовъ и формъ, среди веселыхъ, свжихъ лицъ молодежи.

Даже натурщики, Ярославцы, формовщики, эти подспудныя силы мастерской скульптора, любили Б. И самъ онъ пламенно любилъ русскаго человка, цнилъ высоко его умъ, сметку, находчивость. Художникъ, воспитанникъ времени слпаго поклоненія антику, Б. чутьемъ угадывалъ изящество въ русскомъ, своемъ. Произведенія учениковъ его, скульпторовъ Крестьянскій мальчикъ съ шайкой, Рыбакъ, доказываютъ лучше моихъ словъ какъ онъ умлъ указать грацію въ родномъ, простомъ и обыденномъ образ. Кто не видалъ русскую, бшеную тройку, вылпленную другимъ ученикомъ Б.? Какая жизнь, поэзія и правда во всемъ, отъ коренной, задравшею голову подъ самую дугу, до ямщика, откинувшаго руку и обернувшагося къ молодой сосдк!….

Какъ наставникъ, Б. великъ былъ своею способностью воспламенить, зажечь въ ученик страсть къ длу, одушевить юношу важне всего, онъ самъ примется усердно за изученіе техники, буде загорится любовью къ творчеству. Досадное неумнье выразить родившуюся мысль прикуетъ его къ рзцу, карандашу сильне чмъ вс карцеры и понуканья.

Большое вліяніе на Лучанинова произвело знакомство съ Б. Теплая душа художники отзывалась на все, театръ, литература, музыка, все было ему дорого и близко.

Въ этихъ посщеніяхъ, по вечерамъ, и безплодныхъ разъздамъ по присутственнымъ мстамъ, адвокатамъ, днемъ, текло время у Владиміра Алексевича. Между тмъ сильне и сильне разгорались толки о войн. Чрезъ Москву проходили, то и дло ополченія, полки, тянулись вереницы пушекъ, грозно гремя, цпями и стуча лафетами, но въ одной семь были проводы, разставанія, слезы…. Владиміръ Лучаниновъ тоже снаряжалъ брата, ршившагося хать вмст съ Конотпскимъ для поступленія въ тотъ же гусарскій полкъ.

Старшій Лучаниновъ, какъ ни добивался узнать отъ Конотопскаго о любви его къ прекрасной Полячк, не могъ добиться, ничего кром отговорокъ что ‘это была блажь, что Полька съ мсяцъ ужь какъ замужемъ’ и т. п.

Образъ жизни Лучаниновыхъ значительно измнился, сузился, нужда, хоть ждали еще, но уже начала злобно показывать зубы, небольшой, тысячъ въ пять, капиталъ изъ опекунскаго совта, положенный на имя Лучаниновыхъ, не выдавало Лучаниновскимъ (какъ теперь они именовались). Конотопскій съ Корневым посовтовали Владиміру Алексевичу искать мста, и онъ ршился поступить на службу въ западныя губерніи, къ занимавшему въ одной изъ тхъ губерній значительное мсто, знакомому отца. Онъ выбралъ этотъ край отчасти и потому что здсь начинали смотрть на него знакомые съ сожалніемъ, разыгрывать роль обманутаго по неопытности юноши казалось зазорнымъ почти тридцатилтнему человку. Перемна фамиліи также нердко заставляла краснть обоихъ братьевъ. Владиміръ Алексевичъ написалъ письмо къ будущему начальнику и ждалъ отвта. Конотопскій и Петръ Лучаниновъ собирались въ полкъ.

Гаврило Алексевъ убждалъ Владиміра Алексевича подать прошеніе по длу объ имніи на высочайшее имя.

— Утруждать государя, не имя никакихъ доказательствъ, нельзя, отвчалъ на это Владиміръ Алексевичъ.— А я поду въ Петербургъ и явлюсь къ Аристархову, ясно что это его дло, онъ знаетъ гд документы…. Я прямо отнесусь къ его совсти….

— Ну, это, Богъ всть, поможетъ ли, сомнительно покачивая головой, замтилъ Семенъ Ивановъ.

— Поможетъ, горячо перебилъ Конотопскій.

Гаврило Алексевъ и Крупчатниковъ улыбнулись.

— Я врю, говорилъ старшій Лучаниновъ,— что у каждаго, и у злодя, есть доля добра…. Не устоитъ никто отъ прямаго слова…. Есть лучъ любви во всякомъ, вдь совершеннаго мрака нтъ ни въ физическомъ, ни въ нравственномъ, душевномъ мір.

— Это правда, позжай, поможетъ, говорилъ Конотопскій

Радушный отвтъ будущаго начальника обрадовалъ и вмст напугалъ Владиміра Лучанинова, до полученія отвта у него была слабая надежда что онъ можетъ еще, не попавъ почему-либо на службу, приняться за любимое занятіе стариной, теперь спасенья не было, Конотопскій и Корневу какъ Кочкаревъ Подколесина, принялись понукать его хать и опредлиться, надо было садиться за отношенія, рапорты, сообщенія, справки, надо было, волей или неволей, ухать, какъ сказочному царевичу, въ бумажное царство. ‘Житъ литературою, писать,’ подумалъ было онъ, но тутъ же поршилъ что это невозможно, разказы, этюды, безъ тенденціи врядъ приняли бы журналы, уже начинавшіе длиться довольно ясно на лагери. А онъ не принадлежалъ ни къ одному. Сильное дарованіе могло бы быть, конечно, замчено, но онъ не признавалъ въ себ сильнаго дарованія. ‘Итакъ, въ страну чиновъ и вицъ-мундировъ’, поршилъ молодой человкъ. Ходилъ слухъ что въ город, куда онъ халъ, есть собранная встарину іезуитами библіотека, весьма богатая иностранными писателями о Россіи, это утшало его, запасъ лтописей, четь-минею, историческіе акты бралъ онъ съ собою.

Наконецъ Петръ Алексевичъ и Конотопскій ухали въ полкъ. Грустно было Владиміру Лучанинову разставаться съ братомъ, но въ то же время онъ былъ радъ что вырвалъ молодаго человка изъ пустйшей, безобразной среды и бездйствія. Въ одно осеннее, пасмурное утро Семенъ Ивановъ, управляющій и Петруша отправились проводить и Владиміръ Алексевича на желзную дорогу. Корневъ былъ у себя въ деревн. Лучаниновъ халъ на Петербургъ для того чтобы не трястись половину пути на телг и повидаться съ Аристарховымъ.

— А я тебя побранить хочу, Владиміръ Алексевичъ, сказалъ Крупчатниковъ, отводя отъзжающаго въ сторону въ воксал.

— За что? спросилъ Лучаниновъ.

— Какъ же это, денегъ у чужихъ заняли, по процентамъ, съ братомъ, а мн не сказали ни слова…. Словно отъ чужаго прячетесь отъ меня, отвчалъ Семенъ Ивановъ.

— У меня есть безыменные билеты, но я не хотлъ ихъ здсь мнять, говорилъ, покраснвъ, Лучаниновъ.

— Да это все едино, а меня обходить теб не слдуетъ, гршно, отцы наши какъ жили межь собою, въ дружелюбіи, такъ и намъ жить велли, обидчиво произнесъ Крупчатниковъ.— Нтъ, Володиміръ Алексичъ, дай ты мн слово честное, будетъ теб нужда, не обходить меня:. Мн и матушка наказывала такъ…. А объ уплат не тревожься…. Богъ дастъ сочтемся.

Лучаниновъ тронутъ былъ этимъ. Посл перемны его обстоятельствъ, многіе изъ знакомыхъ показали свою настоящкю начинку. Въ самыхъ деликатнйшихъ, до приторности, людяхъ объявились жесткость и грубость, нкоторые едва улостоивали его пожатія руки, другіе насмшливо отзывались, почти вслухъ при немъ, о его пустот и непрактичности…. Грустно было глядть ему на все это не столько за себя, сколько за людей, за человка. ‘Такъ вотъ чему вы кланялись’, думая разорившійся богачъ. За то, какъ вдвойн дороги стали Лучанинову т изъ друзей которые остались тми же кмъ были, несмотря на измненіе длъ его. И приложилъ забытыя, видно, опытамъ, слова покойнаго отца: ‘деньги, это одинъ изъ пробныхъ камней человка, если при перемн твоихъ длъ остался твой пріятель неизмненъ,— врь такому пріятелю, если при раздл наслдства не позеленли, отъ жадностіи, глаза у твоего родственника,— не разставайся съ такимъ родственникомъ. Эти оба истинно добрые, честные люди.’

——

Прибывъ въ Петербургъ, Лучаниновъ отыскалъ одного товарища по пансіону, служившаго въ министерств иностранныхъ длъ, жившаго когда-то въ город куда онъ халъ.

— Хочешь, я тебя познакомлю съ людьми интересующимися славянскимъ дломъ? предложилъ товарищъ Лучанинову, зная что онъ занимается славянскими нарчіями. Владиміръ Алексевичъ отвчалъ что ему не до того телеръ и спросилъ: не знаетъ ли онъ Аристархова?

— Знаю. А что? Ты врно хочешь поручить ему свое дло? отвчалъ товарищъ.

Онъ не зналъ о прямомъ участіи адвоката въ дл Лучаниновыхъ.

— Да, я хочу съ нимъ посовтоваться, отвчалъ Лучаниновъ.

— Прекрасно сдлаешь. А я его предупрежу, сегодня же…. Онъ назначитъ часъ и день, инаке ты можешь не застать его, отвчалъ дипломатъ.

Лучаниновъ попросилъ предупредить, далъ свей адресъ и ухалъ. На Невскомъ встртилъ онъ графа, съ которымъ познакомилъ я читателя въ Венеціи. Графъ разказалъ что детъ въ Крымъ.

— Что жъ, въ ополченіе? спросилъ Лучаниновъ.

— Можетъ-быть, тамъ увижу.

Графъ встртилъ Владиміра Алексевича у подъзда гостиницы, гд жилъ, и зазвалъ его къ себ.

— Я слышу, здсь толкуютъ о Славянахъ, началъ Лучаниновъ, усаживаясь въ кресло.— Это отрадно, вопросъ, стало-быть, занимаетъ общество.

Графъ закурилъ сигару и минуты въ дв молча смотрлъ на молодаго гостя.

— А вы, я вижу, все тотъ же, прежній энтузіастъ, началъ онъ, улыбаясь,— Не знаете вы, значитъ, нашего общества, я разкажу вамъ какъ занимаютъ его Славяне: пріхалъ въ Россію Сербъ, довольно извстный борецъ славянскаго дла, для общества находили новенькихъ. Вотъ и принялись таскать его по гостинымъ, приглашать на обды. Меня, напримръ, одолли кузины, узнали что я знакомъ съ нимъ по Константинополю, роди, да подай имъ Серба. Молодые дипломаты, ученые славинисты надодаютъ ему, сидятъ у него по цлымъ часамъ, даже когда его нтъ дома, чтобы показать, кому вдать надлежитъ, какъ они глубоко понимаютъ славянскій вопросъ, это поможетъ однимъ получить мстечко, другимъ возвысить себя во мнніи знакомыхъ. ‘Вотъ-де какой дипломатъ, по цлымъ часамъ сидитъ у Серба’. Есть, правда, и у насъ люди, истинно преданные длу, но ихъ немного. А общество? У него сегодня — Сербъ, завтра Венгерецъ, посл завтра Итальянецъ…… Да, признаться, и горевать объ этомъ нечего, чмъ бы дитя не тшилось, лишь бы не плакало, закончилъ графъ.

Не совсмъ правъ былъ, говоря это, его сіятельство. Слушая потрясающіе разказы Славянъ о бдахъ своихъ, общество наше искренно имъ сочувствуетъ, радушіе, съ которымъ принимаетъ оно односемьянъ дорогихъ гостей, безъ сомннія, изкренно и непритворно. Грустно одно что благородные, высокіе порывы души у всхъ насъ остаются покуда кратковременными вспышками. Жизнь разложила свою лавочку съ игрушками, мы кинулись, и позабыты высокія душевныя движенія. Въ минуту благодушія кто необниметь, не утшитъ темнымъ словомъ огорченнаго брата? Это сдлаетъ каждый изъ насъ, сдлаетъ искренно, безъ лицемрства. Но кто пойдетъ неустрашимо длить съ нимъ опасности? Въ преддверіи судилища кто не отвергнется трикраты, далеко прежде нежели птелъ возгласитъ? Въ виду Голгоы кто изъ насъ не изречетъ: ‘не вмъ его’, не отойдетъ, быть-можетъ плача горько? Почти до вечера шелъ жаркій споръ у Лучанинова съ графомъ о славянскомъ вопрос. Графъ, по разставленнымъ политикою шашкамъ, длалъ выводы, а Лучаниновъ, вруя почему-то въ будущее Славянъ, говорилъ жаркія импровизаціи.

— Дай Богъ, говорилъ на нихъ, пожимая плечами, графъ,— что, признаюсь вамъ, плохо какъ-то врится.

— Вамъ потому не врится что вы смотрите на вопросъ въ западныя стекла… Я повторяю, какъ Только перейдетъ дло на религіозную почву, оно ршится быстро, къ удивленію Запада, къ слав и чести для Россіи и всего славянства, горячился Лучниновъ.

— Но для этого нуженъ вдь вожатый, возразилъ графъ.

— И явится…. Поврьте…. Богъ воздвигнетъ потребнаго за время свое.

— Вашими бы устами медъ пить, отвчалъ ни это графъ.

Лучаниновъ ухалъ. Въ своемъ нумер онъ нашелъ записку дипломата что завтра, въ десять часовъ утра, ждетъ его Аристарховъ.

XV.

Губерніи заняты были отправкой ополченцевъ, въ уздныхъ и губернскихъ городахъ, присланные изъ полковъ фельдфебели строили и выправляли мужиковъ, перемнившихъ просторные кафтаны свои на ополченскіе казакины, помщики помоложе щеголяли въ срыхъ ополченскихъ чекменяхъ и длинныхъ русскихъ сапогахъ, начальники ополченій совщались съ предводителями, съ губернаторомъ о выступленіи, подрядчики и коммиссаріатскіе чиновники возились съ обращиками сапоговъ, полушубковъ, суконъ. Въ городскомъ кабинет Тарханкова также лежали на полу свертки сраго солдатскаго сукна, стояло нсколько паръ новыхъ, образцовыхъ сапогъ, онъ, какъ мы сказали, взялъ подрядъ обмундировать и доставлять провіантъ на ополченцевъ своей губерніи.

Въ город на вечерахъ появились два, три новые танцора въ сапогахъ съ лаковыми голенищами, въ красныхъ шелковыхъ кушакахъ по ополченскимъ, щегольски сшитымъ казакинамъ, двицы съ особеннымъ удовольствіемъ шли танцовать съ ними мазурки, польки и кадрили.

По отдаленности военныхъ дйствій, о войн толковали только т чьи родственники отправились въ дйствующую армію. А между тмъ газетныя извстія начинали пророчить широкіе размры кампаніи, Англія, Франція, Австрія подымались противъ Россіи, надвигала съ Запада не малая туча. Въ служебныхъ, высшихъ сферахъ губерній поговаривали на ухо о высадк Англичанъ и Французовъ въ Крымъ, но этимъ извстіямъ, получаемымъ изъ столицъ, не вс и не совсмъ сначала врили. Наконецъ губернскія ополченія, напутствуемыя обдами, молебнами, наставленіями и благословеніями владыки, выступали. Въ помщичьихъ домахъ ожидались нетерпливо письма отъ ушедшихъ, губернаторы то и дло пллучали донесенія отъ исправниковъ о проход ратниковъ, соображенія о количеств подводъ требующихся для ополченскихъ отрядовъ.

Павелъ Ивановичъ, озабоченный отправкой ополченцевъ, какъ предводитель и какъ поставщикъ, жилъ, въ послднее время, почти безвыздно въ город. Губернаторъ выхалъ наконецъ въ Петербургъ, и слухи о записк по длу Тарханкова съ Лучаниновыми возобновились въ обществ. Говорили что Тарханкову не сдобровать, и по временамъ довольно громко и открыто начали порицать его поступокъ. Пока везетъ человку, вс сквозь пальцы смотрятъ на его грязноватые поступки, но покачнись немного пьедесталъ на который судьба поставила счастливца, тотчасъ вс нападутъ на него съ негодованіемъ, подымутъ старое, вс прежніе грхи и гршки. Поговаривали въ обществ что имнье непремнно перейдетъ къ законнымъ наслдникамъ, что Тарханковъ скрылъ документы, подкупилъ кого нужно было, и что попадетъ онъ за эту продлку подъ уголовный судъ. Павелъ Ивановичъ не падалъ однако нисколько духомъ, онъ продолжалъ съ достоинствомъ принимать у себя дворянъ, длать визиты, тонко намекая при случа что у него много враговъ и завистниковъ, но что человкъ чистый не боится клеветы.

Между тмъ Барскій возился съ доморощеннымъ оркестромъ, каждое утро музыканты сыгрывались, дло шло, конечно, лучше прежняго, но недостатокъ слушателей отбивалъ охоту у капельмейстера. Музыканту нужна аудиторія, какъ рыб вода, нельзя играть съ удовольствіемъ только для самого себя, самый громадный талантъ чахнетъ безъ возможности подлиться. Охотне занимался Барскій съ гобоистомъ, замчательное дарованіе юноши развивалось быстро подъ руководствомъ дльнаго наставника. Чрезъ Палашова Барскій хлопоталъ помстить пвицу Грушу въ театральную школу, слухъ объ этомъ, чрезъ камердинера, дошелъ до Павла Ивановича, и музыкантъ выдержалъ два, три непріятныя объясненія съ помщикомъ по этому поводу. Тарханковъ прямо сказалъ что Барскій дйствовалъ подло, обратившись, безъ его вдома, съ просьбой о Груш къ Палашову.

У музыканта начиналось уже страшное состояніе, знакомое людямъ со врожденною способностью, съ любовью къ своему длу, лишеннымъ почему-либо возможности работать, у него, что называется, отнимались руки. Нердко талантъ, махнувъ рукою на все, чтобы позабыться, заморить лихорадочною возню непримненныхъ къ длу силъ своихъ, прибгаетъ къ чарк. Барскій не дошелъ какъ-то до этого, но энергія начала оставлять его, онъ не дотрогивался по недл до своей скрипки, по утрамъ, звая, дирижировалъ оркестромъ, а день лежалъ, читая старыя газеты, или ходилъ къ прикащику поболтать о пустякахъ. Даже въ лиц его стала замтна страшная усталость отъ бездйствія и окружающей пустоты. Изрдка получалъ онъ письма отъ Сткиной, отецъ ея умеръ: она жила бдно, на той же квартир, пробавляясь двумя, тремя рублевыми уроками и шитьемъ платьевъ, онъ угадывалъ это, хотя двушка не говорила въ письмахъ ни слова о своихъ денежныхъ средствахъ.

Дворня и взрослые музыканты дичились Барскаго, страха ради удейска, онъ не винилъ ихъ, зная что отъ помщика дйствительно могло достаться бднякамъ за расположеніе къ человку состоящему подъ барскою опалой, тмъ не мене положеніо его среди дворовыхъ двалось невыносимымъ. Гоненія отъ Павла Ивановича продолжались: напивалась волторна, контрабасъ, неспокойный во хмлю, сворачивалъ въ сторону амбушуръ кларнетисту, колотили флейту мужики за излишнее вниманіе къ прекрасному полу, камердинеръ доносилъ барину, и Барскій былъ за все въ отвт. ‘Какой ты братецъ, капельмейстеръ.’ говорилъ ему при такихъ случаяхъ помщикъ, ‘ты тряпка, всякая баба осметъ тебя: оркестръ никогда у меня не былъ такъ распущенъ.’

Лтомъ Барскій часто уходилъ въ лсъ и лежалъ тамъ иногда по цлымъ часамъ, осенью же, въ дождливую погоду волей-неволей приходилось сидть въ мрачномъ, грязномъ флигел. Въ город онъ бывалъ разъ въ мсяцъ, но къ Палашову боялся заходить, ибо каждый шагъ его извстенъ былъ чрезъ камердинера Павлу Ивановичу. Причиной этой преслдованія, злорадства со стороны камердинера была отчасти любовь возгорвшаяся въ душ господскаго любимца къ Груш, хлопоты Барскаго о помщеніи двочки въ театральную школу лишали влюбленнаго надежды на обладаніе любимымъ существомъ. Груша, какъ на грхъ, не отвчала ему, какъ онъ ни преслдовалъ ее нжностями, двочка платила за нихъ гримасами, бранью, а подъ часъ и плевками чуть не въ лицо селадону. Главнымъ же поводомъ къ ненависти было другое: Барскій, какъ всякій человкъ выросшій на вол, будучи совершенно неспособенъ примиряться съ рабскимъ положеніемъ крпостнаго Тарханкова, стоялъ живымъ укоромъ предъ камердинеромъ, давно продавшимъ все дорогое, и свободу, и свою совсть, за скудную, подчасъ злйшую брани, помщичью ласку.

Барскій замчалъ страсть камердинера къ Груш и оттого, дйствительно, хлопоталъ какъ можно поскоре отправить двочку въ Москву. Палашовъ писалъ два раза въ Москву кому-то, но отвта еще не было.

Толки объ освобожденіи самого Барскаго стихли въ губернскомъ город. ‘Для чего вытащила меня судьба, когда я былъ ребенкомъ, изъ этого болота?’ думалъ бднякъ, перебирая на досуг свое прошедшее. ‘Для чего я встртился съ ней, съ этимъ заброшеннымъ, бднымъ созданіемъ, не имя возможности быть подл нея, помочь ей?’ — ‘Вы сила,’ припоминались ему слова Владиміра Алексевича. ‘Безъ этихъ бдъ вы не умли бы плакать на вашей скрипк.’ — ‘Хороша сила! Да если и есть она, на что ее употребить? Чтобы произвесть изъ этого даровитаго мальчика мученика? А плакать? Разливайся плачемъ этихъ стнахъ, прикащикъ, одобрительно кивнувъ головою, скажетъ: ‘золотыя руки у тебя, Захарушка’: да Василій Семеновъ услыхавъ ‘Степь,’ либо ‘Лучинушку’ напьется до безчувствія.’

Отправивъ ополченіе, Тарханковъ возвратился въ деревню, однажды утромъ (это было осенью), часовъ въ восемь утра, Барскій сидлъ за самоваромъ, гобоистъ разливалъ по обыкновенію чай: въ комнат трещала топившаяся печка, музыканты еще не сходились: дежурный мальчикъ убиралъ музыкантскую.

— Пожалуйте къ барину, Захаръ Петровичъ, тоненькимъ голоскомъ произнесъ вбжавшій казачокъ.

Щипнувъ мимоходомъ дежурнаго, онъ выбжалъ изъ музыкантской.

— А что у насъ, никто никого не побилъ? Не слыхать ничего? спросилъ гобоиста Барскій, поднимаясь съ дивана.

— Нтъ, не слыхать, Захаръ Петровичъ: миръ и тишина покуда, разсмявшись, отвчалъ гобоистъ.

Надвъ пальто и шляпу, Барскій вышелъ изъ флигеля. На шляпу его тоже непріязненно посматривалъ Павелъ Ивановичъ, прочіе дворовые не смли ходить въ шапкахъ господскомъ дворомъ, и прикащикъ, изъ доброжелательства, не разъ замчалъ Барскому: ‘напрасно ты, братъ, шляпу надваешь, далеко ли черезъ дворъ перебжать? Онъ у насъ не любитъ этого, неуваженіемъ считаетъ.’ Мстоименіями ‘онъ’, ‘нашъ’ и существительнымъ ‘медвдь’ величала дворня заглазно помщика. Барскій, страдавшій нердко мигренемъ, не ршался отказаться, зимою и осенью, отъ роскоши носить шапку.

— Пожалуйте въ кабинетъ, угрюмо произнесъ, не глядя въ глаза Барскому, камердинеръ.

Музыкантъ раздлся, оставилъ шляпу, какъ знакъ неуваженія, въ передней, оправилъ волосы и отправился чрезъ залу къ кабинету. Каждый разъ когда онъ брался за блестящую бронзовую ручку двери барскаго кабинета, болзненно сжималось у него сердце, кром оскорбленій, ничего не слыхалъ онъ за этою дверью, ласковый тонъ, принимаемый помщикомъ въ милостивомъ расположеніи духа, звучалъ для Барскаго оскорбительне самыхъ выговоровъ, въ тон помщичьихъ похвалъ и ласки Тарханкова сквозила гордость обладателя, такъ, казалось, продавецъ негровъ хвалитъ невольницу умющую щегольнуть формами и нарядомъ предъ покупателями. Барскій отворилъ дверь и сталъ у стны, при вход Павелъ Ивановичъ полулежалъ на диван, въ халат, покуривая трубку.

— Здравствуй, произнесъ онъ, какимъ-то таинственнымъ, особымъ тономъ, въ отвтъ на поклонъ музыканта.

Затмъ послдовало молчаніе, во время котораго Павелъ Ивановичъ пыхтть и пускалъ дымъ изъ трубки. На овальномъ столик, предъ диваномъ, лежали письма и какой-то документъ на гербовой бумаг.

— Желая сдлать для тебя добро и вмст… поощритъ, или же, врне сказать, началъ наконецъ съ нкоторою торжественностью Павелъ Ивановичъ, и замялся, онъ вообще былъ плохъ на поприщ ораторскаго краснорчія.— Дать, продолжалъ онъ, — можно сказать, дальнйшій, полный ходъ твоему таланту, я ршился споспшествовать…. (Въ конц послдняго слова Павелъ Ивановичъ даже закашлялся.) Ршился, продолжалъ онъ,— сдлать теб благодяніе, хотя при этомъ я и теряю, но…. Вотъ видишь, добавилъ онъ, приподнявшись съ дивана,— ты ненавидлъ меня, я это знаю, эту исторію съ двчонкой я не забылъ, но знай что я не лгалъ, сказавъ что позабочусь о твоей участи. Въ глуши, я вижу, было бы жаль теб… Подумай, сдлалъ ли бы это кто другой? Помни это благодяніе.

Барскій ничего ровно не понималъ и молча стоялъ предъ Тарханковымъ.

— Одно условіе, пустое, но…. мн бы хотлось, такъ какъ…. продолжалъ свою таинственную рчь ораторъ.— По крайней мр на афишахъ называй себя ты, братецъ, Барскій-Тарханковскій…. Понимаешь? Барскій, потомъ тире и…. Тарханковскій…. Это, конечно, такая бездлица о которой…. Но ты долженъ это сдлать, въ память о моемъ благодяніи, потомъ, наконецъ, образованіемъ своимъ ты все-таки обязанъ главнымъ образомъ намъ, Тарханковымъ. Ты могъ остаться кучеромъ, лакеемъ. Если у тебя нтъ денегъ на проздъ, я могу дать теб нсколько взаемъ, или, это еще лучше, концертъ можешь устроить въ город желаю теб успха. Вотъ твоя вольная, окончилъ наконецъ Павелъ Ивановичъ, передавая Барскому гербовый, исписанный листъ, лежавшій на столик

Музыкантъ взялъ бумагу и, ничего не понимая, продолжалъ стоять у притолоки. Тарханковъ раскурилъ потухшую было трубку и прошелся по кабинету, ошеломленный Барскій что-то пробормоталъ, поклонился въ спину помщику и брался поминутно за голову, желая убдиться, вроятно: не сонъ ли это?

Тарханковъ всталъ противъ него и засмялся.

— Что, братецъ?… Не ожидалъ?… А?… весело началъ онъ.— Врь въ благородство души дворянина. Врь, братецъ, прибавилъ онъ уже почему-то нсколько злобно.— Я кажусь медвдемъ, чортомъ, и дйствительно, встртивъ непослушаніе, грубость, я подчасъ чортъ…. Но подъ этимъ наружнымъ холодомъ, ты видишь, бьется благородное сердце.

Тарханковъ наградилъ себя огромнымъ клубомъ дыма за удавшуюся фразу.

— Ступай же пока. Мы еще увидимся. Вотъ что, можетъ ли этотъ мальчикъ гобоистъ дирижировать оркестромъ? Наблюдать за поведеніемъ я поручу другому.

— Можетъ, Павелъ Ивановичъ, но ему не худо бы…. началъ было Барскій.

— Что? Не въ Петербургъ ли? Не на волю ли теб хотлось бы и его? Нтъ, ужь это, братъ, извини…. Что жь мн, остаться безъ оркестра? перебилъ Тарханковъ.— Подумай лучше о своемъ концерт. До свиданія.

Барскій вышелъ, въ передней онъ чуть не надлъ, вмсто своего пальто, шубу Тарханкова. Камердинеръ, не замчая музыканта, сложивъ на груди руки и задумавшись, глядлъ въ окошко.

Въ музыкантской гремла Гайденовская симфонія, управляемая гобоистомъ, когда Захаръ Петровичъ вошелъ въ свою комнату. Не снимая пальто, онъ слъ на диванъ и принялся читать бумагу: ‘дано сіе бывшему крпостному человку моему Захару Петрову’ и г. д. ‘Да, вольная,’ проврялъ себя музыкантъ. Прочитавъ, онъ положилъ бумагу на столъ, перекрестился и провелъ рукою по волосамъ, опять стараясь убдиться не на шутку: не спитъ ли онъ? Оркестръ кончилъ шумными аккордами симфонію, въ комнату вошелъ гобоистъ.

— Прочти, пожалуйста, сказалъ ему Барскій, передавая бумагу.

Гобоистъ, читая, покраснлъ.

— Вольная, вдь, это?

— Вольная, Захаръ Петровичъ. Поздравляю васъ.

Они обнялись, у мальчика навернулись слезы, стараясь скрыть ихъ, онъ опять уставился въ бумагу. Флейтиста, подслушавшій у двери разговоръ, успть передать новость товарищамъ, положивъ инструменты, музыканты шепотомъ спорили между собою, одни говорили: ‘быть не можетъ’, другіе возражали: ‘въ Петербург кто-то хлопоталъ, стало-быть выкупили, такъ онъ не отпуститъ.’ ‘А мы тутъ вотъ дуди себ, а что вы дудимъ?’ замтилъ первый волторнистъ, продувая волторну. Нкоторые разсмялись, другіе вздохнули въ отвтъ на остроту волторниста.

——

Тяжко человку сознаніе что онъ игрушка чужой прихоти, съ какою завистью, я помню, глядли подневольные виртуозы на дущаго мимо оконъ музыкантской съ возомъ сноповъ крестьянина. Занятіе искусствомъ безъ призванія, безъ смысла, хуже занятія всякаго ремесленника, послдній утшается тмъ что длаетъ вещь полезную, нужную всмъ, музыкантъ-ремесленникъ, да еще крпостной, глядлъ на себя положительно какъ на вещь нужную только для потхи барина, какъ на побрякушку. Нкоторыхъ тянуло къ ремеслу, изъ музыкантовъ выходили столяры, механики-самоучки. Свободный духъ человка пробивалъ себ иногда тропинку, но чаще искажался, гибъ подъ гнетомъ скучнаго, безплоднаго труда, какъ гибнетъ птица съ обрзанными шалуномъ мальчишкой крыльями.

Черезъ день, утромъ, Барскій, со скрипичнымъ ящикомъ на колняхъ, трясся на телг, подпрыгивавшей по мерзлой, шишковатой дорог. Старикъ Сидорычъ, въ сромъ армяк своемъ, сидлъ на облучк, покрикивая на разгонную пару. Утро было срое, но морозное, луговины заснжились мстами, лужи подернулись ледкомъ.

— Морозецъ хоть куда, началъ, поеживаясь, Сидорычъ, видимо желая завязать бесду съ задумавшимся музыкантомъ.— Правда ли, въ застольной толковали вчера, будто бы вольвую далъ теб медвдь-то? Гд чай? Врутъ, поди. Дождеінься отъ него, скалдыги, вольной.

— Правда, отвчалъ музыканта.

— О! воскликнулъ Сидорычъ, обернувшись совсмъ къ Барскому, желая, вроятно, разглядть не шутитъ ли музыкантъ.— Да что ты?

— Вотъ она, отвчалъ Барскій, распахнувъ бумажникъ и показавъ вольную.

— Поди ты…. Что за оказія?… Ну, слава теб Господи, произнесъ, приподнявъ плисовую, истертую шапку и перекрестившись, старикъ.— Какъ это онъ расшибся, диво мн, продолжалъ онъ, стегнувъ пристяжную и задумчиво нагнувъ набокъ сдую голову.— Такъ ты, стало-быть, въ Питеръ? И не воротишься изъ города?

— Да еще самъ не знаю, я забралъ все свое. Разв велитъ Павелъ Ивановичъ. А то бы незачмъ. Дамъ вотъ концертъ, запаасусь на дорогу деньжонками и въ Питеръ, отвчалъ Барскій.

— Дло…. Это гожо…. Куды гожо…. Слава Богу, размышляя толковалъ старикъ.— А я такъ думаю, выкупилъ кто ни на есть тебя, слупилъ, гляди, деньжищъ тьму тьмущую, такъ не отпустить нашъ Павелъ Ивановича. Не та кость.

— Не знаю, я и самъ ума не приложу, отвчалъ Барскій.

— Да ужь врно.

Барскій, наканун отъзда, спрашивалъ прикащика, Василья Семенова, заходившихъ поздравить его, не слыхали ли они отъ кого и какимъ образомъ шло освобожденіе, не видали ли они какой-нибудь переписки, но ни тотъ, ни другой нечего не могли разъяснить ему.

Въ минуты счастья, нахлынувшаго посл долговременныхъ побоевъ отъ судьбы, является какая-то робость, боишься слишкомъ предаваться радости, думая суеврно: ‘а ну какъ вдругъ опять? Какъ вдругъ сорвется, и сначала начнутся недавнія угощенія?’ Такое состояніе души испытывалъ музыкантъ, онъ поминутно сдерживалъ воображеніе, начинавшее рисовать ему будущую квартиру, двушку, въ ситцевомъ плать, за роялемъ, концертный залъ, аплодисменты…. ‘Ну, концертный залъ не для тебя, на это есть зазжіе изъ-за границы’, останавливалъ разумъ занесшееся воображеніе. Подл этихъ веселыхъ картинъ стояла въ ум грустная фигура свтлорусаго юноши въ грязной, угарной и невыносимо скучной деревенской музыкантской. Жаль было съ нимъ разстаться Барскому, кром таланта, онъ цнилъ участіе и привязанность къ себ мальчика. За этимъ подымалась длинная вереница догадокъ: кто бы это такой вспомнила и хлопоталъ о немъ? Припоминалась и старуха-графиня, и одинъ князь-меломанъ, какъ-то пьянвшій отъ игры его, и В., и Б, и еще десятки именъ, но догадки оставались догадками.

— А вотъ что я теб хотлъ, началъ, выходя изъ раздумья, Сидорычъ,— ты не постуй, вы, грамоти, знаю я, сметесь надъ этимъ, а…. Былъ, этта, я въ другомъ помсть, въ Аанасьевскомъ, за барскою пряжей посылали, зашелъ на могилки къ твоимъ, у отца крестъ совсмъ свалился, а у матери плохонекъ. Чего они, кресты-те, стоятъ? а все крестъ. Наши, тамошніе столяры, много-много гривенъ шесть съ тебя возьметъ за оба-те, лсъ свой, а работа-то совсмъ пустая, однимъ получасомъ ихъ свяжутъ. Ты не постуй на меня.

— На что тутъ стовать, спасибо что напомнилъ, отвчалъ Барскій.

Чуткіе нервы музыканта, поднятые неожиданнымъ счастьемъ, отозвались особенно созвучно теперь на теплое, простое слово старика.

— Большое теб спасибо за это, повторилъ, уже сквозь слезы, Барскій.— За эдакую рчь надо благодарить, не стовать.

— Да, вдь…. продолжалъ Сидорычъ, стегнувъ легонько присгяжную.— Грамоти нынче судятъ не по-нашему, мертвому, говорятъ, все равно, оно, положимъ, мертвому ничего не надо, а все крестъ есть, и помянуть придешь, видишь гд лежатъ. Кто ни пройдетъ сотворитъ молитву, перекрестится.

Гобоистъ остался въ деревн разучатъ съ музыкантами увертюру для концерта. Оркестръ долженъ былъ прибыть въ городъ наканун, на крестьянскихъ подводахъ. Павелъ Ивановичъ не позволилъ музыкантамъ пріхать ране, изъ опасенія издержекъ сопряженныхъ съ содержаніемъ тридцати человкъ лишній день въ город.

— А помнишь, я тебя съ жеребцомъ-то вмст возилъ? неожиданно спросилъ, расхохотавшись, Сидорычъ.

— Этого, братъ, я вкъ не забуду, отвчалъ, улыбаясь, Барскій.— Чуть въ сани не вскочилъ твой жеребецъ.

— На что ему къ теб въ сани, защищалъ попрежнему жеребца Сидорычъ.— А надулъ вдь нашъ-то соколъ жеребцомъ вице-губернатора.

— Какъ надулъ? спросилъ Барскій.

— Да какъ же не надулъ? Лошадь-то съ сапомъ, отвчалъ Сидорычъ.— Любитъ онъ, чай спитъ и видитъ, какъ бы облапошить кого-нибудь…. Вотъ, кто его надуетъ, тотъ трехъ день не проживетъ, куды вороватъ, Богъ съ нимъ, окончилъ старикъ, възжая въ городскую заставу.

Первымъ дломъ Барскаго было хать къ Палашову. Сергй Александровичъ жилъ тамъ же все, на пустыр, музыкантъ засталъ его за утреннимъ чаемъ, несмотря на то что было половина втораго.

— Кто-нибудь внесъ за васъ деньги и немаленькія, говорилъ Палашовъ, поздравивъ Барскаго.— Ну-съ, о пвиц вашей, наконецъ, я получилъ благопріятнйшій отвтъ, ее примутъ въ московскую театральную школу, и губернаторша согласилась взять ее съ собою, она детъ на дняхъ въ Москву А голосъ, дйствительно, чудо, и смла довольно, вы напрасно писали что она застнчива, третьяго дня пла она у губернаторши. Надо чтобъ она пропла что-нибудь у васъ въ концерт.

Барскій замтилъ что неловко, что это можетъ раздражить Тарханкова. ‘Пожалуй, подумаетъ, что я ему сдлалъ это на зло,’ добавилъ музыкантъ.

— Правда. Ну, теперь поду я къ редактору губернскихъ вдомостей, нужно пустить статью, а вы отправляйтесь къ полицеймейстеру…. Или, вотъ лучше что, позжайте прямо въ часть, къ этому віолончелисту-полисмену, онъ вамъ уладитъ все, а то что жь вамъ тамъ дожидаться. За хлопоты же, въ вид взятки, дайте намъ слово сыграть у меня квартетъ.

Барскій поклонился въ знакъ согласія.

— Эй, сила! Одваться, хлопнувъ въ ладоши, крикнулъ Палашовъ.

Куда двался обыкновенный, лнивый тонъ его, онъ оживалъ, когда дло касалось музыки. Выпивъ стаканъ чаю, Барскій отправился хлопотать о дозволеніи, а Палашовъ, при помощи стараго слуги, у котораго еще какъ-то больше нависли на глаза брови, сталъ одваться чтобъ хать къ редактору. На другой день въ губернскихъ вдомостяхъ, дйствительно, явилась статья, гд говорилось что ‘извстный уже публик скрипачъ, господинъ Барскій, намренъ дать, въ непродолжительномъ времени, прощальный концертъ предъ отъздомъ своимъ изъ губерніи, навсегда, въ Петербургъ’. Дале шла рчь о необыкновенномъ талант концертиста, и наконецъ восхвалялось великодушіе Павла Ивановича, подарившаго музыканту вольную, съ цлію доставить ему извстность и боле широкое поприще. Въ конц статьи фельтонистъ не преминулъ напомнить публик что Барскій ‘ея младшій братъ’. Почему-то наша печать крпостныхъ и даже временно-обязанныхъ (потомъ) называла долго ‘младшими братьями’. Слово ‘младшій’ не исключалось даже и въ тхъ случаяхъ когда брату давнымъ давно стукнулъ седьмой десятокъ. Печать, употребляя это выраженіе, напоминала старинныхъ баръ, звавшихъ Алешками и Петьками своихъ восьми десяти лтнихъ камердинеровъ.

Участіе Палашова, частнаго и губернаторши помогли, впрочемъ, больше газетной статьи, залъ былъ полонъ, концертъ удался какъ нельзя лучше, дамы находили нчто геніальное въ наружности, въ лиц Барскаго, въ крпостномъ Захар он ничего подобнаго не замчали. Павелъ Ивановичъ сіялъ, общество, забывъ даже его поступокъ съ Лучаниновыми, несло похвалы его великодушію. Тарханковъ, принимая ихъ, расшаркивался, улыбался и говорилъ: ‘да помилуйте, такой талантъ, положимъ, у меня оркестръ, но, думаю, что жь онъ въ деревн…. Подумалъ, вижу, надо дать ему извстность, пошире поприще’. Послднія два выраженія, какъ видитъ читатель, были заимствованы изъ газетной статьи, которая чрезвычайно понравилась Павлу Ивановичу, читая ее онъ даже прослезился. ‘Тепло, очень тепло написано,’ замтилъ онъ редактору, встртивъ его при вход въ концертный залъ. ‘Кто это? Вы?’ Редакторъ скромно умолчалъ было имя автора, но когда Тарханковъ, крпко пожавъ ему лвою рукой локоть, прибавилъ: ‘вы, я знаю, вы, вашъ слогъ,’ редакторъ покраснлъ и улыбнулся утвердительно.

На другой день концерта Барскій игралъ утромъ квартетъ у Палашова, захалъ проститься къ частному, Груш и къ губернаторш Къ вечеру, въ тотъ же день, онъ выправилъ подорожную и въ ночь выхалъ въ Москву. Гобоистъ зарыдалъ, прощаясь съ учителемъ, нкоторые изъ музыкантовъ а прикащикъ, бывшій въ город, тоже прослезились. Сидорычъ, которому поручилъ Барскій устройство крестовъ на родительскихъ могилахъ, обнявъ отъзжающаго, проговорилъ: ‘Богъ тебя не забудетъ за то что ты не забываешь стариковъ своихъ’. Палашовъ и частный просили переписываться и сулили Барскому, отъ его таланта, золотыя горы. Павелъ Ивановичъ тоже обнялъ отъзжающаго, подставивъ ему об свои, раздушенныя одеколономъ, щеки. ‘А просьбу не забудь…. Напрасно здсь не выставилъ, ну да здсь знаютъ…. Барскій-Тарханковскій.’ — ‘Длинна очень фамилія будетъ, Павелъ Ивановичъ,’ скромно замтилъ музыкантъ. ‘Напротивъ, братецъ, громче…. Что за длинна, возразилъ Павелъ Ивановичъ…. Да наконецъ изъ благодарности ты долженъ…. Я не знаю что ты находить длиннаго? Прекрасная фамилія: ‘Барскій-Тарханковскій’.

XVI.

Утромъ въ десятомъ часу, на другой день прізда, Владиміръ Алексевичъ отправился къ Аристархову. Гаврило Алексевъ уврялъ, его предъ отъздомъ что дло обдлано непремнно Васильемъ Савельичемъ, хоть отъ свиданія съ нимъ Лучанинова старикъ не ждалъ ни малйшаго толку, но повидаться все-гаки совтовалъ. ‘Какъ, теперича, знать, чего не знаешь,’ заключилъ онъ, прощаясь на станціи желзной дороги съ отъзжающимъ. Слухи долетавшіе, по временамъ, изъ губернскаго города, подтверждали то же, наконецъ, Лучаниновъ слышалъ отъ людей, отъ того же управляющаго, что Аристарховъ былъ свидтелемъ на свадьб. Сообразивъ планъ предстоящаго разговора, молодой человкъ подъхалъ къ великолпному дому адвоката и позвонилъ. Швейцаръ въ черной ливре, съ плерезами, отворилъ рзную, дубовую дверь, и Лучаниновъ, снявъ пальто, вошелъ вверхъ по устланной мягкимъ ковромъ лстниц.

— Пожалуйте. Василій Савельичъ ждутъ васъ, отвчалъ слуга, отворяя дверь залы, когда вошедшій сказалъ ему свою фамилію.

На встрчу госгя, своею беззвучною поступью, въ бархатномъ, черномъ сюртучк, шелъ Василій Савельичъ.

— Сынъ моего почтеннаго друга, началъ онъ, протягивая руку Лучанинову.— Давно желалъ познакомиться… Но…. позвольте, продолжалъ онъ, отступивъ нсколько шаговъ:— Какое сходство! Боже мой! Какъ же похожи вы на батюшку!… Лобъ, профиль…. Вотъ сюда, пригласилъ онъ, отворивъ дверь кабинета.— Сюда, къ камину, здсь удобне…. Какое сходство! Боже мой…. Садитесь. Сигару не угодно ли?

Лучаниновъ поблагодарилъ. Хозяинъ, усаживая его у пылающаго, мраморнаго камина, безъ умолку говорилъ о старик Лучанинов, о пріятностяхъ дней проведенныхъ съ нимъ въ юности, о незабвенныхъ музыкальныхъ вечерахъ въ его дом. Эта болтливость показалась гостю нсколько подозрительною, она напоминала притворную безпечность опытнаго преступника предъ допросомъ. Замтно было что во время болтовни своей онъ внимательно вглядывался, изучалъ гостя, глаза его то воровски обгали костюмъ, то останавливались на лиц новаго знакомца. Гость тоже осторожно наблюдалъ хозяина, но трудно было прочитать что-нибудь на улыбающемся, сіяющемъ довольствомъ лиц и въ большихъ, открытыхъ глазахъ Аристархова.

— Однажды, какъ теперь помню я, продолжалъ онъ непрерываемую рчь свою, — покойный вашъ батюшка, я и одинъ знаменитый виртуозъ,— да вы, вроятно, слышали о немъ, — это былъ славный Ромбергъ, віолончелистъ, отправились, представьте, ночью, въ лодк, на острова, вообразите, луна, лтняя прелестнйшая, ночь, ну, юность ко всему этому, мы говорили объ искусств… А какъ вашъ батюшка говорилъ о немъ, вы, вроятно, помните. Знаете что, мн кажется, въ немъ погибъ положительно геніальнйшій художникъ. Музыкантъ онъ былъ, въ душ музыкантъ, но потомъ, меня просто изумляли всегда его сужденія о живописи…. Вы знаете, вдь онъ писалъ, да, онъ писалъ масляными красками и весьма недурно…. У меня даже есть одинъ его опытъ, пейзажъ…. Я какъ-нибудь покажу вамъ эту вещицу.

— Извините, Василій Савельичъ, что я перебиваю васъ, сдержанно произнесъ Лучаниновъ.

Молодаго человка начинала коробить нахальная безцеремонность съ которою Аристарховъ относился къ тни отца его.

— Я пріхалъ переговорить съ вами о своемъ дл, какъ вамъ извстно, мы лишились имнья, вслдствіе…. ошибки, вроятно, въ консисторіи и невозможности опровергнуть эту ошибку, доказать наше истинное происхожденіе….

— Я знаю, слышалъ, перебилъ Аристарховъ, закуривая сигару и придвигаясь ближе къ Лучанинову.— Это ужасно, прибавилъ онъ, бросивъ въ каминъ потухшую спичку и разваливаясь въ креслахъ.

— Вы были свидтелемъ при третьемъ брак моего отца, вамъ должно быть извстно гд онъ совершенъ? проговорилъ Лучаниновъ.

— Я былъ свидтелемъ, отвчалъ Аристарховъ,— но, согласитесь, пространство времени, и потомъ, вы знаете какъ это случилось? Мы были оба молоды…. Я былъ пятью, шестью годами даже моложе вашего батюшки…. Знаете какъ это сдлалось? Въ одинъ прекрасный вечеръ, взяли мы дв кареты, сли и…. маршъ за городъ, пріхали въ какую-то, хоть вы меня убейте, до сихъ поръ не знаю, церковь…. Обвнчали и…. сейчасъ обратно въ Петербургъ. Сколько могу припомнить и сообразить, это было верстахъ въ шести, семи отъ заставы. Молодость, окончилъ онъ, поправляя лопаткой дрова въ камин — Ну, пригласи васъ, вотъ сейчасъ, пріятель (вашъ въ свидтели, разв вы станете распрашивать назваше села, прихода? демъ? демъ, и конецъ. Вотъ это какъ вдь длалось и длается…. Вотъ, въ лта зрлости, конечно, человкъ дйствуетъ осмотрительно, а юность?… Захотли вы отъ нея…

— На сколько я знаю отца, онъ врядъ ли могъ ршиться на такой важный въ жизни шагъ такъ, извините, по гусарски, замтилъ, покраснвъ, Лучаниновъ.

— Да, вдь, вы знали его мужемъ, человкомъ пятидесяти слишкомъ лтъ…. Вы посмотрли бы что былъ онъ въ двадцать лтъ, даже въ тридцать, отвчалъ Аристарховъ.— И потомъ время, вдь мы были не вы, не ныншняя, извините, молодежь, какъ жилось тогда, такъ не живать вамъ. Старикъ, я думаю, вамъ кое-что разказывалъ изъ молодыхъ воспоминаній?

— Я убжденъ что вы одни можете распутать этотъ узелъ, Василій Савельичъ, началъ Лучаниновъ.— Мн достоврно извстно что Тарханковъ, много раньше смерти отца, по крайней мр лтъ за пять, началъ хлопотать…. Еслибы вы взялись, опираясь на то что были свидтелемъ при брак, опровергнуть ошибку консисторіи….

— Но какъ же, чмъ? перебилъ Аристарховъ.— Вотъ еслибы живы были другіе свидтели, другое дло, прибавилъ онъ, грустно понуривъ голову.

— Итакъ вы не находите возможности поправить дло? Нтъ никакой надежды? спросилъ Лучаниновъ.

— Не вижу…. Но, впрочемъ…. Что жь я? Какъ же нтъ? Да отыщись свидтельство о брак, вотъ и поправлено, отвчалъ Аристарховъ, какъ бы обрадовавшись оснившей его внезапно мысли.

— А безъ свидтельства?

— Ну, безъ свидтельства, не вижу.

— И вы не знаете, не можете припомнить гд былъ бракъ?

— Не знаю….

— По совсти? спросилъ, съ замтнымъ усиліемъ надъ собою, пристально взглянувъ на собесдника, Лучаниновъ.

Краска выступила мгновенно на лиц Аристархова, черезъ секунду кровь отхлынула, и неестественный румянецъ смнился блдностью, онъ быстро обжалъ глазами всю фигуру гостя.

— По совсти, произнесъ черезъ секунду. тоже съ нкоторымъ усиліемъ, адвокатъ, стараясь глядть прямо въ глаза уставившемуся на него гостю.

— Въ такомъ случа, извините, я оскорбилъ васъ зародившимся во мн сомнніемъ…. Дло для насъ такъ важно что невольно, все можетъ придти въ голову…. Но теперь, прошу васъ врить мн, Василій Савельичъ, я не подозрваю васъ. Я радъ что вы возстановили во мн высокое мнніе какое имлъ о васъ, до могилы, мой покойный отецъ. Я еще разъ прошу васъ извинить меня.

Сказавъ это, Лучаниновъ поднялся съ кресла. Губы его дрожали. Аристарховъ нсколько растерялся, онъ хотлъ что-то сказать, но вмсто того, вставъ съ мста, принялся жать руку Лучанинову. Замтно было ч то онъ ждалъ совсмъ другаго исхода бесды.

— Вы, кажется, поэтъ? спросилъ онъ вдругъ, и покраснлъ, чувствуя что сказалъ глупость.

— Какой поэтъ, отвчалъ Лучаниновъ.— Кто это вамъ на меня насплетничалъ?

— Ну, вы скрываете…. Скромность, поправился изъ кулька въ рогожу Аристарховъ, и засмялся принужденнымъ смхомъ — Будете въ Петербург, я надюсь….

Проводивъ гостя, адвокатъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ по кабинету и мычалъ что-то въ полголоса, ему было какъ-то не по себ, то нападала за него вдругъ злоба на самого себя, на общество, за этого непрошеннаго гостя, шевельнувшаго въ душ его что-то такое, давнымъ давно забытое, заброшеное, глупое, молодое, то подползала къ сердцу тоска. О чемъ? Онъ самъ не могъ опредлить…. ‘Да, будто ужь старикъ и не подозрвалъ? Вздоръ это…. Впрочемъ, отъ него могло статься,’ думалъ Василій Савельичъ.

— Дрожки готовы, доложилъ вошедшій слуга.

— Что? спросилъ Аристарховъ.

— Готовы дрожки, повторилъ слуга.

Василій Савельичъ молча взялъ шляпу, надлъ пальто, поданное слугой, и вышелъ на подъздъ.

— Если прідетъ этотъ, вотъ что былъ сейчасъ, говорилъ онъ швейцару, натягивая перчатки,— не принимать…. Ты видлъ вдь его?

— Видлъ, отвчалъ швейцаръ.

— То-то и есть…. Онъ негодяй…. Переодтый, можетъ-бытъ, прідетъ, вечеромъ…. Не прозвай, смотри, повторилъ Аристарховъ, садясь въ дрожки.

‘Не можетъ быть чтобъ онъ лгалъ, размышлялъ, въ свою очередь, Лучаниновъ, шагая по троттуару. Не въ состояніи я допустить подобной низости въ человк. Вдь все-таки, кром добра, привта, помощи, онъ не видалъ ничего отъ покойнаго отца моего.’ Такъ утшалъ, старался уврить себя человкъ, обладавшій не совсмъ обыкновеннымъ даромъ наблюдательности, сначала показалось ему яснымъ что развязка дла въ рукахъ у Аристархова…. Но взвсивъ въ ум, смривъ степень подлости какая потребна для того чтобы такъ нагло лгать, да еще издваясь въ то же время надъ своею жертвой, молодой наблюдатель, не задумавшись, тотчасъ же отказался отъ своего вывода. ‘Нтъ, я ошибся, вотъ и доврься, посл этого, своему дару наблюденія,’ продолжалъ думать онъ, поднимаясь на лстницу квартиры одного университетскаго товарища.

Большинство считаетъ людей подобныхъ Лучанинову почти слпорожденными. ‘Поэта малый ребенокъ проведетъ,’ думаетъ большинство, и думаетъ, отчасти, не безъ основанія. Умственный взоръ художника, правда, весьма рдко обращенъ на вншній міръ, на такъ-называемое ‘житейское’, онъ весь устремленъ внутрь, въ собственную душу. Но когда обратится этотъ взоръ на окружающую, житейскую среду, то разглядитъ, конечно, и скорй, и больше чмъ глазъ самаго тонкаго практика. Поэты рдко употребляютъ на житейскія выгоды себ этотъ великій даръ, какъ силачи рдко употребляютъ въ дло свою силу. Однако, въ чемъ же, какъ не въ этой зоркости, лежитъ причина скорби и тоски, которыми вдь переполнены почти вс псни и не одного поэта?

Теперь понятне, можетъ-быть, читателю честное обращеніе Лучанинова къ совсти, къ душ Аристархова. Вра въ существованіе доли добра въ душ даже злодя присуща каждому. Не всегда удается вызвать эту небесную искру, но она теплится тамъ въ самомъ непроницаемомъ мрак. И если на послдній вопль любви упорно промолчитъ тотъ къ кому обращенъ этотъ вопль, и не отвтитъ тою же любовью,— горе ему, рано ли, поздно ли, а разгорится, запылаетъ искра, но уже только для того чтобъ освтить ужасающимъ свтомъ человку все имъ содянное.

Владиміръ Алексевичъ вошелъ по знакомой лстниц въ верхній этажъ и позвонилъ. Дверь отворила толстая кухарка. ‘Кого вамъ?’ Лучаниновъ сказалъ фамилію знакомаго. ‘Они перехали въ средній этажъ, въ пятый нумеръ, снизу вторая лстница’. Лучаниновъ спустился, отыскалъ нумеръ квартиры и позвонилъ, на звонъ вышелъ лакей, во фрак и нитяныхъ перчаткахъ ‘Видно не тутъ’, подумалъ Владиміръ Алексевичъ. Но оказалось что тутъ, лакей пошелъ докладывать, оставивъ постителя въ передней съ ясеневымъ зеркаломъ, изъ залы несло курительнымъ порошкомъ.

— Пожалуйте въ кабинетъ, пригласилъ воротившійся съ доклада слуга, снимая пальто съ гостя.

‘Что за чертовщина?’ думалъ Лучаниновъ, разсматривая небольшую залу и вступая въ кабинетъ, съ коврами и чугуннымъ, щегольскимъ каминомъ, товарищъ былъ тотъ самый съ которымъ бесдовали (да припомнитъ читатель) Корневъ и Долгушинъ.

— Здравствуй, голубчикъ. Какъ я радъ, началъ хозяинъ, обнимая Лучанинова.

— Объясни мн, что за перемна? Я было на чердакъ къ теб, говорятъ, съхалъ, началъ Владиміръ Алексевичъ.

— Женился, братъ…. Не усплъ, вотъ еще, васъ увдомить, отвчалъ хозяинъ.

— Поздравляю…. И давно?

— Да вотъ, ужь мсяцъ. Я познакомлю, кстати, тебя съ женой…. У меня семейный завтракъ сегодня, ея рожденіе…. Садись же…. Ну, какъ ты? Давно ли изъ Италіи? Я вдь писалъ теб въ Венецію….

— Недавно…. Вы написали съ Корневымъ мн письмецо, хотлъ было я вамъ отправить его назадъ, какъ непроницаемую тайну, отвчалъ Лучаниновъ.

— Да, братъ, женатъ и секретарствую наконецъ, самодовольно приподнимаясь на носкахъ и выпятивъ округляющееся уже брюшко, говорилъ хозяинъ.

— А на магистра думаешь держать? спросилъ Лучаниновъ.

— Бросилъ, некогда, за двумя зайцами гнаться нельзя, отвчалъ, уставясь въ подъ, хозяинъ.— Ну, что твоя литература? При твоемъ талант…

— Вдь это вамъ, пріятелямъ, казалось что я чуть не Пушкинъ, отвчалъ Лучаниновъ.— Какъ ты женился? разкажи.

— Когда-нибудь посл, это, братъ, цлый романъ, отвчалъ съ загадочною счастливою улыбкой хозяинъ.

— Кто урожденная твоя супруга?

— Ты не знаешь…. Дочь моего бывшаго начальника отдленія, отвчалъ хозяинъ.— Моя ученица даже, но объ этомъ, что называется, ‘сидя не разкажешь’. Что твое дло по имнью?

— Дло проиграно….

— Это ужасно…. И надежды нтъ?

— Никакой, говорятъ, я былъ сейчасъ у одного адвоката, говоритъ: ничего нельзя сдлать. Я ршилъ, ‘предавъ его, какъ говорится, вол Божіей,’ сшить по листамъ и сдать въ архивъ, быть-можетъ, пригодится романисту какъ сюжетъ со временемъ. Вотъ въ этомъ я, дйствительно, нсколько смахиваю на поэта…. Что слышно о войн?

— Дло разгорится жарко, говорятъ.

Сказавъ это, онъ повелъ длинную рчь о политик, обвинялъ Австрію, забывшую такъ скоро нашу помощь, и т. п. Сужденія его вертлись около газетныхъ статей, но онъ говорилъ ихъ на ухо, съ важностію дипломата, по временамъ называлъ имена консуловъ, чиновниковъ посольствъ, которые будто бы сообщили ему, по секрету, вещи, давно однако извстные слушателю. Лучаниновъ глядлъ за пріятеля во вс глаза и не узнавалъ его, хозяинъ, какъ будто, даже нсколько стснялся его посщеніемъ, замтивъ это, гость поднялся съ мста.

— Куда же ты? У меня соберутся кое-кто сегодня…. Жена, жаль, одвается…. Ты, правда, не во фрак, да это ничего, уговаривалъ нершительно хозяинъ.

— Нтъ, извини за этотъ разъ, въ другой разъ я уже попрошу представить меня твоей супруг, но сегодня я узжаю, отвчалъ Лучаниновъ.

— Куда?

Лучаниновъ сказалъ, хозяинъ одобрилъ ‘благое намреніе’, какъ онъ выразился, поступить на государственную службу. Гость вышелъ изъ кабинета, въ залу вошедъ, въ то же время, старикъ во фрак, со звздой, онъ оглядлъ пустую залу и сдлалъ непріятное лицо, вроятно, онъ не любилъ прізжать въ гости первымъ, хозяинъ кинулся къ нему со словами: ‘вашему превосходительству’. Генералъ смрялъ Лучанинова, пожалъ руку хозяина, и подтянувъ блую перчатку, пошелъ въ гостиную, между тмъ изъ передней повадили разодтыя двицы, дамы, офицеры, толстые и тоненькіе чиновники. Пропустивъ эту, довольно длинную, вереницу гостей, Лучаниновъ вышелъ въ переднюю.

— Прощай, Владиміръ Алексичъ, выглянувъ въ дверь, крикнулъ ему хозяинъ.— Какъ жаль что ты….

Лучаниновъ пожалъ ему еще разъ руку и ухалъ. Въ сумерки онъ вызжалъ уже изъ Петербурга въ тряской почтовой кибитк, тройкой. Темная осенняя ночь, моросившій дождикъ, были какъ-то по душ ему, на душ у него тоже было холодно и мрачно по-ноябрьски. Завернувшись въ шубу, онъ закурилъ сигару и разлегся въ кибитк.

Есть своего рода поэзія въ положеніи человка одиноко дущаго на житье въ неизвстный, дальній край, на путевомъ досуг, то припоминаетъ онъ прошедшее, то гадаетъ о томъ что ждетъ его среди новыхъ людей, въ незнакомомъ, дальнемъ кра. А звонъ колокольца и подъ него, порой, унылый ямской покрикъ, какъ будто говорятъ: ‘эхъ, не гадай, поврь, везд одно и то же: всюду старинная борьба правды съ кривдою, разладъ людскихъ рчей съ длами, повсюду тотъ же жизненный базаръ съ запросами и уступками, со сбытомъ, подъ шумокъ, негоднаго товара. Есть о чемъ думать, не въ гору вдь живется, подъ гору.

XVII.

По дорог попадались дущему то и дло полки, двинутые въ Литву и къ прусской границ, по случаю военныхъ дйствій. Гвардія, конная и лшая, шла съ удобствами: за казенными фурами тянулись модныя коляски, даже кареты, офицеры бодро сидли на щегольскихъ коняхъ, атлеты-рядовые тоже отличались развязными манерами, густыми бакенбардами и усами, армейскіе пхотные полки шагали не такъ весело по слякоти, но вылеталъ, по команд, запвало съ бубномъ, заводилъ псню, хоръ подхватывалъ, и усталыя лица озарялись улыбкой, въ рядахъ подымались смхъ и шутки. Какихъ трудовъ не вынесетъ, подумаешь, нашъ русскій солдатъ, не даромъ Наполеонъ сказалъ про него: ‘Его мало убить, надо повалить еще’. За Нарвою начались длинноволосые, блые Эстонцы-ямщики и Нмцы станціонные смотрители. На одной станціи встртился Лучанинову дущій изъ Ревеля, по казенной надобности, въ Петербургъ, здоровый, краснощекій майоръ. Узнавъ что Лучаниновъ Русскій, онъ пригласилъ его обдать за однимъ столомъ. ‘Веселе’, говорилъ майоръ, покручивая усы, ‘да и русскаго человка увидишь, какъ-то обрадуешься, мы въ Ревел стоимъ вотъ третій годъ, тамъ одни Нмцы’. За обдомъ майоръ, предлагая Лучанинову перцу, соли, говорилъ: ‘феферъ, зальцъ, биръ…. Тьфу ты, чортъ побери, какъ я привыкъ къ этому проклятому нмецкому языку…. Извините меня…. Перцу не угодно ли? Биръ?… Вотъ опять….’ толковалъ онъ, даже отплевываясь. ‘Пива? Много ли, кажется, три года, а совсмъ разучился по-русски.’ Лучаниновъ изъ любопытства заговорилъ съ нимъ по-нмецки, оказалось что онмеченный майоръ въ зубъ толкнуть не умлъ по-иностранному.

Наконецъ, посл двухсуточной тряски въ почтовыхъ телжкахъ, путешественникъ нашъ въхалъ въ улицы средневковаго города, мста предполагаемаго служенія, узкія улицы и переулки, высокіе дома, съ крутыми, черепичными кровлями, готическія башни лютеранскихъ церквей напомнили ему извстные рисунки Корнеліуса къ Фаусту, онъ глядлъ на уставленныя цвточными горшечками окна высокихъ домовъ, ожидая, ужь не выглянетъ ли Гретхенъ въ своемъ старинномъ чепц, не появится ли изъ-за угла фигура Мефистофеля? ‘Позжай въ какой нибудь отель’, сказалъ Латышу-возниц прізжій, и чрезъ нсколько минутъ пара остановилась у высокаго новаго дома, на площади. Лакей во фрак и зеленомъ шерстяномъ фартук повелъ Лучанинова въ номеръ, величая чрезъ слово ‘геромъ барономъ’.

Говорятъ, одна бда ведетъ за собой другую, третью, и такъ будто бы идетъ дло до седьмой. Лучаниновъ, спросивъ слугу въ город ли начальникъ къ которому онъ халъ, получилъ отвть что генералъ съ недлю какъ переведенъ въ другой городъ, и уже третьяго дня ухалъ совсмъ. ‘Сегодня прибылъ новый,’ окончилъ кельнеръ. Владиміра Алексевича какъ громомъ ошеломило это извстіе. ‘хать назадъ’, мерекалъ онъ, ‘но куда, зачмъ? Не все ли равно гд ни жить, лишь бы не въ Москв, гд меня будетъ преслдовать состраданіе и участіе знакомыхъ’. И онъ ршилъ отправиться, вооружившись университетскимъ аттестатомъ, къ новому начальнику и поступить къ нему, если, разумется, приметъ, на другое утро Лучаниновъ такъ и сдлалъ. Начальникъ, сверхъ ожиданія, принялъ его весьма ласково, поблагодарилъ даже за довріе и предложилъ числиться при немъ, но пока безъ жалованья. Лучаниновъ согласился. Въ пріемной познакомился онъ съ нкоторыми изъ служащихъ, Русскими и Нмцами, одинъ изъ штатсратовъ, иронически смрявъ длинноволосаго съ бородкой и усами будущаго чиновника, сердито спросилъ, почти вслухъ, стоящаго подл него военнаго:

— Кто это? Виртуозъ что ли? Врно хлопочетъ о концерт?

— Онъ поступаетъ къ намъ на службу, отвчалъ военный.

— Я думалъ виртуозъ, не похожъ на служащаго, замтилъ штатсратъ, отправляясь въ кабинетъ начальника.

Это былъ, какъ посл оказалось, правитель длъ, закоренлый врагъ усовъ, длинныхъ волосъ, бородъ и бородокъ. Впрочемъ, на чиновника безъ жалованья правитель имлъ похвальную привычку смотрть какъ на пятое колесо въ телг: ‘тутъ онъ — хорошо, нтъ — еще, пожалуй, лучше’. Узнавъ въ послдствіи о такомъ воззрніи на него правителя дть, Лучаниновъ пока не очень опечалился: ‘больше времени будетъ заниматься стариной’, думалъ онъ. Деньги еще покуда были. ‘Съ экономіей можно прожить годъ, другой, а тамъ очистится мсто, напишу что-нибудь, переведу’, соображалъ молодой человкъ.

Нанявъ небольшую квартирку въ дальней, уединенной улиц, Лучаниновъ первое что сдлалъ, отыскалъ городскую библіотеку, и былъ пораженъ богатствомъ иностранныхъ путешествій, семнадцатаго вка, по Россіи. Онъ началъ каждое утро заниматься въ библіотек, поднявшись вверхъ по узенькой, крутой и извилистой лсенк выстроеннаго іезуитами мрачнаго зданія, Лучаниновъ усаживался за фоліанты и иллюстрированныя старыя изданія въ круглой, увшанной портретами, зал библіотеки, въ бесд со стариной позабывалось одиночество, и даже громовый ударъ, раздавшійся недавно надъ головой, сталъ казаться ему не столь ужаснымъ. При чтеніи памятниковъ городъ какъ бы преображался въ свой средневковой видъ: Лучаниновъ, возвращаясь пшкомъ домой изъ библіотеки, часто воображалъ какъ халъ среди этихъ высокихъ домовъ, на ворономъ кон своемъ, въ черномъ берет и шляп съ перомъ, Стефанъ Баторій, какъ двочка, одтая крылатымъ геніемъ, спустила на короля лавровый внокъ, когда прозжалъ онъ подъ тріумфальною аркой, какъ король, покручивая волосы на бородавк на щек, слушалъ привтственную рчь оторопвшаго отъ робости оберъ-пастора, какъ онъ обдалъ въ ратуш, и по столу бгала маленькая, коричневая его собачка, хватая куски съ тарелокъ, что очень забавляло короля….

Толкнулся было онъ и въ общество города, именующее себя черезъ слово цивилизованнымъ. ‘Деньги, проценты, проценты, деньги’, услыхалъ онъ въ обществ купцовъ и банкировъ, два эти слова склонялись здсь во всхъ падежахъ, съ утра до вечера. ‘Чинъ, мсто, мсто, чинъ’, склоняло общество чиновниковъ. Боле интересныя бесды шли, и то, иногда, въ ученыхъ обществахъ (одного изъ коихъ, историческаго, онъ и сдлался членомъ), хоть Русскаго, особенно не магистра, и тамъ держали въ нкоторой субординаціи, но Лучаниновъ все-таки любилъ посщать засданія историческаго общества.

Скоро нашелъ онъ, къ удивленію, что пресловутая цивилизація края, въ большинств общества, шла куда какъ недалеко, мущины пробавлялись чтеніемъ мстной газеты и Dorfbarbier, для дамъ и двицъ выписывались отцами семействъ Gartenlaube и брались на прокатъ романы Гаклендера. Нсколько докторовъ философіи, права, на которыхъ уповали и указывали вс какъ на Соломоновъ мудростію, почитывали еще кой-какія сочиненія по своей спеціальности, за то и разыгрывали же они оракуловъ. Прочіе же, чиновники, купцы, большею частію окончившіе курсъ въ университет, забыли думать о какой-нибудь наук, покинули всякій интересъ къ знанію, посвятивъ себя исключительно искусству промышлять службою или торговлей, они, вроятно, думали что въ университет выучили ихъ всему, не разумли ли они наоборотъ извстное изреченіе: ‘ars longa, vita brevis?’ Несмотря на это, гордость у всхъ сословій своимъ образованіемъ была непомрная, врядъ ли Гумбольдтъ имлъ сотую долю той увренности въ своихъ свдніяхъ и въ непогршимости своихъ мнній, какою обладалъ каждый изъ здшнихъ докторовъ и магистровъ. ‘А простой народъ забитъ, кланяется рабски въ ноги, цлуетъ полу вашего сюртука…. Гд жь она, ихъ цивилизація? Въ чемъ, для чего она, если и есть?’ думалъ зазжій варваръ.

День за днемъ, и потекла одинокая жизнь въ новомъ, незнакомомъ угл Россіи, въ занятіяхъ, подчасъ въ упорно-тяжкомъ умственномъ труд, летло быстро время, одиночество было бы благомъ въ настоящую переходную пору для Лучанинова, еслибы не налетала къ нему дума о брат и о собственномъ будущемъ, безденежье черезъ годъ, много черезъ два, грозило имъ обоимъ. Надежда на литературные труды была плоха покуда. Переходное состояніе убжденій самое трудное для писателя. ‘Исписался’, говорятъ про литератора извстнаго, если онъ броситъ на время непослушное перо свое. ‘Онъ бездарность, гордъ, слишкомъ требователенъ къ себ, вообразилъ что геній’, толкуютъ о начинающемъ художник, если онъ медлитъ писать изъ боязни произнесть незрлое слово. ‘Служилъ бы лучше, изъ чего хлопочетъ, коли дло не ладится?’ совтуютъ практики. По пословиц: ‘чужую бду руками разведу, къ своей ума не приложу’, каждый предлагаетъ свое, и бда человку если онъ, не слушая внутренняго голоса, пойдетъ бродить по указаннымъ совтниками дорогамъ, они же первые посмются надъ его недоноскомъ твореніемъ, первые скажутъ: ‘эхъ поторопился’.

‘Бросить это безцльное чтеніе, думы о писательств и приняться служить какъ слдуетъ’, приходило не разъ на умъ, въ тяжелые часы неудачъ, и самому Лучанинову. Онъ выпрашивалъ у правителя дло, обкладывался томами свода законовъ и принимался составлять отношенія и докладныя записки, усиленно отгоняя мысль о любимомъ труд, корплъ онъ дня по два, по три за новымъ занятіемъ. ‘Надо, нельзя’, ободрялъ онъ себя, но холодъ и пустота являлись на душ: безжизненнымъ трупомъ казался онъ самому себ, весь міръ, квартира глядли какою-то тюрьмой. Тогда возвращалось въ канцелярію толстое дло, развертывались лтописи, Олеарій, снималась узда съ порывавшагося на волю воображенія, и снова свтало за душ, въ мір и на квартир

Соежуживцы, не видя никакихъ такъ-называемыхъ ‘произведеній’ Лучанинова, и между тмъ замчая что онъ корпитъ въ библіотек и дома надъ стариною, искренно жалли его. ‘Онъ любитель наукъ, изящнаго, Schngeist’, опредлялъ его умный правитель длъ, Нмецъ, полюбившій потомъ Лучанинова, несмотря на его длинные волосы и бородку. ‘жаль что онъ не богатъ, будь онъ съ деньгами, онъ былъ бы полезнйшимъ дятелемъ, меценатомъ.’ Къ служб вс, начиная отъ правителя до писца, единогласно отрицали въ меценат всякую способность.

Настроенный чтеніемъ путешественниковъ семнадцатаго вка по Россіи и самимъ краемъ, богатымъ историческими воспоминаніями, развалинами рыцарскихъ замковъ, Лучаниновъ задумалъ написать романъ изъ времени Ливонскихъ войнъ Ивана Грознаго, исписавъ чуть не цлую десть, онъ вздумалъ прочесть написанное, романъ начинался непремнными двумя всадниками, дущими по опушк лса, прежде объявленія читателю кто они такіе, шло описаніе ихъ наружности. Одинъ, хавшій задумавшись, былъ, какъ водится, молодой бояринъ, другой постарше. За описаніемъ всадниковъ слдовалъ скучнйшій очеркъ времени… Не только планъ, пріемы, но и самый языкъ показался молодому писателю до того избитымъ, казеннымъ, что онъ, даже не дочитавъ, отправилъ рукопись въ топившуюся кстати печку. Вс произведенія его этого времени подвергались, къ счастію читающей публики, той же участи.

Онъ пробовалъ не разъ изобразить въ разказ, въ повсти, перечувствованное имъ въ темные и свтлые дни самовоспитанія, но подобная мысль могла родиться только въ голов неопытнаго писателя, описывать можно только пережитое, въ страдательномъ состояніи человческій духъ не въ состояніи вполн сознавать, трезво мыслить о своемъ положеніи. Воспоминаніе дтскихъ годовъ, вотъ что удавалось ему, и жаль что онъ не напечаталъ двухъ, трехъ изъ этихъ, слышанныхъ одними друзьями, разказовъ, онъ послалъ нкоторые изъ нихъ въ журналы, но редакціи уже раздлились въ это время на лагери, признавая ‘несомннный’ (какъ они выражались) талантъ въ новомъ писател, но не встрчая въ его разказахъ сочувствія къ своему направленію, редакторы клали, разумется, подъ сукно его творенія. Нкоторые изъ знакомыхъ совтовали Лучанинову писать ‘въ дух’ того или другаго періодическаго изданія, но онъ не могъ на это ршиться. Въ журналистик, впрочемъ, начинало появляться много свжаго, одни изъ лагерей, если и ударились посл въ крайность, пробуждали въ обществ мысль о живыхъ, общественныхъ вопросахъ, знакомили съ результатами добытыми Западомъ на этомъ поприщ, другіе стали пристальне, глубже, вглядываться въ русское прошедшее. Большинство, оторванное отъ своего гувернерскимъ воспитаніемъ, сочувственне относилось, конечно, къ голосу перваго стана. Лучаниновъ отъ одного лагеря отсталъ, а къ другому не присталъ, и потому стоялъ совершенно одиноко. Ему совтовали сблизиться съ тмъ, съ другимъ, но врядъ ли изъ этого сближенія онъ вынесъ какую-либо для себя пользу, нельзя шагать по лстниц самосознаванія черезъ пять, шесть ступеней, человка, общество нельзя воспитать публичными и непубличными лекціями, если оно само не будетъ работать. Только добытое трудомъ длается неотъемлемымъ, прочнымъ достояніемъ духа.

Писемъ отъ брата, кром одного, полученнаго вскор по прізд Лучанинова сюда, не было, онъ написалъ въ прежнюю главную квартиру полка, но отвта не было, какъ ни объяснялъ онъ себ это молчаніе передвижкою войскъ, недосугомъ, но начиналъ уже безпокоиться. По временамъ на него, какъ на человка нервнаго, нападалъ паническій страхъ, будущее свое, и особенно брата, являлось ему тогда со всми ужасами безденежья и нищеты, а между тмъ не предвидлось, покуда, никакой надежды отвратить грядущую невзгоду. Ему, конечно, многое казалось въ преувеличенномъ вид, но тмъ не мене мучило, нагоняло хандру, начинавшую, подчасъ, мшать даже любимымъ его занятіямъ Товарищи по служб совтовали ему, для развлеченія, познакомиться съ тмъ, съ другимъ, бывать почаще въ обществ, подобные совты нсколько похожи на то, еслибы кто вздумалъ уговаривать стоящаго на эшафот преступника, покуда до прихода палача, почитать газету или разглядывать картинки. Читатель скажетъ, можетъ-быть, что я тоже преувеличиваю ужасъ положенія моего разорившагося героя, однако быть разжалованнымъ изъ богача извстной фамиліи въ Лучаниновскаго, въ человка съ сомнительною метрикой и несомннною сумой на плеч, чего-нибудь стоитъ, не казнь, конечно, но полная неизвстность, да смутная надежда на талантъ, а рядомъ съ этими туманами ясный какъ день недостатокъ прочныхъ средствъ существованія, небольшой наличный капиталъ оставшійся посл отца ему и брату таялъ какъ снжная глыба ежедневно, по именнымъ билетамъ Лучаниновыхъ опекунскій совтъ, какъ мы уже сказали, не выдавалъ братьямъ Лучаниновскимъ. ‘Взять мсто’, скажутъ можетъ-быть нкоторые, ‘будто нтъ людей получающихъ жалованье, а между тмъ не Богъ знаетъ какихъ служакъ.’ Такимъ нужно напомнить что это былъ человкъ только что оставившій аудиторій, мысль получать деньги даромъ въ это время врядъ ли приходитъ кому въ голову, въ послдствіи, къ несчастію, многіе мирятся съ этою мыслію и черезъ два, три годика по окончаніи курса примняютъ ее къ длу съ невозмутимымъ спокойствіемъ душевнымъ, нкоторые, разчувствовавшись, въ дружескомъ кругу, называютъ даже такое препровожденіе времени ‘зарабатываніемъ себ и семейству, честнымъ образомъ, куска хлба’. Существующіе у насъ комитеты для ловли праздношатающихся, ложныхъ нищихъ, не преслдуютъ, конечно, этого, опрятнаго только снаружи, дармодства, но въ душ у молодежи есть другой, неутомимый преслдователь всего неблагороднаго, это, неподкушенная еще благами міра, чистая какъ струя ключевой воды, совсть. ‘Но у меня есть, хоть небольшой, талантъ’, приходила по временамъ утшительная мысль въ голову, но рядомъ съ нею приходила другая: ‘а сколько талантовъ и побольше твоего умирало чуть не съ голоду, почитай жизнеописанія художниковъ и ученыхъ’. Седмистолпный храмъ мудрости богатъ невещественными благами, а не золотомъ. От! чего же, возразятъ мн, занятія наукой, искусствомъ тоже даютъ доходъ, и иногда не маленькій? Справедливо. ‘Наука для однихъ богиня, для другихъ дойная корова’, есть даже изреченіе, кажется, Шиллера. Но муза вдь не оставляетъ безъ наказанія людей не признающихъ ея божественнаго происхожденія, она за это превращаетъ ихъ самихъ изъ мудрецовъ чуть-чуть не въ скотниковъ.

Думая иногда ночи за пролетъ о своемъ положеніи, Лучаниновъ близокъ былъ, въ иные часы, къ совершенной апатіи ко всему, къ равнодушію ко всякому длу и своему, въ самомъ дл безтолковйшему, положенію. Дло его было одно изъ тхъ вопіющихъ длъ, гд явная интрига была прикрыта соблюденіемъ малйшихъ формальностей, одеждою строжайшей справедливости. ‘Записка о дл твоемъ’, писалъ, на этотъ разъ разборчиве, Корневъ, ‘говорятъ, подана губернаторомъ — Какое подлое дло, сказалъ Государь, прочитавъ записку, въ записк, говорятъ, не упомянуто лицъ, но не скоро найдешь приличное наименованіе поступку съ вами Тарханкова и неизвстныхъ его сотрудниковъ. Мудрено ли что благородная душа Государя была возмущена до глубины при чтеніи записки? Тарханковъ подалъ уже прошеніе объ увольненіи его, по домашнимъ обстоятельствамъ, отъ должности губернскаго предводителя’, писалъ дале Корневъ. ‘Я его видлъ въ Москв, въ театр, не помню кто мн указалъ его, говорятъ, онъ здсь проздомъ въ Крымъ, имъ взятъ подрядъ доставлять провіантъ и одежду для нкоторыхъ полковъ дйствующей арміи и ополченцевъ. Барскій, представь, освобожденъ, онъ женился на Сткиной и принятъ опять въ театральный петербургскій оркестръ.’ Письмо оканчивалось извстіями о литературныхъ новостяхъ и совтами Лучанинову воротиться въ Москву. ‘Мсто отыщешь и здсь’, писалъ пріятель.

Однажды зимой, часовъ въ пять вечера, Лучаниновъ возвратился со службы. Онъ началъ чаще бывать въ канцеляріи, его прикомандировали къ одному начальнику отдленія, не знающему по-русски Нмцу, для перевода бумагъ, разчитывая получить хоть небольшое жалованье, Владиміръ Алексевичъ началъ переводить скучнйшіе, длинные періоды и мудреныя фразы о самыхъ простыхъ вещахъ. Въ ожиданіи самовара, который ставилъ ему хозяинъ-ткачъ, Латышъ, прикидывавшійся Нмцемъ, Лучаниновъ стоялъ у окна, заложивъ за спину руки. Въ мезонин деревяннаго, новаго, бревенчатаго домика, противъ его квартиры, то показывался, то исчезалъ свтъ. Лучаниновъ, облокотясь на подоконникъ, сталъ наблюдать, черезъ минуту въ широкомъ полукругломъ окн появилась, съ зажженною свчой въ рук, двушка, свтъ, падая ей прямо на лицо, ярко озарялъ хорошенькую темнорусую головку, во вьющихся немного волосахъ пестрли розовыя, голубыя и блыя ленточки. Двочка, замтно, была въ страшныхъ хлопотахъ, убирая себя чмъ попало, то быстро хватала она съ окна свчку и подбгала, должно-быть, къ зеркалу, то исчезала въ дверяхъ сосдней комнаты и возвращалась оттуда съ новымъ лучкомъ лентъ. Лучаниновъ досталъ бинокль и услся у окошка. Въ окн стемнло, полоса свта, лежавшая за стн, и свтъ въ дверяхъ доказывали что огонь былъ въ сосдней комнат. Черезъ четверть часа двочка вбжала, со свчою, въ высокомъ, убранномъ оборками, невиданномъ чепц, на узенькія, еще не развившіяся плечи накинута была красная старинная шаль съ широкою разноцвтною каймой, поставивъ на окно свчу, шалунья подбжала къ зеркалу и принялась завязывать подъ подбородкомъ голубыя, широкія ленты чепца. Лучаниновъ засмялся, поправляя фокусъ бинокля. Между тмъ двочка завязала чепецъ и, повертываясь точно обезьянка предъ зеркаломъ, начала охорашивать на себ шаль, конецъ которой разстилался шлейфомъ по полу, уложивъ, какъ слдуетъ, складки платка, она важно прошлась нсколько разъ по комнат, но вдругъ, прислушавшись къ чему-то, быстро сдернула съ головы чепецъ и потушила свчку. Минуты черезъ три свтъ снова появился въ окн, но двочка на этотъ разъ уже смирно, какъ ни въ чемъ не бывало, сидла въ своемъ свтломъ платьиц подл окошка, на свтломъ фон освщенной комнаты ясно вырзывался темный сидуетъ головки съ немного вздернутымъ носикомъ и какимъ-то страннымъ локономъ напереди, лентъ на голов уже не было. Другая фигура, старушки, подбирала тряпки, чепцы съ полу и по временамъ относилась съ укоряющими жестами къ разоблаченной щеголих. Двочка сидла неподвижно, потупивъ головку, точно статуйка, у окошка.

Въ это время въ дверяхъ квартиры Лучанинова показался низенькій, толстый старикъ хозяинъ, съ самоваромъ въ рукахъ. Лучаниновъ зажегъ свчку. Поставивъ на подъ кипвшій самоваръ, хозяинъ снялъ засаленную плисовую шапочку, и обдергивая синюю шерстяную фуфайку, началъ раскланиваться съ постояльцемъ.

— Schn guten Abend, запищалъ онъ какимъ-то жалобнымъ голосомъ, вытирая рукавомъ фуфайки красное, тоже плаксивое лицо.— Eitsuhuldigen Sie…. Куда прикажете поставить?

— Да вотъ сюда потрудитесь, отвчалъ Лучаниновъ, указавъ на накрытый салфеткой столъ, подл дивана.

Хозяинъ, крехтя, поставилъ самоваръ на указанное мсто, и взявъ со стула шапочку, сбирался сдлать реверансъ, предъ удаленіемъ.

— А не хотите ли со мной выпить стаканъ грогу? остановилъ его Лучаниновъ.— У меня, кажется, есть коньякъ. Вотъ вамъ сигара. Setzen Sie sich.

Хозяинъ сдлалъ плаксивую гримасу, по всей вроятности исправлявшую у него должность улыбки, закончилъ предпринятый реверансъ и слъ на кончикъ студа у дверей.

— Садитесь ближе, говорилъ Владиміръ Алексевичъ, заваривая чай.— Вотъ въ кресла. Да курите.

Но хозяинъ нершительно глядлъ на него, сохраняя въ лиц плаксивую, означавшую улыбку, мину.

— Что же вы не закуриваете вашу сигару? спросилъ Лучаниновъ.

— Да какъ же я?… Позвольте мн сходить, надть хоть сюртукъ. Какъ же я, въ этой куртк, Herr Gouvernements Secretaire, началъ онъ стыдливо, точно двушка, оглядывая и обдергивая свою, вязаную, синюю фуфайку.

— Lassen Sie doch. Не все ли это равно? Вдь мы не дамы. Для компаніи, я сейчасъ самъ сниму пальто. Вотъ только надобно завсить окна, отвчалъ Лучаниновъ, вставъ съ дивана, онъ опустилъ шторы и скинулъ съ себя пальто.

— Ну, если уже вы извиняете, запищалъ хозяинъ, робко приближаясь къ стоду.— А все бы приличне и лучше въ сюртук, прибавилъ онъ, снова осматривая старую фуфайку.

Владиміръ Алексевичъ налилъ ему грогъ, хозяинъ закурилъ сигару.

— Скажите пожалуста, не знаете ли вы кто такіе живутъ противъ вашего дома, въ этомъ новенькомъ флигел, на мезонин?

— Это у Клотца? Да, вотъ какъ вы думаете? запищалъ хозяинъ, прихлебнувъ грогу и закашлявшись.— Великъ ли флигелекъ, а сталъ ему почти четыре тысячи, да еще тесъ онъ купилъ дешево, на стругахъ, а безъ этого не управился бы Клотцъ на эту сумму. Онъ видите какъ купилъ этотъ тесъ.

И хозяинъ съ мельчайшими подробностями, голосомъ едва сдерживающаго слезы человка, принялся разказывать какъ сосдъ его, прогуливаясь по набережной, замтилъ что какой-то помщикъ привезъ на стругахъ, вмст съ овсомъ и рожью, тесъ, тесъ, почему-то, не продавался, сосдъ, замтивъ это, познакомился съ помщикомъ. Разкащикъ началъ было (тоже плачевнымъ тономъ) описывать костюмъ въ которомъ Клотцъ предсталъ продавцу теса, но Лучаниновъ круто повернулъ разговоръ и незамтно перевелъ его къ сдланному въ начал вопросу.

— Въ мезонин? Тамъ вдь всего дв комнаты, въ задней очагъ, она и кухня, отвчалъ тмъ же трогательнымъ голосомъ хозяинъ.— Выгодно отдалъ Клотцъ, десять рублей онъ взялъ съ нихъ въ мсяцъ. Клотцъ fixer Kerl, gewandt. Я не умю говорить, а Клотцъ…. Онъ тоже ткачъ, мы были вмст гезелями, вмст ходили въ Кенигсбергъ, wandern, въ одинъ годъ сдлались мастерами.

— А! это пріятно…. Кто же такія, вы не знаете, наняли у него въ мезонин? переспросилъ Лучаниновъ.

— Да вамъ вдь не годится эта квартира, Herr Secretaire, видимо испугавшись, отвчалъ хозяинъ.

— Я знаю, перебилъ Лучаниновъ,— я вовсе не желаю перемнятъ, мн у васъ очень удобно.

— Живетъ въ мезонин, успокоившись, приступилъ наконецъ къ прямому отвту на вопросъ хозяинъ,— живетъ у Клотца въ мезонин одна старушка, помщица, пріхала она, должно-бытъ съ полгода назадъ, изъ Блоруссіи, Полька. У нихъ было порядочное помстье на Двин, были деньги, но добрые люди помогли, обобрали родственники, а деньги, говорятъ, пропали за однимъ барономъ, на вексель отдала ему старуха. Имнье одно оттягали родные, о другомъ идетъ процессъ, года четыре, кажется.

— А кто этотъ ребенокъ? Двочка?

— Этотъ ребенокъ? Внучка. Внучка ея…. Дочь сына старухи. Родители-то умерли, остались он дв: бабушка да внучка, отвчалъ съ разстановкой, вздыхая и кашляя, старикъ.

— А вы не знаете фамиліи?

— Нтъ, знаю. Фамилія ихъ Топоровскіе…. Она была княгиня, да родные выключили изъ бумагъ, была ревизія родовъ дворянскихъ, ихъ и лишили княжескаго достоинства… Везд все деньги длаютъ, грустно заключилъ хозяинъ.

На форштадт, гд жилъ Лучаниновъ, совершенно какъ въ уздномъ, дальнемъ городк, сосди знали другъ про друга все, служанка хозяина, бойкая, кривая Латышка, убирая комнату, часто для чего-то разказывала Лучанинову какъ сосдка вчера поколотила мужа, токаря, за то что онъ вздумалъ заигрывать со своею кухаркой, что какая-то Лизхенъ длаетъ хорошую партію, выходить за трубочиста, иностранца, имющаго въ Пруссіи домъ и дв десятины земли подъ огородомъ что трубочистъ былъ бы ganz hbscher Mann, еслибы не было у него надъ самымъ носомъ черной бородавки.

— А носите ли вы фуфайку? неожиданно спросилъ Лучанинова старикъ, допивъ свой грогъ и прослезившись отъ под нявшагося кашля.

— А что? спросилъ, думавшій совсмъ о другомъ и удивленный такимъ неожиданнымъ вопросомъ, Лучаниновъ.

— Носите, отвчалъ сквозь слезы старикъ.— Въ нашемъ холодномъ климат необходимйшая вещь фуфайка, я, напримръ, страдалъ я ревматизмами. И какъ страдалъ я! А вотъ сталъ носить…. Да, вдь, вы думаете я ношу одну фуфайку Нтъ, вотъ позвольте, началъ онъ, развязывая тесемки камзола, вотъ это первая, продолжалъ онъ, къ удивленію Лучанинова, снявъ, не безъ усилій, узенькую шерстяную куртку. Da habe ich noch, ваточная у меня. Вотъ видите… Подъ этою говорилъ хозяинъ, снявъ и ваточную, — у меня опять, вотъ видите ли, вязаная…. А подъ вязаной….

— Я врю, отвчалъ Владиміръ Алексевичъ, замтивъ что хозяинъ сбирается снимать и вязаную.

— Точно также и нижнее у меня, окончилъ гость, принимаясь напяливаіь обратно свои тряпки.— И нижнее….

‘Недостаетъ чтобъ онъ раздлся до нага,’ подумалъ Лучаниновъ.

— Отъ этого вотъ вы, я полагаю, видите, я выйду на улицу, къ воротамъ, иногда зимою, безъ сюртука…. Мн тепло, закончилъ уже облекшійся какъ слдуетъ хозяинъ.— Sch guten Abend, ich danke sehr, сказалъ онъ наконецъ, расшаркнувшись и выходя на цыпочкахъ въ сни.

‘Что за чудакъ?’ думалъ Лучаниновъ, запирая на ключ дверь. ‘Съ чего онъ вздумалъ показывать мн свою коллекцію фуфаекъ?’ Приподнявъ немного стору, онъ поглядлъ въ окно, окно сосдокъ было завшено, но комната была еще освщена. Расхаживая изъ угла въ уголъ, Лучаниновъ нсколько разъ взглядывалъ на полукруглое мезонинное окно, одинъ разъ удалось таки ему поймать силуэтъ хорошенькой головки на опущенной блой занавск. ‘Оригинальная головка, есть сходство съ Сафо на Парнас Рафаэля,’ подумалъ онъ, опустивъ стору и усаживаясь за работу.

XVIII.

Москва праздновала, столтіе своего университета. Владиміръ Лучаниновъ получилъ отъ товарищей нсколько писемъ убждавшихъ его пріхать на юбилей, но истощавшіяся съ каждымъ днемъ денежныя средства не позволяли ему двинуться. Двнадцатаго января, посл обдни, привтственныхъ рчей и поздравительныхъ адресовъ другихъ русскихъ и многихъ иностранныхъ университетовъ, однокурсники раздлились по кучкамъ, Корневъ не похалъ на парадный университетскій обдъ, онъ условился обдать въ трактир съ десяткомъ математиковъ, небольшіе, отдльные обды были непринужденне, тепле чмъ парадный, вмсто рчей на нихъ сыпались сотни анекдотовъ, раздавался искренній смхъ при воспоминаніи проказъ и похожденій молодости. Но общее настроеніе было у всхъ какъ-то мрачно, война, принимавшая все боле и боле широкіе размры, осада Севастополя, все это не могло не вліять на пировавшихъ, не нагонять тяжкихъ думъ, опасеній за Россію.

— Позвольте, господа, началъ, посл другихъ тостовъ, въ половин обда, Корневъ, — посвятить этотъ бокалъ памяти нашего великаго Мочалова, театръ былъ вдь однимъ изъ важныхъ пособниковъ нашего умственнаго и нравственнаго развитія, мы слишкомъ мало придаемъ значенія эстетическому развитію, а оно важно…. Тамъ, въ театр, видли мы Гамлета, Лира, Макбета…. Мочаловъ, со своею огненною игрой, былъ, по-моему, великій истолкователь Шекспира….

Математики переглянулись, нкоторые даже сообщили другъ другу на ухо что Корневъ немного охмеллъ, они досадовали на него за прерванный имъ, въ самой середин, разговоръ и замщенныхъ, по ихъ мннію пренеудачно, каедрахъ. Бокалъ былъ выпитъ, изъ приличія, но возгласъ о Шекспир не произвелъ ни малйшаго впечатлнія.

— Шекспира еще, положимъ, не безполезно посмотрть, хотя для насъ, для Русскихъ, право, Гоголя смотрть полезне, замтилъ сидвшій подл Корнева кандидатъ естественныхъ наукъ.— По-моему, не такъ вдь важно воспваемое вами эстетическое образованіе, какъ обличеніе, осмяніе порока. Иначе, по-вашему, и балетъ полезенъ? заключилъ естественникъ, намекнувъ собесднику на недавнія ‘бснованія’ какъ онъ выразился, студентовъ въ балет.

— Балета нельзя ставить рядомъ съ Шекспиромъ, возразилъ Корневъ,— но такіе балеты, какъ напримръ Сильфида, положительно развиваютъ вкусъ, вліяютъ какъ ваяніе, скульптура, на зрителя, вы говорите: ‘не такъ важно эстетическое образованіе’, оно важне обличенія, вы знаете что развитый художественно человкъ, мн кажется, не позволитъ себ низкаго дла, даже потому что оно не изящно, не изященъ самый образъ подлеца, горячо говорилъ Корневъ.

— Здоровье Михаила Семеновича Щепкина! произнесъ кто-то.

— Вотъ это дло другое, отвчали собесдники,— выльемъ его здоровье. Гоголь и Щепкинъ стали другъ безъ друга немыслимы.

— Великій актеръ, сказалъ Корневъ, но выпивъ бокалъ, онъ заговорилъ сосду снова о Шекспир.

Сосдъ звалъ, слушая жаркія рчи поклонника Шекспира Корневъ замолчалъ, горько почувствовавъ свое одиночество Для объясненія причины этой размолвки Корнева съ однокурсниками, нужно напомнить читателямъ что такъ-называемая изящная литература посл Гоголя принялась за обличеніе если исключить небольшой рядъ разказовъ изъ крестьянскаго быта, имвшихъ прекрасную цль возбудить участіе къ крпостнымъ, къ простонародью, большинство пишущихъ, съ легкой руки Гоголя, ударилось въ комизмъ, это отразилось и на сцен: Шекспиръ, стоявшій при Мочалов въ основаніи репертуара, по смерти трагика сталъ допускаться рже и рже на подмостки. Какъ въ драм, такъ изъ повстяхъ, одни, боле даровитые изъ пишущихъ, шли съ нкоторою самобытностью по проложенной, правда, геніемъ, слдовательно торной, дорог, другіе же кормили публику, разжевывая сваренную другими пищу, какъ кормятъ няньки ребятъ съ костяной ложечки, людямъ со здоровымъ, развитымъ вкусомъ, какъ, напримръ, Корневу, разумется, не могли нравиться эти объдки, но большинство нкоторое время искало въ нихъ замны незамнимаго Гоголя. Нельзя сказать чтобы вовсе безслдно прошелъ длинный рядъ этихъ карающихъ произведеній, типы самодуровъ, бюрократовъ, взяточниковъ ярко выступили предъ обществомъ, а это уже немаловажная заслуга литературы. Но потомъ поднялась безконечная гоньба за типами, съ цлію исправлять общество. Тогдашняя русская жизнь представляла зрлище весьма похожее на описанную въ Мертвыхъ душахъ сцену столкновенія губернаторской четверки съ чичиковскою тройкой. Писатели задумали распугать этотъ гордіевъ узелъ, эту путаницу новыхъ жизненныхъ запросовъ съ веревочною сбруей стараго порядка, способомъ дядей Митяя и Миная. ‘Садися ты на кореннаго коня, а Андрюха пускай сядетъ на пристяжнаго. Теперь накаливай его, накаливай, пришпандорь, что онъ корячится какъ карамора?’ Одинъ влзъ на бюрократа, другой за самодура, третій на взяточника-чиновника, нещадно накаливая ихъ, прилежные дятели выбились наконецъ изъ силъ, публика хохотала, удары бичей были не особенно сильны, сами накаливаемые подсмивались надъ накаливающими, думая про себя: ‘незамай потшатся, устанутъ, а мы все-таки обдлаемъ свои длишки’. И обдлывали, и какъ еще ловили рыбу въ мутной вод, обвиняя обличителей и измн, въ наклонности къ революціоннымъ затямъ и и тому подобныхъ небывальщинахъ. Четверка, спутанная съ тройкой, знай себ стояла на томъ же заколдованномъ мст, ихъ суждено было развести не поученію, а жизни, тяжкому опыту предстоявшей войны, зареву Севастополя.

Нужна была всмъ и каждому глубокая дума о самомъ себ, нужна была скорбь, строгая наставница, безъ коей не появится ни въ человк, ни въ народ самопониманія, нужна была трудная работа надъ собой, то покаяніе, къ которому, быть-можетъ не совсмъ ловко, не изящно призывалъ, но вовремя и врно звалъ насъ Гоголь. Обличая другихъ, на самого себя никто изъ насъ не оглянулся. А между тмъ, по слову великаго германскаго поэта, ‘хочешь узнать себя, изучай другихъ, хочешь узнать другихъ, заглядывай почаще въ свое собственное сердце’. Отчего, спрашивали мы другъ друга, съхалась толпа, спутались экипажи, запрудивъ цлую улицу? Да оттого что каждый изъ возницъ, распустивъ собственныя вожжи, давалъ совты, можетъ и полезные, другимъ, тоже зазвавшимся возницамъ.

Корневъ и братія, вруя въ мощь британскаго сердцевдца, ждали отъ него спасенія. Онъ внесетъ свтъ въ общество, онъ прояснивъ спутанныя понятія большинства о долг, нравственности и т. л. Нтъ, не помогъ бы намъ тогда и сердцевдецъ, намъ нуженъ былъ путь опыта, его-то и послало Провидніе, хранящее Россію.

Въ комнату, гд сидли пирующіе, вошелъ старикъ, слуга Корнева.

— Насилу отыскалъ я васъ, Григорій Сергевичъ, сказалъ онъ, подавая пакетъ.

Корневъ распечаталъ.

— Телеграмма, господа, отъ одного дальняго Москвича: ‘Поздравляю дорогихъ товарищей со столтіемъ нашего, вчно юнаго, незабвеннаго старца, Московскаго университета, далеко я отъ васъ, во душою съ вами. Владиміръ Лучаниновъ.’

Къ Корневу подошелъ молодой человкъ въ черномъ фрак, сидвшій весь обдъ молча въ конц стола.

— Дозвольте мн назвать себя, я докторъ Н. Скажите, гд Владиміръ Алексевичъ? Я совсмъ потерялъ его изъ вида.

— А вы давно знакомы съ нимъ? спросилъ Корневъ, назвавъ свое имя и сказавъ гд находится Лучаниновъ.

— Я познакомился съ Владиміромъ Алексевичемъ въ грустные для него дни, я находился при кончин отца его, отвчалъ врачъ,— Владиміръ Алексевичъ заболлъ тогда самъ. Какъ теперь его здоровье.

Корневъ разказалъ о поздк Лучанинова въ Италію.

— Теперь онъ здоровъ, кажется, заключилъ онъ,— здоровъ тломъ, но нравственно, вроятно, не совсмъ, вы знаете что съ нимъ случилось?

— Какъ не знать, отвчалъ докторъ.— Не знаю я, увдомленъ ли онъ что Тарханковъ оспариваетъ духовное завщаніе, на томъ основаніи что оно сдлано на имя Лучаниновыхъ, а не Лучаниновскихъ, какъ, согласно метрическимъ книгамъ, должны именоваться братья? Вдь, сохрани Богъ, если нарушатъ завщаніе, они лишатся дома, послдняго, небольшаго капитала что въ совт, и движимости.

— Неужели это можетъ случиться? спросилъ Корневъ.

— Посл того что съ ними сдлано, все возможно, отвчалъ врачъ.

— Въ такомъ случа, сейчасъ же нужно написать ему, говорилъ Корневъ.— А вы напишите съ своей стороны, я дамъ вамъ его адресъ.

Врачъ общалъ. Онъ разказалъ что Тарханковъ долженъ быть въ Москв.

— Я знаю, онъ вдь сдлался поставщикомъ за армію. Непостижимая алчность! говорилъ Корневъ.— Куда еще? Вдь онъ даже не семейный, и я не знаю кто посл него наслдники?

— Богатые не остаются безъ наслдниковъ, найдутся, отвчалъ докторъ.— Я объясняю не одною алчностью эти подвиги Тарханкова, мн кажется, скоре это месть, говорятъ, между покойнымъ Лучавиновымъ и имъ была какая-то крупная размолвка.

— Это еще подле, если правда, мстить умершему вспыльчиво произнесъ Корневъ.— Это уже даже что-то такое мн непонятное.

— Въ томъ-то и дло, старожилы говорятъ что правда, отвтилъ врачъ.— А жадность вотъ какая, я не хотлъ разказывать, но вамъ такъ и быть разкажу.

И докторъ разказалъ какъ Павелъ Ивановичъ, платя ему однажды за визиты, ввернулъ двадцати-пяти-рублевую бумажку безъ подписи кассира.

Обдавшіе скоро разъхались по домамъ, праздникъ вообще какъ-то не ладился, сошедшіеся посл многолтней разлуки товарищи находили много перемнъ другъ въ друг, во многихъ не было и намека за юную душевную свжесть, опытъ и жизнь значительно погнули убжденія. ‘Много воды утекло’, толковали между собою бывшіе товарищи. ‘Воды бы не бда, а сколько святаго, чистаго, дорогаго утекло куда-то у насъ’, думалось нкоторымъ, если не всмъ почти. Шепотомъ начинали поговаривать въ обществ объ освобожденіи крестьянъ, нкоторые изъ молодежи, изъ профессоровъ, горячо сочувствовали этому, другіе поговаривали: ‘не раненько ли? Надо это длать, не спша и т. д.’ Люди солидные просто не врили въ возможность освобожденія. ‘Улита детъ’, говорили они, ‘когда-то будетъ’. О войн толковъ было много, большинство общества, не ожидавшее сначала широкихъ размровъ какіе приняли военныя дйствія, стовало зачмъ начата война и желало примиренія.

Между товарищами много было теплыхъ, радостныхъ встрчъ, много и грустныхъ и смшныхъ, такъ, какое-нибудь важное лицо, встртивъ однокурсника, засвшаго на лстниц чиноповышенія на степени коллежскаго секретаря или титулярнаго, протягивало ему съ высоты руку, милостиво замчало даже: ‘да, тридцать лтъ съ тхъ поръ какъ мы…. А кажется, давно ли?’ — Да, время летитъ, ваше превосходительство, отвчалъ нечиновный однокурсникъ. ‘Помните такого-то? Такого?’ спрашивало лицо.— Какъ же, ваше превосходительство.— ‘Зачмъ вы называете меня превосходительствомъ? Здсь мы товарищи,’ замчалъ сановникъ. Нечиновный краснлъ, а лицо, очень довольное своею гуманностью, пожавъ ему еще разъ руку, отходило къ кучк боле соотвтствующихъ по чину и положенію въ обществ однокурсниковъ. Ученые, достигшіе степеней и каедръ, съ нкоторою гордостію посматривали на людей перемстившихся со студенческой скамьи на стулъ письмоводителя или въ тарантасъ чиновника для особыхъ порученій. Прежніе профессора не узнавали многихъ изъ своихъ многочисленныхъ слушателей. ‘Ивановъ, Петровъ? Вы въ которомъ году кончили? Не помню’, отвчали они напоминавшимъ о себ слушателямъ. Одно, положимъ теплое, воспоминаніе о прошломъ не могло дать единства, связи этому, разбросанному жизнью, обстоятельствами, обществу, такую связь даетъ только общее, завтное дло. А его-то и не было. Силы были готовы, но он еще не вызваны были на работу, молодые рабочіе сидли подл старыхъ, начинающихъ кой-гд обваливаться зданій, въ ожиданіи дла, съ завистью поглядывала молодежь на товарищей старцевъ, украшенныхъ медалями двнадцатаго года. ‘Они вотъ сдлали свое, а мы чмъ отличились? Чмъ отличимся?’ раздался у молодаго поколнія вопросъ. Широкое поприще труда, своего рода мирный двнадцатый годъ, ожидавшій всхъ ихъ впереди, тогда еще былъ, думалось, за горами.

Уже стемнло, когда докторъ и Корневъ молча шли съ обда по троттуару. Григорій Сергевичъ думалъ отчасти о себ (его житейскія дла тоже были не совсмъ красивы), отчасти о Владимір Лучанинов. ‘Плохо какъ-то живется, почти всей кучк нашей’, думалъ онъ. ‘Воспитываетъ ли насъ судьба уроками и бичеваніемъ для будущаго, или просто колотитъ оттого что мы ей первые лопали, случайно, подъ руку? Посмотришь на довольно сіяющія лица иныхъ’….

И онъ припомнилъ нкоторымъ изъ сидвшихъ съ нимъ сейчасъ чиновниковъ, дворянъ, ученыхъ.

‘Вдь, любо-дорого смотрть: спокойны, веселы, не бгаютъ за призраками, не отыскиваютъ идеаловъ какъ мы, а строятъ себ прочные каменные дома, кладутъ капитальцы въ совтъ, пріобртаютъ чины, кресты, мста доходныя. Да, я бы уступилъ имъ, пожалуй, эти блага, еслибы зналъ, по крайней мр, что приношу обществу, кому-нибудь, несомннную пользу своею дятельностью. А то, вдь, и этого нтъ…. Сегодня споришь, говоришь, завтра, посл завтра то же.’

— О чемъ вы такъ задумались? спросилъ медикъ.

— Задумался я, докторъ, объ общемъ нашемъ пріятел Лучанинов, отвчалъ Корневъ.— Да и о себ, кстати, вдь я,— вотъ вы меня, правда, не знаете,— немного въ томъ же стил въ какомъ онъ, гляжу я на другихъ: вс люди какъ люди, тотъ литераторъ, вы, вотъ, медициною, другой законовдніемъ занятъ. Что мы такое съ нимъ? заключилъ Корневъ, неожиданно остановившись предъ докторомъ.

— Какъ что? Да, вы, вдь, математикъ? спросилъ докторъ.

— Да, вдь, и Лучаниновъ юристъ. Но что жь изъ этого? Вдь это то же что ярлыкъ съ надписью: ‘медокъ’, а въ бутылк-то какая-нибудь смсь. Вдь это сдлалось совершенно случайно, и пренеудачно сдлалось, отвчалъ Корневъ.— Я, напримръ, я знаю математику порядочно, но я не такъ люблю ее какъ, напримръ, искусство, а между тмъ эта любовь какая-то безцльная, такъ-сказать, платоническая. А Лучаниновъ?

— Онъ вдь, кажется, иметъ даръ писать? перебилъ докторъ.

— Писать? Вы его, стало-быть, не знаете. Вдь его не удовлетворятъ гладкіе стихи, или обличительные разказцы про чиновниковъ, а между тмъ, важне что-нибудь, такое чтобъ удовлетворило его собственному запросу, онъ написать, самъ знаетъ, не въ состояніи. Какой же толкъ, я васъ спрошу, въ подобномъ дар? Онъ разъ мн говорилъ, правда шутя, продолжалъ посл небольшаго молчанія Корневъ,—‘природа’, говоритъ, ‘прежде нежели создаетъ поэта, вообще замчательнаго, дльнаго человка, должно-быть, лпитъ предварительно, какъ скульпторъ, эскизы будущаго творенія, такъ вотъ’, говоритъ, ‘я и есть одинъ изъ этихъ эскизовъ, порядочный эскизъ, но все еще чего-то не хватаетъ до художественнаго, вполн оконченнаго творенія’. Вдь въ этой шутк, докторъ, можетъ быть истина.

Докторъ пожалъ плечами и улыбнулся.

— Нтъ, право, продолжалъ Корневъ,— мн думается иногда что это истина, какъ будто слышишь въ себ силы и на то, и на другое, примешься за дло къ которому тянетъ,— не выходитъ ничего. Или вотъ это напримръ: вы не туда идете, я сейчасъ увижу, остерегу васъ, крикну: ‘не туда,’а самъ колесишь цлые года, десятки лтъ, или стоишь, какъ олухъ, на распутіи.

— Время такое, замтилъ докторъ,— вкъ не выработалъ ничего твердаго, опредіеннаго.

— Врядъ ли? возразилъ Корневъ.— Иначе, что жь это за положеніе? Я, мыслящее существо, проживу вкъ свой ничего не произведя, такъ-таки и простою, лтъ семьдесять, въ какой-то нершимости. Мн кажется, не можетъ даже быть такого времени, всякій вкъ, всякое поколніе, должно же выжить что-нибудь опредленное. Вотъ разв допустить по Лучанинову что наше поколніе не что иное какъ эскизъ, этюдъ грядущаго, въ миніатюр, окончилъ, грустно разсмявшись, мыслитель.— Однако я могу наскучить вамъ своею іереміадой. А Лучанинову-то напишите, я тоже напишу. Надюсь, до свиданія?

Докторъ общалъ быть у Корнева, взялъ его адресъ, и молодые люди сли на извощиковъ. Грустный воротился Корневъ въ свой нумеръ.

— Прикажете самоваръ поставить? спросилъ было старикъ слуга.

— Не надо, отвчалъ Григорій Сергевичъ.

Сбросивъ фракъ, онъ легъ на диванъ, положивъ руки подъ голову. ‘Недавно вышли мы изъ университета’, продолжалъ онъ свои размышленія, ‘а между тмъ уже почти чужіе среди новаго поколнія, его идеалы ужь не наши, и никому не передано нами ничего изъ своего, еще лтъ двадцать, какое, меньше, десять,— и памяти не будетъ о надеждахъ, о мечтахъ, уже пошла толпа другою дорогой, наша, не сегодня, завтра, зароете т быльемъ. Замтитъ ли хоть заблудившійся: ‘а, вдь, тутъ шли, когда-то, люди? Вотъ слды.’ Или такъ и сравняется съ широкою степью наша тропка? А можетъ-быть, какъ знать, еще съ насмшкой укажетъ на нее юное поколніе, ‘вонъ-де, гляди, куда ихъ понесло было, въ какую глушь непроходимую, въ трущобу’?

Не долго належалъ однако Корневъ. ‘Какъ, чортъ возьми, эстетическое образованіе не важно?’ вспомнилъ онъ слова естествоиспытателя на обд, и вскипятился.

— Дай мн сюртукъ, сказалъ онъ старику, лежавшему въ передней съ книгою.

Слуга подалъ. Надвая сюртукъ, Корневъ сообразилъ гд бы врне отыскать естествоиспытателя, за тмъ онъ надлъ шляпу, шубу и ухалъ.

— Это, значить, до пяти утра, проговорилъ слуга, махнувъ рукой и доставая изъ комода чайницу.

——

На Тверской, въ одной изъ любимыхъ въ то время помщиками московскихъ гостиницъ, первая комната нумера въ бель-этаж уставлена была чемоданами, сундуками, кожаный футляръ для шляпы, погребецъ обтянутый тюленьею шкурой, стояли на окн, по стульямъ тщательно были разложены жилеты, сюртуки, подтяжки, на полу стояло нсколько паръ сапоговъ, вычищенныхъ какъ зеркало. На одномъ изъ сундуковъ сидлъ, пригорюнясь, человкъ лтъ пятидесяти, съ красноватымъ нсколько лицомъ и тщательно выбритымъ подбородкомъ, черные съ просдью волосы сидящаго торчали клочками въ разныя стороны и походили скоре на мхъ какого-нибудь рдкаго звря чмъ на волосы. Несмотря на нкоторую перемну въ костюм, состоящемъ теперь изъ длиннаго, сраго суконнаго сюртука и русскихъ дорожныхъ сапоговъ, на перемну въ лиц, принявшемъ, вмсто прежняго соннаго, сосредоточенно задумчивое выраженіе, читатель все-таки узналъ бы въ сидящемъ стараго знакомца Василья Семенова, во это былъ далеко уже не тотъ Василій который умолялъ когда-то Тимоеича дать чрезъ перышко хоть полстаканчика, замтно было что онъ давно оставилъ несчастную привычку пить и, какъ это бываетъ съ бросившими вино пьяницами, сильно измнился: отекъ въ лиц исчезъ, въ блкахъ глазъ не было прежнихъ кровавыхъ жилокъ, вмсто дикаго, зврообразнаго выраженія въ самыхъ глазахъ, появилась не то задумчивость, не то кротость, такъ точно глядитъ человкъ проснувшись посл долговременнаго, крпкаго сна. ‘Однако я всхрапнулъ порядкомъ’, думаетъ очнувшійся, потирая рукой себ лобъ, глаза, чтобы скорй отдлаться отъ чепухи блуждающихъ еще въ мозгу неясныхъ, странныхъ сновидній. Василій даже похудлъ и казался выше ростомъ.

— А что, часовъ двнадцать есть? спросилъ онъ вошедшаго въ нумеръ камердинера.

— Перваго тридцать дв минуты, отвчалъ камердинеръ, посмотрвъ на карманные часы и свъ на стулъ подл окошка.

Василій Семеновъ досталъ изъ задняго кармана табатерку, понюхалъ, кашлянулъ раза два, поднялъ съ полу веревочку и сталъ ее обматывать зачмъ-то вокругъ пальца. Камердинеръ, задумавшись, глядлъ въ окно, оба молчали, замтно было что. находясь постоянно въ дорог tte a tte, они другъ другу страшно надоли.

Минутъ черезъ пягь въ корридор раздались скорые шаги и голосъ Павла Ивановича, камердинеръ побжалъ отворить дверь, Василій Семеновъ поднялся съ своего мста и пригладилъ рукой, впрочемъ совершенно напрасно, непослушные волосы. Сбросивъ шубу, Тарханковъ вбжалъ въ комнату.

— Поправь, братецъ, ты галстукъ, замтилъ онъ мимоходомъ Василью Семенову.

Отеревъ дверь сосдней второй комнаты, Павелъ Ивановичъ исчезъ и чрезъ дв минуты крикнулъ камердинеру: ‘дай мн переодться’.

‘Дался ему этотъ галстукъ’, думалъ, передвинувъ напередъ съзжавшій поминутно набокъ узелъ чернаго платка, Василій Семеновъ, съ галстукомъ вообще онъ никакъ не могъ сладить и постоянно вызывалъ этимъ замчанія Павла Ивановича. Черезъ четверть часа Тарханковъ вышелъ во фрак, выправляя нарукавники рубашки, камердинеръ вынесъ вслдъ за нимъ кипу бумагъ и положилъ на ломберный столикъ, стоявшій между окнами.

— Вотъ видишь, братецъ, началъ Павелъ Ивановичъ, обратившись къ Василью и отогнувъ первый листъ верхней тетради,— этотъ счетъ ты мн проврь, потомъ выбери каждый матеріалъ отдльно, выставь цны утвержденныя казной и подведи итоги. Понимаешь?

— Понимаю, отвчалъ Василій Семеновъ.

— Сдлавъ это, ты напишешь отвты, согласно моимъ резолюціямъ, поставщикамъ, всего шесть писемъ, кажется…. Вотъ он, эти бумаги, говорилъ Павелъ Ивановичъ, перелистывая не безъ удовольствія толстыя тетради. Онъ любилъ переписку и слова: ‘резолюція, проектъ, бумаги’, и т. п.— Потомъ составь ты мн коротенькій проектъ доклада комиссаріату объ этихъ, принятыхъ на дняхъ, знаешь, шинеляхъ. Слышишь?

— Слушаю, отвчалъ, проворно откашлянувшись въ сторону, Василій Семеновъ.

— Только секретную корреспонденцію положи отдльно, и черновыя, и письма, у тебя портфель съ замочкомъ?

— У меня, здсь въ сундук, отвчалъ Василій Семеновъ,— ихъ подшить оначала надо и перенумеровать.

— Да, да, подшей, говорилъ, перебирая съ какою-то нжностію листы, Тарханковъ.— Нкоторыя изъ секретныхъ можно бы уничтожить? А?

— Да, какъ прикажете, буде угодно.

— Ну да, подшей покуда вс (Тарханкову было жаль уничтожать иные превосходнымъ шрифтомъ писанныя письма), тутъ нкоторыя вмст росписки въ полученіи. Оставь покуда, я ихъ самъ пересмотрю.

— Слушаю, отвчалъ Василій Семеновъ, доставая изъ сундука портфель, причемъ узелъ шейнаго платка опять съхалъ совсмъ на сторону.

— Галстукъ, произнесъ Павелъ Ивановичъ, взглянувъ на подошедшаго къ столу съ портфелемъ своего министра.

— Ключикъ у васъ, позвольте, произнесъ Василій, передвинувъ непослушный узелъ галстука.

Павелъ Ивановичъ, отцпивъ отъ связки брелоковъ небольшой, фигурный ключикъ, отдалъ его письмоводителю, въ это время камердинеръ подалъ ему записку, Павелъ Ивановичъ прочелъ.

— Кто это? Человкъ принесъ?

— Точно такъ, корридорный изъ гостиницы, отвчалъ камердинеръ.

— Скажи что я сейчасъ буду у Василья Савельича. Карету ты не отпустилъ?

— Никакъ нтъ.

— Сейчасъ я буду. Вотъ что еще, обратился Тарханковъ снова къ своему длопроизводителю, чинившему перо подл окошка, походи, братецъ, ты завтра въ думу и узнай здшнія цны на крупу, на муку, масло. Мн нужно это для…. Узнаешь, и тогда перепиши мн на особой тетрадк, вотъ сообразно этому, сдлай графу, и въ ней противу каждаго предмета….

— Понимаю, перебилъ Василій Семеновъ.

Письмоводитель зналъ страсть барина къ тетрадкамъ разграфленнымъ красными и зелеными линейками и, надо отдать полную справедливость, умлъ угодить ему. Страсть къ разграфленнымъ тетрадкамъ Тарханковъ имлъ еще будучи поручикомъ, онъ не могъ пройти мимо бумажной лавки безъ того чтобы не зайти, и если не купить, то хоть полюбоваться на переплетенныя книги и книжечки съ красными, иногда голубыми и зелеными графами, онъ любовался клтчатыми страницами счетной книги, какъ знатокъ любуется рдкимъ эстампомъ или картиной.

Василій Савельевичъ, отъ котораго была полученная Тарханковымъ сейчасъ записочка, прибылъ въ Москву отчасти по вызову Павла Ивановича, нужно сказать что у послдняго былъ замыселъ (лелемый покуда втайн) сдлаться главнымъ поставщикомъ всей дйствующей арміи.. Аристарховъ поэтому нуженъ былъ ему для дйствій въ Петербург, для того чтобы подешевле залучить, а главное заинтересовать адвоката въ дл, Тарханковъ придумалъ завлечь его въ предпріятіе, общавъ, разумется, и даже обезпечивъ крупные проценты. ‘Свой капиталъ, заложенный въ предпріятіе, заставитъ его хлопотать прилежне чмъ самая высокая плата, да и надувать меня будетъ ему трудне: не будетъ же онъ самъ себя обманывать?’ думалъ Павелъ Ивановичъ, и думалъ не безъ основанія.

— Что я еще хотлъ? соображалъ Тарханковъ, надвая шубу.— Ахъ, да, квитанціи получены въ пріем кожи?

— Получены-съ, отвчалъ Василій Семеновъ.

— Прекрасно…. Сдлай же что я теб сказалъ, проговорилъ Павелъ Ивановичъ, надвъ шляпу и выбгая въ корридоръ.

Камердинеръ побжалъ провожать его. Василій Семеновъ досталъ изъ сундука походную чернильницу, попробовалъ ни ногг очиненное перо, понюхалъ и услся за работу. И принялась, засучивъ длинный рукавъ сюртука, то крехтя, то нюхая табакъ, графить, скрипть перомъ, точно пущенная въ полный ходъ машина, работать свою безцльную, сухую работу подспудная сила. Готовые листы то и дло, словно изъ-подъ скоропечатной машины, вылетали на другой незанятый конецъ стола, щелкали счеты: ‘четыре тысячи, да пять тысячъ шестьсотъ рублей’, шепталъ Василій Семеновъ, потирая себ лобъ, ‘итого девять тысячъ шестьсотъ рублей, такъ, кажется, не обсчитался.’ Выставивъ итогъ, онъ награждалъ себя щепоткой табаку, кряхтлъ и принимался за другіе итоги. Какой итогъ поставитъ онъ въ конц своей тоскливо-болзненной и никому ненужной жизненной страниц? Что выведетъ онъ самъ, другіе, изъ этой пятидесятилтней, безпощадной атаки судьбы? Трудно ршить это.

Между тмъ извощичья карета Павла Ивановича, прохавъ нсколько вдоль Тверской, повернула направо и остановилась у подъзда гостиницы Шевалье. Тарханковъ, отдавъ шубу швейцару, вбжалъ вверхъ по лстниц, и посмотрвъ цифру на двери, вошелъ въ одинъ изъ нумеровъ.

— Пожалуйте, сказалъ ему слуга, сидвшій въ передней.

Пройдя небольшую пріемную, Павелъ Ивановичъ, пріосанясь, вошелъ въ сосднюю комнату, гд, предъ пылающимъ каминомъ, въ бархатномъ черномъ пиджак, сидлъ, развалясь въ кресл, съ сигарою, Аристарховъ.

— Здравствуйте, началъ, намреваясь приподняться, адвокатъ.

Но Павелъ Ивановичъ, не допустивъ приподнятія, поцловалъ его сидячаго троекратно въ об, прекрасно выбритыя, раздушенныя щеки.

— Давно ли вы? спросилъ онъ, улыбаясь и садясь въ кресла:— а, признаюсь, никакъ не думалъ что…. такъ скоро вы….

— Сегодня въ ночь. Да я, вдь, не изъ Петербурга, я былъ въ Орл, былъ въ Тул у одного помщика. Но дорога! Это, я вамъ говорю, адъ, разбита такъ что наказаніе, отвчалъ Аристарховъ.— И посл желзной дороги, вообразите, эдакое безобразіе…. И гд же это? Подъ Москвой, диви бы гд-нибудь подъ Чухломой. Нтъ, Петербургъ нашъ, какъ же это можно?… Москва…. Кто это, Пушкинъ, кажется, сказалъ: ‘большая деревня?’ Пушкинъ, кажется? повторилъ онъ, обратясь къ молодому человку, во фрак, со шляпой въ рук, сидвшему въ нкоторомъ отдаленіи, на стул.

— Такъ точно, Пушкинъ, отвчалъ, улыбнувшись, молодой человкъ.

— Да, онъ…. Но, геніально сказано… Деревня. Именно, ‘большая деревня’, продолжалъ Аристарховъ, укладывая ноги, обутыя въ расшитыя серебромъ туфли, на сосдній стулъ.

— Вы, Петербуржцы, нападаете, началъ Павелъ Ивановичъ, поставивъ на паркетъ шляпу и доставая папироску.

— Да нтъ, ломаясь, продолжалъ Аристарховъ,— какъ вы хотите, думаешь ‘столица’, и вдругъ прозда нтъ подъ самымъ городомъ, лотомъ, взгляните вы на тротуары.

— Да, тротуары, дйствительно, робко подтвердилъ молодой человкъ.

— Да какъ же? одобрительно взглянувъ на него, перебилъ Аристарховъ.

Молодой гость, почтительно дослушавъ послдующія за этимъ порицанія Москвы, поднялся съ мста.

— Такъ вы мн позволите надяться, Василій Савельичъ? робко произнесъ онъ.

— Я напишу, отвчалъ Аристарховъ, длая поклонъ въ сидячемъ положеніи.— Я всегда радъ быть полезнымъ молодежи. До свиданія въ Петербург.

Молодой человкъ откланялся и вышелъ.

— Кто это? спросилъ Павелъ Ивановичъ, закуривая у камина папироску.

— Одинъ, кончившій курсъ въ какомъ-то лице, кажется… Ищетъ мста при…. Ко мн прислалъ его графъ Андрей Юрьевичъ… Ко мн вдь поминутно, говорилъ Василій Савельевичъ, разваливаясь такъ что затрещала ручка кресла. Но, удивительно, продолжалъ онъ,— я часто думаю: чему ихъ учатъ? Бываютъ у меня съ просьбами университетскіе, магистры, доктора правъ… Ни малйшихъ, знаете, жизненныхъ, практическихъ понятій, а вдь…. Вотъ этотъ еще скроменъ…. А другіе сейчасъ же разсуждать, чуть-чуть не въ Гумбольдты… И достается же подчасъ имъ отъ меня, возьмешь эдакаго хвата: ‘ну ка, братъ….’ Спросишь о томъ, о другомъ, глядишь, и прикусилъ языкъ… А доктора, магистры!

— Отвлеченность, произнесъ Павелъ Ивановичъ и нсколько перепугался, какъ бы не довелось поддерживать ученый разговоръ.— Такъ вы еще не вызжали никуда? Ни съ кмъ не видлись?

— Ни съ кмъ. Разбило, я въ возк, но, я вамъ говорю, дорога, отвчалъ Аристарховъ.— Ни съ кмъ…. Да и когда же? Впрочемъ, такъ черезъ часъ думаю выхать.

— Вы получили мои письма оба? спросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Да, получилъ, впрочемъ, послднее мн переслали уже въ Тулу, отвчалъ Аристарховъ.— Но, признаюсь вамъ, у меня такъ много длъ что… Вдь и въ Москву я не похалъ бы, но совпалъ, случайно, процессъ одного близкаго пріятеля… Да, врно, вы знаете? Князь Александръ.

Имя князя Аристарховъ произнесъ нсколько въ носъ, желая, вроятно, показать этимъ собесднику свою привычку къ французскому произношенію. Вообще онъ держалъ себя еще развязне прежняго, несмотря на то что значительно постарлъ.

— Нтъ, я его не знаю, отвчалъ Тарханковъ.

— Это одинъ…. Вотъ онъ и упросилъ меня: ‘създи, говорить, пожалуста, mon cher.’ Мы съ нимъ давнишніе друзья, отказать не хотлось, тмъ боле отъ Тулы… А такъ я не похалъ бы, равнодушно говорилъ Аристарховъ.

Тарханковъ кашлянулъ, какъ будто поперхнувшись равнодушною рчью адвоката.

— Предпріятіе, Василій Савельевичъ, началъ онъ, придвигая свое кресло ближе къ адвокату,— вы, вроятно, усмотрли частію изъ моихъ писемъ, хотя въ письм, конечно, многаго не выскажешь, но все-таки вы, съ вашимъ проницательнымъ умомъ, могли уразумть, такъ выражусь, что можно тутъ извлечь. Изъ благодарности, посл того что сдлали вы для меня и для покойнаго моего брата, я, просто, не осмлился, такъ сказать, не предложить вамъ быть участникомъ тхъ выгодъ которыя…

Павелъ Ивановичъ, не кончивъ, выразилъ мимически, улыбкой и особымъ покачиваніемъ головы, краснорчиве словъ, очевидность выгодъ ожидаемыхъ отъ предпріятія. Аристарховъ звнулъ.

— Да, но, знаете, подряды… Положимъ, дло для меня не новое, но… И потомъ, говорилъ онъ, разглядывая свои шитыя туфли….

— Дло я беру всецло на себя, перебилъ Тарханковъ, подпрыгнувъ, вмст съ кресломъ, почти къ самому носу адвоката,— выгоды общія, вы будете, конечно, получать отчеты…. Положа руку на сердце, продолжалъ онъ, прижавъ дйствительно рукою лвый бортъ фрака,— я васъ зову, смю увритъ, изъ признательности… Имя эдакой, я прямо скажу, кладъ въ рукахъ (при этомъ онъ взглянулъ на двери), мн было бы вдь непростительно не пригласить васъ быть участникомъ….

У Павла Ивановича даже выступилъ потъ на лиц, ему, какъ мы уже говорили, трудно доставалось краснорчіе, онъ вытеръ потъ платкомъ и вопросительно глядлъ на повсившаго на бокъ сдую, стриженую голову, собесдника.

— Я очень благодаренъ вамъ, началъ наконецъ, сложивъ на груди руки, Аристарховъ.— Но вы подумайте, на что мн? Я одинъ…. Вдовецъ бездтный, грустно окончилъ онъ.

— Какъ, разв? съ притворнымъ участіемъ опросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Да, повсивъ еще ниже стриженую голову, отвчалъ Аристарховъ.— Это былъ ангелъ во плоти, не женщина, подобной кротости, ума, и при ум,— вотъ рдкость въ чемъ,— смиренія, любви, я не встрчалъ. Да и не встртишь…. Слдовательно: ‘на что теб?’ нердко думаешь. ‘Ты одинокъ, ты не молодъ.’

— Но почему жь, однакожь, если…. началъ было Тарханковъ.

— Ахъ, Павелъ Ивановичъ, перебилъ его, меланхолически покачивая головой адвокатъ,— право, не въ золот, не въ немъ,— какъ далеко не въ немъ!— лежатъ основы человческаго счастья.

‘Какая шельма’, думалъ Тарханковъ, стараясь въ то же время изобразить на лиц выраженіе хоть сколько-нибудь соотвтствующее произнесенному чувствительному монологу.

— Да, да, какъ иногда подумаешь, вотъ эдакъ, продолжалъ Аристарховъ:— вчность… что въ сравненіи съ ней наша жизнь, наши стремленія, заботы, хлопоты? говорилъ онъ, точно отмривая каждое слово кивками головы.— Что предъ ней, предъ этимъ, такъ сказать, неизмримымъ не только чувствами, но и умомъ просторомъ? И скажешь, поневол скажешь, почтеннйшій, съ Экклесіастомъ: суета суетствій, всячеокая суета, окончилъ онъ, вытянувъ шею и посмотрвъ прямо въ лицо Павлу Ивановичу, покуривавшему папироску.

— Дйствительно, что наша жизнь и окружающее, отозвался, застигнутый врасплохъ глубокомысленною метафизикой собесдника, Тарханковъ,— есть….

— Да нтъ, не то что мы…. Мы, люди, вчны, но міръ, вселенная, продолжалъ метафизикъ:— песчинка вдь, не только видимое нами, а вселенная…. Сравните съ вчностью, сопоставьте. Что она?

— Песчинка, отвчалъ Павелъ Ивановичъ, осаждаемый философіей адвоката.— Вы совершенно справедливо….

— А человкъ, продолжалъ Аристарховъ, отваливаясь къ атак креселъ,— что же онъ, даже въ сравненіи съ какимъ-нибудь, ну, хоть слономъ?

‘Воззри въ лсахъ на бегемота,

неожиданно задекламировалъ онъ,

‘Что Мною сотворенъ съ тобой.

‘Колючій тернъ его охота

‘Безвредно попирать ногой.

Старина, а я люблю…. Или, продолжалъ онъ, оборотившись къ Тарханкову.

‘Ты можешь ли левіафана

‘Удою вытащить на брегъ?’

Тарханковъ вздохнулъ и поглядлъ на декламатора, какъ бы отвчая ему безъ словъ: ‘гд же мн вытащить? Не вытащишь’. Онъ начиналъ теряться, ршительно недоумвая что ему длать, какъ держать себя мало-мальски соотвтственно восторженному настроенію нужнаго ему человка. Къ его счастію, Аристарховъ нсколько успокоился, поза его и особенно грустная улыбка съ которою, посл стиховъ, глядлъ онъ на слушателя, выражали: ‘гд вамъ, профанамъ, понимать такія высокія вещи. У меня вдь это все прочувствовано, а вы…. Вы дти міра сего.’

— Вотъ я еще, робко, посл непродолжительной паузы, которая нужна была чтобы приличне перейти отъ предметовъ возвышенныхъ снова къ земному, началъ Павелъ Ивановичъ,— а хотлъ еще напомнить вамъ, почтеннйшій Василій Савельевичъ, насчетъ этихъ свидтельствъ….

— Лучаниновскихъ? спокойно докончилъ адвокатъ.

— Да. Вдь они боле вамъ не нужны? И потомъ, по условію, вы помните, они должны быть…. уничтожены…

— Я этого не помню. Нтъ, не нужны. Вы знаете, старшій Лучаниновъ…. Какъ его? Владиміръ, кажется? Былъ у меня.

— У васъ? чуть не вскочилъ со стула, но тотчасъ спохватившись и, чтобы скрыть смущеніе, откашлявшись, спросилъ Тарханковъ. А… разв онъ былъ въ Петербург?

— Былъ, былъ у меня, отвчалъ, потряхивая часовою цпью, Аристарховъ.— Вы съ нимъ знакомы?

— Нтъ. Я видалъ его, когда онъ былъ еще ребенкомъ…. Потомъ, я не могу до сей поры понять, покойный братъ, Алексй Андреевичъ, началъ меня какъ-то дичиться. Оклеветали, вроятне всего, меня…. Между тмъ я не питалъ ничего кром родственнаго расположенія и уваженія къ достоинствамъ покойнаго.

— Славный молодой человкъ. Должно-быть, поэтическая чистая натура…. Я вамъ совтую съ нимъ познакомиться. Вы съ нимъ сойдетесь.

Павелъ Ивановичъ нсколько сконфузился.

— Да, я желаю, началъ онъ…. Мн хочется, надо бы даже кое-что сдлать, но вотъ все….

— А какъ однакоже сейчасъ видна, перебилъ его Аристарховъ,— эта божественная искра въ человк, въ лиц, въ глазахъ, даже въ манерахъ у нго есть что-то эдакое, добавилъ онъ весь выпрямившись и величественно отдливъ торсъ отъ спинки креселъ.

Тарханковъ наоборотъ съежился, почувствовавъ себя въ рукахъ у адвоката, холодный потъ выступилъ у него на лиц Аристарховъ минутъ съ пять сохранялъ свою величественную позу. Озаренный яркимъ пламенемъ камина, онъ походилъ на появившагося во всемъ адскомъ величіи Саміеля въ Волшебномъ стрлк. Павелъ Ивановичъ все боле и боле, напротивъ, чувствовалъ себя въ положеніи мыши попавшей въ безпощадные когти сибирскаго кота, вотъ, выпустивъ не надолго свою жертву, лежитъ онъ, потшаясь надъ ея предсмертнымъ страхомъ. ‘Гд мн съ тобой тягаться?’ думалъ Тарханковъ, отирая потъ съ лица,— ты и породы, вдь, той самой о которой сказано что у ней руки загребущія. Гд вамъ, благороднымъ, за тобой угоняться?’

— Однако мн нужно одться и…. замтилъ адвокатъ, взглянувъ на золотые англійскіе часы свои.— Вы меня извините, дорогой Павелъ Ивановичъ.

— Сдлайте милость, безъ церемоніи. Мн нужно самому въ коммиссаріатъ, отвчалъ Тарханковъ.— Не отобдаемъ ли мы сегодня вмст?

— Сегодня я обдаю у графа Петра Андреевича. Вотъ разв завтра? Ахъ, и завтра долженъ я обдать у одного банкира.

— Вы долго ли намреваетесь побыть у насъ?

— Дня три, можетъ-быть четыре, отвчалъ Аристарховъ.— Мн нужно непремнно быть на той недл въ Петербург

— Такъ, какъ же вы насчетъ этого предпріятія? началъ Тарханковъ.— Могу уврить васъ что, кром выгодъ, вамъ ни хлопотъ не предстоитъ особенныхъ, ни риска…

— Ну, хлопотъ довольно….

— Какія же? спросилъ, съ младенчески-невиннымъ выраженіемъ въ лиц, Павелъ Ивановичъ.

— Вопервыхъ, началъ адвокатъ,— вы въ Петербург никого вдь не имете, да, откровенно вамъ скажу, и не найдете никого кром меня. Вдь тутъ необходимы связи, положеніе, притомъ…. Ну да, извините, если ужь вамъ такъ хочется, извольте, тысячъ семьдесятъ я заложу.

Тарханковъ нсколько ожилъ, но не желая выказывать своей радости, почелъ за лучшее сохранить въ лиц прежнее смиренное выраженіе пойманной мыши.

— Что жь, заложите въ вид опыта хоть семьдесятъ, скромно отозвался онъ,— я увренъ, вы дадите еще столько же черезъ два-три мсяца, убдившись что трудно найти лучшее помщеніе капиталу.

— Мы можемъ даже сейчасъ кончить, сказалъ Аристарховъ, поднявшись съ креселъ и подходя къ письменному столу.

Сказавъ это, онъ отперъ щегольскую, палисандровую, съ серебрянымъ приборомъ, шкатулку, и пригласилъ Павла Ивановича жестомъ придвинуться къ столу.

— Да, впрочемъ…. Вотъ разв что, продолжалъ адвокатъ, перекладывая изъ шкатулки въ свой бумажникъ какія-то, пожелтвшія отъ времени, бумаги,— не хотите, ли захать сей же часъ къ нотаріусу? Я вамъ передамъ сумму, а вы дадите мн заемное письмо. Свободны вы? Вдь это какіе-нибудь полчаса, много часъ.

— Какъ вамъ угодно, отвчалъ, немного покраснвъ, Тархановъ, слдя глазами за вынутыми желтыми бумагами,— я имю часа полтора времени.

— И прекрасно, закончилъ, запирая шкатулку, Василій Савельевичъ.— Извините, если я при васъ немного приведу въ порядокъ свой костюмъ.

Онъ позвонилъ, слуга подалъ ему ботинки, надвъ ихъ, адвокатъ поправилъ предъ трюмо галстукъ, взялъ шляпу и, накинувъ шинель, напвая какую-то арію, вышелъ, вмст съ Павломъ Ивановичемъ, на подъздъ. Тарханковъ слъ въ карету, велвъ своей хать за ними. Пока старикъ нотаріусъ, надвъ на носъ серебряныя очки, выводилъ осторожно на дорогомъ продолговатомъ бланк: ‘лта тысяча восемьсотъ такого-то, такой-то взялъ у такого-то, столько-то’, Василій Савельевичъ и его жертва създили взять билеты въ кресла на сегодняшній балетъ и выпили въ кондитерской по чашк шоколату. Аристарховъ былъ какъ-то особенно веселъ, но эта веселость напоминала нсколько продавшагося рекрута: тшитъ, поитъ его, не жаля рублей, тороватый хозяинъ, гуляка пьетъ, кутитъ, и въ плясъ пускается, подъ звуки торбана и бубна…. Но вдругъ, ударивъ объ полъ новою бараньею шапкой, сядетъ къ столу, и подперевъ удалую башку могучими руками, задумается молодецъ, думаетъ долго, прерывая тяжкую думу свою то злобнымъ хохотомъ, то стономъ. О чемъ бы думать ему, кажется? Вдь, разливанное море всего, и музыка и плясъ? Гуляй, покуда весело!

Аристарховъ перемнился и физически: свжесть лица его пропала, онъ пожелтлъ, осунулся, постарлъ, волосы еще боле поблли, пухлыя, мягкія руки его высохли. Онъ смялся громче, больше прежняго, старался казаться безпечнымъ: но по временамъ въ рчахъ его мелькали молніей то злоба, то презрніе, съ какимъ шахматный опытный игрокъ глядитъ на неискуснаго противника, даетъ онъ ему по дв, по три шашки впередъ, но къ концу партіи, глядишь, все-таки шахъ и матъ слабому партнеру.

Стоя на подъзд кондитерской, въ ожиданіи кареты, Василій Савельевичъ замтилъ бгущей мимо, съ картонкою, молоденькой шве, чтобъ она подняла юпочку повыше, швея покраснла, а онъ захохоталъ такимъ оскорбительно-нахальнымъ смхомъ что вс проходящіе оглянулись, Аристарховъ вопросительно взглянулъ въ свою очередь на проходящихъ, и очень довольный своею выходкой, услся въ карету, рядомъ съ Тарханковымъ. ‘А прехорошенькая, вдь, каналья’, замтилъ онъ: ‘у васъ въ Москв, я вижу, тоже есть бутончики’.

Воротившись къ нотаріусу, они нашли заемное письмо готовымъ.,

— А деньги съ вами, здсь? спросилъ Тарханковъ, съ нкоторымъ волненіемъ взявъ поданное нотаріусомъ перо чтобы подписать вексель.

— Здсь, здсь, отвчалъ Аристарховъ, рисуясь предъ тусклымъ, кривымъ зеркаломъ.

— Такъ вамъ, значить, угодно сей же часъ? робко поглядывая на него, спросилъ осторожный векселедатель

— Сію минуту, отвчалъ Василій Савельевичъ, вытащивъ изъ кармана толстый бумажникъ и роясь въ немъ.— Я не люблю тянуть, и притомъ…. Боже мой! третьяго половина, воскликнулъ онъ, взглянувъ на стнные часы.— У тебя врны?

— Врны-съ, отвчалъ нотаріусъ.

Павелъ Ивановичъ подписалъ, но еще придерживалъ на конторк, двумя пальцами, вексель, лицо его приняло озабоченное выраженіе.

— Такъ не угодно ли…. приступить?… началъ онъ, все придерживая пальцами заемное письмо.

— Я вамъ, для упрощенія, приготовилъ здсь ровно эту сумму… Вотъ, перечтите, перебилъ Аристарховъ, передавая ему пачку желтоватыхъ бумагъ, скоре похожихъ на старинные столбцы чмъ на ассигнаціи.

Подписанное Тарханковымъ заемное письмо какъ-то неимоврно бойко перелетло въ толстый бумажникъ Аристархова

— Вотъ оно и въ порядк, окончилъ адвокатъ, положивъ въ карманъ пиджака свой бумажникъ и расписываясь въ полученіи векселя.— Теперь же, вы меня извините, Павелъ Ивановичъ. Боже мой! Три часа….

— Позвольте, вскрикнулъ хриплымъ фальцетомъ Тарханковъ, замтивъ что адвокатъ уже надлъ шляпу.— Какъ же это? Это…. Это, вдь, векселя?

— Векселя, отвчалъ ему Аристарховъ, задрапировываясь шинелью.— Что жъ тутъ такого? прибавилъ онъ, приподнимая плечи.

— Но, помилуйте, началъ было Тарханковъ, распустивъ висячимъ веромъ длинныя бумаги, съ подписями какихъ-го титулярныхъ совтницъ, графинь, поручиковъ, коллежскихъ регистраторовъ въ отставк.

— Если вы не согласны, то мы можемъ уничтожить актъ, расходы пополамъ, пожалуй, произнесъ Аристарховъ, глядя куда-то всторону.— Подумайте, сообразите, окончилъ онъ мягкимъ, пвучимъ голосомъ, уставясь въ потолокъ.

Тарханковъ вертлъ въ рукахъ пачку пожелтвшихъ заемныхъ писемъ, взглядывая по временамъ на нотаріуса, какъ бы требуя его совта, нотаріусъ кашлялъ, закладывая тонкимъ листомъ чайной бумаги книгу. Аристарховъ стоялъ, стремивъ взоры въ потолокъ комнаты.

Такъ чуткій сетеръ, поднявъ красивую морду, подходитъ, противъ втра, къ отбившейся отъ своей стаи куропатк, присла, притаилась бдная птица, сетеръ идетъ, приподымая осторожно то одну, то другую лапу и вытянувъ волнистый хвостъ, вотъ подошелъ онъ къ птиц, всталъ, приподнявъ ногу и уставивъ морду въ кустъ…. Недолго насидитъ она, заслышавъ теплое дыханье пса, завидвъ уставленныя на нее очи, взлетитъ чтобы лопасть подъ мткій выстрлъ стараго охотника.

— Такъ какъ же вамъ угодно? спросилъ Аристарховъ, все-таки не глядя на Павла Ивановича.

— Очень хорошо, я согласенъ, отвчалъ, задыхаясь, груднымъ шепотомъ Тарханковъ.

Скомкавъ поблекшіе векселя, онъ пихнулъ ихъ въ карманъ фрака.

— Стало-быть, дло въ порядк. До свиданія, произнесъ Аристарховъ, пожимая ему руку.— Въ театр увидимся? Здсь, говорятъ, кордебалетъ вотъ что, прибавилъ онъ, и чмокнулъ, предварительно сложивъ свои три пальца.

Пожавъ Тарханкову еще разъ руку, адвокатъ слъ въ карету и улетмъ.

— Подавай, что же ты, скотина? крикнулъ своему извощику, выйдя на крыльцо, Павелъ Ивановичъ.— Домой, сказалъ онъ, хлопнувъ сердито дверцей.

Экипажъ тронулся, Павелъ Ивановичъ откинулся въ уголъ кареты, изъ груди его вырывались звуки въ род не то кашля, не то икоты, онъ поглядлъ минуты дв въ окно, но скоро снова отвалился въ уголъ и зарыдалъ какъ малый ребенокъ.

XIX.

Предъ широкомъ теченіемъ народныхъ, міровыхъ событій кажутся мелкими, ничтожными узенькіе ручейки жизни отдльныхъ лицъ, вопль человка вырвавшійся отъ своей личной боли во время народной, земской бды напоминаетъ плачъ ребенка раздавшійся во время проповди.

Война была въ разгар, Крымъ наводненъ былъ Французами, Англичанами, Кронштадтъ, Петербургъ ждали на весну блокады. Севастополь еще держался, благодаря геройству нашихъ войскъ, Россія съ сердечнымъ трепетомъ слдила за ходомъ осады и военныхъ дйствій. Не одна мать, жена, съ замираніемъ сердца пробгала первыя страницы газетъ, гд помщались исключенные не изъ однихъ служебныхъ, но и изъ жизненныхъ списковъ. Читая геройскіе подвиги знакомыхъ, какъ-то не врилось: ‘неужели это тотъ самый, добродушный, скромный человкъ, котораго видали мы въ семь, въ кругу пріятелей, на бульвар, въ опер? Неужто эти чудеса мужества, эти подвиги неслыханнаго терпнія творятся тми самыми солдатами которые ходили бывало въ караулы, не выказывая никакихъ особенныхъ признаковъ храбрости?’ Да, это въ нихъ, въ тхъ самыхъ людяхъ, событія вызвали хранившіяся до поры до времени подъ спудомъ великія душевныя силы, это они, т самые солдаты, ходятъ на врную смерть съ молитвою и русскою псней. А эта псня, это тотъ самый звукъ, та искра которая вылетла, помните, изъ-подъ смычка русскаго музыканта. Это она разгорлась, будто въ полымя, въ могучій хоръ, чтобъ ободрить идущихъ биться, умирать за родину. Это мощное слово молитвы то самое которое разсянно и равнодушно мы слушали и слушаемъ въ церквахъ, евангельскій разказъ о страстяхъ Господнихъ, читанный въ Севастопол подъ оглушающій грохотъ орудій, слышне, говорятъ, былъ каждому чмъ на торжественной обдн, произносимый въ полной тишин и голосистымъ протодіакономъ. И очевидно стало всмъ и каждому, имющему уши слышать, что не вотще, не даромъ посылаются народамъ испытанія и невзгоды, что земская бда вызываетъ земскія силы, народное самосознаніе. Грозное зарево войны озарило и героя, и труса, мужа неколебимой честности и жалкаго казнокрада, подло воспользовавшагося общественнымъ бдствіемъ, торжественно, предо всею Россіей, обличились ‘вся тайная’, вс помышленія, объявилось все душевное нутро, у одного со всею его красой, у другаго со всмъ, подспуднымъ до тхъ поръ, ужасающимъ безобразіемъ. Геройство Нахимовыхъ. Корниловыхъ, Истоминыхъ, Хрулевыхъ, распоряжавшихся спокойно, точно на смотру, подъ перекрестнымъ огнемъ непріятельскихъ батарей, заставляло даже Русскихъ думать: ‘да полно, чувствуютъ ли эти поди что-нибудь? Понимаютъ ли опасность?’ Одна завтная молитва слышалась у умирающихъ: ‘сохрани, Господи, царя и матушку Россію’. Умирали безъ ропота, безъ стона, переселялись въ другой міръ словно въ сосднюю губернію.

Неширокому жизненному ручью многихъ довелось примкнуть, слиться, въ эти грозные дни, съ неоглядно широкимъ потокомъ народной жизни. Незабвенныя, помянутыя нами выше имена уже занесены на страницы русской лтописи. А сколько стоявшихъ ниже, незамтне, легло подъ Севастополемъ! Сколько такихъ которыхъ имена скромно занесены въ сердечный синодикъ женъ, дтей, товарищей и братьевъ!

Владиміръ Лучаниновъ однажды, воротясь со службы, нашелъ, наконецъ, у себя на стол письмо изъ Крыма. Черная печать конверта предвщала уже недоброе, адресъ былъ писанъ незнакомою рукой, нетерпливо выдернувъ письмо, онъ увидалъ почеркъ брата и перекрестился. ‘Значитъ живъ,’ подумалъ онъ, ‘врно….’ Онъ не усплъ окончить мысли, какъ имя ‘Конотопскій’ попалось ему первое. Сквозь слезы Лучаниновъ едва могъ читать:

‘Конотопскаго нтъ больше на свт, я не могу опомниться: такъ это быстро и неожиданно случилось. Онъ убитъ въ одной изъ схватокъ какого-то нашего пхотнаго отряда съ отрядомъ французскихъ драгунъ, посланныхъ, вроятно, для развдыванія. Вотъ какъ это было. Рано утромъ, чмъ свтъ, небольшой отрядъ нашихъ гусаръ возвращался, съ командировки въ главную квартиру, отрядомъ, гд былъ и я, командовалъ Конотопскій, демъ, вдругъ, вправо, не очень вдалек, раздались ружейные выстрлы, два, три, наконецъ чаще, чаще и слились въ довольно сильную перепалку. Конотопскій остановилъ коня, и обратясь къ гусарамъ, спросилъ: ‘а это вдь наша цль схватилась съ какимъ-нибудь непріятельскимъ отрядомъ, отберитесь человкъ пять, създите, узнайте.’ Отъ отряда отдлились пятеро и поскакали рысью, цликомъ, мелкимъ кустарникомъ, идущимъ по гор отдлявшей насъ отъ схватки. Конотопскій остановилъ отрядъ, а самъ слзъ съ лошади. Минутъ черезъ пять наши, глядимъ, несутся назадъ во весь опоръ. ‘Французы окружили вашу роту, ваше благородіе, она куда-то шла.’ — ‘Много ли ихъ?’ спросилъ Конотопскій. ‘Не разберешь въ дыму,’ отвчалъ одинъ изъ встовыхъ, осаживая лошадь. ‘Надо быть больше чмъ нашихъ.’ — ‘Такъ какъ-же, надо выручать!’ замтилъ Конотопскій, влзая за лошадь. Я хотлъ предостеречь его что онъ можетъ отвтить вступивъ безъ приказанія въ схватку, во не усплъ. Конотопскій скомандовалъ: ‘за мной, въ галопъ’, и мы неслись по кустамъ, куда, зачмъ, я до сихъ поръ не понимаю. Минутъ, надо быть, черезъ пять, мы заслышали крикъ, и вскор увидали подъ горой толпу лшихъ и конныхъ обившихся въ кучу, надъ ними стояло облако дыма, но стрльбы не было, изрдка раздавался одинокій пистолетный выстрлъ. ‘На выручку, братцы, надо выручить товарищей,’ крикнулъ Константинъ Михайловичъ, пришпоривъ коня и выхвативъ саблю. Гусары кинулись за нимъ съ крикомъ: ‘на выручку’. Я очутился въ смшанной толп, ударилъ какого-то лшаго, въ синемъ мундир, раза два саблей, затмъ подл меня раздалось нсколько выстрловъ, лошадь моя взвилась вдругъ на дыбы и со всего розмаха грянулась чуть-чуть не на спину, прижавъ мн правую ногу. Я попробовалъ высвободиться, но ударъ чмъ-то по затылку отшибъ мн память. Опомнился я только въ полдень, у бивачнаго костра, подл меня стояло сдло мое, шагахъ въ двадцати кучка гусаръ, подл лошадей, покуривала трубки, кругомъ было поле съ рденькимъ, тощимъ кустарникомъ, моросилъ дождикъ, я оглянулся, сзади, шагахъ въ шести, лежалъ на шинели, въ рубашк и рейтузахъ. Конотопскій, трое солдатъ стояли подл на колняхъ. Я вскочилъ чтобы подойти къ нему, онъ приподнялся, взглянулъ прямо мн въ глаза и упалъ на руки гусара, хотвшаго было поддержать его. ‘Отошелъ, царство небесное,’ произнесъ страшное слово солдатъ, опуская осторожно на шинель усопшаго. Вахмистръ затеплилъ въ головахъ, перекрестившись и воткнувъ въ землю, желтую, откуда-то взявшуюся, свчку. Дв пули засли у него въ лвой сторон груди, и, должно-быть картечью, раздробило кисть лвой руки, такъ что невозможно было отдлить пальцы отъ. поводьевъ, ремни отрзали. Невдалек, поматывая концами обрзаннаго повода, звонко ржалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, караковый, красивый Бульба Конотопскаго, вдали, подл куста, валялся трупъ моей, убитой въ ухо, лошади. Странно: наканун Конотопскій, надолъ мн, хлопоталъ съ кмъ бы отправить четвертакъ въ Севастополь: ‘надо помянуть мн одного солдатика,’ говорилъ онъ, ‘славный, ахъ, какой славный былъ человкъ! Надо помянуть его.’ Четвертакъ былъ отправленъ съ деньщикомъ какого-то генерала, прозжавшаго въ Севастополь мимо нашего бивака. Что это былъ за солдатъ, узнавалъ я у гусаръ, не знаютъ. Третьяго дня похоронилъ я друга, солдаты плакали навзрыдъ, они любили его пламенно, да и нельзя было не любить этого человка. Пишу въ землянк у одного артиллериста, у меня пера и чернилъ, по старин, не имется. Извини что черный сургучъ, знаю что напугалъ тебя, но здсь красный выводится. Прощай, я здоровъ, нога побаливаетъ немного, но не опомнюсь отъ утраты. Я потерялъ друга, няньку…. Да ты лучше меня самого знаешь кого я потерялъ. Севастополь держится.’

Лучаниновъ, сложивъ письмо, слъ къ столу, поддерев голову руками. ‘Вотъ новая, драгоцнная намъ могила,’ думалъ онъ, ‘новый, живой образъ человка, любящаго ближняго не однимъ словомъ, а дломъ и истиною.’ И видлся ему, будто живой, ликъ отшедшаго, вспоминались его шутки, его смхъ, голосъ, манеры. Владиміръ Алексевичъ взялъ шляпу, надлъ пальто и отправился, услыхавъ звонъ къ вечерн, отслужить паннихиду, посл вечерни, одинъ сиплый голосъ дьячка заплъ ‘вчную память’, но слово досягало до глубины души. ‘Я понимаю теперь’, думалъ выходя изъ церкви Лучаниновъ, ‘какой глубокій смыслъ имла, на Страстной, прежде о священная обдня въ осажденномъ Севастопол, пли обыкновенно, также, во не такъ, какъ мы здсь, слушали: ‘нын силы небесныя съ нами невидимо служатъ’.

И потрясенный новымъ горемъ организмъ молодаго человка то и дло вышибалъ слезы, онъ пробовалъ сдерживать изъ, тогда, какъ бы въ отместку, нервы, — эти проводники, телеграфныя нити отъ души къ тлесному составу,— подымали лихорадочную дрожь и тревогу. Лучаниновъ слъ на скамейку на бульвар, ему не хотлось домой, хотлось воздуха.

‘Что это? Разумъ, или просто шальная пуля, случай?’ продолжалъ онъ свои размышленія, быстро поднявшись со скамьи и направляясь къ рк по усыпанному пескомъ снгу бульвара. ‘Будто бы ужь ни на что больше не былъ годенъ этотъ прекрасный человкъ?’ Воспоминаніе о матери, зачмъ-то, налетло на него легкою тучкой, и думалось ему: ‘не для того ли рано покидаютъ васъ подобные люди чтобъ оставить въ нашей памяти, во всей чистот, свой образъ? Тогда еще есть смыслъ: въ нихъ влюбляешься больше и больше, ибо въ отдаленіи исчезаютъ немногія пятна которыя, какъ во всякомъ изъ насъ, были и въ нихъ, конечно. Стало-быть, чтобы сдлаться силою надо стать жертвою, исчезнуть, договоривъ задушевное слово, бжать, даже не полюбовавшись имъ, изъ теплаго кружка друзей? Можетъ-быть, такъ и слдуетъ. Но если такъ, придется вдь бесдовать часто съ отшедшими, ибо никто не замнитъ, никто не повліяетъ на меня такъ именно, какъ вліялъ хоть бы покойникъ Конотопскій?’

Чтобы не показалась нсколько неясною послдняя мысль Лучанинова, мы скажемъ о ней два, три слова читателю. Художникъ-писатель, напримръ, сидя за работой, въ своемъ одинокомъ углу, постоянно ведетъ бесду съ тмъ, съ другимъ: пишетъ ли онъ смшную сцену, онъ представляетъ себ какъ прочтется она человкомъ особенно чуткимъ къ смшному, изображая разговоръ двухъ влюбленныхъ, непремнно припомнитъ пріятеля который любитъ потрунитъ надъ сантиментальностью, припомнитъ для того чтобы справиться: ‘что-то онъ скажетъ?’ Въ жизни, гд вчно недосугъ, это вліяніе на васъ другихъ не такъ замтно какъ въ одинокія, безмолвныя минуты творчества, тамъ, въ жизни, мимолетне, быстре длаются эти справки, но все-таки длаются. Въ самосозиданіи каждаго человка участвуютъ многіе, еслибы длать цитаты, отмчать откуда то или другое во мн, оказалось бы что даже у недальняго человка, у ребенка, есть чему поучиться. Какъ безчисленно разноцвтны дары розданные людямъ природою, такъ неизмримо количество силъ тайно зиждущихъ человка.

Стало смеркаться, за той сторон замерзшей рки свтились огоньки въ домахъ, съ широкаго простора другаго, отлогаго берега, рзкій втеръ несъ снжную пыль. Лучаниновъ повернулъ назадъ и пошелъ медленнымъ шагомъ на квартиру. Впереди его шла старуха, въ потертомъ атласномъ черномъ салоп, съ увязанною огромнымъ платкомъ головою. Поравнявшись съ нею, молодой человкъ остановился чтобы вынуть папироску. Старуха тоже остановилась.

— Извините, робко начала она, — вы, кажется, господинъ губернскій секретарь, Лучаниновскій? Служите здсь?

— Точно такъ, отвчалъ Лучаниновъ. (На служб, согласно свидтельству консисторской метрики, онъ именовался Лучаниновскимъ.)

— Мы съ вами сосди, господинъ губернскій секретарь, продолжала, съ польскимъ выговоромъ, потряхивая головой, старуха.— У меня дло, вы, какъ служащій при начальник, можетъ-быть, даже знаете…. Процессъ, изволите видть, объ имнь… Вс доказательства въ нашу пользу, господинъ губернскій секретарь, но дло мое женское, безграмотное почти, стара, и посовтовать…. Я не богата, — такъ посовтовать и некому…. вс документы у меня…. Вотъ, продолжала старуха, вытаскивая изъ-подъ салопа толстую связку увязанныхъ въ платокъ бумагъ.— Вотъ, господинъ губернскій секретарь, говорила она, подойдя къ лавочк и принимаясь дрожащими руками развязывать узды пачки.

— Это вы потрудитесь принести ко мн, остановилъ ее Лучаниновъ.— Впрочемъ, не знаю буду ли я вамъ полезенъ, я плохой юристъ, но если дло въ какой-нибудь справк, извольте, я готовъ сдлать ее вамъ.

— Многаго я дать пока не въ силахъ, во что могу я заплачу за хлопоты вамъ, господинъ губернскій секретарь, не принимаете ли вы меня за нищую? обидчиво произнесла, спрятавъ бумаги, старуха.

— Помилуйте, мн и въ мысль не приходило, отвчалъ красня Лучаниновъ.— Но я не адвокатъ, справку, это такая бездлица, я сдлаю вамъ безплатно, но вести весь процессъ вашъ не берусь, просто потому что не сумю. Позвольте мн….

— Топоровская, сдлавъ нчто въ род реверанса, отвчала старуха.

Лучаниновъ покраснть.

— Я любуюсь вашею внучкой: какая славная, должно-быть, двочка, проговорилъ онъ, закуривая папироску. Гд она учится?

— Ходила было въ школу, да я взяла, далеко: шутка ли ребенку въ морозъ…. Теперь не учится…. Да…. Она шалунья, но добрая, добавила съ улыбкой, какъ бы любуясь вдругъ мелькнувшею фигуркой внучки, бабушка.— Вотъ, думаю, стара я, одна останется, вдругъ отъ улыбки перейдя къ слезамъ, дрожащимъ, прерывающимся голосомъ закончила старуха.— Когда же вы мн позволите? спросила она, отервъ слезы.

— Позвольте, хоть завтра утромъ, самому мн быть у васъ…. Что жь въ ваши лта безпокоиться, отвчалъ Лучаниновъ.

— Самимъ?… Ну, если будете такъ снисходительны къ старух, господинъ губернскій….. начала было опять титуловать Лучанинова новая знакомка.

— Такъ завтра въ десять часовъ, если вамъ удобно?

— Удобно…. Извините, господинъ губернскій секретарь, что я осмлилась остановить васъ, съ поклономъ отвчала старушка.— До свиданія, если вы такъ снисходительны, господинъ губернскій….

Лучаниновъ раскланялся и пошелъ на свою квартиру.

— Вотъ вамъ принесли, говорила ему служанка, отдавая вмст съ ключомъ отъ комнаты пачку газетъ, которыми снабжалъ Лучанинова правитель длъ. Сбросивъ пальто, Владиміръ Алексевичъ развернулъ пачку журналовъ, ему бросился въ глаза верхній листокъ, окаймленный черною рамкой, это было извстіе о кончин государя. Бюллетени о болзни печатались давно, но, судя по нимъ, никто почти не подозрвалъ опасности.

Всю ночь горла свчка у Лучанинова на столик подл постели, ему длалось даже немного жутко, страшно, въ одинокихъ трехъ комнатахъ, когда онъ на минуту забывался, являлся ему Конотопскій, или видлся братъ… Онъ просыпался, бралъ книгу, принимался читать, но не понималъ смысла читаемаго…. На душ, помимо воли и сознанія, гудла неотвязная печальная нота, точно мрный, похоронный звонъ. И мысленно переносился онъ въ Москву, въ ‘Россію’. ‘У многихъ, правда, не у одного меня, та же тяжкая дума въ ночной тишин, днемъ замняемая неутшными слезами о невозвратныхъ утратахъ.’

На весну въ город, гд служилъ Лучаниновъ, ждали тоже непріятельскихъ дйствій, въ Балтійское море шла англійская эскадра, со всхъ сторонъ окружена была Роосія непріязнью, Европа шла противъ насъ вооруженная всевозможными новйшими средствами истреблять человчество, карточка боевыхъ угощеній девятнадцатаго столтія удовлетворитъ тончайшаго гастронома по этой части: разрывныя пули, игольчатыя ружья, подводныя баттареи, словомъ, чего хочешь, того просишь, несмотря на это, спеціалисты знай длали новыя открытія на этомъ поприщ, знай изобртали новыя средства истреблять родъ человческій: въ иностранныхъ газетахъ помщались то и дло извстія объ опытахъ новой системы ружей и пуль надъ трупами, фельетонисты увдомляли читателей о результатахъ этихъ отвратительныхъ пробъ такимъ тономъ какъ будто дло шло о важномъ, научномъ открытіи.

Французскія газеты были наполнены описаніями походной жизни въ крымскихъ баракахъ, иностранные герои Крымской войны, читая ихъ, поглаживали свои бородки и воображали какое впечатлніе должны эти разказы произвесть на Парижанокъ. ‘Ah, bien crit,’ снисходительно толковали различные колонели и капитаны, читая описанія своихъ геройскихъ подвиговъ. Французъ всегда любилъ порисоваться храбростью, но въ Крыму это рисованье доходило до невроятныхъ размровъ: армія для развлеченія устраивала спектакли наканун сраженій. Чрезъ нсколько сотъ лтъ, пожалуй, не повритъ этому человчество. Варвары Русскіе молились, а въ комфортныхъ баракахъ цивилизованныхъ націй танцовали, пли скоромные куплеты. Подобнаго зрлища еще не видало человчество, танцы на свжихъ могилахъ падшихъ товарищей впервые введены, въ иностранномъ лагер, предъ стнами Севастополя. У насъ, въ виду общественной бды, пили шампанское и глотали устрицъ на тысячныхъ завтракахъ одни казнокрады. Все честное въ молитв обртало твердость и мужество, съ которыми защищался Севастополь, этотъ ящикъ, куда кидала день и ночь ядра почти вся Европа.

Страшно было созерцать эту живую картину частному лицу каково же было глядть за нее государю? Мы и видли, конечно, не все, а предъ нимъ открытыми лежали замыслы, намренія кабинетовъ, ему прямо въ сердце летли стрлы пущенныя враждой и завистью, тутъ ежедневныя всти о потер лучшихъ русскихъ людей, врнйшихъ слугъ его и Россіи. Каково это было переносить тому кто, умирая, говорилъ царственнымъ дтямъ: ‘посл Россіи, я васъ любилъ больше всего на свт?’ За это чувство ‘пламенной любви къ нашей славной Россіи’ благодарилъ онъ Творца, вручая Ему свою великую душу. Вотъ послднія слова его къ Русскимъ, ‘я былъ человкъ со всми недостатками, коимъ люди подвержены, старался исправиться въ томъ что за собой худаго зналъ, въ иномъ усплъ, въ другомъ нтъ, прошу искренно простить меня’.

Заслышавъ звонъ этого похороннаго колокола, въ такіе уже и безъ того тяжкіе дни, крпко задумалась сама о себ вся Россія, это была какая-то Страстная недля ея, печально, сумрачно было тогда въ родной земл нашей.

XX.

‘Страшное время переживаемъ мы,’ писалъ на другое утро, вставъ со свчой, Владиміръ Лучаниновъ къ Корневу, онъ, между прочимъ, хотлъ увдомить его о смерти Конотопскаго. ‘Вчера мн не спалось, случайно мн попалась ‘Переписка Гоголя съ друзьями’. Я сталъ читать и зачитался, въ первый разъ такъ понятно сдлалось мн въ этихъ письмахъ многое. Событія, мн кажется, ведутъ къ тому же вдь Россію, къ чему призывали ее наши поэты, именно: къ дум о себ, ко внутренней работ надъ собой, быть-можетъ къ покаянію. Ты скажешь, только Гоголь заговорилъ объ этомъ. А Жуковскій? Вспомни статью его о значеніи поэзіи. А Хомяковъ? Да не одну Россію, не одну родную семью, вдь весь міръ они звали къ любви, къ объятіямъ, къ мировой, но прежде къ покаянію…. Безъ этого не разршить намъ ни славянскаго, ни какого вопроса.

Путемъ измнъ, путемъ раздора,

Стезей кровавыхъ, зврскихъ счъ,

Добромъ не кончить вкъ намъ спора,

Кого на казнь изъ братьевъ влечь?

Метнувъ на жребій багряницу,

Опять любовь на крестъ ведутъ….

Но сонмъ ведущихъ, какъ Денницу,

Отъ горнихъ, врьте, изженутъ.

И станутъ мракъ, и рабства своды,

И жажда свта насъ томить,

И какъ воды, святой свободы,

Хоть капли будетъ міръ просить

У жертвъ. Но жертвы скажутъ: ‘Братья!

Не мы ль о ней молили васъ?

‘Не мы ли звали къ ней въ объятья?

‘А вы цпьми вязали насъ.’

И грозный образъ херувима

Безмолвно намъ заступитъ входъ,

И вспять, отъ вратъ Ерусалима,

Съ стенаньемъ родъ нашъ отойдетъ.

‘….А между тмъ въ руccкой душ сколько богатыхъ залоговъ примненія къ длу, къ жизни, высшей заповди любви. Не эта ли любовь звучитъ и вьется около сердца въ нашей задушевной русской псн? Это не испанская огненная, страстная качуча, не италіянская, ласкающая слухъ мелодія, не французскій бойкій, щегольской куплетъ, — наша родная псня вся пропитана внутреннимъ чувствомъ, то слышится боль сердечная въ ея неотразимыхъ звукахъ, то любованье просторомъ, этимъ прообразомъ свободы, прирожденной человческой душ, самый разгулъ, такъ дико выразившійся въ какомъ-нибудь гуляк-Запорожц, есть порожденіе того же чувства: ‘все ни почемъ, всего дороже мн мое душевное движеніе’. Эта сердечная ширь русской природы, какъ въ зеркал, вся отразилась въ язык: въ немъ есть вс краски, вс звуки, начиная отъ грубыхъ, оскорбляющихъ все дорогое человку, до ангельски чистыхъ, ласкающихъ даже бездушную природу словъ: ‘травушка, рченька, дороженька’. Такая ширь опасна, если она не подчинится нетяжелому игу любви, не приметъ ея легкаго бремени. Замть, если Русскій пустится въ дурное, онъ перещеголяетъ всякаго иностранца. Эту опасность слышали и слышатъ наши рускіе художники, такъ русскій геніальный живописецъ пишетъ чуть не тридцать лтъ, взаперти, Явленіе Христа народу. Его картин предшествуетъ Послдній день Помпеи, разрушеніе ветхаго міра, въ виду небольшой кучки христіанъ, не даромъ помщенныхъ геніемъ на первомъ план. Даже въ народныхъ сценахъ русскихъ живописцевъ благоухаетъ любовь къ человку, къ бдняку, къ нищему, клеймится, во имя любви, гнетъ, грубая зажирдость и всякое нравственное безобразіе.

‘Честно пожертвовавъ самою славой, популярностью, наши художники немолчно зовутъ Русь, подобно гласу вопіющему въ пустын, уготовать путь Господу. Одиноко, при общей легкомысленной насмшк, раздавался ихъ голосъ, но правду одинокихъ рчей уже высоко цнятъ нкоторые, и оцнить еще выше грядущее.

‘Залоги, повторяю, есть въ Россіи богатые. Гляди, не это ли святое чувство любви несетъ милліоны за общее дло? Не оно ли стоитъ, что мученикъ, противъ цлой Европы за родныя твердыни? Это подспудная сила любви, подобно молніи, излетла въ слов нашего друга: ‘какъ же братцы? Вдь надо выручить товарищей?’ А что жь иное, не любовь ли говорила устами умирающаго русскаго царя: ‘иду молиться за Россію!’

‘Видишь, какіе богатые залоги, какой кладъ хранится въ русской душ, какая плодотворная почва дана, и горе будетъ вамъ, если мы не воздлаемъ ее, а дадимъ ей зарости крапивой и терніемъ.’

Давно разсвло, а свчи все еще горли на стол записавшагося Лучанинова, погруженный весь въ свою любимую думу, онъ позабылъ было что общалъ вчера зайти къ сосдк. ‘Знать, мы только умемъ толковать въ стихахъ о любви къ ближнему, а вотъ бдная женщина’, думалъ онъ, запечатывая письмо, ‘проситъ помочь ей, я забылъ, отнкиваюсь незнаніемъ, недосугомъ. А между тмъ помощь беззащитному разв не есть прямое примненіе христіанской любви къ длу?’ продолжалъ онъ размышлять, одваясь. ‘А не другое ли зоветъ тебя туда отчасти?’ мелькнуло у него въ голов. И ему представилось какъ бы расхохотался Конотопскій, онъ, потирая руки и подпрыгивая, непремнно сказалъ бы: ‘а что, братъ, ты смялся что я ду спасать человчество? А ты? Тебя, ну хоть отчасти, не манить туда небось хорошенькая женская головка?’ Но посл шутливой рчи слышалась другая, серіозная рчь Конотопскаго: ‘смло ступай, ты человкъ честный. Какъ знать, можетъ-быть тамъ крайне нужно твое участіе, можетъ защита?’

Натянувъ ваточное пальто, Лучаниновъ заперъ одинокую свою обитель и отправился чрезъ улицу къ сосдямъ, входъ былъ со двора, пройдя по усыпанной пескомъ, расчищенной, узкой тропинк, онъ поднялся по новой, узенькой лсенк и постучался въ дверь съ надписью каракулями: ‘Madame Тоporofleka’. Дверь отворилась, и гость вошелъ въ первую, уставленную старинными сундуками, опрятно прибранную, комнату, влво, за ширмою, стояла широкая кровать, вправо — блая кухонная печь съ колпакомъ для дыма. Старушка, въ блою чепц и темномъ ситцевомъ плать, вышла ему навстрчу.

— Просимъ покорнйше, говорила она.— Сюда вотъ не угодно ли повсить вашу бекешъ, господинъ губернскій секретарь

Лучаниновъ раздлся и вошелъ во вторую, вроятно исправлявшую должность гостиной, небольшую комнату. Въ сторонк на стол киплъ самоваръ. У полукруглаго, знакомаго вошедшему, окна стояла, потупившись, двушка лтъ четырнадцати, въ свтломъ ситцевомъ, лолукороткомъ плать, нагнувъ головку, она очень неловко отвтила на поклонъ вошедшаго, на оживленномъ, съ нсколько поднятымъ носикою, лиц ея вспыхнулъ яркій румянецъ, большіе темносиніе глаза, украдкой, наскоро взглянувъ на гостя, снова исчезли подъ опущенными темными рсницами. Во всей головк двушки, съ какимъ-то страннымъ локономъ на лбу, въ сжатыхъ губахъ, было что-то оригинальное, украдкой взглядывая по временамъ на гостя, она, перебирая свой блый фартучекъ, продолжала стоять за одномъ мст Старуха усадила Лучанинова и вытащила изъ комода, нсколько знакомую уже ему кипу пожелтвшихъ бумагъ.

— Вы мн позволите курить?..

— Сдлайте одолженіе, отвчала старушка.— Дай срничку, обратилась она къ внучк.

Двочка покраснла, ей, замтно, не хотлось почему-то покидать занятую позицію, она придвинула къ окну стоявшій неподалеку отъ нея стулъ, набросила на него какой-то желтый платокъ, во не успла сдлать отъ окна двухъ шаговъ, какъ изъ-подъ стула, стукнувъ фарфоровою головой объ полъ, высунулось глупое, румяное лицо упавшей куклы.

— Вотъ, господинъ губернскій секретарь, начала старуха, развертывая старыя бумаги.

Двочка отошла снова къ окошку, подавъ спичешницу.

— Вотъ посмотрите, продолжала старушка.

— Вы мн позвольте взять ихъ на домъ.

— На домъ-то?… замялась старуха, поправляя чепецъ.— Изволите видть, господинъ….

— Очень хорошо. Я посмотрю ихъ здсь, перебилъ Лунаниковъ, покраснвъ немного, но не обидясь недовріемъ старухи къ нему, какъ къ незнакомому.

— Разлей же кофе, Маріанночка. Что ты стоишь? оказала, не то по-польски, не то по-русски, старуха.

Двушка подошла къ столику и застучала чашками, замтивъ издали выглядывавшую изъ-подъ стула куклу, она, воспользовавшись минутой когда гость нагнулся надъ бумагами, проворно подошла къ окну и сердито толкнула носкомъ ботинки куклу, кукла спряталась.

— Не стучи такъ. Разливай же, замтила старуха, обратившись къ молодой, усердно разставлявшей чашки, хозяйк.— Подай сначала гостю, Маріанночка.

‘Славное имя’, подумалъ Лучаниновъ. Двочка подала ему стаканъ на поднос, она совсмъ покраснла, когда Лучаниновъ принялъ стаканъ, локонъ на лбу раздлился за нсколько колецъ, темные зрачки глазъ глядли въ сторону изъ-подъ густыхъ, полуопущенныхъ темныхъ рсницъ. ‘Какая красивая головка’, подумалъ Лучаниновъ, поблагодаривъ угощавшую.

— Оставь здсь подносъ, приказала старуха побжавшей было обратно съ нимъ къ столику внучк.— Можетъ-быть, господинъ губернскій секретарь скушаетъ вотъ хлба съ масломъ, или бисквитовъ?

Лучаниновъ принялся читать лежавшія сверху въ связк бумагъ прошенія.

— Это вотъ ршеніе гражданской палаты. Дло въ сенат, мы подали на аппелдяцію, говорила старуха. Но нельзя сказать чтобъ очень внимательно слушалъ ее молодой адвокатъ, глаза его поминутно перебгали отъ желтоватаго, морщинистаго лица старухи къ свжему личику намазывавшей на ломтикъ хлба масло двушки. Онъ любовался ею какъ любуется живописецъ красивою натурщицей. ‘Въ наивности, вотъ гд истинная грація’, думалъ онъ. Селомъ, деревней вяло отъ двушки, здоровьемъ, которымъ надляетъ воздухъ, ароматъ сосновыхъ лсовъ, березовой рощи, залахъ ржи и чистое, безоблачное, какъ душа ребенка, небо.

— Вы мн потрудитесь сказать о чемъ вы желаете оправиться? спросилъ Лучаниновъ.

— А вотъ нумерокъ у меня, отвчала старуха, доставая изъ ридикюля клочокъ бумаги.— Вотъ, есть ли отвтъ изъ Петербурга на эту бумагу?

— Да это не у насъ, это въ палат нужно справиться.

— Ахъ, вы не тамъ служите, начала было старуха.

— Не тамъ, но это все равно, я съ удовольствіемъ съзжу и узнаю, перебилъ ее, нсколько испугавшись и поднимаясь съ мста, Лучаниновъ.— А бумаги позвольте мн разсмотрть въ другой разъ.

— Вотъ эти старые документы, пожалуй, я вамъ дамъ, го₍ворила старуха, перебирая дрожащими руками бумаги.— Я какъ-то, не знаю почему, думаю что вы не воспользуетесь моею простотой, прибавила она улыбаясь и передавая бумага.— Вотъ вы увидите изъ нихъ какія права на нашей сторон, да некому и нечмъ взяться, господинъ губернскій секретарь.

Лучаниновъ, завернувъ свертокъ ветхихъ листовъ, съ висящими за шелковыхъ снурахъ старинными печатями, раскланялся. Старушка пошла въ переднюю проводить его, двушка поклонилась, какъ кланяются дти, когда имъ велятъ поклониться. ‘Что она, сердится что ли на меня?’ подумалъ Владиміръ Алексевичъ, выходя въ переднюю.

Отдавъ въ почтамт письмо къ Корневу, Лучаниновъ похалъ въ палату сдлать справку, не добившись никакого толка отъ чиновниковъ, занятыхъ какимъ-то спшнымъ дломъ, онъ уже надлъ пальто, какъ къ нему подошла небольшая фигурка, въ писарскомъ, военномъ сюртук, съ полинялымъ галуномъ на воротник.

— Вамъ угодно сдлать справку по длу Топоровскихъ?— спросила фигурка, уставивъ на Лучанинова черные, умные глаза.

Черные, кудрявые волосы, выговоръ и ухватки подошедшаго обличали его еврейское происхожденіе.

— Да, отвчалъ Лучаниновъ,— но господа чиновники говорятъ что не знаютъ, что имъ некогда.

— Они не знаютъ, отвчала фигура,— дло у секретаря. Если угодно, я могу вамъ доставить справку, прибавилъ таинственный писарь, провожая Лучанинова въ сни.

Лучаниновъ остановился. ‘Врешь вдь ты, вроятно?’ подумалъ онъ. Фигура, какъ бы отвчая на его мысль, съ увренностью посмотрла на него своими умными глазами.

— Такъ я попрошу васъ, если вы можете, началъ Лучаниновъ.

— Могу, отвчала фигура,— только… прибавила она нершительно, уже посмотрвъ въ имъ.

Лучаниновъ вынулъ изъ портмоне трехрублевую бумажку и, красня, всунулъ ее въ потную руку писца вмст со своимъ адресомъ.

— Завтра я вамъ доставлю справку, я васъ застану часовъ въ шесть? спросилъ писарь, проворно сунувъ за бортъ сюртука бумажку и опять уставивъ глаза на Лучанинова.

— Застанете.

— Я приду въ шесть часовъ къ вамъ на квартиру.

Лучаниновъ простился съ намъ и похалъ обдать, размышляя о томъ что нигд, видно, не обходится дло безъ подспудныхъ, скромно дйствующихъ силъ, наскоро отобдавъ вдвоемъ съ газетой въ трактир, Владиміръ Алексевичъ воротился домой, и улегшись съ сигарой за диван, началъ разсматривать переданныя ему старухой бумаги. Это были потемнвшія тетради, сшитыя красными, шелковыми снурками, писанныя по-русски, въ конц, къ инымъ были приложены, къ другимъ прившены, черныя восковыя печати, съ княжескимъ, полустершимся гербомъ, въ кудрявыхъ заглавныхъ буквахъ грамотъ были выведены писцомъ цлые узоры, травы, даже птицы. ‘Выписка изъ книгъ уголовныхъ трибунальскихъ воеводства Кіевского’, прочелъ Лучаниновъ. ‘Лта господского нароженья тысяча шестьсотъ осьмаго десять, мсяца іюня двадцать шестаго дня, предъ нами, депутатами суда, уголовнаго трибунала встали…’ Дале шли имена, между прочимъ имя какого-то ‘вельможнаго княжати Ивана Топора’, затмъ шли названія селъ, совсмъ русскія: Погостъ, Заволочье, Горностаи, даже какое-то Иваново-дворище съ бобровыми гоны и рыбными ловлями. Все это отдавалось ‘его милости, княжати Панкрату, брату моему’, пояснялось въ грамот: ‘съ подаваньемъ въ нашу ддовскую церковь Ивана Предтечи’. Имнье отдавалось ‘з слугами, боярами панцырными и путными подыми, тяглецами, огородниками и подсусдками, и вшелюкими з нихъ повинностями’. Выше печати виднлась подпись князя Ивана, русскими, увсистыми каракулями, въ конц подписи оказано было: ‘рука сва’, дальше шли подписи депутатовъ и свидтелей, по-русски и по-польски. По прочтеніи бумагъ, которыхъ было штукъ за десять, предъ Лучаниновымъ развернулась цлая повсть окатоличенія стариннаго, княжаго русскаго рода, и бумагахъ позднйшихъ годовъ умершаго ‘князя Ивана Топора’ уже перекрестили въ ‘Януша’, о церкви ‘Ивана Предтечи’ не было и помина, а жертвовалось завщателями на костелъ, то и дло попадались имена патеровъ: подспудныя силы, просто, возились между полинялыми отъ времени строками старинныхъ грамотъ. ‘О какой же измн толкуютъ ксендзы Полякамъ переходящимъ въ православіе? Это выдумка Рима. Возвращаясь къ намъ въ церковь, они ворочаются домой, къ своимъ, на родину’, думалъ Лучаниновъ ‘Скоре къ намъ, братья!’ чуть не вымолвилъ пылкій молодой человкъ. Воображеніе рисовало уже ему день примиренія коварно разлученныхъ односемьянъ, свтлый, радостный день обоюднаго разъясненія вковой размолвки. Настанетъ ли онъ когда-нибудь?

Какимъ-то особымъ свтомъ одлась для него новая, молодая знакомка, онъ рядилъ уже ее, мысленно, въ богатую жемчужную повязку, въ сарафанъ, видлъ за пяльцами въ узорчатомъ, старинномъ русскомъ терем. Въ чертахъ хорошенькаго личика, въ глубокомъ взор темносинихъ глазъ, онъ отыскалъ что-то какъ будто виданное тамъ, у насъ въ Россіи. ‘Есть даже что-то старорусское въ ней, право есть,’ думалъ онъ, поднявшись съ дивана…, ‘напримръ лобъ, глаза напоминаютъ нсколько портретъ Евдокіи Лукьяновны Стршневой.’ И какъ же злился онъ на Римъ, на эти подписи давно сгнившихъ въ земл досадныхъ патеровъ. ‘Не въ одномъ звук да образ намъ портилъ этотъ Римъ. А въ жизни? Въ исторіи? Думали ли, въ самомъ дл, князья Панкратій и Иванъ, что ихъ праправнучка будетъ молиться не въ ддней церкви Ивана Предтечи, а въ костел?’

XXI.

У же вышелъ на Красное крыльцо молодой Царь съ юною Царицей. Россія восторженно привтствовала Ихъ, она сознавала въ какіе тяжкіе дни вступаетъ новый царственный труженникъ на поприще и безъ того труднаго служенія. Изъ Крыма летла депеша за депешей, курьеры то и дло летали изъ Севастополя въ Петербургъ и обратно, внутри Россіи было все напряжено, все ждало страшнаго своею неизвстностью исхода, ршенія борьбы. ‘Что Севастополь?’ было первымъ вопросомъ при встрч двухъ знакомыхъ на улиц, въ обществ, на служб.

Въ одно пасмурное сентябрьское утро тащилась степью почтовая телга тройкой, на ней сидлъ въ срой военной шинели краснолицый (извстный читателю руссофилъ), въ рукахъ у него была огромная пнковая трубка, съ гнувшимся чубукомъ, называвшимся лавочниками ‘съ флекенбилемъ’, на голов былъ ополченскій картузъ. Подл помщика трясся гусарскій офицеръ, тоже въ шинели. На облучк, рядомъ съ ямщикомъ, сидлъ молодой, свжій парень, съ глуповатымъ лицомъ, въ военной, изъ солдатскаго сукна, ливре

— За что вы бранитесь? улыбаясь говорилъ офицеръ нахмурившемуся сосду.

Въ молодомъ человк, съ загорлымъ лицомъ, не сразу можно было узнать Петра Алексевича Лучанинова.

— За дло, братецъ, браню, отвчалъ краснолицый.— Глупо… Ну какъ же вызывать на дуэль всякаго мерзавца?

— Но, дозвольте… Вдь онъ оскорбляетъ подозрніемъ, накидываетъ тнь на мою мать, уже серіозно заговорилъ Лучаниновъ.

— Никакой онъ тни не накидываетъ. Мы вс знаемъ кто былъ твой отецъ, кто была мать твоя и что за птица Тарханковъ, отвчалъ краснолицый.— Побить — я еще допускаю, иногда это…. продолжалъ старикъ, закашлявшись отъ табачнаго дыма, — но дуэль, братецъ, нмецкая выдумка, чепуха. Меня какой-то разъ, въ концерт, прибавилъ онъ, взглянувъ своими свтло-срыми, мутными глазами на. сосда,— вотъ позабылъ фамилію, хотлъ удавить….

— Какъ удавить? спросилъ Петръ Алексевичъ.

— Да, удавить, подтвердилъ краснолицый, — я, разумется, только что хотлъ его смазать, полицеймейстеръ меня за руку. Посл мн говоритъ вицгубернаторъ: ‘вы, говоритъ, должны его вызвать за дуэль.’ Вотъ ему что надо, жалко помшали, а не на дуэль, отвчалъ я вицгубернатору, показавъ кулакъ. А то на дуэль! Да если онъ меня убьетъ? Положимъ даже я его убью, за что же я за всякаго скота буду отвчать за семъ и на томъ свт?

— Но вдь, позвольте, вы бы его побили, вдь онъ васъ вызвалъ бы за это? Я бы побилъ Тарханкова, вдь онъ бы меня вызвалъ?

— Тарханковъ-то? спросилъ краснолицый.— Добрый ты малъчикъ, Петруша, люблю я тебя, но, извини, или ты молодъ, или дуракъ.

— Да что жь тутъ невозможнаго? Ну вызоветъ?

— Еще побитъ, лаконически отвчалъ краснолицый.

Лучаниновъ расхохотался.

— Однако, послушайте, началъ было онъ.

— Нечего слушать, сердито отвчалъ краснолицый.— Разумется подлецовъ бьютъ, что жь съ ними цловаться, что ли?

— Отчего же вы давеча, я вдь просилъ васъ познакомить меня съ нимъ, не только не познакомили, а еще увели меня? спросилъ Петръ Алексевичъ.

— Оттого что…. Плюнь, братецъ, ты на этого Тарханкова.

Здсь краснолицый прибавилъ нсколько не совсмъ удобныхъ для печатанія, но очень сильныхъ словъ. Оба замолчали, сзади, вдалек, путники заслышали колоколецъ, и оглянувшись, скоро увидали несущуюся во весь духъ четверку.

— Вдь это онъ, мерзавецъ! произнесъ краснолицый.— Это онъ меня опять догоняетъ. А Севастополь-то? Севастополь? А? Петруша? произнесъ посл нкотораго молчанія старикъ, губы его задрожали, и нсколько слезъ скатилось на шинель и пнковую трубку.

Офицеръ молчалъ, уставившись въ пустое поле. Прохавъ съ версту, тройка подъхала къ стоявшей одиноко среди тощихъ деревьевъ станціи, тотчасъ за нею подлетла къ крылечку щегольская, забрызганная грязью, открытая коляска четверней. Тарханковъ, въ шинели съ бобромъ, сидлъ въ ней рядомъ съ коммиссаріатскимъ, красноворотымъ чиновникомъ, съ козелъ соскочилъ камердинеръ.

— Опять съхались мы съ вами, закричалъ Павелъ Ивановичъ краснолицому, слзавшему, при помощи слуги, съ телги.

Краснолицый, не глядя на Тарханкова, молча сдлалъ подъ козырекъ и пошелъ на крыльцо вмст съ Лучаниновыхъ.

— Что это фургонъ не детъ? спрашивалъ Павелъ Ивановичъ, выходя изъ коляски.

— Тяжело, нагружено у нихъ порядкомъ, отвчалъ камердинеръ.

Коммиссаріатскій, длинный, сухой человкъ, съ краснымъ вздернутымъ носомъ, выйдя изъ экипажа, потянулся, звнулъ раза два, и подпершись руками въ бока, подъ шинелью, сталъ отъ нечего длать глядть въ пустое поле.

— Войдемте въ избу, пока перемняютъ лошадей, обратился къ нему Тарханковъ.

— Пойдемте, отвчалъ коммиссаріатскій, звнувъ еще разъ.

Они вошли, малый краснолицаго разставлялъ на стол фляги и на походную жестяную тарелку укладывалъ жареную курицу.

— Мы вамъ не помшаемъ? спросилъ Тарханковъ, обратясь къ лежащему на лавк Лучанинову.

— Нтъ, мы сейчасъ узжаемъ, отвчалъ, приподнявшись, Петръ Алексевичъ.

Тарханковъ слъ на кожаный диванъ, коммиссаріатскій, снявъ шинель, помстился на стул, въ это время вышелъ изъ-за перегородки, закрывая бумажникъ, краснолицый, расплачивавшійся со смотрителемъ.

— Здравствуйте, началъ Тарханковъ.— Позвольте васъ познакомить, чиновникъ особыхъ порученій при коммиссаріат,Еремй Еремевичъ Туманинъ. А это мой почтенный землякъ и начальникъ нашего губернскаго ополченія….

Тарханковъ назвалъ фамилію, краснолицый, положивъ въ карманъ свой старинный, красный бумажникъ, протянулъ руку чиновнику.

— Не угодно ли вамъ рюмку водки? спросилъ онъ его, принимаясь рзать холодную курицу.

Чиновникъ потеръ, по обыкновенію людей приступающихъ къ закуск, руки, вроятно съ цлію пояснить причину по которой они намреваются выпить свжестью въ воздух, и отвчалъ: ‘въ дорог вещь пользительная рюмка водки’.

— А коли пользительная, произнесъ краснолицый, наливая дв рюмки, такъ не угодно ли? А вы? спросилъ онъ обратясь къ Тарханкову.

— На діэт, отвчалъ Павелъ Ивановичъ, выразивъ на лиц сожалніе что не можетъ выпить вмст съ ними рюмку, другую.

Поднявшись съ дивана, Павелъ Ивановичъ подошелъ къ краснолицому и спросилъ его на ухо: ‘кто это съ вами?’

— Это одинъ мой дальній родственникъ, изъ Полтавской губерніи, отвчалъ краснолицый, принимаясь жевать жесткую курицу.

Къ окнамъ подъхалъ огромный фургонъ на лежачихъ рессорахъ, четверкой, подъ небольшимъ волчкомъ, за козлами, сидлъ, извстный читателю, весельчакъ поваръ въ дубленомъ, прошитомъ по лацканамъ узорами, полушубк, и Василій Семеновъ, въ синемъ суконномъ тулуп съ поднятымъ воротникомъ.

— Вотъ они, произнесъ Павелъ Ивановичъ, остановившись противъ окна.— Погодите-ка, я велю сдлать бифштексъ, со мною есть великолпнйшій кусокъ говядины.

— Что до меня, я сейчасъ узжаю, отвчалъ краснолицый, наливая себ и чиновнику еще по рюмк.— А ты что же, Петруша? Я и позабылъ про тебя.

Лучаниновъ поблагодарилъ, отвтивъ что не хочетъ, и вышелъ изъ избы.

— Не хотите ли мадеры? Со мной есть превосходная, приставалъ къ краснолицему Тарханковъ.

Краснолицый покачалъ отрицательно головой, сморщившись отъ только что выпитой рюмки настойки, коммиссаріатскій замтилъ что ‘хлбное пользительне’. Павелъ Ивановичъ разлегся на диван.

— Лошади готовы, доложилъ вошедшій въ избу, уже облеченный въ свою тяжелую ливрею, малый краснолицаго.

— Убирай же, да подай мн трубку, отвчалъ краснолицый,— напрасно ливрею надлъ, въ шинели неловко укладывать погребецъ.

— Ничего-съ, прошепталъ малый, уставляя фляги въ сундучокъ съ безчисленными перегородками.

Павелъ Ивановичъ, вскочивъ съ дивана, молча взялъ подъ руку помщика.

— Позволь, братецъ, намъ одну минуту. Выдь, пожалуста, обратился онъ къ станціонному, щелкавшему все время счетами за перегородкой.

Смотритель вышелъ изъ избы. Коммиссаріатскій принялся читать въ первой комнат правила для станціонныхъ смотрителей, доставая въ то же время перышкомъ частицы жареной курицы, засвшія между зубами.

— Послушайте, началъ вполголоса, введя за перегородку и взявъ легонько подъ бока краснолицаго, Павелъ Ивановичъ,— прошу еще разъ, возьмите вы назадъ свой рапортъ. Ну, право, вы погорячились, сапоги, сукно вовсе не такъ дурны. Что же касается до той крупы которая…. Это была случайность…. Поймите, въ эдакой масс мудрено ли просмотрть, иногда самъ не знаешь вдь что принялъ.

— Рапортъ отправленъ, еслибы даже я согласился, и то было бы уже поздно, не могу, отвчалъ краснолицый, застегивая свой срый казакинъ и уставившись въ уголъ.

— Можете, опять взявъ его легонько подъ бока, съ живостію возразилъ Тарханковъ.— Можете, рапортъ еще не отправленъ?

— Какъ не отправленъ? Такъ я сейчасъ же. Эй! крикнулъ краснолицый.

— Погодите, уговаривалъ его, продолжая держать подъ бока Тарханковъ.

— Эй, малый! повторилъ, не слушая его, краснолицый, освобождаясь изъ рукъ Павла Ивановича, который держалъ его точно влюбленный танцовщикъ держитъ хорошенькую балерину за тонкую, перетянутую въ рюмку талію.

Коммиссаріатскій съ напряженнымъ вниманіемъ читалъ наставленія смотрителямъ, висящія на стн за стекломъ въ рамк, крупныя, печатныя буквы онъ, разбиралъ такъ пристально, какъ будто это были какіе нибудь гіероглифы. Въ избу вошелъ малый въ ливре съ трубкой для барина.

— Скажи смотрителю что мн нужны лошади назадъ на прежнюю станцію, обратился къ нему краснолицый.

Малый выпучилъ глаза и не двигался съ мста.

— Что ты стоишь, болванъ? Теб говорятъ, я ду назадъ, въ уздный городъ. Позови смотрителя.

— Послушайте, вдругъ подскочилъ къ нему, весь вспыхнувъ, Тарханковъ.— Вдь ничего изъ этого не выйдетъ, увряю васъ.

— Посмотримъ, отвчалъ краснолицый, закуривая поданную слугой трубку.

Въ это время вошедшій смотритель объявилъ что назадъ лошадей онъ дать сейчасъ не можетъ.

— У меня подорожная не въ одинъ конецъ, а для разъздовъ по всей Имперіи, произнесъ краснолицый.

— Я знаю, ваше высокоблагородіе, но лошади у насъ на счету на каждой станціи…. Разв вотъ не подойдутъ ли….

— Чтобъ были…. У меня важное дло, я ду по казенной надобности, закричалъ на него краснолицый.— Ты отвтишь за это….

Смотритель помялся, сбгалъ на улицу и возвратясь сказалъ: ‘пожалуйте, Ваше высокоблагородіе, какъ-нибудь обернусь, извольте хать на этихъ’. Краснолицый былъ одинъ изъ тхъ, къ счастію исчезающихъ, людей которые чего потребуютъ, то вытребуютъ, какіе имъ не представляй резоны: ‘нельзя-де, по закону, или по другому чему’, другой кричи, бсись, ничего не добьется, но подобнымъ краснолицому господамъ стоитъ прикрикнуть, пугнуть ‘казенною надобностью’, и, глядишь, послушается ихъ самый неумолимый соблюдатель закона. Тарханковъ во время описанной сцены что-то разказывалъ съ жаромъ, вполголоса, коммиссаріатскому, чиновникъ, вмсто отвта, глядя въ полъ, почесывалъ поминутно за ухомъ.

Лучаниновъ сидлъ давно въ телг, на крыльц дремалъ Василій Семеновъ, откуда-то долеталъ молодецкій, похожій на трепакъ, стукъ двухъ ножей повара, рубившаго котлеты, малый въ ливре жевалъ калачъ, стоя у телги и переговариваясь съ ямщикомъ и Лучаниновымъ.

— Вы дете назадъ? спросилъ Петръ Алексевичъ подошедшаго къ телг спутника.

— Назадъ, отвчалъ краснолицый, кряхтя взбираясь на телгу.— Каковъ подлецъ! проговорилъ онъ, застегнувъ крючокъ шинели, причемъ лицо его, налившись, приняло нсколько зврское выраженіе.— Пошелъ, произнесъ онъ, взявъ въ руки пнковую, дымящуюся трубку.

Малый вскочилъ на облучокъ, загородивъ растопырившимся капишономъ не интересный впрочемъ видъ на ожидающія путниковъ окрестности, и тройка похала обратно по вьющейся среди пустыря грязной дорог. На встрчу дущимъ тянулся казенный обозъ, на зеленыхъ, парныхъ телгахъ лежали раненые, плнный Французъ, засучивъ красные панталоны, сидлъ на одномъ воз, покуривая трубочку. Лучаниновъ спросилъ его куда онъ детъ?

— Въ Москву, мн хочется увидать брата который тамъ, отвчалъ Французъ солдатскимъ жаргономъ, съ шикомъ приподнявъ свою алжирку.

— Какимъ хватомъ сидитъ, точно въ карет детъ, замтилъ краснолицый.— Что онъ пробормоталъ?

Лучаниновъ перевелъ.

— Теперь мн жаль что я не поручилъ теб побить этого подлеца Тарханкова, говорилъ краснолицый.

— Выпей я дв-три рюмки водки, отколотилъ бы, произнесъ Лучаниновъ, закуридая папиросу.— А что?

Спутникъ разказалъ ему что послднее донесеніе его перехвачено или пріостановлено Тарханковымъ.

— Да что же вы безпокоитесь? Вдь, говорятъ, слдствіе начато? спросилъ Петръ Алексевичъ.

— Начато, но какъ же онъ смлъ задерживать мой рапортъ? горячо возразилъ краснолицый.— Положимъ что я не одинъ, и другіе донесли на него, подлеца…. Пошелъ, братецъ, проворне, что ты, съ горшками что ли дешь? крикнулъ онъ на ямщика распустившаго возжи.

Черезъ часъ въ почтамт узднаго города руссофилъ поднялъ бурю, почтмейстеръ, черноволосый толстякъ, заика, бгалъ, рылся въ книгахъ….

— По…. помилуйте, ва…. ваше высо…ко….родіе, толковалъ онъ,— от…отправленъ рапортъ.

Наконецъ, посл двухчасовой тревоги, крика краснолицаго и страшныхъ хлопотъ призваннаго городничаго, безтолковйшаго, но шумливаго старика на костыл,— рапортъ отыскался въ контор. Почтмейстеръ божился что забылъ отправить.

— За….за….валился проклятый, говорилъ онъ, поблднвъ отъ страха.— Я эста….фе….фету сейчасъ….

— Да этого мн мало, эстафету, ты съ мста улетишь, подъ судъ я упеку тебя, Ирода, говорилъ краснолицый, хоть никому изъ присутствовавшихъ неизвстно было что онъ нашелъ общаго между Иродомъ и почтмейстеромъ.

— Не…. не погубите, умолялъ то краснолицаго, то городничаго, стучавшаго сердито костылемъ своимъ, почтмейстеръ.— Зас….ставьте за себя Бога мо….молить. Семейство….

— Дти что ли? спросилъ краснолицый.

— Да…. дтей нтъ, лгать не…. не хочу, отвчалъ дрожащій, точно студень или желе, почтмейстеръ.

Петръ Алексевичъ, отведя въ сторону краснолицаго и городничаго, уговорилъ ихъ простить почтмейстера, отправить конвертъ съ эстафетою и хать, такъ и было сдлано.

— Въ полученіи доставь росписку въ Москву, говорилъ краснолицый почтмейстеру, садясь въ телгу.— Записалъ ли гостиницу?

— За…за….писалъ, ва….ваше превосходительство, вытянувшись, отвчалъ почтмейстеръ.

— Смотри же у меня, я тебя…. горячился, постукивая костылемъ, городничій.— Прощайте, крикнулъ онъ отъзжающимъ, пролетвъ мимо нихъ въ своихъ дрожкахъ.— Очень радъ случаю, добавилъ онъ, сдлавъ въ заключеніе молодецки подъ козырекъ.

— Прощайте, отвчалъ краснолицый, прибавивъ:— а безтолковъ, Господь съ нимъ, и телга принялась подпрыгивать по деревянной мостовой городишка.— Заставилъ, подлецъ, прокатиться слишкомъ шестнадцать верстъ лишнихъ, ворчалъ краснолицый, покуривая изъ своей пнковой трубки.

Когда тройка ихъ подлетла, часу въ десятомъ вечеря, снова къ прежней станціи, въ изб происходило что-то странное, у наружныхъ дверей стоялъ жандармъ въ шинели.

— Нельзя, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ, заслонивъ дорогу руссофилу, вошедшему было на крыльцо.— Не приказано никого впускать.

— Не приказано, такъ не пускай. Закладывай поскоре, проговорилъ краснолицый, садясь на бревна подл крыльца — Набей мн трубку, Васька

— Что же это такое? спросилъ Петръ Алексевичъ, подходя къ нему.— Тарханковъ здсь еще…. стало-быть….

— Стало-быть дло идетъ на ладъ, самодовольно отвчалъ краснолицый, раскуривая поданную слугой трубку.— Какъ же не здсь? Ты видишь, вонъ стоитъ его фургонъ, а вотъ коляска.

Лучаниновъ искоса посмотрлъ въ освщенное окно. Василій Семеновъ стоялъ, переминаясь съ ноги на ногу, съ бумагами въ рукахъ предъ какимъ-то полковникомъ въ эполетахъ и съ аксельбантомъ. Коммиссаріатскому чиновнику, должно-быть, понравились наставленія смотрителямъ, онъ поминутно подходилъ читать ихъ. Тарханковъ, по временамъ, злобно посматривалъ на него, облокотясь на окно, онъ сидлъ на лавк, покручивая усы свои, время отъ времени онъ вскакивалъ и подходилъ къ столу съ какими-то поясненіями полковнику. Военный писарь, засучивъ оба рукава сюртука, бойко строчилъ какую-то бумагу за отдльнымъ столикомъ.

— Кто это? Слдователь врно? спросилъ Петръ Алексевичъ краснолицаго.

— Много будешь знать, скоро состаришься, братецъ, отвчалъ краснолицый.

— Готовы лошади, доложилъ малый.— Прогоны смотритель проситъ отдать на слдующей станціи.

— Хорошо…. А что-то свжетъ. Не выпить ли, Петруша, вамъ съ тобой по рюмочк? какъ-то необыкновенно весело спросилъ краснолицый.— Есть кусокъ хлба?

Малый досталъ изъ погребца пеклеванный хлбъ, соль и флягу, путники выпили по рюмк водки, закурили одинъ трубку, а другой папиросу, и ухали со станціи.

Севастополь былъ взятъ, точно тихій ангелъ пролетлъ по Россіи, въ обществахъ, клубахъ, въ театр не слышно было обычнаго, шумнаго говора толпы, вс говорили вполголоса, были неразговорчивы, унылы. Москвою прохали богатыри-Черноморцы, потопившіе свои корабли въ севастопольской гавани, героевъ Москва принимала радушно, но сндающая тоска по друзьямъ, по многомъ, мшала и гостямъ, и хозяевамъ веселиться. Нтъ, нтъ, а вырывался порою глубокій вздохъ, слеза у пирующихъ.

Теперь только война, умолкнувъ, сдлавшись прошедшимъ, начинала длаться урокомъ, поученіемъ для Россіи, одни относили наши неудачи къ недостатку желзныхъ дорогъ, усовершенствованныхъ пушекъ и ружей, другіе обвиняли людей воспользовавшихся общею бдой какъ средствомъ набить себ карманы, нкоторые винили главнокомандующихъ, но вс единогласно удивлялись мужеству нашей арміи, самоотверженію являвшемуся во всхъ слояхъ ея, начиная отъ генерала до матроса, для честныхъ бойцовъ наступили дни почета, справедливаго признанія ихъ доблести, для негодяевъ дни обличенія, кары за низкія дла ихъ. Начались слдствія. ‘Такой-то взятъ, тотъ-то замшанъ, говорятъ,’ разказывалось вполголоса въ столичныхъ и губернскихъ обществахъ, и точно также какъ не врилось что въ скромныхъ, знакомыхъ намъ людяхъ явилось геройство, такъ же не врилось: какъ могъ такой-то, образованный, прекрасный съ виду человкъ залзть добровольно по уши въ такую грязь и подлость? ‘Быть не можетъ,’ невольно срывалось съ языка, при слухахъ о грустныхъ открытіяхъ слдователей, а между тмъ неопровержимыя улики, доказательства ярко озаряли страшную картину злоупотребленій. Каково было глядть на нее честнымъ односемьянамъ этихъ падшихъ нравственно людей? Что должна была перечувствовать, вынести иная мать, глядя на невинныхъ дтей, отецъ которыхъ опозорилъ свое имя предъ всею Россіей? И надо отдать справедливость, общество, правительство, простонародье, вс, вс старались поскорй забыть имена падшихъ, чтобы какъ-нибудь невольно не напомнить, не оскорбить намекомъ неповинныхъ ихъ семьянъ, участіе доходило до того что самихъ разжалованныхъ общество не казнило презрніемъ, отдавая содянное ими на судъ собственной ихъ совсти. Несправедливо иные объясняютъ равнодушіемъ, безучастнымъ отношеніемъ къ добру и злу эту высокую черту вашего общества, мы ищемъ глубже ея корня: онъ лежитъ въ тхъ же залогахъ любви, залогахъ смутно сознаваемыхъ, небрегомыхъ обладателями, но искони, повторяемъ, хранящихся въ душ русскаго человка. ‘Несчастнымъ’ издавна звалъ и зоветъ народъ нашъ всякаго преступника, будь это воръ, убійца, всмъ у него одно названіе: ‘несчастный’.

Въ число этихъ, поистин несчастныхъ, завела необуздываемая алчность и Тарханкова. Получивъ отъ Аристархова на семьдесятъ тысячъ заемныхъ писемъ, годныхъ разв для завертыванія бритвенныхъ кисточекъ (ихъ была кстати цлая коллекція у Павла Ивановича), Тарханковъ точно конь закусилъ удила, съ налитыми кровью глазами, понесся онъ, влекомый страстью, чрезъ изгороди, бездорожицей, не разбирая пропастей, кустовъ, колючки держи-дерева, крутизнъ, овраговъ. Адвокатъ подлилъ масла, свтильникъ вспыхнулъ и разгорлся, дабы освтить то чего было не видно въ полумрак, весь безпорядокъ и соръ плохо прибранной комнаты. Наткнувшись на честность командировъ ополченій и полковъ, онъ пробовалъ всевозможныя средства, сначала чтобы сбыть гнилой провіантъ, изъденныя молью шинели и полушубки, потомъ чтобы хоть съ убыткомъ, выпутаться, унести по добру по здорову ноги, но дло не выгорло. Полетвшія съ разныхъ сторонъ донесенія подкрплены были энергическимъ вмшательствомъ руссофила. Взявъ нсколько полушубковъ, сапоговъ, доставленныхъ для его ополченцевъ, находившихся въ Севастопол (руссофилъ былъ, какъ мы уже сказали, начальникомъ своего губернскаго ополченія), честный начальникъ отправился съ ними прямо къ главнокомандующему. Послдній ужаснулся, увидя вещи, и тутъ же веллъ усилить коммиссію которой поручено уже было дознаніе. Тотчасъ по сдач Севастополя, присланный изъ Петербурга флигель-адъютантъ началъ формальное слдствіе, первый актъ коего читатель и видлъ вмст съ нами сквозь окно станціоннаго дома.

‘Предопредленіе’, сказалъ бы, вроятно, самъ Тарханковъ, еслибы не былъ прикосновенъ къ длу, увидавъ какъ аккуратность его крпостнаго письмоводителя, Василья, и собственная страсть къ бумагамъ красиваго шрифта сразу помогли слдователю поймать конецъ нитки огромнаго клубка, намотаннаго и запутаннаго не безъ ловкости. Василій Семеновъ обезумлъ самъ отъ удивленія, увидя такое важное примненіе своей, казалось, безцльной и пустой работы.

Снявъ допросы, слдователь, въ сопровожденіи жандарма, отправилъ Павла Ивановича, впрочемъ въ его собственной коляск, въ ближайшій губернскій городъ, объявивъ что онъ долженъ подвергнуть его домашнему аресту. Коммиссаріатскій, спутникъ Тарханкова, оказался членомъ слдственной коммиссіи, къ Павлу Ивановичу онъ подъхалъ, съ недлю тому назадъ, въ вид ходатая по длу его, фамилія чиновника оказалась псевдонимомъ. Василій Савельевъ и поваръ получили тоже двухъ провожатыхъ, или, по выраженію Василья, ‘двухъ архангеловъ’. Поваръ, любитель музыки, попросилъ у жандармовъ позволенія взять купленную у ямщика на станціи балалайку, и усвшись на фургонъ, всю дорогу наяривалъ Камаринскую, трепака и Барыню.

Василій Савельевичъ Аристарховъ не только не былъ замшанъ въ дло, но не былъ и подозрваемъ, никакихъ писемъ, ни даже имени его не попадалось въ арестованной походной переписк Павла Ивановича. Вроятно, предвидя исходъ предпріятія, умный и опытный адвокатъ ограничился полученіемъ заемнаго письма и не вступалъ въ корреспонденцію и сообщество съ Тарханковымъ.

Отрадно было одно что кучка проворовавшихся была ничтожна въ сравненіи съ многочисленнымъ, почтеннымъ сонмомъ истинныхъ героевъ, людей явившихъ чудеса честной врности долгу и мужества. Иноземныя войска несли изъ-подъ Севастополя домой гордое, хотя не совсмъ врное, сознаніе побды, наши несли внутрь Россіи думу о самихъ себ, смиреніе предъ путями Промысла и отрадное чувство, убжденіе, что правота дла все-таки на нашей сторон, что такъ или иначе кончилась борьба, но Русь атолла честно и за святую истину.

Что дала имъ война, что намъ, повдать объ этомъ человчеству дло историка. Прикованному же къ заране обдуманному плану разкащику приходится оставить широкую рку народной жизни и снова плыть по узкимъ, мутнымъ и свтлымъ жизненнымъ ручьямъ отдльныхъ нарисованныхъ имъ личностей. Пойдемте въ эти тайники, порою мрачные, порой озаряемые, словно солнцемъ, лучами вчно зиждущей любви. И какъ отрадно побывать въ послднихъ, такъ тяжело спускаться въ мрачную, затхлую и сырую глубину лишенныхъ свта и тепла, душевныхъ подземелій.

Петръ Лучаниновъ, по окончаніи военныхъ дйствій, хотлъ проситься въ отпускъ, съ тмъ чтобы выйти совсмъ въ отставку (безденежье не позволяло ему служить въ кавалеріи), когда встртившійся съ нимъ въ Крыму руссофилъ, пріятель отца и кром того крестный отецъ Петра Алексевича, уговорилъ его отправиться съ нимъ въ качеств адъютанта ихъ ополченія, прежній адъютантъ былъ тяжело раненъ и лежалъ въ больниц въ Одесс. Лучаниновъ возразилъ было ‘что это нельзя, не переведутъ’.

— Это не твое дю, твое дло сказать: желаешь или нтъ? перебилъ его помщикъ.

Лучаниновъ отвчалъ что онъ не прочь. Руссофилъ взялъ шапку и похалъ къ полковому командиру Лучанинова, съ недлю онъ здилъ по бригаднымъ, дивизіоннымъ генераламъ, по военнымъ штабамъ, канцеляріямъ и выхлопоталъ таки приказъ ‘о прикомандировк гусарскаго корнета Лучанинова къ начальнику такого-то губернскаго ополченія’. Ополченіе было уже на обратномъ поход, когда они выхали изъ Крыма на почтовыхъ, чтобы догнать его. Чрезъ нсколько станцій, рано утромъ, они догнали ратниковъ, ополченцы поднимались съ дневки, народъ шелъ бодро, больныхъ было немного, но одежа и особенно обувь была плоха у многихъ.

— И воровать у этого бднаго народа, говорилъ вполголоса Лучанинову руссофилъ, расхаживая вмст съ нимъ по выстроившимся рядамъ ополченцевъ.— Понимаешь ты теперь всю гнусность поступка этихъ…. Какъ назвать ихъ? добавлялъ онъ, взбираясь на телгу.

Отъхавъ станцію, дв, они останавливались, чтобы снова осмотрть ополченцевъ, начальникъ иногда подчивалъ ихъ на свой счетъ водкой. Зная съ дтства руссофила, Петръ Лучаниновъ не удивлялся его распорядительности и аккуратности, точно такъ дло шло у него и дома въ хозяйств: со свтомъ поднимался онъ и отправлялся на бговыхъ, старинныхъ, звонкихъ дрожкахъ на работы. Старушка жена (они были бездтные) отправляла ему въ поле обдъ, посл обда отдыхалъ онъ на сн или на снопахъ и только вечеромъ ворочался домой. Возвращаясь, онъ халъ обыкновенно шажкомъ, саженяхъ въ двадцати, за идущею толпой, и слушалъ хоровую псню косцовъ…. Мужики и двки, зная слабую струну помщика, по воскресеньямъ собирали хороводъ на зеленомъ лугу предъ стариннымъ его флигелемъ.

Въ Москв Лучаниновъ заговорилъ было о разчет прогоновъ и сталъ благодарить на прощань своего спутника, но руссофилъ отвчалъ на это:

— Да кто же тебя отпуститъ, ты обязанъ проводить до мста ополченіе. Да потомъ что теб здсь длать? Опять пьянствовать съ какими-нибудь скотами? Вздоръ…. Ты подешь ко мн въ деревню.

Лучаниновъ что-то хотлъ возразить, но краснолицый, прехладнокровно указавъ малому на чемоданъ Петра Алексевича, произнесъ:

— Что жь ты стоишь, дуракъ эдакой…. Выноси….

— Я думалъ, началъ было слуга.

— Думаютъ, братецъ, люди умные, гд намъ съ тобой…. Готово что ли? Ну, подемъ. Одвайся.

Лучаниновъ надлъ шинель, бормоча себ что-то подъ носъ, а черезъ недлю сидлъ въ деревн краснолицаго, пославъ въ свой полкъ прошеніе объ отставк. Въ Москв онъ усплъ только захать къ Корневу, въ свой домъ, на который уже наложено было запрещеніе, онъ не захалъ даже, тамъ впрочемъ и не было никого, Гаврило Алексевъ жилъ въ семьей въ уздномъ город, гд перебивались и прочіе отпущенные на волю дворовые, поваръ нашелъ себ мсто въ Москв, а Петруша приводилъ въ порядокъ планы владній и размежевывалъ Корнева съ однимъ деревенскимъ сосдомъ.

XXII.

Года черезъ полтора отъ описаннаго въ предыдущей глав, вечеромъ, у одного извстнаго литератора и вмст замчательнаго музыканта, князя О., въ Петербург, гремлъ квартетъ. Первую скрипку игралъ Барскій, въ числ довольно многочисленныхъ слушателей и слушательницъ сидлъ нашъ знаменитый Михаилъ Ивановичъ Глинка.

— Знаете отчего вамъ не везетъ? сказалъ онъ, подойдя къ Барскому, усвшемуся къ чайному столу посл квартета.

Барскій вжливо поднялся съ своего мста.

— Вамъ надобно перемнить вашу фамилію, продолжалъ компонистъ, на какую-нибудь иностранную. Създивъ на полгода въ Парижъ, возвратитесь вы оттуда назвавшись какимъ-нибудь, хоть ‘Синьйорини’. Посмотрите какъ повезетъ вамъ.

— Правда, подтвердила хозяйка, передавая чашку Барскому.

— Простите меня, Михаилъ Ивановичъ, отвчалъ скрипачъ,— не подумайте что я слишкомъ высоко цню себя, но, положа руку на сердце, сознайтесь: вдь и вамъ, кажется, не худо бы переименоваться хоть въ ‘Глинчини’. Какъ бы мы, Русскіе, высоко чтили тогда и васъ, и ваши оперы.

Хозяйка разсмялась. Глинка пожалъ плечами и отвчалъ:—

— Пожалуй что, въ Глинчини надо и мн…. пожалуй что и правду вы замтили, Захаръ Петровичъ.

Музыкантъ давно былъ женатъ на Елизавет Николаевн и имлъ уже дочь. Жили они на той же квартир на Васильевскомъ остров. Попрежнему сидть онъ, но не во второмъ, а уже въ третьемъ ряду первыхъ скрипокъ опернаго оркестра. Какъ затерялся въ общемъ звон широкій тонъ его скрипки, такъ точно негромкое имя его и самъ онъ исчезли въ толп музыкантовъ, всегда, правда, ему поручалъ почему-то капельмейстеръ выврить партіи, отыскать фальшивый ‘цисъ’ у того или у другаго инструмента, прорепетировать съ квартетомъ арію пвца или пвицы, но исполненіе этихъ лестныхъ порученій, отнимая время у исполнителя, не прибавляло ему ни жалованья, ни особаго почета. Небольшой кругъ истинныхъ любителей музыки цнилъ замчательное дарованіе скрипача, приглашалъ его играть на вечера къ себ, но наслаждаясь его игрой, говоря любезности (какъ это водится за нами Русскими) никто изъ истинныхъ любителей даже не попытался помочь взойти на данную ему, такъ сказать свыше, эстраду концертиста. Барскій, изъ скромности, не просилъ ихъ объ этомъ, а они сами не догадались: такъ и остался музыкантъ чернорабочею силой, не нуждаясь въ деньгахъ, правда (онъ имлъ уроки), но нуждаясь въ случа подлиться, выказать обществу всю ширь своего дарованія, а это много тяжеле чмъ не допить и не дость для прирожденнаго художника.

Насъ упрекнутъ, быть-можетъ, въ пристрастіи, въ преувеличеніи, скажутъ: ‘ужь не такой же талантъ какъ онъ описываетъ’. Актеръ, отвтимъ мы на это, виртуозъ, пвецъ лишены возможности опровергнуть за дл подобное сомнніе, лишены съ той минуты какъ умолкъ навсегда звукъ ихъ инструмента, голоса. Въ самомъ дл, что осталось посл нихъ? Разказъ восторженнаго почитателя, которому не-очевидцы не поврятъ, скажутъ: ‘это пылкая голова, къ тому же онъ былъ молодъ, слушая, самъ ничего не понималъ, это ему такъ показалось’, и т. д. Чмъ доказать что это было? что это былъ громадный талантъ, затертый въ толпу нашимъ невниманіемъ? Нечмъ. Мы попробуемъ однакожь пригласить недоврчивыхъ взглянуть на висящія въ русскихъ галлереяхъ картины, хоть напримръ, бывшаго крпостнаго, Тропинина. Смло просимъ ихъ сравнить его картины съ современными Тропинину (да пожалуй и намъ) произведеніями европейскихъ живописцевъ. Сравните и скажите намъ по совсти, хуже нашъ Тропининъ, не говорю ужь о Егоров, Шебуев, Иванов, какого-нибудь Плекгорста или Мессонье, покупаемыхъ нами за диковинныя цны у ловкихъ иностранцевъ? Такъ почему же, если русская кисть способна пть такія гармоничныя, очаровательныя псни, почему русскому смычку не сумть срисовать родную ‘степь’, или врно и ярко передать назначенныя геніальнымъ компонистомъ краски? Не потому ли ужь что этотъ сказочный смычокъ приписанъ, по ревижскимъ сказкамъ, къ числу двухъ тысячъ душъ помщика? Къ несчастью таковыхъ скептиковъ (еслибы оказались таковые), Тотъ Кто даетъ таланты рдко справляется съ ревижскими и послужными, и всякими другими людскими списками.

Объ освобожденіи Барскаго въ обществ ходилъ неясный слухъ что онъ обязанъ имъ старой графин и Жуковскому, врнаго, впрочемъ, ничего не могъ онъ ни отъ кого добиться, такъ деликатно была оказана помощь. Замчательно, что въ тотъ самый день въ который въхалъ въ Петербургъ Барскій, въ Александро-Невскую лавру тянулся длинный похоронный поздъ старушки графини. Прозжая на другой день утромъ мимо ея дома, музыкантъ увидалъ остатки можжевельника, убираемые дворникомъ, сторы въ окнахъ были опущены, старинный домъ точно зажмурился, собираясь вздремнутъ, на досуг, въ тишин водворившейся въ немъ по отъзд навсегда старой хозяйки. Князь О. сообщилъ потомъ Барскому что одинъ изъ наслдниковъ графини разказалъ, будто превосходная коллекція старыхъ италіянскихъ скрипокъ и альтовъ графини украдена не задолго до ея смерти и замнена копіями. Скрипачъ ахнулъ и поблагодарилъ судьбу спасшую отъ похищенія его красавицу Гварнери.

— А то вдь и ее бы увезли за границу, говорилъ онъ.

— Да неужели за границу увезена коллекція? спросилъ кто-то.

Въ отвтъ на это музыкантъ подробно разказалъ обществу исторію инструментовъ знаменитаго оркестра В—хъ, гд старые италіянскіе не только скрипки, но віолончели и контробасы, точно Сабинки, были похищены вс цликомъ, только не Римлянами.

Музыкальный вечеръ кончился.

— А вы слышали что вашъ Тарханковъ подъ судомъ? спросилъ князь, прощаясь съ Барскимъ.

— Слышалъ, отвчалъ музыкантъ.— Жаль все-таки его, но нтъ вдь худа безъ добра, не поможетъ ли это какъ-нибудь Лучаниновымъ? Вы слышали ихъ исторію?

— Слышалъ, отвчалъ князь,— но какъ же поможетъ? Непростительная небрежность со стороны старика, добавилъ онъ.

— Вы незнакомы съ ними? спросилъ Барскій.

— Нтъ, но слыхалъ о нихъ много отъ графа Н.

Онъ назвалъ фамилію графа охотника, котораго не разъ уже встрчалъ читатель.

Среди блеска и роскоши столицы, небогатый уголъ музыканта былъ похожъ на одинъ изъ тхъ зеленыхъ, свжихъ закоулковъ правильно разбитаго парка, въ которые такъ и хочется хоть заглянуть гуляющему по усыпаннымъ пескомъ аллеямъ съ бордюрами изъ запыленныхъ цвтовъ и подстриженныхъ скучныхъ акацій. ‘Не разстался бы съ этимъ захолустьемъ,’ думаетъ гуляющій, забравшись въ благовонную чащу свжей зелени, но вотъ неумолимый сторожъ замчаетъ: ‘не угодно ли вамъ выйти на аллею?’ Продолжаю сравненіе: надъ этимъ свжимъ, уютнымъ уголкомъ, чудилось быть-можетъ нервному хозяину, висла какая-то бда, туча. Состояніе духа Барскаго было не то что мрачное…. Оно похоже было на весенній теплый, пасмурный день, благоухаетъ зелень, птицы щебечутъ и звенятъ въ сосдней рощ, но воздухъ влаженъ, душенъ. ‘Если это не предъ грозою,’ думаетъ пшеходъ-путникъ, ‘по крайней мр надо ждать ненастья, и сильнаго’. Ни слова не говорилъ музыкантъ жен о своемъ непонятномъ предчувствіи, но она знала безъ его словъ что онъ ждетъ чего-то. Елизавета Николаевна на второй годъ свадьбы часто прихварывала, кашляла по временамъ, доктора говорили что нтъ ничего опаснаго, но однако запретили ей заниматься музыкой. Это послужило новою пищей для нравственнаго состоянія Барскаго. Онъ вспоминалъ часто утро когда они играли, предъ его отъздомъ въ деревню, концертъ Вьетана…. ‘Я не сыграю его такъ теперь, и никогда, кажется,’ размышлялъ онъ самъ съ собою, ‘не вложу въ него этого жгучаго горя, которое само тогда, помимо моего сознанія, почти воплотилось въ звуки, передлало во что-то свое чужую музыкальную думу. И у нея, въ акомпанимент, положительно, вотъ какъ сейчасъ я слышу, были звуки литавръ покрытыхъ крепомъ, и она не повторитъ, не добудетъ въ другой разъ похоронно-печальнаго, страшнаго звука изъ-подъ клавишъ. Похороны, правда, были, умеръ старикъ,’ утшалъ себя мнительный художникъ. Но на другой же день, иногда ночью, въ безсонныя минуты, снова слышался, внутреннему слуху его, мрачный, тяжелый, похоронный стукъ литавры, снова припоминалось это загадочное утро. ‘Это бываетъ только разъ въ жизни и бываетъ не даромъ,’ думалъ музыкантъ. ‘Это предчувствіе, болзненная дальнозоркость духовнаго ока. Случится съ вами что-нибудь недоброе.’ И онъ дрожалъ за жену, за ребенка, засидвшись гд-нибудь на вечер, онъ мучился, думалъ: ‘не заболлъ ли кто, не случилось ли чего’ и т. п. Товарищи по оркестру, знакомые начали, наконецъ, замчать тяжелое душевное настроеніе скрипача и совтовали ему лчиться, създить за границу. ‘Да, нужно, надо,’ говорилъ онъ, желая отдлаться отъ совтовъ и никому не повряя чмъ страдаетъ, да и совстно было разказывать о такой странности. Иногда самъ онъ начиналъ смяться надъ собою внутренно, старался убдить себя что это вздоръ, но въ ту же минуту какой-то внутренній голосъ говорилъ ему: ‘не притворяйся, не зачмъ. Что надувать себя? Ты знаешь, вдь, что это сбудется, что это вовсе не вздоръ, а правда.’ Бднякъ соглашался съ этимъ, вздыхалъ, и снова впадалъ въ свою неотвязную задумчивость.

Развитію такого страннаго настроенія не мало помогала не удовлетворенная, не высказавшаяся вполн натура художника, не самолюбіе сндало его, его одолвалъ грузъ собственой, не примненной къ сродному ей длу силы, томила невозможность подлиться съ людьми звуками наполняющими душу. Часто, въ сумерки, вставъ противъ окна, онъ принимался фантазировать, и слушала одна молодая жена эти чудныя бесды съ самимъ собою, эти мелодическія жалобы безъ словъ, слушала, склонясь надъ колыбелью засыпающаго ангела ребенка. Знала она ‘что’ думаетъ мужъ-художникъ, заливаясь точно одинокій соловей въ глуши безлюднаго кустарника въ весенній, теплый, лунный вечеръ, а люди, жалуясь на скуку и тоску, сидятъ вс по домамъ звая и придумывая: чмъ бы имъ развлечься? А что бы выйти и послушать одинокаго пвца, мечущаго даромъ въ вечерній, лтній воздухъ свои звонкія, серебряныя трели?

‘Ну, вотъ и воля’, думалъ виртуозъ, поцловавъ вошедшую жену и укладывая со сдержаннымъ вздохомъ свою звонкую, пвучую Гварнери. Даже отъ князя О. и изъ другихъ музыкальныхъ салоновъ оттирали его доброжелатели, зазжіе виртуозы (исключая славнаго учителя Барскаго, Вьетана, этого царя скрипачей, богатыря скрипки), когда ихъ спрашивали объ игр Барскаго, отвчали: ‘Да, у него есть талантъ, хотя ему не достаетъ…. какъ бы это назвать вамъ?’ И они долго подбирали слово для точнйшаго выраженія чего не достаетъ, скромно умалчивая о томъ чего такъ много было въ отчетливой и вмст задушевной, жаркой игр русскаго музыканта. И что жь вы думаете? Мало-по-малу, исключая князя О., да испытавшаго на дл эти же невзгоды Глинки, да еще двухъ, трехъ любителей, въ салонахъ начали повторять отзывы зазжихъ знаменитостей: ‘у него есть талантъ, хотя недостаетъ въ его игр…. какъ бы это мн выразитъ?’ слово-въ-слово повторяли разные, считающіе себя знатоками музыки лишь потому что они не пропустили ни одного абонемента италіянской оперы. Барскій отмалчивался, скрывая тяжелую боль наносимую этими, повидимому ничтожимы, а между тмъ отгораживающими его все боле и боле отъ эстрады солиста, отъ истиннаго дла, словами невжественныхъ оцнщиковъ. Вдали ли они что творили?

Часовъ въ девять утра, на другой день квартета, Барскій сидлъ съ женою за самоваромъ, кто-то позвонилъ, нянька отворила, и въ комнату вошелъ Корневъ. Барскій познакомилъ его съ женою.

— Очень я радъ видть васъ, говорилъ хозяинъ, усаживая гостя къ чайному столу.— Скажите, гд теперь и что подлываемъ Лучаниновъ Владиміръ Алексевичъ?

— Служитъ все тамъ же, но вотъ съ полгода я не получатъ отъ него писемъ, правда, и самъ не писалъ, отвчал Корневъ.— Брата его я видлъ мелькомъ въ Москв, онъ, кажется, въ отставк и живетъ въ деревн у одного помщика, друга отца.

— Хочу попробовать я написать Владиміру Алексевичу, говорилъ Барскій,— мн онъ очень полюбился, и потомъ я часто вспоминаю наше первое знакомство, вдь, знаете, тогда, да и теперь бы…. вдь отдыхаешь встрчаясь съ такими теплыми, искренними людьми.

— Да, это правда, подтвердилъ Корневъ.

Онъ былъ какъ-то разсянъ, замтно было что ему нужно было о чемъ-то переговорить наедин съ музыкантомъ. Хозяйка, замтивъ это, вышла.

— Что ваша музыка? спросилъ Корневъ.

— Играю въ оркестр, учу дтей разныхъ сіятельныхъ и несіятельныхъ господъ, отвчалъ Барскій.— Это вы для чего же меня о ней спросили?

— То-есть какъ для чего? У васъ такой талантъ что мн кажется…. начать было Корневъ.

Барскій взялъ его за руку и произнесъ:

— Не завидуйте, Григорій Сергевичъ.

— Я не завидую, но….

— Будетъ объ этомъ, перебилъ Барскій.— Хныкать, жаловаться я не охотникъ…. Давайте о чемъ хотите говорить, только не объ этомъ, не о музык. Не видали ли вы кого-нибудь изъ нашихъ общихъ, впрочемъ немногочисленныхъ знакомыхъ?

— Видлъ. Вотъ я, кром желанія, разумется, васъ видть….

Вжливость иногда доходящая до смшнаго, рядомъ съ запальчивостью, была одною изъ слабостей Корнева.

— Кром, говорю, того что мн хотлось…. повторилъ онъ.

— Къ длу, безъ прелюдій, перебилъ Барскій.

Корневъ немного покраснлъ отъ замчанія музыканта и началъ:

— Я пріхалъ по порученію Сергя Александровича Палашова, съ которымъ недавно познакомился, онъ живетъ теперь въ Москв, онъ просилъ меня передать вамъ насчетъ какой-то пвицы Груши. Писать хотлъ онъ, но не можетъ: съ нимъ недавно былъ ударъ….

— Ударъ?

— Да, теперь однако ему получше, продолжалъ Корневъ.— Онъ васъ просить пристроить ее гд-нибудь въ Петербург, ее выключили изъ театральнаго училища какъ неспособную, и бдняжка живетъ у какихъ-то швей, крпостныхъ Тарханкова, она безъ куска хлба….

Барскій задумался.

— Вы когда дете? спросилъ онъ.

— Посл завтра, потомъ я буду здсь опять черезъ недлю, но проздомъ за границу въ Парижъ и, можетъ-быть, въ Италію, отвчалъ Корневъ.— Я пріхалъ теперь по имнію переговорить съ дядей, посл поду въ деревню и черезъ недлю, много дв, уду за границу.

— Позвольте мн переговорить съ женой, у васъ есть полчаса времени? спросилъ Барскій.

Корневъ отвчалъ что есть. Музыкантъ вышелъ въ другую комнату. Григорій Сергевичъ курилъ папиросу и, отъ нечего длать, перелистывалъ ноты лежавшія на закрытой рояли.

— Умница, говорилъ Барскій, гладя по голов жену, входя съ ней подъ руку въ гостиную.— Отлично, кажется, двочка будетъ пристроена, и какъ нельзя лучше. Что жь, надо хать?

— Сегодня не застанете. Его нужно заставать утромъ, замтила Елизавета Николаевна.

— Правда, отвчалъ Барскій.— Завтра вы свободны, такъ, часу въ девятомъ утра? спросилъ онъ Корнева.

— Свободенъ.

— Прізжайте же ко мн. Я васъ познакомлю съ петербургскими Аанасьемъ Иванычемъ и Пульхеріею Ивановною, говорилъ Барскій.

— Кто же это такіе? спросилъ Корневъ, не понимая въ чемъ дло.

— Это, батюшка, силища на контробас. А нтъ ли репетиціи завтра? говорилъ Барскій.

— Нтъ, повстки не было, отвчала Елизавета Николавна.

— Да, завтра репетируютъ балетъ. Лучше нельзя устроить двочку. Только бы взялъ Иванъ Евстаьичъ, толковалъ Барскій. Но я радъ что васъ съ нимъ познакомлю…. Чудакъ, но прелестнйшій человкъ. А вдь тоже аристократическаго происхожденія, какъ и я, изъ крпостныхъ же.

— Оба, и мужъ и старушка, превосходные люди, подтвердила Елизавета Николаевна, принимая отъ няньки на руки глазвшую на незнакомца дочку.

Проводивъ Корнева, Барскій отправился на уроки.

На другой день, часу въ девятомъ утра, Корневъ захалъ къ музыканту, и они отправились вмст въ одну изъ сосднихъ линій Васильевскаго острова. Сани ихъ остановились у деревяннаго стараго дома въ пять оконъ на улицу. Отворивъ калитку, Барскій повелъ Корнева узенькимъ проходомъ между небольшими, новенькими, опрятными будочками.

— Это куриный городокъ, объяснилъ, улыбнувшись, Барскій, указывая на курятники.

— Вижу, отвчалъ Корневъ, вслушиваясь въ говоръ и крикъ пернатыхъ обитателей городка.

Поднявшись на крыльцо, пріхавшіе прошли сни, Барскій отворилъ обитую новою клеенкой дверь.

— Да пестрая не клохчетъ, Иванъ Евстаьичъ, говорила крестьянка, молодая баба, стоя съ вникомъ въ рук, спиною къ вошедшимъ.

Увидя наконецъ гостей, она обдернула подоткнутый спереди фартукъ, поставила вникъ въ уголъ и низко поклонилась.

— А я теб говорю: клохчетъ, я самъ щупалъ ее сегодня, отвчалъ чей-то стариковскій, но бодрый голосъ изъ сосдней, притворенной комнаты.

— Дома. Раздвайтесь, Григорій Сергевичъ, произнесъ Барскій, снимая мховое пальто свое.

Гости вошли въ небольшую заду, высокій, довольно плотный, сдой старикъ, въ длинномъ сюргук, стоялъ, вытянувшись, на стул у окна и чистилъ канареечную клтку.

— Такъ пестрая клохчетъ, Иванъ Евстаьевичъ? спросилъ Барскій, остановившись у дверей.

— Смйся, отвчалъ, не оборачиваясь, старикъ,— вогъ погоди, дтишками обзаведешься, самъ будешь курицъ щупать, прибавилъ онъ, вдвигая дощечку съ чистымъ пескомъ и свримъ кормомъ.

Неторопливо повсивъ клтку, онъ слзъ со стула, отряхнулъ смя и лесокъ съ сюртука, поправилъ свтлорусые, съ просдью, густые, курчавые волосы и протянулъ руку Барскому.

— Позвольте васъ познакомить, началъ Барскій.— Григорій Сергевичъ Корневъ, артистъ театровъ Иванъ Евстаьевичъ Матвевъ.

— Здравствуйте, сударь, здравствуйте, обратился хозяинъ къ Корневу, пожавъ руку, очень пріятно, прошу покорнйше…. Татьяна Алексевна! Вы скоро? Чайку бы намъ….

— Сейчасъ, сейчасъ Иванъ Евстаьевичъ…. Сливокъ не принесла Агаья…. Прикажи, батюшка, ей, лотрудися, раздался изъ сосдней затворенной комнаты голосъ старушки.

— Агаья! Сливки ты забыла принести Татьян Алексевн, сказалъ, обратясь къ вошедшей кухарк, Иванъ Евстаьевичъ.— А морозецъ градусовъ около тридцати, надо быть. Не посмотрлъ я на градусникъ. Что, у тебя не холодно?

— Да есть таки, не жарко, отвчалъ Барскій.

— Говорилъ я твоему хозяину еще при старик: ‘проконопать’. Вотъ я дворецъ свой переконопатилъ, — не нарадуюсь, хоть въ рубах сиди, такъ въ пору, а вдь зима-то нонче наша русская. Что, посадила? спросилъ онъ, оборотясь къ кухарк, проходившей съ кринкой черезъ комнату.

— Сидитъ, отвчала кухарка.

— А говоришь, не знавши, замтилъ Иванъ Евстаьевичъ.

— Вотъ одолли человка курицы, замтилъ въ свою очередь Барскій.

— Смйся, отвчалъ, понюхавъ табаку, хозяинъ.

Корневъ оглядывалъ комнату, по угламъ, точно часовые, стояли два огромные ящика съ контробасами, у стнки старинное фортепіано, покрытое черною клеенкой, надъ окнами висли клтки съ канарейками, на подоконникахъ стояло безчисленное множество горшковъ съ цвтами, съ луковицами гіацинтовъ подъ стеклянными банками, въ нкоторыхъ горшкахъ ничего, не было кром воткнутой въ землю лучинки съ бумажкой, изъ сосдней комнаты по временамъ доносился рзкій перебой перепела.

— Вотъ, нынче у меня камелія что-то долго не цвтетъ, началъ хозяинъ, замтивъ что Барскій смотритъ на какое-то растеніе.— А что, расцвла ли моя у Елизаветы Николаевны?

— Расцвла, отвчалъ Барскій.— Какія у насъ азаліи!

— Ну ужь, брать, перещеголяю, погоди, на той недл прізжайте, увидите, отвчалъ Иванъ Евстаьевичъ.

— Пожалуйте, раздалось изъ сосдней комнаты.

Служанка отворила об половинки дверей и ушла. Хозяинъ ввелъ гостей въ просторную комнату, убранную старинною мебелью краснаго дерева, въ углу, въ кіот съ образами въ серебряныхъ окладахъ, теплилась лампадка, на окнахъ и на зеленыхъ лсенкахъ подл нихъ стояли тоже горшки съ цвтами, на диван сидла старушка въ чепц за чайнымъ круглымъ столомъ, уставленнымъ корзинами съ булочками, колобками, масленицами и молочниками разныхъ архитектуръ и калибровъ, надъ всею этою дребеденью гордо шиплъ, точно разбогатвшій вдругъ купецъ, самоваръ, вычищенный какъ зеркало.

— Жена моя, Татьяна Алексевна, проговорилъ Иванъ Евстаьевичъ,— извините, сударь, запамятовалъ вашу фамилію… Да ужь и имя и отчество позвольте.

— Григорій Сергичъ Корневъ, поклонившись, отвчалъ гость.

Сухая, низенькая и худощавая старушка, съ трясущеюся нсколько головой, приподнялась, промолвивъ: ‘покорнйше прошу, батюшка.’

— Елизавета Николаевна все ли въ добромъ здоровь? обратилась она, снова усвшись на свое мсто, къ Барскому.— Что ея кашель? Употребляетъ ли она мое лкарство?

— Лучше, Татьяна Алексевна. Благодарю васъ, но все боюсь я за нее, все кашляетъ, отвчалъ Барскій.

— Зима нонче холодная, замтила старушка, наливая стаканы.— Покорнйше прошу, сударь, обратилась она къ Корневу.

Корневъ глядлъ во вс глаза на эту обстановку, напоминавшую ему деревню, дтство, бабушку, и едва врилъ что онъ въ Петербург.

— Не правда ли, идиллія? шепнулъ ему на ухо Барскій, угадавъ его мысли.

Хозяинъ принялся за чай, за колобки и мало обращалъ вниманія на постителей.

— Точно бы масло горьковато въ колобкахъ, замтилъ онъ, обращаясь къ старушк.

— Ужь я и сама вижу…. Поскупилась…. Надо бы изъ новой кринки взять, озабоченно отвчала старушка.— Не угодно ли вамъ крендельковъ, сударь, предложила она Корневу.— Что же вы масла-то, Захаръ Петровичъ? Сливочное, свжее, вчера только что сбила.

— Ты сдышала, Татьяна Алексевна, какъ онъ баранины-то купилъ вмсто лося? разсмявшись до слезъ, перебилъ Иванъ Евстафьевичъ.

Старушка тоже разсмялась, проговоривъ: ‘ну да, вдь, гд же имъ знать?’

— А васъ прошу, Татьяна Алексевна, запретить ему куръ щупать, отвчалъ Барскій, доливая стаканъ.— Помилуйте, приходитъ въ оперу,— весь фракъ въ куриныхъ перьяхъ.

— И фрака-то я сроду не носилъ, возразилъ хозяинъ.

— Ну, сюртукъ, поправилъ Барскій.

— Смйся…. А вы чмъ же занимаетесь, сударь? Любители, полагать надо, музыки? спросилъ хозяинъ, обратившись къ Корневу.

— Люблю, но самъ ни на чемъ не играю, я математикъ, отвчалъ Григорій Сергевичъ.

— Мы пріхали къ вамъ, Иванъ Евстафьевичъ, началъ Барскій,— вотъ съ какимъ дломъ. Я вамъ разказывалъ немного о доморощенной пвиц, Груш

— Разказывалъ, отвчалъ Иванъ Евстафьевичъ.

И Барскій сообщилъ ему извстія привезенныя Корневымъ, окончивъ просьбою: не возьмутъ ли они, какъ бездтные, къ себ на воспитаніе сиротку?

— Подъ вашимъ руководствомъ, я увренъ, вышла бы изъ нея замчательная пвица, заключилъ Барскій.

Старушка и старикъ внимательно выслушали разказъ Барскаго.

— Эдакое дло зря нельзя длать, надо подумать, отвчать, понуривъ голову, старикъ.— Дтей у насъ нтъ, правда, былъ сынъ, но Богу угодно было….

Старики переглянулись, старушка отерла навернувшіяся слезы, мужъ и жена какъ будто перемолвились безъ словъ, и тихо вздохнули оба.

— Что жь, можетъ Богъ намъ посылаетъ, замтила старушка.

Барскій поцловалъ у ней руку.

— Такъ-то такъ, а все-таки дай прежде мн подумать. Вы когда дете? спросилъ Иванъ Евстафьевичъ Корнева.

— Я могу лишній день остаться, посл завтра, отвчалъ Корневъ.

— Денегъ вдь надобно послать ей на дорогу. А съ кмъ прідетъ-то? толковалъ старикъ.

Корневъ вызвался привезти двушку съ собою черезъ дв недли.

— Все-таки погодите, вотъ мы померекаемъ со старухой, завтра я отвтъ дамъ, хоть теб, отвчалъ, обращаясь къ Барскому, Иванъ Евстафьевичъ.— А завтра вечеромъ у насъ вдь септуоръ съ тобой у Глинки?

— Я знаю. Вы незнакомы съ Глинкой? спросилъ Корнева скрипачъ.

Барскій предложилъ познакомить его, и они условились хать на другой день вечеромъ на септуоръ.

— Если онъ, разумется, извинитъ что я не буду предварительно съ визитомъ: утро у меня занято, говорилъ Корневъ.

— Художники не обижаются подобными вещами, перебилъ его Барскій.

Хозяинъ принялся разказывать Корневу названія растеній, старушка, отведя въ сторону Барскаго, подробно раскрашивала его о Груш.

Иванъ Евстафьевичъ…. Авторъ считаетъ лишнимъ прибавлять фамилію, такъ какъ подъ именемъ и отчествомъ, да еще подъ названіемъ ‘ддушки’, описываемое лицо извстно было всему театру и тогдашнимъ петербургскимъ любителямъ музыки, фамилію его рдко и зналъ кто изъ его друзей и многочисленныхъ знакомыхъ. Тридцать два года стоялъ Иванъ Евстафьевичъ, какъ столбъ, на мст перваго контробасиста оперы, мнялись около него солисты, капельмейстеры, товарищи по инструменту (‘коллеги’, какъ онъ звалъ послднихъ), обросшій густою сдиной затылокъ Ивана Евстафьевича знай себ бллъ на одномъ и томъ же мст подл контробасной, похожей на верблюжью шею, ручки. ‘Можно скоре отставить отъ него оркестръ чмъ его отъ оркестра’, говорилъ про него одинъ изъ нашихъ композиторовъ, пародируя извстную остроту Ломоносова: ‘вотъ разв академію отъ меня отставятъ, а меня гд отставить академіи?’ Новые солисты, капельмейстеры, посл первой піесы, невольно взглядывали съ уваженіемъ на Ивана Евстафьевича, сразу уразумвъ что это стоитъ сила, въ отвть на этотъ лестный для музыканта взглядъ, Иванъ Евстафьевичъ, будто ничего не замчая, садился подл своего колосса-инструмента и молча подчивалъ изъ серебряной табатерки табакомъ сосда віолончелиста. Мягкій, бархатный тонъ контробасиста извстенъ былъ всему музыкальному Петербургу, устраивался ли септетъ въ избранномъ кругу знатоковъ, безъ Ивана Евстафьевича дло не обходилось. ‘Надо послать за ддушкой’, говорили знатоки, устраивая у себя октетъ или другую піесу съ контробасомъ. Въ оркестр, онъ и литаврщикъ, почти сверстникъ Ивана Евстафьевича, были тяжеловсомъ одерживающимъ подымавшіяся иногда колебаніе и качку: уносились ли впередъ разгорвшіяся въ конц огненнаго allegro первыя скрипки, Иванъ Евстафьевичъ, точно соборный колоколъ, мрно благовстилъ настоящій тактъ, и скрипки, опомнившись, об гались, будто внуки, подталкивая другъ друга, къ твердачуддушк, отставали ли неповоротливые віолончели, запутавшись какъ въ тенег въ трудномъ пассаж, и віолончели спшно подходили, перепрыгнувъ чрезъ два-три такта, къ неколебимой доминант стараго контробасиста. Фальшивый тонъ не пролеталъ тоже ни разу мимо опытнаго уха Ивана, Евстафьевича, ‘фисъ’, замчалъ онъ вслухъ, или посл піесы, проходя мимо промахнувшагося, говорилъ ему на ухо: ‘вдругорядь фисикъ, сударь, фисикъ потрудитесь взять’. Музызыкантъ краснлъ. ‘Разокъ-то ничего, и на старуху бываетъ проруха’, оканчивалъ свой выговоръ Иванъ Евстафьевичъ Барокій на репетиціи часто пускалъ, на встрчу контробасу, звонкій, невяжущійся, фальшивый тонъ, капельмейстеръ, переглянувшись со скрипачемъ, смялся. ‘Дури, дури’, добродушно говорилъ Иванъ Евстафьевичъ, зная что этотъ не проврется, другому бы безъ церемоніи сказалъ онъ: ‘це, сударь’.

— Что, братъ, коллега? Али не по зубамъ? острилъ онъ во время игры надъ тонконогимъ франтикомъ, вторымъ контробасистомъ, когда у того, въ трудномъ мст, заплетались пальцы и вылетали изъ-подъ смычка звуки похожіе на звукъ сапожной щетки.— Вскочи верхомъ на контробасъ-то, авось вывезетъ, добавлялъ онъ, поглядывая искоса какъ ‘коллега’, весь въ лоту, хлопочетъ безъ толку около инструмента.

Контробасисты обижались, и хотя побаивались Ивана Евстафьевича, но нкоторые жаловались на него инспектору музыки или капельмейстеру.

— Это невозможно, Herr Kapellmeister, жаловался нсколько разъ на него, картавя по-берлински, съ бородкой и стеклышкомъ въ глазу, зазжій шарлатанъ-контробасистъ, пріхавшій въ Россію съ тою надеждой что его будутъ слушать варвары.— Нельзя играть, man kann nicht spielen mit Иванъ Эстафитшъ, говорилъ онъ.— Во время игры онъ острить, reiset Witzen, Herr Kapellmeister.

Капельмейстеръ призывалъ Ивана Евстафьевича на очную ставку, невозмутимо выслушавъ выговоръ и замчаніе что надобно быть вжливымъ, старикъ, тутъ же отвтивъ ему ‘слушаю, сударь’, замчалъ жаловавшемуся товарищу: ‘а все-таки вдругорядь-то, коллега, почище выбери пассажикъ-то, возьми на гаузъ, поучи съ женой.’ Капельмейстеръ, разсмявшись, упрашивалъ истца оставить дло, но жаловавшійся уже держись въ слдующей піес, какъ соколъ налеталъ на бдняка съ насмшками за всякую ошибку Иванъ Евстафьевичъ.

Трудно было бы ршить даже опытнйшему лингвисту и филологу на какомъ язык Иванъ Евстафьевичъ говорилъ съ товарищами-иностранцами, въ первое время обыкновенно ни слова не понимающими по-русски. ‘Шпрингбогеномъ, коллега, шпрингбогеномъ, вотъ такъ’, говорилъ онъ, коллега понималъ и заставлялъ прыгать смычокъ свой. ‘Подгогь, малеленечко, нидриговато’, товарищъ-Нмецъ подымалъ на полтона настроенную низко струну. ‘Вотъ, теперь гутъ’, одобрялъ, подчуя его табакомъ и оглядывая оперную публику, Иванъ Евстафьевичъ. ‘Не само форте, вартъ маленько…. Цу фри, коллега, наша рчь впереди. Вотъ теперь съ Богомъ…. Закресчендирывай помаленьку…. Ай да коллега! Гутъ! Цны нтъ! Лихо!’ похваливалъ Иванъ Евстафьевичъ, возя смычкомъ по контробасу.

Иванъ Евстафьевичъ ничего сроду не пилъ, но любилъ пость и самъ мастерски готовилъ нкоторыя кушанья, онъ былъ большой хлбосолъ, и въ Ивановъ день, 29го августа, приглашалъ капельмейстера, Барскаго, литаврщика и человкъ пять, шесть друзей музыкантовъ, большею частію сверстниковъ. Столъ ломился отъ разныхъ кулебякъ, заливныхъ изъ осетрины, нсколькихъ сортовъ жаркаго, великолпнйшія наливки, настойки, шипучки, варенья съ особеннымъ мастерствомъ приготовляла Татьяна Алексевна. Пиръ длился иногда съ перваго утра до четырехъ, пяти часовъ слдующаго.

Но главною страстью Ивана Евстафьевича были цвты, птицы и особенно куры, какихъ, какихъ сортовъ куръ у него не было. Жизнь куръ была для него и ‘старухи’ (какъ онъ звалъ жену, когда хотлъ быть съ нею особенно любезнымъ), была для нихъ, кажется, такъ же занимательна какъ собственная.

— Вывела вдь, кричалъ онъ вдругъ, расхаживая по двору, лтомъ, безъ сюртука около своихъ курятниковъ.

— Что ты? отзывалась, высунувшись изъ открытаго окна, Татьяна Алексевна.

— Вотъ, гляди, отвчалъ Иванъ Евстафьевичъ, кроша яйцо цыплятамъ.

— Я говорила что сегодня надо имъ быть, замчала старушка, усвшись снова въ кресло и шевеля длинными, стальными спицами чулка.

Лтомъ Иванъ Евстафьевичъ ходилъ куда-то иногда на день, на два, за вниками, за грибами, за земляникой, встрчаясь со знакомыми, иногда весь увшанный пучками свжаго березника, онъ преспокойно раскланивался или подчивалъ табакомъ встртившагося, замчая: ‘а жарко въ город, въ лсу, вотъ, рай, блаженство.’

Но не довольно ли о немъ?

Простясь съ хозяиномъ, Барскій и Корневъ ухали.

— Дло, кажется, устроится съ Грушей, говорилъ Барскій, садясь въ сани.— А каковъ ддушка-то?

— Славные люди, отвчалъ Корневъ.

— Но что такое онъ въ оркестр, со смычкомъ, еслибы вы знали, говорилъ Барскій.— Богатырь, силища!

XXIII.

Владиміръ Лучаниновъ служилъ все еще безъ жалованья, въ небольшомъ город поэтому считали его многіе чуть не милліонеромъ, милліонеръ однако, для тхъ кто его видлъ чаще и ближе, значительно выцвлъ, полинялъ, если сравнить теперешнюю обстановку его съ тою какая была у него въ годъ прізда. Унтеръ-офицеръ, ‘старшой’, какъ его называли прочіе канцелярскіе сторожа, снимая однажды пальто съ Лучанинова, замтилъ, обратившись къ сидвшему на лар сторожу: ‘байку подшилъ вмсто шелковой-то подкладки. Видно карманъ потоньше сдлался.’ При этомъ, нюхая табакъ, унтеръ, старожилъ канцеляріи, разказалъ сторожу что много онъ на своемъ вку видалъ подобныхъ франтовъ, ‘прідетъ, кончивъ курсъ, иной’, говорилъ унтеръ, ‘все съ иголочки, французскія перчатки, тросточка съ золотымъ набалдашникомъ, глядишь и думаешь, погоди, ваше благородіе, прощеголяешься, ты думаешь: небось, такъ теб вотъ и дали мсто секретаря, али чиновника особыхъ порученій сразу: подождешь. Глядишь, чрезъ мсяцъ, другой, пальтечко по локтямъ обтерлось, тросточка безъ набалдашника.. Что, ваше благородіе? Знать тонко?’

— Получитъ, Богъ дастъ, мсто, поправится, звая во іесь ротъ, возражалъ сторожъ.

— Получитъ, жди, какія у насъ мста-то, мы чай знаемъ. А и откроется мсто, у правителя есть два племянника, кончаютъ курсъ въ наверситет….

— А баринъ добрый, замтилъ сторожъ.

— Добрый-то, добрый, говорилъ унтеръ, а… только что къ сосдк ему надо бы порже ходить, лучше бы было… Живмя живетъ у сосдки.

Старшой былъ замчательный психологъ, отъ нечего ли длать, или по призванію, онъ наблюдалъ, сидя на засаленномъ лар прихожей канцеляріи, и зналъ задушевнйшія тайны каждаго изъ служащихъ, наблюденія свои онъ сообщалъ, за недостаткомъ другихъ слушателей, то сторожу, то жандарму, иногда дежурному писцу, не знавшему какъ ему убить сутки на которые закабалила его очередь.

— На шею Станислава ждетъ, замчалъ онъ, вшая шубу какого-нибудь столоначальника,— будетъ съ тебя и въ петличку.

Унтеръ не охотникъ былъ до служащихъ въ род Лучанинова, онъ любилъ чиновника толстаго, ‘обстоятельнаго’, какъ онъ выражался, облекая въ енота кого-нибудь изъ разряда своихъ любимцевъ, онъ по уход его прибавлялъ: ‘вотъ этотъ — пазуха: на жену третій домъ покупаетъ, а эти франтики, видали ихъ мы, завелись они не сегодня….’

Какъ ни скрывалъ, ни отмалчивался Лучаниновъ на вопросы о потер имнія, сослуживцы знали дло въ подробности, унтеръ весьма охотно разказывалъ это занимательное происшествіе желающимъ, дежурные писцы отъ скуки заставляли его повторять эту повсть по нскольку разъ. Оканчивалъ онъ разказъ свой всегда сильнымъ пріемомъ табаку и словами: ‘баринъ съ образованіемъ и добрый, только что нтъ въ немъ обстоятельности.’

Правитель доставилъ Лучанинову работу, переводъ одного, довольно объемистаго, политико-экономическаго сочиненія, переводъ и былъ напечатанъ въ одномъ изъ петербургскихъ періодическихъ изданій, гд редакторомъ былъ пріятель правителя. Получивъ нсколько сотъ за эту работу, Лучаниновъ ожилъ и пересталъ поглядывать на свою Амати, подумывая: продать ли?’ Полученныя изъ Россіи письма отъ Гаврилы Алексева, брата и отъ доктора увдомляли что и завщаніе признано незаконнымъ, движимость, деньги и домъ признаны, слдовательно, тоже имъ не принадлежащими. Петръ Лучаниновъ вышелъ въ отставку и продолжалъ житъ въ деревн руссофила.

Разбитый на всхъ путяхъ, Владиміръ Алексевичъ, какъ ни утшалъ себя, но впадалъ день ото дня больше въ задумчивость и какое-то равнодушіе даже къ любимому занятію стариной, Олеарій и лтописи покрылись слоемъ пыли, библіотека посщалась рже. У сосдокъ бывалъ онъ часто, оправдывая свои посщенія необходимостію сообщать старух свднія по ея длу, за которое взялся писарь (извстный читателю), оказалось что онъ иметъ знакомыхъ въ Петербург, во всхъ вдомствахъ, писарей, большею частію соплеменниковъ. ‘Душъ восемьдесять отстоимъ’, говорилъ онъ Лучанинову, съ увренностію поглядывая на него своими умными глазами. Старуха недоврчиво слушала эти увренія, но вытаскивала ему изрдка рубля два, три на хлопоты и на бумагу изъ коммода.

— Не обманщикъ ли онъ, боюсь, говорила она иногда Лучанинову.

Владиміръ Алексевичъ защищалъ писца, онъ, почему-то убжденъ былъ что писарь не обманщикъ.

Два года слишкомъ прошло отъ того дня какъ Лучаниновъ хохоталъ, наблюдая въ бинокль проказы двочки-ребенка. Она выросла, сложилась и перестала дичиться Лучанинова. Когда онъ, лтомъ, проходилъ мимо окна, она часто кричала ему первая: ‘здравствуйте, Владиміръ Алексевичъ’.

— Опять, говорила ей старушка,— сколько разъ я говорила теб: прилично ли вельможной паненк первой здравствоваться съ молодымъ человкомъ? Ну, онъ поклонится, отвть, а самой кричать на всю улицу….

— Да почему же неприлично, бабушка? Онъ славный такой, отвчала, потупившись, внучка.

Старуха подумывала объяснить ей почему неприлично, но всегда махала рукой, ршивъ: ‘глупа еще, надо бы объяснить, да какъ ты объяснишь это ребенку?’ Лучаниновъ училъ ее языкамъ, читалъ вслухъ ей и старух Вальтеръ-Скотта въ русскомъ перевод, по-нмецки не понимала старуха, поэтому и Шиллера онъ долженъ былъ читать въ переводахъ Жуковскаго, Пушкинъ и Гоголь нравились двушк больше всего, мелкія стихотворенія Пушкина она знала почти вс наизусть, по-русски она говорила языкомъ который изумлялъ Лучанинова, рядомъ съ грубою ошибкой являлось у нея вдругъ старинное, давно утраченное нами слово. Причина оказалась самая простая: имніе гд родилась она и провела дтство было окружено русскими, выселившимися когда-то староврами, отецъ ея зжалъ къ нимъ въ гости, въ лсу, на снокос, куда бралъ ее иногда отецъ, Маріанна подружилась съ русскими сверстницами, а ровесницы и ровесники, какъ замчали вроятно вс родители, скоре чмъ у гувернера учатся другъ у друга говорить на какомъ угодно нарчіи, уже взрослая, въ город, нердко напвая про себя какую-нибудь русскую псню, Маріанна Александровна вспоминала деревенскихъ подругъ своихъ. Стоитъ замтить здсь что старовры дичатся только Русскихъ, насъ, съ римско-католиками, лютеранами, они везд уживаются какъ нельзя лучше, живутъ дружески.

Умъ, память и воображеніе не зашколенной, выученной на мдныя деньги читать и писать двушки, напоминали свжую, непочатую почву двственной, воздлываемой впервые нивы, что ни посй, ни посади, все принимается, всходитъ, даетъ самъ-десятъ, самъ-двадцатъ сятелю. Эта воспріимчивость изумляла Лучанинова, и онъ отдавался съ каждымъ днемъ боле и боле своему занятію, кипучій темпераментъ двушки и наивность подчасъ и сердили его.

— Это неправда, это ваша выдумка, говорила она (это было въ начал курса), когда Лучаниновъ объяснялъ ей, довольно плохо впрочемъ, что земля вертится около своей оси и вокругъ солнца.— Это, извините, вздоръ. Какъ же мы не падаемъ на небо?

— Да помилуйте, начиналъ было менторъ,— не падаемъ на небо потому….

Но двочка вскакивала со стула, и облокотясь обими руками на окно, молча смотрла на усянное звздами небо.

— Ну, вотъ я вамъ какъ это объясню, Маріанна Александровна, опять начиналъ Лучаниновъ, придумавъ новый способъ объясненія.

— Вздоръ, не поврю, обманываете, говорила, продолжая лежать на подоконник, капризная ученица.

Бабушка смялась, сидя въ креслахъ, извинялась за нее. Лучаниновъ бралъ шляпу, раскланивался и уходилъ, взбшенный, можетъ-быть, не меньше Галилея.

— Не упадите на небо… Вотъ вамъ, сердито кричала Маріанна на другое утро, высунувшись изъ окна, идущему мимо педагогу.

— Все еще не додумались, говорилъ, остановившись, педагогъ.

— Вздоръ это, вы обманываете?…

— Маріанна, съ укоромъ замчала бабушка.

— А зачмъ онъ говоритъ такіе пустяки? говорила внучка отходя отъ окна и надувъ губки.

Одиджды, часу въ пятомъ вечера, это было весною, хозяинъ сосдокъ, Клотцъ, невысокій, широкій и негнущійся, точно деревянный, лтъ сорока пяти-шести, человкъ, вышелъ съ трубкой, въ пальто, тоже необыкновенно твердомъ, будто сшитомъ изъ картона, къ своему палисаднику, хозяинъ Лучанинова, въ своихъ многочисленныхъ фуфайкахъ, тоже стоялъ у своей калитки.

— А твоему секретарю, сосдъ, должно-быть вскружила тако голову моя фрейлейнъ, началъ Клотцъ, обернувшись къ сосду всмъ тломъ, такъ какъ шея у него, почему-то, давно не поворачивалась.

Сосдъ, хозяинъ Лучанинова, сдлавъ, означавшую у него улыбку, кислую мину, перешелъ улицу, и взявъ за руку Клотца, произнесъ своимъ сопрано:

— Влюбленъ, я вижу, ganz verliebt, total… Что длать? Frulein ist eine hbsche Krte…. Какъ быть? Молодъ…. Да вдь и мы съ тобой, Клотцъ… Помнишь ли Кенигсбергъ?

Старикъ засмялся, впрочемъ по его красному, съ синими жилами, сморщившемуся еще боле отъ смха лицу, всякій бы заключилъ скоре что онъ слезно плачетъ.

— Что жь Кенигсбергъ? отвернувшись, опять безъ поворота шеи, точно девевянный мужикъ, какихъ, сотнями въ день, вырзываютъ отъ руки наши подъ-троицкіе скульпторы, мрачно отозвался Клотцъ,— это другое діо, мы были газелями тогда… А сдлались мастерами, поженились….

— Да, это правда, Клотцъ, мы мастерами поженились, вытирая рукавомъ фуфайки текущія по щекамъ слезы, подтвердилъ хозяинъ Лучанинова,— мы поженились.

Клотцъ боле не поворачивался, хозяинъ Лучанинова стоялъ минуты съ дв, поглядлъ по сторонамъ и побрелъ чрезъ улицу въ свои владнія.

— Влюбленъ? вся вспыхнувъ, мысленно повторила, сидвшая у окна за работой, молодая сосдка Лучанинова, она нагнулась еще больше надъ шитьемъ, рука съ иглой задрожала.

— Не у тебя ли мои очки, Маріанна? спросила бабушка. Двушка порылась въ своей корзинк и подала ей ножницы.

— Въ ум ли ты? Окуляры я спрашиваю.

Внучка отыскала очки и воротилась къ окну, въ это время въ окн своей квартиры показался Лучаниновъ.

— Здравствуйте, Маріанна Александровна, сказалъ онъ.

— Здравствуйте, отвчала вполголоса двушка, опять зардвшись вся и наклонившись еще ниже надъ работой.

Языкъ, на которомъ объяснялись между собой бабушка и внучка, былъ какая-то смсь русскаго съ польскимъ и нмецкимъ, въ лексикон старухи больше было польскихъ и блорусскихъ словъ, у внучки преобладали русскія и нмецкія. Эти два существа, привязанныя другъ къ другу, похожи были на два дуба отъ одного корня, одинъ столтній, разбитый грозою, уже едва одвающійся кое-гд листьями, гніетъ, другой, молодой, крпкій дубокъ зеленетъ подл своего разрушающагося предка. ‘Хорошо если успетъ этотъ свжій, молодой отростокъ окрпнуть, возмужать, подъ защитою стараго, уцлть отъ втра, отъ дущаго бездорожицей гуляки, отъ руки безсмысленнаго ребенка баловня’, думаетъ самъ про себя прохожій. ‘А ну какъ сломитъ это полное жизни, но еще тоненькое деревцо осенній втеръ, заднутъ колесомъ, или такъ, для забавы, сржутъ юный отростокъ чтобы потомъ швырнутъ, забыть о немъ.’ Эти опасенія тревожили Лучанинова, сердце сжималось у него, кровь закипала ключомъ, когда какой-нибудь проходившій переулкомъ щеголь наводилъ стеклышко, замедляя шагъ, чтобы полюбоваться на мелькнувшую въ полукругломъ окн головку двушки со вьющимися волосами, съ густою русою косой и съ румянцемъ, рдющимъ здоровьемъ, юностью и жизнью. Никому, даже Корневу, съ которымъ онъ былъ откровенне чмъ съ братомъ, не сообщалъ онъ о своемъ новомъ знакомств, ему было не то стыдно, не то жаль, длиться, говорить о чувств, не уясненномъ еще хорошенько самому себ. Такъ жаль бываетъ дать въ руки гостю свжій, только что поставленный въ стаканъ съ холодною водою, букетъ, еще съ дрожащими на лепесткахъ кристальными каплями утренней росы.

Ревниво скрывая его всхъ свою новую, завтную думу, нянчась съ нею, Лучаниновъ оставилъ и правителя, и остальныхъ не многочисленныхъ своихъ знакомыхъ, знакомые, приписавъ это недостатку средствъ, самолюбію, мшавшему молодому человку являться въ общество въ поношенномъ фрак, скоро позабыли о немъ. Истинная причина одиночества не ускользнула однакоже отъ наблюдательнаго ока канцелярскаго психолога ‘старшого.’ ‘Заразился, ваше высокородіе’, замчалъ унтеръ, въ конц своего отвта на вопросъ правителя:— нтъ ли въ канцеляріи Лучанинова? Психологъ позволялъ себ по временамъ длиться и съ правителемъ плодами своихъ многочисленныхъ, весьма любопытныхъ подчасъ и разнообразныхъ наблюденій, это длалъ онъ, впрочемъ, только когда замчалъ что ‘ихъ высокородіе въ дух’. Правитель, отправляя на домъ Лучанинову бумаги для перевода, ничего не отвчалъ на сообщеніе психолога, но думалъ про себя: ‘нтъ, что-нибудь другое. Что жь сосдка? Съ кмъ этого не бывало въ молодости?’

Былъ Троицынъ день, Pfingsten, весь городъ съ утра собирался въ зелень (in’s Grne), утро было ясное, тихое, блая и лиловая сирень, акація, шиповникъ, освженные наканун теплымъ дождемъ, благоухали въ палисадникахъ пригорода, гд квартировалъ Лучаниновъ, анютины глазки и гвоздика горли, точно раскаленные угольки, на узенькихъ полоскахъ чернозема, которыми окаймлены были палисадники, хозяинъ Лучанинова, въ новомъ сюртук и бломъ галстук, въ высокой, старомодной, поношенной, но вычищенной шляп, тоже потащился, подъ руку съ разодтою, высокою и худою своею старухой, въ зелень, на плеч вислъ у него на палк огромный блый узелъ съ буттербротами. Поровнявшись съ окномъ, на которомъ сидлъ Лучаниновъ, онъ приподнялъ шляпу и проговорилъ плачущимъ тонкимъ голоскомъ своимъ: ‘in’s Grne’. Вытянутая какъ фланговый солдатъ хозяйка вели* чаво, не глядя, присла на вжливый поклонъ постояльца. ‘А вы, Herr?…’ продолжалъ хозяинъ. Съ той поры какъ Лучаниновъ, однажды, попросилъ недльку подождать слдующую за мсяцъ квартирную плату, хозяинъ сталъ его называть просто Herr….’, убавивъ почему-то обычный прежній титулъ: Gouvernements Secretaire.

— Да никуда, отвчалъ Лучаниновъ: — думаю сходить къ обдн и уссться за письмо.

Хозяинъ приподнялъ шляпу и продолжалъ свое торжественное шествіе подъ руку со своею раскрахмаленною Frau-Gemablin. Лучаниновъ услся опять за подоконникъ, наблюдая то и дло высыпавшія изъ калитокъ домовъ разодтыя семейства съ узелками, дти въ новенькихъ, свжихъ платьицахъ прыгали, смялись, предвкушая оживляющій ихъ праздничный, ясный день, внки изъ луговыхъ цвтовъ, можетъ-быть музыку и танцы, тамъ, за городомъ, въ рощ, въ благовонномъ воздух сосны, березокъ, тополей. У сосдокъ окно было завшено. Но вотъ, отворилась широко ихъ уставленная березками калитка, и на тротуаръ вышла двушка въ бломъ, убранномъ бантами изъ широкихъ красныхъ лентъ, кисейномъ, въ первый разъ длинномъ, плать, изъ-подъ ооломенной, съ широкими полями, шляпы глядли темносиніе глаза, на жаркомъ личик горлъ, кажется ярче лентъ и бантовъ платья, румянецъ и восторженная радость, выйдя на тротуаръ, двушка оправила букетъ цвтовъ, который держала въ рук, и поклонилась Лучанинову. Онъ поднялся съ окошка и раскланялся со старушкой, выплетавшеюся, съ молитвенникомъ въ рук, вслдъ за внучкой, изъ калитки.

— Что вы это сидите? какой день-то, замтила старушка, поправляя голубыя ленты диковиннаго чепца, знакомаго Лучанинову.

— Да…. Думаю пройтись, отвчалъ Лучаниновъ.

Двушка пошла впереди бабушки по тротуару, поднявъ головку и сіяющее радостное личико, изъ-подъ тирольской, новой шляпы выбивались непослушные локоны, развившійся торсъ обхваченъ былъ ловко сшитымъ платьемъ, въ ея походк было что-то необыкновенно простое, необдуманное, наивное, можетъ-быть потому-то и изящное.

— У, да какая-же хорошенькая! А? проговорилъ, спрятавшись за косякъ, когда двушка оглянулась, наблюдавшій ее въ бинокль Владиміръ Алексевичъ. Онъ замтилъ что нкоторые изъ встрчавшихся прохожихъ, взглянувъ на открытое, свжее личико двушки, останавливались и долго смотрли ей во слдъ, взглядомъ художника встртившаго среди сухихъ, ученическихъ копій, оригиналъ великаго мастера, блеснувшій вдругъ ему, точно природный брилліантъ знатоку, рядомъ съ поддланными, искусно кажется, каменьями.

Теперь понятно стало Лучанинову отчего такія хлопоты шли у хорошенькой сосдки цлые четыре дня предъ Троицей, приходила поминутно съ какими-то свертками Нмка швея, знакомая старушки, что-то кроила, двушка бгала изъ одной комнаты въ другую съ пучками красныхъ атласныхъ лентъ, шила необыкновенно проворно, хлопала въ ладоши и бросалась цловать швею и бабушку. ‘Вотъ говорите посл этого что нтъ породы,’ думалъ Лучаниновъ, продолжая наблюдать въ бинокль плавно идущую радомъ со старушкой по тротуару внучку. ‘Откуда же въ ней грація и простота, которой позавидуетъ любая опытная, вышколенная и матерью, и гувернанткой, и невстъ какими знатоками какъ держать себя, аристократка, право, вдь позавидуетъ. Отчего смло такъ, немножко даже свысока, но вмст скромно, смотритъ на проходящаго эта разжалованная княжна, воспитанная въ блорусской деревушк? Посмотришь на ея походку, точно у ней шестъ тысячъ душъ и стая боннъ и гувернантокъ. Глядитъ привтливо она на васъ, но…. посмотрите-ка, однакожь, съ какимъ достоинствомъ, къ ней не подступится, не подойдетъ съ наглою рчью дерзкій волокита. Это дубокъ, молодой, жидкій покуда, но крпкой дубокъ, не дряблый кленъ, не жимолость.’

Наконецъ старушка и внучка ея, повернувъ вправо вл бульваръ, исчезли за угольнымъ домомъ переулка. Лучаниновъ взялъ шляпу и вышелъ изъ дома, онъ пошелъ по бульвару къ рк, на встрчу ему, и по пути, попадались то и дло пестрыя кучки идущихъ за городъ, съ бульвара Лучаниновъ повернулъ въ городъ, узкія улицы средневковаго городка точно вымерли, вс давки были заперты, слуги опуствшихъ ресторановъ, звая, глазли въ окна на пустыя улицы, изрдка пролетала линейка съ разодтыми дамами и двицами, вроятно, не успвшими наканун ухать ‘въ зелень’. Пройдя дв, три улицы, Лучаниновъ вошелъ въ римско-католическую церковь, украшенную снаружи и внутри свжею зеленью и гирляндами изъ листьевъ и цвтовъ, и церкви было тоже довольно пусто, нсколько стариковъ сидло на мстахъ съ молитвенниками, три солдата стояли подл входа на колняхъ, органъ игралъ хоралъ, два старческіе голоса подтягивали ему дрожащимъ, неувреннымъ фальцетомъ Въ третьемъ ряду отъ олтаря блло платье двушки, и возвышался диковинный, старинный чепецъ бабушки. Лучаниновъ слъ въ одномъ изъ заднихъ рядовъ, началась проповдь, молодой, застнчивый ксендзъ, потупившись, очень долго говорилъ что-то такое по-польски, старики вздыхали по временамъ, наконецъ пасторъ умолкъ, чепецъ старушки зашевелился, поднялся, и скоро двушка поровнялась съ Лучаниновымъ, выходя впереди бабушки изъ церкви.

— Вы врно за городъ? спросила старушка, пожимая ему руку.

— Нтъ, домой, отвчалъ Лучаниновъ.

— Въ такомъ случа покорнйше прошу откушать съ нами кофе, пригласила его старушка.

Лучаниновъ поблагодарилъ и пошелъ съ ними по пустымъ улицамъ города. Двушка была не такъ весела и радостна какъ утромъ, выходя изъ дома, опустивъ свой тяжелый букетъ, она задумавшись шла подл старухи. При выход на бульваръ, мимо нихъ пронеслись два заложенные по-англійски, щегольскіе шарабана, въ нихъ сидли нарядныя дамы и двицы, он и молодые люди правившіе лошадьми обернулись и посмотрли за идущихъ, Маріанна Александровна тоже взглянула на нихъ и тихонько вздохнула. Лучаниновъ, понявъ этотъ вздохъ, въ первый разъ разсердился на пролетвшее въ шарабанахъ, знакомое ему, семейство богача-банкира. ‘Но ужь за то,’ думалъ онъ, не безъ злобы провожая глазами улетающіе шарабаны, ‘какъ вы ни разодньте вашихъ неказистыхъ, золотушныхъ дочекъ, не быть имъ. такими какъ этотъ полевой цвтокъ, не засіять имъ такою радостною, поражающею всхъ и каждаго красою. Какъ пышно разцвла-то въ самомъ дл! А?’ думалъ онъ, искоса поглядывая на задумавшуюся двушку. А вдь ужь далеко не та она, не тотъ ребенокъ что рядился въ бабушкинъ чепецъ, что разсердился на меня однажды за то что земля двигается около солнца? Много ли, кажется, два года, а уже предо мной не двочка, а двица, впрочемъ, длинное платье тоже придаетъ….’ подумалъ было Лучаниновъ, и тутъ же чуть не разсмялся, вообразивъ: ‘что еслибы, однакоже, тогда надть на нее длинное платье?’

Столъ былъ накрытъ, все приготовлено, и кухарка хозяина, прислуживавшая и Топоровскимъ, уже вносила въ палисадникъ кипвшій мдный кофейникъ, когда они вошли въ калитку. Маріанна Александровна, повсивъ на кустъ шляпу, заварила кофе, и положивъ руку на столъ, снова задумалась.

— Отчего вы такъ молчаливы сегодня, Маріанна Александровна? спросилъ Лучаниновъ, усвшись за стулъ и закуривая папиросу.

— Такъ, отвчала двушка, отвернувшись въ сторону.

Старуха вздохнула, отперевъ деревянный ларчикъ и вынимая старинныя ложки съ княжескою короной и буквой Т. за ручкахъ. Лучаниновъ теперь взбсился самъ за себя: ‘какую глупость иногда отпустишь!’ думалъ онъ: ‘можно ли что-нибудь не деликатне, пошле выдумать, ей и такъ грустно, а будто дразнить еще вздумалъ бдняжку, и потомъ…. Какую глупость иногда сболтнетъ языкъ!’ Двушка, понурившись, наливала чашки.

— А этотъ праздникъ и особенно семикъ у насъ, бывало, въ деревняхъ весело, начала старуха,— двушки березку завиваютъ съ пснями….

— Тамъ очень весело. Помните, бабушка, у насъ въ Подвинк? перебила старуху Маріанна Александровна.— У насъ, вотъ вы не знаете, продолжала она, обращаясь къ Лучамнову,— крестьянки-двушки плетутъ внки изъ цвтовъ и убираютъ голову. Какъ красиво! Вотъ, вы не бывали въ Блоруссіи, прибавила она, опять задумываясь.

— Я не бывалъ, отвчалъ Лучаниновъ, — но мн разказывалъ одинъ товарищъ по-студенчеству, онъ живалъ тамъ и даже, по вашимъ разказамъ, въ вашей сторон.

— Кто же это? спросила Маріанна Александровна.

— Конотопскій.

— Какъ? Константинъ Михайловичъ? спросила съ просіявшимъ снова лицомъ двушка.

— Да, онъ. А вы….

— Постойте, постойте…. Бабушка, дайте мн ключикъ отъ моего ящичка, я отдала вамъ давеча, начала она съ обыкновенною своею живостью.— Да поскоре…. Ахъ, какія вы!

— Погоди же, дай мн сыскать, говорила, роясь въ своемъ шелковомъ ридикюл, старушка.

— Сейчасъ, взявъ ключикъ и выбгая изъ палисадника, проговорила двушка.— Не говорите, бабушка.

— Ну, вотъ и чашки бросила, и все, хороша хозяйка, не прикажете ли масла, господинъ…. начала-было старушка, но замялась и докончила:— Владиміръ Алексевичъ?

Губернскимъ секретаремъ, къ удовольствію Лучанинова, старуха давно уже его боле не называла, онъ не зналъ, впрочемъ, что этимъ обязанъ былъ неоднократнымъ просьбамъ Маріанны Александровны: ‘онъ не похожъ на секретаря, говорила она, секретари не такіе.’ — Да отчего не похожъ? Этого требуетъ приличіе, возражала на это бабушка.— ‘Можетъ-быть, я не знаю, но если вы меня любите, не зовите его такъ, зовите лучше просто Herr Лучаниновъ,’ отвчала балованная внучка. Старушка, ни въ чемъ не умвшая отказать ей, стала величать съ тхъ поръ сосда именемъ и отчествомъ.

— Такъ это вашъ товарищъ? Еще студентомъ мы его знали, онъ…. начала-было старуха, но двушка уже вбжала въ садъ съ фотографическою карточкой Конотопскаго. Передавъ ее Лучанинову, она услась на свое мсто и улыбалась.

Крнотопскій снятъ былъ во весь ростъ, въ гусарскомъ ментик, опершись обими руками на саблю, это была его любимая поза, за что и плъ ему часто Петръ Лучаниновъ:

Гусаръ, за саблю опираясь,

Въ глубокой горести стоялъ…

— Вотъ я не знала, это вашъ другъ? говорила Маріанна Александровна, наливая чашки.— Гд онъ теперь?… Какой онъ славный! Какъ онъ танцуетъ мазурку…. Помните, бабушка?… Поетъ….

— Плъ, вздохнувъ, перебилъ ее Лучаниновъ.

— Какъ? спросили въ одинъ голосъ бабушка и внучка. Лучаниновъ разказалъ геройскую смерть Конотопскаго.

— Но какой же добрый, добрый-то какой онъ, бабушка, говорила сквозь навернувшіяся алмазныя слезы Маріанна Александровна,— онъ зналъ меня очень маленькую, училъ танцовать мазурку, пть…. Ахъ какъ же жаль его! Помните, бабушка:

Я за его захилюсь, захилюсь,

Та никого не боюсь, не боюсь….

Дайте-ка мн портретъ. А вдь похожъ?

— Дв капли, отвчалъ Лучаниновъ.— Я попрошу у васъ позволенія снять, у меня нтъ его карточки.

— Снять, пожалуй, а эту не отдамъ ни за что, прижимая къ себ портретъ, какъ будто его отнимали, отвчала Маріанна Александровна.

— Скажите, началъ Лучаниновъ,— много у него было знакомыхъ въ вашей сторон?

Онъ спросилъ это съ намреніемъ разузнать о прекрасной Полячк, о которой не ршался ему разказать покойный Конотопскій.

— Много, тамъ вдь имнье его тетки, бабки, отвчала Маріанна Александровна.

— Тетушки, поправила старушка: — богатое, устроенное имнье, фольваркъ въ шести миляхъ отъ насъ.

— Вы знаете, онъ былъ влюбленъ въ мою кузину, но она противная, неожиданно высказала двушка то что хотлось такъ узнать Лучанинову.

— Маріанна, остановила ее старуха, покачавъ головой — Разв можно такъ рекомендовать родственницу?

— Противная она, противная. Не говорите, бабушка, подтвердила, вся вспыхнувъ и напомнивъ Лучанинову снова ребенка, двушка,— можетъ-быть чрезъ нее онъ, бдный, умеръ.

Старушка замолчала.

— Она, я слышалъ отъ него вроятно о ней, кажется вышла замужъ? замтно къ неудовольствію старухи, но не выдержавъ, спросилъ Лучаниновъ.

— За старый мшокъ съ деньгами и графскій титулъ продалась княжна Урсула, запальчиво отвчала двушка.— А какъ онъ любилъ ее!… ‘Какъ я пойду? Я ксендина Топоровска’. У, гордая, противная!

— Маріанна! уже вся покраснвъ, остановила ее бабушка. Двушка замолчала.

Лучаниновъ любовался этою вспышкой негодованія, онъ самъ негодовалъ на злую кокетку, понявъ теперь отчего не разказывалъ ему объ этой любви Конотопскій, въ другихъ подобныхъ случаяхъ онъ не могъ долго скрытничать.

Владиміръ Алексевичъ пробылъ весь день у сосдокъ, обдалъ у нихъ, живущая тутъ же на двор вдова повара, у которой Топоровскіе, а иногда и Лучаниновъ, брали обдъ, желая, вроятно, отличить праздникъ отъ будней, приготовила лишнее блюдо, по этому ли или по другому чему, но столъ показался молодому человку княжескимъ. Посл обда, хозяйки въ сопровожденіи гостя прошлись по сосднему бульвару. Маріанна Александровна поминутно начинала разговоръ о Конотопскомъ, оканчивая рчь свою о немъ почти каждый разъ: ‘бдный Константинъ Михайловичъ’.

— Однако что-то собирается, замтила старуха, посматривая на собиравшуюся надъ зеленвшимъ за пригородомъ полемъ тучу.

Они отправились домой, Лучаниновъ довелъ ихъ и сталъ было прощаться, но старуха предложила ему напиться вмст чаю.

— Такъ ужь втроемъ, какъ начали, и проведемъ праздникъ Святой Троицы, сказала она.

Не успли они войти въ комнату, какъ сверкнула молнія и удары грома загудли вдали, и хлынулъ какъ изъ ведра дождикъ.

— Достанется же, я думаю, гуляющимъ, замтилъ не безъ злорадства Лучаниновъ.

Громъ грянулъ ближе и продолжался съ часъ, въ комнат стемнло, старушка набожно крестилась, двушка притворялась храброю, но при сильныхъ ударахъ вздрагивала, крпко сжимая деревянную ручку своего кресла, наконецъ громъ утихъ, солнце то выплывало изъ-за тучъ, то вновь заслонялось ими, двушка отворила окно, свжій воздухъ вмст съ запахомъ акацій и сирени понесся въ комнату. Дождь еще шелъ, по переулку во весь духъ неслись обратно въ городъ крытые и некрытые экипажи, пшеходы бжали вереницами подъ зонтиками, останавливаясь кучками чтобы переждать ливень подъ навсами крылецъ, хозяинъ Лучанинова, въ одной рубах, вроятно въ видахъ сбереженія новаго сюртука, торопливою рысцой бжалъ со своею половиной, накинувшею, безъ церемоніи, себ на голову верхнюю юпку.

— Вымочило васъ, крикнулъ ему изъ окна сосдокъ Лучаниновъ.

— Да…. И зонтика не взяли…. Но кто же это могъ знать? плаксивымъ голосомъ, исчезая въ своей калитк вслдъ за своею супругой, отозвался хозяинъ.

— Ужасно вымочило иныхъ, это жаль, говорила двушка, сидя у окна и наблюдая бгущихъ.— Но воздухъ-то, воздухъ какой! Чудо!

Наконецъ дождь прошелъ. Лучаниновъ, посл чая, простился и пошелъ бродить по аллеямъ, солнце садилось, мимо бульвара, по канав бжали мутные потоки воды, два босые мальчика валандались въ луж, липы, съ отяжелвшими отъ дождя листьями, точно задумавшись стояли по бокамъ аллеи, ‘Im Mai, im Mai!’, доносились откуда-то горловые голоса подгулявшихъ ‘въ зелени’ подмастерьевъ, по аллеямъ брели промокшія женщины въ накрытых носовыми платками шляпкахъ, мущины съ дамами и безъ дамъ, съ дтьми на рукахъ и съ узлами.

Лучаниновъ не видалъ, впрочемъ, мимо идущихъ, въ ушахъ его еще звенлъ двичій, чистый голосъ: а воздухъ-то, воздухъ! Чудо! ‘Думаетъ ли этотъ роскошный, одинокій, выросшій на каменистой, жесткой, безучастной почв цвтокъ, какъ опасно, какъ непрочно его положеніе? Умри сегодня, завтра старуха, куда днется это неопытное, беззащитное созданье? А ей, вотъ что ужасно, кажется, ни разу не приходило этого въ голову? Есть шляпка, вьется безъ щипцовъ темный и мягкій локонъ, ботинки съ пряжками вчера купила бабушка, есть платьице съ красными лентами, букетъ изъ лилій, гвоздикъ и блыхъ розановъ, румянецъ и здоровье есть, безцнный даръ роднаго поля, рощи, юности, воздухъ такъ чистъ пока, сиренью пахнетъ, ландышемъ, любимая марта принялась, герань цвла весною на окошк. Чего еще? А тамъ…. Да будь что будетъ! Тучка набжитъ, разсется, и снова будетъ ясно, какъ въ лтній день посл дождя, когда услужливый втерокъ прогонитъ съ синяго неба вс, вс эти досадныя, ‘противныя’, какъ она говоритъ, тучи.’ Такъ бесдовалъ съ собою нашъ герой. И граціозный, живой образъ двушки явился его внутреннему оку съ такою ясностью, точно пролетла она предъ нимъ, вся сіяющая, стройная, въ своемъ новенькомъ плать съ лентами, въ соломенной тирольской шляпк.

Мысль о потерянномъ имнь змей подошла къ сердцу. ‘Im Mai, im Mai,’ долетали опять откуда-то до него голоса пьяныхъ подмастерьевъ. Лучаниновъ теперь только замтилъ что совсмъ стемнло, онъ воротился и пошелъ къ дому. Тяжкимъ, удвоеннымъ грузомъ легло ему теперь за душу свое несчастье, не зналъ онъ любитъ ли она его, ‘но еслибы,’ подумалъ онъ, вспыхнувъ весь, ‘и любила, что жь, я заставлю ее нуждаться, бдствовать, ее, рожденную для счастья?’ Теперь не уповалъ онъ черезчуръ за трудъ, хотя до тяжкаго труда у него еще не доходило, онъ видлъ все-таки ‘цвточки’, какъ говорится, а ‘не ягодки’. ‘Ея не знаютъ, не видалъ никто, увидитъ какой-нибудь богачъ, тогда прощай, онъ, можетъ, и не влюбится, иные смотрятъ вдь на жену какъ за мебель для гостиной, для бальной залы. Болтать, протягивать милостиво одному, другому съ лаской руку, лгать, этому не долго научить всякую женщину,’ а эта даже самоучка. Ее сейчасъ введи въ салонъ, не растеряется, войдетъ точно въ свои владнія, не струситъ.’

Приблизясь къ дому сосдокъ, онъ услыхалъ задумчивый молодой полуголосъ, напвавшій какую-то русскую псню.

— Бабушка, я передлаю вамъ чепчикъ, раздалось изъ окна посл пнія.

— Ну, вотъ еще, испорти, чмъ онъ теб не нравится, онъ не дешево заплаченъ…. этотъ чепецъ изъ дорогихъ, купленъ за кермаш въ Креславл….

Лучаниновъ вошелъ въ свою квартиру и отворилъ окна, не зажигая свчи, онъ снялъ пальто и улегся на диван. Въ отворенныя окна комнаты плылъ свжій воздухъ, донося, вмст съ запахомъ сирени, двичій голосокъ, задумчиво напвавшій, про себя, какую-то протяжную, съ дтства знакомую мелодію.

XXIV.

Часовъ въ десять утра, въ сентябр мсяц, съ одной изъ петербургскихъ площадей, неомотря на изморозь и холодъ, валила толпа народа, между идущими, впереди дущей шагомъ извощичьей кареты, шелъ, заложивъ руки назадъ, въ толстомъ вигоневомъ пальто, графъ-охотникъ, съ которымъ мы познакомили читателя въ Венеціи, подл него, въ мховомъ пальто и съ папкою, вроятно съ нотами, шелъ Барскій.

— Кому же, скажите, достанется все это? Ну, деньги онъ, положимъ, сохранитъ…. Имнье вдь отберутъ въ казну? говорилъ графъ, — спрашивается: зачмъ онъ копилъ, хваталъ чужое? Бдные Лучаниновы! Пробовали мы, я и дядя, совтовались съ адвокатами какъ бы помочь имъ, но ничего не могли придумать.

— Да, вотъ какія вещи случаются на свт, отвчалъ музыкантъ.

Онъ недавно познакомился съ графомъ на вечер у одного князя, любителя музыки. Графъ, къ удивленію всхъ, выслушалъ цлые три квартета сыгранные Барскимъ.

— Народу-то, народу, продолжалъ графъ, пропуская двухъ пробиравшихся по лужамъ дамъ.

— Зачмъ это женщины ходятъ на подобныя зрлища? шепнулъ графу скрипачъ.

— Почему жъ не ходить? Женщины любознательне мущинъ, а здсь вдь смыслъ есть, сюда влечетъ не пустое любопытство, люди здятъ смотрть за разжалованіе, на казнь преступника, съ цлію психологическою, они изучаютъ самихъ себя… Да разв это не любопытно взглянуть какъ человкъ будетъ держать себя, встртившись лицомъ къ лицу съ поруганіемъ, со смертью? Но я, признаюсь, не могу себ объяснить что такое хотлъ выразить Тарханковъ, выйдя въ своей арестантской шинели на возвышеніе, этою презрительною, насмшливою миной, съ какою онъ оглядлъ толпу?

— Григорій, громко крикнулъ кто-то сзади ихъ.

Голосъ показался знакомымъ Барскому, онъ оглянулся и въ нсколькихъ шагахъ увидалъ Аристархова, онъ махалъ своему кучеру чтобы подавать, карета подъхала, адвокатъ слъ, захлопнулъ дверцу и улетлъ.

— А я пожалуй что могу вамъ теперь разъяснить, графъ, почему иронически поглядлъ на толпу Павелъ Ивановичъ, предъ тмъ какъ стали ломать надъ нимъ шлагу, сказалъ Барскій.

— Почему? спросилъ графъ.

— Вы знаете кто это сейчасъ ухалъ въ карет?

— Кто же?

— Аристарховъ, можетъ-быть главный виновникъ паденія Тарханкова, конечно, онъ нашелъ въ Павл Иванович медіума способнаго, воспріимчиваго, но не будь его помощи, не ршился бы Павелъ Ивановичъ, при своей ограниченности, на подобныя выходки…. Въ этой карет ухали и голова, и правая рука преступника, запальчиво проговорилъ Барскій, указавъ на несущуюся вдали карету, проговорилъ такъ громко что нкоторые изъ идущихъ съ любопытствомъ посмотрли на него.

— Я слыхалъ про этого сокола, но, представьте, никогда не видалъ его, какъ жаль что вы мн его не показали, сказалъ графъ.— И въ дл Лучаниновыхъ, стало-быть?…

— Везд, я разкажу вамъ посл, здсь неловко… И какова наглость: хать смотрть!

— Ему нужне чмъ другимъ изученіе подобныхъ положеній, улыбаясь, замтилъ графъ, — ‘какъ знать,’ чай думаетъ, ‘не ныньче, завтра, можетъ и мн придется.’

— Вотъ почему поглядлъ насмшливо Тарханковъ на толпу, продолжалъ музыкантъ:— не встртились ли они нечаянно глазами другъ съ другомъ? Объясняется-то очень просто, какъ видите.

— Ясное, но весьма грустное объясненіе, отвчалъ графъ задумавшись.— Куда вы отсюда?

— Я на репетицію.

— Я довезу васъ, пройдемтесь еще два шага, если хотите… Музыкантъ поблагодарилъ, и они пошли дале.

— Кажется, онъ плакалъ однакожь посл того какъ переломили шпагу? спросилъ Барскій.

— Нтъ. Я близко стоялъ, отвчалъ графъ, — онъ не заплакалъ, но опустился какъ-то весь, точно внутри его переломили какую-то пружину, поддерживавшую туловище, такъ, опустившись весь, онъ и сошелъ съ эшафота. Вы примтили?

— Да, это я замтилъ. А жаль его, въ немъ было много добраго, но все это задушила непомрная жадность, говорилъ музыкантъ, — будь я судья, я бы вывелъ перваго не его, а Аристархова, еслибы не онъ, не былъ бы разжалованъ, обруганъ Павелъ Ивановичъ.

Графъ и Барскій услись въ карету и ухали. Часу въ третьемъ, воротившись домой съ репетиціи, музыкантъ нашелъ у себя Василья Семенова, старикъ сидлъ на стул въ зал и лилъ чай, старые знакомцы обнялись.

— Каковы дда надлались, Василій Семенычъ! говорилъ музыкантъ.— Кто это думалъ?

— Мы завсегда такъ, люди, живемъ спустя рукава, не думаемъ…. Еслибы думали, не длали бы ддъ худыхъ, отвчалъ старикъ.

— Гд же ты теперь? Что думаешь длать? спросилъ Барскій.

— Да теперь вотъ у тебя здсь, а думаю въ могилу, куда мн больше-то? разсмявшись и понюхавъ табаку, отвчалъ Василій Семеновъ.

— Надо тебя познакомить съ женой, началъ было музыкантъ.

— Ужъ мы познакомились, сидли, толковали. Добрйшая она у тебя, Елизавета Николаевна…. Добрйшая.

Василья Семенова, всегда молчаливаго, мрачнаго въ прежнее время, нельзя было узнать, угрюмое лицо его сдлалось добре, явилась вмсто молчанія даже болтливость.

— Чмъ въ деревню теб, оставайся-ка у меня, Василій Семенычъ!

Василій Семеновъ махнулъ на это рукой, и поблагодаривъ, сказалъ:

— Нтъ, здсь я не останусь, да и глядть-то вамъ, молодежи, на меня тоска возьметъ. Иду вотъ въ Кіевъ, помолиться хочется тамошнимъ угодникамъ, а тамъ что Богъ дастъ…. Мн, одинокому-то, всюду уголъ.

Музыкантъ припомнилъ что Василью дйствительно былъ ‘всюду уголъ’, вспомнилъ какъ бывало лежалъ онъ у него, въ музыкантской, точно какая кладь, по цлымъ днямъ на лавк. ‘Постой-ка, братъ, Василій Семенычъ, мн надо кларнетъ достать съ верхней полки,’ скажетъ ему, бывало, кларнетистъ, Василій встанетъ съ лавки, нахмурясь постоитъ, пока тотъ достанетъ что нужно, и уляжется снова, греми оркестръ, бывало, сколько угодно, разучивай врознь голоса инструменты, стуча турецкій барабанъ, Василью горя мало, лежитъ себ, отворотившись къ шкафу, понюхивая изрдка табакъ и откашливаясь.

Гость отобдалъ, сходилъ къ вечерн, ночевалъ у Барскаго, но на другой день, чмъ свтъ, простившись съ вечера съ хозяевами, надлъ на плечи что-то въ род ранца, и несмотря за уговоры няньки выпить хотъ чаю съ ней, ушелъ изъ Питера. Что ужь его наткнуло на жизнь паломника, одинъ Богъ вдаетъ. Что думалъ этотъ вольный что Божья птица человкъ, шагая со своею легонькою котомкой по летящему въ даль-дальнюю, прямому какъ стрла шоссе, или же пробираясь, позднимъ осеннимъ вечеромъ, грязнымъ проселкомъ до мелькающихъ вдали огоньковъ бдной деревушки? Что думаетъ эта толпа, въ орловскихъ, смоленскихъ и невсть какихъ кафтанахъ, шагая подъ дождемъ и солнцемъ къ Савв Преподобному, къ Сергію, къ Печерскимъ чудотворцамъ? ‘Ничего,’ отвтитъ мн иной, взирающій свысока за невжественнаго, ‘неразвитаго’, какъ нынче говорятъ, простолюдина. Будто бы? Не торопитесь отрицать въ этой идущей Христовымъ именемъ толп способность мыслить и чувствовать, у ней есть думы глубже, тяжелй, существенне и важне нашихъ моднымъ думъ, въ этой толп, разговоритесь съ ней, и вы найдете людей идущихъ уяснить себ, обдумать, въ тиши одиночества, размолвку съ матерью, съ отцомъ, женою, ссору съ врагомъ, найдете вы идущихъ наедин, вдали отъ ежедневной житейской трескотни, идущихъ обвинить, быть-можетъ, одного себя во всемъ и принести, вмст съ крестами отъ мощей угодника, раскаяніе, миръ и тишину семь своей. Вдь отходящіе на богомолье лапотники просятъ прощенья у семьянъ. Не торопитесь же говорить что это ‘неразвитость’ одна, по временамъ, ведетъ простолюдина, вмсто того чтобы молиться дома, въ даль, ко святымъ угодникамъ.

——

Быстро идетъ разказъ и жизнь идетъ вдь, правда, быстро, не рыцарскій романъ предъ читателемъ, вмсто турнировъ, похищеній, битвъ, мы вынуждены рисовать ему думы одиноко живущаго, притомъ живущаго, большею частію, внутри себя, человка. Трудно прослдить умственный и нравственный ростъ шагъ за шагомъ, трудно опредлить что добылъ я изъ собственной, душевной почвы, что мн навяно со стороны, засло за душу, принесшись съ свернымъ, холоднымъ, или съ манящимъ вонъ изъ душной комнаты, утреннимъ, теплымъ и благоуханнымъ лтнимъ втромъ. А между тмъ нтъ дня въ духовной жизни человка, въ который бы не вывалились два-три кирпича изъ старыхъ зданій, и не прибавился бы хоть вершокъ къ непрестанно созидающимся новымъ убжденіямъ.

Какъ позабытыя на время рабочими неоконченныя стны увшиваются длинными втвями двственнаго винограда, такъ около думъ нашего молодаго поэта обвились новыя грезы и надежды. Тамъ, пронизавъ только-что выведенное каменьщиками окно, спустились втви чуднымъ изваяніемъ мавританскаго палаццо, тамъ, зацпившись за карнизъ, повисли, перепутавшись гирляндой надъ входомъ, тамъ новый побгъ, змйкой поднявшись изнутри, выглянулъ изъ-за вершины зданія юными, свтло-зелеными отростками. Не обрывайте ихъ, рабочіе! Поберегите, если втви, то хоть корень этихъ вьющихся, живописныхъ ростковъ. Вдь зодчій не придумаетъ, не сочинитъ такихъ капризныхъ, легкихъ, прихотливыхъ украшеній, какія сразу, такъ, не думая, какъ геній въ минуту отдыха за первомъ лоскутк, попавшимся карандашомъ,— придумаетъ природа.

Былъ конецъ сентября, кривая Латышка вставляла зимнія рамы въ квартир Лучанинова и страшно ему надола, рама попадала иногда не въ свое окно, нелзла, Латышка стучала въ нее кулаками, такъ что дребезжали стекла, бранила хозяина перепутавшаго рамы, хозяйку прогнавшую маляра и заставляющую ее, кухарку по профессіи, вставлять двойныя рамы.

— Заставила бы она Лизхенъ, она живетъ, вы знаете, теперь у токаря, говорила Латышка обращаясь къ Лучанинову, который не имлъ чести знать ни токаря, ни Лизхенъ.— Вотъ бы она ее заставила, глаза бы выцарапала за это ей, проклятой вдьм, Лизхенъ.

— Что же, разв такая сердитая Лизхенъ? спросилъ Лучаниновъ, положивъ перо и поднимаясь изъ-за письменнаго стола.

Онъ было услся за письмо къ брату, но стукотня и болтовня кухарки ршительно не позволяли думать.

— Лизхенъ? А вотъ она какая, отвчала, положивъ замазку на окно и подбоченясь, Латышка,— токарь вздумалъ однажды съ ней, какъ съ прежнею кухаркой, заигрывать, несла она блье вшать на чердакъ, онъ и вздумалъ поцловать ее. Она его обернула, да въ шею съ лстницы такъ и спустила кубаремъ, онъ низенькаго роста, еще счастье, а то бы лбомъ поцловался съ перекладиной. Вотъ какая Лизхенъ, Herr Secretaire, вотъ нынче въ Pfingsten, въ зелени, мы вмст съ ней ходили, продолжала повствовательница, принимаясь замазывать раму,— своему трубочисту, жениху,— тотъ напился и вздумалъ нанимать извощика, — такихъ дв плюхи закатила, и за дло…. Береги деньги…. Вотъ она какая, Лизхенъ. Нтъ, та бы…. Та не станетъ ей, вдьм, рамъ замазывать, окончила, задыхаясь отъ негодованія, Латышка.

‘Нжная невста,’ подумалъ Лучаниновъ, надвая пальто чтобъ отправиться къ сосдкамъ: писарь-адвокатъ принесъ ему копію съ какой-то бумаги, для сообщенія Топоровской, только-что зажгли свчи когда онъ вошелъ къ нимъ, Маріанна Александровна собиралась что-то читать по-русски бабушк, увидя Лучанинова, она захлопнула книгу.

— При васъ не стану, отвчала она, покраснвъ, на замчаніе гостя что онъ, кажется, помшалъ,— это по-русски, вы будете смяться что я нкоторыя слова дурно выговариваю

— Говорите по-своему, къ вамъ идетъ это, и потомъ вы вовсе не такъ дурно говорите, отвчалъ Лучаниновъ, передавая старух копію.

Старушка надла очки и стала читать про себя, но вдругъ, опустивъ бумагу, отшатнулась къ спинк кресла.

— Мн что-то дурно, Мар…

Двушка робко взглянула на нее.

— Воды не прикажете ли? спросилъ, тоже перепугавшись, Лучаниновъ

Онъ налилъ стаканъ изъ стоявшаго на окн графина, старушка проглотила каплю и безъ чувствъ опустилась въ кресло. Двушка съ испуганнымъ лицомъ кинулась къ ней.

— Спиртъ есть у васъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Есть, кажется, тамъ въ шкаф. Бабушка!

Лучаниновъ досталъ стклянку, двушка поднесла ее къ лицу старухи, она очнулась, губы покривились немного, лвая рука, какъ плеть, скатилась съ мягкой ручки кресла.

— Бабушка, говорила, стоя на колнахъ подл кресла, Маріанна Александровна.

Больная что-то силилась сказать, но языкъ, замтно, не слушался.

— Не можетъ говорить? обратилась двушка къ Лучанняову.

— Я поду за докторомъ.

— Да… Създите, но…. поскоре.

— Не позвать ли хозяйку? Какъ вамъ однимъ? началъ было Лучаниновъ, надвая пальто.

Но въ комнату вошла Нмка-швея, знакомая сосдокъ.

Чрезъ полчаса Лучаниновъ возвратился со врачомъ, больная лежала уже за перегородкой, въ постели, швея и внучка хлопотали около нея. Молодой, только что кончившій курсъ врачъ, розовый и кудрявый, съ голубыми глазами, стыдливо раскланялся съ Маріанной Александровной, блое, съ розовыми щеками, лицо его напоминало лица восковыхъ херувимовъ, которыми украшаютъ у насъ искусственныя вербы. Пощупавъ пульсъ и осмотрвъ отнявшуюся руку, молодой эскулапъ спросилъ перо, чернилицу, и усвшись на кончикъ стула, красня, принялся что-то прописывать.

— Что это, докторъ? Ударъ? Опасно? спрашивала его понмецки Маріанна Александровна

— Если хотите, gndiges Frulein, отвчалъ, приподнявшись со стула, точно провинившееся дитя, весь зарумянившись, докторъ,— принявъ въ соображеніе лта вашей достопочтенной матери….

— Бабушки, поправилъ его Лучаниновъ.

— Entschuldigen Sie, бабки, разумется уже само собою что болзнь не безопасна, но если, съ другой стороны, мы прослдимъ рядъ случаевъ….

Докторъ замялся. Лучаниновъ дернулъ его за полу сюртука и шепнулъ: ‘утшьте ее, скажите: нтъ опасности.’ Врачъ еще боле сконфузился и окончилъ: ‘но я не нахожу особенной опасности, болзнь можетъ продолжиться, но не угрожаетъ какимъ-либо особенно неблагопріятнымъ исходомъ.’ Двушка стояла предъ нимъ съ вопросительнымъ выраженіемъ въ лиц, пожавъ плечами, она отошла наконецъ, думая про себя: ‘Богъ знаетъ что онъ такое говорить: если хотите есть, если хотите не угрожаетъ, врно опасно, но онъ не хочетъ говорить.’ Подойдя къ шве, она что-то вполголоса сказала ей и заплакала.

— Могу, уврить васъ, нтъ ни малйшей опасности, я сейчасъ говорилъ съ докторомъ, сказалъ ей, тоже вполголоса, Лучаниновъ.

Врачъ ожидалъ его, уже одтый, въ передней, Лучаниновъ халъ въ аптеку и взялся подвести его.

— Сколько ей лтъ, старушк? спросилъ докторъ, выходя за калитку.

— Не знаю, полагать надо, лтъ семдесятъ, отвчалъ Лучаниновъ.— А что?

Врачъ промычалъ что-то.

— Опасно? наступалъ на него Лучаниновъ.

— Другая фрейлейнъ мн разказывала что это врядъ ли не третій ударъ. Вообще, судя по нкоторымъ признакамъ и принявъ въ соображеніе общее состояніе здоровья самого организма, утратившаго энергію вслдствіе значительной зрлости возраста паціентки, я долженъ формулировать отвтъ на вашъ вопросъ слдующимъ образомъ, говорилъ докторъ, взявъ за пуговицу Лучанинова.— Опасность есть, большая опасность, но именно этотъ недостатокъ энергіи организма даетъ мн пріятную возможность надяться или… мн кажется такъ лучше выразиться, поправился докторъ, онъ, закативъ глаза, плъ какъ соловей, любуясь не только фразами, во, кажется, и самымъ звукомъ своего дйствительно пріятнаго, во черезчуръ сладкаго голоса.— Не надяться, а предусматривать, или, врне, предощущать. Потому что настоящій врачъ, я нахожу, предощущаетъ предварительно, потомъ уже…

— Что же предощущать? опросилъ Лучаниновъ, сорвавшись съ абордажа, на которомъ все еще продолжалъ держать его, посредствомъ пуговицы, докторъ.

— Предощущать что быстраго исхода ни къ выздоровленію, ни къ нсколько боле печальному исходу для больной не будетъ, окончилъ врачъ, садясь въ пролетку.

На дальнйшіе распросы Лучанинова, врачъ, потупивъ глаза, отвчалъ:

— Да…. но…. конечно, это вещь такая что…. однакожь: тутъ много есть условій…. Хотя наука опредляетъ доводило точно, но…. въ настоящее время… Бываютъ кризисы… А вы ихъ родственникъ?

— Нтъ.

— Топорская? Такъ написалъ я на рецепт?

— Топоровская. Да это все равно.

— Гмъ…. Но…. Я долженъ вамъ сказать, началъ докторъ, натягивая перчатку и потупившись, точно сознаваясь въ какомъ-нибудь неприличномъ поступк,— что…. Фрейлейнъ чрезвычайно красива…

— Да, она… началъ было Лучаниновъ.

— Очень красива, шепотомъ повторилъ врачъ, разсматривая набалдашникъ своей трости.

Лучаниновъ довезъ его на квартиру, и взявъ слово навстить завтра утромъ паціентку, похалъ въ аптеку. Когда онъ воротился, у стола на диван въ первой комнат сидла Маріанна Александровна и тихо плакала, швея стояла подл кровати, больная силилась что-то сказать, швея подавала ей воды, варенья, но больная отрицательно мотала головой и показывала правою, здоровою рукой на комодъ.

— Я не могу добиться, фрейлейнъ, чего она проситъ, говорила швея Маріанн Александровн.

— Заперто ли, вы спрашиваете? Да? спросила, отеревъ проворно платкомъ слезы, внучка.

Больная утвердительно кивнула головой и не ясно проговорила наконецъ: ‘бумаги…. береги.’ Двушка вынула изъ комода пачку бумагъ, и показавъ ей, положила обратно, больная успокоилась. Лучаниновъ, передавъ лекарство, пошелъ домой.

— Я вамъ должна, начала было двушка, взявшись за ключи.

— Завтра, Маріанна Александровна. Покойной ночи, отвчалъ онъ, выходя въ дверь.

Осенній втеръ точно плакалъ, завывая въ неплотно притворенную должно-быть трубу, когда онъ раздлся и легъ въ постель, онъ взялъ было книгу, но тотчасъ же закрылъ ее и лежалъ съ открытыми глазами, думая о сосдк, по временамъ. надвъ туфли и халатъ, онъ подходилъ къ окну, подымалъ штору и глядлъ на полукруглое окно сосдокъ, у нихъ былъ огонь, на блой занавск двигались дв женскія тни, Лучаниновъ ложился, но чрезъ полчаса опять вскакивалъ посмотрть что длается у Топоровскихъ.

Старуха познакомила его нсколько со своею семейною хроникой, вотъ что онъ зналъ изъ ея отрывочныхъ разказовъ: князь, отецъ Маріанны Александровны, единственный сынъ старухи, получилъ посл отца нсколько сотъ душъ, хорошо устроенное, впрочемъ ддомъ, а не отцомъ князя, помстье и небольшой капиталъ, за женою (сосдкой по имнью) онъ взялъ маленькое, смежное со своимъ, незаложенное помстье. Жить можно было, особенно въ деревн, да еще при тогдашнихъ условіяхъ. Но князь Топоровскій, съ далеко не Радзивиловскими средствами, имлъ широкія замашки ‘пана коханка’. Но смерти отца онъ первое что сдлалъ, заложилъ имніе, и на вырученную отъ залога сумму увеличилъ отцовскую псовую охоту, снабдилъ охотниковъ серебряными рогами, а лошадей уздечками тоже съ серебрянымъ наборомъ. Воспитывался онъ въ Петербург, въ одномъ изъ корпусовъ, кончивъ курса, поступилъ юнкеромъ въ уланы, но дослужившись до чина корнета, вышелъ еще при жизни отца въ отставку и завалился въ деревн, растолствъ до безобразія. Воспитавшись и довольно долго живши въ русскомъ обществ, какимъ образомъ сумлъ онъ сохранить старинныя привычки пана, довольно трудно объяснить, силачъ, огромнаго роста, съ длинными темнорусыми усами, коротко остриженный, онъ и съ виду походилъ скоре на старинный портретъ какого-нибудь сановитаго, ясновельможнаго воеводу временъ Баторія чмъ на князя девятнадцатаго столтія, по убжденіямъ онъ былъ Русскій, по привычкамъ — закоренлый панъ стараго польскаго времени.

На охоты его, въ отъзжія поля, съзжалось иногда два-три узда, пиръ горою шелъ часто мсяцъ изо дня въ день, безъ малйшихъ промежутковъ, нердко гости спали тутъ же гд пили, кто подъ столомъ, кто въ креслахъ, или на диван, человкъ до десяти мелкопомстныхъ дворянъ и шляхтичей, кто въ качеств шута, кто неизвстно даже въ какомъ качеств, проживали у него постоянно. Больная жена, которую онъ любилъ, часто не могла спать отъ псенъ и громкаго хохота гостей и весельчака хозяина. Любопытно было бы посмотрть въ желудки гостей, кушавшихъ ршительно по цлымъ днямъ, завтракъ тянулся до обда, посл обда жженка и опять закуска, продолжавшаяся до ужина, все это, до свта, запивалось наливками и венгерскимъ, до солнечнаго восхода еще, дворня тащила на кухню за рога барановъ, за погребомъ верещали свиньи, приведенныя на съденіе, поваренки ощипывали гусей, на кухн стучали поварскіе вожи, въ погреб цлый день стояли дежурныя бабы, отпуская холодный квасъ, медъ и пиво. Ключниц, завдывавшей винами а наливками, доставалось пуще всхъ: ‘ногъ подъ собой не слышу, отъ-то жизнь наша подневольная,’ говорила она, уставляя въ корзинку, принесенную двумя лакеями, бутылки со смородиновками, вишневками и запеканками. Одни повара не управлялись и прибгали къ посильной помощи другихъ дворовыхъ: такъ, форейтору поручалось вертть мороженое, кучера начиняли гусей яблоками и черносливомъ, псарь взбивалъ метелочкой яичные блки для пирожнаго, дозжачій обвертывалъ бумагой котлеты.

Одно время образъ жизни Топоровскаго возбудилъ даже подозрніе мстной администраціи.

— Не кроется ли подъ этимъ чего-либо? спросилъ исправника однажды, притворивъ двери, губернаторъ, пріхавшій ревизовать уздъ.

— Никакъ нтъ, ваше превосходительство, отвчалъ исправникъ, нердко самъ угощавшійся по суткамъ у хлбосола-помщика, — ничего не кроется, кром того….

— Кром чего? спросилъ начальникъ губерніи.

— Кром того что пьютъ точно что много.

— Да пить пускай ихъ, поршилъ губернаторъ, оставивъ съ тхъ поръ всякія опасенія.

У Топоровскаго было нсколько уголовныхъ длъ, но далеко не политическаго характера, на срыхъ крышкахъ этихъ длъ было надписано, на одномъ: ‘о побіеніи и выгнаніи въ шею дворянина такого-то изъ ресторана г-жи Пшицеловской во время ярмарки’. На другомъ: ‘о высченіи розгами и засаженіи въ погребъ шляхтича, имя рекъ’. На третьемъ: ‘о причиненіи побоевъ и оторваніи лваго пейса вилькомирскому мщанину Еврею Фейнгольду’. Рядомъ съ этимъ непростительнымъ самоуправствомъ, нердко онъ выручалъ изъ бды, давъ сотню, другую рублей высченному дворянину, дарилъ ни съ того, ни съ сего пустошь, или мельницу шляхтичу. И пострадавшіе хвалили его, звали благодтелемъ. ‘Ныншніе паны вжливы, а попроси, не дадутъ ломанаго гроша’, говорили бдняки, вспоминая чуть не со слезами Топоровскаго.

Также въ противорчіе своему безпутству, Топоровскій уважалъ мать и нжно любилъ маленькую, единственную свою дочь, ‘Маріанночку’ (такъ онъ называлъ ее). ‘Да, надо перестать, ну, не сердитесь’, говорилъ онъ, цлуя руки матери, когда она принималась журить его. День-другой прекращалось пированье: гости разъзжались, Топоровскій здилъ на жнитво, какъ путный хозяинъ. Но на третьи сутки зазжалъ къ сосду съ охоты, подгуливалъ, и вечеромъ въ широкія ворота помстья Топоровскихъ вваливала, со звономъ охотничьихъ роговъ и пснями, цлая толпа конныхъ, вереница колымагъ, бговыхъ и всякихъ дрожекъ, и снова начиналась кутерьма на цлую недлю, ‘здоровье княжны Топоровской!’ кричалъ хозяинъ ‘Сто лтъ! Бондзь здрова!’ подхватывали гости, и трехлтнюю Маріанну, сонную, одвали и приносили къ отцу въ залу. Испуганными глазами глядлъ ребенокъ, прижавшись къ мощной груди отца, на раскраснвшіяся лица пирующихъ, не понимая гд онъ и происходитъ ли все это на яву, или же сновиднье. Выбжавшая жена наконецъ уносила дочь. ‘Ну, унеси, душа моя, возьми,’ цлуя жену, говорилъ Топоровскій. ‘Хотлось выпить за ея здоровье…. Прощай, моя горленка,’ прибавлялъ онъ, крпко разцловавъ и передавая нехотя ребенка. ‘Бондзь щенстлива и здрова ксендина!’ провожало громкимъ крикомъ взятую матерью двочку гости.

Имнья перезакладывались, отхожія пустоши, хутора продавались, платились неимоврные проценты Евреямъ, которые роемъ налетали на Топоровскаго, какъ мухи на варенье, сбереженный матерью небольшой, послдній капиталъ, Топоровскій уговорилъ ее отдать одному барону, который проигралъ все, даже жену свою, и остался съ однимъ хлыстикомъ. Жена и мать плакали, Топоровскій, расчувствовавшись, самъ плакалъ съ ними, называя себя безпутнйшимъ человкомъ. Искреннее раскаяніе гуляки не вело, однако, къ исправленію. Подходила ярмарка, именины сосда, Топоровскій, напившись, закладывалъ Еврею серебряные охотничьи рога и затвалъ уже у себя продолженіе попойки. Наконецъ имніе описали, исключая Подвинки, деревни матери Маріанны Александровны, Топоровскій окончилъ дни свои отъ апоплексическаго удара. Чрезъ пять лтъ посл его смерти началась ревизія дворянскихъ родовъ, Топоровскіе, мать и дочь, непризнанныя родными, лишились имнія и жили посл ревизіи года два въ Подвинк, что вытерпли он тамъ отъ гордыхъ родственниковъ, отъ жидовъ и сосдей, трудно и тяжело разказывать, наконецъ родные по женской линіи оттягали и это послднее имніе. Старушка завела тяжбу и перехала со внучкой въ нмецкій городъ, гд мы и познакомили съ нею нашего читателя. Сначала у двушки была нянька Нмка, но когда дла пошли худо, Нмка была отпущена, и двочка осталась за рукахъ больной матери и бабушки. Все воспитаніе со стороны бабушки (матъ постоянно лежала) ограничивалось внушеніями: ‘ты ксендина, ты не должна держать себя наравн съ крестьянками.’ ‘Отчего же?’ спрашивала двочка, любившая рвать съ ними васильки въ пол и вить внки изъ нихъ. ‘Какъ отчего? Он все-таки холопки, а ты ксендина.’ Но какъ ни добиралась молодая головка до различія бдной княжны съ холопкою, никакъ, однакожь, не могла добраться, слава Богу. Нужда, съ которою сражалась ежедневно бабушка, и бдное, набойчатое платьице, напротивъ, ясно говорили ей: ‘не врь, нтъ никакого вдь различія между княжной и крестьянкой’.

И вотъ вышла изъ нея эта странная двушка, которую видитъ читатель, природа дала ей, въ самомъ дл, грацію, какой, можетъ-быть, позавидовала бы иная ‘ксендина’, уроки матери дали умнье читать, писать кой-какъ, но хороводъ, дружба съ крестьянками, надлили ее любовью къ родной природ, рощ, къ мирной тишин деревни, къ полю волнующемуся что море! къ рк широкой, тихой какъ стекло и синей какъ лазурь очей русской красавицы.

Оставшись лтъ шести посл отца, Маріанна хорошо помнила его и любила не меньше матери и бабушки, она часто вспоминала потомъ какъ, прижавшись къ его широкой груди, она разглаживала его длинные, густые усы, какъ мать учила ее, держа за рукахъ, во время кутежа: ‘погрози ему’. Ребенокъ грозилъ пальчикомъ, и расходившійся гуляка билъ объ полъ вдребезги стаканъ, складывалъ на груди руки и задумывался, гости обыкновенно разъзжались посл этого, зная что хозяинъ день-другой не будетъ бражничать. Вотъ что узналъ Лучаниновъ изъ отрывочныхъ разказовъ бабушки и внучки о прежнемъ ихъ жить-быть.

Втеръ продолжалъ шумть верхушками акацій и сиреней въ палисадникахъ, шелъ мелкій дождь, когда Лучаниновъ, проснувшись часу въ девятомъ утра, поднялся съ постели. Въ дверь постучался кто-то, Лучаниновъ отворилъ, и въ комнату вошелъ хозяинъ съ обычнымъ ‘schn guten morgen и съ кипящимъ самоваромъ.

— Наша сосдка, Frau von…. началъ онъ, совершивъ реверансъ, своимъ плачевнымъ голосомъ,— умерла сегодня, въ пятомъ часу утра.

— Умерла?

— Скончалась, продолжалъ хозяинъ.— Разумется, ей мудрено ли умереть…. семьдесятъ лтъ, но жаль мн фрейлейнъ, родные, говорятъ, богатые и гордые, не принимаютъ ихъ…. Одна осталась, жаль, добавилъ онъ, почесавъ у себя за ухомъ и задумавшись.— Adieu, Herr….

Лучаниновъ одлся и пошелъ къ Топоровскимъ, съ ихъ лстницы сходилъ, въ черномъ, длинномъ сюртук и шляп длинный и необыкновенно гибкій патеръ, онъ смрилъ искоса Лучанинова и приподнялъ шляпу. Отвтивъ на поклонъ, Владиміръ Алексевичъ поднялся на лстницу. Маріанна Александровна стояли у стола, на которомъ, уже одтая, лежала покойница, какая-то немолодая женщина сидла у окна и пила что-то черное, швея, надвъ шляпку, собиралась въ лавки. Лучаниновъ поклонился молодой хозяйк и всталъ у двери онъ хотлъ было сдлать обычный вопросъ: ‘когда скончалась’ и т. д., но раздумалъ, опасаясь встревожить двушку.

— Мн пасторъ говорилъ что нужно что-то такое отъ доктора, начала она, обернувшись къ Лучанинову,— и потомъ изъ полиціи, мн не хотлось васъ затруднять, но…. я ничего не знаю.

— Я сдлаю все. Не безпокойтесь, отвчалъ Лучаниновъ, и отправился къ доктору.

Странно, пока не вынесутъ тла, домашнимъ кажется что не случилось никакой перемны, все обстоитъ по-прежнему въ семь, что отшедшій еще съ ними, выносъ тяжко напоминаетъ имъ невозвратимую утрату. На третій день посл описаннаго, черный, съ серебрянымъ галуномъ, закрытый гробъ старушки уставили на парныя дроги, Лучаниновъ усадилъ одтую въ трауръ Маріанну Александровну и швею въ карету, самъ слъ въ извощичью пролетку, и процессія потянулась въ католическую церковь города. Въ церковь зашелъ врачъ и забжали два чиновника канцеляріи, вроятно желая взглянуть на красотку, по злодйскому выраженію унтера, ‘заразившую’ ихъ молодаго сослуживца, посл мессы гробъ отвезли, безъ пастора, на кладбище, втеръ знай вылъ, когда зарыли могилу, двушка кинулась на свжій песокъ и долго плакала, наконецъ Лучаниновъ и швея взяли ее подъ руки и усадили въ карету, у молодаго человка точно тяжелый камень лежалъ на сердц, онъ проводилъ двушекъ домой и просидлъ съ ними молча до вечера.

Тяжко было смотрть на это осиротвшее, беззащитное созданіе, она то принималась плакать, то молча, опустивъ руки, сидла какъ статуя, не слыша рчей къ ней обращенныхъ, не видя кто около нея, гд она. Лучаниновъ отвелъ въ сторону швею.

— Вы, кажется, любите Маріанну Александровну, перезжайте хоть на время къ ней, ей все-таки будетъ легче, да и какъ ее оставить? Вы посмотрите за нее….

— Я переду непремнно, отвчала швея.— Жаль ее бдную! Что станетъ она длать?

Лучаниновъ молча пожалъ плечами, швея заплакала и, подойдя къ двушк, поцловала ее въ голову. Въ тяжкіе, грозовые дни жизни каждаго человка, замтьте, непремнно явится откуда-то, нежданно, доброе, большею частію знакомое лично и коротко съ горемъ и нуждой созданіе, чтобъ утшить, раздлить грузъ скорби несчастливца.

Часовъ въ девять вечера Лучаниновъ, съ тяжкою тоской своею, пошагавъ по бульвару, несмотря на втеръ и моросившій дождь, возвращаясь домой, увидлъ у своего подъзда извощичью карету, дверца отворилась, когда онъ подошелъ къ крыльцу, и изъ кареты сначала выпрыгнула двочка лтъ десяти, за нею вышла дама, при тускломъ свт уличнаго фонаря Лучаниновъ не вдругъ, но приглядвшись узналъ привтливое лицо кумушки Варвары Тимоеевны, онъ бросился цловать ей руки.

— Откуда вы? Вотъ ужь не ожидалъ, говорилъ онъ, отперевъ дверь и зажигая свчи.

Варвара Тимоеевна сняла шляпку и звонко засмялась. Лучаниновъ поднялъ и цловалъ двочку.

— А вы, милостивый государь, думали изчезнуть, убжать отъ насъ, отъ деревенщины! говорила она.— Отыщемъ куда не спрячьтесь, на край свта удете, и тамъ найдемъ.

И гостья снова залилась своимъ звонкимъ, искреннимъ смхомъ. Лучаниновъ усадилъ двочку, которую онъ нянчилъ когда-то на рукахъ, и вышелъ чтобы заказать самоваръ.

— Ахъ, какъ я радъ, но объясните…. началъ онъ, и вдругъ задумался.

Гостья, усвшись, пристально поглядла на него и едва замтно вздохнула.

— А вы не тотъ, не прежній Владиміръ Алексевичъ, который, помните, цлые вечера смшилъ насъ всхъ…. Что съ вами? говорила она, пристально вглядываясь въ стараго знакомца и сверстника.

— Ничего…. я тотъ же самый, постарше, можетъ, сталъ, некуда вы дете?

— Я? Вотъ ужь не угадаете, за границу, въ Киссингенъ, за мужемъ, онъ тамъ лчился и стосковался по семь, а доктора совтуютъ ему провести тамъ зиму гд-то. Вотъ онъ и выписалъ насъ.

— А дти?

— Вс со мной, вс четверо, я, какъ насдка, вчно съ цыплятами, отвчала, разсмявшись, гостья.

— Такъ въ Киссингенъ? переспросилъ, думая совершенно о другомъ, Лучаниновъ,— это хорошія воды, говорятъ, но что у него за болзнь?

— Говорятъ, печень страдаетъ. Представьте, мужъ мой за границей…. Ни на одномъ, вдь, язык пикнуть не уметъ, кром русскаго. Пишетъ мн: нашелъ какого-то Еврея переводчика…. И мн, впрочемъ, придется запастись Евреемъ, говорила улыбаясь кумушка,— вдь и я только по-французски, съ грхомъ пополамъ…. Впрочемъ, нтъ, что жъ я! Гутъ моргенъ, биръ, флейшъ, буттеръ…. Ну, да, только должно-быть и есть… Больше ничего не знаю по-нмецки. Но вы-то что такой задумчивый? Вы-то? Печень тоже что ли? разсмявшись, спрашивала гостья.

— Не печень, а…. Гд вы остановились?

Варвара Тимоеевна назвала отель.

— Я къ вамъ пріду завтра посовтоваться. Вы здсь побудете?

— Не пробыла бы двухъ дней, но вотъ исторія, мн нужно поискать няньку. Я наняла въ Петербург Нмку, но предъ самымъ отъздомъ она заболла чмъ-то въ род горячки. Я подождала ее дня два, лучше нтъ, и ухала. Нтъ ли у вашихъ знакомыхъ на примт?

Лучаниновъ общалъ справиться, Латышка подала самоваръ. Варвара Тимоеевна услась хозяйничать, двочка, усвшись въ мягкое кресло, давно слала крпкимъ сномъ.

— Устала съ дороги, говорила Варвара Тимоеевна,— вдь мы почти сейчасъ пріхали, но я не утерпла, уложила дтей и прямо въ канцелярію, отыскала дежурнаго, онъ далъ мн вашъ адресъ, и вотъ….

— Благодарю васъ, но на кого же вы дтей-то оставили?

— Со мной вдь есть моя старуха, нянька нужна мн для двухъ старшихъ, погулять съ ними, занять ихъ, отвчала гостья.— Да, скажете ли вы мн, наконецъ, отчего вы такъ задумчивы?

Владиміръ Алексевичъ разказалъ грустную повсть осиротвшей сосдки, кумушка внимательно слушала, нсколько разъ въ продолженіе разказа у ней навертывались слезы.

— Послушайте, начала она съ обычною своею живостью,— познакомьте завтра меня съ нею…. можетъ-быть…. Не бойтесь, я ее не въ няньки, прибавила она, покраснвъ немного.

— Извольте, я предупрежу ее….. Да почему жь и въ няньки? И потомъ, чего же мн-то бояться? замтилъ, нсколько смутившись, Лучаниновъ.

Гостья спохватилась, отгадавъ причину задумчивости знакомца и, со свойственною женщинамъ деликатностью къ чувству, ловко повернула разговоръ въ другую сторону. Она ясно видла тяжелый недугъ Лучанинова и, какъ осторожный врачъ, тотчасъ притворилась предъ больнымъ что не находитъ вовсе опасною болзни, что она даже удивляется отчего больной такъ хандрить и убивается. Часовъ до двухъ утра шла задушевная бесда двухъ друзей, встртившихся посл многолтней разлуки, трудно передавать содержаніе подобныхъ разговоровъ: незначащее для постороннихъ слово, выраженіе, случай, подымаютъ въ нихъ цлую вереницу воспоминаній, и воскресаютъ одинъ за другимъ дорогіе образы, будто снова живешь съ ними, тамъ, въ далекомъ, невозвратномъ прошломъ. Двочка крпко спала, быть-можетъ грезя во сн о будущемъ, въ то время какъ гостья и хозяинъ на яву грезили о прошломъ.

На другой день, часу въ первомъ, къ дому сосдокъ подъхала та самая извощичья карета которая стояла вчера, къ удивленью хозяина и особенно цломудренной хозяйки, у подъзда Лучаниновской квартиры до свту, хозяйка просто вознегодовала за это на постояльца: ‘я думала онъ скромный,’ говорила она, ‘вотъ теб и скромный, впрочемъ, вдь въ тихомъ омут всегда водятся черти,’ прибавила она въ отвть на слабое возраженіе мужа, что ‘можетъ-быть, эта дама родственница’. Хозяйка была одна изъ тхъ многочисленныхъ женщинъ которыя убждены что ошибаться он не могутъ, и если что сказали, даже во сн, то это есть вчная и непреложнйшая истина, подверженное заблужденіямъ человчество, по-настоящему, должно бы ставить хоть не дорогіе памятники этимъ сивилламъ.

Изъ кареты вышли Лучаниновъ, Варвара Тимоеевна и старшая ея дочка. Утромъ Владиміръ Алексевичъ предупредилъ Маріанну Александровну о желаніи своей старой знакомки пріхать къ ней, двушк видимо было не до того ей не хотлось знакомиться, но отказать человку, принявшему въ ней такое живое участіе, она оочла неловкимъ. Кумушка (онъ не повезъ бы самъ другаго) была одна изъ тхъ женщинъ къ которымъ сразу чувствуешь влеченіе, глядишь какъ на старыхъ знакомыхъ (точно видалъ ихъ гд-то, зналъ прежде), сразу довриться, полюбить ихъ, лежитъ ли это въ простот съ которою он относятся къ людямъ, въ улыбк, въ ясномъ взор. Ихъ прямизна напоминаетъ наивность ребенка, а между тмъ чувствуется, врится вамъ что въ основ этой наивности лежитъ не легкомысліе, а что-то глубокое, незыблемое, что на привтливое слово ихъ вы смю можете положиться, что это слово не пустая свтская вжливость, а дло. Какъ назвать этихъ людей? У насъ принято называть ихъ симпатичными, мн кажется, мы врне опредлили бы ихъ назвавъ чистыми, ибо только чистый душою человкъ способенъ такъ прямо и тепло глядть въ глаза всмъ и каждому. Даже дтей влечетъ къ подобнымъ людямъ: стоитъ такому человку протянуть руки къ чужому, незнакомому ребенку, онъ улыбнется ему тотчасъ, будто старому знакомому. Черезъ полчаса посл первыхъ обычныхъ привтствій, хозяйка и гостья бесдовали другъ съ другомъ какъ давнишніе знакомцы, дочка Варвары Тимоеевны тоже прижималась уже къ Маріанн Александровн, хозяйка была мене разговорчива, гостья увивалась, со своимъ ласковымъ щебетаньемъ, около огорченной, точно ласточка. Лучаниновъ сидлъ подл окна, вслушиваясь въ этотъ знакомый ему съ дтства голосъ, какъ вслушивается вышедшій въ первый разъ въ поле посл грустной деревенской зимы въ звонъ перваго, весенняго жаворонка. Швея хлопотала около кофейника.

— Да вы подумайте, что будете вы длать здсь одн? убждала Варвара Тимоеевна,— не понравится вамъ у насъ, мы васъ доставимъ обратно.

Маріанна Александровна отмалчивалась, просила дать ей подумать, новое положеніе компаніонки она не могла представить себ Какая, я компаніонка? О чемъ я стану съ ними говорить, будучи необразована, я деревенская двушка. Какъ ни привтлива, какъ ни добра казалась ей гостья, высказать прямо, откровенно свои думы двушка все-таки не ршалась.

— Завтра я скажу вамъ, отвчала она, принимаясь плакать. ‘Вотъ какъ откажется?’ думалъ Лучаниновъ. ‘Что съ нею тогда будетъ? Въ другой домъ я бы не посовтовалъ ей, ее будутъ тамъ преслдовать насмшки, грубость, тамъ не поймутъ ея, какъ пойметъ и поняла ужь, кажется, кумушка.’ Усвшись на обратномъ пути въ карету, онъ высказалъ свои опасенія Варвар Тимоеевн.

— Я не отстану отъ нея. Согласится, отвчала она,— увезу во что бы то ни стало. Бдная! А какая милая, должно-быть, двушка.

Переговоры шли цлые два дня. Варвара Тимоеевна здила къ двушк раза три, четыре въ сутки, возила ее къ себ, Топоровская ршилась высказать наконецъ откровенно свои опасенія что она не годится въ компаніонки.

Слово ‘компаніонка’ взбсило Варвару Тимоеевну.

— Да кто же это вамъ сказалъ? говорила она, вся вспыхнувъ:— я просто изъ любви къ вамъ, вы мн полюбились, зову васъ погостить, побыть, остаться хоть на всю жизнь, если мы заслужимъ это…. Боже мой, да кто же это такъ вамъ передалъ? Владиміръ Алексевичъ?

— Нтъ, отвчала Маріанна Александровна,— я сама такъ поняла, поэтому…. Скорй я могу быть нянькой.

— Оставьте вы эти должности, перебила Варвара Тимоеевна. Ну, такъ демте покупать чемоданъ, покажите мн ея вещи, обратилась она къ шве.

Слухъ о приглашеніи осиротвшей молодой Топоровской дошелъ, какимъ-то образомъ, до-костела, старшему патеру представилось что это есть не иное что какъ коварное похищеніе овцы изъ ихъ стада, однажды вечеромъ онъ, призвавъ къ себ младшаго патера, поручилъ ему създить предостеречь овцу отъ стей разставленныхъ тайными врагами. ‘Топоровская и старуха рдко посщали церковь, двушка осталась одна, ничего нтъ мудренаго что тутъ замыселъ. А этотъ молодой человкъ ни боле, ни мене какъ орудіе.’ Воображеніе могло завести старшаго патера еще дале, еслибы не принесла ему служанка ужинъ, поглядывая на дымящуюся кострюлю съ любимымъ гртымъ пивомъ, онъ пожалъ руку младшему своему собрату со словами: ‘такъ създите, братъ осифъ, къ этой несчастной, предостерегите ее, этого требуетъ человколюбіе и пастырскій долгъ нашъ’. При послднихъ словахъ онъ сложилъ на округленномъ брюшк своемъ рукава возвелъ глаза къ потолку комнаты. Младшій поклонился а вышелъ. Вслдствіе ли вліянія отца Маріанны Александровы, не жаловавшаго ксендзовъ, или же потому что бабушка не любила ихъ за вмшательство въ нкоторыя семейныя дки, еще при жизни ея мужа (набожнаго католика), семья Топоровскихъ была какъ-то равнодушна къ католичеству. Поэтому, выслушавъ длинную рчь пріхавшаго патера, украшенную вздохами, возведеніемъ очей къ небу и наконецъ общаніями адскихъ мученій за отступничество, двушка отвчала что ршительно не понимаетъ о какомъ отступничеств говорю онъ ей. ‘Но вы не видите, дитя мое, вы неопытны, вы не можете видть козней васъ окружающихъ, продолжалъ патеръ: зло способно притвориться добромъ, мы вс обставлены кругомъ стями.’ Маріанна Александровна поблагодарила и ничего не отвчала на это патеру, патеръ простился съ нею, посовтовавъ ей подумать объ этомъ и чаще навщать костелъ. ‘Насчетъ же вашего положенія вы не тревожьтесь слишкомъ, мы постараемся пристроить васъ въ какое-нибудь хорошее семейство,’ окончилъ онъ, надвая шинель свою.

‘А въ самомъ дл, кто они эти люди? Куда они зовутъ меня?’ кинувшись въ подушки и зарыдавъ, тотчасъ по уход патера, думала двушка. Но скоро, почему-то, вспомнился ей Конотопскій. ‘Неужто и онъ зло прикинувшееся добромъ?’ Изъ его разказовъ двушка была нсколько знакома еще въ деревн съ Корневымъ, Лучаниновымъ. ‘Что же длать? Нужно датъ отвтъ сегодня, я задерживаю здсь Варвару Тимоеевну,’ подумала она подходя къ окну, и снова заплакавъ Въ эту минуту вошла со швеей кумушка, поцловавъ плачущую, она сла противъ нея у окна, и взявъ ея за руки, молча смотрла, будто магнетизеръ, ей въ глаза, это помогло лучше словъ. ‘Ршайтесь же,’ тихо произнесла кумушка, двушка кинулась ей за шею, прошептавъ: ‘я ду, вы меня не оставите’…. и уже об вмст заплакали. Вмст създивъ на могилу бабушки, он воротились и, при помощи швеи, стали укладывать небольшой чемоданъ Маріанны Александровны. Лучаниновъ привелъ въ порядокъ ея бумаги и взялъ ей паспортъ. На другой день вечеромъ четверомстная карета выхала за городскую заставу, по пути въ Таурогенъ, рядомъ съ Варварой Тимоеевной сидла Топоровская.’ Подл кареты на извощик халъ Лучаниновъ.

— Прощайте, крикнулъ онъ, поровнявшись съ окномъ кареты.

— Прощайте, кивнула ему Варвара Тимоеевна.

Маріанна Александровна поклонилась, проговоривъ: ‘благодарю васъ за все’… Она что-то еще прибавила, но за крикомъ дтей, Лучаниновъ не могъ разслушать сказаннаго.

XXV.

Переживая мысленно прошедшее своего народа, вдохновенный наблюдатель называетъ великими, неизглаголанными суды Божіи, вглядитесь, задумайтесь надъ жизнью отдльнаго лица, не надъ отрывкомъ ея, а надъ всею неразрывною цлью явленій этой жизни, прослдите весь путь человка отъ первой минуты сознанія до могилы, разглядите причины того или другаго явленія, и вы не одинъ разъ повторите съ ветхозавтнымъ наблюдателемъ: ‘велики и неизглаголанны суды Твои!’ Какъ изъ посяннаго зерна выростаетъ колосъ, такъ извстное дяніе пораждаетъ явленіе, которое кажется намъ необъяснимымъ лишь потому что мы его оторвали отъ корня, отъ причины, взяли какъ одиночное. Подобно тмъ, возмнившимъ насиловать Божій народъ, ‘узникамъ тьмы’, по выраженію ветхозавтнаго мыслителя, ‘бглецамъ вчнаго Провиднія’, искавшимъ скрыться, спрятать дла свои подъ мрачнымъ покрываломъ забвенія, подобно имъ, мы люди нердко пробуемъ прятаться какъ дти отъ самихъ себя. Какъ будто можно бжать куда-нибудь отъ мрака наполняющаго душу, отъ тяжкихъ видній своего собственнаго сердца! И только имъ однимъ, гонителямъ, разказываетъ наблюдатель, чудился мракъ, являлись привиднія съ дряхлыми, печальными лицами, горлъ огонь свтильника, лишь для того чтобъ усилить ужасъ, чтобъ озарить странные, безжизненные лики призраковъ. Для всхъ другихъ вселенная въ тотъ самый день была озарена обычнымъ свтомъ, другіе длали невозбранно ежедневныя дла свои, ни на кого, кром гонителей, не простиралась тяжкая, мучительная ночь, будто прообразъ будущей тьмы вчной, ихъ ожидающей. ‘Такъ боязливая злоба, осуждаемая собственнымъ свидтельствомъ, приводитъ себ на умъ все лютое, содержимое совстью.’

Знакомые Василья Савельевича начали съ нкотораго времени замчать сильную перемну въ адвокат, являясь гораздо рже прежняго въ общество, онъ держалъ себя какъ-то странно, не ровно, порывами являлось у него то порицаніе лицъ предъ которыми онъ прежде чуть не благоговлъ, то дкая насмшка надъ семейнымъ счастьемъ честнаго труженика, котораго онъ самъ недавно приводилъ всмъ въ примръ какъ образцоваго семьянина, подсаживаясь къ молодежи, этому ‘цвтущему питомнику Россіи’, по его собственному недавнему выраженію, адвокатъ разказывалъ анекдоты далеко не утшительные для ‘питомника’ не утратившаго вры въ добро и правду, старался разбивать въ дребезги молодыя надежды на побду истины. ‘Поживите съ мое, и вы увидите что такое жизнь, васъ поколотятъ въ этой битв — скверно, вы поколотили другихъ — опять не радуйтесь,’ говорилъ онъ, оканчивая впрочемъ совтомъ: ‘колотить, не подставлять никоимъ образомъ спину’. Рчи свои сопровождалъ онъ теперь уже не монологами о человческомъ ничтожеств и бренности земнаго, какъ въ былые дни, а смхомъ, похожимъ нсколько за смхъ злаго мальчишки, безжалостно раздавившаго беззащитное, робкое наскомое, пробиравшееся по травк.

— Что съ нимъ такое? спрашивали другъ у друга знакомые.

— Вамъ нужно подумать о себ, полчиться, Василій Савельичъ, говорили доктора.

Адвокатъ улыбался, вшалъ голову на бокъ и говорилъ что чувствуетъ себя какъ нельзя лучше. Онъ продолжалъ вести процессы, но и въ присутственныхъ мстахъ, безъ всякаго повода, вдругъ приставалъ къ какому-нибудь секретарю съ шутливымъ вопросомъ: ‘много ли онъ взялъ съ такого-то?’ тогда какъ секретарь ничего и ни съ кого не бралъ, одинъ изъ чиновниковъ даже обругалъ его при всхъ за подобную выходку, Василій Савельевичъ отвернулся въ отвть на брань, и засмявшись принужденно, отошелъ отъ обругавшаго, такое хладнокровіе не помшало ему однако насплетничать черезъ полчаса на чиновника одному важному лицу, сообщивъ что чиновникъ опаснйшій и вредный, ни во что не врующій вольнодумецъ.

Замтно что-то сндало богача-адвоката, онъ худлъ, желтлъ и сохъ съ каждымъ днемъ боле и боле, платье висло на немъ какъ на вшалк, полное, пріятно округленное лицо осунулось и непріятно выказало скулы, часто вечера одинъ ходилъ онъ въ своемъ атласномъ голубомъ халат по роскошнымъ, полуосвщеннымъ комнатамъ дома до двухъ, трехъ часовъ утра, иногда будилъ камердинера и заказывалъ себ чай, камердинеръ приносилъ чай, но утромъ находилъ чайникъ и стаканъ нетронутыми.

— Иппохондрія, говорилъ знакомый Аристархову профессоръ душевныхъ болзней, объясняя очень подробно отъ какихъ тлесныхъ страданій происходитъ иппохондрія.

Слушатели, изумляясь обширности знаній профессора, ршили: ‘да, это не иное что какъ иппохондрія.’

— Но онъ не мнителенъ, не сидитъ на лкарствахъ, не жалуется даже никогда на нездоровье, осмлился кто-то возразить знатоку душевныхъ болзней.

— А…. это обыкновенное явленіе, объяснилъ, не задумавшись, знатокъ.— Мнительность-го именно и заставляетъ его не говорить о недуг и не лчиться.

Возражавшій не совсмъ понялъ мудреный отвть профессора, но притворился будто понялъ, изъ боязни прослыть не образованнымъ ‘научно’ предъ привилегированнымъ мудрецомъ. Такъ и ршило общество знакомыхъ что у адвоката иппохондрія. Попробовали было назвать ‘религіозною маніей’ (тогда это было въ мод) болзнь Василья Савельевича, но оказалось что онъ здитъ къ обдн, попрежнему, только по праздникамъ, попрежнему зваетъ во весь ротъ въ церкви, кладетъ рубль на тарелку и умильно поглядываетъ, остановясь у входа посл служенія, на проходящую ‘гирлянду’, какъ онъ выражался, дамъ и двицъ.

Въ Новый Годъ толкнулись было знакомые къ Аристархову съ визитами, адвокатъ, съ мсяцъ уже почти совсмъ оставившій общество, не принималъ и не отдалъ никому визита. Этого оказалось достаточнымъ для нкоторыхъ чтобы разстаться съ человкомъ на вки. ‘Значитъ не хочетъ знать, зазнался… Что богатъ, такъ и важничаетъ. Да мн плевать на его богатство, я самъ себ господинъ,’ говорили оскорбленные, и дйствительно плюнули, забыли объ адвокат

Мн скажутъ, можетъ-быть: ‘плохіе же психологи были знакомцы Аристархова, дло ясно какъ дважды два четыре. Откуда же явиться у него свтлымъ днямъ, чистой совсти? Чмъ помянуть ему свое прошедшее? Чмъ помянутъ его другіе? Милліоны, роскошный домъ, но что въ нихъ если никому кром себя не доставляютъ они радости? Да и самому въ его года? Не нынче, завтра долженъ же онъ ожидать что все это смнится на тсный ящикъ, яму въ нсколько аршинъ глубины и на полнйшее забвеніе, если не на упрекъ: ‘хорошъ былъ гусь, не тмъ бы помянуть его’.

Совершенно справедливо, но дло вовсе не въ томъ что знакомые были плохи въ психологіи, эти же самые психологи, посмотрите, какую выкажутъ наблюдательность и зоркость, если случится имъ заняться психологіей для цлей боле, существенныхъ, напримръ хоть для того чтобы спихнуть съ мста какого-нибудь пріятеля, они раскопаютъ всю подноготную его домашней жизни, доберутся до всего, до всякой мелочи, объяснятъ всякое мельчайшее дяніе, слово, мысль, навяжутъ такое чего не снилось бдняку, отыщутъ черты какихъ не бывало у него и въ помин. Нтъ, вы не говорите, у насъ на Руси есть презамчательнйшіе психологи.

‘Попробовать развлечься въ самомъ дл,’ подумалъ адвокатъ, хотя онъ въ ту же минуту отвтилъ самъ себ: ‘Скажи пожалуста, чмъ же бы это? Гд продаются т конфеты которыхъ ты еще не пробовалъ?’ Несмотря на этотъ страшный отвтъ самому себ, Аристарховъ пустился разъзжагь по театрамъ, клубамъ, по знакомымъ, очень обрадовавшимся его появленію. Это продолжалось около трехъ недль, по истеченій этого времени адвокатъ снова заслъ дома и не веллъ никого принимать. Въ жизни будто въ симфоніи: задайся компонистъ въ начал піесы, поставь въ основу своего творенія мрачный тонъ, шествуя законнымъ путемъ своимъ, тонъ неминуемо разразится грозными созвучіями, и какъ ни вейся, какъ не отлетай отъ него легкіе, игривые звуки, имъ не осилить основнаго тона, онъ ихъ принудитъ, волей-неволей, тяготть къ нему. Разв наедин, въ тиши ночной, слезами разршивъ внутри поднявшуюся бурю душа художника издастъ, нежданно для самой себя, гимнъ радованія, благодаренія за избавленіе, за эти слезы, за лучи тепла ее вдругъ обогрвшіе…. А иначе, въ конц піесы неминуемо, законно прозвучитъ основный, мрачный тонъ, грянетъ впослдніе, поставивъ предъ собою грань за коею нтъ никуда дороги.

Порою налетали на него, будто отдльныя свтлыя нотки, воспоминанія, видлся ясный весенній вечеръ, изба на берегу неширокой, тихой рчки, старикъ дьяконъ въ лаптяхъ, возвращающійся съ сохою съ поля, мать, сестра, вдова дьячка, бывало гоношившая послдній грошъ ему на сапоги, на перья, на бумагу. Гд-то она? Какая доля всмъ имъ выпала? Сестра писала ему какъ-то, лтъ тридцать тому назадъ, но онъ…. ‘Надо бы было тогда отвтить,’ думалъ, вздыхая, несчастный, расхаживая по паркету. ‘Да, это все хорошо, двственно какъ-то, свжо, точно весеннее ясное утро.’

Будто озаренная солнцемъ пройденная даль, стояло предъ нимъ чистое дтство, а между тмъ надъ головою и впереди длалась все темне и темне свинцовая, непроницаемая туча, заслонивъ свтъ дневной, накрывъ будто похороннымъ покровомъ вьющуюся вдаль дорогу, кустарникъ и безъ того уже мрачный сосновый боръ, чрезъ который лежалъ неотвратимый, одинокій путь ему. Безмолвіе, безлюдье, тишь кругомъ, грозная тишь, знакомая разв душ убійцы оставшемуся вдругъ, по совершеніи злодйства, вдвоемъ съ поверженною, бездыханною жертвой.

Однажды въ полночь Аристарховъ веллъ освтить залъ и завести недавно купленную имъ великолпную машину: дудки зазвучали, отдаваясь въ пустыхъ комнатахъ такъ дико что швейцаръ началъ креститься, сидя на стул у лодножія неосвщенной лстницы. Адвокатъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прислушиваясь къ рзкому свисту флейтъ, къ возн бездушныхъ, деревянныхъ звуковъ, къ грому литавръ и оглушающему tutti. Послушавъ съ полчаса музыку, онъ остановилъ машину, веллъ потушить свчи и ушелъ въ спальню. Камердинеръ раздлъ его.

— Что прикажете завтра готовить повару? спросилъ онъ.

— Пусть приготовитъ супъ и…. еще что-нибудь, разсянно отвчалъ Аристарховъ, ложась въ постель и отвертываясь къ стн.— Завтра не буди меня.

Камердинеръ вышелъ. Полежавъ четверть часа, адвокатъ слзъ тихо, точно воръ, съ кровати, накинулъ халатъ, и взявъ свчу, прошелъ въ кабинетъ чрезъ узенькую уборную, опустивъ сторы, онъ слъ къ письменному столу, отперъ ящикъ стола, вынулъ какія-го бумаги, пересмотрвъ, онъ всунулъ ихъ въ новый чистый большой пакетъ, запечаталъ и за пакет надписалъ что-то крупными буквами, затмъ онъ заперъ столъ, прошелся по кабинету и ухватившись руками за край орховой рзной перегородки, раздлявшей кабинетъ на дв половины, началъ ее раскачивать, перегородка не трогалась. Аристарховъ написалъ еще что-то на клочк бумаги, и положивъ посредин стола написанное, ушелъ въ спальню.

На другой день утромъ двое слугъ убрали по обыкновенію весь домъ, исключая запертыхъ кабинета, уборной и спальни, сняли пыль съ мебели, камердинеръ, уложивъ на стулъ въ гостиной барское утреннее платье, толковалъ посматривая на часы: ‘однако заспался мой баринъ, десятаго три четверти.’ Прізжавшій было попросить о мст молодой человкъ получилъ отъ швейцара отвтъ: ‘еще не вставали, почиваютъ.’ А скоро ли встанутъ? робко спросилъ молодой человкъ. ‘Да надо быть скоро, кто ихъ знаетъ? Сегодня что-то долго, а то встаютъ въ семь, въ восемь часовъ.’ Молодой человкъ ухалъ, снова пріхалъ черезъ часъ: ‘все еще почиваютъ’, отвчалъ толстый привратникъ. Камердинеръ, условившійся наканун пить чай въ трактир съ поваромъ одного князя, сосда Аристархова, подходилъ нсколько разъ на цыпочкахъ къ дверямъ спальни, прислушивался: ‘тихо’, не слыхать ни кашля, ни громкой протяжной звоты, которою адвокатъ имлъ обыкновеніе привтствовать наступающій день въ первыя минуты пробужденія. Не звонилъ? спросилъ стоявшаго предъ окномъ камердинера буфетчикъ въ бломъ фартук. ‘Нтъ еще’, отвчалъ звая камердинеръ. ‘Что это онъ долго какъ сегодня, кофейникъ у меня совсмъ потухъ.’ Стнные часы отмряли двнадцать басовыхъ нотъ, похожихъ на мягкую октаву, покрывающую послдніе аккорды пвческаго хора. Прислуга задумалась, стала шептаться, одинъ за другимъ подбгали къ замочной скважин спальни, глядли въ нее, (ключи отъ спальни и кабинета лежали всегда у Василія Савельевича, такъ какъ двери запирались безъ ключа (стоило хлопнуть чтобы запереть), но ничего особенно не видать было въ спальн.

— Что за оказія? толковалъ камердинеръ.

Наконецъ явились опасенія: ‘не умеръ ли?’ Хандра нападавшая на барина въ послднее время усиливала опасенія прислуги.

— Да, кабинетъ запертъ? спросилъ уже довольно громко буфетчикъ.

— Извстно запертъ, ключъ у него на столик завсегда, отвчалъ камердинеръ.

Швейцаръ, отъ скуки выйдя на подъздъ и подчуя табакомъ знакомаго будочника, сообщилъ ему что ‘вотъ ужь перваго половина, а баринъ не звонитъ, никогда этого не бывало’.

— Не умеръ ли, глядите, отвчалъ на это будочникъ, — у насъ эдакъ же на прошлой недл купецъ рыбникъ легъ отдыхать посл обда, да такъ и не всталъ, и теперь отдыхаетъ.

Швейцаръ весьма основательно замтилъ на это что ‘жизнь человческая ломанаго гроша не стоитъ,’ что ‘сколь долго не живи человкъ, а умирать надо будетъ ему безпремнно’. Тутъ разговоръ коснулся другихъ, боле легкихъ предметовъ, а именно, будочникъ разказалъ какъ ловко вчера създилъ его по уху квартальный, этотъ довольно грустный самъ по себ разказъ почему-то ужасно разсмшилъ швейцара, сначала къ изумленію, но потомъ къ величайшему удовольствію будочника. ‘Такъ ловко таки захалъ?’ спрашивалъ полицейскаго чуть не въ десятый разъ толстякъ, потирая себ животъ и бока, надсвшіеся отъ хохота. ‘Порядкомъ,’ отвчалъ полицейскій, и швейцаръ снова надрывался, хохоталъ, потшаясь мастерскимъ ударомъ по уху.

— Слышь! эй, швейцаръ! громко крикнулъ кто-то со внутренней лстницы.

— Чгд надо? спросилъ швейцаръ, поправивъ свой картузъ съ галуномъ и входя въ сни.

— Бги въ кварталъ, а не то пошли дворника, говорилъ буфетчикъ, съ испуганнымъ лицомъ сбжавшій съ лстницы,— у насъ молъ, не совсмъ здорово, баринъ молъ….

— Что баринъ? спрашивалъ швейцаръ.

— Никакъ…

— Ну?

— Скончался…. Зова сейчасъ квартальнаго.

— Зачмъ квартальнаго-то? За попомъ бы….

— Теб говорятъ, бги, зови сейчасъ же, закричалъ буфетчикъ.

Онъ шепнулъ что-то швейцару на ухо, толстякъ всплеснулъ руками, снялъ картузъ, перекрестился и выбжалъ на улицу.

— Дома ли офицеръ? спросилъ онъ будочника, разсматривавшаго въ это время весьма подробно одинъ изъ сапоговъ своихъ.

— Офицеръ? Вишь, новыя подметки не минешь, оказія, отвчалъ бутарь.— Теперь надо быть дома. А что!

Но швейцаръ, ничего не отвтивъ, слъ на прозжавшаго мимо извощика и ухалъ. Трое слугъ Аристархова между тмъ, заглядывая въ замочную скважину орховой двери кабинета, вели между собою вполголоса слдующій разговоръ:

— Можетъ, повсилъ халатъ на перегородку? говорилъ буфетчикъ.

— Повсь, попробуй… Вдь надо на два стула встать чтобы на эдакую вышину повсить, возражалъ камердинеръ,— да и зачмъ онъ будетъ его тутъ вшать, когда халатъ кладетъ онъ завсегда подл кровати?

— Вонъ туфля, Аполлонъ Евстигнеичъ, сейчасъ умереть, туфля лежитъ, отскочивъ отъ скважины, шепотомъ, обратясь къ камердинеру, произнесъ мальчикъ-слуга лтъ пятнадцати.

— И то…. подтвердилъ камердинеръ, прицлившись въ скважину.

— Дай-ка я посмотрю, говорилъ буфетчикъ.— Туфля, подтвердилъ и онъ, поглядвъ въ скважину.

Мальчикъ-слуга, блдный какъ полотно, стоялъ у окошка и вздыхалъ. Въ комнату вошелъ квартальный офицеръ, толстый, немолодой человкъ въ очкахъ, переваливавшійся какъ утка съ ноги на ногу.

— Гд кабинетъ? началъ онъ, строго взглянувъ на людей.

Люди указали, квартальный посмотрлъ въ отверстіе для ключа.

— Я ничего не вижу, сказалъ онъ.

— Вы извольте поправй смотрть, гд зеркало-то, говорилъ камердинеръ.— Видите?

— Вижу, братецъ, голубая тряпка какая-то виситъ…. Надо отпереть двери, отвчалъ квартальный, отойдя и свъ на студъ.— Когда онъ легъ вчера? обратился онъ къ людямъ.

— Часу въ первомъ, такъ въ половин, отвчалъ камердинеръ.

— Не выпивши? Гостей не было у него?

— Не кушали даже ничего, только часу въ девятомъ чаю дв чашки выпили. А гостей у насъ никого не бывало вотъ ужь мсяцовъ пять, больше, отвчалъ камердинеръ, — съ полгода.

— У нихъ, я полагаю, меланхолія была, началъ было буфетчикъ, но квартальный осадилъ его, обругавъ дуракомъ.

— Отвчай на вопросъ, а не ораторствуй, замтилъ онъ ему.

Буфетчикъ сконфузился. Вошелъ полицейскій врачъ, полный старикъ въ черномъ фрак, съ пряжкою за двадцать пять лтъ, съ лицомъ цвта перезрвшей малины, за нимъ вошли трое ‘добросовстныхъ’ (особенный родъ людей, ихъ видишь только при описяхъ имуществъ, при случаяхъ скоропостижной смерти, больше нигд ихъ не видать, гд они скрываются и обитаютъ — одинъ Богъ вдаетъ). Докторъ пожалъ руку квартальному и сказалъ что сейчасъ прідетъ частный.

— Надо вотъ этихъ молодцовъ допросить, пріосанившись замтилъ квартальный, кивнувъ на прислугу переминавшуюся съ ноги на ногу, въ почтительномъ отдаленіи отъ властей.

— Помилуйте, сударь, мы сами-то не опомнимся, началъ было камердинеръ.

— Знаемъ мы вашу братью, мастера вы зубы заговаривать, перебилъ квартальный.

— Это не то что васъ подозрваютъ, а…. порядокъ требуетъ, замтилъ сиплымъ теноркомъ одинъ изъ добросовстныхъ, не купецъ, не мщанинъ, въ длинномъ суконномъ сюртук, съ заспаннымъ рябоватымъ лицомъ и рденькою бородкой.

Наконецъ бойко загремлъ экипажъ, и въ комнату влетлъ частный, красивый, полный, блокурый человкъ, квартальный вскочилъ, изъ величавой осанистой фигуры его сдлалась подобострастная, нагнувшись весь напередъ, онъ ходилъ точно въ кадрили, на носкахъ, подшаркивалъ, обдергивалъ воротникъ и для чего-то поминутно покашливалъ, заслоняя при этомъ ротъ рукою и отворачиваясь въ сторону.

— Прикажете приступить? спросилъ онъ мягкимъ голосомъ частнаго.

— Да…. Чего же ждать? Есть слесарь? отвчалъ частный.

— Есть, ваше высокоблагородіе, отозвался хожалый, появившійся какъ-то внезапно въ дверяхъ.

Хожалый вышелъ и тотчасъ возвратился съ длиннымъ и худымъ, одтымъ въ засаленный ситцевый халатъ, малымъ лтъ двадцати, малый, вытащивъ изъ-за пазухи связку крючковъ, началъ, поминутно встряхивая падающими на глаза волосами, хлопотать около замочной скважины, наконецъ замокъ глухо прогудлъ, дверь отворилась: на орховой рзной перегородк вислъ въ своемъ атласномъ голубомъ халат адвокатъ, сдая опущенная внизъ голова его склонялась нсколько направо, лвая рука судорожно сжимала полу шлафрока, частный отодвинулъ тяжелую гардину окна, солнечные лучи, ворвавшись въ комнату, озарили страшную уже и въ полусвт картину, подл оттолкнутаго, вроятно ногою, табурета блестла шитая серебромъ туфля, свалившаяся съ лвой ноги, новая бичевка была привязана вдвое къ верхней перекладин, докторъ оглядлъ трупъ, пощупалъ пульсъ и обратившись къ частному произнесъ: ‘готовъ, вроятно, часа три, четыре, какъ…. скончался.’

На третій день посл описанной тяжелой сцены, богатый гробъ адвоката, безъ пнія, молча уставили на дроги и вывезли за заставу, за балдахиномъ хали въ карет адвоката камердинеръ, и прочіе люди Аристархова, поклонившись одинокой, вырытой въ пол за кладбищемъ могил, они отправились въ ближній трактиръ помянуть покойника. Общество потолковало съ недлю объ этомъ странномъ случа и позабыло, профессоръ душевныхъ болзней прибавилъ студентамъ новый примръ въ свою лекцію объ иппохондріи.

Проводивъ за границу Варвару Тимоеевну и свою осиротвшую сосдку, Владиміръ Лучаниновъ однажды, проходя на службу, увидалъ нагруженный мебелью возъ, это швея перевозила къ себ мебель Топоровской. Лучаниновъ остановился. ‘Вотъ коммодъ, думалъ онъ, на которомъ ставился букетъ цвтовъ и сахарница, овальный столъ, у котораго сидлъ я въ первый день знакомства, перебирая старыя бумаги, зеркальцо, предъ которымъ рисовалась въ бабушкиномъ чепц ребенокъ-двушка. ‘

— Adieu! крикнулъ онъ вышедшей изъ калитки шве.— Не забывайте меня.

— Вы меня не забывайте, Herr Secretaire, отвчала добрая Нмка,— я къ вамъ непремнно приду за адресомъ фрейлейнъ Топоровской, вы сдлали доброе дло, Богъ васъ наградитъ.

— Ужъ это не я, а именно Богъ помогъ…. Устроилось-то, кажется, недурно, отвчалъ Лучаниновъ.— До свиданія!

Возъ тронулся, швея поплелась за вещами, Лучаниновъ, нанявъ извощика, похалъ въ канцелярію. Психологъ-унтеръ уже усплъ разказать кой-кому изъ чиновниковъ что Лучаниновъ, схоронивъ старуху, отправилъ сосдку за границу со знакомою барыней, нкоторые изъ чиновниковъ, сбгавъ въ католическую церковь, познакомили своихъ товарищей, какъ могли, съ наружностью сосдки. ‘Лакомый кусочекъ,’ говорилъ одинъ страшный волокита-писецъ, затягиваясь папироской. ‘Пустое дло, господа, красота,’ отвтилъ на это, понюхавъ неторопливо табаку, психологъ ‘старшбй’, ‘вотъ кабы у нея домъ былъ, да тысчонокъ двадцать-тридцать въ ломбард, вотъ тогда бы можно про нее точно что сказать: это-де лакомый кусочекъ.’

— Письмо вашему благородію, произнесъ онъ, снимая съ Лучанинова пальто,— надо полагать изъ Петербурга.

Лучаниновъ, поглядвъ на адресъ, узналъ почеркъ Барскаго, повидавшись съ правителемъ, онъ взялъ бумаги для перевода и ухалъ домой, онъ вспомнилъ что веллъ придти писарю-Еврею, сдлавшемуся его коммиссіонеромъ по части починки, передлки платья, блья и закупки сигаръ, которыя Еврей почему-то всегда приносилъ подъ полою. Сегодня нужно было Лучанинову посовтоваться съ нимъ насчетъ починки платья и передлки стараго, полинявшаго пиджака. Дорогой, въ пролетк, онъ распечаталъ письмо.

‘Пишу вамъ нсколько строкъ (гласило письмо, дйствительно отъ Барскаго), чтобъ увдомить васъ о внезапной смерти Василья Савельевича Аристархова. Говорятъ, онъ оставилъ записку гд проситъ никого не винить въ его смерти. (Дале слдовало описаніе страшной кончины.) Мн пришло въ голову: не передали ли вы ему какихъ-либо бумагъ по вашему длу, когда были у него, домъ, вещи и бумага опечатаны, но у васъ столько радльщиковъ что, пожалуй, и этимъ воспользуются дабы повредить вамъ. Страшный былъ человкъ Аристарховъ, но жаль мн его и какъ человка, и какъ послднюю надежду на поправку вашихъ длъ, я все надялся что онъ, раскаявшись, возьмется за дло и поможетъ вамъ возвратить имніе. Васъ просто преслдуетъ судьба, тяжко думать это, но какъ не думать, видя какъ она васъ угощаетъ! Не унывайте все-таки, если можно.

‘Весь вашъ З. Барскій.’

Никакихъ бумагъ не было Лучаниновымъ передано адвокату, но смерть его все-таки, кром ужаса, навела на него думы и о себ, отчасти и самъ Лучаниновъ, почему-то, раздлялъ надежды Барскаго. Теперь вмст съ Аристарховымъ, какъ свидтелемъ брака, похоронилъ разорившійся богачъ послднюю слабую надежду на то что ‘авось-либо когда-нибудь откроется истина.’

Писарь съ портнымъ, курчавымъ старикомъ, Евреемъ, приглашеннымъ на совщаніе касательно полинялаго пиджака, уже стояли, покуривая папиросы, на крыльц, когда Владиміръ Алексевичъ подъхалъ къ своему дому.

— Вотъ портной, Владиміръ Алексевичъ, говорилъ писарь приподнявъ шапку,— онъ вамъ все сдлаетъ что нужно.

— А что вамъ нужно, господинъ секретарь? опросилъ по-русски Еврей, входя за Лучаниновымъ въ комнату.

— Да вопервыхъ, нужно мн переворотить, если возможно, пиджакъ, онъ выгорлъ, но, кажется, еще не такъ плохъ чтобы….. отвчалъ Лучаниновъ,— потомъ вычистить пару лтнихъ жилетовъ и сюртукъ, прибавилъ онъ, отпирая коммодъ и вытаскивая платье.

Портной глядлъ на него молча и улыбался, писарь закурилъ другую папиросу.

— А скоро, господинъ секретарь, началъ съ нкоторою таинственностью портной, — вамъ не нужно будетъ выворачивать пиджакъ и чинить ваши старые жилеты.

— Почему? спросилъ Лучаниновъ.

Писарь поглядлъ ему съ увренностью въ глаза, какъ будто подтверждая слова старика Еврея.

— Почему же не нужно?

— А потому что не нужно, отвчалъ, таинственно улыбаясь, Еврей.— Скоро Herr Secretaire сошьетъ себ у первйшаго портнаго такой пиджакъ что вай! Когда пойдетъ господинъ секретарь прогуливаться по бульвару въ этомъ пиджак, вс скажутъ: ‘вай, этотъ пиджакъ, мы видимъ, сшитъ у наилучшаго, первйшаго портнаго!’

— Ну, у первйшаго-то мн не по карману пока, а вотъ не угодно ли вамъ посмотрть: можно ли что-нибудь сдлать? перебилъ его Лучаниновъ, развернувъ лиджакъ.

‘Откуда знаютъ все эти Евреи?’ подумалъ въ то же время онъ. На дняхъ, припомнилъ онъ, правитель канцеляріи сказалъ что черезъ мсяцъ, много полтора, его назначатъ столоначальникомъ, вмсто одного переведеннаго въ таможню чиновника, и дадутъ жалованье. ‘Но вдь все это сказано въ четырехъ стнахъ, откуда они знаютъ?’ Портной между тмъ, надвъ серебряныя очки, длалъ подробное изслдованіе пиджаку, писарь стоялъ у окна, покуривая папироску.

— Ну что? спросилъ Лучаниновъ.

— Можно перевернуть. Трико отлицное, отвчалъ портной,— новыя пуговицы, подкладку, и пиджакъ пойдетъ заново, надвай хоть баронъ Ротшильдъ, никто не скажетъ что онъ вороченый. Но у меня, Herr Secretaire, рубашки! Was feinstes! Вай! Привезъ недавно мн пріятель шесть дюжинъ. Aber merkwrdig! поднявъ лвую кисть руки и съежившись, говорилъ Еврей то по-нмецки, то по-русски.— Когда пріятель развернулъ мн ихъ, ‘вай, сказалъ я пріятелю, это носить какому-нибудь графу, барону…. Груди вс въ наимельчайшихъ складкахъ, Herr Secretaire…. Leinwand — батистъ! Он вотъ здсь неподалеку, проговорилъ онъ, взявшись за картузъ.— Я принесу.

— Не безпокойтесь, мн не надобно, я не при деньгахъ теперь, остановилъ его Лучаниновъ.

— На сто же деньги, Herr Secretaire? Возьмите такъ, а будутъ у господина секретаря деньги, Herr Secretaire отдастъ деньги Еврею.

— Когда еще будутъ, отбивался Лучаниновъ.

— Вай! Скоро будутъ, и большія деньги! съежившись въ три погибели, восторженно проговорилъ Еврей.

Писарь опять утвердительно взглянулъ на Лучанинова, выразивъ ясно безъ словъ: ‘онъ правду говоритъ, у васъ будутъ большія деньги.’ Онъ сообщилъ Лучанинову справку полученную изъ Петербурга по длу Топоровской.

— А фрейлейнъ ухала за границу? спросилъ онъ.

— Да. Въ случа понадобится вамъ на расходы, обращайтесь ко мн, вообще все что нужно сообщить ей, передавайте мн, у меня будетъ ея адресъ, проговорилъ Лучаниновъ немного красня.

Портной завязалъ пиджакъ, жилеты и вышелъ въ сни вмст съ писаремъ.

— Но рубашки, господинъ секретарь, не утерпвъ и заглянувъ-таки еще разъ черезъ дверь въ комнату, проговорилъ портной.— Feinste Leinwand! Шитье, фасоны! Merkwrdig! закончилъ онъ, надвъ картузъ и уходя наконецъ вслдъ за писаремъ.

По отъзд сосдки, временемъ чувствовалось Лучанинову что чего-то не достаетъ, расхаживая по своей комнат, онъ останавливался часто противъ окна, смотрлъ на полукруглое окно сосдокъ. Блой гардины, горшковъ съ цвтами не было. Съ другой стороны, какъ-то успокоительно повліяла на него эта сдача двушки на руки Варвары Тимоеевны, подсаживая ее въ дорожную карету, онъ чуялъ сердцемъ что ей будетъ тамъ уютно, какъ въ родной семь, подл добрйшей, несравненной (какъ онъ звалъ Варвару Тимоеевну), милой кумушки, старшая дочь уже не отходила отъ Маріанны Александровны и отстояла-таки позволеніе ссть рядомъ съ нею въ экипаж, между ней и матерью. ‘Ей будетъ хорошо у нихъ’, думалъ Владиміръ Алексевичъ, ‘именно Богъ послалъ такъ вовремя кумушку!’ Иногда навщала молодаго человка еще одна мысль: ‘А что если она тамъ на водахъ въ кого-нибудь влюбится? Что въ нее можно влюбиться, объ этомъ нечего и толковать. Впрочемъ, можетъ-быть, одному мн кажется она такою? Ну, нтъ. А докторъ-то, докторъ, ужь на что какой стыдливый, красная двушка, однако не вытерплъ, чтобы не сказать: ‘aber sehr, sehr hbsch ist sie.’ Эта послдняя мысль всегда сопровождалась чмъ-то въ род ревности, кровь придавала къ сердцу, Лучаниновъ длался задумчивъ, неговорливъ, разсянъ иногда на цлый день.

Вечеромъ, усвшись за письменный столъ, Лучаниновъ принялся переводить данную правителемъ бумагу, въ ней дло шло о предполагаемомъ освобожденіи крестьянъ. ‘А стало вдь нсколько свтать у насъ, думалъ онъ, вотъ и крестьянъ освобождаютъ, цензурный уставъ, говорятъ, измняется, общаютъ новый, гласный судъ. Вдь вотъ и казнокрадовъ не щадятъ….’ При этомъ припомнился ему Тарханковъ. ‘Копилъ, жадничалъ, хваталъ чужое, и чмъ кончилъ? А Аристарховъ-то? А? Страшный конецъ!’ Окончивъ переводъ бумаги, Лучаниновъ всталъ, потянулся, былъ часъ девятый вечера: хозяинъ внесъ по обыкновенію самоваръ, пропищавъ своимъ тоненькимъ голосомъ: ‘schon guten Abend’. Лучаниновъ пригласилъ его напиться съ нимъ чаю, хозяинъ, привыкшій къ жильцу, уже не извинялся что былъ безъ сюртука, поблагодарилъ и услся на предложенное кресло.

Вдали послышался почтовый колокольчикъ, и черезъ нсколько минутъ почтовыя сани, парою въ дышло, остановились у подъзда.

— А это къ вамъ вдь кто-то, произнесъ хозяинъ, поглядвъ въ окно. Какой-то ganz junger Herr, прибавилъ онъ, заслоняясь рукою отъ свта чтобы лучше разглядть прізжаго.

Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ, весь занесенный снгомъ, въ полушубк и съ мшкомъ черезъ плечо, Петруша.

— Владиміръ Алексичъ! едва могъ выговорить онъ, и заплакалъ.

— Ну? Что ты? испугавшись спросилъ Лучаниновъ.

— Вы не знаете? Вамъ не писалъ?… видимо что-то желая, но опасаясь выговорить, говорилъ, остановившись у дверей, прізжій.

— Да говори же, нетерпливо перебилъ его Владиміръ Алексевичъ.

— Бумаги нашлись, проговорилъ, не вытерпвъ, Петруша….— Имнье ваше, добавилъ онъ, кинувшись цловать руки Лучанинова.

Обнявъ его, Лучаниновъ опустился на стулъ.

— Я ничего не понимаю, началъ онъ.— Какое имнье?

— Вотъ письмо, говорилъ Петруша, роясь въ мшк….— Петръ Алексичъ пишетъ, и отъ графа…. Вотъ извольте, это, кажется, письмо отъ братца вамъ.

— Но что такое? Разкажи, говорилъ Лучаниновъ, глядя во вс глаза на прізжаго и ничего не понимая.

Хозяинъ стоялъ разинувъ ротъ посреди комнаты, Латышъ-ямщикъ внесъ небольшой чемоданъ изъ саней и чесалъ у себя въ затылк.

— Вы знаете что Аристарховъ, началъ Петруша….

— Знаю….

— Ну, у него при описи бумагъ и денегъ найденъ пакетъ съ надписью: ‘документы, принадлежащіе братьямъ Владиміру и Петру Аіексевичамъ Лучаниновымъ.’ Тамъ и свидтельство о брак и все…. все….

Мальчикъ опять бросился цловать Лучанинова.

— Да вотъ, прочтите же письмо Петра Алексевича. Однако надо отпустить ямщика…. На вотъ теб на водку…. Все внесъ?

— Все…. Паддесъ (благодарю), отвчалъ, кланяясь, ямщикъ. Лучаниновъ принялся читать письмо брата.

‘Здсь сотворились чудеса (писалъ Петръ Алексевичъ), иначе я назвать не умю происшедшее, наши бумаги найдены въ стол несчастнаго Аристархова, о страшномъ конц его теб писалъ Захаръ Петровичъ. Я пріхалъ вчера въ Питеръ, по депеш графа, теб не телеграфировали, ты нервный такой, ршили вс сообща послать Петрушу, прізжай скоре въ Петербургъ. Насчетъ имнья все улажено, благодаря милйшему графу, онъ здитъ по палатамъ и присутственнымъ мстамъ не зная отдыха. Намъ остается благодарить Бога, твой….’

Внизу приписано было рукою графа охотника: ‘крпко обнимаю васъ такою-то.’

Другое письмо было поздравительное отъ бывшаго товарища, секретаря, поразившаго Лучанинова своею неожиданною женитьбой, Владиміръ Алексевичъ не дочелъ его, хозяинъ все еще стоялъ какъ истуканъ посреди комнаты. Петруша вытряхалъ въ сняхъ свою шубу.

— Что же вы не сядете? обратился Лучаниновъ къ хозяину.

— Jch danke sehr, Herr Baron, я…. Ужь лучше я какъ-нибудь въ другой разъ, отвчалъ хозяинъ, опять со стыдливостью красавицы обдергивая свою вязаную фуфайку.— Gratuine, пропищалъ онъ въ заключеніе, расшаркнувшисъ и ретируясь въ сни.

Исторія о потер имнія, съ прикрасами разумется, была извстна всему околотку, украшенная догадками о любви губернскаго секретаря къ сосдк, эта исторія была любимйшимъ сюжетомъ бесдъ домохозяекъ пригорода, когда он собирались гд-нибудь на кофе. Хозяинъ, поэтому, опрометью побжалъ въ свой мезонинъ чтобы сообщить поскоре жен о неожиданной, полученной жильцемъ, радостной всти.

— Гд у васъ чай, Владиміръ Алексевичъ? спрашивалъ между тмъ Петруша, осматривая жилище барина.

— Въ коммод…. Да ты откуда же? Изъ Москвы?

— Нтъ. Я пріхалъ въ Петербургъ вмст съ Петромъ Алексевичемъ, я межевалъ у Григорья Сергевича….

— А Корневъ гд?…

— Онъ за границею, мсяца три какъ ухалъ…. Разв онъ не писалъ вамъ?

— Нтъ, отвчалъ Лучаниновъ, все продолжая сидть на томъ же стул.— Но разкажи ты, какъ это все случилось? Садись.

— Бумаги ваши найдены въ стол у Аристархова, оттуда взяты, и полиція хотла отправить ихъ къ вамъ по принадлежности, но въ это время графъ увдомилъ Петра Алексевича, Петръ Алексевичъ и получилъ ихъ. Прошеніе о ввод во владніе съ ихъ стороны подано, надо подать и вамъ, исправникъ, судья и стряпчій, говорятъ, идутъ подъ судъ за неправильный вводъ во владніе прежде срока, въ консисторіи слдствіе…. Говорятъ, передряга идетъ страшная, замшаны будто бы многіе, но ваше дло, вы не безпокойтесь, въ порядк все, благодаря Бога, отецъ мой пріхалъ въ Москву. Но вотъ жаль: кладовая въ Васильевскомъ съ картинами и вещами сгорла съ мсяцъ тому назадъ.

— Это жаль…. Отчего?

— Да, говорятъ, отъ трубки, ночной сторожъ на крыльц выколотилъ трубку, отвчалъ Петруша, наливая стаканы.

До разсвта толковали прізжій и Лучаниновъ, Владиміръ Алексевичъ легъ наконецъ, во возбужденные неожиданною встью нервы долго не могли угомониться, заснулъ онъ часовъ въ шесть утра. Солнце, пробившись въ щель не плотно завсившей окно гардины, ярко озаряло уже одинъ уголъ комнаты, когда онъ проснулся.

— Сколько часовъ? спросилъ онъ, надвъ халатъ.

— Одиннадцатаго четверть, отвчалъ Петруша.— Какой-то Еврей васъ спрашиваетъ?

— Какой Еврей?

Выйдя изъ спальни въ первую комнату, Лучаниновъ увидалъ старика портнаго, подъ мышкой у него былъ узелъ.

— Вы приказали принести рубашки, Herr Baron? спросилъ онъ.

— Я вамъ не говорилъ. Мн не нужны.

— Aber merkwrdig…. Батистъ! Взгляните, приставалъ Еврей, развязывая узелъ…. А что, неправду я говорилъ вамъ что вы будете скоро богаты, подкравшись, за ухо спросилъ онъ вдругъ Лучанинова.

— Почемъ вы это узнали? спросилъ Владиміръ Алексевичъ.

— Еврей все знаетъ, gndiger Herr…. На то ужь онъ Еврей, отвчалъ обладатель необыкновенныхъ рубашекъ.

Лучаниновъ насилу отдлался отъ него, купивъ, чтобъ отвязаться, полдюжины рубашекъ, съ такими диковинными складками и узорами, въ какіе могъ бы облечь свою грудь разв какой-нибудь комми, отправленный ловкимъ хозяиномъ магазина на гулянье въ качеств афиши, или ходячей вывски.

Петруша, по уход Еврея, пересматривалъ платье Владиміра Алексевича, чистилъ, складывалъ сюртуки, убиралъ, какъ будто онъ съ бариномъ не разставался, былъ какъ дома. ‘И пуговицы оборваны вс у рубашекъ, ужь эти прачки,’ толковалъ онъ про себя, не обращая вниманія на сидвшаго у письменнаго стола Владиміра Алексевича. Написавъ письмо къ Варвар Тимоеевн ‘въ Киссингенъ до востребованія.’ Лучаниновъ одлся, и отдавъ въ почтамтъ письмо, похалъ въ ту самую церковь гд служилъ когда-то паннихиду по Конотопскомъ, отслужить молебенъ. Онъ былъ пораженъ неожиданнымъ, мгновенно почти совершившимся превращеніемъ снова въ богача. ‘Въ самомъ дл чудеса,’ думалъ онъ, оглядываясь мысленно назадъ и припоминая всю нить потрясающихъ событій. ‘Отецъ убитый встью объ измн, трагическая смерть адвоката?’ Какъ тутъ не видть, во всемъ этомъ, всемогущей руки, направившей все, самое зло, ко благу? Тутъ путемъ опыта, эмпирическимъ способомъ, доходишь до убжденія что есть высочайшій разумъ. Не врятъ же потому, можетъ-быть, что имъ покуда, почему-либо, не дано убдиться, не предложено данныхъ, изъ которыхъ, съ поразительною очевидностью, выводится истина. Или же они изъ гордости отвертываются, намренно не хотятъ видть ее? Идутъ на помочахъ, какъ дти, а воображаютъ что идутъ сами, что сзади нтъ никого, нянька смется, чай, поглядывая какія выкрутасы и колна длаетъ ножками чудакъ, ея питомецъ, а мальчикъ думаетъ: ‘какимъ молодцомъ я хожу и даже прыгаю’.

И думалось ему: ‘еще міръ взыщетъ мудрости древнихъ, пренебрегаетъ наше гордое поколніе опытомъ вковъ, а придетъ время, догадается человчество что истины добытыя опытомъ неколебимы, тверды ‘какъ гвоздіе вонзено’, по выраженію ветхозавтнаго мыслителя’.

Отслуживъ молебенъ, Лучаниновъ захалъ взять отпускъ, онъ объявилъ одному правителю о неожиданной перемн его длъ и похалъ сдлать прощальные визиты, самого начальника въ город не было. Часу въ одиннадцатомъ вечера почтовые сани тройкой уже были готовы, и Лучаниновъ, простившись со своимъ плаксивымъ домохозяиномъ, выхалъ вмст съ Петрушей въ Петербургъ. Легкіе санки понеслись по ровному первопутку и скоро вылетли за заставу нмецкаго, средневковаго города.

XXVI.

Было майское утро, какія рдко, но бываютъ въ Петербург, на пристани стояла толпа народа, въ ожиданіи парохода, впереди толпы стоялъ Владиміръ Лучаниновъ, графъ, Петруша и Гаврило Алексевъ, за толпой стояла куча пустыхъ экипажей.

— Идетъ никакъ, произнесъ одинъ изъ кучеровъ, приподнявшись на ноги на козлахъ и приставивъ руку къ шляп въ род козырька.

Вдали показался дымокъ надъ тихою, водною синевой.

— А шибко идетъ, замтилъ графъ.— Что-то, дутъ ли наши?

— Должны быть съ этимъ пароходомъ, по письму изъ Берлина. Разв опоздали какъ-нибудь на пароходъ, отвчалъ Лучаниновъ съ замтнымъ волненіемъ.

— До какой хитрости, теперича, ваше сіятельство, народъ дошелъ, толковалъ Гаврило Алексевъ, — бывало паруса, весла, лямкой тянутъ, а нонче самоваръ везетъ.

— Да, брата, хитеръ народъ сдлался, отозвался графъ.

— Опять теперича желзная дорога, продолжалъ Гаврило Алексевъ, обращаясь къ стоявшей толп,— сидишь, теперича, ровно у себя дома, на скамейк, а летишь стрлой, вдь это, теперича, ума помраченіе.

— На то разумъ, глубокомысленно отозвался толстый, рябоватый купецъ, отирая выступившій потъ на лиц,— всякую вещь видятъ, къ чему она и что въ ней есть, какая въ ней, напримръ, сила, взять теперь, хоша вотъ, телеграфъ.

— Такъ что телеграфъ? Телеграфъ опять другое, возразилъ худой, блдный фабричный, — ты вотъ скажи что везетъ? Вонъ онъ, летитъ пароходъ-отъ. Что везетъ-то?

— Что везетъ, отвчалъ купецъ, немного растерявшись, — понимай: ‘что’.

— Да чего понимать-то?

— То и понимай, отвчалъ купецъ.

— Да ты скажи мн: что?

— Что? Вишь труба, поршилъ рябоватый купецъ.

Допрашивающій почему-то удовлетворился этимъ объясненіемъ и стушевался въ толп, промолвивъ въ полголоса: ‘Труба, труба и на изб бываетъ, да не детъ же изба, мало что, труба!’ Боялся ли онъ сплошать (сплошать, разыграть безтолковаго, неуча, бда русскому человку, лучше ужь онъ притворится что понялъ какую угодно безсмыслицу, но не сплошалъ), или же просто не хотлъ продолжать спора на народ, изъ опасенія профанировать высокую тему предъ непосвященными, Богъ его знаетъ.

— Изволили слышать, ваше сіятельство, физики, теперича, какіе, обратился, разсмявшись и кивнувъ на разговаривавшихъ, Гаврило Алексевъ.

Онъ былъ удивительно веселъ, потчивалъ табакомъ стоявшихъ подл него незнакомцевъ, даже хожалаго, отъ скуки выравнивавшаго толпу.

Пароходъ подлеталъ ближе и ближе. Лучаниновъ навелъ бинокль.

— Кажется, они, сказалъ онъ графу, уставляя стекла бинокля. До слуха наконецъ сталъ долетать шумъ колесъ парохода

— Они, произнесъ, весь вспыхнувъ и не отводя глазъ отъ лорнета, Лучаниновъ.

На возвышеніи, какое длается обыкновенно на пароходахъ для наблюденій, стояли дв двушки, одна лтъ двнадцати, блокурая, въ голубомъ кисейномъ дтскомъ платьиц, другая взрослая, въ свтло-лиловомъ, тоже кисейномъ плать и соломенной шляп, поля которой загнулись отъ несущихся встрчу бгущаго парохода, волнъ воздуха, изъ-подъ шляпы выбивались вьющіеся локоны, оттняя открытое, улыбающееся личико пассажирки. Капитанъ, не молодой, но еще бодрый человкъ, съ кокардою на синей, полувоенной фуражк, вошелъ на возвышеніе, скомандовалъ что-то, и пароходъ, убавивъ ходу, ловко подлетлъ къ пристани.

— Не позабудьте вашего общанія, Gndige Frulein, произнесъ капитанъ, помогая молодымъ путешественницамъ спуститься съ лсенки балкона.

— Какого? спросила двушка постарше.

— Вотъ видите, забыли, отвчалъ капитанъ.— А вашу фотографическую карточку?

— Сейчасъ…. Нтъ, не забыла, проговорила молодая пассажирка, доставъ изъ прицпленнаго къ поясу бархатнаго мшечка и передавъ капитану свою карточку.

— Ich…. je dirai…. Ihre Frau…. ich werde sagen, говорила молодая дама, подходя къ двушк и погрозивъ зонтикомъ капитану.

— Die Frau ist weit, отвчалъ ей капитанъ, сдлавъ молодецки подъ козырекъ и уложивъ бережно карточку въ бумажникъ.

Пассажиры столпились около выхода съ мшками, пароходъ шиплъ, выпуская пары, капитанъ скомандовалъ, барьеръ подняли, и пріхавшая толпа повалила на берегъ по накинутымъ на пароходъ широкимъ подмосткамъ. На берегу начались объятія, обычные при встрчахъ вопросы и отвты, кто плакалъ, кто смялся, смотря по условіямъ при какихъ встрчались знакомцы. Наконецъ, подъ руку съ Топоровскою и старшею дочерью, выбжала на берегъ своею проворною походкой Варвара Тимоеевна.

— Поосторожне, няня, говорила Топоровская, оборотившись къ старух ведшей за руку мальчика въ русской рубашк и пятилтнюю двочку.

Мужъ кумушки несъ за нею на рукахъ четырехъ-лтняго сына.

— А вещи? спросила снова кумушка.

— Сейчасъ несутъ, благодаря протекціи Маріанны Александровны, капитанъ помогъ мн выручить ихъ первому, отвчалъ помщикъ.— Здравствуйте Владиміръ Алексевичъ…. Графъ, вотъ не ожидалъ…. Батюшка, да все знакомые…. Алексичъ! Ты какъ сюда попалъ, кричалъ съ подмостокъ мужъ Варвары Тимоеевны.

Владиміръ Алексевичъ представилъ Топоровской графа. Варвара Тимоеевна и мужъ ея были давно знакомы съ нимъ по Васильевскому, Петруша хлопоталъ около сундуковъ прізжихъ. Гаврило Алексевъ побжалъ за экипажами.

— Подъзжайте братцы, теперича, поближе, тарантилъ онъ, обращаясь къ извощикамъ.

— Да видишь, не пускаютъ, отозвался одинъ изъ извощиковъ, указывая на стоящаго полицейскаго.

Между тмъ вс проходящіе пассажиры прощались съ кумушкой и Маріанной Аіександровной какъ со старыми знакомыми.

— Прощайте, madame, Frulein, прощайте.

— Прощайте, отвчали имъ кумушка и Топоровская.— Ну что, вашъ сакъ-вояжъ цлъ? Прошла ли головная боль? спрашивала Варвара Тимоеевна какую-то старушку.— Такъ продолжайте же примачивать темя моимъ спиртомъ, совтовала кумушка.

— Представьте, графъ, меня въ Германіи, говорилъ между тмъ помщикъ, мужъ Варвары Тимоеевны,— вдь это Китаецъ въ Рим. Ты какъ попалъ сюда, Алексичъ?

— Да вотъ, насчетъ ввода во владніе теперича, отвчалъ, оправляя воротничекъ жилета, управляющій.

— Ахъ, я и не поздравилъ васъ, перебилъ, обратившись къ Лучанинову, помщикъ.— Давайте-ка, обнимемся еще разокъ, поздравляю, добавилъ онъ, передавая Гаврил Алексеву ребенка. Правда-то, видно, какъ масло, по пословиц, на верхъ всплываетъ, рано ли, поздно ли.

— А экипажи? спрашивала кумушка.

— Готовы, пожалуйте, отвчалъ Петруша, уже уложившій въ коляскахъ вещи.

— Здравствуй, Петруша…. А номера, Владиміръ Алексевичъ?

— Наняты, Варвара Тимоеевна, отвчалъ Лучаниновъ.

— Исправный коммиссіонеръ, отвчала, пожавъ ему руку, кумушка.— Пойдемте, Маріанна Александровна, да бросьте ребятишекъ, няня отведетъ ихъ…. Ни, ни, не подымайте, пожалуйте, прибавила она, взявъ подъ руку Топоровскую, которая хотла было взять ни руки мальчика.

Наконецъ прізжіе разслись по экипажамъ, Петруша вскочилъ на козла и повезъ ихъ въ отель. Владиміръ Алексевичъ слъ съ графомъ въ его карету, давъ слово быть черезъ часъ у Варвары Тимоеевны.

— Славныя какія дтки у вашей кумушки, началъ графъ, когда карета тронулась, названіе кумушки, данное Варвар Тимоеевн покойнымъ Лучаниновымъ (онъ крестилъ у нея сына) осталось за нею, почти вс знакомые, особенно заглазно, звали ее почему-то ‘кумушкой.’ Очень мила и ея гувернантка, прибавилъ графъ.

Лучаниновъ покраснлъ отъ удовольствія, двушка, вроятно вслдствіе утомленія, была блдне нсколько, была задумчива, что очень шло къ ней.

— Я готовъ биться о закладъ что она выросла безъ руководства гувернантокъ и въ деревн, прибавилъ графъ.

— Вы угадали, отвчалъ Лучаниновъ.

Графъ задумался.

— Кто она? Она не похожа на гувернантку, спросилъ онъ посл нкотораго молчанія.

‘Влюбится’, подумалъ Лучаниновъ, искоса поглядывая на задумавшагося сосда, онъ былъ и радъ что графъ подтвердилъ врность впечатлнія произведеннаго на него нкоторою перемной въ Топоровской, и боялся, ‘а что если влюбилась она за границей въ кого-нибудь? оттого, можетъ-быть, и задумчива такъ, даже какъ-то поэтична сдлалась вся ея фигура: все можетъ быть?’ подумалъ молодой ревнивецъ.

— Она не гувернантка, отвчалъ онъ графу, — а….

И онъ разказалъ въ короткихъ словахъ жизнь Топоровской, потерю бабушки, и какъ она попала къ кумушк.

— А добрйшее существо ваша кумушка! Люблю я такихъ людей какъ она, говорилъ графъ, внимательно выслушавъ разказъ Лучанинова.— Вы не договорили одного, простите мою нескромность, прибавилъ онъ улыбнувшись и пожавъ руку разкащика.

— Чего же? спросилъ Лучаниновъ, нсколько догадываясь о чемъ спрашиваетъ графъ.

— Не бойтесь, я умю цнить чувство и…. не оскорблю его, но…. я бы солгалъ еслибъ умолчалъ о своей догадк, говорилъ графъ.— Вы любите ее?

— Не знаю самъ еще, отвчалъ Лучаниновъ, смотря въ окно кареты, — я не увренъ въ этомъ.

— Ну, такъ могу васъ уврить, вы влюблены, и сильно.

— Вы полагаете? спросилъ, все продолжая пристально смотрть въ окошко, Лучаниновъ.

— Да чего же тутъ полагать? Я убжденъ. Какой вы, однако, осторожный: повезъ меня встрчать куму, ни слова о другой путешественниц, говорилъ графъ,— впрочемъ, такъ и надо, съ чувствомъ, какъ съ бабочкой, надо обходиться осторожно, не давать другимъ въ руки, тотчасъ изомнутъ, сотрутъ съ крылышекъ цвтную пыль и…. Это вы хорошо длаете. Чувствую что и мн не слдовало говорить вамъ о своей догадк.

— Вамъ можно, отвчалъ, разсмявшись, Лучаниновъ, въ свою очередь пожавъ графу руку.— Кажется, я ее люблю, добавилъ онъ, взглянувъ уже прямо въ глаза сосду и доставая папиросу.— Но вотъ вопросъ, она….

— Съ вашего позволенія теперь, перебилъ его, улыбаясь, графъ, — такъ какъ вамъ угодно, говоря о себ, прибавлять зачмъ-то: ‘кажется’, то я скажу по-вашему: ‘кажется’, и она васъ любить.

— Это почему вы предполагаете?

— Да потому, отвчалъ графъ,— что протягивая руку мн, напримръ, она была очень покойна, не зардлась, не растерялась…. А вы заговорили съ нею, тутъ и дти, и Варвара Тимоеевна зачмъ-то ей понадобились вдругъ, и няня….. Вотъ будетъ штука: введя васъ во владніе, что если я же поведу васъ подъ внецъ?

— Ну, это еще…. большой вопросъ, опять уставясь въ окошко, проговорилъ Лучаниновъ.

— Ршите же его скоре. Чего вы дожидаетесь? совсмъ обернувшись къ Лучанинову, оживленно произнесъ графъ.

Лучаниновъ совсмъ высунулся изъ окошка, онъ былъ не прочь, подобно Подколесину, чтобы скрыть свое смущеніе, выскочить за ходу изъ кареты.

— Нтъ, дверцы запираются плотно, не выскочите, разсмявшись и угадывая его состояніе, говорилъ графъ.— А кром того, я сегодня вечеромъ приглашенъ пить чай къ Варвар Тимоеевн.

— Ну, нтъ ужь, графъ, быстро повернувшись къ нему, началъ Лучаниновъ, — ни слова тамъ, пожалуста.

— Такъ не уполномочиваете?

— Никакъ, нужно сначала мн…. и потомъ….

— Простите, вы чистйшій Подколесинъ, перебилъ графъ,— а во мн зашевелился Кочкаревъ…. Какъ врно однакожь Гоголь-то….

Лучаниновъ смшался нсколько, но скоро осилилъ внутреннее волненіе и разсмялся замчанію графа.

— Впрочемъ, оставя шутки, уже серіозно продолжалъ графъ,— я понимаю васъ, тутъ дйствительно нужно дйствовать осмотрительно и деликатно, иначе….

— То-то и есть, подтвердилъ Лучаниновъ, угадавъ недоговоренное графомъ.

— А прекрасная двушка. Боюсь я одного…. началъ графъ.

— Чего же вы боитесь?

— Да много данныхъ въ ней, особенно при большихъ доходахъ, много средствъ блистать, говорилъ графъ.— Сохрани Богъ какъ начнутъ ей кадить со всхъ сторонъ, вы сами даже, она приметъ эти похвалы, не такъ какъ слдуетъ конечно, къ свднію, и начнетъ, помимо лучшихъ силъ, развивать одни мишурныя свои достоинства. И выйдетъ изъ нея одна изъ такъ-называемыхъ ‘обворожительнйшихъ’ (а для меня препротивныхъ) женщинъ, которыхъ вся ворожба состоитъ въ заученыхъ взглядахъ, улыбк, извстныхъ пожатіяхъ руки, кивкахъ однимъ и почтительныхъ книксенахъ другимъ знакомымъ, словомъ, въ такъ-называемыхъ хорошихъ манерахъ, пустыхъ формахъ безъ всякаго содержанія. Простите. У меня,— я никому не говорю этого, но вамъ скажу,— это у меня плоды горькаго опыта. Какая прелесть, еслибы вы знали, была жена моя въ двушкахъ…. И кто жъ ее испортилъ? Свтъ, льстецы, которые надъ нею сами же теперь смются.

— А гд теперь графиня?

— Въ Париж, кажется, вертитъ столы и вызываетъ тни, возится со спиритами, отвчалъ графъ, уставясь, въ свою очередь, въ окошко.— Примите во вниманіе что я вамъ говорилъ сейчасъ: у вашей красавицы тоже есть опасная возможность рисоваться, отъ этого есть, правда, лкарство: дти…. У насъ вотъ дтей нтъ.

— Кром дтей есть средства, если женщина вруетъ, другое средство есть, и врное: молитва, перебилъ Лучаниновъ.

— Да, отвчалъ графъ,— но какъ тутъ молиться, когда красивой женщин то и дло шепчутъ въ оба уха: ‘какъ вы хороши!’

Лучаниновъ, вспомнивъ что ему нужно захать въ одинъ изъ книжныхъ магазиновъ за заказанною книгой, простился съ графомъ и вышелъ изъ кареты на половин Невскаго.

— Въ третьемъ часу не забудьте пріхать въ гражданскую палату, крикнулъ ему изъ окна кареты графъ.

— Пріду, отвчалъ Лучаниновъ.

‘Какъ бы это половче переговорить съ нею,’ думалъ онъ, шагая по тротуару. ‘Какъ однако опошлились у насъ эти признанія въ любви!’ И ему представилась при этомъ почему-то одна изъ многихъ иллюминованныхъ литографій, которыма увшиваются окошки магазиновъ: на диван сидитъ двица, потупивъ глаза, предъ нею на одномъ колн стоитъ щеголь, съ усиками и бородкой, съ лицомъ какія бываютъ у восковыхъ движущихся фигуръ выставляемыхъ парикмахерами, подл двицы лежитъ непремнно собачка, на столик ваза съ цвтами и веръ, или книжка, въ окн открывается видъ съ ркою и готическимъ куполомъ вдали, напоминающимъ курительную свчку. ‘Потомъ это глупйшее положеніе жениха, вс указываютъ на тебя: это женихъ,’ думалъ Лучаниновъ, ‘эти сиднья вдвоемъ, маменьки и папеньки, наблюдая искоса, намренно удаляются отъ блаженгствующей лары, эти ежедневные букеты, подарки…. Глупо какъ-то, неужели это нельзя сдлать какъ-нибудь проще? А свахи? Ну, ужь это просто безобразіе.’ Вспомнилась ему вдругъ, почему-то, свадьба отцовскаго камердинера, вдовца, она устроилась дйствительно уже черезчуръ просто: старикъ явился разъ утромъ одвать барина, необыкновенно сердитый. ‘Что ты такой нахмуренный сегодня?’ спросилъ его Алексй Андреевичъ., ‘Да помилуйте, сударь, проходу нтъ отъ ребятъ.’ — ‘Какихъ ребятъ?’ — ‘Да отъ лакеевъ, одолли: ты ухаживаешь за Прасковьей Никитишной (ключницей, вдовою, тоже лтъ пятидесяти). Позвольте мн ужь лучше на ней жениться.’ Алексй Андреевичъ смотрлъ на него во вс глаза. ‘Да она-то пойдетъ ли?’ спросилъ онъ. ‘Пойдетъ,’ отвчалъ, убирая бритвы, камердинеръ. ‘Ужь лучше, Алексй Андреичъ. А то, помилуйте, уши прожужжалд бездльники.’ Черезъ недлю ключница надла новое шерстяное платье, чистый чепецъ и пошла въ церковь. Камердинеръ вышелъ въ двичью. ‘Ушла что ли?’ спросилъ онъ горничныхъ. ‘Ушла,’ отвчали он. ‘Ну, такъ и я сейчасъ,’ проговорилъ, понюхавъ табаку, шестидесятилтній женихъ, ‘вотъ только сбгаю перемню манишку.’

Захавъ изъ магазина въ свой номеръ (въ той же гостиниц гд остановилась Варвара Тимоеевна), Лучаниновъ нашелъ у себя Барскаго. (Мы не успли сказать что онъ уже видлъ его нсколько разъ по прізд въ Петербургъ.)

— Не хотите ли сегодня вечеромъ послушать пвицу-самоучку? спросилъ музыкантъ.

— Кто это такая?

— Это одна изъ пвицъ Подмостьевской оперной труппы, отвчалъ, улыбаясь, Барскій, — я нарочно пригласилъ ее сегодня къ себ чтобъ угостить васъ. Послушайте что за голосъ, чудо!

Лучаниновъ поблагодарилъ.

— Но вотъ досада, прибавилъ онъ,— я далъ слово провести вечеръ у однихъ прізжихъ…. Да вы ихъ знаете немного…. Помните въ Васильевскомъ кумушку?

— Разв она здсь? спросилъ Барскій.

— Здсь, она съ мужемъ возвращается изъ-за границы.

— Я бы желалъ ее видть.

— Пойдемте, они живутъ въ этомъ же корридор, пригласилъ Лучаниновъ, — если угодно, я сейчасъ предупрежу ее.

— У меня урокъ сейчасъ, но все-таки предупредите, такъ черезъ часъ я заду къ нимъ, говорилъ музыкантъ.— Если она извинитъ что жена моя не сдлаетъ ей предварительно визита, и если не очень утомилась съ дороги, я бы попросилъ и ее, съ мужемъ, послушать лвицу.

Лучаниновъ отвчалъ что онъ передастъ приглашеніе и отправился къ прізжимъ, Барскій ухалъ на урокъ, общавъ черезъ часъ быть у Варвары Тимоеевны. Когда Лучаниновъ вошелъ, Маріанна Александровна разливала чай, Варвара Тимоеевна, переодвъ дтей, вышла ему навстрчу, мужъ ея спалъ у себя въ номер.

— Маріанна Аіекоавдровна разкажетъ вамъ какъ я объяснялась по-нмецки, начала, усаживая гостя, кумушка.

— Послднее время вы понимали уже все и говорили, сказала двушка, передавая стаканъ Лучанинову.

— Отлично говорила. Geben Sie mir, шляпа, обращаюсь вдругъ къ служанк. Забыла какъ шляпа по-нмецки. Та глядитъ на меня. ‘Какъ, говоритъ, schlafen? Да вдь вы сейчасъ встали,’ разказывала Варвара Тимоеевна, прерывая разказъ своимъ веселымъ, звонкамъ смхомъ.

— У меня былъ сейчасъ Захаръ Петровичъ Барскій, началъ Лучаниновъ.— Онъ приглашаетъ васъ и меня сегодня вечеромъ къ себ чтобы послушать одну пвицу-самоучку, нашу землячку. Онъ самъ хотлъ быть у васъ черезъ часъ.

— Ахъ, Барскій…. Онъ вдь освобожденъ? отвчала Варвара Тимоеевна.— Не знаю какъ мужъ…. я очень рада. Вы не устали, Маріанна Александровна?

— Нтъ, я спала какъ дома въ кают, отвчала Топоровская.

— Я тоже выспался, отвчалъ, входя въ номеръ, мужъ Варвары Тимоеевны, — часика два однако я, должно-быть, отдернулъ, добавилъ онъ, взглянувъ на часы. За это, Маріанна Александровна, позвольте мн стаканчикъ чаю.

Въ это время вошелъ въ комнату Барскій. Хозяйка и мужъ встртили его какъ стараго знакомаго. Вс услись около самовара.

— Такъ будете? спрашивалъ музыкантъ.— Простите мою жену что она не успла къ вамъ явиться первая.

— Полноте, ради Бога, мы вдь изъ лсу. Вы не глядите что мы были за границей, отвчала хозяйка.

— И вы? спросилъ Барскій, обратясь къ Топоровской. Двушка поблагодарила.

— Вс ужь нагрянемъ, позвольте и старшую мою двочку взять, говорила Варвара Тимоеевна.

Лучаниновъ сказалъ что онъ закажетъ четверомстную коляску.

— А какъ фамилія пвицы? спросилъ помщикъ.

— Не знаю до сихъ поръ, примадонна безъ фамиліи, отвчалъ Барскій.— Я зову ее до сихъ поръ, какъ звалъ въ деревн. ‘Груша’. Но талантъ громадный, мы ее пристроили отлично къ одному пріятелю моему, контрабасисту оперы, хотимъ оба приняться учить ее, она была въ театральномъ училищ, но, говорятъ, будто бы отбилась отъ рукъ, непонятлива.

Лучаниновъ слушалъ и не слыхалъ половины рчей музыканта, любуясь исподлобья красивою головкой облокотившейся на столъ двушки. Его состояніе…. Но оно врно знакомо всякому кто былъ влюбленъ, стоить вспомнить т дни, когда еще не знаетъ влюбленный есть или нтъ отвтъ ему, чтобы понять это состояніе. Очень молодые люди, чтобы разршить вопросъ, гадаютъ въ это время на блыхъ цвткахъ ромашки, астръ, обрывая лепестки и толкуя про себя слова: ‘любитъ, не любитъ, любитъ’. И я видахъ какъ цлый день иная ходитъ, опустивъ хорошенькую головку, если при послднемъ лепестк придется вдругъ произнести: ‘не любитъ’.

Почти тридцатилтній герой нашего разказа не гадалъ, разумется, на цвтахъ, во еслибы стенографъ могъ записать его несвязныя думы, читатель, прочитавъ рукопись, непремнно бы замтилъ: ‘да вдь онъ совершенная институтка, вдь онъ тоже гадаетъ, только не на цвтахъ: любитъ она его, или не любитъ’.

— А графъ-то? Вдь и Варвара Тимоеевна забыла, началъ Лучаниновъ, выходя на улицу вмст съ музыкантомъ.— Она пригласила его къ себ пить чай сегодня вечеромъ.

— Подемте, я позову и его, только онъ, кажется, не любить музыки, отвчалъ Барскій.

— Можетъ не хать, за что же мы-то лишимся удовольствія провести вмст съ вами вечеръ и послушать хорошее пніе и…. и ужь не отстану отъ васъ, какъ хотите, вашу скрипку, говорилъ Лучаниновъ.

— Ну, такъ демъ къ нему, садитесь, у меня дрожки, пригласилъ Барскій.— А не застанемъ, оставимъ записку.

— Застанемъ, отвчалъ Лучаниновъ,— онъ ждетъ меня. Молодые люди услись и похали къ графу.

Часу въ десятомъ вечера, въ уютной квартир Барскаго собрались гости, подл хозяйки, у чайнаго стола, сидли Варвара Тимоеевна со своею старшею дочерью и Топоровская. Лучаниновъ разсматривалъ скрипку музыканта, мужъ кумушки и графъ сидли, со стаканами грога, у отдльнаго столика и играли въ шахматы.

— Какова? спрашивалъ Барскій Лучанинова, поворачивая за ручку свою чудную скрипку.— Что же это, однако, не дутъ наши? говорилъ онъ, посматривая на часы.— Наконецъ-то, прибавилъ онъ, заслышавъ звонокъ у двери.

Черезъ нсколько минутъ въ залу вошелъ въ своемъ длинномъ сюртук Иванъ Евстафьевичъ, за нимъ вошла двушка лтъ шестнадцати, въ ситцевомъ, новенькомъ плать, хозяйка встала, и поцловавъ вошедшую, представила ее гостямъ.

— Садись же…. Вотъ теб чай, Груша, пригласила двицу хозяйка.

Двушка, поправивъ черные какъ смоль волосы и поглядывая исподлобья на новыхъ знакомокъ, услась къ чайному столу. Иванъ Евстафьевичъ протягивалъ, по очереди, руку дамамъ и мущинамъ, съ которыми знакомилъ его Барскій, произнося при каждомъ рукожатіи: ‘очень пріятно’.

— Что вы такъ поздно? спросилъ его Барскій.

— Да задержалъ меня, пріхалъ какой-то Французъ смотрть мой итальянскій контрабасъ, съ нимъ и проваландался. А вы поигрываете видно? спросилъ онъ, нюхая табакъ и обратившись къ Лучанинову, робко пробовавшему смычкомъ Гварнери Барскаго.

— Игралъ прежде немного, но отсталъ, отвчалъ Лучанцновъ.

— Сначала мы вамъ сонату сыграемъ. Жен разршили доктора, наконецъ, музыку, говорилъ Барскій, взявъ у Лучанинова и подстраивая подъ рояль скрипку.— Графъ, вы не имете ничего противъ сонаты?

— Сдлайте одолженіе, отвчалъ графъ, переставляя пшку.— Я вдь только ничего не понимаю въ музык, но не вою во время игры, у меня сетеръ, такъ тотъ завываетъ, я жилъ однажды въ Нанси рядомъ со скрипачомъ, какъ онъ играть, мой сетеръ — вторить.

— Это очень лестно было для скрипача, разсмявшись, замтилъ Барскій.

— Не знаю лестно ли, но черезъ дв недли выхалъ изъ коего сосдства, отвчалъ графъ.

— А ваше сіятельство охотникъ? спросилъ, подсвъ къ графу со стаканомъ чаю, Иванъ Евстафьевичъ.

— Завзятый, отвчалъ графъ.— А вы?

— Ему жена запретила, а былъ страстный, отвчалъ Барской.

— Не жена, а… вопервыхъ времени мало, вовторыхъ дорого. А въ свое время, да и теперь бы, кажется, създилъ, одушевившись говорилъ Иванъ Евстафьевичъ.— Хорошо, особенно послушная собака, на дупелей бывало, или опять молодые тетерева пойдутъ, въ начал осени.

Старикъ понурилъ голову и задумался: нсколько болотныхъ, лсныхъ видовъ, ясныхъ и свжихъ осеннихъ дней пронеслись панорамой въ его воображеніи. ‘Хорошо’, повторилъ онъ, вздохнувъ и доставивъ на столъ стаканъ чтобы достать табатерку. Барскій усадилъ жену за рояль и, вмсто сонаты, заигралъ почему-то ‘Элегію’ Эрнста. Скрипка его жаловалась, вздыхала, гудлъ серебряный басокъ, допвая мелодію съ тою задушевною страстностью, тмъ энергическимъ тономъ, который искрою влетаетъ въ сердце каждаго изъ постителей биткомъ набившихъ залу чтобы послушать чудную пвицу изъ теплыхъ странъ прилетвшую на нашъ, холодный только вдь снаружи, русскій сверъ.

— Подождемте, шепнулъ графъ своему партнеру,— послушаемъ…. Это хорошо…. Люблю я эту ‘Элегію’.

Сложивъ на груди руки, графъ отвалился къ спинк креселъ и слушалъ, Топоровская, сидя на диван у стола, глядла пристально на музыканта, чудные звуки старой скрипки, послушной каждому душевному движенію мастера, заводили двушку въ какой-то новый только предчувствуемый ею, но невиданный еще волшебный міръ, міръ мелодическаго ропота, любви, слезъ воплотившихся въ звуки. Вотъ тема облеклась въ яркіе, радостные, сіяющіе будто солнечный лучъ звука, ‘любитъ’, точно вспыхнувшая отъ нежданной радостной всти красавица, шепотомъ проговорила скрипка, черезъ мгновеніе опять задумалась она, и перейдя къ прежней тоск, стала, замирая, взбираясь выше, выше, точно къ небесамъ, въ другія лучезарныя страны, отъ непривтливыхъ, суровыхъ жителей нашей родной планеты.

Груша наблюдала исподлобья скрипача, взглядывая по временамъ на Маріанну Александровну, раза два встртились ихъ глаза, и взоръ пвицы какъ будто говорилъ: ‘да, слушайте, это прекрасно.’ Во всей фигур молодой пвицы было что-то дтское, но встртившій ее на улиц мимоходомъ человкъ непремнно остановился бы, пораженный не красотой, а своеобразностью, миловиднаго впрочемъ, лица и подумалъ бы: ‘это необыкновенный ребенокъ, черные какъ уголь, большіе глаза ея, изрдка, будто украдкою обжавъ сидящихъ, снова исчезали подъ густыми рсницами, она поминутно перебирала то складки своего передничка, то ленточку висящую у платья, голова ея и дтское выраженіе въ лиц, какое бываетъ у прикинувшейся смиренницею шалуньи, какъ-то не совсмъ соотвтствовали ея вполн развившемуся торсу, графъ выразился о ней очень мтко: ‘какой милый чудакъ эта двочка!’ — Славно, произнесъ графъ, улыбаясь и поднявъ голову, когда музыкантъ спустилъ на нтъ высокій флажолетъ, чистый какъ прозрачная струя бгущаго съ чуть слышнымъ звономъ ручейка, въ тиши заросшей шиповникомъ и павиликою.

— Значитъ не совсмъ дурно, если даже вы, графъ, хвалите, отвчалъ Барскій, укладывая скрипку.— А вотъ вы говорите что не любите жалобъ въ искусств. Вдь это жалоба.

— Да, жалоба, но въ музык другое дло…. Я допускаю и въ поэзіи, но требую чтобъ это не былъ пискъ угнетеннаго воробья, чтобъ было слышно что это плачетъ не слезливая натура, а раненый силачъ душою, окончилъ онъ, принимаясь за неоконченную партію.

— Я такъ беру у васъ коня, замтилъ ему партнеръ.

— Ахъ, виноватъ, расчувствовался и совралъ было, отвчалъ графъ, отодвинувъ обратно фигуру.

— Что же ты привезла съ собою, Груша? Соловья? Ты его любишь, кажется? спрашивалъ Барскій.

Груша улыбнулась, но ничего не отвтила.

— Ни, ни, отвчалъ за нее Иванъ Евстаьевичъ, — это надо на время позабыть, вс эти трели и фокусы, кром простой мелодіи и гаммъ, покуда я ей ничего не даю.

— Вотъ за это спасибо, ддушка, замтилъ Барскій,— это дло. Однако что же она вамъ споетъ?

— Да вотъ спой пожалуй этотъ романсъ Садовникова, какъ онъ? обратясь къ пвиц сказалъ контрабасистъ.

— Осень? спросила Груша.

— Да… Потомъ еще что-нибудь…. Елизавета Николаевна, пожалуйте, обратился къ хозяйк Иванъ Евстаьевичъ,— ноты у васъ остались.

— Сейчасъ, только заверну на одну минуту въ дтскую, отвчала хозяйка.— Извините что я на минуту васъ оставлю, схожу къ дочк.

— Ступайте, ступайте, отвчала ей Варвара Тимоеевяа — Это и за нами водится.

Топоровская разсматривала портреты музыкантовъ на стнахъ.

— Это знаменитый Глинка, объяснялъ Лучаниновъ, — вотъ вы услышите его оперы.

Задавъ шахъ и матъ своему противнику, графъ закурилъ новую сигару и попросилъ еще стаканъ грогу, вс услись въ кружокъ, исключая Груши разсматривавшей альбомъ съ фотографическими карточками. Разговоръ пересылался анекдотами изъ прошлаго, Лучаниновъ скопировалъ мастерски краснолицаго, представляя какъ онъ ходитъ около псенниковъ, то вдругъ задумываясь, то будто пробудившись, какъ вскрикиваетъ онъ: ‘лихо, молодцы,’ и вслдъ за этимъ возгласомъ кидаетъ въ хоръ пятирублевую. Весь образъ руссофила такъ живо выступалъ въ мастерской колировк Лучанинова что Маріанна Александровна и Груша, не видавшія его, не могли однако не смяться.

— Дв капли, говорила съ звонкимъ смхомъ Варвара Тимоеевна.— Какъ вы его похоже представляете! А вдь добрякъ.

— А я жду пнія, перебилъ графъ.— Вы меня превратили въ меломана, прибавилъ онъ, обратясь къ Барскому.

— Дло, пожалуй, кончится тмъ, что вы у меня начнете брать уроки, отвчалъ Барскій.

— Ну, нтъ ужь. А сетеръ-то? Вдь ужь тогда не такъ онъ взвоетъ какъ отъ сосда музыканта, говорилъ разсмявшись графъ.

Въ это время вошла Елизавета Николаевна, отыскавъ ноты, она услась за рояль и позвала Грушу, Иванъ Евстаьевичъ понюхалъ табаку и что-то пошепталъ хозяйк, пвица подошла къ роялю какъ гимназистъ подходитъ, на экзамен, къ столу брать билетъ.

— А робетъ, бдняжка, замтилъ вполголоса графъ подсвшему къ нему контрабасисту.

— Кто? Она робетъ? Это до первой ноты: вотъ вы послушайте, отвчалъ, тоже шепотомъ, старикъ,— это герой, прибавилъ онъ, давъ знакъ Елизавет Николаевн чтобы начинать.

Піанистка начала.

Отдльные, одинокіе звуки, точно листья, тихо падали одинъ за другимъ, вотъ покатились они грустною вереницей по алле, и свившись въ облако, поднялись было, но скоро упали съ шелестомъ на кучку прошлогоднихъ, сухихъ, уже отжившихъ, товарищей.

‘Осень,’ начала пвица.

Обсыпается весь нашъ бдный садъ.

Листья пожелтлые по втру летятъ,

Лишь вдали красуются, тамъ на дн долинъ…

‘Тамъ на дн долинъ,’ точно отдаленный колоколъ, повторили басы рояля.

Кисти ярко красныя вянущихъ рябинъ,

потупивъ очи совсмъ въ полъ, съ глубокою тоской произнесла пвица, и вдругъ, зазвенвъ всею двственною, широкою грудью и озаривъ огненнымъ взоромъ слушателей, залилась она, закинувъ назадъ свою хорошенькую головку:

Весело и горестно сердцу моему….

При второмъ слов голосъ упалъ и зазвенлъ внизу, будто серебряный басокъ Гварнери.

‘Молча твои рученьки!…’ робко поднимаясь съ ласковымъ трепетомъ чувства, любованья, заплъ голосъ дале:

Молва, твои рученьки грю я и жму,

Въ очи теб глядючи, молча слезы лью,

Не умю высказать какъ тебя люблю!..’

звонкимъ тономъ баловня-мальчика, вдругъ кинувшагося на шею молодой матери, допла пвица, уставивъ черные глаза свои куда-то въ уголъ, какъ бы стыдясь полноты чувства которымъ дышалъ каждый звукъ ея мягкаго и широкаго голоса.

Вс слушали еще съ минуту, когда пвица кончила и, понуривъ головку, точно провинившійся шалунъ, стояла переминаясь съ ноги на ногу у стула піанистки, графъ пристально глядлъ на ‘чудака-двочку.’ Барскій поцловалъ ее въ голову, при послднемъ стих взоръ Топоровской, вроятно, случайно встртился со взглядомъ Лучанинова, Маріанна Александровна быстро отвернулась, но Лучаниновъ замтилъ навернувшіяся у нея слезы.

— Вотъ, сударь, какія есть у насъ, на матушк святой Руси, сокровища, шепнулъ графу, понюхавъ табаку, Иванъ Евстаьевичъ.— Будь-ка она Итальянка! прибавилъ онъ, вздохнувъ.

Варвара Тимоеевна кинулась цловать пвицу.

— Нельзя ли повторить? голубчикъ Захаръ Петровичъ, попросите ее, умолялъ мужъ Варвары Тимоеевны.

— Погодите, говорилъ Барскій,— она взволнована, надо ей дать вздохнуть. Груша, выпей-ка чаю.

Двочка услась къ чайному столу и принялась уписывать булочки съ чашкою сливокъ предложенною ей хозяйкой. Лучаниновъ подслъ къ ней и началъ ее распрашивать о чемъ-то, поглядывая искоса за Маріанну Александровну, Топоровская говорила то съ графомъ, то съ хозяйкой, но по задумчивому взору и разгорвшемуся лицу не трудно было догадаться что двушка думала вовсе не о томъ о чемъ болтала.

— Чьи слова этого романса? спрашивала Барскаго Варвара Тимоеевна.

— Не знаю, отвчалъ Барскій,— гд-то досталъ Садовниковъ.

Имя извстнаго теперь нашего русскаго поэта хранилось еще, въ т года, подъ спудомъ.

Пвица, допивъ чашку, сидла потупившись за своемъ мст у стола.

Это была одна изъ тхъ странныхъ натуръ которыя загораются чужимъ, будто своимъ собственнымъ, чувствомъ, часто не приголубленныя въ жизни никмъ, он радуются чужою радостью, плачутъ глядя на другихъ, любятъ вмст со влюбленными. Семья, друзья, родимый уголъ у нихъ въ душ, въ собственномъ сердц, въ воображеніи, имъ благоухаетъ нарисованная клеевою краской на полотн сирень, лишь долети до нихъ въ это время прочувствованное слово поэта, звукъ вырвавшійся прямо отъ сердца пвца, музыканта, а жизнь, съ ея шумомъ и звономъ, дворцы, подчасъ сама природа, кажутся нердко этимъ страннымъ людямъ ничтожною, плохою декораціей. Одиноки эти люди, но они не промняютъ своего одиночества, своего внутренняго волшебнаго міра ни на какой другой, ни на богатство, ни на славу.

Съ послднимъ аккордомъ псни, Лучанинову и Топоровской какъ-то неловко было говоритъ другъ съ другомъ. Графъ и контрабасистъ шептались у окна. ‘Я поду, буду просить, примутъ,’ говорилъ оживленно графъ. ‘Погодите,’ возражалъ ему контрабасистъ, ‘рано.’

— Вы ее учите? Это вы научили ее такъ декламировать? спрашивалъ графъ, превратившійся вдругъ въ меломана.

— Ничему не учу, отвчалъ Иванъ Евстаьевичъ,— я только берегу ее, гаммы заставляю пть, и только. А декламаціи гд мн ее учить? Она меня поучитъ: ей вотъ сыграйте вы мелодію, романсъ, арію, она выслушаетъ, попроситъ иное повторить и уйдетъ безъ нотъ, безо всего, вотъ и начнетъ мурлыкать про себя, кормить цыплятъ, а сама знай, напваетъ себ подъ носъ, иногда уйдетъ въ другую комнату подальше, или на чердакъ, возьметъ дв или три фразы во весь голосъ. Чрезъ день, два спросишь: ‘ну что, выучила?’ — ‘Выучила’, отвтитъ потупившись, станетъ около фортепіано и запоетъ, и ужь вы не узнаете аріи: такъ все отдлано, каждое слово, нотку оттнитъ, говорилъ старикъ, уведя графа въ другую комнату. Вотъ это какая злодйка, ваше сіятельство, прибавилъ онъ доставая табатерку.

— Ее бы въ Италію, замтилъ подойдя къ нимъ Лучаниновъ.

— Боюсь… Да опять нужны средства, отвчалъ контрабасистъ.

— Ну, это бы можно какъ-нибудь, перебилъ графъ.

— Боюсь, храни Богъ попадетъ на руки нашимъ пвцамъ которые тамъ совершенствуются, одну нельзя отправить… Да, Богъ дастъ, выучимъ и безъ Италіи, окончилъ старикъ.

Маріанна Александровна съ Грушею, обнявшись, перелистывали у стола виды Швейцаріи подаренные Барскому графомъ, какъ будто разсматривая картины, двушки изучали другъ друга, перекидываясь незначущими, короткими фразами.

— Какъ вы славно поете! начала Топоровская.

— А вы хорошенькая, улыбнувшись и взглянувъ на нее своими черными глазами, какъ будто для того чтобъ отблагодарить, произнесла вдругъ Груша.

Топоровская сконфузилась, въ это время подошелъ Лучаниновъ и слъ подл пвицы.

— Спойте что-нибудь еще, Аграфена Васильевна… Повторите ‘Осень,’ началъ онъ.— Вамъ нравится? спросилъ онъ Маріанну Александровну.

— Да, нравится, отвчала, уставившись въ альбомъ, Топоровская.

Черные глаза Груши перебгали украдкой то на него, то на перелистывающую картинки двушку.

— Если вамъ нравится, я спою, сказала пвица, обнявъ за талію Маріанну Александровну.

Она шепнула что-то подошедшей хозяйк и подошла къ роялю.

— Silenza, произнесла Елизавета Николаевна, усаживаясь за инструментъ.

Вс стихли.

Опять западали и зашумли листья, опять зазвенлъ голосъ въ слов: ‘весело’ и упалъ на словахъ: ‘и горестно сердцу моему’, но при послднемъ куплет: ‘молча твои рученьки грю я и жму’, пвица вдругъ взглянула на Лучанинова, и попрежнему закинувъ головку, но, казалось влюбленнымъ, съ едва замтною улыбкой, косясь на нихъ, еще живй и жарче прежняго пропла: ‘не умю высказать какъ ее люблю!’

— Тебя, а не ‘ее’ люблю, поправила по окончаніи піесы Елизавета Николаевна.

— Да, я ошиблась, надо: ‘тебя люблю’, скромно извинилась пвица.

— Ошиблась-то какъ ловко, а? шепнулъ графъ Лучанинову, взявъ его подъ руку.— Вотъ случай объясниться.

— Графъ, ради Бога, нислова объ этомъ, остановилъ его совсмъ растерявшійся отъ намека пвицы молодой человкъ,— иначе я сейчасъ уду.

— Не буду, не буду, отвчалъ графъ.

Груша пропла ‘Лучинушку’, это была копія съ игры этой псни Барскаго, но копія предъ которою блднлъ оригиналъ, какъ блднетъ звукъ инструмента предъ звукомъ человческаго голоса…

Сли за ужинъ. Разговоръ шелъ о заграничной жизни, графъ смшилъ разказами о своихъ охотничьихъ похожденіяхъ, Иванъ Евстаьевичъ таялъ отъ восторга, слушая охотничьи разказы графа. Лучаниновъ и Маріанна Александровна были молчаливы, двушка жаловалась на головную боль и была блдна. Груша услась между нею и дочерью кумушки она опять глядла ребенкомъ, мастеръ исчезъ, за дтскими манерами ‘милаго чудака,’ какъ прозвалъ ее графъ. Посл ужина гости распрощались и вышли. Ночь была лунная.

— Пройдемтесь пшкомъ немного, славная ночь! сказалъ графъ, предложивъ руку Варвар Тимоеевн.

Лучаниновъ подалъ руку Маріанн Александровн, мужъ Варвары Тимоеевны шелъ съ дочерью, разговаривая съ пвицей и контрабасистомъ.

‘А какъ похожа на Сафо теперь,’ подумалъ Лучаниновъ, поглядывая искоса на освщенное луною задумчивое лицо идущей съ нимъ подъ руку двушки, безъ шляпы (она сняла ее), съ разввающимися отъ легкаго втерка кудрями. ‘Дв капли воды Сафо у Рафаэля,’ продолжалъ думать влюбленный, осторожно поддерживая руку Маріанны Александровны.

Оба молчали.

— Какой превосходный голосъ! началъ наконецъ Лучаниновъ.

— Удивительный… Я не слыхивала такого, правда что я мало слышала, отвчала спутница.— Что жь мы ее оставили?

— Маріанна Александровна, началъ Лучаниновъ, испугавшись что ихъ нагонитъ общество, — позвольте мн быть откровеннымъ съ вами… Я… Вы не разсердитесь? спросилъ онъ, тотчасъ же подумавъ про себя: ‘какъ глупо… Боже мой! Какъ глупо, но надо кончить.’

Двушка или притворилась что не слышитъ, или не слыхала дйствительно вопроса и шла молча.

— Я хотлъ вамъ сказать… что… я люблю васъ, едва произнесъ Лучаниновъ отъ волненія.

Маріанна Александровна, не отвтивъ ничего, продолжала идти тмъ же шагомъ, но Лучаниновъ слышалъ, по задрожавшей вдругъ рук, какъ она вся взволнована, онъ мысленно обрубалъ себя и остановился.

— Вы не сердитесь? спросилъ онъ однако.

Двушка молчала, въ эту минуту подошли къ нимъ графъ Варвара Тимоеевна.

— Простите, прошепталъ Лучаниновъ, мысленно продолжая бранить себя: ‘какъ неловко-то, чортъ знаетъ какъ глупо вышло, какую же нелпость сдлалъ я!’

— Что вы остановились? спросилъ графъ.

— Мы ждемъ васъ, отвчала Маріанна Александровна.

Вс перешли черезъ улицу. Лучаниновъ продолжалъ идти подъ руку съ Маріанной Аіександровной, рука ея дрожала меньше, но она шла не оборачиваясь, точно мраморная статуя, лицо было блдно и неподвижно, Лучаниновъ, по временамъ украдкою взглядывая на нее, шелъ точно не горячимъ угольямъ: такъ ему жутко было, посл неудачнаго объясненія, идти подъ руку съ безмолвною, будто окаменвшею вдругъ красавицей.

Наконецъ стали садиться въ коляску, контрабасистъ слъ съ пвицей за извощика.

— Прощайте, милый чудакъ, благодарю васъ, говорилъ графъ, пожимая руку пвицы.— Владиміръ Алексевичъ, крикнулъ онъ усвшись въ свои дрожки,— вашъ адвокатъ напоминаетъ вамъ что завтра въ одиннадцать часовъ онъ ждетъ васъ чтобъ хать въ палату.

— Знаю, отвчалъ Лучаниновъ,— благодарю васъ.

Графъ ухалъ.

— Что вы это къ концу вечера вдругъ такъ нахмурились? спросила Варвара Тимоеевна Лучанинова, сидвшаго противъ, рядомъ съ мужемъ ея, въ коляск.

— Нтъ, голосъ-то, голосъ! толковалъ помщикъ, еще не опомнившійся отъ пнія.— Маріанна Александровна? Каковъ голосъ-то?

— Отличный голосъ, и какая она миленькая! отвчала двушка, потирая себ лобъ.

— Что у васъ, головная боль? спросила Варвара Тимоеевна.

— Да, немного болитъ, отвчала Топоровская.— Дремлетъ, бдная, прибавила она, приласкавъ дочь Варвары Тимоеевны.

— Напрасно я взяла ее, она устала съ дороги.

Коляска подъхала къ отелю, Лучаниновъ проводилъ ихъ до дверей и ушелъ къ себ, Петруша еще не спалъ.

— Что, ухалъ Гаврила Алексичъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Ухалъ, отвчалъ Петруша.

Управляющій ухалъ въ Москву чтобъ отправиться въ Васильевское, гд Лучаниновъ предполагалъ начать, этимъ же лтомъ, стройку дома.

На другой день утромъ, предъ тмъ какъ хать съ графомъ въ палату, Лучаниновъ не вытерплъ, зашелъ къ Варвар Тимоеевн. Она уже была одта.

— Какъ головная боль у Маріанны Александровны? опросилъ онъ.

— Сегодня лучше. Она сидить у моей двочки, отвчала кумушка.— Я думаю, не пніе ли ее вчера разстроило?

— Можетъ-быть… А что? спросилъ, весь вспыхнувъ, Лучаниновъ.

— Да вдругъ вчера, возвратясь, расплакалась… Я спрашиваю: что такое? Ничего не говоритъ. Потомъ легла, слышу въ постели опять тихонько плачетъ… Но сегодня, слава Богу, лучше ей, озабоченно говорила Варвара Тимоеевна.

— Могу я васъ попросить удлить мн четверть часа, Варвара Тимоеевна? началъ Лучаниновъ.

— Да, хорошо. Что такое? спрашивала Варвара Тимоеевна, поднимаясь съ дивана.

Лучаниновъ взялъ ее подъ руку и отвелъ въ противоположный уголъ комнаты.

— Только прошу васъ никому не только не говорить, не намекнуть даже какъ-нибудь ненарочно что вы знаете, началъ онъ шепотомъ.— Да нтъ, впрочемъ, лучше не говорить…. Извините…. Я не скажу, окончилъ онъ, опустивъ руку Варвары Тимоеевны.

— Должны сказать. Что? что такое? съ живостью допрашивала его кумушка.

Лучаниновъ не зналъ что подстрекнувъ женское любопытство, уже безполезно пятиться, не отдлаешься, скажешь, какъ ни отбивайся, если намекнулъ женщин что у тебя есть тайна.

— Нтъ, не скажу, отвчалъ Лучаниновъ, взявъ шляпу,— да мн пора…. Что же я? прибавилъ онъ, взглянувъ на часы.

— Даю вамъ честное слово, буду какъ могила молчать…. Скажите же, наступала на него кумушка.

— Нтъ, посл….

— Теперь скажите, это, извините, Богъ знаетъ что, такъ скрытничать съ друзьями…. Э…. догадалась, проговорила она шепотомъ, замтивъ что Лучаниновъ поглядываетъ за притворенную дверь сосдней комнаты.

— Если догадываетесь, то нечего и говорить.

— Вы ей сказали что любите, шепнула ему на ухо Варвара Тимоеевна.

Лучаниновъ стоялъ, повертывая шляпу, съ выраженіемъ въ лиц похожимъ на мину пвицы Груши посл пнія.

— Что, угадала?

— Угадали, прошепталъ Лучаниновъ — Но ради Бога….

— Пойдемте…. Пойдемте…. Ахъ какъ я рада и за васъ, и за нее, взявъ его подъ руку, начала кумушка.

— Куда? спросилъ перепутавшись Лучаниновъ.

— Какъ куда? Къ ней.

— Что вы это? Ни за что, выдернувъ руку и выбираясь въ переднюю, говорилъ Лучаниновъ.

Кумушка схватила его точно жена Пентефрія осифа, за руку и не пускала, хорошо что мужа ея не было дома, онъ могъ, увидвъ эту сцену, приревновать жену къ Лучанивову.

— Зачмъ же вы сказали ей? уже строго начала кумушка.— Зачмъ? Какъ вамъ не стыдно!

— Какъ зачмъ? спросилъ растерявшись Лучаниновъ.

— Съ какою цлью, я васъ спрашиваю, вы нарушили, быть-можетъ, душевный покой двушки? допрашивала, уже вспыливъ не на шутку, кумушка.— Изъ глупаго желанія узнать прелестны ли вы? Нравитесь ли женщинамъ? Это не похоже на васъ, но кто васъ знаетъ посл этого….

— Варвара Тимоеевна, началъ, поблднвъ, Лучаниновъ.

— Если вы начали, такъ нужно кончить.

— Что же мн длать? Не надо было говорить, я согласенъ, но уже сказано, слдовательно дло непоправимо….

— Совершенно поправимо, перебила Варвара Тимоеевна.— Вдь вы сказали для того чтобы…. я иначе не понимаю: для того чтобы спросить согласна ли она за васъ выйти?

Лучаниновъ покраснлъ.

— Да, отвчалъ онъ, подумавъ тутъ же про себя: ‘какая, однакожь, пытка!’

— Слдовательно…. Маріанна Александровна, могу я васъ попросить? крикнула она вдругъ.

Лучаниновъ замеръ.

Двушка вошла и молча поклонилась ему.

— Маріанна Александровна, отходя отъ Лучанинова, начала кумушка, взявъ подъ руку двушку,— я не могу, не заслужила еще права называть васъ дочерью, но люблю васъ, врьте мн, какъ свою дочь. Я знаю что васъ…. не пугайтесь, любить нашъ давнишній другъ, Владиміръ Алексевичъ.

Лучаниновъ смотрлъ въ окно.

Варвара Тимоеевна, отведя еще дальше двушку, спросила ее шепотомъ: ‘любите ли вы его?’ Двушка опять превратилась въ мраморную, Лучаниновъ, искоса взглянувъ на нее, почувствовалъ себя снова на горячихъ угольяхъ. Въ это время вошедшій слуга доложилъ что пріхалъ графъ.

— Досадно, прошептала Варвара Тимоеевна,— не звалъ ли его мужъ однако? Длать нечего, проси.

— Послушайте, почтеннйшій кліентъ, началъ графъ, пожимая руки хозяйк и Маріанн Александровн,— разв здсь гражданская палата?

Лучаниновъ улыбнулся въ род того какъ улыбался плаксивый хозяинъ его квартиры въ нмецкомъ город.

— Я хотлъ сейчасъ же хать, извините меня, отвчалъ онъ.

— Теперь ужь незачмъ, вотъ вс копіи которыя были заказаны вами, зазжайте завтра росписаться, произнесъ графъ, передавая Лучанинову бумаги.

Лучаниновъ, ничего не понимая, сунулъ въ карманъ копіи. Графъ ухалъ скоро, вслдъ за нимъ ушелъ въ свой номеръ и Лучаниновъ.

Оставшись вдвоемъ вечеромъ, Варвара Тимоеевна толковала съ Маріанной Александровной почти до свту. Двушка со слезами призналась, наконецъ, что боится какъ-то Лучанинова, ‘или онъ слишкомъ ученъ для меня, или серіозенъ,’ говорила она, говорила что она бдна и потому ему не ровня. Варвара Тимоеевна не унывала, трое сутокъ вела она неутомимые переговоры то съ ней, то съ нимъ, и наконецъ однимъ вечеромъ, выйдя изъ себя, объявила имъ обоимъ что вынуждена принять мры строгости, такъ какъ видитъ что ласкою дйствовать безполезно. Эта шутка и поршила наконецъ дло. Лучаниновъ кинулся цловать руки у Маріанны Александровны, двушка вспыхнула, потупилась, но не отнимала рукъ. Варвара Тимоеевна кричала мужу, побжавшему за образомъ: ‘скорй же! Ахъ, какой ты! Скоре!’ Мужъ принесъ образъ, и кумушка благословила жениха и невсту. Графъ совтовалъ за другой день Варвар Тимоеевн все-таки присматривать за Лучаниновымъ до свадьбы чтобы не выскочилъ въ окошко.

— Онъ-то не выскочитъ, а вотъ у меня бдовая, замчала на это Варвара Тимоеевна, указывая за невсту.

— Неужели вы думаете выпрыгнуть въ окно, Маріанна Александровна? спрашивалъ графъ.

Но двушк было не до шутокъ, хоть она и старалась отшучиваться, предъ отъздомъ въ церковь она расплакалась. Лучаниновъ перепугался и хотлъ хать за докторомъ, Варвара Тимоеевна остановила его.

— Это дло обыкновенное, говорила она,— въ такую минуту мало ли какія думы навстятъ двушку: и мысль о дтств, одиночеств, страхъ неизвстности за будущее…. Пустъ ее поплачетъ, окончила она, подходя къ двери комнаты гд одвали невсту.

Какая поэзія, красота, въ самомъ дл, въ душевномъ состояніи идущей подъ внецъ, съ любимымъ человкомъ, двушка! Чего не проплыветъ подобно облачку чрезъ хорошенькую юную головку въ этотъ день, чего не налетитъ въ сердц, въ грудь двичью!

Лучаниновъ внчался, черезъ дв недли посл музыкальнаго вечера, въ той самой церкви, за городомъ, гд внчался отецъ его: это было верстахъ въ десяти отъ Петербурга. Извощичьи четверки, со звономъ, понесли позжанъ и взволнованную, свжую какъ сельскій полевой цвтокъ, невсту, съ ней рядомъ сидла Груша въ бломъ платьиц, въ цвтахъ и лентахъ, она тоже влюбилась въ Маріанну Александровну и дорогою поминутно шептала ей: ‘какая ты хорошенькая!’ Двушки и Варвара Тимоеевна наканун выпили ‘швестерлифтъ’ и дали слово говорить съ этой минуты ‘ты’ другъ другу, дочери кумушки сидли противъ невсты, въ четверомстной коляск.

— Что, неправду я сказалъ что повезу васъ подъ внецъ? говорилъ графъ, сидя въ коляск съ Лучаниновымъ, Барскимъ и контрабасистомъ.

— Да вы ли уладили дло? говорилъ Лучаниновъ.

— Ну, ужь если пошло на правду, отвчалъ графъ,— я вдь шепнулъ Маріанн Александровн на вечер что вы влюблены въ нее какъ селезень.

— И вамъ не стыдно? А слово-то? перебилъ Лучаниновъ.

— Не давалъ я вамъ слова, вы припомните: я сказалъ что сумю не профанировать чувства.

— Ваше вмшательство, можетъ-быть, и затянуло дло, замнялъ Лучаниновъ.

— Очень надолго, разсмявшись отвчалъ графъ.

Въ двумстной коляск, сзади ихъ, хала кумушка съ женою Барскаго, у нихъ на козлахъ возсдалъ Петруша. Экипажи подъхали наконецъ къ деревянной, старой церкви, стоящей въ начал села, той самой, гд былъ бракъ Алекся Андреевича Лучанинова, причтъ былъ новый и, конечно, не слыхивалъ о брак отца Лучанинова, но Владиміръ Алексевичъ съ благоговніемъ вошелъ въ старинную дверь храма. Молодой священникъ встртилъ брачущихся, и начался обрядъ. Быть-можетъ, въ вышин вились дв неразлучный, благословляющія тни? Быть-можетъ, были он тутъ, незримыя? И тнь старушки не вилась ли надъ своею питомицей, не любовалась ли ею? А было чмъ полюбоваться. Двушка была хороша въ бломъ, легкомъ какъ воздухъ, плать, съ миртою и блыми цвтами въ роскошныхъ, вьющихся волосахъ, съ букетомъ блыхъ розъ въ рук…

Въ отворенныя окна церкви несся благовонный, вешній воздухъ, втерокъ, играя блою, прозрачною фатой невсты, колебалъ яркое пламя внчальныхъ свчъ… Обрядъ кончился. На другой день утромъ, кумушка съ мужемъ и дтьми, а Лучаниновъ съ женою, выхали по желзной дорог въ Москву, на станціи ихъ провожали графъ, Барскій съ женою и Груша. Владиміръ Алексевичъ халъ въ Васильевское поклониться праху отца, и распорядившись постройкой дома, думалъ поселиться на время въ Буграхъ, верстахъ въ двадцати отъ Васильевскаго, другомъ имніи, гд родился отецъ его, тамъ ждалъ уже молодыхъ со дня на день Петръ Алексевичъ.

Грустенъ былъ возвратъ Владиміра Лучанинова въ разоренное гнздо свое. И еслибы не обогрла его запавшая, нежданно и негаданно, искра любви, этой вковчной спасительницы человка, куда бы ему дться, куда уйти съ зеленющихъ холмовъ прикрывшихъ все что было съ дтства дорого? Но Провидніе, судьба, зовите какъ угодно, поручило женщин обогрть новый уголъ, сдлать его уютнымъ, свтлымъ. Онъ вошелъ въ него вдвоемъ съ молодою подругой и снова очутился сразу среди жизни, живописная тропинка вывела его снова на большую дорогу, съ немногими старыми, многими новыми попутчиками и прозжающими.

——

Прошли свинцовыя тучи надъ Россіей, небо ея очистилось, плывшія еще мстами облака гналъ съ чистаго неба потянувшій, теплый втеръ… Крестьяне были освобождены…. ‘Разсвло,’ какъ выразился графъ, ‘легче стало дышать,’ говорилъ Корневъ. Домъ Лучанинова въ Васильевскомъ былъ давно готовъ, расположеніе комнатъ было точь-въ-точь такое какъ о въ старомъ, разросшійся на вол, спасенный Семеномъ Ивановымъ отъ порубки, садъ, заглядывалъ втвями сиреней, липъ и березъ въ новыя окна дома, старикъ камердинеръ опять услся съ Гавриломъ Алексевымъ играть въ передней ‘въ свои козыри,’ во въ дом было другое: все дышало молодостію и надеждой, оставшіеся старики толковали: ‘наше время миновало, ихъ начинается’. Звонкій голосъ (уже знаменитой русской пвицы — фамилію ея назвать мы не уполномочены) Груши, всякое лто прилетавшей гостить сюда, звенлъ въ просторномъ новомъ дом, она все по-прежнему была влюблена въ молодую хозяйку, повторяя любимую Лучаниновою ‘Осень’, она теперь брала обыкновенно за руки Маріанну Александровну, и ‘глядючи ей въ очи,’ пла ‘молча твои рученьки грю я и жму.’ А въ конц: ‘неумю высказать какъ тебя люблю,’ шалунья кидалась цловать свою подругу. Лучанинова тоже крпко любила ее, да и нельзя было не любить это чистое, доброе существо, готовое обнять дружески весь міръ, еслибъ это было возможно.

Барскій…. Его предчувствіе, къ изумленію друзей, сбылось: онъ овдовлъ, Елизавета Николаевна скончалась, годъ спустя посл свадьбы Лучанинова, воспаленіемъ въ легкихъ, оставивъ мужу четырехлтнюю дочь, на которую музыкантъ, какъ говорится, не могъ надышаться. Онъ постарлъ значительно, но все сидлъ въ оркестр, только уже рядомъ съ солистомъ. Въ игр его ясно отразились событія, особенно жизненны, правдивы были въ ней печальные, задумчивые звуки…. Лтомъ онъ живалъ по мсяцу, по два съ дочерью въ Васильевскомъ, Лучаниновъ въ квартет,— квартетъ нердко составлялся въ Васильевскомъ,— игралъ вторую скрипку. Освобожденіемъ своимъ, какъ уврялъ Корневъ, музыкантъ былъ обязанъ Жуковскому, но подробности этого дла такъ и остались неизвстными.

Лучаниновы…. Заглянемъ не надолго въ новоотстроенное помстье, въ разросшійся, убранный новыми цвтами, садъ съ рчкою, прудомъ и линіей дали, мстами синющей между втвями липъ и клена.

Былъ Троицынъ день, сіяло благоуханное, лтнее утро, по широкой лиловой алле, украшенной точно узоромъ улегшеюся тнью листьевъ на песк, шла пестрая, нарядная, толпа къ обдн, надъ садомъ гудлъ благовстъ. Впереди шла молодая хозяйка, въ бломъ плать, съ роскошнымъ букетомъ въ рук, задумчивый взоръ ея поминутно обращался къ ребенку, котораго несла красивая кормилица, въ цвтномъ сарафан, кружевномъ фартук и расшитой золотомъ повязк, мальчикъ лтъ трехъ, въ русской, полотняной рубашонк, шелъ подл старушки-няни, слегка придерживаясь за ея платье.

— Ты встань подл меня, кормилица, говорила Лучанинова, оправляя чепчикъ ребенка.

— Слушаю, Маремьяна Александровна, отвчала крестьянка, только окно прикажите затворить, я не встаю тутъ оттого что сквозной втеръ.

Лучанинова подозвала шедшаго сзади Петрушу.

— Подите впередъ, пожалуста, и посмотрите чтобы не было сквознаго втра гд мы станемъ, приказала она, положивъ руку на плечо уже не мальчика, а молодаго человка, въ очкахъ, съ небольшою свтлорусою бородкой.

Петруша помогалъ теперь отцу въ управленіи имніями.

Лучанинова мало перемнилась, вся фигура ея, тлодвиженія, походка сдлались, правда, какъ-то мягче, плавне, спокойне (еслибъ я не боялся упрека въ вычурности выраженія и употребленіи чужаго слова, я бы сказалъ: ‘гармоничне’) чмъ прежде. Это дается людямъ перенесшимъ много въ жизни, во дни постившаго ихъ наконецъ полнаго счастія. Это спокойствіе изрдка нарушалось въ ней не надолго, когда ребенокъ, раскапризясь, рвалъ рубашку или швырялъ кусокъ хлба, тогда вся вспыхивала Маріанна Александровна.

— Это даръ Божій, какъ ты смешь кидать его! говорила она, нагнувшись и взявъ за руку сына.— Знай что твоя мать, крестясь, ла, когда ей Богъ посылалъ кусокъ, да и не такого, чернаго хлба, ла крестясь, отломивъ половинку голодной бабушк. Помни же это. Слышишь? Не будешь кидать?

— Не буду, шепталъ сквозь слезы пристыженный ребенокъ.

— Оставь, уговаривалъ обыкновенно ее Владиміръ Алексевичъ.— Какъ можно говорить такія вещи дтямъ?

— Какъ можно не говорить имъ такихъ вещей? возражала жена, отирая выступившія слезы.

Русая, переплетенная, густая коса, обвивъ задумчивую голову молодой женщины, была у ней единственнымъ, всегдашнимъ уборомъ. Лучанинову догоняла своимъ торопливымъ шагомъ кумушка, окруженная попрежнему Ванями, Катеньками и Тимошами.

Аграфена Васильевна этотъ годъ жила во Флоренціи, Лучаниновы ждали ея въ Васильевское, ея дв комнаты на антресоляхъ, окнами въ садъ, съ роялемъ и балкономъ, не занимались никмъ, он были любимымъ пребываніемъ дтей кумушки, кормилицы и сына Лучанинова, когда пвица жила въ Васильевскомъ, дтей Аграфена Васильевна любила до безумія, усвшись съ ними на ковр, она готова была играть въ куклы и болтать съ ними цлые часы, куколъ привозила она съ собою изъ Петербурга цлые ящики.

— Ты ихъ балуешь, Груша, говорили ей Лучанинова и Варвара Тимоеевна.

— Не ваше дло, здсь я хозяйка, царица, здсь мое кукольное царство, отвчала обыкновенно на это ‘чудакъ-двушка’.

Вслдъ за женщинами шелъ Лучаниновъ въ парусинномъ сюртучк и панамской шляп, тоже съ цвтами въ рук, такъ какъ была Троица, подл него шагалъ графъ, Петръ Алексевичъ въ черной поддевк изъ рубашк, и краснолицый руссофилъ въ ополченномъ казакин.

— Вы знаете кого мы ждемъ на недл, графъ? спросилъ Лучаниновъ, взявъ графа подъ руку.

— Кого же?

— Корнева, отвчалъ Лучаниновъ.

— Я очень радъ увидать наконецъ его, и вы, и Маріанна Александровна, впрочемъ, уже познакомили меня съ нимъ. Что, онъ не получилъ до сихъ поръ ни мста, ни каедры? спросилъ графъ.

— Ни того, ни другаго…. Да врядъ и получитъ когда-нибудь, отвчалъ Лучаниновъ.— Я говорю вамъ: ‘мы эксизы’, прибавилъ онъ.

Графъ засмялся.

— Если продолжать ваше сравненіе, такъ я, выйдетъ, ненужная, здоровая каріатида, неизвстно только отъ какого зданія…. Лежишь эдакъ, валяешься въ трав, прохожій смотритъ на тебя и думаетъ: ‘а, вдь, это откуда-нибудь свалилось, ничего, порядочная штука, но куда ее придлаешь?’

— Ну, а я что, если такъ, по-вашему? спросилъ краснолицый.

— Вы? сфинксъ, отвчалъ Петръ Лучаниновъ.

Вс засмялись.

— Смйтесь…. Поживете съ мое, сами сдлаетесь…. Какъ ты меня назвалъ-то? говорилъ, добродушно улыбаясь, краснолицый.

Въ это время нагналъ ихъ нахмуренный студентъ, (читатель видлъ его въ Васильевскомъ), а нын предводитель узда гд жили Лучаниновы, поздоровавшись съ хозяевами и гостями, онъ звнулъ и обругалъ Петра Лучанинова ‘чортомъ’ за то что онъ разбудилъ его.

— Хоть бы вы его безъ обда оставляли иногда, Маріанна Александровна, говорилъ нахмуренный, подходя къ хозяйк, — помилуйте, дурню тридцать лтъ, а дурачится точно мальчишка, ихъ пара съ Аграфеной Васильевной.

— Отъ этого-то, отвчала хозяйка, остановившись въ конц аллеи и распуская зонтикъ,— онъ и просилъ ея руки, вы это знаете?

— Нтъ, не зналъ…. Да что вы? говорилъ нахмуренный.

— Неправда, лжетъ она, крикнулъ Петръ Лучаниновъ.

— Что же, что Аграфена Васильевна? спрашивалъ нахмуренный.— Это любопытно.

— Что Груша? Вы, вдь, знаете ее…. Стегнула его по носу перчаткой, сдлала гримасу и убжала въ свое ‘кукольное царство’, отвчала Лучанинова намренно громко.

Петръ Лучаниновъ покраснлъ, и подбжавъ, ударилъ сестру по плечу своимъ букетомъ. Нахмуренный хохоталъ.

— Это въ Малороссіи называютъ: ‘гарбузъ поднесла’, произнесъ, тоже разсмявшись, краснолицый.

Вс вошли въ церковь, убранную березками, гирляндами и цвтами, пахло травой, черемухой, Лучаниновы съ гостями встали у праваго клироса.

— Какъ я люблю въ этотъ день церковь убранную зеленью, шепнулъ Лучаниновъ жен.

Она утвердительно кивнула ему головой и понесла дочь приложить къ образамъ, она въ этотъ день хотла причастить дтей, нянька повела мальчика, знакомый нсколько читателю священникъ, уже съ просдью въ свтлорусыхъ волосахъ, началъ обдню, въ храм было все чисто, прибрано, устлано коврами, какъ при старик Лучанинов. Хоръ пвчихъ (но уже не крпостныхъ) стройно заплъ: ‘благослови душе моя Господа’. Семенъ Ивановъ, пожавъ руки Лучаниновой и мужу, разставлялъ свчи (онъ былъ подстаростою Васильевской церкви, старостой былъ самъ старшій Лучаниновъ), Василій Семеновъ, облюбившій чердакъ у Гаврилы Алексева въ Васильевскомъ, вышелъ, опять въ синемъ сюртук, читать Апостолъ.

По окончаніи длинной, извстной троицкой вечерни съ колнопреклоненіемъ, Лучаниновы и гости ихъ пошли изъ церкви, священникъ съ женою общали у нихъ обдать, Маремьяна Александровна (такъ будемъ называть ее) здоровалась съ крестьянками, распрашивала ихъ о дтяхъ, цловала ребятъ.

— Вы знаете что мужъ вашъ былъ влюбленъ въ нее, шепнулъ Лучаниновой нахмуренный, кивнувъ на подошедшую къ ней поздороваться красивую женщину съ груднымъ ребенкомъ.

— Знаю, отвчала Маремьяна Александровна,— она, вс говорятъ, похожа на меня, поэтому я не ревную.

Крестьянка, въ самомъ дл, разительно была похожа за Лучанинову, еслибы не было загара на ея лиц, это былъ бы двойникъ Маремьяны Александровны.

Еслибы знали знатныя, богатыя, женщины, какъ хороши он бываютъ когда обходятся привтливо, дружески, со своею бдною сестрой, ласкаютъ ея ребенка, он бы перестали смотрть свысока на бдняковъ.

На другой день, часовъ въ шесть, все общество и священникъ съ женою отправились въ экипажахъ на мельницу къ Семену Иванову удить и пить чай. Гусаръ, сослуживецъ Петра Лучанинова, подвелъ ему верховую лошадь стариннаго, Лучаниновскаго завода.

Намъ остается сказать нсколько словъ о Палашов, о Павл Иванович Тарханков и нкоторыхъ другихъ лицахъ нашего разказа. Палашовъ жилъ въ Москв, съ отнявшимися ногами, онъ сидлъ въ своемъ волтеровскомъ кресл, бесдуя съ навщавшими его изрдка пріятелями и музыкантами, по временамъ у него устраивались квартеты, что было праздникомъ для Сергя Александровича. Слуга съ нависшими бровями состоялъ неизмнно при немъ. Полученное Палашовымъ неожиданно наслдство, посл какой-то тетки, помогло уплатить часть долговъ и поддерживало ‘прозябеніе’ (какъ онъ называлъ жизнь свою). Барскій всегда навщалъ его, прозжая Москвой.

Павлу Ивановичу было дозволено жить въ своемъ губернскомъ город, онъ жилъ анахоретомъ, купивъ и отдлавъ загородный домъ, который занималъ когда-то Палашовъ. (Старый домъ былъ имъ заброшенъ.) Онъ измнился значительно, и къ лучшему, даже лицо его, обросшее сдою бородой, стаю благообразне. Братья Лучаниновы бывали изрдка у: него, когда Владиміръ Алексевичъ въ первый разъ навстилъ его, старикъ хотлъ броситься на колни, но племянникъ удержалъ его, и они обнялись. ‘Я много виноватъ предъ братомъ,’ могъ только произнести Павелъ Ивановичъ, и зарыдалъ горькими слезами. Камердинеръ, оставшійся при немъ, разказывалъ Владиміру Алексевичу что старецъ иногда цлую ночь молится и горько плачетъ.

Слдствіе по длу кончилось отставкой судьи, исправника и ссылкой одного изъ консисторскихъ, подскоблившаго книги, чиновникъ похороненный купцомъ на станціи, оказался писцомъ консисторіи, почему-то, по проискамъ Аристархова, выключеннымъ изъ службы. Не къ нему ли ужь шелъ онъ въ Петербургъ? Вдова его и незамужняя дочь получали отъ Лучаниновыхъ небольшую пенсію.

Анонимное письмо покойному Лучанинову было писано, по всей вроятности, Васильемъ Семеновымъ.

Объ имніи оставшемся посл Аристархова затялась между явившимися откуда-то родственниками адвоката тяжба. Иванъ Евстаьевичъ все продолжалъ стоять на томъ же мст въ опер со своимъ великаномъ-инструментомъ, каждый годъ онъ собирался съ Барскимъ прикатить въ Васильевское на дупелей, но не могъ собраться: ‘его,’ какъ выражался Барскій, ‘одолли куры’. Садовниковъ (гобоистъ) управлялъ оркестромъ губернскаго театра, губернское общество слышало ораторію Гайдна: ‘Сотвореніе міра,’ исполненную имъ при помощи архіерейскаго хора пвчихъ, онъ лтомъ бывалъ въ Васильевскомъ и продолжалъ сердиться когда Аграфена Васильевна передразнивала какъ онъ запинался на своемъ гобо. Изрдка появлялся какъ комета Долгушинъ, жилъ съ недлю и уходилъ опять неизвстно куда, времени его появленія не могли вычислить ни Корневъ, ни другіе математики.

Владиміръ Лучаниновъ не служилъ ни въ земств, ни гд, онъ и компанія были какіе-то люди ‘не у длъ, какъ бывали въ старые годы, кажется, стряпчіе, а между тмъ нельзя сказать чтобъ и т и другіе ничего не длали. Употребляя модное выраженіе, ‘цивилизующее вліяніе’ ихъ на окружающую среду врядъ ли было не посильне чмъ людей то и дло устраивающихъ школы и бесды съ крестьянами, съ пріздомъ Лучаниновыхъ въ деревню, крестьяне сдлались замтно нравственне и благообразне внутренно и наружно, вокругъ такихъ людей какъ Лучаниновъ, Корневъ, графъ, я замчалъ, все какъ-то незамтно ‘русетъ’. Не говорю уже что живописцы, музыканты, писатели налетали отдыхать въ Васильевское, и сколько свжаго, живаго выносилось оттуда тмъ, другимъ…. У хозяина не было тупой нетерпимости къ чужимъ мнніямъ, хозяйка была привтлива, нецеремонна, этюды зелени, народнаго наряда есть… А что жь боле нужно живописцу лтомъ? Вечеромъ гремлъ квартетъ, пвица, другъ хозяйки, оглашала и домъ, и садъ своимъ роскошнымъ голосомъ….

— Отчего вы не печатаете своихъ сочиненій? спросилъ разъ Лучанинова губернаторъ, тоже весьма охотно навщавшій Васильевское.

— Да для того чтобы не поднять въ васъ другаго вопроса: ‘зачмъ я ихъ печатаю?’ отвчалъ Владиміръ Алексевичъ.

Петръ Алексевичъ занимался хозяйствомъ (какъ онъ выражался всегда), главными же занятіями его, сказать по правд, были: закупка винъ и зда верхомъ съ пвицей и Маремьяной Александровной, привычку кутить онъ бросилъ, но не прочь былъ подгулять если подбиралась склонная къ тому компанія.

Зимой на мсяцъ, на два, Лучаниновы здили въ Москву, отцовскій домъ ихъ на Садовой былъ отдланъ заново. Процессъ Лучаниновой кончился, она дйствительно получила одно изъ имній душъ въ восемьдесятъ и сбиралась выстроить въ немъ, къ ужасу мстнаго ксендза, православную церковь во имя Ивана Предтечи (какъ была праддовская). Озирая свое и мужнино грозное прошлое, молодая богачка ночью, уложивъ дтей, нердко опускалась на колни предъ кіотою съ наслдственными образами и долго плакала, не горькими, а благодарными слезами, подобными вешнему, теплому дождю, сквозь солнце орошающему ниву, чтобы зеленть ей, радуя селянъ надеждою обильной жатвы.

Н. ЧАЕВЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 2—7, 1870

ПОДСПУДНЫЯ СИЛЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

Читайте также: