Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу, Забелло М. П., Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 538 минут(ы)

ПОДСЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО,
или
ЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛЗНУЮ ДОРОГУ!

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

(Княжн Наталь Николаевн Друцкой-Соколинской.)

Подсчное хозяйство — хозяйство примитивное. Неправы т, которые считаютъ этотъ родъ хозяйства единственно возможнымъ для нкоторыхъ климатовъ и мстъ. Оно практикуется только въ Россіи, а разв нтъ государствъ и народовъ, населяющихъ мста, подобныя отечественнымъ, и живущихъ въ климат, подобномъ нашему? Конечно, есть и есть очень много, но система подсчнаго хозяйства давно оставлена всюду и, повторяю еще разъ, практикуется только въ Россіи. При немъ силы природы сами удобряютъ землю, но за то, изъ каждыхъ двадцати десятинъ землю, эскплуатируется ежегодно только одна, эксплуатируется только одна двадцатая всего богатства.

Изъ старинныхъ лекцій профессора горецкаго института.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Глава I.
Одинъ изъ героевъ пріхалъ въ городъ С—искъ, и артисты города, а за ними и весь городъ, сочиняютъ оды въ честь его.— Необходимо-важное примчаніе.

Въ морозное мартовское утро, 1869 года, къ канцеляріи с—нскаго начальника губерніи подъхала паро-конная почтовая телга, изъ которой слзъ жандармъ, здоровый мужчина, съ усами и со всми аттрибутами своего званія, и, вслдъ за нимъ, его спутникъ, закутанный въ барашковую, покрытую чернымъ сукномъ шубу, очень похожую на шубы петербургскихъ купчиковъ мелочныхъ лавокъ, и въ надвинутой до самыхъ глазъ мягкой, черной шляп, такъ что, изъ всего лица пріхавшаго, видны были только очки и красно-синій отъ мороза носъ.

Пріхавшіе вошли въ корридоръ, потомъ въ прихожую, стны которой увшаны были почти сплошь разнаго достоинства и фасона верхнею одеждою, въ которую канцелярскіе чиновники кутали свое тло, а полъ около стнъ уставленъ былъ разнаго достоинства и фасона галошами, которые оберегали ноги тхъ же чиновниковъ отъ грязи и сырости. Не видно было въ прихожей только ни одной фуражки, или другаго какого головнаго убора, что, вроятно, происходило потому, что фуражка, какъ вещь легко вмстимая въ карман и, вообще, удобоисчезаемая, сохранялась чиновниками въ боле укромныхъ мстахъ.

— Это канцелярія начальника губерніи? обратился съ вопросомъ жандармъ въ стоявшему въ углу прихожей молодому, съ очень бойкимъ видомъ, чиновнику.

— Здсь. Что вамъ угодно? живо заговорилъ чиновникъ, весь обратясь въ услугу,— не въ ту услугу, съ которою говорятъ чиновники съ имющими до нихъ дло лицами, а въ услугу боле безкорыстную, происходившую только отъ живаго темперамента молодаго человка, отъ его всегдашняго желанія знать первому вс новости и первому протрубить о нихъ по городу.

Жандармъ отстегнулъ на груди пуговицу шинели, засунулъ руку подъ шинель и вытащилъ оттуда огромный пакетъ, который, не выпуская изъ рукъ, показалъ бойкому чиновнику.

— Секретно! Пожалуйте къ правителю канцеляріи! Вотъ сюда! при чемъ бойкій чиновникъ отворилъ одну изъ дверей, выходящихъ въ прихожую, и, стоя около двери, показывалъ рукою образовавшееся отверстіе.

Жандармъ одернулъ шинель и шашку, а его спутникъ снялъ шляпу и отложилъ воротникъ шубы, въ великой радости чиновника, стоявшаго у дверей и вперившаго теперь свои живые глаза въ пріхавшаго. Это былъ мужчина боле средняго роста, лтъ двадцати двухъ — трехъ, съ крупными и рзкими чертами лица, большіе темносрые глаза его смотрли изъ-подъ очковъ, какъ будто, съ напряженіемъ, небрежно заброшенные вверхъ длинные, темнорусые волосы, небольшая клинообразная борода и усы, вмст съ худыми, какъ бы втянутыми внутрь щеками, сдвинутыми бровями, ясною морщиною по средин лба,— придавали физіономія пріхавшаго какой-то угрюмый, задумчивый, помятый видъ, но широкія плечи, ровная посадка, твердая, смлая, какъ бы порывистая, съ выдавшеюся грудью впередъ, походка — свидтельствовали о полномъ здоровь и тмъ увеличивали рзкость и помятость молодаго лица.

Жандармъ пропустилъ въ дверь своего спутника, потомъ вошелъ и самъ.

Комнаты, въ которыхъ работаютъ на пользу отечества правители губернскихъ канцелярій, малымъ чмъ отличаются отъ такъ-называемыхъ присутствій разныхъ присутственныхъ мстъ: нтъ въ нихъ только зерцала на стол, покрытомъ краснымъ сукномъ съ золотою бахрамою, да меньше креселъ вокругъ стола, да изображеніе государя не во весь ростъ, а поясное. За столомъ сидлъ правиель канцеляріи въ форменномъ вицъ-мундир, мущина лтъ за тридцать, съ правильными чертами лица, съ небольшою окладистой бородой, съ круглыми, пухленькими щеками и съ здоровымъ, пріятнымъ цвтомъ кожи, но съ выраженіемъ въ лиц очень похожимъ на то, которое бываетъ на фигурахъ вывсокъ цирюленъ, которымъ, т. е. фигурамъ, пускаютъ кровь и которымъ отъ этого совершенно не больно, но отвороченное въ сторону лицо силится показать, что фигур очень и очень больно. Прежняго времени чиновники, неуклюжіе, плотные, наивно-суровые по виду, но на самомъ дл очень простые и ученые на мдные гроши,— теперь, увы! почти исчезли даже въ провинціяхъ, сохранились разв при архивахъ, а ихъ мсто заняли образованные, молодые, элегантной вншности чиновники, съ печатью усталости, задумчивости, скорби на лиц. Печать эта пропадаетъ, когда чиновникъ у себя дома, когда онъ на балу танцуетъ или любезничаетъ съ хорошенькой дамочкой, превращается въ боле пріятный видъ при доклад у губернатора, при разговор съ вліятельными лицами, но у себя — въ канцеляріи печать усталости и скорби непремнно есть почти у всякаго чиновника и при томъ въ усиленныхъ размрахъ, такъ что искусственность ея бросается въ глаза, придаетъ молодымъ жрецамъ емиды и администраціи отталкивающій видъ, сообщаетъ что-то гнетущее просителямъ, наводитъ безотчетный страхъ и косноязычность на мелкихъ, имъ подвдомственныхъ чиновниковъ….

— Э—что? спросилъ правитель канцеляріи, повернувъ лицо къ жандарму и мимолетно осматривая вошедшихъ.

Жандармъ молча подалъ пакетъ. Правитель канцеляріи распечаталъ его, прочиталъ медленно бумагу, вынутую изъ пакета, и, обратившись къ спутнику жандарма, сказалъ скорбно-снисходительнымъ голосомъ:— садитесь, причемъ рука его указала небрежно на одно изъ стоящихъ у стола креселъ.

Спутникъ жандарма слъ на указанное кресло, слегка кивнувъ головою.

— Э—кто тамъ? повелительно-внятно, но не громко, произнесъ правитель канцеляріи.

Явился тотъ же бойкій молодой чиновникъ.

— Послать за полицеймейстеромъ и подать свчу! тихо, но внушительно сказалъ правитель канцеляріи.

— Слушаю-съ! отвтилъ бойкій чиновникъ и вышелъ.

Правитель канцеляріи началъ что-то писать, тотъ же чиновникъ явился со свчой, поставилъ ее на столъ, посмотрлъ на всхъ и скрылся, потомъ опять явился, посмотрлъ на всхъ и опять скрылся. Правитель канцеляріи продолжалъ писать, жандармъ, вытянувшись, стоялъ неподвижно, его спутникъ сонно и устало смотрлъ на правителя, свча тускло горла, маятникъ стнныхъ часовъ не въ тактъ аккомпанировалъ скрипу пера правителя, а солнечные лучи, врываясь чрезъ боковыя окна, наполняли комнату радужными столбами, въ которыхъ, чуть замтно, двигались маленькія пылинки.

— Довольны имъ? нежданно для пріхавшихъ раздался тотъ же голосъ правителя, который при этомъ, не отрывая лица отъ бумаги, рукою давалъ знать, что вопросъ относятся къ жандарму.

— Доволенъ, пробасилъ жандармъ, замтно вздрогнувшій и схватившійся рукою за свою шашку.

— А вы? съ тмъ же видомъ, голосомъ и жестомъ, направленнымъ къ спутнику жандарма, сказалъ, немного погодя, правитель.

— Очень! послдовалъ хриплый отвтъ со стороны спутника жандарма.

Правитель канцеляріи кончилъ писать, вложилъ написанное въ конвертъ, написалъ адрессъ, запечаталъ конвертъ и отдалъ его жандарму.

— Больше ничего не будетъ, можно отправляться, ваше благородіе?

— Да, нехотя отвтилъ правитель.

Жандармъ ушелъ, правитель канцеляріи началъ перелистывать лежавшія предъ нимъ бумаги, спутникъ жандарма еще боле сонно сидлъ въ кресл. Вошелъ полицеймейстеръ въ полицейско-капитанской форм, съ круглымъ, немного обрюзглымъ лицомъ, съ небольшими, быстрыми голубыми глазками, около которыхъ, начиная съ точекъ наибольшей выпуклости щекъ, отчетливо свтились налитыя кровью жилки, и такъ какъ кровь въ жилкахъ была не артеріальная, то и жилки имли не красный, а ржаво-синій колоритъ.

— Добрый день, Петръ Ивановичъ! сказалъ полицеймейстеръ грубо-женскимъ голосомъ, подойдя въ правителю, кланяясь почтительно и какъ-то на бокъ и робко подавая руку.

— Э—здравствуйте!… Садитесь, подавая руку и медленно приподнимая голову отъ бумагъ, сказалъ правитель канцеляріи, при чемъ выраженіе лица его приняло немного мене усталый видъ.— Вотъ это и до васъ относится, подавая бумагу полицеймейстеру, сказалъ правитель посл короткаго молчанія.

Полицеймейстеръ принялъ изъ рукъ правителя бумагу и медленно, два раза прочелъ ее.

— Къ намъ на жительство изволили пожаловать? оглядывая сидвшаго въ кресл, сказалъ полицеймейстеръ.— Гд же вы изволили остановиться?

— Еще не знаю, также хрипло отвчалъ пріхавшій.

— У васъ здсь есть родные?

— Нтъ никого.

— То, вроятно, есть родственники, или хорошіе знакомые?

— Нтъ и такихъ.

— Такъ-съ! сказалъ полицеймейстеръ протяжно и при этомъ нервно передернулъ плечами.— Во всякомъ случа, извольте написать, что вы, такой-то, даете с—нскому полицеймейстеру подписку о невызд изъ города, что вы обязываетесь увдомлять меня о мст вашего квартированія и что вы будете являться ко мн каждую субботу…. Можно у васъ, Петръ Ивановичъ, попросить бумаги и пера?

Правитель канцеляріи молча подалъ тетрадку бумаги и перо.

— Покорнйше васъ благодарю, принимая бумагу и перо и передавая ихъ пріхавшему, оказалъ полицеймейстеръ.— А какъ дла нашихъ барынь, Петръ Ивановичъ? спросилъ, онъ, когда пріхавшій началъ писать.

— Отлично! Какъ нельзя лучше! Хотите прочесть отвтъ губернатора?… Вздумали тоже что-то въ этомъ род! при этомъ правитель канцеляріи мигнулъ на пріхавшаго, и подалъ полицеймейстеру четко и красиво написанную бумагу.

— Отлично! прочитавъ бумагу, заговорилъ уже совершенно по-женски и скоро полицеймейстеръ.— Не извольте соваться, куда не слдуетъ! Его превосходительство лучше васъ знаетъ, какъ и кому нужно оказать помощь!… Какъ хорошо вотъ это мсто: ‘Какъ предсдатель коммиссіи, какъ начальникъ губерніи, его превосходительство неусыпно бдитъ’ и проч…. Да, это у васъ Петръ Ивановичъ, сильно вышло!… Полицеймейстеръ еще что-то хотлъ сказать, но, замтивъ, что пріхавшій окончилъ писать и посматриваетъ на него, остановился и взялъ изъ рукъ пріхавшаго написанное имъ.

— Очень хорошо, господинъ Могутовъ! сказалъ полицеймейстеръ, прочитавъ написанное пріхавшимъ.— Можете идти…. Вамъ они не нужны, Петръ Ивановичъ?

— Нтъ. Я уже покончилъ.

Могутовъ всталъ, сдлалъ общій легкій поклонъ и вышелъ.

— Каковъ гусь! ‘Какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ’!… Какого лшаго онъ тамъ накуралесилъ? говорилъ полицеймейстеръ уже боле фамиліарно и голосомъ боле мужественнымъ.

— Не знаю. Вы прочли бумагу, другой не было.

— Но и того довольно! Въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ!…

— Вроятно, глупость какая-нибудь, а тамъ придали громадное значеніе, что, впрочемъ, длаютъ сплошь и рядомъ…. Какой крикъ подняли о голод нашей губерніи, а вдь въ сущности ничего особеннаго нтъ!… Меньше будутъ пьянствовать, вотъ и все….

II.

Могутовъ вышелъ на крыльцо, остановился, звнулъ и потянулся. Лицо его приняло боле веселое выраженіе, складка на лбу была едва замтна. Онъ былъ доволенъ концомъ процедуры у начальства, доволенъ, что ему сказали: ступай на вс четыре стороны, хотя и сообщай властямъ, въ какую сторону и какъ далеко пойдешь.,

— А что, баринъ, долго еще стоять будемъ? обратился къ Могутову ямщикъ почтовой телги.

— Не знаю, куда хать, а то хать можно. Не знаете-ли вы, гд не дорого берутъ за постой? сказалъ Могутовъ, садясь въ телгу.

— Чего не знать? знаю! трогая лошадей, говорилъ ямщикъ.— Не въ первой здимъ, съ господами прозжающими…. Ежели, завгодво платятъ рубль, аль полтора, за хватеру, то подемъ, ваше благородіе, въ Аглецкую гостинницу, аль въ Германію, а ежели завгодно хватеру на полтинникъ, аль за тридцать копекъ, то повеземъ ваше степенство, господинъ купецъ, къ полковниц Песковой, объ эту цну квартиры держитъ, и торговцы завсегда постой имютъ и оченно довольны.

— Ну и прекрасно, подемте къ полковниц!.

— Ладно, господинъ купецъ…. А ну, пошевеливай!… Безъ унтера, легче, небось!… А давно, господинъ купецъ, знакомство съ унтеромъ свелъ?

— Дня три уже катимъ вмст.

— Изъ далече?

— Изъ Питера…

— Что же за буйство, аль мошенство, вашу милость изъ Питера на слдствіе привезли?

— Полагать надо, что за буйство, закутываясь въ шубу, нехотя отвтилъ. Могутовъ,

— Во хмлю, аль случай такой подошелъ?

Могутовъ молчалъ.

— Во хмлю какъ не буйствовать, ежели карахтеръ къ тому!… Случаемъ тоже бываетъ!.. сказалъ ямщикъ и замолчалъ. Ему показалось, что не купецъ, а скоре баринъ его сдокъ, а барину не наскучай, а то больше пятака серебромъ на чай не дастъ…. Съ купцомъ — зда не надо лучше! Привезешь купца на станцію, аль въ гостинницу, такъ перво-наперво и самъ выпьетъ и теб поднесетъ, а на чай — особь статьи….

Телга хала сперва по площади, по средин которой былъ большой и тнистый садъ, а вокругъ нея, какъ изгородь, или заборъ, стояли двухъ-этажные дома, выкрашенные желтой краской и съ однообразными по виду вывсками, ‘канцелярія начальника губерніи’, ‘губернское правленіе’, ‘губернское казначейство’, ‘палата уголовнаго и гражданскаго суда’, и т. д., только ‘контрольная палата’ была новенькая и литеры на ней другихъ размровъ. Потомъ телга взяла направо, и прохавъ коротенькую улицу, очутилась опять на площади, застроенной съ трехъ сторонъ небольшими деревянными домиками, отличавшимися одинъ отъ другаго только числомъ и формою оконъ, да большею или меньшею полинялостью своей окраски, окна были то простыя, то итальянскія, то три окна на улицу, то четыре, а то даже и пять, и шесть, окраска бала отъ свжей свтло-голубой до едва сохранившейся только въ вид пятенъ сро-пепельнаго цвта. Съ четвертой стороны, площадь упиралась въ сумрачную, обросшую мхомъ и во многихъ мстахъ развалившуюся древнюю крпостную стну.

Почтовая телга подъхала къ одному изъ домовъ, стоявшихъ на площади, имвшему шесть оконъ на улицу, и, не останавливаясь, въхала въ грязный, небольшой дворъ, окруженный со всхъ сторонъ одно и двухъ-этажными голубятнями, предназначенными, судя по окнамъ и дверямъ, для жилья людей. Босая, грязная, въ неряшливомъ городскомъ костюм, моложавая женщина встртила телгу на двор и, разговорившись съ ямщикомъ, какъ старымъ знакомымъ, повела Могутова къ хозяйк дома, полковниц Песковой. Полковница Пескова, сырая, тучная, довольно неопрятная дама, была одна изъ проницательнйшихъ женщинъ, такъ какъ она сразу сообразила размръ бюджета Могутова, его характеръ: и вкусъ и почти безъ разспросовъ опредлила, какой нуженъ для него номеръ.

— Ты сведи ихъ, Лукерья, въ тотъ номеръ, что противъ господина Перехавшаго. Вамъ тамъ будетъ очень хорошо, какъ бы поясняя свой выборъ, продолжала полковница. Номеръ покойный и съ отдльнымъ ходомъ: только одинъ господинъ, Перехавшій, живетъ напротивъ этого номера и будетъ ходить по одному съ вами ходу…. Комната небольшая, но изъ окна чудесный видъ, а передъ окнами зеленый плацъ и по утрамъ солдаты съ музыкой ученье производятъ…. Цна семь рублей въ мсяцъ съ отопленіемъ, прислугой и самоваромъ…. Можете, если понравится, обдать у меня: изъ двухъ блюдъ за восемь рублей въ мсяцъ… Есть у меня комнаты на пятнадцать и двадцать рублей, есть и еще дороже, но я знаю, что вамъ тотъ номеръ, что противъ господина Перехавшаго, будетъ очень и очень пріятенъ…

Могутовъ сказалъ: очень хорошо, и отправился вслдъ за Лукерьей.

Ему, дйствительно, понравился номеръ: маленькая комната, кровать, столъ и три стула, полочки для книгъ. Гвозди по стнамъ, вмсто платянаго шкафа, и больше ничего, но въ два окна вливалось довольно свта, и свтъ, благодаря площади, былъ чистый, неотраженный отъ домовъ, идущій прямо съ неба. Номеръ былъ во второмъ этаж, въ него вела узенькая лстница, подъ нимъ была конюшня, чрезъ полъ было слышно ржанье лошадей и русское крпкое слово кучера, но изъ окна были видны угрюмо-живописныя развалины крпостной стны, чрезъ груды ея развалинъ виднъ былъ громадный лугъ, дале лсокъ, а еще дале — широкая полоса замерзшей рки, около которой картинно разбросаны были избушки.

Отпустивъ ямщика, Могутовъ развязалъ узелъ съ постелью, безъ помощи Лукерьи, предложившей было свои услуги, постлалъ постель и попросилъ дать ему самоваръ, а самъ легъ на постель. Подложивъ руки подъ голову на затылк, съ закрытыми глазами, онъ пролежалъ неподвижно, пока ему не подали самоваръ. Онъ не спалъ, а скоре дремалъ и бредилъ.

— Баринъ, я самоварчикъ принесла!… вы спите? прервала чрезъ часъ Лукерья дремоту Могутова.

Онъ всталъ, заварилъ чай, прошелся немного по своей маленькой комнат и, потому-ли, что неудобно было длать два шага и оборачиваться, потому-ли, что не прошла усталость отъ трехдневной безостановочной зды на перекладныхъ, потому-ли, что заманчивъ былъ его бредъ и не закончился вполн,— онъ опять легъ на постель. Теперь онъ лежалъ не лицомъ вверхъ, а бокомъ, и, потому-ли, что самоваръ издавалъ убаюкивающее воркотаніе, потому-ли, что солнце заглянуло въ номеръ и наполнило его, вмст съ самоварюмъ, пріятнымъ тепломъ,— не тревожная дремота, а тихій сонъ, съ ровнымъ и слабымъ дыханіемъ, смжилъ его очи.

— Вставайте, баринъ! говорила Лукерья часа черезъ три. Самоваръ совсмъ заглохъ и обдать пора…. Подавать обдать? Обдать подавать?! спрашивала громко она, толкая легонько Могутова.

— Самоваръ простылъ? съ просонья спросилъ Могутовъ.— Ну, ничего….

— Обдать уже пора. Подавать вамъ обдать?

— Хорошо…. Да заразомъ уже подбросьте угольковъ въ самоваръ, такъ я обдъ чаемъ запью. Можно?

— Можно. Отъ чего нельзя? можно. Только я васъ буду просить, баринъ, чтобы обдъ вамъ подавать въ два часа. У насъ чиновниковъ много квартируетъ, такъ черезъ полчаса вс сразу привалятъ и всмъ имъ сразу подавай. сть хотимъ! кричатъ, а насъ всего дв. Ну, а допрежъ чиновниковъ, я вамъ и обдъ сразу подамъ, и самоварчикъ приготовлю.

— Ладно, голубушка!… Экъ разоспался на новомъ мст! говорилъ Могутовъ самъ себ, когда Лукерья взяла самоваръ и вышла. Спалъ, и отъ дней ранняго дтства, все, все, какъ живое, пронеслось предо мной…. Дорога отъ Москвы не приснилась, да тамъ сниться нечему…. А что-то будетъ здсь?… Что-то приснится, какъ буду узжать отсюда?…

— Вотъ и обдъ. Вамъ на второе котлеты или грудинку? Я на первое супъ принесла, съ дороги супъ лучше. Такъ вамъ грудинки? А вы не чиновникъ будете?

— Нтъ, я не чиновникъ.

— А кто же вы будете?

— Кто я? Техникъ.

— Тек-ни-къ? вопросительно протянула Лукерья.

— Проще сказать,— рисовальщикъ. Вотъ если кому домъ нужно построить, фабрику или кирпичную печь завести, такъ я все это могу сперва нарисовать, а потомъ и научить, какъ сдлать.

— Рисовальщикъ!… Значитъ, рисовальщикъ будете?

— Да! Если у васъ кто будетъ рисовальщика спрашивать, такъ вы, голубушка, его прямо ко мн приводите. И дешево, и сердито всякое дло нарисую.

— Ладно, ладно…. Рисовальщикъ!… У насъ часто спрашиваютъ прошенія писать, а вотъ рисовальщика, кажись, ни разу не спрашивали?… Ишь повалили чиновнички наши! за дверью уже говорила Лукерья.

III.

Дйствительно, въ это время изъ всхъ присутственныхъ мстъ ‘повалили чиновники’, какъ говорила прислуга номеровъ полковницы Песковой. Чиновники, чиновная аристократія, каковы: совтники, управляющіе палатами, предсдатели и члены судовъ, правители канцелярій, прокуроры и ихъ товарищи и т. д. и т. п., ухали, или медленно пошли домой часъ тому назадъ, и ихъ движеніе изъ присутственныхъ мстъ хотя и было замтно, но не очень бросалось въ глаза массою или числомъ, за ними вышли секретари, чиновники особыхъ порученій, столоначальники, казначеи, экзекуторы и т. д., и т. п. Представителей этого сорта чиновниковъ было уже очень и очень порядочное число, но благодаря ихъ солидной походк, ихъ приличнымъ костюмамъ, ихъ нескученности во время движенія по улиц, благодаря ихъ тихимъ разговорамъ, умреннымъ жестамъ и скромнымъ, солиднымъ взглядамъ, ихъ выходъ изъ присутственныхъ мстъ и движеніе по улицамъ на квартиры не очень бросались въ глаза. Но посл нихъ, какъ ребятишки изъ школы, какъ народъ изъ собора посл архіерейской службы, гурьбой повалили изъ каждаго присутственнаго мста ‘чиновнички’. Тутъ были и молодые, и старые, высокіе и низкіе, черные, русые, рыжіе, худые, толстые, бородатые и безбородые, и съ юношески приличными физіономіями, и съ испитыми, истасканными, худыми лицами, и толстыми, темно-синими носами на одутловатыхъ, обрюзглыхъ лицахъ… Тутъ были и прилично-одтые, и очень бдно, но чистенько, и очень бдно, и неряшливо до неприличія…. Но при всемъ этомъ наружномъ различіи, у нихъ было и много общаго. Во-первыхъ, у всхъ были кокарды на фуражкахъ, и только у самаго незначительнаго числа, теряющагося въ масс, фуражку замняло что-то въ род ермолки, но все-таки съ кокардою. Во-вторыхъ, у всхъ были на лицахъ, въ жестахъ, движеніяхъ и разговорахъ торопливость и веселость. Они весело и торопливо, толкая одинъ другаго, выходили и разсыпались большими группами въ разныя стороны отъ присутственныхъ мстъ, потомъ, далеко еще до своихъ домовъ, они успокоивались, въ головахъ у нихъ шевелились невеселыя мысли, пропадала охота входить въ домъ, но каждый день, предъ выходомъ изъ присутствія, они чуть не кричали: шабашъ, бжимъ! и бросали перья, и, не дописавъ слова въ бумагахъ, не дочитавъ строки, не доскобливъ буквы или пятна, ‘валили’ по домамъ. Въ третьихъ, у всхъ…. Но когда-нибудь, а, можетъ быть, даже въ дальнйшемъ продолженіи сего романа, мы познакомимся съ мыслями, думами, житьемъ-бытьемъ этихъ ‘чиновничковъ’, отъ начала ихъ служебной карьеры до конца оной, познакомимся и съ ихъ праздникомъ, и съ ихъ буднями, горемъ и радостями,— а теперь обратимся къ молодому чиновнику съ бойкимъ видомъ, который для Могутова и его спутника обратился весь въ услугу, и при томъ въ услугу безкорыстную, происходившую только отъ его живаго темперамента и отъ его всегдашняго желанія знать и первому протрубить по городу новости дня.

Какъ только правитель канцеляріи начальника губерніи, выйдя изъ канцеляріи, съ тростью въ рук, въ цилиндр и въ черной енотовой шуб съ бобровымъ воротникомъ, который, дйствительно, ‘морозной пылью серебрился’, такъ какъ былъ настоящій камчатскій,— какъ только правитель завернулъ за уголъ площади, бойкій молодой чиновникъ чуть не опрометью выскочилъ изъ канцеляріи и запорхалъ по улиц. На немъ была новенькая съ кокардой фуражка, чистенькое полузимнее драповое пальто и сапоги безъ галошъ, но отлично вычищенные, такъ что въ нихъ бы скорй согласилась смотрться деревенская красавица, чмъ въ то маленькое зеркальце, которое ей куплено на базар въ сел и въ которомъ ея полныя щеки кажутся ей худыми, совсмъ не такими, какъ у Галки, на которую засматривается Сива, хотя Сива и не думалъ засматриваться на Галку, а засматривается на нее, хотя ея щеки и не кажутся ему худыми, такъ какъ онъ, Сива, ‘надысь’ говорилъ ей: ‘Экая ты сдобная, двка!… Губы ажно тонутъ, ажъ не оторвешь опосля этого’.— ‘Будя, пострлъ!’ отпихивая рукою цлующаго парня, сказала она.— ‘Да и жирныя у тя щеки, двка!’ сказалъ Сива, и при этомъ ажъ плюнулъ….

Бойкій молодой чиновникъ скоро допорхалъ къ небольшому домику на главной улиц города, на которомъ (не на город, а на домик) красовалась громадной величины вывска: ‘публичная библіотека’. Онъ вошелъ прямо съ улицы въ корридоръ домика, а изъ корридора, дверями съ такой-же надписью,— въ небольшую комнату, уставленную кругомъ шкафами съ книгами, изъ этой комнаты, чрезъ отворенную дверь, видна была еще комната и въ ней столъ съ газетами и шкафы съ книгами, но въ обихъ комнатахъ читальщиковъ и обмньщиковъ книгъ не было. Въ первой комнат сидлъ у окна, подл стола, худенькій старичекъ, въ очкахъ, въ коротенькомъ, потертомъ, жиденькомъ пиджак, и держалъ раскрытую газету почти у самаго своего тонкаго, но очень длиннаго и неправильнаго носа.

— Здравствуйте, папаша!… Какъ ваше здоровье, и здоровье дорогой Лидіи Казиміровны?… Что новенькаго, папаша? ласково и не громко спрашивалъ у старичка бойкій молодой чиновникъ.

— Онъ имъ покажетъ! Онъ имъ носъ утретъ! Я давно говорилъ, что если онъ захочетъ, то все повернетъ на старое мсто! Повернетъ, наврное повернетъ! заговорилъ старикъ не сразу и какъ-бы не обращая вниманія на бойкаго молодаго чиновника.

— Кто это, папаша?… Вроятно, Бисмаркъ?…

— Бисмаркъ!? Какой Бисмаркъ! Далеко драчливому воробью до орла, а синиц до ястреба…. Пій IX, а не Бисмаркъ! Непогршимый святой папа, а не Бисмаркъ! Вотъ на-ка прочти, прочти вотъ здсь! и старикъ положилъ газету на столъ и, не глядя на бойкаго чиновника, горячо тыкалъ пальцемъ въ газету.

— Мн некогда, папаша…. робко сказалъ чиновникъ.

— He-когда!… Какой я теб папаша? сердито сказалъ старикъ, какъ бы разсердясь на молодаго чиновника, отказавшагося читать газету.

— Вы не сердитесь, папаша!… Конечно, я еще не женился на Лидіи Казиміровн, но вдь я женихъ…. Посл пасхи будетъ свадьба….

— Ну, тогда и будешь звать папашей! все еще сердито проворчалъ старикъ. Онъ посмотрлъ на часы.— Два, шабашъ! По домамъ! принявъ мене сухой видъ и вскочивъ на ноги, сказалъ онъ.

— А я, папаша, пришелъ сообщить вамъ новость…. Я вамъ всегда первому новости сообщаю…. Хотите, папаша, послушать?

— Ну, говори, да скоре, а то домой спшить надо, уже мягко совсмъ сказалъ старикъ.

— Къ намъ, папаша, сегодня привезли съ жандармами молодаго человка, на видъ такого суроваго и сердитаго!… Въ бумаг,— секретной бумаг, папаша!— сказано, что онъ вредный членъ общества въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ и чтобы за нимъ у насъ полиція строго-престрого наблюдала.

— Я такъ и зналъ! живо вскрикнулъ старикъ. Онъ, нужно замтить, такъ начиналъ почти всякую серьезную рчь, а серьезною его рчь была всегда, когда онъ хотлъ и начиналъ говорить о томъ, что прочелъ въ газетахъ.— Вотъ на-ка, сейчасъ только что прочелъ! Сей-часъ только что прочелъ, какъ въ Питер молодежь отличилась! Вотъ на-ка, прочти! и онъ опять тыкалъ пальцемъ въ газету.

— Вы такъ разскажите, папаша…. Пока найдешь, да пока прочтешь, а на словахъ скорй, папаша….

— Двченки, воспитанницы женскаго пансіона, чуть не удушили свою начальницу! Каково! Этого еще не было, чтобы душили! А все отчего? Студенты научили. Сами — сорви головы, вавилоны новые, ну и двушекъ туда же подговариваютъ!

— Такъ вы, папаша, думаете, что этотъ?… Что его прислали за подговоръ?… Такъ, папаша? робко, удивленно и весь превратившись въ слухъ, спрашивалъ молодой чиновникъ у старика.

— А я почемъ знаю, за что его прислали? За это, а можетъ и за другое, что еще почище, надвая старенькую шубенку, говорилъ равнодушно старикъ.— Ну, пошелъ, запру.

Молодой чиновникъ молча и съ той-же, превращенной во вниманіе, физіономіей вышелъ со старичкомъ на улицу.

— Прощайте, папаша!… Засвидтельствуйте мое нижайшее почтеніе Лидіи Казиміровн…. Горю нетерпніемъ видть ихъ сегодня.

— Прощай, прощай! нехотя подавая руку молодому чиновнику и поворачиваясь отъ него прочь, отвтилъ, старикъ и пошелъ направо, а бойкій чиновникъ повернулъ налво.

IV.

Въ это время непремнный членъ с—нскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія и управляющій с—нскою контрольною палатою встртились на углу главной улицы города, какъ они встрчались тамъ каждый день, кром воскресныхъ и табельныхъ, возвращаясь изъ своихъ присутственныхъ мстъ. Одинъ, тотъ, который былъ непремннымъ членомъ губернскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія,— почти средняго роста, лтъ за сорокъ, коренастый, съ крупными и серьезными чертами лица, на немъ шинель съ длиннымъ капюшономъ и бобровая шапка. Другой, управляющій контрольною палатою, былъ тоже почти средняго роста, тоже крупный, хорошо сложенный, лтъ за сорокъ мужчина, но строгія черты его лица смягчались почти никогда не сходившаго съ него улыбкою, онъ былъ тоже въ шинели, но капюшонъ на ней былъ маленькій, какіе бываютъ у плащей ксёндзовъ, и въ собольей шапк. Одинъ, когда ходилъ и молчалъ, смотрлъ внизъ и тихо-тихо что-то шепталъ, шевеля губами, другой, когда ходилъ и молчалъ, смотрлъ вверхъ и тихо-тихо что-то напвалъ, тоже шевеля губами. Шутники въ город звали ихъ двумя Аяксами, хотя они видлись другъ съ другомъ только одинъ разъ въ день, по буднямъ, на конц главной улицы, въ два часа, возвращаясь изъ своихъ присутственныхъ мстъ, и одинъ о другомъ, кром служебныхъ своихъ ранговъ, ничего не знали.

— Здравствуйте! сказалъ контролеръ, добродушно улыбаясь.

— Добрый день! сказалъ членъ, тонко улыбаясь ртомъ.

— Какъ ваше здоровье?

— Благодарю васъ! Какъ ваше драгоцнное, здоровье?

— Благодарю. Ну-съ, выдумали?

— Какъ-же-съ. А вы?

— Мы тоже сочинили.

— Вамъ начинать.

— Сегодня на счетъ телеграфовъ?

— Правильне будетъ,— на счетъ телеграммъ.

— Да-съ. Ну-съ, прошу не строго судить. Прикащикъ, изволите-ли видть, подаетъ на станцію телеграмму къ хозяину лсопромышленнику. Телеграмма была слдующаго содержанія: ‘Въ вашу сумму за лсъ вкралась ошибка. Ели много и хороша, но сосна — плоха. Что вы пилъ не закажете? На дрань лсъ сдали съ дачи, потомъ на строевой такой отобрали, какой во всей губерніи не бывало.’

— Прекрасно! Какъ-то справится нашъ телеграфъ? сказалъ, тонко улыбаясь, членъ, посматривая по сторонамъ улицы.

— Конечно, перевретъ, какъ всегда, добродушно улыбаясь, сказалъ контролеръ, смотря на члена.

— Но какъ? Въ этомъ весь интересъ.

— А вотъ извольте послушать. ‘Въ вашу сумму залзъ, читалъ удивленный хозяинъ телеграмму отъ своего прикащика,— вкрались шибко. ли много и хорошо, но со сна плохо. Что вылилъ — не закажите. Вчера на брань лзъ,— сдали сдачи. Потомъ насъ трое вой такой отодрали, какого во всей губерніи никогда не бывало’.

— Прекрасно! Отлично! Вы, конечно, пошлете въ ‘Будильникъ?’ Пошлите, непремнно пошлите!

— Благодарю васъ, подавая руку и съ добродушною улыбкою, говорилъ контролеръ.

— Въ ‘Будильникъ’, непремнно въ ‘Будильникъ’, пожимая руку контролера, говорилъ съ чувствомъ членъ, но тонкая улыбка не сходила съ его лица.

— Ну-съ, а вашъ? Теперь позвольте вашъ.

— Мой-съ? Мой-съ будетъ по-хуже.

— Говорите! У васъ всегда потоньше и посолоне моего.

— А вотъ судите сами, что я правъ…. Мужъ, каппельмейстеръ, посылаетъ своей жен, тоже музыкантш, слдующую телеграмму: ‘Варіаціи живы, веселы. Я упился громомъ. Да, форте чудесно, и хотя пьяно — очень сильно, но, повторяю, варіаціи — прелесть’.

— Чудесно! Какъ это у васъ всегда коротко, но сильно! А отвтъ, а вранье нашего телеграфа, наврно, еще прекрасне будетъ! говорилъ контролеръ, добродушно улыбаясь.

— Жена получила эту телеграмму, прочла и…. и чуть-чуть не лишилась чувствъ! продолжалъ членъ серьезно, но съ тонкою улыбкою около рта. Нашъ милый телеграфъ такъ перевралъ телеграмму мужа: ‘Вари яйца живо! Весело. Я упился ромомъ до черта. Чудесно! И хотя пьянъ очень сильно, но, повторяю, вари яйца, прелесть’.

— Восхитительно! Это будетъ украшеніемъ ‘Будильника’!… и между контролеромъ и членомъ опять произошло искренное рукопожатіе.

Въ это время къ нимъ подошелъ бойкій молодой чиновникъ и, бойко и далеко откинувъ въ сторону свою фуражку, остановился и сказалъ:— мое нижайшее почтеніе вашимъ превосходительствамъ!

— Врно новость есть? спросилъ, пуская руку члена, контролеръ.

— По этой сторон улицы идетъ, значитъ сообщитъ новость, пояснилъ членъ, тоже опуская руку контролера.

— Ну-съ? обратился контролеръ къ молодому чиновнику.

— Начинайте! одновременно съ контролеромъ, сказалъ членъ, серьезно глядя на молодаго чиновника, но тонкая улыбка не покидала его.

— Ваши превосходительства изволили читать въ газетахъ, какъ въ петербургскомъ женскомъ пансіон…. началъ бойко, но серьезно, чиновникъ.

— Воспитанницы собирались задушить классную даму, перебилъ чиновника контролеръ.— Ну-съ, а дале?

— Напали и уже принялись было душить, одновременно съ контролеромъ сказалъ членъ.— А дале что?

— Сегодня къ намъ, ваши превосходительства, привезли съ жандармами изъ Петербурга студента изъ института, Гордія Могутова, какъ вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, и приказано заключить его подъ строгій, но секретный надзоръ….

— Это значитъ подговорщика по этому длу? живо спросилъ контролеръ.

— А, можетъ быть, даже и участника? боле хладнокровно спросилъ членъ.— Вы не узнали, что онъ переодтъ былъ въ женское платье, или такъ, въ штанахъ?

— Не могу знать, отвтилъ молодой чиновникъ, но можно было думать, судя по его серьезной физіономіи, что онъ все знаетъ, но не можетъ все говорить по долгу службы и присяги.

— А каковъ изъ себя?

— Видъ иметъ изящный, женоподобный?

— Нтъ, ваши превосходительства! Видъ у него не то что страшный, а угрюмый какой-то, и на лбу морщины, а на видъ иметъ не боле двадцати пяти лтъ.

— Больше ничего?

— Только?

— Больше не имю ничего сообщить вашимъ превосходительствамъ, сказалъ чиновникъ, бойко откинувъ въ сторону фуражку.

— Прощайте, когда боле ничего нтъ! сказалъ контролеръ.

— До свиданья! сказалъ членъ.

Чиновникъ опять бойко откинулъ въ сторону фуражку и, сказавъ:— мое нижайшее почтеніе, пошелъ дале.

— Каковъ студентъ? спросилъ контролеръ.

— Хорошъ, отвчалъ, задумавшись, членъ.

— Завтра давайте на студента сочинять. Нужно ознаменовать это событіе!

— Счастливая мысль! продолжая быть задумчивымъ, отвчалъ членъ.

— И знаете, я хочу предложить вамъ перестать пренебрегать клубничкой и краснымъ словомъ…. Знаете, это даже будетъ кстати: студентъ и клубничка — Базаровъ и Одинцова.

— Счастливая мысль! Игриве разговоръ пойдетъ и шире поле для фантазіи…. Базаровъ и Одинцова! А еничку вы позабыли?

— Да, да! Словомъ, студентъ и клубничка будутъ очень кстати,

— Да, да! также задумчиво сказалъ членъ.

Они подали другъ другу руки.

— Прощайте!

— До завтра?

— Да, до завтра!

И, пожавъ крпко другъ другу руки, контролеръ пошелъ внизъ, а членъ вверхъ по улиц, если считать началомъ улицы присутственныя мста.

Членъ губернскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія задумчиво дошелъ до городскаго сада и вступилъ на главную его аллею.

— Что это значитъ, Аркадій Финогеновичъ? Я васъ всегда встрчаю у той лавочки, а сегодня ужъ тутъ! Часы мои не врутъ! Съ такими словами полная и богато одтая барыня обратилась къ члену присутствія, подойдя къ нему. Барын — лтъ за тридцать пять, у ней хорошо развитой лобъ и бодрые глаза, а остальное…. все, какъ у всхъ женщинъ губернскаго высшаго общества.

— Вроятно, вмсто трехъ разъ, цлый десятокъ поцлуевъ отпустили вашему Аяксу номеръ первый? подавая руку, члену и улыбаясь, говорила, дама.

— Здравствуйте! Вы все сметесь надъ нашей дружбою, дорогая Агрипина Анатоліевна! Нтъ-съ, мы не цловались, а новость одна насъ позадержала, говорилъ членъ съ тонкой и любезной улыбкой около рта, съ солиднымъ и картиннымъ поклономъ и пожимая полную руку дамы.

— Послушаемъ. Надюсь,— не секретъ? Голосъ дамы былъ очень пріятенъ, и въ немъ, равно какъ въ ея жестахъ, проглядывали интимность, добродушіе, фамиліарность.

— Какое секретъ? Возмутительное, вопіющее дло! Пропала, пропала стыдливость въ Институтк и поэтическая цломудренность въ двушк! и членъ вздохнулъ и закинулъ глаза въ небо.

— Послушайте! Я глубоко уважаю вашъ даръ слова и поэтическую высокопарность выраженій, но нельзя-ли приступить прямо къ новости. Жизнь такъ скучна, что я горю отъ нетерпнія!…

— Готовъ удовлетворить ваше нетерпніе, уважаемая Агрипина Анатоліевна! Готовъ и начинаю. Видите-ли, новость газетная и мстная въ одно и то же время, начало ея въ Петербург, а конецъ — въ богоспасаемомъ, мирномъ, но, увы! на долго-ли? город С—нск…. Вы изволили бывать въ Петербург?

— Собираюсь лтомъ.

— Не совтую! Боже васъ сохрани! Позжайте лунне въ Вну, веселую Вну, или въ Италію, божественную страну любви, гд Петрарка всю свою жизнь воспвалъ Лауру….

— Новость, новость, Аркадій Финогеновичъ! Даже при самой тихой ходьб, мы скоро пройдемъ эту аллею, а назадъ, ради вашей новости, и не пойду.

— Изволите-ли видть, дорогая Агрипина Анатоліевна, есть въ Петербург дв улицы: одна — Институтская, а другая — Институтскій проспектъ. Первую, Институтскую улицу, назвали такъ потому, что на ней вс мужскіе институты: институтъ инженеровъ путей сообщенія, военный институтъ, горный, технологическій, архитектурный….

— И такъ дале все институты, но нужно, чтобы и ваша новость шла дале, нетерпливо замтила дама.

— Терпніе, терпніе, дорогая Агрипина Анатоліевна!… Ну-съ, а Институтскій проспектъ названъ такъ потому, что на немъ все женскіе институты: Смольный, Екатерининскій, Павловскій, Александровскій первый, Николаевскій, Александровскій второй, дворянскій институтъ, купеческій институтъ и т. д., словомъ, весь проспектъ въ институтахъ, въ разсадникахъ этихъ стыдливыхъ, невинныхъ, ангелоподобныхъ цвточковъ…. вы знаете, сколько заботъ требуетъ ухаживаніе и присмотръ за дтьми! вы безъ труда можете себ вообразить хлопоты тхъ благородныхъ женщинъ, которыя воспитываютъ и берегутъ эти ангелоподобные институтскіе цвточки!… Но вдругъ! Представьте себ! вдругъ, директорши замчаютъ, что многія изъ институтокъ начинаютъ чего-то полнть!… Отчего полнютъ? Неизвстно! Ужъ не подбавилъ-ли экономь въ котлеты или какое другое блюдо антимоніи, которою угощали экономы монаховъ въ средневковыхъ монастыряхъ и отъ которой святые отцы полнли боле, чмъ слдовало великимъ подвижникамъ и даже мерли. Директорши оскорблены, поражены! Многія изъ нихъ даже посдли!… Но длать было нечего, собрали педагогическій совтъ изъ всхъ институтовъ, и на немъ поршили призвать докторовъ не моложе сорока пяти лтъ и узнать ихъ мнніе объ этомъ необычайномъ явленіи.

— Мы сядемъ. Это очень интересно, если вы не врете, очень внимательно слушая, сказала дама.

— Въ газетахъ есть! Конечно, вы поймете, что въ газетахъ сказано глухо, но откуда я знаю подробности, это вы, дорогая Агрипина Анатоліевна, сейчасъ узнаете…. Ну-съ, такъ на педагогическомъ совт поршили собрать со всего Питера докторовъ отъ сорока пяти лтъ, но не мене…. Я незнакомъ съ медициной, но вы понимаете, какъ много нужно времени для самаго поверхностнаго изслдованія такой массы больныхъ….

— Дале, дале! Вы, кажется, въ восторг отъ этой исторіи? Стыдитесь! Вамъ пятьдесятъ съ большимъ хвостомъ, сказала дама, внушительно взглянувъ въ лицо собесдника.

— Кажется, не вретъ! сказала она сама себ, затмъ внимательно осмотрла разскащика, у котораго глаза смотрли вдохновенно, въ нихъ видна была любовь, участіе, и потому казалось, что онъ говоритъ самую сущую правду.

— Словомъ, узнать въ одинъ день причину такого ненормальнаго состоянія нсколькихъ тысячъ институтокъ — дло не легкое….

— А для чего-же въ одинъ день непремнно?

— Это, видите-ли, для чего, дорогая Агрипина Анатоліевна. Для того, что на педагогическомъ совт приписали полноту двицъ особенной болзни: простуд нкоторой. Никто, знаете-ли, не хотлъ даже предположить, чтобы полнота, и при томъ почти у всхъ двицъ, была, знаете, отъ другихъ причинъ…. Вы понимаете, какъ трудно….

— Дале, дале! Понимаю. Пожалуйста, продолжайте! Ну, я васъ прошу! жалобно, а потому и очень убдительно, сказала дама.

— Ну-съ, словомъ, не хотятъ институтки, чтобы ихъ даже старики доктора подвергали діагнозу…. Возились день, возились другой, и только на третій день, наконецъ, уломали: сказали, что это для ихъ же пользы, что можетъ это повтріе такое, а то вдь скандалъ!… Ну-съ, длать нечего, изслдовали, нашли причину…. Съ докторовъ, подъ присягой, взяли слово о полнот ни гу-гу! Полныхъ, изъ опасенія распространенія болзни, разослали изъ Питера по деревнямъ, а за неполными принялись бдительно смотрть…. Вдругъ, въ полночь, находятъ среди институтокъ какія-то постороннія женскія фигуры, наряженныя точь въ точь какъ институтки. Откуда взялись эти лишнія фигуры? Никто не видлъ, чтобы он входили! Думали, что ужъ не нечистая-ли сила тутъ замшана!… Опомнились, наконецъ. Дали знать начальству, и, когда вс собрались, то принялись ловить этихъ, Богъ знаетъ откуда взявшихся, институтокъ. Но, вдругъ, институтки бросаются и начинаютъ душить директоршъ и классныхъ дамъ! Поднялся крикъ, гамъ, стонъ, слезы! Вы понимаете….

— Ну, я васъ прошу! умоляющимъ голосомъ сказала дама.

— Вотъ объ этомъ и въ газетахъ есть…. Ну-съ, кое-какъ все-таки изловили человкъ тамъ пять, десять,— о точномъ числ не говорятъ,— изловили, осмотрли, и что-же?!

— Гвардейцы! Правда,— гвардейцы? нетерпливо и восторженно спросила дама.

— Какое гвардейцы, дорогая Агрипина Анатоліевна! Если бы гвардейцы, такъ оно бы еще куда ни шло, а то не гвардейцы, да и не мужчины даже!

— Черти, что-ли? недовольно, но удивленно спросила дама.

— Какое черти! Не черти, и не мужчины, а студенты изъ Институтской улицы! Черти, такъ было бы еще понятно: сверхъестественная сила, противъ которой ничего не подлаешь, а то студенты! Вообразите, студенты изъ Институтской улицы! Скандалъ!…

— Да какъ же они забрались туда?

— Нашли подкопъ въ…. въ извстное мсто, вы понимаете? А оттуда, какими-то тамъ корридорами, чрезъ печки и т. д. Словомъ скандалъ, скандалъ!

— Да откуда вы все это знаете? Я, просто, думаю, что вы все врете, подозрительно смотря на члена, сказала дама.

— Напрасно, обидвшись слегка, сказалъ членъ и, помолчавъ немного, продолжалъ:— Извольте слушать дале, дорогая Агрипина Анатоліевна. На первыхъ порахъ хотли пойманныхъ студентовъ предать суду, при закрытыхъ дверяхъ, конечно, но потомъ раздумали. Оно хотя при закрытыхъ дверяхъ, а все же съ присяжными засдателями будетъ судъ,— вдь это дло не политическое, а въ такомъ случа все равно, что и гласно, слухъ пойдетъ далеко, да и въ газеты попадетъ, а вдь это скандалъ!… Ну-съ, и поршили дло замять. Студентовъ разослали по разнымъ губерніямъ подъ строжайшій надзоръ полиціи, и, дорогая Агрипина Анатоліевна, одного изъ этихъ изверговъ, головорзовъ, душегубовъ, одного изъ этихъ безбожниковъ, разрушителей святостей семейной жизни, прислали сегодня въ намъ съ жандармами! Вотъ отъ него-то и узнали вс подробности этой, дйствительно, невроятной, чудовищной исторіи….

Разсказчикъ замолчалъ и смотрлъ на даму, которая задумчиво сидла и качала головой.— Какъ это я отлично разсказалъ, думалъ онъ. Управляющему такъ не разсказать!

— Да, не можетъ быть, чтобы это была правда? думала дама.— Но такъ сочинить нельзя…. И въ газетахъ, говоритъ, что-то есть, да и привезли къ намъ…. Что-то въ род правды…. Ой, не врится что-то всему этому! сказала она громко.

— Я самъ сперва не врилъ, но вс говорятъ, газеты намекаютъ и, что самое важное, самъ герой въ город…. И говорятъ ужасно страшный! Рожа истасканная, лтъ въ двадцать и уже весь въ морщинахъ!… Но глаза, глаза, говорятъ, чертовскіе!…

— Ой, не врится что-то…. Вдь если это правда, то надо забирать поскоре изъ институтовъ дочерей! У меня, слава Богу, нтъ, но у многихъ нашихъ есть. У Марьи Васильевны — одна, у Настасьи Петровны — одна, у Саврасовыхъ — дв…. Да мало-ли у кого изъ нашихъ нтъ!… Только это уже черезъ-чуръ скандально! Просто врить даже не хочется!…

— Да почему же, дорогая Агрипина Анатоліевна? Чего нельзя ожидать отъ современной молодежи! Вы читали послдній романъ нашего великаго писателя? ‘Обрывъ’ Гончарова, изволили читать?.!.. Разв тамъ герой, типъ молодаго поколнія, не воруетъ яблокъ, сидя на забор, и не кричитъ громогласно, что онъ не стыдится воровать? Разв онъ подъ обрывомъ не обезчестилъ эту чудную двушку, эту любящую Вру? Такъ разв подобные арестанты не могутъ пробить себ потайныхъ ходовъ? Разв эти подлецы не могутъ обезчестить этихъ невинныхъ цвтковъ, добрыхъ, любящихъ, не знающихъ ничего дурнаго,— институтокъ?… Прогрессъ во всемъ долженъ быть, дорогая Агрипина Анатоліевна! Ну-съ, а у этихъ представителей мюлодаго поколнія тоже, все прогрессивно идетъ. Базаровъ, въ ‘Отцахъ и дтяхъ’ Тургенева, въ Бога не врилъ, родителей не признавалъ и только у будущей жены Николая Кирсанова, енички, добивался любви!… Маркъ. Волоховъ уже призналъ воровство открыто, признаетъ его за самый нормальный способъ удовлетворенія своихъ потребностей, и обезчестить благородную двицу ставитъ ни во что!… А послдняя формація — длаетъ подкопы въ институтъ…. Такъ и должно быть! Это нужно давно было предполагать!…

— Удивительно! Невроятно! вставая, говорила дама. Я разскажу прежде всего Лидіи Аркадьевн: у ней — дв. Пусть беретъ, пока еще, можетъ быть, грхъ не случился.

— Да, да! Слдуетъ, слдуетъ предупредить, тоже вставая, внушительно одобрялъ членъ.

— Я скажу, что отъ васъ слышала, идя къ выходу изъ сада, говорила дама.

— Нтъ, къ чему же съ! Оно, конечно, для меня все равно, но, знаете-ли, я — членъ, отъ правительства, такъ не ловко, знаете-ли, что отъ меня…. Я отъ васъ, дорогая Агриппина Анатоліевна, секретовъ не имлъ и не имю…. Нтъ, вы лучше помимо меня: весь городъ-де говоритъ.

Дама и непремнный членъ присутствія по крестьянскимъ дламъ простились очень любезно, и къ вечеру весь городъ зналъ и врилъ тому, что членъ разсказывалъ дам.

Такъ, читатель, наши недалекіе пугальщики, называть которыхъ излишне за ихъ общеизвстностью, пріучили наше общество односторонне смотрть на нкоторыя явленія нашей жизни. Эти явленія были не опасны въ начал, и пугальщики отводили отъ нихъ глаза общества, отождествляя ихъ съ преглупйшимъ цинизмомъ. Общество слушало пугальщиковъ и смялось, пока, наконецъ, неопасныя въ начал явленія, подъ вліяніемъ односторонняго, чисто шутовскаго отношенія къ нимъ, не превратились въ явленія ужасныя, заставившія стать всю Россію на военное положеніе…. Только что прочитанный читателемъ разсказъ члена по крестьянскимъ дламъ присутствія взять буквально изъ дйствительности и буквально въ 1869 году. Этому разсказу врилъ весь городъ, а потому и смотрлъ на Могутова, да и то недолго, не какъ на фанатика мысли, а какъ на глупаго, сластолюбиваго малаго. Могутовъ не былъ, какъ читатель увидать, набитый дуракъ и дикій сластолюбецъ, а потому ему не нужно было трудиться, чтобы заставить городъ скоро позабыть глупую исторію, сочиненную о немъ. Найдя исторію не совмстимой съ Могутовымъ, обыватели города и успокоились, а, между тмъ, Могутовъ былъ опасный человкъ, и, какъ читатель увидитъ,— надлалъ много зла.

Глава II.
Его превосходительство Левъ Николаевичъ Личинко, губернаторъ С—нска, и его разговоръ съ правителемъ Канцеляріи и съ полицеймейстеромъ.— ‘Къ твоимъ сдинамъ такъ пристанетъ корона царская’.— Сонъ дежурнаго чиновника.

Городской садъ, какъ читатель уже знаетъ, былъ окруженъ со всхъ сторонъ однообразными двухъ-этажными домами. Но, среди этихъ однообразныхъ домовъ, было два дома, не похожіе на остальные. Они стояли визави, ихъ отдлялъ другъ отъ друга только тнистый городской садъ. Одинъ — длинный, весь двухъ-этажный, а по средин въ три этажа, съ колоннами, красивыми полукруглыми окнами, сквозь стекла которыхъ видны были дорогіе занавсы, такія же люстры у потолка и канделябры на стнахъ,— это домъ благороднаго с—нскаго дворянскаго собранія. Другой — фасадомъ, окнами и крышей ничуть не отличался отъ всхъ прочихъ домовъ площади, но онъ былъ, какъ и его визави, благородное дворянское собраніе, окрашенъ въ свтло-зеленую краску, на окнахъ его также видны были дорогіе занавсы, а позади его, кром того, былъ небольшой, но тнистый садъ, начинавшійся почти у самаго дома и упиравшійся въ высокую, поросшую мхомъ, во многихъ мстахъ треснувшую каменную стну когда-то сильной крпости. Этотъ домъ отличался отъ всхъ другихъ домовъ площади еще и тмъ, что у его подъзда цлую ночь, а въ двухъ крайнихъ его окнахъ до двухъ часовъ ночи, свтился огонь. Это домъ с—нскаго начальника губерніи.

Въ тотъ день, когда былъ привезенъ Могутовъ, въ шесть часовъ вечера, въ губернаторскомъ дом, какъ всегда, въ крайнихъ двухъ окнахъ нижняго этажа былъ виднъ свтъ. Если подойти въ этимъ окнамъ и посмотрть въ нихъ, то увидали бы, убранную со вкусомъ дорогою мебелью, обоями, занавсами и картинами, большую комнату, похожую на кабинетъ, судя по столу, заваленному бумагами и книгами, но, по широкому дивану и по подушк и одялу на немъ, можно было заключить, что въ этомъ кабинет часто отдыхаетъ его хозяинъ. За столомъ сидлъ мужчина, какъ видно, высокаго роста, такъ какъ голова его сильно возвышалась надъ столомъ, лтъ за сорокъ, широкій въ плечахъ и съ полнымъ, мало-удлиненнымъ лицомъ, черные волосы, брови и густые того-же цвта усы, при близн кожи, длали лицо его мужественнымъ, но большіе черные глаза, сильно выдавшіеся впередъ, вмст съ толстыми губами у большаго рта, толстымъ, но пріятнымъ носомъ и не высокимъ, плоскимъ лбомъ, смягчали мужественность лица, придавали ему боле обыкновенный, мягкій, житейскій видъ. На немъ былъ коротенькій драповый пиджакъ и такой же, сильно открытый жилетъ, такъ что блая, тонкая холщовая рубаха хорошо обрисовывала его грудь, а брилліантовыя запонки ярко блестли на груди рубахи.

Онъ сидлъ, положивъ голову на одну руку, а другой держалъ сигару, которую медленно курилъ, такъ что струйки нжнаго синенькаго дымка успвали пропадать въ комнат, пока новыя испускались сидвшимъ. Глаза его то устремлялись на окна, то на столъ, то на стны и, чаще всего, на руку съ сигарой, и, казалось, любовались ею. Дйствительно, рука была блая, округленная, съ дорогимъ брилліантовымъ перстнемъ на одномъ и съ прекрасными, розовыми, длинными ногтями на всхъ пальцахъ.

— Пожаловалъ правитель канцеляріи къ вашему превосходительству, робкимъ голосомъ сказалъ молодой человкъ въ форменномъ вицъ-мундир, стоя вытянувшись ровно у дверей.

— Просить! не перемняя положенія, отвтилъ сидвшій съ сигарою. Это былъ начальникъ с—нской губерніи, губернаторъ, его превосходительство Левъ Николаевичъ Личинко.

— Честь имю кланяться, ваше превосходительство, слегка наклоняя голову и небрежно-прямо становясь у стола, сказалъ слабо-гортаннымъ голосомъ Петръ Ивановичъ Кожуховъ. На лиц его не было и слда той скорбной мины, которую онъ имлъ, когда принималъ въ своей канцеляріи жандарма и его спутника, онъ теперь высматривалъ солиднымъ, дловымъ человкомъ, имлъ спокойно-пріятную физіономію.

— Садитесь, я васъ позвалъ потому, что сегодня Петербургъ и утромъ, и днемъ, и вечеромъ извщаетъ насъ о разныхъ экстренныхъ длахъ. Утромъ секретная бумага съ этимъ… какъ его? плавно, громко и не торопливо сказалъ губернаторъ.

— Гордіемъ Могутовымъ, бывшимъ студентомъ института, ваше превосходительство! отвтилъ Кожуховъ.

— Гордій Могутовъ?… Славное имя и славная фамилія… Могутовъ?… Могутовъ? Отъ какого слова это происходятъ? Отъ могучій? Нтъ, было бы Могучевъ…. Гордій Могучевъ! этакъ было бы лучше, а то: Могутовъ!?

— Это, ваше превосходительство, отъ двухъ словъ происходитъ: могутъ и выть.

— Гордые могутъ выть…. Такъ, такъ…. Если и произошло большое сокращеніе, то все-таки оно хорошо подходитъ.

— А гордыхъ могутъ вить, ваше превосходительство.

— Ха, ха, ха! Да! Гордій Могутовъ вообразилъ, что онъ Могутъ-выть, а ему замтили, и внушительно замтили, что его могутъ свить…. Каламбуръ хорошъ…. А каковъ изъ себя этотъ Могутъ-выть?

— Физіономія не особенно благообразная и на первыхъ порахъ производитъ впечатлніе отталкивающее, возбуждаетъ нкоторую брюзгливость….

— Нахальное, дерзкое и обезображено угрями и оспой?

— Лицо чистое, ваше превосходительство, но какъ-то дерзко-невозмутимо и іезуитизмомъ попахиваетъ, ваше превосходительство!

— Хитрая и продувная рожа!… Такъ, утромъ Петербургъ прислалъ намъ продувную рожу, а въ полдень прислалъ телеграмму, чтобы сдлали мы надлежащее распоряженіе о созыв экстреннаго земскаго собранія, ‘такъ какъ господинъ губернскій предводитель дворянства, Сергевъ, посл аудіенціи у государя, непосредственно отъ его величества получилъ разршеніе на созывъ экстреннаго губернскаго земскаго собранія’. Это дословно телеграмма изъ министерства…. Этотъ предводитель далеко пойдетъ! Держу пари, что чрезъ годъ онъ будетъ губернаторомъ, а чрезъ два — товарищемъ министра…. Я уважаю такихъ людей, хотя уважаемаго Ивана Ивановича Сергева недолюбливаю…. Недолюбливаю за то, что, идя врнымъ путемъ къ власти, имя характеръ, нужный власти, онъ съ завистью смотритъ на власть, готовъ подставить ногу власти. А это — порокъ! Зависть — мать всхъ пороковъ!… Чертъ его зналъ, что ему нуженъ голодъ въ губерніи? Онъ не предупредилъ меня, что это ему нужно…. Помимо меня нажужжалъ тамъ о голод. Оттуда спрашиваютъ: правда-ли, что въ моей губерніи голодъ? Требую свдній отъ исправниковъ,— рапортуютъ, что голода нтъ, а только урожай немного мене средняго. Я и отвтилъ буквально такъ туда!

А въ газетахъ тмъ временемъ уже подняли крикъ: ‘Голодъ! Голодъ! Мрутъ на дорогахъ! Цлыя села вымерли! Самъ предводитель губернскій, самъ предсдатель губернской земской управы заявляютъ объ этомъ!’… Забываютъ, что это одно лицо…. Затмъ посыпались корреспонденціи отъ разныхъ прохвостовъ губерніи, которымъ нечего длать и которымъ на слово ‘голодъ’ удобно излить ихъ мелкую злость и зависть на администрацію, на купечество и даже на земство, предсдатель котораго и выдумалъ-то голодъ….

— Много корреспонденцій писалось изъ канцеляріи самого господина предводителя и отъ его друзей въ уздахъ, ваше превосходительство!

— Такъ, такъ…. Это я знаю…. Какъ же, посл всего этого и не признать тамъ голода въ моей губерніи! Признали и начальникомъ губерніи, конечно, недовольны: проспалъ голодъ, не внимателенъ въ нуждамъ губерніи, скрытенъ отъ высшаго начальства… Разв нельзя было ему переговорить со мной, совмстно превратить немного мене средняго урожай въ голодъ?!.. Кстати: мн не нравится вашъ отвтъ въ дамскій комитетъ для помощи голоднымъ. Отвтъ черезъ-чуръ рзокъ, правдивъ…. Отвтьте, что я покорнйше прошу комитетъ увдомлять меня, какъ своего предсдателя, о всхъ своихъ постановленіяхъ, такъ какъ я, къ несчастію, не имю свободнаго времени, чтобы присутствовать на всхъ его засданіяхъ, но что во мн, какъ начальник губерніи, комитетъ найдетъ всегда самаго ревностнаго для него помощника….

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, спокойно отвчалъ Кожуховъ.

— Хотите курить? и губернаторъ небрежно указалъ на ящикъ съ сигарами, сохраняя, какъ и во все время разговора, ту же позу и медленно испуская дымокъ сигары.

— Очень благодаренъ, вашему превосходительству, и Кожуховъ легко и свободно взялъ сигару и запалилъ ее.

— О созыв гласныхъ губернская управа распорядится безъ насъ, а мы должны только напечатать объ этомъ въ губернскихъ вдомостяхъ, сообщить губернской управ копію съ телеграммы министра и приготовить рчь къ открытію…. Не признавать голода намъ нельзя, хотя въ слабыхъ размрахъ…. Господинъ Сергевъ, вроятно, измыслилъ тамъ что-либо для ослабленія голода и для скорйшаго приведенія его самого въ власти, но и намъ тоже нужно будетъ что-либо предложить…. Я выскажу вамъ конспектъ рчи…. Заявляя о неполномъ запас продовольствія по губерніи до новой жатвы, я предлагаю собранію сдлать экстренный расходъ на исправленіе дорогъ въ губерніи и на исправленіе древней стны нашего города…. Вы извольте подробно развить мои мысли и справиться у Соловьева о развалинахъ нашей стны…. Нужно изложить все это съ исторической подкладкой и съ патріотическимъ чувствомъ.

— Понимаю, ваше превосходительство. Это можно будетъ очень хорошо изложить. Древность, глубокая древность — и развалины, современный видъ древности, спокойно пояснилъ Кожуховъ.

— Такъ, такъ…. Развить слдуетъ обстоятельно.

Губернаторъ позвонилъ. Явился тотъ же молодой чиновникъ въ форменномъ вицъ-мундир.

— Прикажите дать два стакана чаю, сказалъ губернаторъ.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, уходя отвтилъ чиновникъ.

— Теперь о томъ, началъ опять губернаторъ, что получено изъ Петербурга вечеромъ почтою…. Меня увдомляютъ, что составляется коммиссія изъ высшихъ сановниковъ и министровъ для новой организаціи власти губернаторовъ, приспособляя ее къ новымъ высочайшимъ узаконеніямъ, какъ-то: новому суду, земству, новому городскому положенію и прочему…. До созыва этой коммиссіи желаютъ знать мннія начальниковъ губерній объ этомъ предмет. Желаютъ знать наше мнніе: не требуетъ-ли польза государственная и правительственная усилить власть начальниковъ губерній?… Спрашиваютъ о дл серьезномъ, важномъ…. коренномъ государственномъ дл…. Нужно обдумать всесторонне и подробно, нужно будетъ употребить нсколько вечеровъ для этого…. Сегодня я изложу свой взглядъ въ общихъ чертахъ, а вы извоіьте длать возраженія и спрашивать разъясненій безъ чиновъ. Потомъ вы приготовите записку слышаннаго отъ меня о положеніи власти начальника губерніи среди другихъ органовъ и о необходимости усиленія власти губернатора….

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, принимая сосредоточенный видъ, отвтилъ Кожуховъ.

— Берите чай, перемняя прежнюю позу на новую, такого же, впрочемъ, вида, и беря съ подноса стаканъ, сказалъ губернаторъ, когда подносъ съ чаемъ поставленъ былъ на столъ фрачнымъ лакеемъ.

— Хлба не желаете? спросилъ губернаторъ посл того, какъ отпилъ медленно и молча треть стакана чаю, испуская за каждымъ глоткомъ слабый дымокъ сигары.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство, отвчалъ Кожуховъ, тоже прихлебывая чай и испуская дымокъ боле густой, чмъ губернаторъ.

— Спросите, если желаете, опять сказалъ губернаторъ посл долгаго молчанія, отпивъ уже до половины стаканъ и испустивъ съ десятокъ слабыхъ дымковъ и нехотя шаля чайной ложечкой въ стакан.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство. Я обдаю въ то же время, какъ и ваше превосходительство, и пью чай безъ хлба.

— Какъ и я, улыбнувшись сказалъ губернаторъ. Послдовало долгое молчаніе, нарушаемое только тихимъ звяканьемъ чайной ложечки о стаканъ, которое разсянно производила свободная отъ сигары рука губернатора.

II.

— Извольте слушать, допивъ чай и закуривая новую сигару, продолжалъ губернаторъ.— При обширности нашихъ губерній, при ихъ многочисленности въ государств и при ихъ отдаленности отъ центра правительственной власти, необходима сосредоточенность сильной власти въ каждой губерніи, имющей непосредственное сообщеніе только съ одною высшею центральною властью столицы, которая и сама, только черезъ эту губернскую сильную власть, должна имть сношеніе съ губерніей. Эту сильную губернскую власть назначаетъ высшее правительство, оно само выбираетъ ее, испытываетъ ея духъ, сообщаетъ и разъясняетъ ей свои идеи и цли, но и только! а все остальное предоставляетъ власти губернатора. Губернаторская власть должна быть сильна, почти неограниченна въ своей губерніи и распространяться на вс отрасли губернской правительственной и земской администраціи!… Вы понимаете связь между причиной и слдствіемъ?

— Понимаю очень хорошо, ваше превосходительство, отвчалъ Кожуховъ, внимательно слушая губернатора и смотря пристально ему въ лицо.

— Я поясню вамъ это нсколькими примрами, началъ, немного помолчавъ, губернаторъ,— чтобы вамъ было совершенно понятно…. Теперь у насъ новый судъ,— въ моей губерніи онъ скоро введется, совершенно независимъ отъ губернатора. Представимъ случай: произошло милліонное мошенничество въ глуши губерніи, представимъ, что судебный слдователь, товарищъ прокурора и прочіе замяли это дло. Судъ мн не подчиненъ, органы мои не увдомляютъ меня объ этомъ дл,— мн вдь по закону нтъ до этого дла, ну и моя полиція тоже не обращаетъ на это вниманіе,— какимъ же образомъ узнать и наказать злоупотребленіе судебныхъ чиновниковъ? Жаловаться некому. Въ мошенничество замшанъ одинъ, ему оно на руку, а пострадавшаго нтъ. Имъ можетъ быть казна, церковь, общество, городское хозяйство и такъ дале. Да, наконецъ, пока жалоба дойдетъ за сотни и тысячи верстъ до министерства или сената,— милліоны пропали, растрачены, виновные бжали. Въ конц-концовъ скандальный, но совершенно безполезный процессъ! Возвратить милліоновъ нельзя, а судьба бжавшаго съ милліонами очень завидна, а судъ не укоръ для другихъ не красть, а, напротивъ, заманчивая исторія о краж милліоновъ и бгств вора въ счастливую Аркадію!… Вы поняли?

— Отлично понялъ! Тутъ можно будетъ, ваше превосходительство, привести множество извстныхъ всмъ примровъ. Напримръ, нижегородскую покражу соли и желза, гд только случай открылъ преступленіе, и опоздай этотъ случай всего на недлю,— Волга разлилась бы и преступленія нельзя было бы доказать.

— Хорошо, слегка улыбаясь, сказалъ губернаторъ.

— Можно будетъ привести множество примровъ изъ газетъ, ваше превосходительство.

— Да, это я вамъ предоставляю развить примрами, какъ всмъ извстными, такъ и теоретически-возможными…. Идемъ дале…. Тамъ, гд народная масса развита, тамъ, гд существуетъ густое населеніе, гд развиты пути сообщенія, гд существуетъ аристократія — древняя, родовая аристократія, гд существуетъ свобода печати, тамъ, конечно, гласность широко развита, злоупотребленіе само собой всплываетъ наружу, и тамъ не для чего сильной центральной власти въ провинціи, тамъ можетъ быть одна центральная власть столицы. Но не у насъ! Разв можетъ наше правительство дать полную свободу печати? Нтъ! При свобод печати, у насъ, при отсутствіи аристократіи и маломъ числ образованныхъ людей, печать, для своихъ выгодъ, будетъ курить иміамъ черни, которая, какъ древніе вандалы, разнесетъ и т крохи искусства, науки и богатства, которыя мы имемъ, превратитъ сильное, идущее мало-по-малу впередъ, государство — въ буйное скопище мятежной сволочи, котораго не потерпитъ цивилизованная Европа!… Вы поняли?

— Понялъ, ваше превосходительство.

— Но является вопросъ: дйствительно-ли у насъ малограмотныхъ, мало образованныхъ людей, нтъ путей сообщеній, нтъ аристократіи и всего прочаго, при существованіи чего можетъ существовать широкая гласность и свобода печати, и не нужна сильная центральная власть въ провинціи?… Это все вы извольте доказать сравнительными цифрами въ европейскихъ государствахъ и у насъ…. Нужно привести цифровыя данныя количества школъ и учащихся въ нихъ, количества университетовъ и учащихся въ нихъ, число верстъ желзныхъ и шоссейныхъ дорогъ, и вс эти цифры подробно сравнить съ пространствомъ и населеніемъ въ европейскихъ государствахъ и у насъ… Вы можете найти матеріалы въ моей библіотек.

— У меня найдутся источники для всего этого, ваше превосходительство. Я выписываю порядочно статистическихъ сочиненій: я очень люблю статистику. А чего не найду у себя, обращусь къ библіотек вашего превосходительства…. Не позволите-ли, ваше превосходительство, развить, что сама природа мшаетъ намъ осуществить многое изъ того, что есть на запад?

— Какимъ образомъ? опять чуть-чуть улыбнувшись, спросилъ губернаторъ.

— Наши лютыя зимы и мятели заносятъ чуть не на мсяцы желзныя дороги, рвутъ телеграфы, наши разливы ркъ прерываютъ сообщенія, тоже чуть не на мсяцы, наши осеннія грязи длаютъ то же, даже — наши лтнія жары развиваютъ заразы и длаютъ то же,— такъ какъ же при этихъ условіяхъ обойтись безъ сильной власти губернаторовъ въ провинціяхъ, ваше превосходительство!

— Да, упомяните и объ этомъ…. Да, и природа за насъ, опять чуть замтно улыбаясь, сказалъ губернаторъ….

— Но идемъ дале, продолжалъ губернаторъ, посл короткаго молчанія и уже совершенно серьезно.— Теперь самое главное: у насъ нтъ древней, родовой аристократіи, безъ которой немыслимо никакое широкое мстное самоуправленіе, а безъ него уже совершенно немыслима слабая провинціальная правительственная власть!… Доказательства отсутствія у насъ древней, родовой аристократіи отыскать легко: стоитъ прослдить исторію нашего дворянства и сравнить ее съ исторіей европейской аристократіи…. Я это самъ составлю…. Впрочемъ, составьте и вы. Литература по этой части, даже русская, имется въ избытк: полемика либеральныхъ органовъ нашей печати съ ‘Московскими вдомостями’ и ‘Встью’ даетъ обширный матеріалъ, чтобы доказать, что у насъ нтъ древняго, родоваго дворянства…. А propos. Знаете-ли вы, что Катковъ, въ начал своей литературной карьеры, проповдывалъ пересадку къ намъ англійскихъ порядковъ! Теперь онъ уже не проповдуетъ такой чепухи, но когда-то онъ даже носилъ оригинальный англійскій костюмъ, въ которомъ мн особенно нравилась шапочка въ фигійско-англійскомъ вкус…. Кто въ молодые годы не заблуждался!… У насъ есть только служилое дворянство, дворянство чиновное, набранное изъ всхъ слоевъ общества. Они были на высот дворянства, пока служили, перестали служить, перестали быть дворянами. Только принципы чиновника, врнаго слуги государства, были и есть у нашихъ дворянъ и больше никакихъ принциповъ у нихъ не было!… Это все нужно развить обстоятельно, чтобы было проникнуто глубокимъ уваженіемъ въ служб, потребностью для нея ума образованнаго и грустнымъ сожалніемъ на полное отсутствіе у насъ дворянства въ европейскомъ вкус.

— Этотъ предметъ, ваше превосходительство, можно будетъ, даже, пикантно изложить, такъ что будетъ читаться съ большимъ интересомъ.

— Но не пересаливать! Иронія должна быть самая тонкая! Пусть она будетъ, пусть ее чувствуютъ, но чтобы нельзя было и подумать даже, что это иронія!

— Понимаю, ваше превосходительство. Сквозь видимыя міру слезы зрться долженъ невидимый міру смхъ.

— Пожалуй, опять чуть-чуть улыбнувшись, сказалъ губернаторъ.

— Но идемъ дале, продолжалъ онъ, немного помолчавъ.— Какой же выводъ изъ всего? Выводъ тотъ, что наша аристократія была, есть и будетъ только аристократіей ума, знанія, таланта. И эта аристократія составляла, составляетъ и будетъ составлять наше служилое, чиновное сословіе…. Въ этомъ счастіе Россіи, этимъ объясняется отсутствіе въ ней революцій, кровавыхъ переворотовъ и постепенный разумный ходъ прогресса въ ея жизни!… И не слдуетъ измнять этихъ условій! Была, есть и будетъ на Руси божественная власть царя,— была и пусть будетъ сильная, разумная, исходящая отъ божественной власти царя, власть его министровъ и губернаторовъ!… Это нужно развить, какъ заповдь Бога, какъ самое великое и дорогое для отечества! Тутъ есть надъ чмъ возвыситься до краснорчія, до поэзіи!… Можно, даже, нарисовать картину будущаго, когда образованные, умные чиновники будутъ отъ губернатора до волостнаго старшины, какъ изъ нихъ можетъ быть составленъ коллегіальный совтъ, въ город подъ предсдательствомъ губернатора, въ сел — становаго, въ узд — исправника, въ деревн — волостнаго старшины. И все это — образованное, умное и ведетъ наше дорогое отечество, путемъ постепеннаго прогресса, впередъ и впередъ, безъ революцій и бунтовъ!…

— Въ заключеніе, продолжалъ губернаторъ, посл довольно продолжительнаго молчанія, должно быть выражено въ короткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ резюме записки. Напримръ: во-первыхъ, современное экономическое состояніе Россіи требуетъ для блага правосудія, для торжества истины, контроля власти губернатора надъ всми мстами и учрежденіями губерніи, во-вторыхъ, малое развитіе грамотности и ея спутниковъ-школъ и учащихся въ нихъ, при громадномъ числ необразованной массы, не даетъ возможности дать свободу слова, дать полную свободу печати, а слдовательно, только сильная административная власть, сильная не въ дали, а везд, можетъ имть возможность чутко прислушиваться ко всему, ловить слухи и, слдовательно, быстро обнаруживать, прескать и преслдовать преступленіе и его умыселъ, въ третьихъ, при отсутствіи древняго, родоваго аристократизма въ Россіи, вся ея сила въ будущемъ, какъ это было въ прошедшемъ, въ рукахъ ума, знанія, таланта, которые всегда сосредоточивались и будутъ сосредоточиваться въ чиновничеств, въ прошедшемъ, поэтому не было революцій и бунтовъ, не будетъ ничего подобнаго и въ будущемъ, но при неизмнности сильной власти администраціи, опять-таки, везд, въ четвертыхъ, когда разовьются въ большомъ числ знанія, таланты и умы въ Россіи, они, то-есть, знанія, таланты и умы, будутъ занимать мста отъ губернатора до волостнаго старшины, и изъ нихъ могутъ быть образованы коллегіальные совты, и они, наконецъ, составятъ ту аристократію, которою гордится Англія, и тогда можетъ быть такой, какъ въ Англіи, и судъ, и конституціонный образъ правленія, и свобода печати, и такъ дале. А до тхъ поръ…. и это въ пятыхъ, въ необходимости для блага отечества въ божественной власти русскаго монарха никто не сомнвается, а потому и никто не долженъ сомнваться въ необходимости сильной, зависящихъ непосредственно отъ монарха, власти губернаторовъ…. Губернаторъ остановился и гораздо скоре началъ курить сигару.

— Я отлично понялъ мысли вашего превосходительства! громко и какъ-бы воодушевляясь слегка, началъ Кожуховъ.— Я постараюсь изложить ихъ со всмъ моимъ стараніемъ и надюсь, что, посл просмотра вашимъ превосходительствомъ, записка достойна будетъ вполн высоты и важности ея идеи! Я хотлъ только спросить у вашего превосходительства: можно-ли будетъ ссылаться, для убдительности, на исторію революцій въ европейскихъ государствахъ, указывать ихъ причину и ихъ слдствія? Въ этомъ отношеніи особенно поучительна Франція, гд посл столькихъ революцій, при высокомъ умственномъ развитіи и большой численности интеллигенціи, при особой способности и немаломъ развитіи массы народа,— все-таки пришли, въ конц концовъ, къ сильной власти Наполеона и къ усиленной власти префектовъ въ провинціяхъ! И какъ при этомъ зацвла Франція, какъ широко развилась провинція, сколько богатства разлилось по стран!…

— Да, на исторію ссылайтесь почаще, но Франціи и Наполеона касайтесь мелькомъ, боле спокойно говорилъ губернаторъ.— Наши газеты набили уже всмъ оскомину либеральничаньемъ на счетъ Франціи и Наполеона, и ссылаться на нихъ надо осторожно, чтобы не профанировать высокую идею. Да и знаете-ли, что, мн кажется, не мы, такъ наши дти, увидятъ Францію въ положеніи Польши…. Я предчувствую, что Наполеонъ дошелъ до апогея своей власти и, наврно, не удержится долго на немъ, а падетъ Наполеонъ и французское ‘не позволемъ,’ ‘слово гонорумъ’ приведутъ Францію въ положеніе Польши….

— Пожаловалъ господинъ полицеймейстеръ, доложилъ чиновникъ въ форменномъ вицъ-мунднр.

— Хорошо, сказалъ губернаторъ.

— Больше ничего не прикажете, ваше превосходительство? вставая, спросилъ Кожуховъ, знавшій, что губернаторъ всегда принимаетъ по служб чиновниковъ съ глазу на глазъ, и видя, по нсколько насупившемуся виду губернатора, что ему пора уходить.

— Да, больше ничего. Извольте какъ можно внимательне отнестись къ тому, что я вамъ сообщилъ.

— Слушаю-съ. Покойной ночи, ваше превосходительство.

Губернаторъ молча подалъ руку, Кожуховъ свободно принялъ ее, пожалъ, какъ жалъ онъ руки всмъ равнымъ себ, поклонился наклоненіемъ головы, при чемъ ноги его сдвинулись и сапоги не громко коснулись другъ друга,— и вышелъ.

— Скажите Мишуткину, чтобы вошелъ, сказалъ губернаторъ вслдъ Кожухову.

— Слушаю-съ, не оглядываясь, отвтилъ тотъ.

III.

Губернаторъ взялъ со стола ‘Голосъ’, разложилъ его предъ собою и углубился въ просматриваніе его.

Вошелъ полицеймейстеръ. Онъ сдлалъ три шага впередъ отъ двери и сталъ ровно, опустивъ руки по швамъ.

— Добрый вечеръ вашему превосходительству! сказалъ онъ немного пискливымъ голосомъ, устремивъ глаза на губернатора.

Губернаторъ поднялъ голову отъ газеты и, молча и не подавая руки, посмотрлъ на полицеймейстера.

— Имю честь донести вашему превосходительству, что въ город все обстоитъ благополучно, кром….

— Вы никакъ не можете безсмысленную фразу ‘все обстоитъ благополучно, кром’ замнить боле толковымъ, но такимъ же краткимъ выраженіемъ!… Вы можете говорить такъ: ‘до девяти часовъ (губернаторъ посмотрлъ на часы) въ город ничего, выходящаго изъ обыкновеннаго теченія жизни, не было’ сказавъ это, губернаторъ опять наклонилъ голову къ газет.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!… Было одно воровство незначительное, сказалъ полицеймейстеръ и остановился, но видя, что голова губернатора не подымается отъ газеты,— знакъ, что подробностей не требуется,— продолжалъ:— три пьяныхъ посажены въ часть до отрезвленія (остановка и такъ за каждымъ сообщеніемъ)… привезенъ подъ надзоръ студентъ изъ Петербургскаго института….

Губернаторъ поднялъ голову.

— Зовутъ Гордіемъ Петровымъ Могутовымъ, отобрана подписка о невызд изъ города и о явк каждую субботу, приказано приставу 2-й части, въ коей находятся номера полковницы Песковой, гд остановился Могутовъ, имть бдительный надзоръ.

— Дать полную свободу этому…. этому…. прервалъ губернаторъ рапортъ полицеймейстера.

— Могутову, ваше превосходительство!

— Дать полную свободу этому Могучеву! Показать видъ, что мы даемъ ему полную свободу для проявленія всхъ его спеціальностей, но при этомъ знать и докладывать мн каждый его шагъ!… Какіе слухи были сегодня?

— Два слуха, ваше превосходительство! Одинъ слухъ объ этомъ Могутов, а другой слухъ о пристав при мировомъ създ….

Голова губернатора оставалась поднятою, что служило знакомъ для полицеймейстера сообщить подробности слуховъ.

— По городу ходитъ слухъ, ваше превосходительство, что Могутовъ, вмст съ другими своими товарищами изъ институтской улицы, сдлалъ подкопъ подъ институты въ институтскомъ проспект, и, чрезъ эти подкопы, онъ и его товарищи лазили по ночамъ въ дортуары институтокъ институтскаго….

— Институтская улица, институтскій проспектъ, дортуары институтокъ институтскаго проспекта?! Что за ерунду вы порете?

— Никакъ нтъ, ваше превосходительство! Слухъ передаю врно вашему превосходительству.

— Да гд же это? возвысивъ немного голосъ, спросилъ губернаторъ.

— У насъ въ город слухъ такой ходитъ, ваше превосходительство!

— Да гд-же это институты институтскаго проспекта? еще боле громко, спросилъ губернаторъ.

— Въ Петербург, ваше превосходительство!

— Тьфу, чертъ знаетъ, что выдумаютъ! Ни улицъ, ни проспектовъ тамъ нтъ такихъ!

— Не могу знать, ваше превосходительство!

Полицеймейстеръ подробно и обстоятельно передалъ уже извстный намъ разсказъ члена губернскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія.

— Чепуха, сдвинувъ плечами, сказалъ губернаторъ, прослушавъ разсказъ.— Ни улицъ, ни проспектовъ въ Петербург нтъ такихъ! Но пикантная исторія…. И чего, чего, только не выдумаетъ провинція!… А все отъ того, что начальникамъ губерній сообщаютъ одн фразы: ‘вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ’…. Понимай тутъ, какой дятельности можно ожидать отъ этого Могучева и какой за нимъ устроить надзоръ? Слдуетъ-ли наблюдать за нимъ какъ за преступникомъ, или какъ за съумасшедшимъ, или какъ за мальчишкою?… Я вамъ еще разъ приказываю: дать Могучеву полный просторъ, но знать каждый его шагъ и доносить мн…. Но надзоръ долженъ быть совершенно для него незамтный!

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Пикантная исторія, но чепушистая ужасно!… Наврно, и частицы правды нтъ.

— Что начальницу душили,— въ газетахъ есть, ваше превосходительство!

— Будто?… Въ газетахъ есть только вотъ что: ‘по городу ходитъ упорный слухъ, что въ одномъ пансіон воспитанницы младшихъ классовъ, недовольныя классной дамой, нанесли ей ночью оскорбленіе дйствіемъ’, громко прочелъ губернаторъ изъ ‘Голоса’.— А кто разсказывалъ и кто распустилъ слухъ?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что жандармъ, который привезъ этого Могутова, разсказывалъ.

— А вы почему не разспросили жандарма? возвысивъ голосъ, спросилъ губернаторъ.

— Я разспрашивалъ, ваше превосходительство…. Онъ мн сказалъ, что не можетъ знать, за что привезъ Могутова. Мн, говоритъ, велно безъ остановки везти его и въ сохранности сдать начальству, а за что — не могу знать….

— Значитъ,— враки, что жандармъ говорить?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что жандармъ, за часъ до отхода позда, пришелъ на вокзалъ пьянымъ и тамъ разсказывалъ всю эту исторію.

— Наврно, все — чепуха. Еще разъ: дать Могучеву полную свободу. Что еще по части слуховъ?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что приставъ мироваго създа, Ахневъ, скрылъ, при описи имущества помщика Чистонехова, разныя золотыя вещи, деньги, лошадей и старую водку. Потомъ говорятъ, что онъ все это подлилъ съ какимъ-то судьей, и, что чрезъ это самое, дло останется шитымъ и крытымъ.

— Съ какимъ судьей? громко и ударивъ рукою по столу, спросилъ губернаторъ.

— Не говорятъ, ваше превосходительство!

— Такъ и слдовало ожидать! началъ, помолчавъ, губернаторъ.— Безъ году недля, какъ явились эти предвстники новаго суда, эти выборные мировые судьи, и уже воровство!… И о немъ только говорятъ!… Наврно, это будетъ шито и крыто!

— Нтъ, я этого не допущу! помолчавъ немного и опять громко сказалъ губернаторъ, ударяя рукой по столу.— Разузнать мн подробно это дло!… Разспросить всхъ, выслушать все и доносить мн подробно каждый вечеръ и каждое утро!… Если есть хоть частица правды, то всми средствами, но не горячась и тактично, распространять этотъ слухъ!… Узнать, непремнно узнать, какой судья!… Король-Кречетовъ любитъ старую водку…. Какъ не любить ему, родовому аристократу, старой водки!… Да, я полагаю, что если кто изъ судей помогалъ приставу провороваться, такъ это князь Король-Кречетовъ, лже-аристократъ, такъ какъ въ Россіи, слава Богу, нтъ аристократіи…. А это будетъ очень не дурно, если этого барина, лже-аристократа, притянуть къ суду за воровство старой водки!… Приставъ, наврно, вралъ по наущенію этого князя…. Узнать, непремнно узнать!

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Если приставъ сдлалъ проступокъ по наущенію Кречетова, то ободрить его, сказать ему, что онъ не пропадетъ, что его подниметъ начальство, если только онъ не утаитъ ничего, не соблазнятся на подкупъ отъ Кречетова и разскажетъ все на суд…. Вы поняли?

— Понялъ, ваше превосходительство!

— Разузнавать все, содйствовать раскрытію истины, ободрять невиннаго, дйствующаго, быть можетъ, по чужому вліятельному наущенію, и заинтересовать весь городъ этимъ дломъ, внушительно и медленно сказалъ губернаторъ, загибая палецъ за пальцемъ посл каждой фразы, какъ-бы отсчитывая каждую фразу.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Пусть знаютъ вс, что за новые судьи, выборные судьи!…

Губернаторъ замолчалъ. Потомъ онъ вздохнулъ и слъ въ свою любимую позу, въ которой онъ сидлъ при Кожухов. Эта поза губернатора служила знакомъ полицеймейстеру, что пора ему говорить не о служебныхъ длахъ.

— Осмливаюсь доложить вашему превосходительству, началъ полицеймейстеръ уже боле мужественнымъ голосомъ,— что гувернантка начальника дивизіи, Тотемкина, очень любитъ и почитаетъ ваше превосходительство, но что она, какъ молодая и совершенно неопытная двица, боится городскихъ толковъ и сплетенъ, чтобы обнаружить свою любовь въ вашему превосходительству.

— Поручаю вамъ оградить чувства mademoiselle Тотемкиной отъ сплетенъ. Понимаете? и губернаторъ поднялъ руку и чуть-чуть погрозилъ пальцемъ.

— Слушаю-съ! Еще жена губернскаго архитектора просила доложить вашему превосходительству, что она завтра будетъ за городомъ, на первой станціи р—скаго шоссе.

— Хорошо!

— Больше ничего не изволите приказать, ваше превосходительство?

— Точно исполнить все! Во первыхъ, о Могучев: свобода и осторожный, бдительный надзоръ, во вторыхъ, о пристав: гласность, поддержка жертвы и способствовать преданію суду главнаго виновника, въ третьихъ, обезпечить mademoiselle Тотемкину отъ сплетенъ…. Можете идти.

— Прощенія просимъ, ваше превосходительство! низко кланяясь и шаркая ногами, сказалъ полицеймейстеръ и вышелъ.

— И что это за геній, что за особенный человкъ! думалъ полицеймейстеръ, идя отъ губернатора.— Барышню, милую гувернанточку Тотемкину, ужъ уговорю любить и нжить его превосходительство…. А какая проницательность! Сразу такъ и понялъ, что никто другой, какъ нашъ птушиный король, какъ прозываютъ у насъ Король-Кречетова, подговаривалъ пристава…. И откуда дошелъ до него этотъ слухъ? Я ничего и не зналъ. Есть, наврно, есть кто нибудь, кром меня, въ довріи у его превосходительства! Кто жъ бы это?… Кто жъ бы это такой? думалъ-бы, вроятно, полицеймейстеръ всю дорогу, если бы сильный свтъ и движеніе тней въ окнахъ небольшаго дома, мимо котораго онъ проходилъ, не остановилъ его вниманія.

— А тутъ вотъ и приставъ Ахневъ живетъ, сказалъ полицеймейстеръ громко.— Зайти и стороной, экивоками, разспросить его самого?… Зайду, вдь его жена мн дальняя родственница…. Смшалъ, его жена только училась съ моей женой въ одномъ пансіон…. Зайду! и онъ постучался въ дверь дома.

IV.

А губернаторъ, по уход полицеймейстера, быстро просмотрлъ ‘Голосъ’.— Пустота! складывая газету и относя ее въ шкафъ, подумалъ онъ. Онъ взялъ послдній номеръ ‘Отечественныхъ Записокъ’, открылъ его и, стоя у стола, просматривалъ оглавленіе книжки.

— Прочтемъ новое Щедрина, думалъ онъ, когда дошелъ въ оглавленіи книжки до статьи этого писателя.— Люблю я этого писателя! Онъ смется, зло смется, надъ недостатками чиновниковъ, но онъ смется съ любовью къ нимъ!… Видно, что это не врагъ нашъ, а суровый наставникъ, который каррикатурою хочетъ учить насъ, необходимыхъ для пользы государства столбовъ, быть лучшими…. Да, Щедринъ былъ самъ чиновникомъ, знаетъ ихъ и любитъ ихъ!… При злости его языка, при уродств рисуемыхъ имъ образцовъ — хорошій чиновникъ читаетъ его съ наслажденіемъ: онъ учится быть лучшимъ.

Губернаторъ положилъ книгу на столъ, хотлъ было ссть, но посмотрлъ въ окно и подошелъ къ нему.

Была морозная мартовская ночь. Полная луна стояла почти надъ срединою городскаго сада и хорошо освщала его. Старыя и втвистыя деревья сада, безъ листовъ, безъ движенія, какъ волшебно-освщенныя декораціи, покоились въ сладкомъ сн, и, какъ на картин, лежали на земл тни отъ нихъ. Снгу не было, земля была совершенно черная, и только кое-гд блестли на ней души замерзшей воды. Въ саду было пусто, изъ дома дворянскаго собранія робко пробивался огонекъ черезъ прутья деревьевъ.

Губернаторъ слъ на окно и, безъ мыслей въ голов, любовался картиной городскаго сада, картиной съ мягкимъ, манящимъ, волшебнымъ освщеніемъ.

— Хорошо предъ глазами и хорошо, покойно, разсудительно во мн самомъ, думалъ онъ немного погодя.— Дай Богъ, чтобы каждый такъ исполнялъ свою службу, такъ посвящалъ ей свое время, какъ я…. и благо будетъ на Руси!… А сколько трудовъ нужно, сколько характера, сколько умнія выбирать людей!… Да, не всякій можетъ быть такимъ…. Нуженъ трудъ и энергія, усиленный трудъ и энергія!… Сынъ очень бднаго чиновника, крпостной службы чиновника, и матери, чуть не крпостной двки, я трудомъ и энергіей, исключительно своимъ трудомъ, дошелъ до университета, трудомъ дошелъ до губернаторства и трудомъ дойду еще до большаго…. Да, я могу быть довольнымъ собой, могу хвалиться и гордиться собой!… Но счастливъ-ли я?… Конечно…. Что мн еще нужно? Я полный господинъ въ губерніи, я первое лицо въ город, я руковожу къ разумной дятельности администрацію цлой губерніи…. Уходитъ, правда, многое изъ подъ моего руководства, благодаря поспшности нововведеній, но это скоро перемнится…. Я не врагъ реформъ, но была и пусть будетъ власть, контроль власти надъ всмъ…. Впрочемъ, чмъ такъ особенно измнитъ мое положеніе ожидаемый моей губерніей новый судъ? Вдь и при немъ, все-таки, не десятки, не сотни, а тысячи чиновниковъ будутъ зависть отъ меня, будутъ идти по мною начертанной программ. Я главнокомандующій этихъ тысячъ!… А все населеніе губерніи разв не зависитъ отъ меня во многомъ?… Да, я счастливъ и имю цль для будущаго!… Чмъ дале, тмъ лучше и лучше, и на старости лтъ можно зажить богатымъ помщикомъ и крупнымъ городскимъ домовладльцемъ, конечно, Петербурга, Москвы, Кіева или Одессы…. Въ Одесс лучше, непремнно Одессы: передъ глазами море…. Но хорошо и въ деревн: передъ глазами вотъ этакая картина…. И губернаторъ смотритъ и любуется картиной городскаго сада безъ всякой мысли.

— Нтъ! думалъ онъ немного погодя, подъ вліяніемъ манящаго свта луны, подъ вліяніемъ мягкихъ тоновъ картины, тнистаго лтомъ и какъ бы робко-стыдливаго теперь, городскаго сада.— Нтъ! Я не совсмъ счастливъ! Мн недостаетъ ея, подруги жизни, жены….

И предъ глазами губернатора, какъ живая, стоитъ двушка, въ которую онъ былъ влюбленъ во время своего студенчества. Она чистая блондинка, ея нжные, добрые, голубые глаза то покойно съ благоговніемъ смотрятъ на него, то вдругъ, съ какимъ-то не огнемъ, нтъ! а вотъ такимъ, какъ предъ его глазами, луннымъ, стыдливымъ свтомъ, прямо смотрятъ на него и заставляютъ его вздрагивать и жмуриться.

Умна была, думалъ опять губернаторъ, когда восхитительный образъ блондинки скрылся отъ его глазъ,— хороша собой, прекрасно воспитана была она, моя первая любовь!… Но безъ средствъ, безъ состоянія, безъ связей…. Нтъ, я хорошо сдлалъ, что оставилъ свою страсть къ ней… А какая сильная страсть была! Не скажи ея мать, что отдастъ дочь за меня только по окончаніи мною курса въ университет, и не пожелай того же она, моя дорогая блочка, какъ я называлъ ее, я бы женился на ней еще студентомъ — И было бы скверно, я бы не былъ тмъ, что теперь…. Мой характеръ, трудъ и энергія, конечно, подвинули бы меня далеко, но и связи жены помогали сильно и помогаютъ до сихъ поръ…. Какъ она быстро стала никуда не годна! Стара, толста, брюзглива! Я въ полной, самой солидной, и, потому, самой крпкой, надежной сил, а она!… Въ моемъ положеніи, конечно, любая женщина въ город согласиться нжить, ласкать и все прочее, чего желаетъ мужчина отъ женщины, но это все украдкою, не когда вздумается, не въ минуту порыва страсти и любви, а объ этомъ надо приказать Мишуткину…. Нтъ, это не то! Прекрасный домъ, отлично убранныя комнаты, гостиная, выходящая въ садъ и всегда такая уютная, съ полусвтомъ, поэтически-меланхолическая,— а въ ней скучно, скучно въ дому, приходится проводить все время здсь, въ кабинет…. Да, внутренней, домашней жизни нтъ у меня: нтъ жены и нтъ дтей!… Я не желаю ей смерти, но вдь черезъ годъ, два, она непремнно умретъ…. и я буду свободенъ, мн будетъ пятьдесятъ два, но я мало измнюсь противъ теперешняго, а теперь я еще очень и очень молодъ: здоровъ, силенъ, силенъ какъ мужчина, силенъ для женщины,— это и он говорятъ, да я и самъ чувствую. Сдина чуть показывается, но къ тому времени, конечно, будешь порядочно сдъ…. но суть не въ сдин. Какъ это у Пушкина?… ‘Порой и старца строгій видъ, власы сдые смущаютъ дву молодую’. Да, Пушкинъ зналъ женскую натуру! Онъ зналъ, что женщина, даже молодая двушка, если только сдина можетъ украсить себя короною, богатствомъ, положеніемъ,— страстно полюбитъ такую сдину….

Губернаторъ всталъ съ окна, подошелъ къ столу, досталъ сигару и, обрзая и закуривая ее, тихо напвалъ: ‘къ твоимъ сдинамъ такъ пристанетъ ворона царская’. Потомъ онъ открылъ ‘Отечественныя Записки’, и хотлъ ссть и приняться за чтеніе любимаго имъ сатирика, но, вмсто того, перелистывалъ машинально страницы и тихо напвалъ: ‘къ твоимъ сдинамъ такъ пристанетъ корона царская’.

— Пусть только примутъ мое мнніе объ усиленіи губернаторской власти, началъ онъ опять думать,— пусть только понравится моя записка, а тогда, наврно, попросятъ меня въ министерство и, наврное, предложатъ составить, согласно моей записк, соотвтствующія узаконенія и устроить соотвтствующую организацію. Говорятъ, Валуевъ скоро подаетъ въ отставку, какъ разъ, свободное мсто министра внутреннихъ длъ…. Да, все можетъ статься, трудъ и энергія доведутъ до многаго…. На записку обратимъ все вниманіе и сдлаемъ ее chef d’oeuvre’омъ…. Кожуховъ старательный, образованный, умный чиновникъ: стоитъ разъяснить ему идею, и онъ отлично разовьетъ и округлитъ ее, широко и увлекательно изложитъ ее…. Пусть старается, двинусь я, двину и его. Надо его подбодрить. ‘Заслуги я не забываю никогда’, скажу ему завтра…. Тщательно, нсколько разъ проштудирую ее — и будетъ, наврное, будетъ chef d’oeuvre d’habilit…. А тогда впередъ и впередъ! ‘Къ твоимъ сдинамъ такъ пристанетъ корона царская’, проплъ нсколько разъ губернаторъ и уже гораздо громче, чмъ прежде, такъ что дежурный чиновникъ въ пріемной комнат вытянулся, подошелъ къ двери и сталъ около нея, повернувъ голову къ ней правымъ ухомъ.

— Это его превосходительство, для большей вразумительности, въ слухъ читаютъ какую-нибудь важную бумагу, сказалъ самъ себ дежурный чиновникъ, когда пніе прекратилось въ кабинет, и онъ опять слъ на диванъ, и опять началъ самъ себ шепотомъ разсказывать сказку ‘двнадцать спящихъ двъ’. Это онъ длалъ всякій разъ по ночамъ на дежурств у губернатора, ‘чтобы часомъ не заснуть’, какъ говорилъ онъ предъ началомъ разсказа сказки.

А губернаторъ принялся за чтеніе новой сатиры Щедрина. Онъ прочелъ пять страницъ и сердито оттолкнулъ послднюю книжку ‘Отечественныхъ Записокъ’.— Чертъ знаетъ что! громко сказалъ онъ, раскуривая сигару и садясь въ свою любимую позу: склонивъ голову на одну руку, а другую, съ сигарой, положивъ противъ себя.— Чертъ знаетъ что! Тотъ же слогъ, таже мткость языка, бойкость и игривость фразъ, но не то, совсмъ не то! Нтъ пріятности читать. Чертъ знаетъ что!

Новая сатира Щедрина касалась не чиновниковъ, а помщиковъ. Щедринъ оставался, дйствительно, тмъ же увлекательнымъ, бойкимъ, смлымъ, картиннымъ сатирикомъ, но губернатору и не нравилось именно то, что Щедринъ оставался Щедринымъ, что онъ оставался такимъ же и въ роли бича помщиковъ, какимъ былъ въ роли бича чиновниковъ, для него эти дв роли не могли совмщаться въ одномъ лиц: для каждой изъ ролей нужны были и разныя лица, и разныя слова, и, что самое главное, разное отношеніе, а у Щедрина именно и было одинаковое отношеніе къ обоимъ предметамъ.

— Чертъ знаетъ что! повторилъ онъ въ четвертый разъ.— Что такое помщикъ? Негодный человкъ для службы и только. Это бракъ чиновничества! Бракъ, заслуживающій уваженія, если онъ таковой за старостью лтъ, за ранами или посл усиленныхъ трудовъ на пользу государства, и бракъ, заслуживающій розгу, карцеръ, презрніе и ненависть, если онъ происходитъ вслдствіе испорченности мысли, ложности идей, сквернаго образованія, лни и всхъ прочихъ пороковъ! Какъ-же этотъ умный, самъ бывшій когда-то чуть не губернаторомъ, такъ любящій чиновниковъ, Щедринъ иметъ и слогъ, и отношеніе совершенно одинаковое и въ чиновникамъ, и въ браку чиновничества! Бичъ для дурныхъ чиновниковъ долженъ быть именно щедринскій: бойкій, игривый, но мягкій, томный, а для помщиковъ, браку чиновничества, бичъ долженъ быть ювеналовскій, крутой, толстый, нахальный, съ визгомъ и проклятіями…. Чертъ знаетъ что! повторилъ губернаторъ въ пятый разъ, что означало высшій предлъ его неудовольствія, такъ какъ еще никто не слыхалъ, чтобы онъ пять разъ подъ рядъ употребилъ это бранное выраженіе.

— Вотъ, напримръ, этотъ князь Король-Кречетовъ, продолжалъ онъ думать, немного успокоясь,— разв это не самый негодный человкъ? Тридцать пять лтъ, кончилъ курсъ въ университет, а принесъ-ли онъ хотя какую-нибудь пользу отечеству? Никакой, ровно никакой! Онъ, видите-ли, помщикъ, гласный земскій и почетный мировой судья. Какъ помщикъ, живетъ безъ дла и проматываетъ доходы имній, какъ земскій гласный, высказываетъ зловредныя идеи въ собраніяхъ, а какъ мировой судья — подучаетъ несчастнаго пристава красть для него старую водку. Это будетъ доказано, я увренъ, что это будетъ доказано! сказалъ онъ громко, какъ-бы въ подтвержденіе своей характеристики Король-Кречетова, какъ почетнаго мироваго судьи.

— А сколько при этомъ дерзости, нахальства! и ему невольно припомнилось, какъ этотъ мальчишка въ земскомъ собраніи, при обсужденіи какого-то замчанія губернатора на смту расходовъ земства, съ язвительно-шутливымъ видомъ сказалъ: ‘Напрасно господа гласные изволятъ тратить такъ много времени на обсужденіе замчанія господина губернатора. Я убжденъ, что это замчаніе сдлано нашимъ почтеннымъ губернаторомъ такъ, для очистки совсти, или самое большее, чтобы заявить свою вникательность въ дло’. Собраніе сильно улыбнулось. Оно занималось, толковало замчаніе губернатора и такъ, и этакъ, и все не находило законнаго въ немъ смысла, а тутъ ему такъ бойко и, казалось, наиболе правдиво разъяснили смыслъ непонятнаго замчанія. Предсдатель собранія просилъ рзваго гласнаго воздержаться на будущее время отъ подобнаго рода выраженій, но собраніе боле уже не доискивалось смысла замчанія губернатора.

— Да кто-же теб далъ право быть дерзкимъ? продолжалъ думать губернаторъ.— Твое громадное богатство, твои громадныя имнія въ двухъ губерніяхъ? А кто-же теб ихъ далъ, откуда ты взялъ все это? Твой ддъ, служа врой и правдой царю и отечеству, службою пріобрлъ все, только службою, одною службою! И ты смешь презрительно относиться къ тмъ, кто служитъ врою и правдою царю и отечеству, какъ служилъ твой ддъ! И ты смешь, живя, разъзжая за-границей, пьянствуя на нажитыя службой деньги, презирать службу!… Разв ты выдумалъ что-либо важное, и за твою выдумку тебя обогатили? Разв ты знаешь что-либо такое, что не понятно для другихъ, и тебя за это обидли? Нтъ! Пустая твоя голова ничего не выдумала и за твою дурь никто тебя не обидлъ. Ты сердишься за то, что ты глупъ, что ты зловреденъ, завистливъ…. Но теб не долго придется быть злымъ и задорнымъ! Твоя страсть къ старой водк надолго свяжетъ теб языкъ, а можетъ и еще что….

Онъ сильно позвонилъ. Дежурный чиновникъ опрометью влетлъ въ кабинетъ.

— Берите портфель и начинайте читать бумаги! сказалъ сердито губернаторъ.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство! отвтилъ дежурный чиновникъ. Онъ взялъ со стола портфель и, вынимая изъ него бумаги, началъ читать ихъ въ слухъ. Прослушавъ, одни бумаги губернаторъ подписывалъ, на другихъ длалъ карандашомъ замчанія на сторонахъ, нкоторыя перемарывалъ, а въ нкоторыхъ только переставлялъ слова и фразы. Работой этой губернаторъ занимался каждый день часа три, прежде подписи каждую бумагу дослушавъ до конца. Такъ было и теперь. Въ два часа ночи въ кабинетъ вошелъ фрачный лакей и доложилъ, что ‘барыня проситъ ужинать’.

— Разбудить меня въ десятомъ часу, сказалъ губернаторъ дежурному чиновнику, уходя изъ кабинета.

— И когда это его превосходительство отдыхать изволятъ? думалъ дежурный чиновникъ, сидя на диван и положивъ свою голову на спинку дивана, чтобы удобне было вздремнуть.— Скверно нашему брату! Дежурить, напримръ, очень скверно, а быть губернаторомъ тоже очень тяжело…. Не хочу я быть губернаторомъ: спать некогда! сказалъ онъ уже засыпая. И снятся ему старушка мать и дв молодыя, хорошенькія невсты-сестры. Онъ пришелъ со службы, онъ сильно усталъ, а он жалуются ему и на сырую и бдную квартиру, и на скверный обдъ, и на нищенскія платья, и что скучно имъ, и что не бываютъ он въ театр, что не берутъ ихъ замужъ…. а онъ отвчаетъ, что если-бы онъ захотлъ, то могъ-бы сдлаться губернаторомъ, обогатить и себя, и ихъ, такъ какъ онъ у губернатора дежуритъ, и губернаторъ его очень любитъ, но…. но онъ не хочетъ быть губернаторомъ, такъ какъ губернаторъ спитъ очень мало, а онъ любитъ спать и хочетъ спать.

Глава III.
Помщикъ Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ и ею семейство.— Парламентъ за чайнымъ столомъ подъ предсдательствомъ Софіи Михайловны, конецъ котораго происходитъ въ зал.

Кожуховъ возвращался отъ губернатора, составляя въ ум планъ записки объ усиленіи губернаторской власти. Онъ такъ углубленъ былъ въ обдумываніе записки, что только по привычк пришелъ къ своей квартир.

— Прямо домой, и за работу, подумалъ онъ, когда остановился у своей квартиры и, какъ всегда, прежде чмъ позвонить, окинулъ взглядомъ большой двухъ-этажный домъ, стоявшій визави съ тмъ, въ которомъ онъ жилъ.— А у Софіи Михайловны во всхъ окнахъ огонь…. Зайду на самое короткое время, сказалъ Кожуховъ и началъ переходить чрезъ улицу къ большому дому, освщенному во всхъ окнахъ верхняго этажа и принадлежавшему Дмитрію Ивановичу Рымнину.

Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ былъ богатый помщикъ: его имнія были во всхъ почти уздахъ С—нской губерніи, а въ город онъ имлъ прекрасный домъ, въ которомъ жилъ самъ, и другой громадный домъ на главной улиц, въ которомъ помщалась лучшая въ город гостинница. Самъ Рымнинъ былъ настоящій русскій баринъ въ лучшемъ смысл этого слова: честный, искренній, хорошо образованъ, разговорчивъ, пользовавшійся почти всеобщею любовью за гостепріимство и доброту. Окончивъ курсъ въ кадетскомъ корпус, онъ прослужилъ въ гвардіи десять лтъ и въ чин полковника вышелъ въ отставку, потому что ему не позволено было хозяйничать въ полку, какъ онъ хотлъ, а онъ не хотлъ хозяйничать, какъ приказывалось. Посл отставки онъ провелъ три года за границей и потомъ, безвыздно, зажилъ въ город, навдываясь разъ-два въ годъ въ свои имнія. До рожденія земства, онъ былъ одно трехъ-лтіе губернскимъ предводителемъ, и, какъ его не просили, не захотлъ баллотироваться на второе трехъ-лтіе, потому что и предводитель, по его словамъ, не можетъ вести дворянскія дла, какъ повелваютъ долгъ и честь, а согласовать дятельность предводителя съ отжившими, по его словамъ, постановленіями о дворянств — онъ не хотлъ. Теперь онъ членъ губернской управы, гласный, почетный мировой судья и сочинитель, какъ называетъ его жена: онъ пишетъ громадный трудъ ‘объ образахъ правленія въ Европ и Америк и о причинахъ, способствующихъ прогрессивному измненію оныхъ’. Онъ высокаго роста, хорошо сложенный старикъ, ему далеко за пятьдесятъ, съ длинной сдой бородой, живыми темными глазами и такими же движеніями, голосъ его громкій и порядочно сиплый. Первую свою жену онъ схоронилъ лтъ шесть назадъ, и отъ нея осталась ему дочь, которой теперь 17—18 лтъ. Звали ее Катериной Дмитріевной, но отецъ всегда звалъ ее Екатериной. Она была очень похожа на отца высокимъ ростомъ и хорошимъ сложеніемъ.

Если посмотрть на Катерину Дмитріевну въ первый разъ, то ея высокій для двушки ростъ, длинная шея, узкія плечи, маленькое личико и молочный цвтъ кожи, при темныхъ волосахъ, бровяхъ и глазахъ, длали впечатлніе о ней, какъ о худенькой, сентиментальной барышн, но присмотрвшись, мнніе о ней мнялось. Ея красиво-округленная грудь, ея полненькія щеки и такія-же маленькія руки были именно такими, какими все это должно быть у здоровой двушки ея лтъ, шея казалась длинной только потому, что несла она крупную головку, что обтянута она была молочной кожей, лицо казалось маленькимъ только потому, что его размры скрадывалъ высокій лобъ, еще боле увеличивающійся отъ закинутыхъ назадъ длинныхъ, густыхъ, темныхъ волосъ, всегда или распущенныхъ, или заплетенныхъ въ одну косу, съ вплетенной въ нее красной лентой, и, въ обоихъ случаяхъ, волоса спускались далеко ниже таліи двушки. Черты лица ея были тонки, носъ маленькій, почти прямой и ровный, верхняя линія котораго чуть-чуть короче основанія, отчего носъ казался немного приподнятымъ вверхъ, большіе темные глаза смотрли смло и молодо, маленькій ротъ съ тонкими, рзкими губами, тонкая, блдная, молочная кожа — длали ее очень похожей на одушевленную статую Кановы, котораго мраморныя женщины поражаютъ даже глазъ профана своею легкостью, смлостью посадки и жизненностью, красивостью лицъ, при ихъ, если можно такъ сказать, миніатюрности при соразмрности.

Катерина Дмитріевна не училась ни въ одномъ пансіон, и ея образованіемъ занималась только покойная мать и отецъ. Мать умерла, когда дочери было за одиннадцать лтъ, но она успла научить ее хорошо говорить по французски и по нмецки и, сама отличная піанистка, сообщила и дочери любовь въ музык и первую правильную и толковую игру на фортепіано. Отецъ ревностно занимался съ дочерью до послднихъ двухъ лтъ, когда онъ страстно принялся за земское дло и за сочиненіе, и у него оставалось мало свободнаго времени, но онъ все-таки ежедневно посвящалъ на ея образованіе, хотя по часу въ день. Двушка, подъ руководствомъ отца, была хорошо знакома съ исторіей всеобщей и русской, знала хорошо математику до дифференціаловъ, имла любовь къ чтенію историческихъ и географическихъ сочиненій и мало знакома была съ литературой и жизнью.

Боле четырехъ лтъ назадъ, Дмитрій Ивановичъ, возвращаясь изъ самаго дальняго своего имнія, пріхалъ на небольшой вокзалъ О.-В. желзной дороги. Поздъ въ С—нскъ долженъ былъ придти чрезъ полчаса, въ вокзал уже дожидались позда, и за буфетомъ киплъ самоваръ, на стол разставлены были закуски и стаканы на блюдцахъ, съ ложечкою и двумя кусками сахара въ каждомъ. Рымнинъ вручилъ деньги каммердинеру на билетъ, а самъ слъ у стола и разсматривалъ публику. Знакомыхъ ни кого не было, и онъ перевелъ свои наблюденія на буфетъ.— Какъ это они ухитряются размстить на такомъ маломъ пространств такое множество всякой всячины и такъ удобно и красиво? думалъ онъ, смотря на столъ предъ буфетомъ и на буфетный шкафъ, на которомъ и въ которомъ, дйствительно, размщено было много ‘всякой всячины’, не тсня, и не закрывая одно другимъ. Каммердинеръ принесъ ему билетъ.

— Теперь ты мн боле не нуженъ, придетъ поздъ, забирай вещи и садись, а я самъ найду дорогу до вагона, сказалъ ему Рымнинъ и сталъ опять разсматривать буфетъ. Глаза его остановились на женщин за буфетомъ.— Чисто русская красавица! думалъ онъ.— И это, наврно, она такъ красиво разставляетъ и такой образцовый порядокъ поддерживаетъ, и онъ спросилъ стаканъ чаю, началъ медленно пить его и продолжалъ смотрть на женщину за буфетомъ. Ей было лтъ двадцать съ небольшимъ, она томная блондинка, средняго роста, просто, но чисто и изящно одта, съ разсудительно-подвижнымъ лицомъ, но съ плавными, покойными, скорыми безъ торопливости движеніями. Ее нельзя было назвать красавицей, но только хорошенькой, симпатичной: чистое, округленное лицо, немного неправильный, но посаженный бойко, носъ, живые каріе глаза, тонкія брови, румяныя щеки съ ямочками, небольшой ротъ съ сочными розовыми губами, верхняя съ хорошенькимъ желобкомъ отъ носа и до средины, полныя и небольшія руки,— вотъ и все, но на всемъ разлито здоровье, сила, увренность, и довольная, симпатичная улыбка не сходитъ съ лица. Эта улыбка не покидала ея, когда она быстро наливала чай, получала деньги, наливала водку, подавала пиво толпившимся пассажирамъ, когда пришелъ поздъ, не покидала ея и тогда, когда поздъ ушелъ, вокзалъ опустлъ, и она приводила въ порядокъ буфетъ и, окончивъ уборку, начала пить чай. Рымнинъ все время не спускалъ съ нея глазъ. Онъ любовался ея разсудительной, съ любовью и лаской, поспшностью при публик, ея боле плавной уборкой буфета и такимъ же чаепитіемъ, ему нравилось, что она не обращаетъ на него вниманія, хотя и замчаетъ его пристальный взглядъ на нее,— и онъ не досадуетъ, что, засмотрвшись на нее, пропустилъ поздъ, что ему придется двнадцать часовъ дожидать слдующаго позда безъ вещей и каммердинера. Онъ подошелъ къ буфету.

— Могу-ли я имть обдъ? спросилъ онъ у женщины.

— Можете. Вамъ что угодно? спокойно спросила она.

— А что можно?

— Есть говядина, птица, яйца, масло, фрукты,— можно приготовить по вашему выбору.

— Прекрасно, усмхаясь, отвчалъ онъ.— Я-бы попросилъ супъ la votre sant, цыпленка подъ соусомъ la votre sourire и жаркое la votre rouge.

— Постараемся приготовить все хорошо и боле похожимъ на супъ, соусъ и жаркое, чмъ на меня, улыбнувшись, отвтила она.

Онъ разсыпался въ извиненіяхъ: онъ не зналъ, что она знаетъ французскій языкъ, что она извинитъ его, такъ какъ, благодаря только ей, онъ прозвалъ поздъ и иметъ счастье разговаривать съ ней…. Къ приходу слдующаго позда, онъ уже зналъ, что она дочь сосдней помщицы, что она кончила одинъ изъ сиротскихъ институтовъ въ Петербург четыре года назадъ, занималась сперва хозяйствомъ небольшаго имнія своей матери, а не такъ давно, когда имніе было продано за долги и мать поселилась въ бдной усадьб бывшей сосдки помщицы, открыла буфетъ на станціи, и, только благодаря ему, она и ея мать ведутъ сносную жизнь…. Чрезъ мсяцъ была свадьба его съ ней, и теперь Рымнинъ еще боле, чмъ до свадьбы, любитъ и уважаетъ свою жену. Онъ теперь совершенно отдался сочиненію, земству и занятію съ дочерью, а она взяла въ свои руки управленіе всми его имніями. И громадныя имнія Рымнина начали приносить значительный доходъ, и выстроилъ онъ въ город громадный домъ, въ которомъ помщалась лучшая гостинница города, и все это длалось безъ всякихъ съ его стороны хлопотъ и трудовъ. Все это длалось его красивой, ласковой, дятельной женой, Соней, какъ онъ называлъ ее, Софіей Михайловной, какъ называли ее вс въ глаза, и Безсонной Скупирдяевной, какъ называли ее за глаза. Съ женитьбой отношенія отца къ дочери не измнились: дочь уважала въ мачих дятельность, практическій умъ и всегда ласковый и ровный характеръ, а мачиха уважала въ дочери ея уваженіе къ себ, ея хорошую игру на фортепіано, ея совершенное незнаніе хозяйства и жизни,— не гостиныхъ и баловъ, а той, которая требуетъ хитрости, энергіи, знанія людей и обстоятельствъ. Словомъ, между мужемъ и женой были любовь и уваженіе, между дочерью и мачихой были тоже любовь и уваженіе, и мудрено было сказать, въ комъ было боле одного или другаго.

У Рымниныхъ часто собирались гости и почти исключительно мужчины. Происходило это отъ того, что хозяева были люди разговорчивые, радушные, любили бывать дома, не любили визитовъ, любили вести разговоры дльные, чуждые сплетенъ, а это не нравилось городскимъ барышнямъ, но нравилось мужчинамъ, какъ пожилымъ, такъ и молодымъ, послднихъ привлекала, кром того, молодая, красивая хозяйка стараго мужа и богатая, оригинальной красоты, дочь — невста. Въ этотъ вечеръ въ зал за фортепіано сидла дочь и бойко и отчетливо играла какую-то пьесу Шопена, а около нея стоялъ и переворачивалъ ноты мужчина лтъ за тридцать, Егоръ Осиповичъ Вороновъ, совтникъ губернскаго правленія, дальній родственникъ губернатора, кончившій курсъ въ Горигорецкомъ земледльческомъ институт и, слдовательно, промнявшій агрономію на юриспруденцію. Онъ былъ…. о немъ можно сказать одно: былъ-бы красивъ, если-бы не былъ черезчуръ хорошенькимъ, что, какъ говорили барыни и барышни въ город, совершенно нейдетъ мужчин, хотя, не смотря на то, барышни города заглядывались на него и кокетничали съ нимъ, какъ съ выгоднымъ женихомъ, а гимназистки старшихъ классовъ очень сильно влюблялись въ него. Одна маменька говорила своей дочери, когда дочь сказала, что ей всегда съ Вороновымъ очень скучно, такъ какъ онъ, какъ вс влюбленные въ себя, или молчитъ, или говоритъ слащавую чепуху,— ‘такого-то мужа и нужно для полнаго счастія: гладь его по головк, а сама длай, что захочешь’.

Не далеко отъ фортепіано сидло двое мужчинъ. Одинъ — высокій, темный блондинъ, плотный, некрасивый, съ рзкими, угловатыми движеніями, онъ сидлъ, не красиво положивъ одну ногу на другую, и одной рукой перебиралъ цпочку часовъ, а другой часто ворошилъ волосы на голов. Про него говорили, что онъ былъ бы очень и очень солидный молодой человкъ,— ему было лтъ тридцать пять,— если бы почаще бывалъ въ обществ и слдилъ за модой. Это князь Гавріилъ Васильевичъ Король-Кречетовъ. Другой — небольшаго роста, симпатичный брюнетъ, лтъ подъ тридцать, съ небольшою бородкой и съ большими, мягкими,черными глазами. Звали его вс ‘господинъ Львовъ.’

Напротивъ фортепіано, наиболе далеко отъ него, сидлъ мужчина средняго роста, худощавый, но съ самоувренной осанкой и съ выработаннымъ упрямымъ взглядомъ, въ небольшихъ, всегда глядящихъ впередъ глазахъ. Это Орестъ Ильичъ Лукомскій,— товарищъ прокурора ожидаемаго городомъ со дня на день новаго суда.

Кром этихъ мужчинъ, не далеко отъ Лукомскаго, у окна, стоялъ еще адъютантъ начальника штаба 401 дивизіи, капитанъ генеральнаго штаба, Романъ Юрьевичъ Орцкій. Онъ высокъ, худощавъ, лтъ за тридцать, съ томными свинцоваго цвта глазами, свинцовый блескъ которыхъ еще боле казался такимъ потому, что Орцкій имлъ блдный цвтъ лица, рыжеватые волосы на голов и такого же цвта усы, сильно закрученные вверхъ на концахъ. Въ город его очень любили мужчины за то, что онъ каждаго изъ нихъ охотно выслушивалъ и отвчалъ на все: ‘о, да!’, произнося его такимъ тономъ, что подъ нимъ можно было понимать и согласіе, и несогласіе, но тотъ, къ кому относилось: ‘о, да!’ всегда понималъ его за согласіе. Женщины не долюбливали Орцкаго, такъ какъ онъ, мастеръ слушать, говорилъ мало и коротко и, при не совсмъ красивой наружности, держитъ себя гордо, отвчая на ухаживаніе за нимъ, какъ за выгоднымъ женихомъ, одно ‘о, да!’ Этотъ отвтъ въ первое время нравился барынямъ и барышнямъ, но когда и чрезъ мсяцъ посл перваго ‘о, да!’, Орцкій все также произноситъ ‘о, да!’ — они стали недолюбливать его.

Вс эти мужчины были холостые. Хозяина не было дома, а хозяйка въ гостиной разсматривала, съ карандашомъ въ одной рук и съ большими костяными счетами возл другой,— какія-то книги.

Когда Кожуховъ снималъ въ прихожей пальто, и лакей отправился доложить о немъ, въ зал раздавались послдніе аккорды шопеновской пьесы, а когда Кожуховъ вошелъ въ залъ, двушка встала изъ-за фортепіано.

II.

— Добрый вечеръ, Катерина Дмитріевна! стройно подходя въ двушк и кланяясь только головой, говорилъ Кожуховъ гортаннымъ голосомъ, при которомъ слова и фразы слышатся отчетливо, который такъ нравится молодымъ дамамъ за солидность и внушительность и который не очень нравится молодымъ двушкамъ, такъ какъ ихъ чуткое ухо слышитъ въ подобномъ говор искусственность, самоувренность, насмшку.— Извините, если помшалъ, но вы позвольте мн ссть, слушать и восхищаться вашей прекрасной игрой. Какъ ваше здоровье?

— Благодарю! Я здорова, подавая руку, отвчала двушка.

— Дмитрій Ивановичъ и Софія Михайловна, надюсь, тоже здоровы? пожавъ слегка руку двушки, сказалъ Кожуховъ и потомъ подходилъ къ мужчинамъ и безъ словъ и поклоновъ подавалъ имъ руку. Господину Львову онъ только едва кивнулъ головою.

— Благодарю, папа и мама здоровы! Папа нтъ дома, но онъ скоро придетъ, а….

— А хозяйка оставила скучную проврку счетовъ и въ полномъ здоровья выходитъ къ гостямъ, громко прервала Софія Михайловна рчь падчерицы, плавно выходя изъ гостиной.— Здравствуйте, Петръ Ивановичъ! подавая руку подошедшему къ ней Кожухову, продолжала хозяйка.— Выскажется, знакомы не со всми молодыми кавалерами?

— Со всми, кром…. пожимая руку хозяйки, и пожимая боле крпко, чмъ онъ жалъ руку дочери, сказалъ Кожуховъ.

— Кром нашего новаго педагога,— правда? Господинъ Львовъ! Хотите познакомиться съ Петромъ Ивановичемъ Кожуховымъ, правою рукой нашего губернатора?

Господинъ Львовъ въ это время высказывалъ двушк свое восхищеніе отъ ея игры, но услышавъ зовъ хозяйки, быстро подошелъ къ ней.

— Очень пріятно будетъ, сказалъ онъ ей въ отвтъ и кланялся, съ шарканьемъ ногами, Кожухову, который молча и безъ поклона, подалъ ему руку.

— Я васъ, господинъ Львовъ, должна немного подробне познакомить съ Петромъ Ивановичемъ, также громко продолжала хозяйка.— Вы, вроятно, уже слышали, а если не слышали, та скоро услышите, что Петръ Ивановичъ влюбленъ въ меня, а я въ него, и что мы…. впрочемъ, довольно съ васъ, подробности вамъ не замедлятъ сообщить.

Господинъ Львовъ улыбался и слегка кланялся за вниманіе и довріе въ нему хозяйки.

— Вы недавно пріхали? доставая платокъ изъ кармана позади сюртука, спросилъ Кожуховъ, какъ бы перемняя разговоръ и какъ бы давая замтить, что рчь хозяйки мало его интересуетъ.

— Только недлю, и не усплъ еще сдлать визитовъ всмъ, заслуживающимъ глубокаго уваженія. Вы позволите мн завтра обезпокоить васъ своимъ посщеніемъ? отвчалъ Львовъ, кланяясь и улыбаясь.

— Какъ длинно, господинъ Львовъ! сказала хозяйка, не давая отвчать Кожухову, который только въ знакъ согласія кивнулъ головой.— У насъ, господинъ Львовъ, пожалуй, любятъ, когда говорятъ утонченно вжливо, но сами привыкли говорить коротко и просто.

— Господа! обращаясь во всмъ гостямъ, продолжала хозяйка.— Я явилась въ залъ не потому, что сердце сердцу всть подаетъ, а потому, что готовъ чай и милости просимъ въ столовую.

Гости въ это время благодарили двушку за игру и, каждый по своему, выражали восторгъ отъ ея игры, при чемъ Орцкій сказалъ: ‘о, да!’о, да!’ и крпко пожалъ руку двушки, а Кречетовъ, совершенно молча, только еще боле крпко пожалъ ея руку. Посл словъ хозяйки, вслдъ за нею, пропустивъ двушку впередъ, вс отправились въ столовую. Въ столовой вс услись за большой круглый столъ. Хозяйка сама наливала чай, лакей разносилъ, и за столомъ завязалась оживленная бесда. Оживленіе всегда поддерживала хозяйка, давая тему, для разговора и бойкими вопросами вызывая на откровенное высказываніе отвтовъ.

— Разскажите, господинъ Львовъ, какъ вы нашли нашъ городъ? спросила Софія Михайловна Львова, который сидлъ рядомъ съ двушкой и, слдовательно, вторымъ отъ правой руки хозяйки. За Львовымъ сидлъ Лукомскій, за нимъ — Орцкій, дале — Кречетовъ, потомъ — Вороновъ и, наконецъ, Кожуховъ — ближе всхъ къ лвой рук хозяйки.

— Мн очень понравился городъ, Софія Михайловна, отвчалъ Львовъ.— Когда я, подъзжая, смотрлъ на него изъ окна вагона, то невольно вспомнилъ Швейцарію, какъ рисуютъ ее на картинахъ. Это было утромъ, въ десять часовъ. Все такъ хорошо было видно: большой, старый и древній соборъ и кругомъ его, по холмамъ, разбросаны дома и домики, такіе чистенькіе, веселенькіе, и дымъ изъ ихъ трубъ струился тихой синенькой струйкой… Я долго любовался и думалъ, какъ въ этихъ домикахъ мать занята приготовленіемъ къ обду, дочери играютъ на фортепіано, читаютъ, шьютъ…. отецъ на служб, а сыновья въ гимназіи, и я самъ не въ вагон, а читаю математику въ класс…. Все это такъ хорошо представлялось мн, что я даже, какъ будто, слышалъ стукъ ножей въ кухн домиковъ, игру милой двушки на фортепіано, мелодичное чтеніе стиховъ…. Мн было досадно, когда поздъ сталъ и нужно было выходить.

— О, да! сказалъ Орцкій.

— Восхитительно! какъ бы поддерживая Орцкаго, сказала хозяйка.

— И знаете-ли, Софія Михайловна, началъ Лукомскій, скоро и почти безъ интонаціи въ голос,— когда я възжалъ въ С—нскъ, онъ тоже вызвалъ во мн воспоминаніе о Швейцаріи, гд мн приходилось быть во время моего студенчества. А въ заключеніе, у меня тоже явилось прекрасное представленіе о жителяхъ города. Я думалъ: здсь хорошо быть прокуроромъ,— прекрасная панорама города кладетъ мягкій колоритъ на преступленія его жителей!

— О, да! о, да! поддакнулъ боле горячо Орцкій.

— Счастливые новые суды и ихъ двигатели! съ замтною грустью въ голос, но еще боле гортанно, началъ Кожуховъ. Ихъ дло не чуждо поэзіи, они работаютъ, наслаждаясь игрою страстей предъ глазами, слушая ораторскую импровизацію!…. Въ заключеніе, положимъ, тоже Сибирь, но съ торжествомъ правды съ попраніемъ порока. Ахъ! вздохнулъ онъ громко.

— О, да! О, да! опять со стороны Орцкаго.

— Когда они възжаютъ въ городъ, продолжалъ Кожуховъ,— то прекрасная панорама города нашептываетъ имъ мысли о ихъ прекрасной служб. Природа въ союз съ ними! А я, когда лтъ пять назадъ, възжалъ въ нашъ городъ, такъ, подъ вліяніемъ его красивой панорамы, говорилъ: хорошо, очень хорошо! Но я буду любоваться твоей природой, городъ, если тобою правитъ губернаторъ умный человкъ, и буду презирать тебя, убгу, отрясу прахъ съ ногъ своихъ, если твой начальникъ губерніи злой, несправедливый человкъ!

— О, да! О, да! О, да! очень горячо поддакивалъ Орцкій.

— Я желаю знать мнніе всхъ о нашемъ город. За вами очередь, князь, живо сказала хозяйка.— Я не спрашиваю господина Орцкаго, такъ какъ онъ высказываетъ свое мнніе при отвтахъ другихъ….

— О, да! слабо поддакнулъ Орцкій.

— Городъ, какъ масса русскихъ городовъ, построенныхъ на возвышенномъ берегу рки, серьезно и какъ бы немного брюзгливо началъ Кречетовъ.— На него похожи Смоленскъ, Нижній, Курскъ, Горбатовъ, село Павлово, мстечко Столбцы…. Безъ смысла въ архитектурномъ, гигіеническомъ, пожарномъ и такъ дале отношеніяхъ, собраны въ кучу пять-шесть, или десятокъ-другой церквей, и вокругъ нихъ, какъ деревья въ лсу, безъ порядка и удобства, разбросаны дома и домишки…. Это снаружи. А внутри, какъ во всхъ городахъ россійскихъ, полное отсутствіе политической жизни, малый, едва замтный интересъ къ литератур, большое развитіе и уваженіе къ служб, халуйству и безкритическому поклоненію ея жрецамъ…. И все и вся издаетъ тотъ характерный запахъ, который поэтъ назвалъ ‘характерною русскою смсью’ — запахъ мусора, пыли и водки….

— О, да! О, да! О, да!

— Вы, кажется, одинаково одобряете и оптимистовъ, и пессимистовъ нашего города? обратясь къ Орцкому, сказала хозяйка.

— О, да! Въ одномъ случа,— впечатлніе чувствъ, а въ другомъ,— выводы строгаго ума…. О, да! разъяснилъ Орцкій.

— А вы, господинъ Вороновъ? спросила, улыбаясь, хозяйка.

— Я?… Я дума….. Я того же мннія, какъ и Софія Михайловна, и Катерина Дмитріевна, мягко и любезно-застнчиво отвтилъ Вороновъ.

— Ха, ха, ха! смялись гости и улыбались дамы.

— Но у васъ противоположные взгляды, я оптимистка, а Катя пессимистка, сказала весело хозяйка.

— Егоръ Осиповичъ выберетъ золотую середину и ближе всхъ будетъ къ истин, сказалъ Кожуховъ.

— О, да! О, да! поддакнулъ весело Орцкій.

— Скажите, господинъ Львовъ, а внутренняя жизнь города какое произвела на васъ впечатлніе? спросила хозяйка.— Мнніе князя мы уже слышали, улыбаясь князю, закончила она.

— Прекрасное впечатлніе, Софія Михайловна! Есть хорошія улицы, много большихъ домовъ, отличный городской садъ, прекрасная гимназія, въ которой директоръ и новые мои товарищи встртили меня очень радушно. Что же касается другихъ обывателей, то, если ихъ радушіе будетъ, хотя въ половину такимъ, какъ радушіе Софіи Михайловны, Катерины Дмитріевны и Дмитрія Ивановича, которымъ я имлъ счастье первымъ сдлать вечерній визитъ,— то, думаю, лучшаго города трудно найти. Львовъ говорилъ все это безъ улыбки, но искренно, съ довольствомъ, разлитымъ по всему лицу.

— О, да! О, да! О, да! горячо поддакнулъ Орцкій.

— Ореста Ильича нечего и спрашивать, Софія Михайловна, началъ тмъ же голосомъ Кожуховъ.— Онъ черезъ мсяцъ влюбился, черезъ два — объявленъ женихомъ, черезъ три — будетъ семьяниномъ и собственникомъ, а, слдовательно, и полнымъ гражданиномъ нашего города…. Князь уже высказалъ свое мнніе, господинъ Орцкій — тоже, я не ухалъ, слдовательно, его превосходительство прекрасный начальникъ, а для меня это все…. Егоръ Осиповичъ раздляетъ, наврное, опять мннія Катерины Дмитріевны и Софіи Михайловны…. Если он будутъ любезны доврятъ намъ ихъ искреннія мннія, то…. ваше желаніе, Софія Михайловна, будетъ вполн удовлетворено: мы вс тогда выскажемъ наше мнніе о внутренней жизни города С—нска.

— О, да! О, да! О, да! весело и горячо одобрялъ Орцкій.

Глаза всхъ мужчинъ устремились на двушку.

— О, мама! когда папа здоровъ, мн все нравится, а когда папа боленъ, мн и дома скучно, и на улиц скучно, живо сказала двушка, которая всегда съ интересомъ слушала разговоры гостей, дирижируемые ея мачихой, и, когда спрашивалось ея мнніе, отвчала правдиво и не стсняясь.

— О, да! О, да! О, да! еще боле горячо поддакивалъ Орцкій.

— Я тоже скажу: о, да! о, да! громко и сильно оживляясь, началъ Кречетовъ.— Да, вы правы, Катерина Дмитріевна! Дмитрій Ивановичъ единственный, свтлый, безупречный человкъ въ нашемъ город. И когда онъ боленъ, то нельзя не грустить, а все окружающее становится еще боле мизернымъ, жалкимъ.

— О, да! О, да! также горячо одобрилъ Орцкій, и, вскочивъ съ кресла, подошелъ къ двушк и, со словами ‘благодарю! о, да! вы правы, о, да!’ пожалъ ея руку.

Примру Орцкаго послдовали вс мужчины. Когда Кречетовъ послднимъ подошелъ къ ней, она сказала:

— Я также пожму вашу руку за любовь къ папа.

— Но я такъ не въ силахъ, какъ вы, немного сдвинувъ плечи, сказала она, когда сильное пожатіе Кречетова, вроятно, причинило ей боль.

— А мое мнніе о внутренней жизни нашего города вотъ какое, сказала хозяйка, когда вс услись опять у стола.— Если бъ я была мужчина, то, чтобы быть твоимъ, Катя, я второй разъ достала бы кубокъ изъ бездны, чего не могъ сдлать пажъ у Шиллера! И она обняла двушку и три раза поцловала ее.

— О, да! О, да! О, да! кричалъ Орцкій.

— Браво! Браво! Браво, Софія Михайловна! говорили остальные мужчины и подходили къ ней и жали ея руку.

III.

Когда вс выразили свой восторгъ и услись, то разговоръ на минуту затихъ. Мужчины пили чай, а Софія Михайловна смотрла съ искренней любовью на падчерицу, которая, улыбаясь, шаловливо жала ея руку въ своихъ рукахъ.

— А знаете, господинъ Львовъ, не переставая смотрть на падчерицу, начала Софія Михайловна.— Такъ какъ ваши впечатлнія очень сходны съ впечатлніями Ореста Ильича, то я предугадываю вашу дальнйшую жизнь у насъ…. Вы также скоро влюбитесь, будете чрезъ два мсяца женихомъ, чрезъ три — мужемъ и, какъ говорить Петръ Ивановичъ, заживете у насъ полнымъ гражданиномъ, не правда-ли? А у насъ есть много хорошихъ барышень!…

— Я люблю семейную жизнь, Софіи Михайловна, отвчалъ Львовъ.— Если судьба познакомитъ меня съ доброй, умной и…. онъ хотлъ сказать хорошенькой, но ему показалось, что произносить это слово въ присутствіи женщинъ — не тактично, и онъ, чуть-чуть помолчавъ, закончилъ такъ:— которая полюбитъ меня, то я не только чрезъ три, чрезъ два мсяца буду просить ее быть моей женой передъ людьми и передъ Богомъ.

— О, да! безъ особеннаго ударенія со стороны Орцкаго.

— Но вы будете смотрть только на двушку, а не на приданое? спроста Софія Михайловна.

— О, это все равно! Душа, сердце, умъ, весь человкъ — это главное, Софія Михайловна! А деньги, приданое — это не важно! горячо сказалъ Львовъ.

— О, да! О, да! произнесъ Орцкій, и слышно было, что теперь его ‘о, да!’ было не то ‘о, да!’, которое онъ говорилъ, когда рчь шла о хозяйк въ роли пажа, боле энергичнаго пажа, чмъ нарисовалъ Шиллеръ.

Мужчины, а также и Софія Михайловна, улыбались горячности Львова. Одинъ только Лукомскій не улыбался. Ему казалось, что улыбка хозяйки и мужчинъ относится къ нему, что они подтруниваютъ надъ нимъ, берущимъ замужъ двушку съ большимъ приданымъ.

— Я съ вами не согласенъ, господинъ Львовъ, началъ скорй, чмъ обыкновенно, Лукомскій.— Мн кажется, что въ наше время, когда все стремится къ равенству, бракъ можетъ быть только между вполн равными элементами. Возьмемъ въ примръ васъ. Вы, кром своего общечеловческаго я, представляете изъ себя еще и капиталъ, дающій доходъ дв тысячи рублей въ годъ,— вдь ваше жалованье около двухъ тысячъ? Капитализируя капиталъ по его доходности изъ пяти процентовъ годовыхъ, выходитъ, что вы, повторяю, кром своего общечеловческаго я, представляете собою еще и капитал, въ сорокъ, тысячъ въ настоящее время, а чрезъ пять-десять лтъ, когда вы можете быть директоромъ, товарищемъ министра,— вы можете совмстить въ себ капиталъ тысячъ во сто. Что же? воодушевляясь все боле и боле, продолжалъ Лукомскій.— При стремленіи къ полному равенству во всемъ въ жизни, при стремленіи современныхъ женщинъ тоже, къ равенству съ мужчиной, вы захотите отступить отъ этого великаго принципа равенства? Вы захотите связать себя съ тмъ, что не равно вамъ, что, положимъ, иметъ такое же, какъ ваше, общечеловческое я, но въ которомъ совмщается полное отсутствіе капитала? Нтъ! Вы сближаетесь, вы выбираете кругъ знакомыхъ, близко подходящихъ въ вамъ по ихъ я и по ихъ капиталу. Только среди этихъ, сходныхъ съ вами элементовъ, у васъ является близость, откровенность и, если среди этихъ элементовъ будетъ подобный вамъ элементъ — двушка, вы обнаружите предъ такимъ элементомъ ваше общечеловческое я, она обнаружитъ свое, явится любовь и бракъ…. Но, милостивые государи, совершенно увлекшись и привставъ съ кресла, продолжалъ Лукомскій,— случайность, а не общее правило, исключеніе, при господств великаго принципа равенства, когда вы даже только сойдетесь, познакомитесь съ элементомъ не равнымъ вамъ по капитализаціи, хотя, быть можетъ, и сходному съ вами по общечеловческому я. Мн кажется, скажу я въ заключеніе, что двушка, если только она стоитъ на высот великаго принципа равенства, если только она уважаетъ себя, дорожитъ своимъ человческимъ достоинствомъ, идетъ въ бракъ не какъ въ рабство, а съ сознаніемъ полнаго равенства въ брак и семь, такая двушка, наврно, если она бдна, не пойдетъ за мужчину, капитализирующаго боле ея, и наоборотъ. Такія двушки не нарушатъ великаго принципа равенства! Ихъ умъ, душа и сердце воспринимаютъ горячо, безъ раздвоенности, великія истины и он съумютъ поддержать, послдовательно провести въ жизнь великій принципъ полнаго равенства въ брак!

— О, да! О, да! горячо и сильно громко подхватилъ Орцкій, едва Лукомскій окончилъ свою рчь.

— Браво! Браво! сказалъ Кожуховъ, при чемъ лицо его улыбалось, а глаза смотрли гордо и самоувренно.

Львовъ сидлъ съ задумчивою физіономіей и думалъ надъ вопросомъ о брак съ новой философіей, предложенной Лукомскимъ.— Я не зналъ, думалъ онъ,— что кром меня, меня — общечеловческаго я, есть еще во мн стотысячное я! Кто знаетъ? Можетъ чрезъ пять, десять лтъ, я буду директоромъ, буду стотысячное я и плюсъ я какой есть! Да и теперь я есть, и есть еще плюсъ я — сорокъ тысячъ….

Кречетовъ нервно ёрзался въ кресл, поднималъ рукою волосы на голов, закусывалъ губы, и кровь прилила къ его лицу: оно было красно, какъ гребень птуха. Вороновъ, какъ всегда, любезно смотрлъ на хозяйку и ея падчерицу. Хозяйка, тоже какъ всегда, улыбалась и посматривала пытливо на каждаго изъ мужчинъ, какъ-бы желая отгадать, по ихъ лицамъ, какого они мннія о философіи брака Лукомскаго. Катерина Дмитріевна смотрла серьезно, наклонивъ голову и устремивъ глаза въ стаканъ чаю, стоявшій предъ нею.

— Я не пропущу ни одного засданія, когда вы будете обвинять, сказала хозяйка посл короткаго молчанія, во время котораго вс были заняты оригинальной рчью Лукомскаго.

— О, да! О, да! уже мене горячо со стороны Орцкаго.

— Но, господа, продолжала хозяйка,— предметъ такъ интересенъ, и Орестъ Ильичъ, съумлъ такъ высоко его поставить, что я бы желала знать мнніе всхъ…. конечно, мужчинъ. Мы, женщины, уловимъ истину и постараемся провести ее въ жизнь…. Такъ, Катя? обратилась она, въ заключеніе, къ падчериц.

— Да, да! Истину, истину, мама! громко и горячо сказала двушка, быстро приподнявъ наклоненную голову вверхъ.

— Ваше мнніе, князь? вопросительно сказала хозяйка, замтившая въ Кречетов сильное желаніе говорить.

— Истину, истину! Мое мнніе? какъ-бы повторяя вопросы, на которые онъ долженъ отвчать, и желая выиграть время для толковаго отвта, началъ Кречетовъ, вороша свои волосы на голов.— Мннія вырабатываются жизнью: матерью и семьей — въ начал, школою и университетомъ — въ средин и практикою жизни — въ конц-концовъ. Разныя жизни — разныя мннія, и, кажется, правъ тотъ, кто. говоритъ, что каждое мнніе справедливо, если только оно искренно… Низенькій Гулливеръ попалъ въ среду карликовъ лиллипутовъ, долго прожилъ среди нихъ,— и сроднился съ мнніемъ, что онъ великанъ. Черезъ нсколько лтъ, попавъ опять въ среду подобныхъ себ, и даже выше себя ростомъ людей, онъ уже не могъ отршиться отъ взгляда на себя, какъ на великана. Привычка — вторая натура, и разубдить Гулливера было нельзя… Донъ-Кихоть примръ того же. Не опровергнуть, не. разубдить того, кто жизнью выработалъ мнніе, что онъ, кром того, что есть человкъ, гражданинъ, онъ еще — плюсъ Капиталъ, доходъ, процентъ! Я признаю подобное мнніе необходимою принадлежностью извстной категоріи людей, но я радъ, что не принадлежу къ ихъ числу…. Дай Богъ только, чтобы подобной категоріи мужчины громко высказывали свои мысли и женились на двушкахъ подобныхъ же мыслей, но грустно будетъ, разыграется страшная драма, если съ мужчиной подобныхъ мыслей свяжетъ судьбу свою двушка, смотрящая на мужчину только какъ на гражданина съ извстными обязанностями предъ отечествомъ. Горе, если такая двушка свяжетъ судьбу свою съ мужчиной плюсъ капиталъ я узнаетъ о его двойственности, когда будутъ уже дти, когда будетъ потеряна еи молодость и ея лучшія силы!… Можно оцнивать себя изъ пяти процентовъ, по сумм получаемаго жалованья, и можно оцнивать себя по сумм добра и пользы, приносимой обществу, можно стремиться и достигать хорошихъ окладовъ, и можно стремиться къ плодотворной дятельности гражданина для пользы общественной…. Кто правъ, кто боле полезенъ — вопросъ не въ этомъ. Его разршитъ исторія этихъ людей, этихъ направленій. Но есть съ такими направленіями и мужчины и женщины, и я еще разъ пожелаю только одного, чтобы, сама судьба соединяла и его и ее одной категоріи, но горе, если случай соединитъ его одной категоріи съ нею другой категоріи!

— О, да! глухо сказалъ Орцкій.

— Слова и мысли, которыхъ ни опровергать, ни защищать нельзя, холодно, безъ раздраженія, обращаясь взглядомъ къ хозяйк сказалъ Лукомскій, сказалъ такъ, какъ говорятъ прокуроры на разсужденія новичка адвоката, который, вмсто опроверженія факта или смягченія его, занесся своею молодою горячностью и неопытностью на высоту критики о вмняемости факта вообще. Слова, слова! говоритъ такому защитнику прокуроръ и посматриваетъ на предсдателя, что-де предсдатель не останавливаетъ болтуна.

— Я понялъ вашу мысль, князь, и нахожу, что вы правы, а господинъ…. а Орестъ Ильичъ ошибается, началъ Львовъ.— Я невольно вспомнилъ слдующій случай: дня три назадъ, гуляя по городу я невольно былъ удивленъ, не встртивъ въ немъ ни одного частнаго пансіона, какъ для мальчиковъ, такъ и для двочекъ. Мн невольно пришла тогда мысль устроить самому пансіонъ, и невольно же явился отвтъ: когда женюсь…. Представьте же себ, что я, оцненный Орестомъ Ильичемъ въ сорокъ, а въ будущемъ — во сто тысячъ, женюсь на двушк тоже съ сорока тысячами, но которая не хочетъ полезно трудиться, а хочетъ только нарядовъ, танцевъ, баловъ и тому подобнаго!… Ея сорока тысячъ не хватитъ и на три года, а моихъ процентовъ, моего жалованья….

— Папа, папа идетъ! вскрикнула Катерина Дмитріевна, заслышавъ движеніе въ прихожей, и, съ шумомъ отодвинувъ кресло, убжала изъ столовой, прервавъ недоконченную рчь Львова.

IV.

Съ уходомъ двушки, хозяйка покинула роль предсдательницы и молча принялась наливать чай въ три стакана, потомъ поставила ихъ въ рядъ на стол, у широкаго кресла, и ушла тоже на встрчу мужа, а гости встали изъ-за стола и, образовавъ изъ себя дв группы, вели не громкій разговоръ. Одну группу составляли: Львовъ, Вороновъ и Кожуховъ, а другую — Лукомскій и Орцкій. Кречетовъ продолжалъ сидть у стола, досадуя на самого себя. Онъ былъ недоволенъ своею рчью въ опроверженіе философіи Лукомскаго,— находилъ ее черезъ-чуръ личною, тогда какъ можно бы было стать на отвлеченную точку…. и онъ раздражительно кусалъ губы и ерошилъ волосы.

— О, да! говорилъ негромко Орцкій,— вамъ возражали слабо…. Вы, о, да! Вы возбудили новую точку! О, да! О, да! Очень врный взглядъ на подругу жизни! О, да!

— Взглядъ, чуждый идеализма, сентиментализма, піетизма и, даже, прудонизма и нигилизма. Мой взглядъ можно назвать позитивнымъ, научнымъ…. Противъ него можно говорить одни только слова, слова и слова, отвтилъ Лукомскій.

— О, да! О, да! Вы правы, о, да!

— А наука — трудная вещь, продолжалъ Лукомскій.— Противъ нея, противъ ея выводовъ, такъ мало доступныхъ для пониманія не стоящихъ на высот науки, всегда встртишь толпу противниковъ, порицателей. Но за то и всегда были люди науки, проводящіе ея истины въ жизнь!

— О, да! О, да! Но мн. кажется, о, да! вы не послдовательны. Mademoiselle Плитова хороша, мила, симпатична, о, да! умна…. Вашъ выборъ съ общечеловческой. точки, о, да! вы такъ сказали? я одобряю, о, да! Но choisisses votre femme par l’orelle bien plus que par les yeux! о, да!… Мн кажется, вашъ выборъ противорчитъ вашей научной точк, о, да!… Вдь за mademoiselle Плитовой только имніе, самое большее тысячъ въ тридцать, а васъ нужно капитализировать по меньшей мр тысячъ въ семьдесятъ, о, да!… Я не считаю блья, тряпокъ и…. et cetera…. о, да!

— Вы ошибаетесь. За mademoiselle Плитовой еще деньгами тысячъ около ста, сухо сказалъ Лукомскій.

— Нтъ, нтъ! О, да! Справьтесь точнй…. Я раздляю вашу научную точку, о, да! Я ее чутьемъ чуялъ и всегда хотлъ ей слдовать, о, да!… О mademoiselle Шатовой я обстоятельно знаю и…. и…. о, да! Она не подходитъ подъ науку, хотя она, о, да! восхитительна, умна, отлично играетъ…. Но…. О, да!.

Въ это время въ другой групп шелъ также тихій разговоръ.

— Я бы на вашемъ мст, господа, говорилъ Кожуховъ, не прозвалъ эту прелестную двушку.— Сколько ума, доброты, любви и искренности! Кром того, молодость, красота и богатство…. Тутъ, какъ не оцнивай себя, подходящій товарецъ….

— А вы сами, Петръ Ивановичъ, чего зваете? улыбаясь и смотря разсянно внизъ на свои ноги, сказалъ Вороновъ, какъ говорятъ люди, когда желаютъ не показать вида, что ими уже закинута удочка туда, куда другіе только совтуютъ закинутъ.

— Мн тридцать пять лтъ, я не для такихъ! отвтилъ Кожуховъ, и въ его искусственно-гортанномъ голос слышна была грусть, что ему тридцать пять или что онъ не для такихъ.— Для васъ, господинъ Львовъ, продолжалъ онъ,— это неземное созданіе. Вы молоды, заняты дломъ, которое такъ нравится барышнямъ, вамъ очень идетъ небеснаго цвта мундиръ…. Вамъ будетъ грхъ, если уступите ее другому!

Въ голос Кожухова не замтна была иронія, и Львовъ, вря въ истинность похвалы ему, вря въ то, что говорилось о двушк, и находясь въ положеніи между страхомъ и надеждою, отвчалъ немного дрожащимъ голосомъ:

— Да, да! Это восхитительная двушка! Въ нее можно влюбиться до сумасшествія!… Но…. она богата, а я…. такъ недавно пріхалъ и, кром скромнаго жалованья и сильной любви, ничего боле не могу ей датъ….

— Это пустяки, ободрялъ Кожуховъ, хлопая Львова по плечу.— Она умная и либеральная барышня, ей не нужно пудъ соли скушать съ вами, чтобы узнать и полюбить васъ. Вдь она, вмст съ отцомъ, пишетъ громадное сочиненіе о самоуправленіи въ Европ и на границахъ Китая…. виноватъ, и въ Россіи. Это наши радикалы выдляютъ Россію изъ Европы, а Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна только либеральны….

Въ дверяхъ появился Дмитрій Ивановичъ, ведя, правильне ведомый, подъ руки жену и дочь.

— Здравствуйте, добрый вечеръ! говорилъ Рымнинъ на поклоны гостей.— А рукопожатія, извините, долженъ отложить до отвода дамъ на мсто, къ столу. Отведя дамъ и потомъ подавая руки гостямъ, онъ продолжалъ:— Вы извините, господа, что мой приходъ прервалъ вашу бесду и хозяева васъ покинули однихъ…. Право, Соня, понизивъ голосъ и съ добродушнымъ укоромъ продолжалъ онъ,— пора перестать теб, хотя при гостяхъ, встрчать меня и оставлять ихъ однихъ!… Но вы извините ихъ, господа, указывая глазами на дамъ, продолжалъ онъ. Ce que femme veut, Bien le vent, или, что проще, колы бъ же волы булы человіки, а тожъ волы бабы!

Вс улыбались, снисходительно и любезно посматривали на хозяина и опять услись вокругъ стола.

— А я вамъ, господа, могу сообщить отличную новость. Вотъ выпью мои три стакана и удовлетворю ваше любопытство, сидя въ кресл, продолжалъ Рымнинъ. Онъ наливалъ чай въ блюдце, подносилъ его высоко ко рту и пилъ чай въ прикуску.

— Я могу отгадать, сказала Софья Михайловна, пытливо смотря на мужа.— Опять слухъ о новыхъ ограниченіяхъ правъ земства и объ усиленіи власти предсдателя въ нихъ?

— О, да! холодно и вопросительно поддакнулъ Орцкій.

— Нтъ, Софья Михайловна, началъ Кожуховъ.— Предводитель дворянства, вроятно, телеграфировалъ Дмитрію Ивановичу, для чего созывается экстренное губернское собраніе?

— Слдующее мнніе или предположеніе? смдсь, начала хозяйка, давая знать, что бесда у стола опять вступила въ правильный порядокъ и что она опять заняла мста предсдателя.

— О, да! О, да! одобрялъ Орцкій.

— Не угадаете, принимаясь за второй, стаканъ, сказалъ Рымнинъ.

— Непослдовательностью и трусливостью тамъ, поднявъ палецъ вверхъ, началъ Кречетовъ насъ не заинтересуете, и это не новость, Дмитрій Ивановичъ!

— Я недавно пріхалъ, не усплъ еще познакомиться съ интересами интеллигенціи, потому не могу даже попробовать отгадать то, что думаетъ сообщить Дмитрій Ивановичъ, сказалъ Львовъ съ замтною грустью, отвчая на вопросительный взглядъ хозяйки, который она бросила на него посл словъ Кречетова.

— Господинъ Вороновъ? сдавала хозяйка-президентъ.

— Я?… Дмитрій Ивановичъ сейчасъ сказалъ, ‘Ce que femme veut, Dieu le veut’, такъ я заране присоединяюсь къ предположенію Катерины Дмитріевны, стыдливо-робко, но не трусливо и не застнчиво отвчалъ Вороновъ.

— О, да! О, да! слабо одобрилъ Орций!

— Господинъ Лукомскій? сказала хозяйка улыбаясь, какъ и вс гости, и Богъ, ихъ знаетъ, что означала ихъ улыбка: насмшку-ли надъ отвтомъ Воронова, похвалу-ли отвту или улыбку надъ уже черезъ-чуръ торжественными вызовами къ отвту хозяйкой-президентомъ.

— Я подерживаю мнніе или присоединяюсь къ заявленію Егора Осиповича. Женщины всегда были боле отгадчицы, чмъ мужчины, ровнымъ, но боле сухимъ, чмъ прежде, голосомъ отвчалъ Лукомскій.

— Я свое мнніе высказала и за тобой слово, Катя, обратилась хозяйка къ падчериц, которая все время продолжала смотрть на отца. Отецъ такъ спокойно и довольно отдувалъ губы и дулъ ими на чай въ блюдц, такъ торопливо-жадно прихлебывалъ его изъ блюдца, что дочь улыбалась, не переставая слушать разговоръ за столомъ.

— О, мама, я отгадаю! Я докажу, что ‘женщины боле отгадчицы, чмъ мужчины!’ повторяя слова Лукомскаго и слегка подражая его голосу, громко сказала двушка. Она остановилась. Слабый румянецъ вдругъ показался на ея щекахъ, которыя теперь походили на тонкій, просвчивающій фарфоръ. ‘Какая я двчонка. Какая хвастунья, если не отгадаю!’ подумала она и серьезно и пытливо посмотрла на отца. Чрезъ мгновеніе она опять улыбалась, словно увидала на лиц отца разгадку загадки и обрадовалась ей.

— Папа придумалъ и сообщитъ что-то хорошее, что дастъ пищу бднымъ голоднымъ, громко, серьезно и самоувренна сказала она, продолжая смотрть на отца.— Такъ, папа? спросила она потомъ и уже замтно робко и тихо.

— О, ты всегда отгадаешь мои думы! ставя блюдце третьяго стакана на столъ, съ дрожью къ голос сказалъ Рымнинъ.— Иди ко мн, моя Екатерина, моя отгадчица, и я поглажу твою умную головку и попрошу отгадать: добро или худо придумали мы?..

— О, да! О, да! О, да! горячо одобряя, воскликнулъ Орцкій.

— Браво, браво! Катерина Дмитріевна, браво! слдуй примру Орцкаго, громко говорили мужчины, а глаза Львова, полные благоговнія, любви и радости, устремлены были на двушку, Кречетовъ грустно улыбался и тоже пристально смотрлъ на нее,

А она быстро встала, еще быстре очутилась возл отца, сла на уголъ его широкаго кресла, откинула голову на грудь отца, обхватила его одной рукой за талію, а другой держалась за ручку кресла и смотрла въ лицо отца, такъ что глава ея ушли вверхъ и гостямъ видны были только блки ея глазъ, отчего она теперь еще боле походила на мраморную статую. Отецъ улыбался, касался своей бородою ея щеки, водилъ ею по щек и гладилъ рукою ея волосы, начиная отъ лба въ затылку, какъ бы желая еще боле обнаружить большой лобъ дочери, которая неподвижно сидла въ той же поз, и только улыбка на ея лиц становилась боле замтнй и довольнй. Хозяйка и гости молчали, улыбаясь каждый по своему, смотрли на эту живую, мраморную группу, которую Кожуховъ про себя охарактеризовалъ такъ: ‘декабристъ и его дочь’, хотя Рымнину во время декабристовъ было не боле семи-восьми лтъ.

— Да, да! Ты отгадала, дитя мое! началъ Рымнинъ, немного погодя.— Иванъ Ивановичъ Сергевъ и мы, члены управы, долго ломали голову найти средство сдлать нечувствительнымъ для крестьянъ голодъ нашей губерніи…. Выдать смена на посвъ и немного хлба для поддержанія жизни — вотъ все, что можетъ дать земство и частная помощь общества, но государство, представитель силы общественной организаціи, можетъ уничтожить голодъ совсмъ, можетъ убить его въ корн…. У государства есть на это средства, нужно только возбудить охоту и указать путь…. Иванъ Ивановичъ похалъ въ Петербургъ и передалъ кому слдуетъ и гд слдуетъ эти мысли и подробный проектъ ихъ осуществленія… Мы держали все это въ строгомъ секрет… Иванъ Ивановичъ съумлъ стать на высоту своей великой миссіи, и три часа назадъ я получилъ отъ него слдующую телеграмму: ‘Даны средства построить желзную дорогу въ тысячу верстъ чрезъ всю нашу и дв сосднія губерніи.— Земство будетъ и строителемъ, и организаторомъ дороги, такъ неужели у насъ не хватитъ ума, энергіи и самопожертвованія, чтобы постройкою убитъ голодъ безъ дурныхъ послдствій для крестьянскаго населенія. Пропагандируйте, буду чрезъ пять дней’.

— Чрезъ недлю будетъ собрано экстренное земское собраніе, продолжалъ Рымввнъ, посл прочтенія телеграммы,— и на немъ будетъ обсуждаться просятъ постройки земствомъ желзной дороги съ одною главною цлью: уничтожить голодъ, дать средство голодному крестьянину прокормиться работой и заработать денегъ для прокормленія семейства и для поддержанія хозяйства…. Для этого въ проект предполагается при постройк желзной дороги уничтожить элементъ наживы, кулаковъ…. Какъ организаторы работъ и руководители, привлекаются дворяне всей губерніи, у которыхъ найдется, наврное, охота, знаніе, энергія, чтобы повести дло безъ посредства кулаковъ…. Проектъ уже выработанъ. Сегодня же посланы телеграммы, съ просьбою пріхать для обсужденія проекта, ко всмъ членамъ уздныхъ управъ и къ наиболе преданнымъ общественнымъ дламъ гласнымъ и дворянамъ губерніи…. Мы особенно надемся на васъ, князь, подавая руку Кречетову, окончилъ онъ.

— Потомъ мы надемся, пожавъ руку Кречетову и чуть-чуть помолчавъ, продолжалъ Рымнинъ,— что и наша администрація окажетъ намъ все свое содйствіе въ этомъ важномъ дл. Не такъ-ли, господа? обратился онъ ко всмъ гостямъ, смотря на нихъ, какъ на представителей ‘нашей администраціи’.

— О, да! О, да! Конечно! О, да! О, да! горячо. говорилъ Орцкій, который въ своей должности адъютанта начальника штаба, конечно, могъ наимене считать себя за представителя ‘нашей администраціи’, но онъ всегда горячо подакивалъ, когда говорилось что-либо новое, малоизвстное.

Остальные присутствующіе члены администраціи, поводимому, приняли не такъ горячо рчь хозяина. Вороновъ слушалъ ее разсянно и ловилъ взгляды двушки и хозяйки и по нимъ направлялъ мускулы своего лица, лицо и вся фигура Львова, казалось, говорила, что онъ, Львовъ, очень радъ, что хозяинъ доволенъ, но что онъ, какъ недавно пріхавшій, не можетъ, къ сожалнію, высказать опредленнаго мннія, а будетъ только отъ души сочувствовать радости хозяина, Кожуховъ смотрлъ невозмутимо, какъ всегда. По его лицу, по его глазамъ, трудно было ршить, одобряетъ, или порицаетъ онъ рчь хозяина, но онъ смотрлъ на себя въ то время, какъ на представителя ‘нашей администраціи’, а потому счелъ долгомъ отвтить на обращенныя къ администраціи слова хозяина.

— Я сегодня, началъ серьезно Кожуховъ,— часа три назадъ, имлъ удовольствіе слышать отъ его превосходительства о созыв экстреннаго губернскаго земскаго собраніи. Губернаторъ, не придавая такой обширности неурожаю губерніи, какую придало ему земство и губернскій предводитель, все-таки озабоченъ пріисканіемъ средствъ для облегченія неурожая для крестьянъ. Онъ думаетъ предложить нкоторые проекты, съ своей стороны, на обсужденіе экстреннымъ собраніемъ земства, но когда онъ узнаетъ о такомъ грандіозномъ план, какъ постройка земствомъ тысячи-верстной желзной дороги, то, конечно, употребитъ вс зависящія отъ него мры къ оказанію содйствія земству дли успшнаго осуществленія такого грандіознаго проекта….

— О, это великая, грандіозная затя! измняя голосъ изъ серьезнаго въ боле фамильярный и съ улыбкою на лиц, продолжалъ Кожуховъ.— Хотя я лично и раздляю мнніе губернатора, что въ губерніи не голодъ, а только мене средняго урожай.

— Скажите мн, пожалуйста, Петръ Ивановичъ, какія данныя иметъ губернаторъ, кром чистаго упрямства, отвергать голодъ? Я васъ спрашиваю, какъ частнаго человка, думая, что мой вопросъ не составляетъ государственной тайны? спросилъ Рымнинъ.

— О томъ, что администрація можетъ имть кое-какія свднія о состояніи губерніи, опять серьезно началъ Кожуховъ,— объ этомъ, мн кажется, можно и не сомнваться, о приблизительной хотя вроятности этихъ данныхъ тоже трудно сомнваться, хотя, быть можетъ, даже и наврное, свднія администраціи не вполн точны…. Но допустимъ, что со стороны администраціи одно упрямство,— голосъ Кожухова опять сталъ интимнымъ, а лицо улыбающимся,— гд же слдствіе голода, по чемъ мы видимъ, что голодъ царитъ въ губерніи? Гд толпы нищихъ, гд громкое требованіе работы и хлба, гд грабежи и гд поджоги и насилія голодной черни? Ничего подобнаго нтъ и быть не можетъ, потому что нтъ голода, а только мене средняго урожай, съ которымъ нашъ умный крестьянинъ легко примиряется, зная, что и администрація, и земство сдлаютъ все для облегченія его положенія.

— О, да! О, да! Это такъ! О, да! горячо поддерживалъ Орцкій.

— Во первыхъ, все это еще, можетъ и будетъ, ероша волосы и сильно покраснвъ, началъ Кречетовъ.— Можетъ будутъ еще и толпы нищихъ, и убійства, а пожары,— до жатвы, до новаго хлба еще полгода осталось. Во вторыхъ, пусть ждетъ всего этого, кто желаетъ этого! Земство этого не желаетъ, и, быть можетъ, постройкою желзной дороги ему удастся не допустить до этого, не допустить до криковъ: ‘работы и хлба’! Въ третьихъ….

— Во первыхъ, князь, перебилъ Кречетова хозяинъ,— этого никто не желаетъ. Можно ошибаться, имя самыя добрыя намренія. Во вторыхъ, нашъ крестьянахъ, посл великаго гнета крпостнаго права, привыкъ умирать безъ ропота гласнаго, даже съ прощеніемъ на устахъ: ‘не вдаютъ бо, что творятъ’. Въ третьихъ, къ кому и куда идти кричать? До Бога высоко, до царя далеко, а умирать посл порки куда хуже, чмъ безъ порки…. А главное-то въ томъ: докажите намъ, что голода нтъ…. Я согласенъ, что администрація должна имть боле или мене точныя данныя объ экономическихъ силахъ губерніи, объ урожа, но тогда опубликуйте, какой запасъ хлба имется въ деревняхъ и волостяхъ? Сколько уже помщики выдали хлба крестьянамъ заимообразно? Сколько продано крестьянами скота и сколько его осталось?… Вотъ тогда мы и будемъ судить, кто правъ, администрація-ли съ мене среднимъ урожаемъ, или земство съ голодомъ?… До тхъ поръ отвергать холода нельзя: онъ уже хорошо виднъ… И онъ поднялъ руками голову дочери съ своей груди и поцловалъ ее въ голову, а она крпко поцловала отца въ губы, глаза и лобъ.

— Перейдемте въ залъ, господа, сказала хозяйка, и вс, кром хозяина и Кречетова, направились въ залъ.

VI.

Въ зал общество разбилось на кружки. Львовъ самъ вызвался спть подъ аккомпаниментъ Катерины Дмитріевны, Вороновъ сталъ у фортепіано и пересматривалъ Лежавшія на немъ ноты, хозяйка ходила съ Кожуховымъ по зал, а Орцкій и Лукомскій сидли далеко отъ фортепіано и вели тихій разговоръ.

— Откуда бы знаете о состояніи Плитовой? спросилъ Лукомскій.— Вс говорятъ, что, кром имнія, еще сто тысячъ….

— О, да! отвчалъ Орцкій.—Такъ говорили и мн, но я человкъ, о, да! опытный, и прежде, чмъ показать виды на женитьбу, о да! я справлялся очень тонко и обстоятельно, о, да! въ чемъ и гд?… И, о, да! убдился, что ничего и нигд. О, да! О, да! Choisissez totre femme par l’oreille bien plus que par les yeux!… О, да! О, да!

— Коли я ошибся,— очень непріятно, тихо, какъ бы самому себ, с5азалъ Лукомскій.

— О, да! Положеніе непріятное! Съ одной стороны, о, да! нарушеніе принципа, а съ другой, о да! вы — объявленный женихъ! о, да!

— Ну, послднее не важно, вздохнувши, сказалъ Лукомскій.

— Но…. о, да!… Но это жаль, о, да!… Она очень умна…. Въ высшей степени симпатична и мила, о, да!… и вдругъ…. О, да!… посл огласки…. О, да! Жаль!…

— Я предупреждалъ…. Я ясно развилъ свою теорію брака и капитализировалъ себя въ сто тысячъ…. Нужно было понять, когда я ясно говорилъ имъ объ этомъ! сердито и недовольно сказалъ Лукомскій.

— О, да! О, да!… А онъ хорошо поетъ, о, да! и Орцкій началъ слушать пніе Львова, а Лукомскій по виду слушалъ, а на самомъ дл все думалъ о приданомъ mademoiselle Плитовой.

— Я предполагала скоро начать объздъ имній, говорила Софья Михайловна, ходя съ Кожуховымъ по зал.— Въ каждомъ имніи придется пробыть по дв-три дня, уйдетъ боле мсяца….

— Я очень радъ, что губернаторъ задалъ, мн работу на мсяцъ, а то бы было…. очень и очень скучно безъ… вашихъ вечеровъ, сказалъ Кожуховъ, пытливо посматривая на Софью Михайловну, во время перерывовъ и остановокъ въ своихъ словахъ, и Софья Михайловна замчала его пытливыя посматриванія, но продолжала неопредленно смотрть по сторонамъ и тмъ же шагомъ ходить по залу, хотя щеки ея, какъ будто, немного боле свтились румянцемъ, чмъ обыкновенно.

— Я съ Катей начнемъ кататься часъ-другой передъ обдомъ, чтобы приготовиться къ долгому путешествію на колесахъ. Завтра или посл завтра подемъ по р….. шоссе, къ широкому полю…. Вы не начинали еще верховой зды? продолжала разговаривать она.

— Нтъ еще, но думаю начать завтра или посл завтра, отвчалъ онъ и опять пытливо посмотрлъ на нее,

— Вы тоже подете по р….. шоссе? шутливо, но оживленно спросила она.

— Конечно, конечно! улыбнувшись, отвтилъ онъ.

— И въ пятомъ часу?

— Благодарю васъ, подавая ей руку, съ чувствомъ отвтилъ онъ.— Вдь мн только въ это время и можно, я рабочая лошадь, Софья Михайловна, еще съ большимъ чувствомъ закончилъ онъ.

— Гд трудъ, тамъ и счастье! серьезно сказала она и крпко пожала его руку.

— Какъ пріятно поетъ Львовъ! Послушаемъ, немного погодя сказала Софья Михайловна, и она и Кожуховъ стали у стны, далеко отъ фортепіано.

Львовъ плъ подъ тихій аккомпаниментъ:

Льетъ ливмя дождь, несутся тучи,

Полна ненастья эта ночь,

Но мысль о ней, какъ свтъ могучій,

Стоитъ и не отходитъ прочь.

Тебя здсь нтъ, но ты со мною,

Твоя рука въ моей рук,

И все, мой другъ, полно тобою

Въ моемъ укромномъ уголк!

Пусть стонетъ ель, пусть плачетъ вьюга,

Бушуя въ сумрак ночей,

Ты для меня, что солнце юга,

Тепло и свтъ въ теб одной!

У Львова былъ недурной теноръ, небольшой, но пріятный, и онъ умлъ имъ владть: усиливать и понижать при исполненіи романсовъ. Изрдка слушать его было пріятно, пніе нжно щекотало слухъ, но отъ частаго слушанія получался монотонный, тихій, ноющій зудъ въ ушахъ. Когда онъ кончилъ романсъ, Софья Михайловна крикнула ‘браво’! Кожуховъ слегка похлопалъ, а Орцкій громко сказалъ: ‘О, да! О, да!’

Катерина Дмитріевна, продолжая сидть за роялемъ, тоже выразила Львову свое удовольствіе и потомъ извинилась, что своимъ уходомъ помшала ему досказать, а себ дослушать его рчь въ опроверженіе словъ Лукомскаго.

— Но я такъ люблю папа, что безсознательно бгу къ нему на встрчу, закончила она ровнымъ и громкимъ голосомъ, смотря прямо Львову въ глаза своими ясными, темными глазами, въ которыхъ только при послднихъ словахъ засвтилось что-то въ род извиненія за излишнюю откровенность.

— О, вы такъ нжно и искренно встрепенулись и такъ порывисто-легко побжали встрчать Дмитрія Ивановича, что я залюбовался на васъ и самъ потерялъ нить разговора, сказалъ Львовъ искренно, серьезно, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ.

Она улыбнулась.

— Я только на самомъ себ хотлъ показать неправильность сужденій господина Лукомскаго, продолжалъ Львовъ.— Женская душа, сердце, любящее, нжное сердце — дороже денегъ всего міра! Ихъ нельзя купить, ихъ можно только заслужить! горячо закончилъ онъ.

— А разв мы не можемъ работать, какъ мужчины? громко и впадая въ горячность Львова, спросила она.— Разв женщины управляли государствами хуже мужчинъ? Разв въ американскую войну за свободу негровъ женщины не одинаково съ мужчинами работали въ больниц?… Кром души и сердца, которыя вы такъ хорошо цните, мы имемъ и все, что цнитъ Лукомскій въ себ…. Только мы почти вс очень глупенькія, ничего не знаемъ….

— Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна! горячо вскрикнулъ Львовъ. Онъ все такъ же, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ, смотрлъ на нее. Онъ любовался ею, благодарилъ мысленно за доврчивый, горящій искренностью взглядъ, которымъ смотрли на него ея глаза, и когда она говорила въ защиту женщинъ, онъ хотлъ кричать за каждымъ ея словомъ: ‘правда! истинная правда’! и не кричалъ только потому, что находилъ это неприличнымъ, но зато глазами и частымъ наклоненіемъ головы длалъ то же самое. А когда она кончила свою рчь о величіи женщинъ и, не то застыдившись, не то взгрустнувъ о томъ, ‘что мы вс такія глупенькія’, опустила внизъ глаза и начала перебирать клавиши фортепіано, онъ не въ силахъ былъ сдержать своихъ чувствъ и горячо, громко горячо вскричалъ: ‘Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна!…’

— Нтъ, я очень, очень глупа…. Я ничего не знаю…. только языки, тихо, какъ-бы самой себ, сказала она.

— Вы пишете съ Дмитріемъ Ивановичемъ большое сочиненіе на весьма серьезную тему! вспомнивъ слова Кожухова и желая утшить и убдить двушку въ своемъ высокомъ о ней мнніи, опять громко и горячо сказалъ Львовъ.

— Папа пишетъ…. Я только перевожу ему изъ иностранныхъ книгъ…. Вы думаете, это я вамъ свое говорила о женщинахъ? живо спросила она.— Это я въ книгахъ для папа прочла, а своего у меня ничего нтъ и я ничего не умю длать…. Иной разъ такъ досадно, что длать ничего, не умю…. скучно…. Но это рдко….

— Вы отлично играете! уже тихо сказалъ Львовъ. Ему хотлось утшить ее, въ ея голос слышна была грусть, она говорила тихо и съ перерывами, онъ ломалъ голову, какъ помочь бд, и ничего не находилъ, а потому и ухватился за отличную игру на фортепіано, но, какъ бы самъ сознавая слабость утхи въ этомъ, сказалъ объ этомъ тихо, безъ горячности.

— Да, я люблю играть, но хорошо-ли,— не знаю…. Когда скучно, я играю…. Но это все для своего удовольствія, а у папа въ сочиненіи доказывается, что умные и честные люди должны работать больше для общества, чмъ для себя! Тамъ и о женщинахъ говорится то же! Но какъ длать для другихъ, когда ничего не умешь длать! опять горячо проговорила она и опять такъ же смотрла въ глаза Львову.

— О, горячо началъ и Львовъ,— съ вашей доброй, врующей душой дайте только просторъ вашему любящему сердцу!… Обопритесь на боле васъ знающаго мужчину, и вы съ нимъ сдлаете много, много добра и для него, и для другихъ!… Онъ хотлъ еще что-то сказать, но въ это время раздался голосъ Рымнина, и двушка повернула глаза къ нему, а Львовъ замолчалъ и тихо вздохнулъ.

VII.

— Я хочу спросить у васъ, Петръ Ивановичъ, входя въ залъ, вмст съ Кречетовымъ, говорилъ Рымнинъ,— что это за студіоза прислали сегодня къ намъ? Онъ слъ. Дочь сла у одной, а жена у другой его руки, а гости взяли стулья и размстились полукругомъ возл нихъ.

— Студіозъ заправскій! отвчалъ Кожуховъ.— Вида строгаго, какъ у древнихъ спартанцевъ, и зовутъ тоже выразительно: Гордій, по фамиліи — Могутовъ.

— Да за что этого Гордія сюда прислали? вотъ что, если можно, скажите мн. Изъ-за него цлая исторія уже вышла въ город! сказалъ Рымнинъ.

— Подробностей я вамъ не могу сказать, потому что и самъ ихъ не знаю. Въ бумаг сказано глухо, что оный, Гордій, какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, препровождается въ С—ль подъ надзоръ полиціи. Въ Москв маршрутъ его перемнили и, вмсто С—ля, прислали его къ намъ, съ увдомленіемъ объ этомъ московскаго жандармскаго управленія…. Больше я ршительно ничего не знаю, сказалъ Кожуховъ.

— Сегодня вечеромъ приходитъ въ управу Онуфрій Емельяновичъ Лопатинъ, началъ повствовательно Рымнинъ,— и видъ иметъ печальный.— Что это, спрашиваю его, не веселы и изволите опаздывать?— Плохо дло, отвчаетъ, ду въ Питеръ. Цлая, говорить, исторія вышла…. У него въ Петербургскомъ институт дв дочери, и, о ужасъ! узнаетъ онъ сегодня, что студенты сдлали подкопъ въ институтъ, влюбили въ себя институтокъ и поженились на нихъ, конечно, гражданскимъ бракомъ…. Кончилось дло тмъ, что пришлось начальству разослать институтокъ по деревнямъ вокругъ Петербурга, а студентовъ по дальнимъ городамъ…. Такъ вотъ Онуфрій Емельяновичъ и собрался хать узнавать, не попали-ли и его дочери въ деревню?

Мужчины и Софья Михайловна улыбались, а Катерина Дмитріевна, недоумвая, смотрла вопросительно на ихъ улыбку.

— О, да! О, да! Я тоже слышалъ, о, да!

— Это скандалъ! сухо сказалъ Лукомскій.

— Если только правда,— да! сказалъ Кожуховъ.

— Я думаю, что все чепуха, сказалъ Кречетовъ.— Просто, наши городскія газеты, по поводу привоза несчастнаго студента, сочинили цлую исторію и при томъ страшно глупую.

— Разв въ институт глазъ не было у классныхъ дамъ? сказала Софья Михайловна.— Ей и всмъ гостямъ уже былъ извстенъ разговоръ дамы съ членомъ губернскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія.

— Я и самъ такъ думалъ, продолжалъ Рымнинъ,— спрашивая Онуфрія Емельяновича, откуда онъ все сіе выдумалъ? Можетъ приснилось? Нтъ, говоритъ, въ газетахъ есть, жандармъ разсказывалъ, который привезъ студента, да и Агрипина Анатольевна получила изъ Питера письмо, въ которомъ все сіе наиподробнйше росписано…. Посмотрлъ въ газеты. Ничего нтъ, а есть коротенькая замтка, что въ какомъ-то пансіон ученицы собирались нанести обиду дйствіемъ классной дам за строгое обращеніе съ ними…. Однако, Онуфрія Емельяновича насилу удалось уговорить не здить въ Питеръ и дождаться предводителя, который, наврное, привезетъ подробности этой исторіи, если только въ ней есть правда…. Отъ студентовъ все можетъ статься, говоритъ.

— О, да! О, да! со стороны Орцкаго.

— Можетъ быть, частица правды и есть, сказалъ Кожуховъ.— Одинъ, два случая, а у насъ уже превратили въ множество.

— Слухи изъ ничего не бываютъ, сказалъ Лукомскій.

— О, да! О, да! Есть возможность допустить, о, да! сказалъ Орцкій.

— Въ мое время въ московскомъ университет бывали недоразумнія, безпорядки даже, но они касались, такъ сказать, внутренняго быта студентовъ, или столкновеній съ полиціей за излишнія хлопанья въ театр, сказалъ Львовъ.

— О, да! О, да! со стороны Орцкаго.

— Въ московскомъ, но не въ петербургскомъ, сказалъ Лукомсвій.

— Типъ Волохова и Базарова схваченъ врно, замтилъ Кожуховъ.

— О, да! О, да!

— Всякая каррикатура врна дйствительности, началъ, ероша волосы, Кречетовъ.— Во вс времена студентъ былъ студентомъ: увлекался хорошимъ, старался будить сонное общество противъ насилія, но самъ насилія никогда не длалъ! Бросали моченыя яблоки плохому актеру, шикали дурному профессору — самое большее, но чтобы длали подкопы,— не врю и не поврю никогда!

— Да, и мн не врится, сказалъ Рымнинъ.

— А въ какомъ университет кончилъ курсъ Волоховъ? смясь, спросила Софья Михайловна.

— О, да! О, да!

— Наврно не знаю, но полагаю, что онъ съ перваго курса петербургскаго, смясь, сказалъ Кожуховъ.

— Скоре, онъ и гимназію не кончилъ, сказалъ серьезно Лукомскій.

— А я думаю, что онъ началъ и кончилъ курсъ въ поэтической фантазіи Гончарова, сказалъ Кречетовъ, вставая и прощаясь съ хозяевами.

Вс послдовали его примру, и скоро въ зал остались только хозяева…. Рымнинъ передалъ въ спальн жен подробне исторію съ институтками. Оказалась громадная разница между тмъ, что слышала Софья Михайловна отъ Агапіи Симфоріоновны, и тмъ, что услышала она отъ мужа. Въ разсказ Рымнина институтки, судя по найденнымъ дневникамъ ихъ, собирались, вмст съ студентами, отравить Каткова и перевернуть всю Россію вверхъ дномъ…. Чета Рымниныхъ долго разговаривала въ спальн объ этой исторіи….

Ихъ дочь тоже не скоро заснула. Она думала о томъ, какіе это студенты смлые.— Захотятъ, и подкопъ сдлаютъ!… Только для чего это гражданскій бракъ? Если они любили институтокъ, такъ могли бы обвнчаться? А можетъ, имъ не позволяли?… Да, они очень смлые…. А можетъ, и это все враки?… И Кречетовъ говоритъ, что враки. А какой славный Кречетовъ! Высокій, смлый, только некрасивый, чего-то все сердится… Вотъ Львовъ такъ очень хорошенькій и добрый… Какъ онъ хорошо поетъ!… ‘Ты для меня — что солнце юга….’ А хорошо, должно быть, когда такъ любятъ!… ‘Тепло и свтъ — въ теб одной….’ Въ любви должно быть равенство, говорилъ Лукомскій…. Да, это правда! Мама не любитъ папа, она только уважаетъ его. Онъ старикъ, а мама молода, она и не любитъ его…. Бдный папа!… Но какъ же быть равенству, когда мужчины такъ много знаютъ, а мы такъ мало? И особенно я такая глупая…

И долго, долго, лежа на кровати, въ полутемной спальн, думала двушка о словахъ Луконскаго, но и сонъ ея былъ тревоженъ, и во сн мысли Лукомскаго о равенств полномъ въ семь, въ брак, волновали ее….

Глава IV.
Разговоръ полицеймейстера съ хорошенькой дамочкой и разговоръ пьяной компаніи въ трактир.— Скандалъ, кончившійся благополучно.

Едва полицеймейстеръ постучался въ дверь квартиры пристава мироваго създа Ахнева, какъ почти тотчасъ же за дверью раздался сильный топотъ. Полицеймейстеръ, думая, что это спшитъ прислуга отворить дверь, пересталъ стучать и сталъ противъ дверей. Но едва онъ сдлалъ это, какъ дверь быстро отворилась, и молодой мужчина, въ фуражк съ кокардой и въ пальто, стремглавъ выскочилъ на улицу и такъ сильно всею своею массою столкнулся съ полицеймейстеромъ, что послдній далеко отлетлъ въ сторону и едва удержался на ногахъ. Онъ уже хотлъ было начать кричать ‘караулъ!’, но, вспомнивъ о свистк въ карман, торопливо вынулъ его и засвисталъ въ него пронзительно и долго. Онъ пересталъ только тогда свистать, когда немного успокоился, а успокоился онъ тогда, когда прибжавшій будочникъ крикнулъ надъ самымъ ухомъ полицеймейстера:— Чего изволите, ваше благородіе? Полицеймейстеръ осмотрлся кругомъ. Виновника толчка и слдъ простылъ, и только отворенная дверь въ квартиру Ахнева какъ бы указывала на нить въ его открытію.

— Ступай туда, указывая на домъ, сказалъ полицеймейстеръ,— и скажи, что я желаю видть пристава.

— Слушаю-съ, ваше благородіе, отвтилъ будочникъ, направляясь въ дверь.

— Кажись, это онъ самъ убжалъ, какъ очумлый? думалъ полицеймейстеръ, по уход городоваго. Ночь свтлая, за сто шаговъ узнать можно, но онъ, проклятый, выскочилъ какъ оглашенный и прямо въ грудь…. А, сто чертей, теб лшему…. Ажъ искры изъ глазъ посыпались!… Но мелькомъ замтилъ, что, какъ будто, онъ…. Чувствую боль въ груди, проклятый!… Но куда его чертъ несъ, какъ угорлаго?….

— Пристава нту-ти дома, ваше высокоблагородіе, отрапортовалъ будочникъ.

— Такъ и зналъ…. Но куда и на какого лшаго онъ удралъ, какъ оглашенный? громко думалъ полицеймейстеръ.

— Не могу знать, ваше благородіе, отвтилъ за него будочникъ.

— Не съ тобой говорятъ! сердито крикнулъ полицеймейстеръ. Ступай, спроси, дома-ли барыня, и можно-ли къ ней зайти?

— Слушаю-съ, ваше благородіе…. Горничная сказывала, что он плакать изволятъ, уходя, сказалъ будочникъ.

— Драка, что-ли, у нихъ была? Ну, да, отъ драки и убжалъ, какъ очумлый…. Тьфу, сто болячекъ теб проклятому! прикладывая руку къ груди, громко и сердито говорилъ полицеймейстеръ….

— Просятъ, ваше благородіе, пожаловать…. въ горницу изволятъ просить, сказалъ возвратившійся будочникъ.

— Ступай на мсто! сердито сказалъ полицеймейстеръ, входя въ дверь.

Въ небольшой комнат, съ тремя окнами на улицу, съ обстановкой залы и вмст гостинной, съ новой и небдной мебелью, съ цвтами на окнахъ и съ красивой лампой на стол у дивана,— на диван сидла женщина лтъ двадцати, въ чистенькомъ, голубенькомъ ситцевомъ плать. Она была недурненькая блондинка, съ маленькимъ и вздернутымъ къ верху носикомъ, съ пухленькими и румяными щечками и губками, и съ небольшими голубенькими глазками, которые свтились уже черезъ-чуръ мягко и нжно. Она, при вход полицеймейстера, держала носовой платокъ у глазъ.

— Что это? Да вы никакъ плачете? Что съ вами, дорогая Анна Павловна? Здравствуйте!… говорилъ полицеймейстеръ, подходя къ сидвшей на диван женщин. Онъ взялъ ея руку съ платкомъ, бережно отвелъ ее отъ пазъ и, держа въ своей рук, слъ на кресло, стоявшее рядомъ съ диваномъ.

— Я умру, Филаретъ Пупліевичъ, всхлипывая, заговорила женщина немного пискливымъ голосомъ. Несчастье за несчастьемъ обрушиваются на меня!… Я не переживу всего этого…. Это свыше моихъ силъ!… и она отняла свою руку съ платочкомъ изъ руки полицеймейстера и опять приложила платочекъ къ глазамъ.

— Какъ это можно умереть такой хорошенькой, такой миленькой барыньк! взявъ ея другую руку, заговорилъ полицеймейстеръ, причемъ голосъ его былъ нженъ и немного пискливъ, малымъ чмъ отличаясь отъ голоса женщины. Этого позволить никакъ нельзя! За это нашего брата въ отставку! Какъ, скажетъ губернаторъ, ты, полицеймейстеръ, допустилъ у себя въ город умереть такой молодой и хорошенькой барыньк! А что я ему скажу? Скажу, что ничего не зналъ. А онъ меня за это въ отставку! Въ отставку безъ пенсіона! А у меня семейство!… Нтъ, вы не умирайте, Анна Павловна, вы меня пожалйте…. Вы мн скажите, въ чемъ ваша печаль?…. Я, наврно, какъ рукой сниму ее….

— Какой вы добрый, немного успокоясь, отвтила Анна Павловна. Какъ вы славно говорите!… Но вы не успокоите меня…. Разбита вся жизнь! Нтъ цли жизни!… и она вздыхала, но уже не плакала и только жала въ рук платочекъ.

— Да вы разскажите по порядку, милйшая Анна Павловна! Успокойтесь, да и разскажите подробно, подробно, чтобы понятно было. А ужъ я, какъ только пойму, такъ и успокою. Ей-ей, успокою! Полиція не шутитъ! боле громко сказалъ полицеймейстеръ.

— Длинно, длинно разсказывать, Филаретъ Пупліевичъ…. О послднемъ нашемъ несчасть вы, наврно, уже слыхали…. Весь городъ знаетъ!… и она опять приложила платокъ къ глазамъ.

— Да вы успокойтесь, Анна Павловна. Не такой страшный чертъ, какъ его рисуютъ! Добрые люди всякой бд помочь могутъ! Вы только имъ разскажите бду, да попонятне….

— Не записалъ въ опись лошадей, золотыхъ вещей, стараго вина! съ ужасомъ сказала Анна Павловна.

— И прекрасно! Это бываетъ. Отъ этого пока умирать не для чего….

— Но объ этомъ говоритъ весь городъ! Прізжаютъ ко мн узнавать!… Охаютъ, жалютъ!… Но каково мн! Какъ мн переносить все это!… Нтъ, я не переживу…. Его подъ судъ отдадутъ, сошлютъ въ дальнія губерніи, это выше моихъ силъ, уже совсмъ плаксиво говорила Анна Павловна.

— И не сошлютъ, и не умрете, и все, Богъ дастъ, кончится благополучно. За это дло не только не сошлютъ вашего супруга, но еще начальство окажетъ ему нкоторое покровительство.

— Я васъ не понимаю…. Вы шутите?… серьезно спросила Анна Павловна, причемъ на ея глазахъ не было и признаковъ слезъ.

— Наисовершеннйшую правду говорю. Съ полиціей не шутятъ, а полиція и подавно шутить не любитъ!… Дло въ томъ, милйшая Анна Павловна, что его превосходительство, губернаторъ, сегодня изволилъ говорить мн, что до него дошелъ слухъ, будто вашъ супругъ дйствовалъ по подговору, даже по приказанію другихъ…. Ну, а чай, и вы знаете, что въ подговорщик — вся вина. Подговариваемый и совсмъ правъ, если онъ состоитъ въ служебной зависимости отъ подговорщика…. Я вамъ прямо скажу, что если слухъ, дошедшій до его превосходительства, справедливъ, такъ ваше горе — наплевать, тьфу!

— Но я ничего не знаю, ничего не понимаю! Кто подговаривалъ и можно-ли доказать? серьезно и какъ бы сама себя спрашивала Анна Павловна, хотя глаза ея умоляюще смотрли на полицеймейстера.

— Я вамъ все разъясню, милйшая Анна Павловна…. Только вы слушайте внимательно, потому что вамъ нужно будетъ разъяснить все это муженьку. Правду, молъ, скрывать нечего, своя, молъ, рубашка ближе къ тлу….

— Я васъ слушаю, Филаретъ Пупліевичъ, нетерпливо, но умоляющимъ голосомъ сказала Анна Павловна.

— До губернатора дошелъ слухъ, внушительно и протяжно началъ полицеймейстеръ,— что почетный мировой судья, князь Король-Кречетовъ подговаривалъ….

— Это такой не очень красивый, но богатый и молодой? перебила полицеймейстера Анна Павловна.

— Вотъ, вотъ, онъ самый…. Такъ говорятъ, что вотъ этотъ самый, молодой, богатый и неженатый князь, подговаривалъ вашего муженька не вносить, въ опись старой водки и другихъ разныхъ рдкостныхъ вещей. Вы, говоритъ, господинъ приставъ, не вносите въ опись старой водки и рдкостныхъ вещей, а препроводите ихъ ко мн, а себ, говоритъ, препроводите лошадей, экипажъ и тамъ еще кое-что, что найдете подходящимъ…. Ну, супругъ вашъ, какъ молодой и неопытный, и поврилъ. Да какъ не поврить почетному мировому судь, богатому помщику, и притомъ князю?…

— Но правда-ли это? удивленно спросила Анна Павловна.

— Говорятъ, многіе говорятъ!… Говорятъ, что и свидтели есть, какъ вашъ мужъ отправлялъ старую водку и древности разныя къ князю…. Словомъ, говорятъ, что это правда, что подговоръ былъ…. А коли правда, такъ вашъ муженекъ не при чемъ, а виноватъ во всемъ князь…. Такъ думаетъ и его превосходительство и говоритъ, что если подговоръ есть, то онъ, губернаторъ, вашего супруга, какъ врнаго исполнителя чужихъ, хотя и злыхъ, распоряженій, возьметъ подъ свое покровительство.

— Такъ-то, милйшая барынька, впадая въ игривый тонъ, продолжалъ полицеймейстеръ, печалиться вамъ и нечего. Подъ покровительствомъ его превосходительства будете…. А вы ужъ тогда и меня не забудьте: замолвите вашими хорошенькими губками за меня словечко его превосходительству.

— Да правда-ли это, Филаретъ Пупліевичъ? спросила Анна Павловна, нжно смотря на полицеймейстера.

— Правда, правда сущая! Съ полиціей не шутятъ!…

— Князь такъ богатъ,— онъ бы могъ купить водку и древности, въ раздумьи какъ бы сама себ сказала Анна Павловна.

— Когда бы то он еще продавались, а ему сейчасъ захотлось…. Да вы, Анна Павловна, врно, не знаете, что старую водку любители на всъ золота покупаютъ, да и то въ продаж ея нтъ. Тоже и съ древностями, антиками называются. Эти антики любители готовы воровать одинъ у другаго, даже убиваютъ на смерть другъ друга! Да-съ, объ этомъ даже романы есть очень интересные…. Ну, а князь Кречетовъ большой любитель…. Какъ ему не любить — богатъ, князь, не женатъ, молодъ!…

— Можетъ,это и правда…. Я ничего объ этомъ не знала…. Нтъ, это вы все сметесь, Филаретъ Пупліевичъ? желая врить въ правду его словъ и узнать отъ него подробности, вопросительно и удивленно сказала она.

— Полиція не шутить! очень внушительно замтилъ полицеймейстеръ.

— Но, почему онъ самъ ничего не говорилъ? Объ томъ говорилъ, а объ этомъ нтъ!

— А можетъ онъ утаилъ отъ васъ? закуривая отъ лампы папиросу, равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.

— Ахъ, правда, правда!… Все можетъ быть. Прежде бы онъ не утаилъ, а теперь…. она опять прижала платокъ къ глазамъ. Вдь онъ пересталъ меня любить, Филаретъ Пупліевичъ!… Прежде, въ первый годъ нашего замужества, онъ во мн души не чаялъ…. Самъ учился держать экзаменъ, мн книжки читалъ…. А потомъ…. Вдь онъ нсколько разъ не ночевалъ дома! Приходилъ пьяный! Онъ пересталъ меня любить!… Можетъ и правда, что его подговорили? уже спокойно, какъ бы жалуясь полицеймейстеру, закончила она.

— Пустяки, барыня! Перемелется,— мука будетъ! затягиваясь папиросой и откинувшись на спинку кресла, равнодушно говорилъ полицеймейстеръ.— А вы вотъ что сдлайте! Я вамъ отъ души желаю добра, Анна Павловна, и совтую для вашей пользы, потому мн жаль, когда такая, какъ вы, молодая, красивая и добрая барыня, терпитъ горе и нужду.

— Благодарю васъ! Я вамъ врю, Филаретъ Пупліевичъ, нжно и отъ души сказала Анна Павловна.

— Вы его приласкайте. Скажите: прошлое, молъ, забыто. Твоя-де бда, исторія эта, заставила меня все думать о теб. Сперва-де ненавидть тебя хотла, бросить,— да не смогла. Люблю, молъ, тебя, въ Сибирь съ тобой пойду…. Онъ и раскроетъ вамъ душу. А вы ему слухъ про Кречетова и подпустите, да потомъ и обдумайте вмст, какъ дло повести, чтобы и оправдаться, ласку его превосходительства заслужить.

— Какой вы добрый, Филаретъ Пупліевичъ!

— А зачмъ быть злымъ? Ласковое телитце двухъ матокъ сосетъ. Вотъ и вы ласкою, да любовью его проймите. Я это потому говорю, что на самомъ себ испыталъ, какъ ласкою да любовью такъ и этакъ можетъ ворочать нашего брата такая красивая барынька, какъ вы. Женская любовь при красот — бдовое дло, Анна Павловна! вздохнувъ и показывая руками, какъ хорошенькая барынька, вотъ такъ и этакъ можетъ ворочать нашего брата, серьезно сказалъ полицеймейстеръ.

— Вы, мужчины, это все комплименты намъ говорите, ухе улыбнувшись, сказала она.

— Нельзя и безъ комплиментовъ, особенно молодому человку. А намъ, старикамъ, есть о чемъ поговорить, кром комплиментовъ. Комплименты эти сорвутся съ языка разв невзначай. Заговоритъ ретивое сердечно, застучитъ немножко посильне,— ну, и вырвется съ языка комплиментъ.

— Ахъ, какой вы добрый, Филаретъ Пупліевичъ! Я скоро пожалю, что не пошла замужъ за пожилаго мужчину… Они такъ умютъ ласкать, нжить и дорожить женами!

— Этого жалть нечего. Стоитъ вамъ захотть,— и не то что я, а самъ губернаторъ будетъ у васъ ручки цловать. Хе, хе, хе! потирая руки, шутилъ полицеймейстеръ.

— Въ самомъ дл? Ха, ха, ха! Онъ очень красивый, серьезный мущина… Но я такъ люблю мужа, грозя на полицеймейстера пальчикомъ, бойко говорила Анна Павловна.— Нтъ, вы мн не говорите подобныхъ вещей!

— Я только къ слову, Анна Павловна. Мужа любить нужно, и Богъ, и законъ это приказываютъ, но мужа хорошаго. А за что мужа любить, если онъ не захочетъ себя избавить отъ наказанія, а жену отъ позора, если онъ не ночуетъ дома, если онъ пьянствуетъ? Такого мужа любить нельзя. Мужъ долженъ доставлять жен и приличное званію одяніе, и развлеченія разныя, не часто, а такъ въ мсяцъ разъ, другой: театръ, благородное собраніе, хорошее знакомство… и прочее тому подобное.

— Да, онъ не любитъ меня, и я не знаю, за что люблю его. Онъ такой умный, такъ хорошо говоритъ, могъ бы, какъ и другіе, доставлять удовольствія жен, если бы любилъ меня, опятъ жалобно говорила она.

— А вотъ вы его испытайте. И если онъ не захочетъ и себ, и вамъ сдлать добра, такъ скажите ему дурака и не любите больше. Что вамъ морить себя? Вы тогда мн скажите, а ужъ я вамъ устрою…

— Благодарю васъ, подавая руку и съ чувствомъ сказала Анна Павловна.— Вы бы съ нимъ сами переговорили, Филаретъ Пупліевичъ, просящимъ голосомъ закончила она, немного помолчавъ.

— Посл васъ, посл васъ поговорю. Вы передадите мн, какъ онъ приметъ разговоръ о Кречетов, а тогда и я поговорю… А теперь, вы меня извините, долженъ васъ покинуть. Очень радъ, коли успокоилъ васъ, милйшая Анна Павловна, но дале оставаться, чтобы вамъ не было скучно, не могу: долгъ службы. Полиція не шутитъ!… До пріятнаго свиданія, покойнйшей ночи, подавая руку и цлуя ея руку, говорилъ полицеймейстеръ.

Она просила его навщать чаще ее, общала скоро увдомить его о разговор съ мужемъ и поцловала его въ голову. А когда полицеймейстеръ ушелъ, она прошлась по комнат, посмотрлась въ зеркало, улыбнулась и сказала:

— Ахъ, какой добрый Филаретъ Пупліевичъ!…

II.

А Филаретъ Пупліевичъ, тихо идя по улиц, думалъ:— И отъ чего это, я такъ бойко могу разговаривать и съ хорошенькой, молоденькой барынькой, и съ аристократомъ помщикомъ, и съ толстопузымъ плутомъ-хитрецомъ купцомъ, и съ дуракомъ себ-на-ум мужикомъ, а не могу только, какъ слдуетъ, разговаривать съ его превосходительствомъ? Вотъ, сейчасъ, какъ толково и убдительно говорилъ, а у его превосходительства трушу… Дло выгоритъ, наврное, выгоритъ! И антики, и романъ объ нихъ, и все прочее подпустилъ, шельмецъ!… А его превосходительства трушу…. Никакъ въ ‘Англіи’ огонь? спросилъ онъ самъ себя, проходя мимо лучшаго ресторана въ город.— Зайти разв выпить рюмку очищенной?…

Онъ зашелъ… Въ зал никого не было,и лампа тускло горла. За буфетомъ дремала двушка, дочь хозяина ресторана, чистенько одтая, но уже немолодая и некрасивая.

— А что, если я возьму да поцлую,— испужаетесь? говорилъ полицеймейстеръ, трогая двушку. Двушка, нехотя, встала, хотла звнуть, но, разглядвъ полицеймейстера,— улыбнулась.

— Скажите, Таня, когда мужчина цлуетъ спящую двушку, что ей тогда снится? Чай, сладкій сонъ? А?

— Я не знаю, смясь, отвтила двушка.

— Мн сказать можно: съ полиціей не шутятъ! Налейте-ка мн рюмку очищенной, да бутербродъ приготовьте, знаете, хозяйственный.

— Знаю, Филаретъ Пупліевичъ!

Двушка перерзала пополамъ въ длину пятикопечный хлбъ, намазала щедро об половинки масломъ, наклала на нихъ густо колбасы съ языкомъ и об половинки, поверхъ колбасы съ языкомъ, толсто вымазала горчицей и, не скупясь, посыпала солью. Полицеймейстеръ въ это время тихо прошелъ залу, поводилъ глазами вокругъ нея, прошелъ по билльярдной и, когда спящій, сидя, маркеръ вскочилъ, ласково сказалъ ему:

— Можешь спать, любезный.

— Виноватъ, Филаретъ Пупліевичъ. Публики нтъ,— вздремнулось.

— Это ничего. При публик — чтобы ухо востро было, а безъ публики вздремнуть можно. Съ полиціей не шутятъ! уходя, самодовольно улыбаясь и грозя на маркера пальцемъ, сказалъ полицеймейстеръ.

— Слушаю-съ, Филаретъ Пупліевичъ, серьезно отвтилъ маркеръ.

Возвратясь въ буфетъ, полицеймейстеръ залпомъ выпилъ рюмку водки.

— Это, Таня, по пожарному такъ пьютъ, сказалъ онъ, и началъ есть бутербродъ. Его большіе блые зубы ловко откусывали куски бутерброда, а губы, бойко возясь одна объ другую, утирали и усы, и сами себя отъ прилипавшей къ нимъ горчицы.

— Скучаете, Таня, по театру? Театра нтъ,— и публики нтъ? скучно? спрашивалъ полицеймейстеръ во время ды.

— Да-съ. Безъ театра въ это время гости рдко бываютъ. Не закрываемъ только по положенію, отвтила двушка.

— Такъ, такъ. Положеніе соблюдать слдуетъ,— съ полиціей не шутятъ!… А теперь пропустимъ по вашему, по купечески, и, когда двушка налила вторую рюмку, онъ выпилъ ее медленно, закрывъ глаза и искрививъ лицо. Двушка улыбалась.

— А что, Таня, инженеры по старому хорошо поддерживаютъ торговлю? додая бутербродъ, спрашивалъ полицеймейстеръ.

— По старому. Инженеры, да подрядчики.

— Ну, а чиновники? Съ нихъ — какъ отъ козла молока?

— Отъ нихъ только шумъ одинъ. Степенные по гостинницамъ не ходятъ, одна только мелкота шары катаетъ. Придутъ, напившись, да нашумятъ.

— Такъ, такъ. Теперь бутылочку пивца, Таня, окончивъ бутербродъ, говорилъ полицеймейстеръ.— Но шумятъ тихо? Хохотъ, смхъ и больше ничего?

— Дерутся рдко,— другъ дружку унимаютъ. Если сильно напившись, такъ и ко мн лзутъ.

— Ну, изрдка нельзя, чтобы не того и тмъ боле выпивши. А вы мн, Таня, всегда всю правду, какъ передъ Богомъ! Слышите? Съ полиціей не шутятъ! выпивъ полкружки пива и грозя пальцемъ, серьезно говорилъ полицеймейстеръ.

— Я вамъ, Филаретъ Пупліевичъ, всегда могу, какъ отцу, правду говорить…

— Вы, Таня, обратите особенное вниманіе на одного прізжаго. Лтъ этакъ подъ двадцать шесть, темноватый и смотритъ во вс глаза, а, кажется, изъ подлобья, по волчьи, понимаете?

— Угадаю. А какъ ихняя фамилія?

— Фамилія — Могутовъ, Гордій, Петровъ сынъ. Когда придетъ,— глазъ не спускать и все подробно запомнить и мн сообщить! Съ полиціей не шутятъ! вставая, грозя пальцемъ и глядя серьезно на двушку, говорилъ полицеймейстеръ.— Скоро двнадцать,— пора спать. Онъ звнулъ.— Такъ смотрть въ оба, Таня, и мн сообщить! Съ полиціей не шутятъ! уже за дверью сказалъ полицеймейстеръ.

Домой онъ шелъ тихо. Онъ былъ доволенъ собой, и въ его голов носились обрывки неопредленныхъ мыслей: удастся-ли какъ слдуетъ дло съ Ахневымъ, скоро-ли Тотемкина перестанетъ упрямиться, надо не забыть распечь кожевеннаго заводчика…— Бибиковъ — тоже свинья, возится по мировымъ судамъ…

— Откуда и куда путь изволите держать? обратился полицеймейстеръ къ Лукомскому, когда поровнялся съ нимъ и разсмотрлъ его, задумчиво идущаго по тротуару.— Добрый вечеръ, Орестъ Ильичъ!

— А, здравствуйте, подавая руку и чуть вздрогнувши отъ внезапнаго перерыва полицеймейстеромъ мыслей, кружившихся въ его голов, отвчалъ Лукомскій.— Былъ у Рымниныхъ и возвращаюсь домой.

— Прекраснйшая ночь, Орестъ Ильичъ! Знаете, невольно даже намъ, старикамъ, мечтательности разныя въ голову приходятъ… Молодость, знаете, вспоминается, и становится жаль, что ея ужъ нтъ, а я страдаю, какъ въ романсахъ поётся.

— Да?… Скажите, правда, что у Плитовыхъ есть долги? разсянно спросилъ Лукомскій.

— Не слыхалъ! удивленно сказалъ полицеймейстеръ.— Имніе ихъ не заложено, это я наврно знаю… Нтъ, долговъ, наврно, нтъ. Денегъ тоже большихъ нтъ, а тысяча — другая найдется. Да вдь вамъ это лучше извстно, Орестъ Ильичъ,— вы женихъ. Это весь городъ говоритъ, и если позволите поздравить. .

— Наврядъ. Я слыхалъ,— есть долги, а я не охотникъ платить чужіе долги, хотя и очень интересовался mademoiselle Плитовой, звая, сказалъ Лукоискій.

— Не ожидалъ, не ожидалъ! А вдь…

— Прощайте, мн направо, сухо сказалъ Лукоискій.

— Желаю вамъ покойнйшей ночи, Орестъ Ильичъ! Не прикажете-ли проводить васъ?

— Нтъ, благодарю…

— Не ожидалъ, не ожидалъ! грустно повторялъ полицеймейстеръ, пока не дошелъ до своего дома — при полиціи, съ высокой, но покосившейся каланчей.

III.

Могутовъ проспалъ посл обда до восьми часовъ. Когда онъ всталъ, луна ласково свтила въ окна его комнаты, рисуя на полу слабыя тни оконныхъ рамъ, и ему захотлось пройтись. Онъ перемнилъ блье, надлъ черный, почти новый, драповый костюмъ, какъ называютъ петербургскіе гостиннодворцы пиджакъ, брюки и жилетъ, когда все это одинаковаго цвта и одинаковой матеріи,— и, въ извстной уже намъ шуб и шляп, вышелъ изъ номеровъ полковницы Песковой. Онъ пришелъ въ городской садъ и началъ гулять по немъ. Ночь была морозная, отъ луннаго свта тни деревъ переплетали дорожки сада и кругомъ было тихо: пшеходовъ — ни души, только издали доносился рдкій гулъ и стукъ дущихъ гд-то дрожекъ, да на окраинахъ города, въ разныхъ мстахъ лаяли и выли собаки. Въ окнахъ присутственныхъ мстъ было темно, въ губернаторскомъ дом горлъ ярко огонь у подъзда и въ двухъ крайнихъ окнахъ…

Могутовъ ни о чемъ не думалъ, вдыхалъ полной и здоровой грудью свжій ночной воздухъ, смотрлъ беззаботно въ заманчивую глубь аллей и дорожекъ и тихонько напвалъ малороссійскую псенку о какой-то бдовой гетманш: ‘Да и не такъ гетманъ, якъ гетмонска маты хоче нами, нами козаками, турка взвоевати. Да и ни взвоюе, тилько разратуе, тилько нами, нами козаками Дунай загатуе’.

— А гд бы тутъ газетъ почитать? вздумалось ему, когда ноги начали уставать, и онъ оставилъ садъ и вышелъ на главную улицу.

— Послушайте, обратился онъ къ мужчин, съ бляхой будочника, въ очень порванной барашковой шапк и въ дубленой шуб,— гд у васъ въ город есть трактиръ — съ газетами?

— Тракторовъ много, нехотя и сипло отвчалъ будочникъ,— а въ коемъ трактер глазеты показываютъ,— не знаю. У Тихова орфянки играютъ, а гд глазеты,— не знаю.

— Я хочу у васъ спросить, въ какомъ трактир вдомости печатныя получаютъ? Почтой изъ Петербурга приходятъ, и господа въ нихъ читаютъ о происшествіяхъ: буйствахъ, грабежахъ, наградахъ…

— А, вдомости! Въ какомъ трактер есть вдомости? не знаю. Господа здятъ за рку шарманку слушать, можетъ тамъ я вдомости есть.

— А далеко это будетъ?

— Сказано за ркой, икнувши и еще боле сипло, отвтилъ будочникъ.

— А сколько извощику нужно заплатить, если туда дохать?

— Два двугривенныхъ.

— Покорнйше васъ благодарю, повернувшись сказалъ Могутовъ.

— Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ.— Вы, ваше благородіе, боле двугривеннаго извощику не давайте: боле не слдуетъ…. А мн, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, гршнымъ дломъ, выпилъ, а нон голова дуже трещитъ, а похмлиться нечмъ Не откажите, ваше благородіе!

— Причина уважительная, это все равно, что на лекарство вамъ. Извольте, подавая пятакъ, сказалъ Могутовъ.

— Извощикъ! закричалъ будочникъ во все свое осипшее горло. Покорнйше благодаримъ. Извощикъ! Это точно: одинаково, какъ на лекарство. Покорнйше благодарю. Извощикъ!

Въ нимъ подъхало трое извощиковъ, перегоняя другъ друга, ругаясь и хлеща лошадей.

— Какъ зовутъ? строго спросилъ у перваго извощика будочникъ.

— Меня-то? отвчалъ передній извощикъ.

— Не батьку твоего лысаго, съ матерью дурою, а тебя! грозно сказалъ будочникъ.

— Феногеномъ.

— А номеръ какой?

— Номеръ? Номеръ сорокъ семь.

— Такъ ты вотъ слушай, сорокъ семь! Ты, сорокъ семь, свезешь барина въ трактиръ за рку, въ новую ресторацію. Да свезешь хорошенько! Потому — приставъ приказалъ! И приказалъ теб, сорокъ семь, боле двугривеннаго не брать. Слышишь? Баринъ тутъ внов, такъ чтобы обиды ни Боже мой! Приставъ приказалъ!

— Ладно, ладно, солдатское твово благородіе, трогая лошадь, отвтилъ извощикъ.

Трактиръ, въ который пріхалъ Могутовъ, былъ новеньмій, нсколько недль назадъ открытый для публики, и потому не усплъ еще принять той сальности и помятости, которыми такъ богаты трактиры всхъ русскихъ городовъ, не исключая Петербурга и особенно Москвы. Большая зала, чистая, хорошо освщенная керосиновой люстрой у потолка, чистыя блыя скатерти на столахъ, диваны безъ грязныхъ пятенъ и неровностей отъ сиднья, цвты на окнахъ не полузавялые, по средин одной изъ стнъ залы стоялъ огромный органъ, а чрезъ арку у противоположной стны былъ виднъ большой буфетный шкафъ и буфетный столъ, на которомъ и въ которомъ было много блеска отъ графиновъ, бутылокъ, вазъ и т. п.,— таковъ былъ трактиръ. Въ большой зал было почти пусто. За однимъ столомъ сидлъ низенькій, худенькій, съ сдыми усами и головой, отставной, судя по костюму, полковникъ. Онъ внимательно читалъ ‘Московскія Вдомости’, держа ихъ огромный листъ за края, такъ что худыя руки полковника были перпендикулярны къ туловищу, а самъ онъ походилъ на т шесты на огородахъ, на которыхъ старый солдатскій мундиръ пугаетъ воробьевъ, замняя для нихъ настоящаго человка, передъ нимъ стоялъ холодный, едва начатый, стаканъ чаю, и, судя по этому, а также и потому, что онъ сурово и сердито посматривалъ на органъ, когда барабанъ органа громко стучалъ, можно было заключить, что не чай и не органъ, а внимательно читаемыя имъ ‘Московскія Вдомости’ заставили его пожаловать въ трактиръ. На другомъ конц залы за столомъ сидло двое мужчинъ. Одинъ — боле средняго роста, съ продолговатымъ худымъ лицомъ, небольшими впалыми глазами, закрытыми выпуклыми синими очками, съ маленькой жиденькой бородкой и съ угреватымъ высокимъ лбомъ, другой — немного ниже ростомъ, съ округленнымъ лицомъ, съ живыми небольшими глазами, бритый и робко, и часто посматривающій по сторонамъ. Передъ ними на стол стояли графинъ съ водкой, нсколько бутылокъ пива и закуска на двухъ тарелкахъ.

Могутовъ услся за столъ, одинаково удаленный отъ обоихъ занятыхъ столовъ, и, когда человкъ подалъ ему ‘Петербургскія Вдомости’ и порцію чаю, внимательно началъ читать газету и медленно пить чай. Двое мужчинъ за столомъ разговаривали громко и постоянно приказывали человку ставить новые валы и ‘пущать машину’. Органъ игралъ правильно, тонъ его былъ мягкій, и въ зал былъ хорошій резонансъ.

IV.

Почти вслдъ за Могутовымъ, въ залу вошелъ новый поститель, молодой, лтъ двадцати шести мужчина, брюнетъ, съ. красивымъ лицомъ и большими прищуренными глазами. Он вошелъ развязно, немного пошатываясь, и, осмотрвъ залу, прямо направился къ столу, за которымъ сидло двое.

— Наше-съ вамъ, протягивая руку угреватому, заговорилъ онъ громко. Какъ я радъ, что васъ тутъ встртилъ. Я, знаете, зашелъ въ ‘Англію’, пропустилъ, оживился и въ положеніе общественное вошелъ, а въ ‘Англіи’, не то-что пріятелей, а образа человческаго нтъ. Я Таню не то что за образъ человческій, а даже за образъ женскій не считаю!… Потянуло сюда музыку слушать. Правду говоря, не музыку слушать, а голову затуманить потянуло…. У меня, дорогой Викторъ Александровичъ,— онъ слъ за столъ,— голова дурацкая въ отношеніи загула! Скверная и въ другихъ отношеніяхъ, но въ отношеніи загула особливо скверная. Подавай ей компанію для этого, а такъ, значитъ, одна, по аглицки, въ уединенности, этого она никакъ не можетъ…. Примайте меня въ компанію!… Судя по сему и по этому, указывая на графинъ и бутылки, говорилъ онъ все боле и боле громко и развязно,— вы тоже голову успокоить захотли? Ну, и давайте будемъ вмст кутить! А? Примете въ компанію?

— Садись, братъ, отвчалъ угреватый сильно въ носъ. Можно успокоеніе совмстно произвести. Мы уже малость въ успокоеніи обртаемся.

— И больше можемъ погрузиться въ оное, добавилъ круглолицый.— Душа человкъ,— Викторъ Александровичъ! подвигаясь къ угреватому и хлопая его по плечу, говорилъ красивый. А тебя, Филиппъ Федоровичъ, я хотя и мало знаю, но уважаю, потому вы оба люди образованные…. Перехавшій — профессоръ и музыку понимаетъ, а ты, Пантюхинъ, ты, братъ,— помщикъ! Настоящій помщикъ! Потому ты, братъ, гордый, какъ лордъ, и никого звать не хочешь, какъ самъ князь Король-Кречетовъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки!… Выпьемъ, братцы!… За ваше здоровье! наливая рюмки и поднявъ высоко одну, крикнулъ онъ.

Полковникъ сурово посмотрлъ на пирующихъ, посматривалъ на нихъ и Могутовъ, когда, отрывая лицо отъ газеты, пилъ чай.

— Выпить всегда можно, если не душа, а голова того требуетъ…. Ты за наше, а мы за твое…. Пьемъ, други моя! громко и сильно въ носъ говорилъ угреватый, онъ-же Перехавшій.

— Только нужно потише, потише, друзья, а то свободу другихъ нарушаемъ…. не будемъ мшать…. Можетъ люди почитать хотятъ…. захлебывая слова и тихо говорилъ Пантюхинъ, замтивъ суровое посматриваніе полковника.

— Они читать хотятъ, а мы пить и разговаривать хотимъ, говорилъ красивый, когда вся компанія опорожнила рюмки и начала часто прихлебывать пиво.

— Дльно! одобрилъ Перехавшій.

— Это, друзья, выходитъ насиліе, а свобода — первая вещь, потому ты, Ахневъ, самъ сказалъ, что я — гордый лордъ, а британскій лордъ свободой гордъ! противорча самому себ, громко закончилъ Пантюхинъ.

— Браво! Врно! Врно и браво! Я люблю свободу и…. піано и адажіо. Будемъ піано и адажіо, не будемъ мшать читать ерунду…. Теперь, Ахневъ, газетъ читать не стоитъ, потому газеты — ерунда…. Бисмаркъ-те, Наполеонъ-те, Папа-те, Бейстъ-те — вотъ-те и газета…. Народы молчатъ, ну и пошли въ ходъ разные ‘те’, а на этихъ ‘те’—наплевать…. Пускай машину, Гугенотъ! не очень громко въ начал, но уже сильно громко въ конц, сказалъ Перехавшій.

— А какой, вашей милости, вамъ завгодно? спросилъ человкъ.

— Ставь наугадъ…. Мы теперь, Гугенотъ, не музыку твою пришли слушать, а головы наши въ спокой привести…. Понимаешь?… Намъ теперь лишь-бы шумъ…. ну, ты и производи шумъ…. Пущай машину, Гугенотъ, изъ Мейербера!

Компанія пила и шумла, органъ игралъ безъ остановки, полковникъ сердито и часто посматривалъ на пирующихъ, а Могутовъ нсколько разъ пристально посмотрлъ на угреватаго. Такъ вотъ каковъ мой сосдъ, господинъ Перехавшій, подумалъ онъ при этомъ.

— А какимъ манеромъ ты, братъ, пьянствуешь? спрашивалъ чрезъ часъ Пантюхинъ Ахнева. Женатому, братъ, не слдъ!…. не хорошо…. Право, не хорошо….

— Ты, Пантюхинъ,— пантюха!… По твоему женатый — не человкъ!… Женатый, по твоему, бракованный!… Пантюха ты настоящая! гнусавилъ Перехавшій.

— Ты не то…. Ты, братъ, не туда…. Ты меня не понимаешь…. Для женатаго водка — жена…. Ежели жена не водка — она не жена…. Она должна радость и горе мужа развести…. Горе у тебя, другъ, обнимая Ахнева и захлебываясь, говорилъ Пантюхинъ,— такъ ты долженъ сказать объ этомъ жен, а она должна тебя въ хмль ввести и псню, грустную такую, слезливую псню теб спть, чтобы тебя въ слёзы ударило…. Веселъ ты,— опять жена тебя должна упоить, чтобы плясать началъ, безъ удержу плясать…. И онъ, поднявшись, началъ подпрыгивать на стул, какъ-бы показывая, какъ нужно плясать.

— У меня, братцы, жена — тьфу, понуривъ голову и слезливо, говорилъ Ахневъ. А какъ я ее любилъ!… Ахъ, какъ я ее любилъ!… Я дуракъ, я гимназію не кончилъ, а если-бы она сказала: будь профессоромъ, будь уменъ, какъ Перехавшій…. и я былъ бы профессоромъ…. Клянусь честью, былъ бы Перехавшимъ!… Только-бы пущай сидла около меня…. Пущай-бы глядла своими глазенками на меня…. Какіе, братцы, глаза у моей жены!… Нту этого…. Было, день было, два было, а потомъ…. У, идолъ малеванный! Убью! хлопнувъ рукою по столу, дико крикнулъ Ахневъ, потомъ вдругъ опустилъ голову на столъ и началъ испускать слезливые вздохи: Я пропащій…. я тряпка…. я жалкій.

— А ты не плачь…. потому слеза-вода…. Если жена тебя не любитъ,— брось ее…. если жена не водка — къ…. Почему я же женатъ?… Почему одичалъ въ деревн съ демократкой, съ двкой простой?… Потому, что нтъ, братъ, женщины — водки…. У насъ все, братъ, барышни, чрезъ губу самм не плюнуть…. ты имъ каждый кусовъ въ ротъ клади, потому он барыши, а ты ихъ мужъ…. А я такихъ къ…. Ну и одичалъ…. и боле того одичать могу…. Совсмъ дикимъ стану! уже громко, какъ и его пріятели, говорилъ Пантюхинъ.

— Ты, братъ, врешь! громко началъ Перехавшій. Русская женщина — богатырь…. Ты умй найти…. Ты понимаешь, ацтекъ ты этакой, ‘типъ величавой славянки возможно и нын сыскать!’…. А при какихъ условіяхъ, милостивые государя, живетъ и…. и не погибаетъ величавая славянка?… Знаешь-ли ты, ацтекъ и пантюха, при какихъ?… ‘Три горькія доли имла судьба, и первая доля — съ рабомъ повнчаться, вторая — быть матерью сына раба, а третья — до гроба рабу покоряться’…. ‘И вс эти тяжкія доли легли на женщину русской земли’…. Видишь ты, пантюха, видишь!… Вс тяжкія доли…. Понимаешь ты, пантюха, дурень….

— Ну, и что?… Ну, и понимаю…. Ну, и задавили он, доли тяжкія…. Ну, и нтъ женщины — водки…. Ну, и остались барышни…. Ну, и клади имъ нашъ братъ каждый кусокъ въ ротъ. Ну, и одичаешь, ежели барышень къ…. ежели съ демократкой, съ двкой канитель поведешь….

— Нтъ, врешь!… Врешь, пантюха!… Ты — ацтекъ, ты дикій…. ‘Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ’…. ‘Типъ величавой славянки возможно и нын сыскать’…. Ты — пантюха, для тебя и нтъ…. Я вотъ совсмъ насчетъ брака отвергаю, а потому и не ищу женщины, а захоти я — нашелъ бы, ей Богу, нашелъ-бы….

— Ты, Перехавшій,— профессоръ…. ты…. А я несчастнйшій человкъ! поднявъ голову, говорилъ плаксивымъ голосомъ Ахневъ. Меня въ Сибирь…. я мошенникъ…. я воръ….

— Послушай, Ахневъ! стараясь быть серьезнымъ и потому еще боле въ носъ, началъ Перехавшій. Разскажи ты намъ толкомъ, что за исторія съ тобой приключилась?… Смирно! зарычалъ онъ на Пантюхина, который все это время бормоталъ: ‘ну и нтъ, ну и ацтекъ я, ну и въ квадрат ацтекъ’….

— Скверная, братцы, исторія…. Описывалъ я, братцы, имущество…. Старый чертъ добра много припасъ, а умеръ скотиной…. Наслдниковъ — ни души, въ казну добро все…. Не скажи мн птушій король…. ‘Узнайте, господинъ приставъ, не осталось ли у покойнаго старой водки и древнихъ вещей’…. Описываю…. Отлично…. А какъ дошелъ до старой водки…. пропалъ…. чортъ попуталъ…. Это онъ…. ей Богу, онъ…. Онъ веллъ вложить въ экипажъ старую…. И лошадей не я закладывалъ…. ей, ей, не я…. Это онъ…. а меня подъ судъ…. воръ, скажутъ…. Подлецъ я, скажутъ! стукнувъ кулакомъ по столу и вслдъ за ударомъ падая на столъ головою, кричалъ безсвязно Ахневъ.

— Скверно, очень скверно, стараясь быть грустнымъ, говорилъ Перехавшій. Честность — первое дло…. Будь ты нищій, будь ты пьяница, но честный — и ты человкъ, homo…. А честь просадишь…. пропалъ…. Искупленіе прими…. безъ искупленія пропалъ….

— Честный! Что ты мн честный тычешь! вскочивъ на ноги и ухватившись рукою за стулъ, дико кричалъ Ахневъ.— Ты одинъ, такъ и честенъ…. Нтъ, будь ты честенъ, когда жена…. Честенъ…. Вс воры…. Всхъ въ Сибирь и. . . . . . . .

— Какъ вы смете! пронзительнымъ голосомъ закричалъ полковникъ, вскочивъ съ своего стула и подбжавъ къ пьяной компаніи. Какъ вы смете говорить подобныя вещи? Позвать полицію! Человкъ, позвать полицію!…

— Какія вещи? поднимаясь и закладывая руки назадъ, съ насупившимися грозно бровями, громко и гнусавя, спросилъ Перехавшій.— Онъ ничего не говорилъ…. Вы, милостивый государь, зачитались…. шатаясь и приближаясь въ полковнику, продолжалъ онъ. Его фигура была смшна, но онъ, сравнительно съ трясущейся отъ злости мизерной фигурой полковника, былъ грозенъ, въ движеніяхъ проглядывала смлость, ухарство. Полковникъ задомъ отскочилъ отъ него.

— Ты слышалъ? Зови полицію! хватая человка за руку, кричалъ полковникъ.

— Никакъ-съ нтъ-съ. Я былъ ушедши. Шумли, а объ какой надобности — не могу знать, не моргнувъ бровью и прямо глядя въ глаза полковника, говорилъ человкъ.

— Вы слышали? Они кричали на всю залу. Вы слышали, милостивый государь? подскочилъ полковникъ къ Могутову.

— Слышалъ, господинъ полковникъ, но никому не скажу, что они говорили, вставъ и серьезно, сказалъ Могутовъ.

— А! Вы раздляете ихъ дерзкія рчи! Это стачка! Позвать полицію! кричалъ полковникъ.

Въ дверяхъ показалась толстая фигура буфетчика.

— Дло въ томъ, господинъ полковникъ, что подслушивать — очень не похвально, а если нечаянно пришлось,— нужно держать про себя, спокойно смотря въ устремленные на него глаза полковника, хладнокровно отвчалъ Могутовъ. Военный человкъ, боле всякаго другаго, долженъ быть рыцаремъ чести и джентельменства, и вы, полковникъ, также должны быть такимъ рыцаремъ. Вы, какъ человкъ извстныхъ убжденій, вспылили, остановили заболтавшихся людей, но, какъ военный, какъ человкъ благородный, вы никому не должны сказать того, что нечаянно, благодаря откровенности языка выпившихъ людей, вамъ пришлось услышать…. Кажется, я не ошибаюсь въ васъ, господинъ полковникъ?

— Но въ публичномъ мст этого позволить нельзя! Это безнаказаннымъ остаться не можетъ! громко, но гораздо тише прежняго, говорилъ полковникъ.

— Вы правы, но съ пьянаго грхъ строго спрашивать, пьяному и по закону много не вмняется въ вину. Не угодно-ли вамъ приссть, господинъ полковникъ, подавая стулъ, говорилъ Могутовъ.

— И я вамъ тоже скажу, шатаясь и смотря мене грозно, началъ Перехавшій.— Человкъ въ гор…. въ успокоеніи ума….

— Только вы уйдите! Заплатите деньги и уйдите. Послушайте меня, старика, уже спокойно и ласково сказалъ полковникъ.

— Это мы сейчасъ…. потому, голова въ успокоеніи…. Пойдемъ, братцы…. Перестань! крикнулъ Перехавшій, толкая въ бокъ Ахнева, который, опустивъ голову, жалобно вылъ: ‘Нтъ, я говорилъ, меня въ Сибирь, всхъ въ Сибирь’.

— Цыцъ! громко успокаивалъ его Перехавшій.— Піано и адажіо! Бери, Пантюхинъ, его…. бери подъ руки и тащи…. домой тащи…. Сколько теб, другъ-человкъ, слдуетъ?

— Три рубля семь гривенъ, отвтилъ человкъ.

— Получай, другъ-человкъ….

Шатаясь и безсвязно болтая, пьяная компанія двинулась отъ стола. Ровнй и бодрй всхъ шелъ Перехавшій, Пантюхинъ сильно шатался и, прячась за Ахнева, поддерживалъ и тащилъ его впередъ, Ахневъ, еле переводя ногами, не шелъ, а плелся и все хныкалъ: ‘Я говорилъ, меня въ Сибирь, всхъ въ Сибирь’.

— Честь имю кланяться, господинъ полковникъ, началъ Перехавшій, когда пьяная компанія поровнялась со столамъ, за которымъ, сидли полковникъ и Могутовъ.

— Осторожнй, не упадите, ну васъ, отодвигаясь въ сторону, говорилъ, полковникъ, когда Перехавшій чуть не упалъ, желая, искать ему руку.

— Мы пьяны…. господинъ храбрый полковникъ…. но мы понимаемъ…. Во хмлю душа чутче…. къ правд и благородству…. Позвольте пожать…. руку вашу, храбрый воинъ….

— Ну, хорошо, хорошо, прощайте, идите себ скорй, пожимая руку Перехавшаго, торопливо говорилъ полковникъ.

— И вы…. Homo, humanian est…. Если вы въ нашихъ…. Homo…. ты не тутошній!… Руку твою человкъ и перлъ, хватая руку Могутова, говорилъ Перехавшій.

— Пусти, пусти меня! крикнулъ Ахневъ и, толкнувъ Пантюхина такъ, что тотъ далеко отскочилъ въ сторону и еле удержался на ногахъ, пустился бжать. Онъ набжалъ на столъ, ударился объ него животомъ, отскочилъ отъ него и грянулся на полъ, растянувшись на немъ во всю длину и безсмысленно вытаращивъ глаза въ потолокъ.

— Ай, ай!… Убился…. Женатый…. Бдная жена! жалобно кричалъ Пантюхинъ, схватившись руками за голову и качая ею изъ стороны въ сторону, во не двигаясь подать помощь Ахневу.

— Смирно!… Піано и адажіо!… Ратуй ближняго, пантюха плаксивая! кричалъ грозно Перехавшій, бросая руку Могутова и устремляясь на помощь Ахневу.

— Кто это? спросилъ полковникъ у буфетчика, когда пьяная компанія, вмст съ человкомъ, подняла и увела Ахнева, у котораго отъ удара, какъ-будто, прояснилось въ голов и походка сдлалась боле твердой.

— Чиновники, отвчалъ недовольно буфетчикъ. Въ нашемъ дл нельзя дюже строгимъ на счетъ словъ…. Ежели всякое слово слушать, особливо пьянаго, такъ торговлю — брось, и ходи знай по судамъ….

— Но нельзя же и позволять длать и болтать чертъ знаетъ что! раздражительно, но и конфузливо вмст, сказалъ полковникъ.

— А что съ пьянаго взять? Пьяный — малое дитя, уходя сказалъ буфетчикъ.— Ты вотъ словъ этихъ не говоришь, да только на гривенникъ торговать даешь, а свчки за газетою на семь копекъ спалишь…. А они, вона, чуть не на четыре цлковыхъ дали торговать…. А что слово? Тьфу — вотъ и все! и буфетчикъ плюнулъ и растеръ плевокъ ногою, такъ что и слда не оставилъ отъ плевка.

— Мн очень пріятно съ вами познакомиться, колодой человкъ, обратился полковникъ къ Могутову.— Я отставной полковникъ Митрофанъ Карневичъ Масловъ.

— Очень пріятно. Дворянинъ Гордій Петровичъ Могутовъ.

— Очень пріятно. Разсудительныхъ молодыхъ людей мало. Всегда, положимъ, молодежь была распутна, но теперь молодежь —хуже самаго распутства. Въ каждомъ номер ‘Московскихъ’ читаешь и только удивляешься. Очень, очень пріятно видть въ васъ исключеніе. Прошу быть знакомымъ, а сегодня мн пора: шестой годъ минута въ минуту въ одиннадцать часовъ спать ложусь.

Глава V.
Сцены и образы ранняго дтства вреднаго человка.— Разбитый человкъ съ чуткою душою, и какъ онъ игралъ на віолончели.

Было двнадцать часовъ, когда Могутовъ возвращался изъ трактира, и около половины перваго, когда онъ дошелъ до городского сада. Дорога была не близкая, все въ гору, и онъ, идя хотя и не очень скоро, вступивъ въ садъ, захотлъ отдохнуть.

— Что за люди? задалъ онъ себ вопросъ, когда услся на уединенной скамь по средин главной аллеи, откуда не видно было однообразныхъ желтыхъ домовъ, а видна была луна на синемъ, безоблачномъ неб и много было тней отъ деревьевъ на земл. Одинъ женщину — водку ищетъ и, не находя, дичаетъ, другой — даже и искать не хочетъ, потому бракъ отвергаетъ, а третій пошелъ дале всхъ: всхъ въ Сибирь!… Не много-ли и такъ уже! Стоитъ-ли и тебя туда посылать?… ‘Будь ты честенъ, когда жена’…. А примръ отца…. и въ ум его, нтъ, предъ его глазами проносятся сцены его ранняго дтства.

Степь земли Войска Донскаго оборвалась широкимъ, извилистымъ оврагомъ, за которымъ мстность мало-по-малу переходитъ сперва въ небольшіе пологіе холмы, потомъ — въ горки причудливой формы, потомъ — въ сплошную цпь горъ, далеко на горизонт теряющихся въ неб. Среди этихъ горъ виднется двухъ-вершинный Эльбрусъ, какъ громадная колоссальная масса чего-то синеватаго, дымчатаго, и только ночью, когда взойдетъ луна, онъ, какъ громадная глыба стекла, блднетъ и поблескиваетъ на горизонт.

Въ извилистомъ овраг раскинулся губернскій городъ С—ль, въ которомъ родился, учился въ гимназіи, и изъ котораго, года четыре назадъ, ухалъ въ Петербургъ Могутовъ. На окраин степи, прямо надъ оврагами, противъ города и горъ стоитъ пятиглавый кафедральный соборъ съ высокою колокольнею. Прекрасный видъ съ площади вокругъ собора и разнообразныя картины открываются взору, если смотрть съ разныхъ сторонъ собора. На югъ отъ собора идетъ широкая лстница съ площадками между ступенекъ, усаженныхъ по сторонамъ стройными тополями, у подножья лстницы — небольшая площадка, среди нея — бассейнъ, а на право и на лво — длинные, боле версты, бульвары изъ акацій и тополей, за бульварами — красивые, каменные, двухъ и трехъ-этажные дома, расположенные параллельно бульварамъ въ нсколько длинныхъ и широкихъ улицъ, дале — нсколько улицъ изъ рядовъ маленькихъ домиковъ, за ними — покатые холмы, потомъ — горы и сплошная цпь горъ съ Эльбрусомъ, противъ самой лстницы, противъ площадки съ бассейномъ — длинное, выходящее на дв улицы, трехъ-этажное зданіе, съ красивенькой башенькой на углу, на темномъ шпил которой блеститъ золотой крестъ, это гимназія. На востокъ — тоже хорошая часть города, съ расположенными въ правильныя улицы домами, хотя дома боле деревянные и крыши на нихъ только изрдка желзныя, а большею частію деревянныя и даже соломенныя, но за то здсь много домовъ въ зелени садовъ, но за то среди этой части города видна торговая площадь, базаръ, на которомъ вчно копошатся люди. Позади этой части города — т-же холмы и горы, но среди нихъ нтъ Эльбруса. На западъ — оврагъ съузился, въ глубин его течетъ небольшая рченка, а по обоимъ бокамъ оврага — маленькіе, бленькіе, турлучные (изъ глины) домишки, неправильно разбросанные, но каждый домикъ въ зелени садовъ, посреди этихъ садовъ и домиковъ улицы, какъ развваемыя втромъ ленты на голов красавицы, разбгаются въ разныя стороны, перепутываются, вьются около садовъ, взбираются то круто, то полого на гору и теряются въ садахъ. На сверъ — громадная площадь, на дальнемъ конц которой — сумрачное, съ высокой стной, огромное зданіе острога, а по другимъ окраинамъ площади расположены казармы, провіантскіе и коммиссаріатскіе магазины, всевозможныя присутственныя мста — все однообразное, длинное, каменное, дале за площадью — ровная, безпредльная степь.

Два часа. Жаркій день. По небу медленно ходятъ обрывки облачковъ, тнь отъ которыхъ также медленно двигается по зелени садовъ, по блымъ домамъ и по срымъ улицамъ и дорогамъ. На площади собора, спрятавшись за уголъ колокольни, противъ изображенія Христа, несущаго крестъ на Голгофу, стоитъ на колняхъ гимназистъ лтъ десяти. По щекамъ его бгутъ слезы, глаза, полные восторженной вры, обращены ко Христу, руки сложены одна въ другую на груди и уста тихо произносятъ молитву. О чемъ такъ укромно, такъ горячо молится дитя?

Молю тебя, Христосъ, шепчетъ ребенокъ,— пошли отцу моему денегъ! Пусть онъ, старикъ, придетъ веселый домой! Пусть мать перестанетъ плакать и бранить отца. Пусть отецъ не будетъ до поздней ночи писать, а разскажетъ мн и Вас, какъ жили въ старину запорожскіе казаки, какъ они боролись съ врагами твоими, турками, какъ нашъ дядя, молясь Теб, Господи, имлъ успхъ во всхъ длахъ!… Пусть мать дастъ намъ на ужинъ кислаго молока съ блымъ хлбомъ! Вдь мы вчера не обдали и сегодня не будемъ ничего сть, если Ты, Господи, не пошлешь моему отцу денегъ!… Я буду молиться Теб, Господи! Я буду поступать по Твоимъ заповдямъ! Пошли же, Господи, денегъ моему отцу….

Такъ около часу молится дитя. Но вотъ, завидя идущаго человка, оно вскочило на ноги, отерло слезы съ глазъ и щекъ, приняло беззаботный видъ, заложило рученки назадъ и тихой походкой отправилось къ той части города, въ которой турлучные домишки терялись въ зелени садовъ и въ которой нанималъ квартиру Петръ Афанасьевичъ Могутовъ, чиновникъ губернскаго правленія, получавшій двадцать рублей въ мсяцъ и имвшій жену и пятерыхъ дтей.

II.

Опять жаркій день, два часа, и тотъ-же гимназистъ возвращается изъ гимназіи домой, съ улыбающимся лицомъ и поспшной, но приличной походкой. Онъ дома, и, полный величія и радости, сообщаетъ отцу, что его приняли на казенный счетъ въ пансіонъ при гимназіи. Онъ будетъ тамъ жить, у него будетъ все платье казенное, онъ будетъ сть казенный обдъ, ужинъ, пить казенный чай и имть казенныя книги…. Его вся семья поздравляетъ, отецъ плачетъ и цлуетъ, мать гладитъ по головк и говоритъ, что теперь и остальной семь будетъ полегче: все однимъ ртомъ будетъ мене, три сестры цлуютъ его и говорятъ, что Гордюша будетъ красавчикомъ въ сюртук съ краснымъ воротникомъ и золотыми петлицами…. Одинъ только брать Вася, худенькій блондинъ, лтъ семи, съ большими голубыми глазами, въ которые, казалось, вылилась вся добрая, пугливая душа мальчика, смотрлъ тоскливо.

— Теперь ты, отецъ, отдашь на мое мсто въ гимназію брата Васю, говоритъ Гордій, замтивъ тоску Васи.

— Да, да… робко говоритъ отецъ.— Ему пора начинать…

— Да, да! передразниваетъ отца мать.— Ты-бы сперва сказалъ, когда будутъ у насъ деньги? Тогда-бы и отдавалъ сыновей по гимназіямъ! Дочери — невсты, ходятъ хуже горничныхъ простыхъ чиновниковъ, а онъ, тоже чиновникъ, столоначальникъ вексельнаго стола, гроша за душой не иметъ, весь въ долгу, семья безъ хлба днюетъ!

Отецъ садится за столъ и начинаетъ писать подъ воркотню матери, сестры, надувшись, садятся за пяльцы, начинаютъ скоро шить и зло откусывать нитки, Гордій и Вася уходятъ въ садъ. Они забираются въ глухое, заросшее бурьяномъ, мсто.

— А что я безъ тебя буду длать, Гордюша?… Вс меня будутъ обижать!… Большіе голубые, прозрачные, какъ стекло, глаза Васи наливаются слезами.— Сестры будутъ обижать, мать будетъ бить, тебя не будетъ,— никто не заступится!… Отецъ перестанетъ разсказывать, ты перестанешь учить меня и играть со мной… Мальчикъ рыдалъ, обнявши рученками другаго мальчика.

— А ты, Вася, учи наизусть книжки, чтобы не скучно было смирно сидть…. Будемъ вмст просить отца, чтобы онъ и тебя отдалъ въ гимназію…. Ты тоже будешь хорошо учиться и тебя тоже примутъ на казенный счетъ. Мы будемъ рядомъ спать! Какія тамъ славныя постели!… Только ты, Вася, тамъ не шали. Дома мамаша за шалости только бранитъ, за волосы выдеретъ, а тамъ розгами порютъ! Ой, ой, какъ больно! Меня еще не скли, но я разъ видлъ… Скинутъ штаны, одинъ солдатъ держитъ за голову, другой за ноги, а третій со всего размаху бьетъ розгами! Сперва синія полоски остаются, а потомъ кровь идетъ! Сперва ученикъ кричитъ, а потомъ только стонетъ!… А какъ потомъ ему бдному стыдно! Весь красный, два дня сидть не можетъ, въ глаза стыдится смотрть…. Я, Вася, умру, когда меня поведутъ счь!… Я въ гимназіи тихонькій, сижу ровно, все смотрю на доску, уроки учу крпко на крпко!… Я никогда не бгаю, а все читаю книжки, меня и зовутъ долбешкой, кантонистомъ, сперва даже били, а теперь только смются…. Вотъ и ты, Вася, такъ: все читай, крпко учи уроки, смотри на доску и ровно сиди,— тебя и примутъ на казенный счетъ…. Намъ будетъ тогда весело, тогда и я не буду всегда одинъ….

— Мать не позволитъ отцу отдать меня въ гимназію! Отецъ мало носитъ денегъ, а въ гимназію нужно платить….

— А ты проси мать, и я буду просить. Скажемъ, что и тебя примутъ на казенный счетъ, тогда не нужно будетъ одвать и кормить тебя.

Такъ долго, долго лежатъ мальчики, но отъ житейскихъ разговоровъ они не вдаются въ поэзію, старшій не разсказываетъ младшему сказокъ, а, покончивъ разговоръ, принимается, въ томъ-же бурьян и при брат Вас, учить уроки. Онъ учитъ новый завтъ, какъ Христосъ воскресилъ Лазаря, какъ Іуда продалъ Христа. Вася слушаетъ со вниманіемъ, лежа безъ движенія въ бурьян, но его большіе глаза длаются теперь еще большими, длинныя вки по цлымъ часамъ подняты и безъ движенія, блая, блдная кожа на лиц еще блдне, рдкіе, мягкіе волосы ребенка разметались во вс стороны, и на его большомъ, высокомъ лбу выступили жилки, налитыя кровью.

— Хорошо-бы было, Гордюша, если-бы Іуда не продалъ Христа! Зачмъ Богъ не убилъ Іуду маленькимъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій, окончивъ одинъ урокъ, потягивается, прежде чмъ приняться за другой.

— Такъ самъ Богъ захотлъ. Помнишь, мы учили въ ветхомъ завт, какъ Богъ, задолго до рожденія Христа, говорилъ пророкамъ, ‘что Христосъ умретъ и въ третій день воскреснетъ, какъ Іона во чрев кита былъ три дня и три ночи’….

Гордій опять принимается за урокъ, Вася лежитъ, какъ мертвый, блдный, съ едва замтнымъ признакомъ дыханія.

— А зачмъ Богъ захотлъ, чтобы Іуда продалъ Христа? Пусть-бы Христосъ жилъ. Онъ воскрешалъ-бы мертвыхъ, давалъ хлбъ бднымъ, исцлялъ больныхъ…. тихо, какъ въ бреду, говоритъ Вася.

— Христосъ своею кровію искупилъ грхъ Адама и Евы. Разв ты забылъ, какъ Адамъ и Ева преступили заповдь Божію, и Богъ изгналъ за это Адама и Еву изъ рая?!— Христосъ своею кровію искупилъ ихъ грхъ.

— А для чего Богъ не простилъ Еву? Вдь Богъ добрый… Зачмъ Богъ погубилъ Іуду?…

Гордій молчитъ. Ему, постоянно занятому, подобныя мысли не приходили въ голову, и онъ задумывается надъ вопросомъ брата. И какъ сосредоточенны лица обоихъ мальчиковъ! Сколько какой-то поэтической грусти въ широко-раскрытыхъ глазахъ Васи и сколько солиднаго напряженія, мысли серьезной, въ задумчиво-сосредоточенномъ взгляд Гордія!

— Я самъ не знаю, Вася, угрюмо отвчаетъ Гордій, какъ-бы недовольный тмъ, что не могъ надумать, отъ чего Богъ, прощающій грхи молящимся Ему, не простилъ Адаму и Ев ихъ перваго и единственнаго грха? Отъ чего Богъ, предназначивъ смерть Сыну, задолго до Его рожденія, выбралъ Іуду виновникомъ этой смерти?

— Надо спросить батюшку, отца Серапіона, когда онъ не будетъ сердитый…. Могутъ на экзамен объ этомъ спросить.

— Спросимъ отца…. Онъ, Гордюша, знаетъ хорошо законъ Божій…. Онъ боится матери,— все молчитъ, а я слышалъ, какъ онъ ночью молился Богу: такъ долго и хорошо…. Ты такъ не умешь, Гордюша!

— Спросимъ отца. Пусть онъ и молиться поучитъ насъ, какъ самъ уметъ.

— Нтъ, не нужно…. Когда отецъ всталъ ночью молиться, онъ сперва потрогалъ меня, спросилъ: Вася, ты спишь?… Я притворился, что сплю…. Надо молиться, чтобы никто не видлъ….

Гордій опять принимается за урокъ…. Начинаетъ темнть. Куры съ крикомъ влетаютъ на верхушки деревъ и тамъ мостятся на ночь.

— Гордюша, куры любятъ холодъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій бросаетъ урокъ за темнотой.

— Нтъ, Вася. Куры зимой сами лзутъ въ кухню.

— А зачмъ куры ложатся спать такъ высоко? Вдь чмъ выше, тмъ холодне.

Опять оба мальчика молчатъ и опять, посл долгаго молчанія, отвчаетъ Гордій, что нужно спросить объ этомъ учителя естественной исторіи, который тоже иногда бываетъ добрый.

Совсмъ темно. Мальчики встали и, на перегонки, бгутъ на верхъ сада, откуда виднъ соборъ и почти вся подгорная. Тамъ, обернувъ лица въ собору, мальчики становятся на колни, и Гордій говоритъ громко ту же молитву, что и у собора, съ добавленіемъ просьбы о прощеніи грховъ, какъ имъ, мальчикамъ, такъ и всей ихъ семь, а равно и всмъ людямъ, а Вася, молча, кладетъ частые поклоны. По щекамъ обоихъ струятся обильныя слезы, а у Васи выступили на щекахъ красныя пятна: кровь отхлынула отъ успокоившейся молитвою головы ребенка, разлилась по всему тлу и пятнами выступила на его худенькихъ щекахъ.

Молитва кончена. Мальчики садятся и, какъ будто усталые, молча отдыхаютъ посл молитвы. А предъ ихъ глазами, въ окнахъ закрытыхъ мглою домиковъ подгорной, зажглись огни,— какъ ихъ много и какъ они разбросаны!… А на синемъ, безоблачномъ неб свтятъ и мерцаютъ звзды,— какъ он манятъ и приковываютъ глаза мальчиковъ!… А кругомъ — тишина, тишина отдохновенія, сна природы, когда ухо не слышитъ, но душа чувствуетъ дыханіе спящей жизни…. Вотъ на соборной колокольн тихо и мягко бьютъ часы: одинъ, два… восемь, и опять все тихо… Вотъ раздается робкое, слабое пніе соловья, но гд-то застучала дущая телга, и все опять смолкло… Втеръ шелестнулъ деревьями, показались по небу звзды, безъ шума пролетла летучая мышь… Соловей заплъ громко, ему отвчаетъ другой, третій….

Мальчики встаютъ и тихо идутъ въ домикъ….

III.

Гордій въ четвертомъ класс и уже другой годъ казеннокоштнымъ пансіонеромъ, Вася прямо принятъ приходящимъ ученикомъ во второй классъ. Они учатся отлично, но Вася часто ловитъ галокъ, по выраженію учителя географіи. Осень. Идетъ урокъ географіи, въ класс тишина. Вася знаетъ урокъ, сидитъ смирно, но онъ невнимателенъ, онъ не смотритъ на доску, на которой виситъ географическая карта и по которой учитель водитъ пальцемъ, показывая границы Африки. Вася позабылъ или не могъ слдовать совтамъ Гордія, устремлять глаза безъ смысла, но сдвинувъ брови, на учителя или на доску, поэтическая головка Васи въ это время занята солнечными часами, имъ самимъ придуманными,— и глаза его не смотрятъ на доску, а наблюдаютъ тнь на стн отъ рамы окна. Тнь рамы замтно приближается къ черточк карандаша на стн.

— Сейчасъ тнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася,— и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ посл обда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюш въ гимназію…. Въ половин шестаго у пансіонеровъ рекреація,— и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюш уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмст будутъ смотрть съ верхней галлереи, какъ бгаютъ на двор и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздух….

— А гд я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доск.

Вася блденъ, на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки,— вдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.

— А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Вас, продолжалъ учитель. Маршъ въ скущую, галко-ловъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билет, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ голов рой мыслей.

— Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блдный,— трудно-ли заболть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболлъ? Нтъ, дома народу много,— Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать теб, читать буду,— ты заснешь, сонъ укрпитъ тебя, ну, ты и поправишься….

Онъ вбгаетъ въ комнату. Его встрчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятств съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то — умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постел Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замтилъ, какъ вошелъ Гордій, онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія, рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилтняго сына.

— Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, посл долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ,что онъ пришелъ блдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздлъ, думалъ — простудился мальчикъ,— положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ слъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: втеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я слъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. ‘Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрть на палецъ! Я умру!’ — вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ,— это въ пятницу утромъ,— прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ голов приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится,— будетъ кризисъ….

— Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….

Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….

Отецъ и сынъ не отходятъ цлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотлъ вскочить съ постели, казалось, хотлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.

— Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гд пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….

На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.

— Гордюша, заговорилъ черезъ нсколько минутъ больной. Вверху…. тепле…. чмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грются…. солнышко…. Христосъ на неб…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….

Три тихіе вздоха вырвались изъ груди больнаго, и всему конецъ…. Вася умеръ.

IV.

Октябрь. Воскресный день. Холодновато. Былъ здоровый утренній морозъ, но въ полдень солнышко свтитъ ярко. Оно слабо гретъ, но скорый свой путь пробгаетъ весело, хотя все груститъ, зная скорое его исчезновеніе: деревья роняютъ свои листья и какъ бы плачутъ за короткую любовь къ нимъ солнышка, въ садахъ не поютъ птицы, и только вороны стаями перелетаютъ съ одного двора на другой.

Гордій въ легонькой шинельк бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улиц, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.

— А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ собор обдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно,— пойдемъ туда…. Я хочу разсказать теб исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся, исторія такъ себ…. Не я — первый, не я — и послдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….

Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лзутъ навязчивыя мысли: ‘Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успхъ въ длахъ, и который, вроятно, не оставилъ отцу наслдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.’

— Дло въ томъ, продолжалъ отецъ, но лучше мы сперва сядемъ около собора: знаешь, за колокольней. Тамъ никто не ходитъ, а видъ оттуда знатный…. Сперва холмики, потомъ горочки, а потомъ горы, и среди нихъ, какъ царь среди народа, Эльбрусъ…. Сперва зелененькія горы, потомъ все свтлй и свтлй, а потомъ и совсмъ блыя, чистыя, брилліантовыя…. Да, сынишка, на верху хорошо! Тамъ брилліантовъ много…. А внизу — одна зелень, а зелень скотина топчетъ, кушаетъ. Сперва кушаетъ полегоньку, весной только листочки молоденькіе, а къ осени съ корнемъ повырветь…. Скверно, сынишка, травушк! Не даютъ ей разцвсть и покойно умереть…

Онъ остановился, какъ бы переводя духъ, но при этомъ шаги его, медленные во время разговора, стали торопливыми.

— Вотъ придемъ къ собору, я теб подробно разскажу, какъ меня, бдную травушку, подъли…. Ну, да это ничего: ты не тревожься. Я немного колючая трава, меня сразу не съшь…. Видалъ, сынишка, какъ осенью козаки траву въ степи выжигаютъ? Издали красиво смотрть, а каково самой травушк!

Они пришли къ собору и сли за уголъ колокольни. Отецъ молчалъ. Гордій смотрлъ въ землю, боясь встртить блуждающій, тревожный взглядъ отца, который то часто хлопалъ вками, то устремлялъ глаза на одну точку, то скоро переходилъ глазами съ одного предмета на другой.

— Ишь, какъ высоко повисъ на воздух! гладя на парящаго въ неб орла, продолжалъ отецъ. Помнишь, Вася предъ смертью вспоминалъ орликовъ…. Спалили и его, голубчика! Убили его!

Отецъ зарыдалъ. Онъ подперъ голову одной рукой, а другою обнялъ сына, притянувъ его къ своей груди, и слезы, крупныя слезы, падали изъ глазъ отца на лицо сына, мшались тамъ со слезами сына….

— Ты, Гордюша, сть хочешь? порывисто спросилъ отецъ, и, не дожидая отвта, вынимаетъ изъ кармановъ баранки, яблоки и сливы.— Я, братъ-сынишка, припасъ про тебя. Я съ утра не лъ и не хочу сть, а ты кушай…. Я — старикъ, а ты — дитя, ты кушай…. Такъ, такъ, молодчина! Глядя на тебя, и я яблоко съмъ.

Гордій лъ жадно, а отецъ нехотя кусалъ и медленно пережевывалъ. Первый рвался услышать, что случилось съ отцомъ, но инстинктивная жалость къ любимому отцу удерживала его отъ разспросовъ, а второй медлилъ раскрыть свое горе предъ другомъ-сыномъ, боясь потерять его любовь къ себ.

— Но Гордюша пойметъ, думалъ отецъ. Онъ у меня умный, онъ не похожъ на сестеръ. Онъ проститъ отца, если даже я виноватъ…. Ршимость придала старику бодрости, и онъ заговорилъ ровно, внятно:

— Ты часто слышалъ, Гордій, упрекъ матери, что такіе же чиновники, какъ и я, даже занимающіе мсто хуже моего, имютъ свои дома, дти ихъ ходятъ, какъ куколки, а у меня, кром долговъ, ничего нтъ. Откуда чиновники все это берутъ? Жалованье у нихъ не боле моего, а у другихъ даже мене!… Они берутъ взятки, надуваютъ просителей, тянутъ съ одной стороны и съ другой, противной, общаютъ и той, и другой, а въ конц концовъ, сдлаютъ въ пользу того, кто имъ больше надавалъ. Они умютъ длиться съ высшими, и потому дло бываетъ шито-да-крыто…. Они заглушили въ себ совсть, усвоили взятки, какъ жалованье казны, безъ чего немыслимо существованіе службы…. Я не могъ усвоить этого, я не бралъ взятокъ, меня къ тому не допускала вра въ Бога, стыдъ, честь…. Ты, сынишка, спросишь: откуда же ты, отецъ, приносилъ домой — рдко, правда, а все же приносилъ, по сто, по пятидесяти, по десяти и по пяти рублей? Правда, правда. Я приносилъ въ годъ разъ пять — шесть такія деньги, всего въ годъ рублей двсти — триста… Он не валились мн съ неба, мн давали ихъ люди, но давали за мой трудъ, за то, что я работалъ, что я училъ просителей, какъ надо вести дло, что указывалъ статьи закона, на которыя имъ нужно опираться. Но я не бралъ денегъ за то, что или пускалъ ихъ дло въ ходъ, или держалъ дло подъ сукномъ, или подводилъ дло подъ подходящія статьи закона, но идущія въ разрзъ съ правдою дла…. Клянусь Господомъ Богомъ, совсть моя чиста! Я не обидлъ ни одного человка, не гнулъ закона въ одну сторону, какъ объ этомъ меня ни просили! какія деньги за это ни предлагали…. Но если ко мн приходилъ проситель, разсказывалъ въ чемъ его дло, спрашивалъ какъ ему поступить,— я ему это разъяснялъ, и за это, только за это, получалъ благодарность…. Иногда просили меня написать прошеніе, и я, если видлъ, что трудно найти просителю сочинителя, по серьезности его дла, по запутанности законовъ объ его дл,— я сочинялъ прошеніе…. Какую же я плату бралъ за свой трудъ? Я бралъ, что давали, я никогда не торговался, не говорилъ — мало, не просилъ больше…. Скажи же, мой сынишка, есть-ли въ моихъ поступкахъ неправда, беззаконіе?

Гордій, нахмуривъ брови, слушалъ внимательно, но онъ плохо понималъ отца. Въ его голов не рисовалась картина, отвлеченныя мысли отца не слагались ни во что опредленное, ясное,— и онъ молчалъ, стараясь припомнить еще разъ слова отца.

— Ты плохо понялъ меня, мой глупенькій мальчикъ? спросилъ отецъ, посл нсколькихъ пытливыхъ взглядовъ, брошенныхъ на сына.— Я разскажу теб понятнй. Кто правъ изъ двухъ учителей? Одинъ, посл уроковъ въ класс, занимается на дому съ гимназистомъ, сыномъ богатаго человка, который платитъ учителю за это деньги, платитъ за то, что учитель помогаетъ мальчику приготовлять на дому уроки, но въ гимназіи, въ класс, учитель забываетъ объ ученик, за котораго ему платятъ, одинаково для всхъ учениковъ объясняетъ урокъ, одинаково — ровно вызываетъ всхъ къ доск, ставитъ всмъ баллы по отвту… Другой учитель — не таковъ. Онъ тоже получаетъ деньги, чтобы помогать гимназисту приготовлять посл обда уроки, но этотъ учитель лнивъ, не занимается дома съ гимназистомъ, проводитъ послобденное время въ свое удовольствіе, а за то прямо ставить своему ученику пятерку или четверку, хотя тотъ плохо знаетъ урокъ, онъ и другихъ учителей проситъ быть несправедливыми, и т, по доброт или дружб, соглашаются… Какой же изъ двухъ учителей правъ? котораго ученики боле любятъ?

— Первый — честный человкъ, а второй — плутъ и мошенникъ!. порывисто и громко отвчалъ Гордій.

— Ну, слушай дале, мой глупый мальчикъ, продолжалъ отецъ.— Ты видлъ у меня толстыя книги? Это — законы. Такихъ книгъ до сотни. Сколько нужно потратить времени, чтобы знать хорошо, гд, что и какъ написано въ этихъ книгахъ!… Простой народъ, мщане, купцы, военные не знаютъ законовъ. Который же изъ двухъ чиновниковъ лучше? Тотъ-ли, который выслушаетъ человка, въ чемъ его дло, справится съ законами и потомъ скажетъ, куда и какъ нужно обратиться съ просьбой? Или тотъ, который прямо скажетъ: дайте мн вотъ столько рублей, и я дло ршу въ вашу пользу? Незнающій законовъ человкъ даетъ деньги, а чиновникъ начинаетъ вести дло только затмъ, чтобы противная сторона явилась къ чиновнику, дала ему взятку, а потомъ чиновникъ возьметъ да и спрячетъ дло. Проходитъ годъ. Приходить къ чиновнику первый проситель, спрашиваетъ о своемъ дл,— не по форм написано прошеніе, отвчаетъ чиновникъ.— Напишите другое, и дло будетъ ршено въ вашу пользу… Чешетъ въ голов проситель, пишетъ опять прошеніе, опять даетъ взятку чиновнику, и опять тотъ длаетъ то же самое… Ну, понялъ, сынишка?

— Да, да! Второй — обманщикъ, а первый — честный человкъ! порывисто и громко отвтилъ Гордій.

— Такъ и мн кажется… Послушай же, что будетъ дальше, боле оживленно, продолжалъ отецъ.— Бдный тягался съ богатымъ. Онъ пришелъ ко мн и слезно просилъ помочь. Я зналъ его дло, оно было у меня въ стол. Онъ уже жаловался въ судъ, въ губернское правленіе и везд проигралъ, а между тмъ онъ былъ правъ… Я пожаллъ его и написалъ ему прощеніе въ сенатъ. Я хорошо написалъ! Не спалъ ночи, каждое слово обдумалъ, каждую строку нсколько разъ передлывалъ, трое сутокъ рылся въ законахъ,— и вышло прошеніе хорошее. Я самъ зачитывался имъ!… Сенатъ, посл моего прошенія, потребовалъ къ себ дло и ршилъ его въ пользу бдняка… Ну, какъ ты думаешь, хорошо я сдлалъ?

— Да, да, отецъ! и Гордій хватаетъ руку отца и крпко цлуетъ ее.

— А вышло, что скверно… Бдный сталъ богатъ и, угощая, по поводу другаго дла, совтника моего стола, хвалилъ меня и, по простот, показалъ ему мое черновое прошеніе… По нашимъ законамъ, чиновникъ не иметъ права самъ сочинять прошенія по дламъ, которыя въ его стол… Совтникъ взялъ да и представилъ мое прошеніе губернатору… И вотъ, за это прошеніе меня прогнали со службы, при всхъ въ присутствіи назвали взяточникомъ, крючкодемъ!…

Отецъ гордо смотрлъ, глаза его разширились, онъ теперь далекъ былъ отъ грусти. Подъ вліяніемъ оправданія сыномъ, въ немъ зашевелился протестъ, заговорило возмущенное чувство правды. Но протестъ, геройство не могутъ долго владть чувствомъ и мыслями бднаго, обремененнаго семействомъ чиновника. Онъ скоро начинаетъ сознавать, что нтъ пользы отъ самовосхваленія, что его протестъ и гнвъ дале безлюднаго мста у собора не пойдутъ, а семья лишилась средствъ къ жизни, а жена будетъ пилить его каждую секунду, а по городу пойдетъ слухъ о немъ, какъ о взяточник, и слухъ дойдетъ до дтей!… И вотъ, бойкій шалунъ начинаетъ звать его Гордюшу, его единственнаго дорогаго друга-сына,— сыномъ взяточника!… Нтъ, это тяжело! Это выше гнва на несправедливость!… И какъ-то сразу пропадаетъ гнвъ, и только скорбь, тоска, жалость наполняютъ всего старика. И хлынули слезы изъ глазъ его, и бгутъ он ручьями по щекамъ его, и онъ сидитъ безъ движенія, какъ статуя, изъ глазъ которой струится фонтанъ слезъ.

Гордій тоже сидитъ безъ движенія. Рядъ тревожныхъ вопросовъ, какъ рой пчелъ, закружились и зашумли въ его голов.

— Гд же правда? Въ гимназіи нтъ правды. Гимназисты богатыхъ родителей безъ труда сидятъ на первыхъ партахъ, сильные бранятъ и бьютъ слабыхъ, юркій шалунъ избгаетъ порки, а его Вася, его худенькій, робкій Вася, умеръ отъ розогъ!… Въ суд тоже нтъ правды! Его отецъ, вчный труженикъ, спина котораго согнулась отъ вчнаго сиднія за бумагами,— и вотъ онъ прогнанъ, этотъ богомольный тихій старикъ, прогнанъ со службы, прогнанъ, какъ крючкодй!… Гд же правда, гд же правда?…

Но мысли мальчика принимаютъ другое направленіе, при вид слезъ отца, его убитой, окаменлой фигуры:— Вдь онъ правъ, чего же плакать? мелькаетъ у мальчика вопросъ, но, вмсто отвта, невольно лзетъ и ему въ голову мысль: что же будетъ съ матерью, дтьми теперь, когда отецъ не будетъ доставать денегъ?… И ему рисуются картины нужды, горькой нужды! И не можетъ онъ безъ слезъ видть этихъ картинъ, и рыдаетъ онъ безъ всхлипыванія, безъ вздоховъ, какъ отецъ, неподвижно сидя, и безцльно смотритъ впередъ, хотя слезы слпили глаза….

А осеннее солнышко уже дошло до горизонта, готовится скоро спрятаться и какъ бы дразнитъ природу. Смотри, молъ, природа, какое я хорошенькое, сколько силы во мн и пожалй, что я скоро ухожу, поскучай обо мн, вдь ты, природа, женщина, ты любишь веселье и смхъ, любишь перемны, долгая привязанность, даже красавца-солнышка, наскучаетъ теб. Да, солнышко знаетъ это, и, яркое, широкое, какъ распустившійся павлинъ, поворачиваясь и опускаясь все ниже и ниже, испускаетъ снопы мягкихъ, не жгучихъ, пріятно-теплыхъ, заманчивояркихъ, кокетливыхъ лучей….

Смотритъ соборъ на солнышко, и горятъ его позолоченные куполы, и гордо посматриваютъ они на желзныя крыши домовъ города, что не умютъ они такъ свтло смотрть на солнышко, что только кое-гд, какъ маленькія звздочки, сверкаютъ крыши тамъ, гд краска соскочила съ нихъ…. Смется соборъ надъ каланчей полиціи, что, какъ дурная трава, вытянулась она и стоитъ, какъ оголенное отъ втвей дерево на толстомъ пн, съ окошками, какъ трещинами въ кор сухаго дерева, и съ сторожемъ въ черномъ плащ, какъ вороной на самой верхушк того же оголеннаго дерева. И доволенъ соборъ, что солнышко какъ бы не обращаетъ вниманія на каланчу, что оно только невзначай, ошибкою, изрдка броситъ на каланчу снопъ слабыхъ лучей, и, чуть-чуть отразясь въ угольномъ окн, не освщаютъ эти лучи каланчи, и стоитъ она скучная, высокая, худая.

Недоволенъ соборъ подгорною и ревнуетъ онъ ее къ солнышку. Ишь, вдь, какъ обняло солнышко сады и блыя хатки въ подгорной! Какъ нжится оно въ зелени садовъ и какіе переливы оставляетъ на этихъ садахъ! Вонъ, какъ желтые цвты водяной кувшинки на темной вод заросшаго озера, разбросаны среди садовъ подгорной золотистыя кущи яблонь. Он уже съ пожелтлыми листьями, но солнышко своими лучами прильнуло къ нимъ, а яблоньки обхватили лучи солнца своими объятіями, закрыли ихъ своими втвями, и только листья выдаютъ поцлуи солнышка съ яблоньками, изъ желтыхъ сдлались красными, какъ румянецъ на щекахъ красавицы выдастъ жгучій поцлуй ея любовника… Вонъ цлыя рощи вишенъ. Он уже совершенно безъ листьевъ и, какъ старыя кокетки, шалятъ и играютъ съ солнышкомъ: ихъ сренькая, тоненькая, гладко-обтянутая ноша блеститъ, но не краснетъ, а капельки клея, выступившія изъ трещинъ коры, горятъ, какъ алмазы перстней на сухихъ пальцахъ старухи…. Но боле всего нжится солнышко съ березками. Его лучи пронизываютъ жиденькія, стыдливо-опущенныя внизъ вточки березокъ, пробгаютъ мимо ихъ и ласкаютъ травку у корней, и скучаютъ, ревнуютъ вточки березокъ, и жалобно, безжизненно склонились он своими головками, какъ бы стыдясь посмотрть на солнышко, какъ бы завидуя и любуясь счастьемъ травушки внизу, и жалко стало березокъ солнышку, и бросило оно на нихъ снопы шаловливыхъ лучей, но березки, какъ бы пугаясь нежданной ласки, стали блдными, блая кожа ихъ еще боле поблла, какъ будто кровь отхлынула отъ воры, а лучи солнца, какъ бы довольные ихъ стыдливостью, сплошною массою слабыхъ блестокъ отражаются отъ каждой точки березокъ…

Не доволенъ соборъ и горами. Съ нимъ играетъ солнышко, какъ со школьникомъ, и какъ школьникъ, когда наставнику вздумается съ нимъ пошалить,— весь одна улыбка и радостная дрожь, такъ и соборъ горитъ и сіяетъ золотыми куполами, блеститъ стеклами въ окнахъ, отражаетъ свтъ и отъ священныхъ картинъ въ нишахъ, и отъ алебастровыхъ карнизовъ, и отъ водосточныхъ трубъ. А съ горами солнышко обращается, какъ съ солидными людьми. Какъ ровно, покойно, серьезно стоятъ горы! Он сплошь одты темно-синею дымкою, и только вершины ихъ блестятъ и сверкаютъ, какъ сверкаютъ штыки далеко протянувшейся рати солдатъ, а Эльбрусъ, какъ герой-полководецъ въ блестящей каск на высоко-поднятой голов, гордо стоитъ среди горъ….

Недоволенъ соборъ и начинаетъ онъ хмуриться, начинаютъ не горть огнемъ, а только — желтть его куполы, а солнышко, какъ-бы испугавшись гнва собора, взяло да и спряталось совсмъ… Но вмсто солнца взошла полная луна. И обрадовался ей соборъ, и опять, какъ школьникъ, шалитъ онъ съ луною, не обращая вниманія на то, что и луна лучше, солидне смотритъ и, какъ будто, толкове разговариваетъ и съ горами, и съ садами, и съ домиками подгорной, чмъ съ нимъ, пятиглавымъ соборомъ.

— Теб пора въ гимназію, сказалъ посл долгаго молчанія отецъ, лниво вставая.

Гордій тоже лниво поднялся и они пошли.

— Нтъ правды на свт, сынишка! громко, какъ-бы не владя собой, началъ отецъ.— Какъ Содомъ и Гоморра провалится скоро русская земля, отъ воровства и преступленій…. {Читатель, вроятно, догадается, что старикъ говоритъ сыну вскор посл Крымской войны, и что къ настоящему времени слова старика относиться не могутъ. Авт.} Видишь, сынишка, площадь съ казенными домами? Вонъ магазины провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій. Они должны поставлять хлбъ, сухари, крупу, сукно, холстъ, сапоги и все прочее для нашего войска, а разв тамъ это длаютъ? Тамъ чиновники наживаютъ деньги, берутъ съ подрядчиковъ тысячи, сотни тысячъ, кладутъ ихъ себ въ карманъ, а войску доставляютъ вмсто сухарей — гниль съ пескомъ и кирпичомъ, вмсто сукна — дрянь, расползающуюся между пальцами, сапоги — изъ дрянной кожи съ кардонными подошвами, такіе же — рубахи, медикаменты, палатки. Что имъ за дло, что гибнетъ русское войско не отъ пуль и штыковъ врага, а отъ голода и холода, идущихъ отъ этихъ коммиссій! Чиновники наложили себ тысячи въ карманъ, имъ все равно. Разв они боятся суда?… И кто-же судить будетъ? Разв воръ можетъ судить вора! А кто не воръ? Гд такой человкъ?… Вонъ уздный судъ, вонъ уголовная палата, но разв имъ можно позволить судить тхъ, у кого есть деньги! Они осуждаютъ только несчастныхъ крестьянъ, когда т, выйдя изъ терпнія, бунтуютъ противъ помщиковъ. Помнишь, сынъ, какъ два года назадъ, мы отъ собора смотрли, какъ вонъ тамъ, изъ-за той горки, стрляли изъ пушекъ по возмутившимся крестьянамъ Каланторова?… А вонъ видишь, сынишка, полицію? Ты думаешь, она ловитъ воровъ, оберегаетъ жителей города отъ грабежа и насилія? Нтъ, мой глупый мальчикъ. Она сама воруетъ и держитъ на служб воровъ, но за то отлично бьетъ купцовъ, поретъ чуть не до смерти мщанъ и солдатъ ограбленной пожарной команды… Помнишь, сынишка, какъ въ прошлыя каникулы мы были съ тобой на пожар? Пожарная команда пріхала безъ воды, съ дырявыми бочками, поломаннымъ насосомъ, порванною кишкой? За то, какъ ловко кварташки хлопали по лицамъ несчастныхъ водовозовъ, что медленно возили воду на своихъ заморенныхъ лошаденкахъ!… А конецъ! Помнишь конецъ? Мы были около полиціи, когда пожарная команда возвращалась съ пожара. У одной бочки свалилось колесо съ дрогъ.— Пороть солдата — кучера! гаркнулъ полицеймейстеръ. Мы пошли скоре, но крикъ несчастнаго солдата долеталъ до насъ…. А вдь онъ старикъ былъ!… Онъ лежалъ боле года хворый посл порки!… Какимъ онъ страшнымъ смотрлъ потомъ, въ могилу глядя, но продолжая чистить конюшни!…

Гордій хорошо помнилъ этотъ случай. Онъ дрожалъ тогда всмъ тломъ, когда, посл взвизга розогъ, раздавались отчаянные криви солдата. Онъ видлъ потомъ болзненное, зеленое лицо солдата и слышалъ его глубокій, какъ бы надрывающій вс его внутренности, кашель.

— Ну, да Господь прости имъ всмъ! спокойно продолжалъ отецъ.— Я не затмъ сильно хотлъ видться съ тобой, чтобы бранить тхъ, кто насъ не слышитъ. Я хотлъ сказать теб, что я уду къ дяд…. А ты оставайся тутъ одинъ. Учись, старайся попасть въ университетъ, а потомъ работай честно, не забывай тогда меня и семью… Только дай себ зарокъ, сынъ, не служить ни въ гражданской, ни въ военной служб. Будь учителемъ. Это служба честная, а остальныя службы скверныя… Мой зарокъ теб, сынъ, чуждайся ихъ, какъ черта… Ну, да объ этомъ мы съ тобой писать будемъ… А теперь прощай. Совсмъ прощаться ты еще придешь, а теперь только на время…

Отецъ креститъ сына, цлуетъ его разъ, другой, третій и припадаетъ къ лицу сына на нсколько минутъ. На соборной колокольн бьютъ часы. Отецъ отбгаетъ, отстранивъ сына, и идетъ въ одну сторону, а сынъ въ другую. Отецъ оглядывается часто на сына, а сынъ скорой походкой, вытянувшись, какъ солдатъ, не оборачиваясь, зашагалъ въ гимназію. Онъ вошелъ въ темный корридоръ гимназіи, поднялся по лстниц во второй этажъ и остановился. Направо шелъ ярко-освщенный корридоръ, ведущій въ классный залъ пансіонеровъ, а прямо противъ него шла темная широкая лстница, ведущая къ гимназической церкви. Гордій опрометью побжалъ по лстниц и, какъ-бы мгновенно остановленный какой-то посторонней силой, упалъ передъ дверью церкви, стукнулся лбомъ объ полъ и безъ словъ и мыслей рыдалъ, слезы текли изъ его глазъ и обильно падали на полъ у дверей храма.

— За что Ты караешь меня? Чмъ я заслужилъ гнвъ Твой? За что Ты вводишь меня во искушеніе? шепталъ онъ, стоя на колнахъ и устремивъ глаза вверхъ, въ темноту, въ то мсто, гд вислъ надъ дверью маленькій образъ Христа, благословляющаго дтей.— Пожалй меня, Господи! Простри руку Твоей помощи надъ несчастнымъ старикомъ-отцомъ, не доведи до злобы и отчаянія сердце мое! Я выучу наизусть евангеліе Твое, я буду поступать по заповдямъ Твоимъ, я посвящу всю жизнь мою на служеніе Теб, только не карай меня боле, не посылай несчастій на семью мою….

Онъ спустился съ лстницы, вошелъ въ освщенный корридоръ. Съ нимъ столкнулся товарищъ по классу, сынъ чиновника, уже успвшій узнать исторію съ отцомъ Гордія.

— А, кантонистикъ, что, братъ, не веселъ? спрашиваетъ гимназистъ.— Отца поймали… и прогнали со службы! Жаль мн тебя, кантонистикъ! И твоего старика жаль! Онъ такой тихенькій….

Гордій со всего размаха трахнулъ по лицу сожалвшаго товарища и, самъ не создавая сдланнаго, не останавливаясь, вытянутой походкой отправился дале.

А гимназистъ сперва ошаллъ, потомъ хотлъ крикнуть, потомъ хотлъ догнать кантониста, избить его, но, въ заключеніе, остался на мст и, потирая рукой щеку, бормоталъ про себя:— этотъ проклятый кантонистъ сталъ удивительно страшнымъ и смшнымъ! Ужъ на что азіатъ нашъ, Кумызовъ, а и тотъ струсилъ третьяго дня. Проклятый кантонистъ насупилъ брови, втянулъ щеки въ ротъ, стиснулъ зубы и смло подошелъ съ кулаками къ азіату. Будешь меня трогать? не крикнулъ, а какъ гадина прошиплъ кантонистъ. И азіатъ струсилъ. Не буду, говоритъ, какъ взглянулъ на руку кантониста…. Чертъ съ нимъ! Не буду и я его трогать…. А что онъ угостилъ меня по морд,— никто не видлъ…. Кантонистъ, какъ лшій молчаливый, не скажетъ никому….

— Да, и ты, отецъ, всхъ посылалъ въ Сибирь, продолжалъ думать Могутовъ, когда, какъ молнія, промелькнули въ его ум, какъ живыя картины, быстро смняясь одна за одной, пронесшись предъ его глазами, сцены его дтства. А сколько лтъ прошло съ тхъ поръ?… И выводъ одинъ и тотъ же: всхъ въ Сибирь!… Не много-ли и такъ уже!… Да и какой смыслъ? Перемна мстъ не сдлаетъ насъ лучшими, особенно, когда вс сразу перейдемъ на новое мсто…. Тяжелый, но смшной крикъ слабыхъ волею людей…. Пора подумать о работ…. Завтра пойду съ визитомъ къ полицеймейстеру и попрошу его дать или указать, гд найти работу…. ‘Дай слово себ не служить, чуждайся службы какъ черта’ — это-то я исполню, отецъ. Доволенъ-ли ты сыномъ?… Явись мн, какъ являлась мать некрасовскому ‘Рыцарю на часъ!…’ А обстановка почти тождественна…. ‘Даль глубоко прозрачна, чиста, мсяцъ полный плыветъ надъ дубровой, и господствуютъ въ неб цвта голубой, блдносиній, лиловый’…. ‘Появись легкой тнью на мигъ! Всю ты жизнь прожила нелюбимая, всю ты жизнь прожила для другихъ!’ громко продекламировалъ Могутовъ и вперилъ глаза въ глубь аллеи сада.

До него долетлъ шумъ шаговъ и говоръ двухъ громкихъ голосовъ.

— Это недавніе знакомые, подумалъ Могутовъ, узнавъ по гнусавому голосу Перехавшаго и по захлебыванію словъ — Пантюхина, которые оба, поровнявшись съ нимъ, начали пристально всматриваться въ него.

— Это онъ, тихо сказалъ Пантюхинъ.

— Идемъ къ гражданину правды! громко сказалъ Перехавшій, и оба пріятеля подошли въ Могутову.

— Позвольте вамъ, милостивый государь, началъ серьезно и не очень пьянымъ языкомъ Перехавшій. Позвольте сказать вамъ искреннее благодарю за то, что вы въ трудныхъ случаяхъ жизни можете оставаться правдивы и находчивы!… При правдивости, логикой мысли способны усмирять зврей!… Позвольте вашу…. руку вашу пожать, гражданинъ!… и онъ схватилъ руку Могутова, вставшаго на ноги, и, крпко пожимая и потрясая ее, продолжалъ:

— Жми, Пантюхинъ, его руку! Жми крпче его честную, крпкую руку!… Жми, только жми, и онъ совалъ руку Могутова въ руки Пантюхина, не выпуская ее изъ своихъ рукъ.

— Извините…. обезпокоили…. но долгъ глубокаго уваженія…. Правда, при ум,— брилліантовое зерно среди навоза…. робко говорилъ Пантюхинъ, ловя руку Могутова.

— Молчи, Пантюха! Ты жми его руку и молчи,— я долженъ говорить! громко вскрикнулъ Перехавшій. Замтно было, что хмль у обоихъ пріятелей значительно уменьшился, что они уже могли сознательно владть языкомъ и конечностями тла и только откровенность, сообщительность и бойкость языка указывали на ихъ недавній сильный хмль.

— Я не знаю, кто вы, милостивый государь, и зачмъ изволили пожаловать въ наши Палестины, продолжалъ, силясь быть серьезнымъ и прочувствованнымъ, Перехавшій. Предполагаю, что, благодаря желзной дорог, вамъ захотлось пріхать изъ столицы и посмотрть на нашъ священный градъ…. И вы, какъ свтлый метеоръ, пролетите надъ градомъ. Палестинцы — слпы, они не замтятъ метеора…. но среди нихъ есть человкъ, занесенный къ нимъ ураганомъ жизни…. этотъ человкъ замтитъ метеоръ! этотъ человкъ — я…. Викторъ, Александровъ сынъ, Перехавшій, замтилъ метеоръ правды и ума, мгновенно пролетвшій надъ Палестиною…. Викторъ Перехавшій сочинитъ для віолончели симфонію,— нтъ элегію la Эрнстъ…. Позвольте ему приссть за это около васъ….

— Сдлайте одолженіе. Я очень радъ познакомиться, только я не такая цаца, какъ вы предполагаете, и проживу въ вашемъ город….

— Въ нашихъ палестинахъ! прервалъ Могутова Перехавшій. У насъ палестины, милостивый государь!

— Пожалуй въ вашихъ палестинахъ проживу, вроятно, долго….

— Жалю, жалю отъ глубины! опять горячо и громко прервалъ Перехавшій Могутова. Жалю отъ глубины понимающаго мысль и правду ума!… Пропадете! Испортитесь въ палестинахъ! Дрянью станете, милостивый государь!…

— Что же длать, замтилъ Могутовъ.

— По какому длу изволили пожаловать въ нашъ Іерусалимъ? спросилъ Пантюхинъ, видя, что Перехавшій молчитъ и сильно сопитъ носомъ,— знакъ, что онъ не скоро заговоритъ, и ужъ что-нибудь очень и очень умное.

— Пріхалъ жить въ вашъ городъ, отвчалъ Могутовъ. Думаю искать тутъ работы. Не посовтуете-ли вы, господа, къ кому обратиться за чертежной работой? Я и фабричное дло понимаю.

— Да вы кто такой будете? спросилъ Перехавшій. Вы насъ не пугайтесь…. Мы люди пьяные сегодня, но у насъ душа есть, у насъ совсть есть…. Мы — жалкіе, но мы не дурные люди…. Не бгите насъ! схвативъ руку Могутова и дребезжащимъ голосомъ, продолжалъ Перехавшій. Намъ трудно оставаться честными людьми среди палестинцевъ. Не бгите насъ!… Утри мн слезы, Пантюхинъ! бросая руку Могутова, громко и жалобно окончилъ Перехавшій.

— Я присланъ сюда подъ надзоръ полиціи. Пріхалъ сегодня утромъ. У меня здсь нтъ знакомыхъ, и я очень радъ, что случай свелъ съ вами.

— Братъ! Кровный! Братенекъ мой! бросаясь на шею Могутова, кричалъ громко Перехавшій. Онъ обнялъ Могутова, припалъ къ его лицу губами и цловалъ его гд попало, чуть не царапая очками его лица. А Пантюхинъ схватилъ руку Могутова и началъ цловать ее.

Кровь бросилась въ голову Могутова. Онъ вырвалъ руку изъ рукъ Пантюхина, вскочилъ на ноги, хотлъ было бжать, но обхватилъ Перехавшаго своими сильными руками, сжалъ его, приподнялъ, крпко поцловалъ и бережно посадилъ.

— Только рабы цлуютъ руку у пановъ. Я не панъ, и не думаю найти въ васъ раба, а поэтому забудемъ это и поцлуемся, сказалъ онъ серьезно Пантюхину и поцловался горячо съ нимъ.

— Ты мой сосдъ, успокоившись говорилъ Перехавшій, еще замтне въ носъ, но не громко, сильно дребезжащимъ голосомъ, въ которомъ ясно была слышна слезливая нота. Тебя самъ Богъ мн послалъ…. А ты знаешь, кто я?… Я, братъ, кончилъ курсъ въ Горигорецкомъ Институт…. Былъ пять лтъ учителемъ въ М—нскомъ земледльческомъ училищ въ С—нской губерніи…. Меня любили ученики…. А я для нихъ всю душу, все здоровье, все время, всего себя отдавалъ!… Попъ, Богъ ему судья, донесъ на меня…. Меня прогнали…. Ахъ, какъ прощались ученики со мной!… Меня сгубили, но я не жалю: какъ они прощались со мной,— мн больше ничего не нужно!… Они и теперь помнятъ меня, письма пишутъ, а я ихъ подбодряю своими отвтами…. Меня тоже упрятали подъ надзоръ и пять лтъ держали подъ нимъ…. Тяжело, больно тяжело!… Я голодалъ, я въ носъ говорю, я рыбій жиръ пью,— а было время и я такой какъ ты, добрый и бравый молодецъ былъ…. ‘Гд-жъ двалася сила дюжая, доблесть царская, рчь высокая?…’ пропала, пропала на вкъ!… Онъ зарыдалъ, и слезы крупными каплями текли изъ его глазъ….

— И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ куб ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….

— Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… ‘Жажду дла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнній, былъ лнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онгинъ Евгеній’,— такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….

— Освободили меня, продолжалъ Перехавшій,— освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдлалъ пшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ, кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ, цловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьб, лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть,— захотлось умереть среди близкихъ. Мн скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору — знатная протекція!… Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смюсь, когда они смются,— а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!… Дали мн мсто въ статистическомъ комитет — тридцать рублей въ мсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мшаютъ, сытъ, обутъ и одтъ — чего же мн нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ слав — удлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ куб самъ себя зоветъ, пріхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утшь. Я ему музыку подпустилъ,— не принимаетъ, горячею рчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить,— не пробираетъ, послднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмст,— проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человкъ!… и онъ опять зарыдалъ.

— Ты, Перехавшій… Ты человкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.

Могутовъ ничего не сказалъ, но крпко пожалъ руку Перехавшему.

— Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже боле громкимъ и самоувреннымъ голосомъ Перехавшій.— Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестин, есть одна, дв плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ.— Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!… Его самъ Богъ послалъ мн: онъ и сосдъ мн и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на язык и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!…

— Знаешь что? вставая продолжалъ Перехавшій.— Пойдемъ ко мн,— я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душ….

Они вс трое пошли. Скоро Перехавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко,— и въ тихомъ морозномъ воздух понеслась далеко французская псня: Par la voix du canon de Fame la France applleses enfants….

VI.

Въ это время Львовъ и Орцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мстъ.

— Милая двушка! говорилъ Львовъ.— Сколько чувства, любви, нжности и доброты въ каждомъ ея поступк, въ каждомъ слов! О ней, только о ней можно сказать: ‘ты для меня что солнце юга, тепло и свтъ — въ теб одной!’

— О, да! О, да! отвчалъ Орцкій.—Вы не влюбились? О, да! Любовь — безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!

— А вы, капитанъ, разв не влюблены въ этого ангела? Нтъ, вы, наврно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!

— О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нжна и, о, да! у ней отличное,— богатое приданое. Влюбиться до женитьбы — не дурно, о, да! Но до безумія — нтъ.

— Я сожалю, что она богата. Я-бы хотлъ, чтобы она была бдной двушкой…. О, я-бы тогда смло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо заплъ: ‘Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ’.

— О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.

Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пло: ‘Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C’est le sort le plus beau, le plus digne d’nvie’.

— Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя псни къ намъ ночью прилетли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!… и Орцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.

А въ маленькой комнатк Перехавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась ‘послдняя элегія’ Эрнста. Свчи въ комнат не было, Перехавшій игралъ по средин комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвріи, слышались въ звукахъ, овладвали человкомъ, и замиралъ при этомъ человкъ, и только сильнй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Перехавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….

Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Перехавшаго, который съ напряженіемъ послднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ голов. А Пантюхинъ, сидвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространств.

— Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Перехавшій.

— Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.

Глава VI.
Несмющійся никогда и неулыбающійся никогда директоръ. Чахоточный учитель русской и иностранной словесности. Исправляющій должность инспектора. Романъ отъ безъ толку прочитанныхъ книгъ.

Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.

— Экій чудакъ этотъ Перехавшій, думалъ онъ. ‘Подайте мальчику на хлбъ, онъ Велизарія питаетъ’, и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы иметъ человкъ — Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стн, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ — увидимъ, только не онъ превратилъ Перехавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вдь вс эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всхъ другихъ!… Поживемъ — увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотлъ заснуть.

Онъ закрылъ глаза, укрылся плотно фланелевымъ одяломъ, звнулъ, но не сонъ, а сцены и образы прожитаго прошедшаго, завладли имъ:

Отецъ съ семействомъ ухалъ. Гордій остался одинъ. Онъ никуда не ходитъ по праздникамъ и только изрдка, посл обда, отправляется къ собору, садится на мсто, гд послдній разъ бесдовалъ съ отцомъ, и долго, и молча сидитъ тамъ. Потомъ онъ идетъ къ тому домику, гд жила семья, походитъ вдали отъ него и возвращается въ пансіонъ.

Сперва онъ писалъ длинныя письма къ отцу, въ которыхъ описывалъ свою жизнь, свои думы и мысли, но отецъ скоро умеръ отъ скуки и бездлья, какъ онъ самъ опредлялъ причину своей болзни и возможность скорой смерти въ послднемъ письм къ сыну,— и переписка съ семьей прекратилась, такъ какъ, полныя сухой морали, письма сестеръ не вызывали охоты писать имъ часто. И все свободное время онъ посвящалъ книгамъ. Онъ читалъ жадно какія только попадались ему книги. Книги стали его друзьями, учителями, собесдниками. И чистая, глубоко врующая душа поэта откликалась въ немъ, глубоко проникала въ душу и голову его, наполняла его всего. Онъ живетъ жизнію поэта-лирика, волнуется, смется, или воюетъ жизнію героевъ и дйствующихъ лицъ повстей, романовъ и драмъ. И все забитое, страдающее, несчастное, униженное и оскорбленное вызываетъ слезы на его глазахъ, а все смлое, протестующее, борющееся противъ насилія, неправды, зла, вызываетъ въ немъ восторгъ, экзальтируетъ его до напряженія всхъ чувствъ. Онъ ходитъ тогда по верхней галлереи, глаза гордо и далеко смотрятъ впередъ, станъ выпрямленъ и не кантонистомъ тогда выглядываетъ этотъ пятаго класса гимназистъ, а героемъ, полнымъ силъ и отваги.

На каникулахъ посл перехода изъ четвертаго класса въ пятый, возвращаясь однажды съ прогулки, онъ увидлъ у воротъ маленькаго домика сидвшую на лавочк двочку лтъ двнадцати, очень бдно одтую, босую, съ распущенными и давно нечесанными волосами, но очень похожую на его покойнаго брата Васю. Онъ хотлъ подойти къ двочк, но слезы, подступившія къ его глазамъ, чмъ-то стиснутая вдругъ грудь и спертое дыханіе приковали его въ мсту, и онъ издали смотрлъ на двочку, а въ голов рисовался Вася и вс случаи и сцены его короткой жизни.

— Аленка! кто-то крикнулъ громкимъ голосомъ на двор, у воротъ котораго сидла двочка.

Двочка ушла во дворъ. Онъ долго дожидалъ ея возвращенія за ворота, но было уже поздно, и онъ ушелъ, не дождавшись двочки. Дорогой, онъ думалъ о ней: чья она, счастлива-ли она, любятъ-ли ее, какъ бы съ ней познакомиться и сдлаться ея братомъ? Я бы училъ ее, она бы любила меня за это, ожидала моего прихода, говорила какъ съ роднымъ! Можетъ у нея добрый отецъ и мать? Я бы былъ ихъ сыномъ. И долго мечты возможнаго родства съ семьею двочки не покидали его, коротавшаго все свое время только съ книгами.

На другой день онъ отправился къ домику двочки. Не видя никого у воротъ, онъ слъ на ту лавочку, на которой вчера сидла двочка. Онъ началъ обдумывать, что ему сказать, когда выйдетъ двочка или ея отецъ, или мать, или сестра, братъ, словомъ, кто бы ни вышелъ. Сперва онъ надумалъ прямо сказать, что онъ сирота, что ему скучно, что поэтому онъ проситъ позволить ему приходить къ нимъ, что онъ будетъ учить двочку всмъ гимназическимъ наукамъ, что за ученіе онъ ничего не будетъ просить и всегда будетъ приходить сытымъ, но потомъ это показалось ему длиннымъ для перваго раза, и онъ ршилъ попросить только дать ему напиться воды и уже потомъ сказать свою длинную просьбу. Онъ просидлъ съ часъ. Ему не было скучно: мечты о возможности найти себ сестру не переставали кружиться въ его голов и тепло ласкали и нжили его. Вдругъ онъ вздрогнулъ. До ушей его доносился откуда-то тихій плачъ. Онъ прислушивается. Плачъ идетъ со двора, онъ пронзителенъ, какъ плачъ ребенка.

— Можетъ ее скутъ? Она умретъ! электрическимъ токомъ пробжала въ голов мысль, и онъ, какъ сумасшедшій, бросился во дворъ и опомнился только тогда, когда очутился внутри домика, въ маленькой комнатк, бдно убранной, по средин которой стояла на колняхъ двочка, со слезами на.глазахъ, со сложенными рученками на груди, съ выраженіемъ мольбы о прощеніи на лиц, а у окна стояла высокая женщина и молча выдергивала изъ вника прутья.

— Что вамъ? продолжая вытягивать прутья, спросила женщина.

Онъ смотритъ кругомъ. Вотъ онъ увидлъ двочку на колняхъ, со слезами на глазахъ. Какъ она похожа на Васю! мелькаетъ у него въ голов. Вотъ онъ услышалъ вопросъ женщины, и оборачивается къ ней, видитъ прутья въ ея рук, вспоминаетъ, зачмъ пришелъ,— и падаетъ въ ноги женщины, хватаетъ ея руки, цлуетъ ихъ и говоритъ скоро и сквозь слезы:

— Простите ей, не ските, меня выските! Она умретъ отъ этого,— она похожа на брата Васю, а Вася умеръ отъ розогъ….

Женщина смотрла на него съ удивленіемъ. Онъ былъ въ гимназической форм, чистенькій, какъ благородный,— и онъ валяется въ ногахъ солдатской вдовы, торговки вареными раками и картофелемъ,— валяется за тмъ, чтобы она не наказывала дочь, простую, глупую двчонку! Что за притча такая? думала удивленная торговка и, какъ-бы не вря своимъ глазамъ, молчала и посматривала то на барченка, то на дочь.

Вникъ выпалъ изъ рукъ торговки.

— Встаньте, панокъ! Что вамъ вздумалось за глупую двченку просить? Встаньте, баринъ! говорила ласково торговка, когда упавшій вникъ вывелъ ее изъ молчаливаго созерцанія.

— А вы не будете ее счь? Вы простите ее? Она можетъ умереть отъ розогъ! продолжая стоять на колняхъ и жать руку торговки, говорилъ онъ.

— Ну, не буду, не буду, только встаньте! Господь съ ней и съ вами! поднимая его, говорила торговка. Встань, Аленка! Смотри у меня,— ради барина прощаю!

Двочка все время стояла на колняхъ и глядла удивленными глазами на нежданнаго защитника. Она улыбалась, когда, вставши съ колнъ, увидла, что защитникъ, какъ слпой или больной, утиралъ платкомъ слезы и очень смшно шелъ за ея матерью, которая его подвела къ скамейк и посадила на нее.

— И что это вамъ вздумалось за глупую двченку плакать? И откуда вы ее знаете? Да и бить-то ее, разв бью, какъ другіе? Такъ, для страху только. Ну, а она, баловница, голосиста у меня выть. Съ улицы услыхали, небось? Доброй души панокъ! Аленка, дай рачковъ барина угостить! Онъ тебя, глупую, пожаллъ…. И картошекъ дай!

— Я пить хочу. Дайте мн, пожалуйста, воды.

— Испей, испей, жалостливый, отъ слезъ, что отъ поту, жажда пронимаетъ. И откуда ты такой — жалостливый? Родители у васъ есть?

— У меня никого здсь нтъ…. Я одинъ, мн скучно…. У меня былъ братъ, я любилъ его крпко, больше самого себя любилъ, но онъ умеръ, и я теперь одинъ живу въ гимназіи…. Я вчера видлъ на улиц ее. Она такъ похожа на брата Васю….

Онъ остановился. Двочка принесла и держала около него деревянный ковшъ съ водою. Онъ выпилъ жадно всю воду изъ ковша.

— Еще принести? серьезно смотря на него, спросила двочка.

Онъ не отвчалъ, а пристально смотрлъ на нее.

Двочка была, дйствительно, сильно похожа на покойнаго Васю. Такіе, же большіе голубые глаза, только не такъ сильно выдались впередъ и боле густаго, темносиняго цвта, такой же большой, высокій лобъ, такіе же мягкіе, свтлые волосы и длинныя, темныя рсницы, но кожа на лиц не такъ сильно бла и прозрачна, въ лиц боле беззаботности, веселости, здоровья, и, когда она улыбалась, она мало походила на Васю, но когда она смотрла серьезно, причемъ глаза ея подавались впередъ, она была поразительно похожа на поздороввшаго Васю.

— Позвольте мн быть братомъ ей! Будьте моей матерью! горячо вырвались у него слова, когда двочка, не получая отъ него отвта на свой вопросъ, повернулась и пошла отъ него.— Я буду любить васъ, буду учить ее, мн ничего не нужно, я буду сытымъ приходить въ вамъ! Онъ всталъ и хотлъ броситься къ ногамъ торговки.

— И что это теб вздумалось, жалостливый? ласково усаживая Могутова на скамью, говорила торговка. Гд таки теб любить насъ, да еще и сыномъ моимъ быть? Ишь мы какія барыни! Въ шелкахъ да въ бархатахъ! А вы — баринъ, бленькій, чистенькій.

Двочка поставила на столъ чашку съ раками и положила краюху чернаго хлба.

— Покушай лучше, жалостливый мой, рачковъ, выдвинувъ изъ стола ящикъ и доставая оттуда солонку и ножикъ, продолжала говорить торговка.— Мои рачки всегда на отличку! Пропорцію соли знаю для каждаго рака, а въ соли-то вся отличка и есть. Ну, и варить тоже, по раку глядя, нужно. Попробуй, жалостливый, рачковъ.

Онъ взялъ рака и началъ медленно чистить его, а торговка отрзала кусовъ хлба и положила около него. Двочка принесла чашку горячаго картофеля.

— Сядь, Аленушка, около барина. Вишь онъ — чудной да жалостливый какой! За тебя, дурочку, плакалъ, жалючи тебя, у меня, бабы, руки цловалъ? Ты на братца, покойничка, ихняго похожа, ну и пущай, жалостливый баринъ, на тебя посмотритъ, братца любимаго вспомянетъ.

Двочка сла на лавку рядомъ съ нимъ и посматривала на него.

— Будешь, Леля, моей сестрой? Я буду любить тебя крпко, крпко! Буду учить тебя!

Рука его перестала чистить рака, а глаза съ любовью и мольбою смотрли на двочку.

— Буду, отвтила двочка.

Онъ обхватилъ ее руками, прижалъ къ себ и цловалъ въ лобъ, глаза, носъ, по всему лицу.

— Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій! Защити, помилуй и сохрани насъ Твоею благодатью! крестясь, говорила торговка и крестила его и Лелю.

Съ этого дня онъ чуть не цлые дни проводилъ въ домик торговки. Торговка, обыкновенно, вставала въ четвертомъ часу утра, варила въ двухъ большихъ чугунахъ раки и картофель, потомъ укутывала чугуны ватнымъ старьемъ, ставила ихъ на двухколесную телжку, увозила ее на базаръ и торговала ‘варевомъ’, въ десять часовъ, возвратясь домой, она баловалась чайкомъ и въ то же время варила свжіе раки и картофель, потомъ опять отправлялась торговать до двухъ часовъ, въ третьемъ часу обдала, засыпала на часокъ, потомъ опять варила раки и картофель, опять отправлялась торговать и возвращалась домой часовъ въ девять, ужинала и, усталая отъ работы, жары, пыли, суеты и крику, ложилась спать, посл счета мдяковъ, короткой молитвы и болтовни съ дочерью. Она была вдова, очень недурна и не стара, имла собственный домикъ съ садикомъ и огородомъ и сильно любила свою единственную дочь, которая была прижита ею не съ покойнымъ мужемъ солдатомъ, а съ приглянувшимся ей, когда она была еще двкою, красивымъ, молодымъ и доброй души офицеромъ. Онъ-то и выдалъ ее замужъ за солдата, и купилъ ей домикъ съ садомъ и огородомъ, и погибъ, вмст съ солдатомъ, мужемъ торговки, въ крымскую войну. Много было торговк хлопотъ съ маленькой Лелей, часто болло у ней сердце, когда, суетясь и крича на базар, она вспоминала о любимой дочери, запертой одной-одинешенькой въ домик, гд только Жучка, большая злая собака, караулила и домъ, и дитя. Двочка росла, заботы о ея одиночеств рже тревожили мать, но и теперь, когда двочк минуло двнадцать лтъ, могда разсказывали торговки городскія происшествія,— у матери поднималась тревога за дочь. У ней не было охоты къ новому вступленію въ бракъ, но она подумывала о немъ, какъ о единственномъ исход для охраненія дочери во время своего отсутствія. У ней даже былъ на примт вдовецъ сапожникъ, у котораго тоже есть дочь и который, если будетъ обижать ея Лелю, будетъ видть отъ нея обиду своей, сапожничьей дочери. ‘Нежданный сынъ’, какъ она называла Могутова, былъ кладомъ для нея. Онъ такой скромный, добрый, не только не мшаетъ Лел помогать матери, но еще самъ помогаетъ ей, ловко ставитъ чугуны на телжку, носитъ воду изъ колодца, рубитъ дрова, полетъ огородъ, собираетъ и сушитъ вишни и чуть не моетъ съ Лелей блье,— и торговка любитъ его, какъ сына, рада его ежедневному приходу, спокойна теперь за дочь, оставляя ее уже не одну, а съ такимъ жалостливымъ, и какимъ ни на есть, мужчиной. И не приходитъ ей на умъ мысль о сапожник.

А Могутовъ? Онъ на седьмомъ неб, и небо это длается все прекрасне и прекрасне, ослпляетъ его, онъ блаженствуетъ въ немъ. Его сестра оказалась умненькой, доброй, способной, смлой, любопытной, какъ ни одна двочка въ мір, какимъ не могъ быть самъ Вася, такъ какъ онъ былъ больной мальчикъ, а она здоровенькая, хорошенькая, улыбающаяся…. Онъ весь поглощенъ Лелей, онъ сдлаетъ изъ нея…. Онъ не знаетъ въ мір еще никого, съ кмъ можетъ сравниться въ будущемъ его Леля! Она будетъ выше, о, гораздо выше! всего, что досел было на свт во образ человка…. Его не смущаетъ мысль, что скоро конецъ каникулъ. Онъ знаетъ, что съ пятаго класса гимназистамъ разршается имть уроки въ домахъ, онъ скажетъ, что у него есть урокъ, его будутъ отпускать каждый день на два часа и…. Этого времени вполн довольно, чтобы превратить Лелю въ чудо на весь міръ!…. ‘Надежда длаетъ раба царемъ, послдняго жъ равняетъ съ Богомъ’, сказалъ Шекспиръ. А въ союз съ юношей! ‘Надежда юношей питаетъ!’ Этого мало…. Шекспиръ! Отъ чего ты не повдалъ намъ объ этомъ?

II.

Утро воскреснаго дня. Гимназисты-пансіонеры стоятъ по росту въ рядъ въ рекреаціонной зал и по ней порывисто ходитъ высокій, худой, во фрак и съ книгою въ рукахъ директоръ гимназіи и объясняетъ, по заведенному имъ обычаю, евангеліе, которое будетъ читаться къ обдн.

Директоръ сперва, какъ бы весь погруженный въ текстъ евангелія, прочелъ его мелодично, слащаво, потомъ длаетъ въ нему комментаріи и объясненія, причемъ онъ еще боле ускоряетъ шаги, голосъ его переходить въ крикливый, изо-рта брызжутъ слюнные фонтаны.

— Не десять-ли очищешеся, а девять гд? Какъ не пришли они воздать хвалу Богу? Только одинъ иноплеменникъ пришелъ! Я васъ спрашиваю, гд же девять? гд же остальные девять? и директоръ подбгаетъ къ одному изъ гимназистовъ, хватаетъ его за пуговицу сюртука и еще визгливе спрашиваетъ: гд же девять? Я тебя, Ярмаркинъ, спрашиваю: какъ они осмлились не пасть ницъ передъ Христомъ?

Къ это время въ залу вошелъ въ полной генеральской форм, высокій, статный, пожилой мужчина. Онъ остановился при вход въ залу и, скрестивъ руки на груди и смотря внизъ, простоялъ неподвижно все время, пока директоръ не окончилъ объясненія евангелія.

— Какъ они не пали, не только не оросили Его ногъ слезами, но не сказали Христу даже спасибо, даже совсмъ не пришли во Христу! О, какъ окаменли въ нихъ души! Какое черствое, неблагодарное сердце у нихъ! Какъ черства, грязна, отвратительна, какъ та зараза, отъ которой ихъ исцлилъ Христосъ, была ихъ совсть, если они не обратили вниманія на Его святое лице, не пришли пасть къ Его ногамъ!… Дти мои! старайтесь, просите Бога, чтобы ваши души не сдлались такими черствыми, грубыми, какъ у этихъ неблагодарныхъ девяти, исцленныхъ Христомъ. Старайтесь помнить добро, которое длаютъ для васъ ваши наставники, ваши учители, ваше начальство. Благодарите, благодарите крпко ихъ! Какъ Христу пріятно было видть даже иноплеменника, возвратившагося жъ нему съ благодарностью, такъ и вашимъ начальникамъ пріятно видть мягкость вашихъ душъ, полныхъ благодарности къ нимъ, услужливыхъ для нихъ, а не черствыхъ, грубыхъ, неблагодарныхъ, какъ эти девять прокаженныхъ, очищенныхъ Христомъ.

На этомъ окончилось объясненіе евангелія. Оно было сухо, какъ сухъ былъ видъ у директора, ученики не уловляли смысла словъ его, а слдили глазами за расходившеюся, высокою, худою, съ блуждающимъ взоромъ, съ пною у рта, цаплеобразною фигурою директора.

Директоръ окончилъ объясненіе въ конц залы, и, какъ будто теперь только замтя генерала, торопливо направился къ нему. Генералъ гордо поднялъ свою большую, гладко остриженную, сдую голову и крупными шагами вышелъ на средину залы.

— Къ тому, что говорилъ вамъ, дти, вашъ директоръ, началъ генералъ громкимъ, самоувреннымъ голосомъ,— я позволю себ прибавить, что не вншней благодарности и не словеснаго выраженія чувствъ хотлъ Христосъ. Онъ говорилъ: ‘что мн глаголиши: Господи, Господи, и не твориши еже азъ глаголю’. Нужно, дти, быть благодарными, но выражайте вашу благодарность поступками вашими, работою, любовью къ людямъ, желаніемъ помогать ближнимъ…. Словесную же благодарность проявляйте на столько, на сколько это необходимо, чтобы, на первыхъ порахъ, не сочли васъ за неблагодарныхъ, и, не зная вашей души, не отстранились отъ васъ. Этого хотлъ Христосъ и этого желаетъ вамъ новый вашъ попечитель учебнаго округа, сегодня пріхавшій къ вамъ съ визитомъ.

Генералъ поклонился гимназистамъ и потомъ подалъ руку стоящему передъ нимъ директору.

Во второе, тоже неожиданное посщеніе, попечитель приказалъ гимназистамъ надть ихъ парадную форму,— и на пятидесяти гимназистахъ не оказалось формы. Явившись утромъ въ классъ, попечитель не засталъ въ немъ учителя, и, прождавъ четверть часа, когда явился учитель, строго сказалъ: ‘вамъ нужно помнить, что не ученики для васъ, а вы для учениковъ’. Въ четвертый разъ попечитель просидлъ почти цлый урокъ физики. Учитель, полякъ, съ орлиной физіономіей, читалъ одн легонькіе, мелкіе общеинтересные фактики изъ физики, рдко спрашивалъ учениковъ, слдилъ не за отвтомъ ихъ, а, главное, за тмъ, чтобы подтрунить надъ неудачною фразою ученика,— и потому самъ забылъ предметъ, если только зналъ его прежде. Онъ началъ сперва вызывать учениковъ въ отвту, но ученики, частью отъ робости, частью вслдствіе непривычки,— учитель очень рдко спрашивалъ ихъ,— путались и ясно обнаруживали свое полное незнаніе предмета. Тогда учитель, понадясь на свою память, на свою сообразительность,— смлость города беретъ,— захотлъ щегольнуть собою, собою загладить незнаніе учениковъ. Онъ бойко началъ излагать законы преломленія свта, при прохожденіи чрезъ трехгранную стеклянную призму, ловко начертилъ призму, провелъ падающій лучъ, пропустилъ его чрезъ призму, вывелъ за призму и… спутался и сбился, когда приступилъ къ выводу формулы, математическаго выраженія для луча, проходящаго чрезъ трехгранную призму.

— Тутъ что-то не то? Но мы сейчасъ поправимъ, говорилъ онъ сиплымъ голосомъ.— Ошибка наврное здсь… я пропустилъ гд нибудь ш… Окончательная формула должна быть… должна быть г…. Вотъ если мы…

Попечитель молча вышелъ изъ класса, а учитель-полякъ энергично бросилъ млъ и еще боле энергично обтиралъ испачканные мломъ пальцы объ полы сюртука. И этотъ изящный, всегда щегольски одтый, имющій наиболе человческую вншность, учитель былъ, наврное, первый разъ во всю свою учительскую жизнь сконфуженъ незнаніемъ предмета и имлъ на себ сюртукъ, испачканный мломъ.

Въ гимназіи начались перемны. Сперва ухалъ въ Петербургъ директоръ, этотъ извстный педагогъ, который, наполнялъ тогдашніе педагогическіе журналы статьями, проникнутыми безжизненнымъ, формальнымъ гуманизмомъ, полныя сладкихъ фразъ и словъ — но, въ конц концовъ, оканчивающимися выводомъ ‘о необходимости введенія кодекса нравственности для учениковъ’, т. е. книжки для каждаго ученика, въ которой прописаны были бы вс грхи, могущіе быть сдланными ученикомъ, противъ грховъ было бы блое мсто для записи, при какихъ обстоятельствахъ сдланъ грхъ, и дале, тоже напротивъ грховъ, прописаны были бы наказанія, которыми искуплялись грхи. Вскор за отъздомъ директора, инспекторъ, этотъ палачъ гимназистовъ, этотъ Терзаевъ, какъ его звали ученики — былъ уволенъ и ухалъ тоже въ Петербургъ. Въ гимназіи повяло чмъ-то новымъ, свжимъ, бодрящимъ, увлекательнымъ, какъ и въ русской жизни вообще. Это было начало, дошедшее и до дальняго юга, того движенія, которое обхватило русское общество вскор посл неудачной крымской войны, посл вступленія на престолъ нын благополучно царствующаго Царя-Освободителя, и когда слухи объ освобожденіи крестьянъ начали упорно распространяться.

III.

И вотъ предсталъ теперь предъ лежащимъ Могутовымъ, какъ живой, смнившій извстнаго педагога, новый директоръ гимназіи, Александръ Сергевичъ Іоановъ. Онъ небольшаго роста, широкій въ кости, съ гладко-остриженными черными волосами и съ никогда не смющимся, не улыбающимся лицомъ, но его черные блестящіе глаза, смотрвшіе изъ-подъ очковъ всегда спокойно и ровно, казалось, насквозь проникаютъ ученика, читаютъ его мысли, ловятъ налету его догадки. Онъ самъ читаетъ пятому, шестому и седьмому классу алгебру, геометрію и физику, такъ какъ учитель этихъ предметовъ счелъ за лучшее примнять свои математическія познанія въ провіантской коммиссіи, а новый учитель на его мсто еще не пріхалъ. И никогда директоръ не опаздывалъ на урокъ, никогда не уходилъ ране окончанія класса, но за то онъ не тратилъ времени на объясненіе ученикамъ яснаго, такъ высоко-просто изложеннаго евангельскаго повствованія, онъ не тратилъ времени на разсортированіе учениковъ по ихъ заслугамъ два раза въ мсяцъ, хотя, несмотря на то, строго ставилъ баллы, и баллы пріобрли въ глазахъ учениковъ громадное значеніе. Прежде ученикъ училъ урокъ, чтобы его не отпороли, чтобы его пустили домой на праздникъ, чтобы не оставили безъ обда, теперь онъ училъ потому, что стыдился спокойнаго, невозмутимаго взгляда директора, такъ аккуратно всегда являющагося въ классъ и съ такимъ терпніемъ добивающагося отъ ученика любви къ предмету, толковымъ объясненіемъ уроковъ, потому, что директоръ, какъ начнетъ вызывать къ отвту ученика, вызываетъ каждый урокъ, вызываетъ до тхъ поръ, пока наконецъ разшевелится мысль въ голов школьника, получится сознательное отношеніе къ предмету, а слдовательно, явится и любовь къ предмету. Какъ только достигалъ школьникъ этого, директоръ оставлялъ его въ поко, и, какъ бы довряя и надясь на характеръ ученика, только по временамъ спрашивалъ его съ мста о томъ, надъ чмъ задумался ученикъ у доски. И совстно, страшно становилось ученику, если обнаруживалась такимъ образомъ его лность: его опять будутъ вызывать къ отвту, въ немъ усомнился, въ него потерялъ вру директоръ! И рдкій, рдкій ученикъ, разъ расшевеленный директоромъ, опускался снова до лни, до нелюбви къ предмету. И какъ теперь незамтно проходило время въ класс для большинства, какъ сосредоточено было вниманіе учениковъ на отвтахъ товарища у доски, какъ тихо, безъ школьническихъ потайныхъ развлеченій, сидли гимназисты въ класс на урок директора! За то какъ глубоко врзалось въ память учениковъ стойкое, энергическое, умное лице директора, этого упрямаго, трудящагося, знающаго, коренастаго, небольшаго роста человка! Эти пугливыя, робкія, порой плутоватыя, порой не въ мру шаловливыя дти, въ благодарность за дловое, серьезное отношеніе къ нимъ директора, влюблялись въ него, онъ становился для нихъ образцомъ для подражанія: они усвоивали его говоръ, произносили, какъ и онъ, слово звзды, произнося букву , не какъ ё — они подражали его почерку, давали слово не смяться и не улыбаться…. Міръ праху твоему, незабвенный наставникъ! Ты до конца дней своихъ оставался образцомъ истиннаго наставника! Заброшенный на дальній сверъ, ты умеръ недавно отъ простуды, полученной при разъздахъ по ревизіи гимназій, но память о теб не изгладится въ твоихъ бывшихъ ученикахъ до ихъ могилы.

IV.

Но если директоръ, Александръ Сергевичъ Іоановъ, имлъ большое вліяніе, какъ рельефный образецъ человка сильнаго характеромъ, послдовательно и систематически достигающаго ясно опредленныхъ цлей, то для направленія мыслей, для выработки первыхъ зачатковъ гражданскаго направленія, которое длитъ потомъ гражданъ на группы и партіи,— имли, если только жизнь не изгладитъ намченнаго школой, какъ на Могутова, такъ и на его школьныхъ товарищей, учитель словесности и учитель естественныхъ наукъ.

Учитель русской и иностранной словесности былъ суровый, худой, чахоточный, высокаго роста, лтъ подъ сорокъ, брюнетъ. Оставляя классъ посл звонка, онъ всегда долго кашлялъ или въ самомъ класс, или въ корридор, или въ учительской комлат, но, ужъ Богъ его знаетъ какъ, онъ ухитрялся во время урока не кашлять и сохранять свое лице безъ страдальческаго вида. Онъ рдко вызывалъ къ отвтамъ учениковъ, никогда не разговаривалъ съ ними посл урока, но ни одинъ предметъ изъ всего гимназическаго курса не интересовалъ такъ сильно учениковъ, какъ русская и иностранная словесность. Виною этому, конечно, былъ не самъ предметъ, а учитель этого предмета — Илья Александровичъ Красновъ. Онъ, обыкновенно, почти все время урока посвящалъ на чтеніе лучшихъ сочиненій поэтовъ и мыслителей, и только тогда, когда характерное для автора міросозерцаніе, выраженное въ сценахъ и образахъ, когда грандіозная картина, выпукло нарисованная поэтомъ, невольно заставляли слушателей подоле остаться подъ впечатлніемъ дивныхъ образовъ и картинъ,— Красновъ останавливался, какъ бы погружался въ думу, потомъ подымалъ своей худой рукой длинные, черные волосы на голов, раскрывалъ мало-по-малу свои большіе, съ фосфорическимъ блескомъ глаза, во время чтенія казавшіеся закрытыми, и начиналъ еще боле понятно разъяснять мысли автора, объяснять характеръ героя, значеніе его для современнаго общества и для того времени, когда высказывалъ свои мысли, писалъ свои образы поэтъ. Голосъ Краснова постоянно былъ одинаковъ, глухой и громкій, но сила внутренняя, по мр его разсказа, все боле и боле начинала слышаться въ его голос: казалось, что онъ самъ, мало-по-малу, обращается въ того героя, котораго объясняетъ, въ того автора, мысли котораго развиваетъ,— и для слушателей онъ становился тогда не учителемъ, а священникомъ отъ литературы, пиагорейцемъ на молитв….

И вотъ, предъ лежащимъ въ темнот Могутовымъ, когда образъ Іоанова исчезъ, проносится цлый рядъ дивныхъ образовъ и картинъ. Сперва предъ нимъ рисуется классный залъ. Въ немъ сумрачно и тихо, и только, какъ глухой турецкій барабанъ, разносится по немъ голосъ Краснова…. Потомъ онъ видитъ бдную, позеленлую отъ сырости комнату и въ ней, опершись на простую палку, поддерживаемый двумя бдно одтыми двушками, стоитъ измученный, слпой, съ искривленными пальцами на рукахъ старикъ.

— Ты сразу узналъ меня, слабымъ, дребезжащимъ голосомъ говоритъ старикъ.— Да, я — Мильтонъ. Я съ раннихъ лтъ посвятилъ моей родин вс свои силы и единственнымъ для меня вознагражденіемъ были спокойная совсть и добрыя слова. Другіе достигали почестей и богатствъ, я же никогда не былъ низкопоклонникомъ, ничего не добивался посредствомъ друзей, жилъ всегда собственнымъ трудомъ и считалъ грхомъ жить только для себя, когда мои сограждане сражались за свободу. Моимъ мечомъ въ бою было перо, я мыслію свтлою враговъ разилъ, я проповдывалъ свободу, я воевалъ съ тиранами народа моего!… Народъ страдалъ отъ произвола власти короля и духовенства,— и я требовалъ для народа нрава судить и наказывать тирановъ, имть полную свободу въ религіозныхъ мнніяхъ, обнаруживать вс злоупотребленія духовныхъ и гражданскихъ властей, имть полную свободу печати, такъ какъ она есть единственная основа политической и религіозной свободы…. За горячую защиту свободы и народа, когда республика была подавлена и снова воцарились Стюарты, я выдержалъ тяжкія преслдованія, а моя книга ‘Защита англійскаго народа’ была сожжена рукою палача…. Теперь ужъ третій годъ

Я немощный слпецъ: подъ бременемъ работъ,

Потухъ мой свтлый взоръ. Ни солнца ливень страстный,

Ни звзды, ни луна на синев прекрасной

Не усладятъ очей, незримъ и мой народъ….

Но волю Господа, подателя невзгодъ,

Не оскорблю хулой бездушной и напрасной!

Я слпотой горжусь: подавленный трудомъ,

Я зрнье потерялъ, свободу защищая,

Я спавшихъ разбудилъ, и, точно Божій громъ,

Глаголъ мой прогремлъ, Европу потрясая!…

И въ воображеніи Могутова рисуется страшная адская бездна, пылающая огнемъ, но въ ней нтъ свта, и только сумракъ печальный едва-едва озаряетъ ее, въ нее не проникаютъ надежда, вра, любовь, и только одн безконечныя муки царятъ въ этой юдоли терзаній и бдствій. Среди этой ужасной тюрьмы блуждаетъ безсмертный взоръ сатаны и замчаетъ весь ужасъ, безобразіе и дикость окружающаго его пространства, замчаетъ тьму подобныхъ себ духовъ, мучимыхъ и терзаемыхъ огненной бездной, замчаетъ, вблизи себя, равнаго себ по сил, Вельзевула,— и, среди этой огненной пучины, среди поверженныхъ во прахъ сонма духовъ, раздается могучій голосъ сатаны.

Онъ пораженъ угрюмымъ видомъ Вельзевула, онъ грустить при вид страданій въ бездн тьмы духовъ, послдовавшихъ за нимъ въ возмущеніи противъ самодержавія Бога и теперь раздляющихъ съ нимъ паденіе и бдствіе, но ни ужасная сила Бога, ни то, что во гнв можетъ еще боле страшнаго придумать побдитель,— ничто не принудитъ его измниться. Да и къ чему? Проиграна битва, но не все съ нею! Судьба дала имъ всмъ божественную сущность, они никогда не могутъ погибнуть, ихъ умъ просвтленъ неудачей, они стали осторожнй,— такъ неужели они не могутъ съ новой надеждой начать вчный бой съ самодержавіемъ Бога? Вдь Богъ только сильне ихъ по оружію, но они могутъ нападать не только открытою силою, но и хитростью тайной.

И изъ огненной бездны летитъ сатана, не тотъ сатана, безобразный видъ котораго пугаетъ въ дтств, не страшный чертъ картинъ страшнаго суда въ церквахъ, не хитро-плутовато-дураковатый чертъ народныхъ сказокъ,— нтъ! Тяжелымъ щитомъ его плечи покрыты, изъ стали эфирной была его броня, огромныхъ размровъ и круглаго вида, она покрывала погибшаго станъ весь, сіяя подобно ночному свтилу. Равнялось копье его сосн громадной, въ Норвегіи взятой для мачтъ корабельныхъ, оно было тростью въ рукахъ его мощныхъ…. Онъ зоветъ падшихъ духовъ изъ бездны и говоритъ имъ рчь, полную ласки, похвалы и вры въ ихъ силы, полную ободряющаго юмора и шутливой угрозы врагамъ,— и духи ринулись изъ адской пропасти за сатаной и вс собрались на огненной земл. И вотъ, съ минуты созданья творцомъ человка, еще никогда и нигд не бывало собранія такой многочисленной силы. Вс силы военнаго міра земнаго, сравнительно съ грознымъ тмъ полчищемъ духовъ, казались бы кучкою лишь муравьиной, которая въ бой съ журавлями вступаетъ.

И среди этого блестящаго воинства — ихъ вождь, сатана, выше всхъ ростомъ, смло стоитъ съ гордо поднятой головой. Лице его носитъ слды недавней битвы: оно страшно изрыто молніями, изъ-подъ нависшихъ бровей, глаза сверкаютъ гордостью, злобой и надеждой на отмщеніе, но, вмст съ тмъ, въ его глазахъ свтились состраданіе и грусть, когда онъ, при вид несмтнаго полчища духовъ, невольно вспоминалъ, что вс они чрезъ него низвергнуты съ неба. Онъ подаетъ знакъ, что хочетъ говорить, духи приближаются къ нему, но три раза уста открываетъ духъ падшій и три раза изъ глазъ его льются горячія слезы.

Наконецъ, объ пересиливаетъ чувство состраданія, и однимъ только чувствомъ безстрашнаго полководца полна его рчь: о, вы миріады духовъ безконечныхъ! О, силы, съ которыми можетъ сравниться своимъ всемогуществомъ только Всевышній! Вы сражались въ недавней битв съ честью и славой, но вы проиграли битву…. Но разв могъ самый высокій умъ предвидть, чтобы такая несмтная сила безсмертныхъ могла когда-либо узнать пораженіе? Кто, даже теперь, посл испытанной неудачи, можетъ подумать, что это войско, сверженное съ высоты неба, не можетъ опять своей собственной силой возвратиться назадъ, въ предлы отечества? Разв можетъ хотя одинъ, изъ всего воинства Бога, сказать, что вы проиграли упорную и страшную битву вслдствіе моихъ ошибочныхъ совтовъ, или вслдствіе моей трусости, испуга въ опасную минуту? Нтъ! Самодержавный Богъ царствовалъ мирно, только одна пышность была признакомъ его божественной власти, отъ всхъ были скрыты тайныя силы, поразившія насъ во время битвы,— и мы имли право заключить, что онъ, повелитель, сидитъ на трон, какъ царь и Властитель небесный, только потому, что на то была наша воля, а не собственныя его достоинства, слава о которыхъ терялась въ такомъ отдаленномъ времени, что скоре приписывалась ему только по привычк. Это дало намъ смлость возстать и это было причиной нашего пораженія…. Но мы теперь знаемъ Его силу, мы не будемъ стремиться искать новой битвы, не будемъ возбуждать врага къ нападенію. Теперь намъ разумне дйствовать надо. Чего невозможно исполнить силой, то можно сдлать обманомъ и хитростью, и пусть тогда научится Онъ, что тотъ, кто лишь силой одной управляетъ, можетъ врага покорить въ половину. Пространство наводитъ на мысли о новыхъ мірахъ, да и было когда-то преданіе на неб, что Онъ намренъ былъ создать новый міръ и тамъ поселить какое-то племя, нжно имъ любимое. Туда-то, въ міръ новый, должны мы стремиться и сдлать его убжищемъ нашимъ…. Но мы не можемъ, во всякомъ случа, покориться! Пусть будетъ война и война безконечно!…

И въ воображеніи Могутова рисуется классный залъ. За кафедрой сидитъ Красновъ. Онъ провелъ рукою но волосамъ, приподнялъ голову отъ книги, обвелъ слушателей, какъ бы желая узнать ихъ мысли и чувства, своими живыми фосфорическими глазами, и началъ говорить плавно, громко, хотя глухо, безъ искусственнаго пафоса и жестовъ, но съ горячимъ увлеченіемъ.

У человка всегда было дв цли въ жизни: съ одной стороны, стремленіе къ наслажденію жизнью, къ удовлетворенію своихъ физіологическихъ потребностей, съ другой — стремленіе познать окружающее, отъ окружающаго перейти къ боле далекому, отъ земли къ небу и, наконецъ, проникнуть въ глубь самаго неба. Постепенно шли впередъ люди въ познаніи земли и неба и постепенно составляли изъ своихъ знаній ученіе о земл и неб. Изъ изученія земли люди все боле и боле извлекали удобства для жизни физической, а изъ изученія неба они составляли себ религіи, составляли себ идею бога,— того идеала, приблизиться къ которому невольно стремится человкъ. Вы знакомы уже съ религіями народовъ, знаете, что вс эти религіи — созданіе ума человческаго. Знанія людей шли впередъ,— и измнялись идеалы, измнялись религія. Но среди всхъ религій есть одна, вчная, неизмнная, истинная религія, религія нашего Бога, разъясненная Христомъ. Сатана Мильтона не похожъ на злаго духа нашей религіи, но Мильтонъ и не имлъ желанія иначе толковать истины священнаго писанія, какъ и Дантъ не имлъ этой цли, хотя адъ Данта ближе къ аду священнаго писанія, чмъ сатана Мильтона къ злому духу. Мильтонъ взялъ только сюжетъ изъ священнаго писанія, и его поэма, при сверхъестественномъ содержаніи, полна человчностью. Сверхъестественные герои поэмы близки намъ, возбуждаютъ живое участіе къ себ, потому что въ нихъ, при сверхъестественныхъ формахъ, живетъ человческая душа. Мильтонъ, какъ я уже сказалъ, былъ смлый борецъ за благо народа, врагъ деспотизма и насилія, и онъ, какъ бы свою собственную душу, свой идеалъ изобразилъ въ сатан. Какъ самъ Мильтонъ возставалъ противъ деспотизма Карла I, ревностно и упорно защищалъ свободу и народъ, презиралъ низкопоклоничество, любилъ трудъ, предпочиталъ бдность, неволю и гоненія стсненію своихъ убжденій, такъ и его сатана возсталъ противъ небесной автократіи, былъ сброшенъ въ адскую пропасть и тамъ, среди огненной пучины, имя врагомъ самого Бога, онъ не испугался, не упалъ духомъ, не измнилъ ни на минуту своихъ убжденій, остался мужественнымъ, смлымъ, готовый первый жертвовать собою для общаго блага и, вмст съ тмъ, любящій, понимающій горе другихъ, готовый плакать и страдать по ближнему. Это не сатана — врагъ людей, а другъ всего притсненнаго, поклонникъ свободы, мужественный боецъ за правду, великій полководецъ въ войн за народное благо. Это идеалъ, который имлъ вліяніе на всю Европу, которому невольно сочувствуешь, которому хочешь невольно подражать, въ которомъ живетъ любовь въ свобод, правд и добру, какъ это все жило въ душ самого Мильтона….

Раздался звонокъ. Классъ кончился. Изъ-за кафедры встала худая фигура Краснова. Онъ направился къ выходу изъ класса, и, вдругъ, кашель, глубокій, долгій кашель, душитъ его, заволакиваетъ слезами его живые глаза и покрываетъ его худое лице красными, чахоточными пятнами,— а кучка гимназистовъ стоитъ, какъ пораженная….

Жалкій вы плакса, господинъ Перехавшій! громко сказалъ Могутовъ и еще боле плотно укрылся одяломъ, желая заснуть. Но вмсто сна, образъ другаго учителя и сцены изъ его жизни начали носиться въ его голов.

Илларіонъ Сергевичъ Сидоровъ, учитель естественной исторіи, былъ хорошо сложенный, боле средняго роста, лтъ подъ тридцать, блондинъ, съ красивымъ, веселымъ, какъ-бы улыбающимся лицомъ. Онъ кончилъ курсъ въ педагогическомъ институт вмст съ Добролюбовымъ, который былъ его товарищемъ и другомъ. Онъ часто спрашивалъ учениковъ, толково разъяснялъ и поправлялъ ошибки, облегчалъ память нагляднымъ, насколько имлъ возможность, преподаваніемъ естественныхъ наукъ, но когда онъ водилъ учениковъ на ботаническія экскурсіи, когда, какъ исправляющій должность инспектора, все послобденное время проводилъ въ пансіон,— онъ съ любовью, съ увлеченіемъ, горячо разъяснялъ имъ ихъ вопросы, длился съ ними своими мыслями, давалъ имъ читать новые журналы и книги, охотно слушалъ, опровергалъ и разъяснялъ фантазіи и мысли, зарождавшіяся въ молодыхъ, горячихъ головахъ гимназистовъ. Его ученики уважали, какъ Краснова, любили, какъ Іоанова, врили, какъ тому и другому вмст, и довряли, какъ другу, какъ нян!

Начало весны. Въ класс свтло, и лучи солнца робко проходятъ чрезъ оконныя стекла, шалятъ зайчиками на потолк и стнахъ. Сидоровъ, стоя около передней парты, разсказываетъ о кактусахъ, о ихъ причудливыхъ формахъ, о ихъ листьяхъ-иглахъ, о ихъ громадной величин, о кактусовыхъ лсахъ въ жаркихъ странахъ, о роскошномъ цвтк кактуса, о вкусномъ сок внутри громаднаго кактусоваго плода, о томъ, какъ оригинально и искусно животныя жаркихъ странъ умютъ и любятъ пользоваться сокомъ этихъ плодовъ,— и вдругъ, когда въ головахъ учениковъ рисовались пышные, поразительно красивые лса и картины Африки, до ихъ слуха доходитъ слезливый, родящій, жалобный голосъ ребенка, ведомаго на скуцію.

— Простите! Ей-Богу, это не я! Ей-Богу, не я!

Сидоровъ вздрогнулъ, глаза его сверкнули гнвомъ и онъ, не докончивъ фразы, скоро вышелъ изъ класса.

Потомъ гимназисты, узнали, что Сидоровъ отнялъ у надзирателя ученика и, со словами: пороть стыдно и гршно, отослалъ гимназиста въ классъ, что по поводу этого случая собранъ былъ педагогическій совтъ, что на совт Сидорову пришлось просить извиненія у надзирателя и учителя, пославшаго ученика на порку, что на этомъ же совт, благодаря горячимъ рчамъ и доказательствамъ Сидорова и Краснова, благодаря согласію съ ихъ рчами Іоанова, принято ршеніе, прибгать къ розг только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ.

Въ гимназіи перестали пороть. Не знаю, отмнена-ли теперь порка въ гимназіяхъ de jure, но de facto порка теперь не существуетъ {Въ Московскихъ Вдомостяхъ, отъ 29 января 1880 г., описанъ случай порки гимназиста въ Воронежской военной гимназіи и тотъ грустный результатъ, къ которому привела порка.}, но во времена, описываемыя здсь, въ начал шестидесятыхъ годовъ, она царила въ гимназіяхъ, по крайней мр, на юг Россіи, и въ русской литератур еще только-что раздался голосъ Добролюбова о всероссійской гимназіи, разрушаемой розгою. Понятно поэтому, что протестъ Сидорова противъ розги былъ великъ въ глазахъ учениковъ, какъ наглядный примръ чего-то въ род героизма.

——

Не скоро дошло до юга Россіи вяніе новой жизни, жажда реформъ, обхватившія русское общество посл крымской войны, но за то скоро дошло до него реакціонное направленіе, обуявшее сейчасъ посл начала польскаго возстанія, казалось, еще боле горячо русское общество, чмъ прежняя жажда перемнъ и реформъ. Могутовъ былъ въ седьмомъ класс, ему оставалось только полгода до окончанія курса, когда отразилось реакціонное направленіе и на С—ской гимназіи. Прежде всего., бывшій инспекторъ, Терзаевъ, какъ его называли гимназисты, назначенный директоромъ въ К—скую гимназію, того же учебнаго округа, какъ и С—ская, по пути, захалъ въ городъ С—ль и прожилъ въ немъ три дня. Ухавъ три года назадъ сильно сконфуженнымъ, Терзаевъ теперь, въ эти три дня, какъ-бы желая изгладить изъ памяти гражданъ города воспоминаніе о некрасивомъ своемъ отъзд, бывалъ везд съ высоко поднятой головой, съ гордымъ взглядомъ, съ выраженіемъ лица и всей фигуры, ясно говорящими, что онъ теперь большая, очень большая птица. Ему захотлось побывать и въ гимназіи: вдь гимназисты видли его паденіе, такъ пусть же они увидятъ и его торжество. Онъ выбралъ для посщенія воскресный день и, прежде всего, пожаловалъ въ гимназическую церковь. Изъ церкви онъ пожелалъ пройтись по гимназическимъ заламъ, и свободные отъ занятій гимназисты, привыкшіе уже не бгать страха ради отъ глазъ директора, слдили, какъ Іоановъ, вмст съ нимъ, ходилъ по заламъ, дортуарамъ и классамъ гимназіи. Іоановъ, какъ всегда, былъ ровенъ и спокоенъ, а голосъ Терзаева, сильно отзывающійся востокомъ, еще громче, чмъ въ оны дни, раздавался по заламъ.

— Все осталось по старому, а я думалъ не узнать С—ской гимназіи! Только одно существенное измнилось, вижу: вынесены изъ рекреаціонной залы изображенія почившихъ монарховъ. Я вижу только благополучно царствующаго императора, но нтъ уже представительницы великаго и пышнаго времени — Екатерины, нтъ ея наслдника — Павла, нтъ Александра-Благословеннаго, нтъ, даже, суроваго блюстителя правды и порядка — Николая I. Вы замнили ихъ географическими картами и прекрасными картинами библейской исторіи?… Отличныя картины! но мн лучше нравится въ свободное время имть предъ глазами изображенія великихъ монарховъ и, глядя на нихъ, вспоминать дла недавняго прошлаго…. Знаете, очень поучительно прошлое! Какой постепенный прогрессъ виднъ въ жизни! Какъ недолговчны скачки впередъ, какъ они грозны въ начал и какъ смшны въ конц концовъ!

— Портреты покойныхъ императоровъ и императрицы Екатерины помщены въ зал совта. Эти картины недавно пожертвованы гимназіи, и, мн кажется, полезно дтямъ смотрть на нихъ и припоминать по нимъ священное писаніе, тмъ боле, что я засталъ портреты покойныхъ императоровъ сильно попорченными сыростью залы.

— Безспорно, безспорно! Особенно когда портреты перешли въ залу совта. Намъ даже необходиме почаще смотрть на нихъ и при этомъ вспоминать факты недавняго прошлаго! Я въ К—ской гимназіи непремнно заведу такой-же порядокъ. Вкъ живи,— вкъ учись!… Ха, ха, ха!

Они вошли въ классный залъ пансіонеровъ и поровнялись съ небольшой кучкою гимназистовъ старшихъ классовъ, стоявшихъ около надзирательскаго стола, за которымъ, разговаривая съ учениками, стоялъ Сидоровъ и старшій надзиратель пансіонеровъ, бывшій въ этой должности и во времена Терзаева. Сидоровъ прервалъ разговоръ и своимъ обыкновеннымъ, свтлымъ взглядомъ посмотрлъ на проходившихъ мимо стола Іоанова и Терзаева, лице котораго теперь покрылось еще боле самодовольной улыбкой.

— А, Илларіонъ Сергевичъ! Вы кажется меня не узнаете? А я, представьте, чуть было не прошелъ, не поздоровавшись съ вами! Здравствуйте! И рука Терзаева слегка отдалилась отъ туловища, но, вроятно, не замтивъ подобнаго движенія со стороны руки Сидорова, не двинулась дале.

— Здравствуйте. Нтъ, я узналъ васъ. Да и время вашего инспекторства глубоко врзалось въ мою память.

— О, да? ха, ха, ха! У васъ всегда была хорошая память!… А вы все по старому: galit и проч.? Ха, ха, ха!… и онъ, продолжая громко смяться, направился къ выходу изъ залы, вмст съ Іоановымъ.

— Какой замчательный человкъ! И какъ мало измнился: по старому, бодръ и свжъ! Какой онъ былъ справедливый и строгій начальникъ, говорилъ старшій надзиратель о Терзаев, не обращаясь ни къ кому, но такъ, чтобы слышалъ Сидоровъ и стоявшіе близъ него гимназисты.

— Не знаю, измнился-ли онъ къ лучшему? Но если онъ остался тмъ, чмъ былъ, то я, на его мст, посовстился-бы заглянуть въ эту гимназію, гд все полно свжихъ воспоминаній о его, кажется, не совсмъ блестящей дятельности, сказалъ Сидоровъ, тоже не обращаясь ни къ кому, но громко.

Этотъ разговоръ въ тотъ-же день сталъ извстенъ всмъ учителямъ, служившимъ и при Терзаев, и недовольнымъ тмъ, что такой молодой учитель, какъ Сидоровъ, всего только пять лтъ, какъ окончившій ученіе, исправляетъ должность инспектора, исправляетъ уже второй годъ и, притомъ, пользуясь любовью учениковъ и довріемъ директора. На другой день, въ учительской комнат, во время долгой перемны, поднялась чуть не драка этихъ, вновь обратившихся въ поклонниковъ Терзаева, благодаря высокому положенію, въ которое онъ опять попалъ и благодаря извстію, что бывшій директоръ гимназіи, другъ Терзаева, извстный педагогъ, назначенъ попечителемъ ихъ учебнаго округа,— поднялась чуть не драка этихъ учителей съ Сидоровымъ, изъ-за словъ послдняго о прошедшемъ Терзаева, сказанныхъ въ присутствіи учениковъ. По поводу этой чуть не драки собранъ былъ педагогическій совтъ. Большинство членовъ совта, хотя и почуяли перемну направленія въ русскомъ обществ, но все еще, какъ-бы не желая вдругъ измниться, разсудили дло о происшествіи въ учительской комнат изъ-за Терзаева безпристрастно, и учителя, охотники до дракъ, принуждены были извиниться передъ Сидоровымъ…. За то терзаевцы послали доносъ на Сидорова новому попечителю и извстному педагогу.

——

Прошло два мсяца посл посщенія гимназіи Терзаевымъ. Тоскливый мартовскій день. Идетъ мелкій дождь, слышно завываніе втра, по стекламъ оконъ слезами струятся дождевыя капли. Гимназія ждетъ новаго попечителя и желаетъ встртить его безъ особенныхъ приготовленій: безъ поблки стнъ и тщательнаго мытья и натиранія половъ, безъ приготовленія особенныхъ кушаньевъ,— словомъ, гимназія сохраняетъ свой обыкновенный видъ. Только гимназисты стоятъ по росту въ два ряда въ рекреаціонной зал, да учителя и все прочее начальство щеголяетъ мундирами и шпагами, но обойтись безъ этого было нельзя, такъ какъ новый попечитель заране увдомилъ о времени своего посщенія, а это означало необходимость встрчи.

Въ часъ дня въ залу вошелъ попечитель, бывшій директоръ гимназіи и извстный педагогъ. Онъ сильно измнился, сталъ, какъ будто, еще выше, еще худе, на лиц не было и слда прежняго довольства и мягкой, чуть замтной улыбки около губъ,— теперь лице было усталое, задумчивое, серьезное, и только глаза также были прищурены, какъ и прежде.

— Здравствуйте, дти! сказалъ онъ громко.

— Здравія желаемъ! крикнули гимназисты не стройно, не вмст начавъ и не вмст окончивъ, словомъ,— такъ, какъ могутъ кричать триста гимназистовъ отъ 8 до 20 лтъ безъ репетицій и частаго упражненія въ подобныхъ крикахъ.

Лице попечителя стало еще боле задумчивымъ. Онъ началъ быстро оглядывать сперва ряды гимназистовъ съ ногъ до головы, потомъ стны, потолокъ, полъ и даже, какъ будто, воздухъ залы.

— Въ которомъ ты класс, мой милый? спросилъ попечитель, остановившись предъ однимъ изъ гимназистовъ.

— Въ шестомъ, смло отвчалъ гимназистъ.

— Что-же, ты помнишь меня?

— Помню.

— Что-же, находишь во мн перемну?

Гимназистъ молчалъ и водилъ глазами по попечителю.

— Ну, что-же, мой милый, отвчай! Постарлъ прежній твой директоръ или онъ похудлъ?

— Выше стали, отвтилъ гимназистъ.

— И похудлъ, не правда-ли, мой милый? На лиц попечителя на секунду показалась мягкая улыбка около губъ.

— Да…

Попечитель опять началъ осматривать ряды гимназистовъ.

— Помнишь, милый мой, какъ я въ этой зал объяснялъ вамъ евангеліе? спросилъ попечитель у другаго гимназиста, тоже старшаго класса.

— Помню.

— Какого евангелія объясненіе особенно помнишь ты?

— Объ исцленіи Спасителемъ десяти прокаженныхъ мужей.

— Почему-же ты, мой милый, особенно помнишь мое объясненіе именно этого евангелія?

— Тогда новый попечитель вошелъ первый разъ.

— Вы имъ объясняете евангеліе? повернувшись отъ ученика къ директору, спросилъ попечитель.

— Нтъ, ваше превосходительство, отвтилъ спокойно Іоановъ.

— Да? и попечитель направился къ выходу изъ залы для осмотра спаленъ, а гимназисты пошли въ столовую.

Чрезъ полчаса попечитель вошелъ въ столовую съ еще боле серьезнымъ видомъ и прищуренными глазами. Онъ не остановился въ столовой, не попробовалъ кушанья, а со словами: ‘прощайте, дти’, прямо направился къ выходу.

Посл обда желающихъ отпустили въ отпускъ, а въ три часа уже вс гимназисты знали, что попечитель остался недоволенъ порядками гимназіи и, сдлавъ выговоръ директору, веллъ Сидорову, какъ исполняющему должность инспектора, немедленно отправиться на три дня подъ арестъ на гауптвахту.

Могутову, съ тремя товарищами его по классу, захотлось сильно повидаться съ Сидоровымъ, и они отправились на гауптвахту. Они думали найти Сидорова скучнымъ, сконфуженнымъ, убитымъ горемъ за несправедливость въ нему, но, къ своему удивленію, нашли его на гауптвахт спокойнымъ и, какъ всегда, съ ласковымъ, смющимся взглядомъ.

— Пожалть или поскучать пришли? спросилъ онъ, улыбаясь, подавая руку пришедшимъ гимназистамъ.

— Скучно стало, что васъ, Илларіонъ Сергевичъ, нтъ въ пансіон, такъ мы и пришли сами къ вамъ, сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— На гауптвахту? Впрочемъ, какъ сами видите, помщеніе не дурное: студенческую комнату въ Питер напоминаетъ, разница только въ этихъ прутьяхъ въ окнахъ, а величина, кровать, два стула и столъ,— какъ въ студенческой комнат.

— За что онъ васъ посадилъ сюда, Илларіонъ Сергевичъ? спросилъ Могутовъ.

Онъ шутливо передалъ свой разговоръ съ попечителемъ.

— Почему на стнахъ видна пыль, почему не блестятъ полы, на кроватяхъ не совершенно свжее блье? и т. д. спрашиваетъ у меня попечитель. Отвчаю, что де гимназія представлена предъ очи его превосходительства въ будничномъ своемъ вид, что къ его прізду ни одного гвоздя нигд не вбито и нигд лишній разъ, противъ обыкновеннаго, не потерли шваброй половъ, что три года назадъ, ваше превосходительство, изволили бывать ежедневно въ гимназіи и, вроятно, изволили замтить перемну къ лучшему теперь. Что? крикнулъ онъ. Почему я могу знать, что не усиленно прибранную гимназію показываете вы мн въ такомъ вид?— Прикажите, ваше превосходительство, отвчаю я, проврить блье, платье, кухню, спросите тхъ, кто бываетъ каждый день въ гимназіи. О томъ, каковы у васъ порядки, я уже знаю кое-что, отвтилъ онъ. Теперь проврять васъ у меня нтъ времени, а пока вы должны немедленно отправиться на трое сутокъ на гауптвахту и немедленно же подать прошеніе о вашемъ увольненіи. Я просилъ позволенія подать прошеніе посл экзаменовъ, такъ какъ до нихъ остаюсь всего два мсяца. Это увидимъ, отвтилъ попечитель.

— Вотъ вамъ и весь разговоръ, сказалъ въ заключеніе Сидоровъ.

Гимназисты молчали. Сидоровъ закурилъ папироску.

— А я бы на вашемъ мст, Илларіонъ Сергевичъ, не пошелъ подъ арестъ! энергично сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— Почему? улыбнувшись, спросилъ Сидоровъ.

— Потому, что за правду не наказываютъ! еще боле энергично отвчалъ тотъ же гимназистъ.

— Но за правду сплошь и рядомъ страдали и страдаютъ, сказалъ Сидоровъ, и не улыбка, а скоре чуть-чуть злая усмшка, пробжала по его лицу.— Но дло не въ этомъ, господа, продолжалъ онъ. Грустно то, что тучи начинаютъ опять, какъ будто, заволакивать было прояснившееся небо нашей родины…. И онъ говорилъ своимъ гостямъ о польскомъ возстаніи, начатомъ польскимъ панствомъ, начатомъ въ видахъ узкихъ, чисто барскихъ интересовъ, а, между тмъ, это дло приписываютъ русской молодежи, русскимъ либеральнымъ людямъ…. говорилъ о петербургскихъ пожарахъ, которые тоже приписываютъ молодежи и либераламъ, а, между тмъ, ни въ возстаніи пановъ, ни въ петербургскихъ пожарахъ эти люди совершенно неповинны. Эти люди желаютъ блага родин, чтобы родина была не хуже другихъ государствъ, была также умна и богата, какъ Европа, но они желаютъ достигнуть этого не путемъ поджоговъ и возстаній, а путемъ распространенія просвщенія, знанія, правды въ народ и въ обществ, путемъ обнаруживанія злоупотребленій, воровства, неправды, лжи, которыя, благодаря почти трехсотъ-лтнему тяготнію крпостнаго права, глубоко укоренились у насъ всюду,— въ суд, въ семейств, въ интимномъ разговор, въ литератур и даже въ наук. По его словамъ, во всей русской поэзіи не было еще героя, чуждаго лжи. Инсаровъ — правдивъ, но онъ болгаринъ, а Онгины, Печорины, Обломовы, Рудины, Бельтовы — полны ложью. Базаровъ — почти безъ лжи. По его характеру, ложь должна быть чужда ему, хотя Тургеневъ и навязалъ ему ея нкоторое количество, но вдь Базаровъ и есть плохое изображеніе современной молодежи, которую, вмст съ либеральными людьми всхъ возрастовъ, и обвиняютъ въ поджогахъ и польскомъ бунт, и возбуждаютъ правительство къ преслдованію ея. Это грустно, хотя и понятно. Людей неисковерканныхъ, смлыхъ, честныхъ, правдивыхъ очень мало, а продуктовъ крпостнаго права очень много, немудрено, что этому большинству противны люди не похожіе на нихъ, желающіе добра родин, а не имъ, своимъ отцамъ, немудрено, что они клевещутъ на молодое, чуждое лжи и узкаго эгоизма, поколніе, но грустно то, что эти люди, враги реформъ и прогресса родины, начинаютъ высоко поднимать свою голову, начинаютъ прибирать въ свои руки вліятельныя должности, начинаютъ громко требовать чуть не возобновленія крпостнаго права. Онъ не вритъ въ возможность поворота назадъ, но груститъ и боится, что, благодаря крпостникамъ, снова выплывшимъ на жизненную арену дятельности, движеніе впередъ русской жизни сильно затормозится, боится и груститъ, что благодаря заторможенію жизни, горячія молодыя головы, полныя желанія добра рорн, полныя желанія работать на пользу родин, бросятся, дйствительно, въ активную борьбу съ тормазомъ жизни и, конечно, будутъ погибать безслдно. А между тмъ, у насъ мало людей честныхъ, любящихъ не эгоистически свою родину, готовыхъ исключительно работать для нея, а между тмъ, мы сильно отстали отъ Европы, намъ надо торопиться, мы можемъ такъ отстать, что прежде чмъ успемъ сравняться съ народами Европы, эти народы поглотятъ насъ, заполонятъ насъ, безъ войны или войною сотрутъ съ лица земли.

— Но мн что-то говоритъ, что грусть и боязнь мои напрасны. Реакція далеко не пойдетъ, молодое поколніе будетъ благоразумно,— потерпитъ, но не начнетъ борьбу на явную свою погибель,— потерпитъ, но останется при этомъ правдивымъ, честнымъ, любящимъ родину и родной народъ боле всего, гораздо боле самихъ себя. И вы, господа, будете такими людьми! Вы никогда не будете лгать!

Такъ кончилъ Сидоровъ свою длинную бесду на гауптвахт, и гимназисты, прощаясь съ нимъ, крпко жали его руку.

Было темно, когда они возвращались съ гауптвахты въ гимназію. Небо было покрыто сплошной тучей, моросилъ густой и мелкій дождикъ, въ степи шумлъ сильный втеръ и доносился до города и оврага протяжнымъ и заунывнымъ воемъ, визгомъ, стономъ.

— А что, если пустить каменюку вонъ туда? сказалъ одинъ изъ гимназистовъ, указывая рукой на домъ, мимо котораго они шли, и въ которомъ остановился попечитель, и окна котораго были ярко освщены.

— А что убжать отлично можно,— темно, сказалъ другой.

Вс остановились противъ дома. На улиц не было ни души, фонари, чуть не на полверсту одинъ отъ другаго, не горли, а какъ звздочки, едва мерцали въ туман мелкаго дождя, стоны степнаго втра носились по оврагу.

— Бросить камень и убжать — дло не честное! какъ бы въ раздумьи, сказалъ Могутовъ. И вы будете такими людьми! Вы не будете никогда лгать! какъ-бы повторяя слова Сидорова, сказалъ онъ дале.

Гимназисты пошли отъ дома.

— Я даю слово никогда не лгать! громко сказалъ одинъ изъ нихъ.

— И я! вскрикнулъ другой.

— Друзья! дадимъ другъ другу руки и никогда не будемъ лгать! пародируя стихи Плещеева, но громко и горячо, сказалъ третій.

— Дадимъ, дадимъ руки!

— Поклянемся!

— Давай руку, Могутовъ!

Такъ кричали гимназисты и жали другъ другу руки въ темнот, подъ мелкимъ густымъ дождикомъ, при сильномъ втр въ степи, вой и стонъ котораго носились по оврагу и улицамъ города.

VI.

Посл этой, промелькнувшей въ голов Могутова, сцены, онъ началъ засыпать. И снится ему послдній день его жизни въ город С—л, послднее воспоминаніе его гимназической жизни.

Средина августа. Жаркій, безоблачный, тихій день. Два часа. Близъ старой втвистой яблони, сквозь густыя втви и листья которой не пробиваются лучи солнца и не длаютъ ни одного свтлаго пятна на земл, въ маленькомъ садик торговки вырыта ямка, надъ ней два большихъ чугуна, подъ ними горятъ щепки, синенькій дымокъ которыхъ, смшавшись съ паромъ изъ чугуновъ, медленно поднимается вверхъ, подъ тихую воркотню кипящей воды въ чугунахъ и подъ слабый трескъ щепокъ, горящихъ подъ ними. Могутовъ, уже не въ гимназической форм, а въ парусиновыхъ брюкахъ и жилет, въ красной кумачевой рубах, безъ пиджака и безъ фуражки, съ длинными, успвшими отрости за каникулы, закинутыми небрежно назадъ, волосами, стоитъ около чугуновъ и, часто поднимая съ нихъ крышки, слдитъ за цвтомъ, варящихся въ чугунахъ, раковъ, чтобы по немъ опредлить конецъ варки. Подъ яблоней, вытянувшись во всю длину своего боле средняго роста, лежитъ Леля. На ней короткое, коленкоровое, коричневаго цвта, простенькое платье, безъ кринолина и юбокъ, одна рука ея, также вытянутая ровно, лежитъ вдоль нея, прижавъ платье и оттянувъ его въ одну сторону, назадъ, обрисовавъ формы ногъ, ступни которыхъ, обутыя въ простыя кожаные башмаки, безъ чулокъ, видны изъ-подъ короткаго платья до самыхъ щиколодокъ, другая рука ея, упираясь локтемъ въ землю, поднята вверхъ и, чуть-чуть согнутыми пальцами, поддерживаетъ голову. Возл нея лежитъ открытая книга.

Прошло боле трехъ лтъ съ тхъ поръ, какъ Гордій сталъ ея братомъ. Онъ не пропускалъ, во все это время, почти ни одного дня въ году, чтобы, хотя часъ-другой не заниматься съ нею, а во время каникулъ не посвщать всего своего времени на обученіе и развитіе ея. За то теперь, ей скоро будетъ шестнадцать лтъ. Она отлично читаетъ, правильно и очень порядочно пишетъ, знаетъ вс слова и фразы изъ французскаго Олендорфа, хорошо знаетъ ариметику, знакома, не по наслышк, съ родной поэзіей и прозой, знакома, не по наслышк, и съ переводами иностранныхъ писателей и поэтовъ, знакома поверхностно съ исторіей и естественными науками, но она по прежнему дочь торговки, живетъ съ ней и любитъ её, одвается и работаетъ, какъ дочь торговки, и только головка ея знаетъ много, гораздо боле, чмъ любая барышня ея лтъ. Она знаетъ, между прочимъ, что ея братъ, ея Гордюша, кончившій съ медалью гимназическій курсъ, детъ на казенный счетъ въ Петербургъ, выбравъ, по совту Сидорова, не университетъ, а институтъ, она знаетъ, что, по окончаніи курса, Гордюша устроитъ фабрику, на которой, какъ въ мастерской Вры Павловны Лопуховой, съ которой она очень хорошо знакома, вс, начиная отъ Гордюши, запвалы фабрики, и до послдняго работника, будутъ одинаково заинтересованы въ работ, будутъ одинаково счастливы, веселы и довольны, она знаетъ, что, когда зашумитъ, пущенная въ ходъ, могутовская фабрика, она и мать ея также будутъ на этой фабрик въ качеств работницъ, не переставая быть сестрою и матерью Гордюши, она знаетъ…. Но чего только не знаетъ сестра, друтъ, единственная привязанность такого героя, какъ ея братъ, Гордій Могутовъ!… Не знаетъ она только одного, что этотъ герой, этотъ братъ ея, часто, когда лежитъ ночью на гимназической койк, когда ему почему-то не спится и онъ думаетъ о ней,— она, его сестра, вотъ уже скоро съ годъ, рисуется ему не въ роли сестры, а какъ любовница, гражданская жена, какъ вчный другъ — женщина, на которой онъ, впрочемъ, никогда не женится, такъ какъ, по его мннію, бракъ — форма, ложь, неисполнимая клятва въ вчной любви, тогда какъ вчной любви не можетъ быть, какъ это прекрасно доказано и въ ‘Подводномъ камн’, и въ ‘Что длать’, изъ романахъ Бальзака, и въ романахъ Жоржъ-Занда, не знаетъ она, что часто, цлуя ее при прощаньи, онъ торопится уйти съ глазъ ея, стараясь скрыть вдругъ выступившую краску на его лиц, сильное біеніе сердца, не знаетъ она, что часто онъ хочетъ сказать ей обо всемъ этомъ, но что у него не поворачивается языкъ для этого.

— Теб жарко, Гордюша? спросила двушка, глядя на раскраснвшееся лицо Могутова, варившаго раки.

— Есть тотъ грхъ, Леля! отвчаетъ онъ, поднимая крышку съ чугуна и силясь сквозь паръ заглянуть внутрь его.— Зато, напослдки, что ни на есть съ наилучшей отличкой сварю матери рачковъ.

— Ну, что-же дальше? спросилъ онъ немного погодя, утирая потъ съ лица рукавомъ рубахи и посмотрвъ на двушку, глаза которой пристально и серьезно смотрли на него.

Она разсказывала ему предъ этимъ свой разговоръ съ матерью вчерашней ночью.

— Что дальше? Мать хочетъ замужъ выходить, не моргнувъ бровью и продолжая серьезно смотрть на брата, сказала двушка.

— Ты не шутишь? Разсказывай по порядку, Леля, сказалъ онъ, окинувъ взглядомъ лицо двушки и, по ею серьезности, ршивъ, что она не шутитъ.

— А вдь теб скучно будетъ безъ братца? хорошо копируя голосъ матери, начала она продолжать свой разсказъ.

— Ничего, мать. Я буду часто писать къ Гордюш, онъ тоже будетъ писать мн длинныя письма, буду продолжать учиться, работать,— ну, и незамтно пройдетъ четыре года.

— Шабашъ! крикнулъ Могутовъ.— Пускай теперь ихъ внутреннимъ огнемъ доваритъ, и будутъ раки съ преразотличнйшей отличкой! и онъ началъ поспшно выгребать толстой палкой горящія щепки изъ-подъ чугуновъ.

— Будемъ слушать дальнйшее повствованіе, сказалъ онъ, затушивъ огонь подъ чугунами и, сильно раскраснвшійся, подошелъ подъ тнь яблони и легъ, какъ и двушка, бокомъ и вытянувшись, лицомъ къ ней.

— Смотри, дитятко! Питеръ — городъ большой, отъ насъ не близкій, а за четыре года много воды утечетъ въ море.

— Что-жъ ты хочешь, мать? спросила я, сама не знаю почему, сердито.

— Сынокъ-то у меня, а у тебя братецъ, что и говорить,— хорошій, спасибо ему, а только, боюсь я,— не къ добру все это.

— Что не къ добру, мать? испуганно спросила я.

— Да то, что на барышню ты у меня стала походить. При нашихъ-то достаткахъ, да при нашей работ,— какой прокъ съ того? Какъ-бы, сохрани Царица Небесная, горя и слезъ не было отъ того?

Она остановилась и стала прислушиваться къ лаю собаки на двор. Онъ все время смотрлъ на нее. Она лежала все въ томъ же положеніи, вытянувъ ровно свой станъ и склонивъ голову на пальцы руки, упертой локтемъ въ землю.

— Какая она красавица! думалъ онъ. Сейчасъ скажу, что я люблю ее, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмст любить не могутъ….

Онъ не замтилъ, что это фраза Гамлета, онъ силился начать говорить, но робость, стыдъ, забившееся вдругъ сердце, сковали его уста, и онъ молча только смотрлъ на нее и любовался ею. Любовался ея тонкими, свтлыми, мягкими волосами, гладко причесанными спереди и отчетливо окаймлявшими большой, гладкій и ровный лобъ, незамтно сливавшійся съ прямымъ, немного расширеннымъ на конц носомъ, любовался большими, темно-голубыми глазами, которые, казалось, длаются все боле и боле и, изъ-подъ длинныхъ, неподвижныхъ, темныхъ рсницъ, все серьезне и внимательне смотрятъ на него, блестя мягкимъ, покойнымъ, нжнымъ, манящимъ, темно-голубымъ свтомъ, какъ свтъ луны, когда она въ зенит, когда на неб нтъ ни одной тучки и когда луна, какъ будто, вся погруженная въ глубокую думу, плыветъ по небу спокойно, ровно, какъ-бы не замчая сама своего движенія, любовался свжими, розовыми губами, крупными ямками щекъ, дышащихъ свжестью, молодостью и румянцемъ здоровья, любовался всмъ корпусомъ съ почти уже сформировавшеюся грудью взрослой двушки.

— Какого горя, мать? спросила я, а у самой грудь чего-то сжало и сердце забилось скоро.

— А такого горя, дитятко, что теперь тебя замужъ за простаго человка и насильно не выдашь, а благородные женихи не про насъ. Разв бракъ какой, пьянчушка или голь непроглядная, польстится на дочь торговки, что съ солдатомъ прижита!

— Къ чему ты это говоришь? сердито спросила я, а самой плакать хочется.

— А къ тому, дочка, что и теб, и мн очень бы хорошо было, коли бы Гордюша да женился на теб. Бросилъ бы хать въ Питеръ: не маленькій, чуть не двадцать лтъ, пора и перестать учиться. Началъ бы служить тутъ, на теб бы женился, я бы при васъ жила и торговлю не бросила бы. А то вдь, коли Богъ и пошлетъ теб счастья, благословитъ на бракъ и съ путнымъ благороднымъ чиновникомъ,— мн все не жить съ вами. Нешто позволитъ благородный торговать мн на базар, вмст-то жимши съ вами? А мн безъ торговли — смерть.

— Я не пойду замужъ, мать, сказала я.

— Придетъ время захотть, такъ пойдешь…. Врно слово, дитятко, говорю, забудетъ Гордюша въ Петербург тебя. Много, годъ попомнитъ, а тамъ и лови журавля въ неб…. Вдь онъ тебя любитъ?

— Да, мать, сказала я, а сама все слышу, что она говоритъ, а понять не понимаю, только страшно чего-то.

— Ну, и пущай бы женился. Ты, слава Богу, не малый ребенокъ: я, въ твои лта, чуть не матерью была. Ты бы сама, сказала Гордюш: женись, молъ, Гордюша на мн.

— Онъ ни на комъ не женится, мать! горячо сказала я.— Онъ далъ себ слово никогда не служить и не лгать, а женитьба — ложь. Разв можно дать клятву предъ Богомъ, при народ, записавъ свою клятву въ книгу, что весь свой вкъ мужъ будетъ любить жену, а жена мужа!

— А то какъ же! Удивленно спросила мать и сильно при этомъ вздохнула.

— Какъ? разгорячась начала я, забывъ, что недавно хотла плакать. Нужно всегда быть свободнымъ человкомъ и не связывать себя клятвами! Нужно любить человка, пока онъ заслуживаетъ любви, и бросить, уйти отъ него, если онъ сдлается сволочью. А разв можетъ сдлать это мужъ съ женою, а жена съ мужемъ при брак? Ихъ полиція заставитъ жить вмст.

— Откуда все это у тебя? испуганно спросила мать и опять сильно вздохнула.

— Умные и честные люди, мать, объ этомъ книги написали, а я съ Гордюшей читала эти книги и хочу быть тоже честной!…

— Это Богъ за грхи мои наказываетъ меня, долго помолчавъ и вздыхая, начала мать. Говорила не въ добру, такъ оно и есть…. Ты эту белиберду брось! Потаскухой быть у меня не смй! Своими руками задушу тогда! Въ Сибирь пойду, а до грха не допущу!

Двушка отлично копировала мать, и теперь она кричала, какъ кричала ея мать на базар, когда, заспоривъ изъ-за пустяка съ товаркой, крикъ ея заглушалъ стукъ и гамъ базарной площади.

— Она начала плакать. Мн стало жаль ее. Я хотла успокоить ее, растолковать понятно о гражданскомъ брак, да мн самой стало грустно, плакать опять захотлось, ну, я и молчала.

— Знаешь, что я надумала? спросила мать немного погодя.

— Что, мать? И, сама не знаю чего, опять испугалась….

— А то, дочка, что я надумала за Прснухина, сапожника, замужъ идти. Ты въ такомъ возраст, что пуще глазъ за тобой нуженъ, а что я одна подлаю? А онъ человкъ хорошій, непьющій, работящій, деньги иметъ…. Дочь у него твоихъ лтъ: теб веселе будетъ, и твое при теб останется: домишко на твое имя запишу.

— Мн страшно стало. Что я буду длать? думала я. Ты удешь завтра, я останусь одна, чужой человкъ въ дому, глазъ за мной нуженъ…. живаго слова не съ кмъ будетъ сказать…. можетъ и ты за четыре года забудешь меня….

— Возьми меня съ собой, Гордюша! сказала она, вдругъ оборвавъ свой разсказъ, и, приподнявшись, она обхватила руками его шею и ласковымъ, просящимъ взглядомъ смотрла ему въ глаза.

Онъ вздрогнулъ. Кровь бросилась ему въ голову, онъ обнялъ ее за талію, прижалъ къ себ и, горячо цлуя ее, говорилъ:

— Родная моя! Леля, дорогая моя! Я люблю тебя сильно, крпко, горячо! Люблю не какъ сестру, нтъ! больше, гораздо больше! Люблю, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмст любить не могутъ. Я пойду за тебя въ огонь и въ воду, въ адъ и…

— Ты задушишь меня! Гордюша, больно! Ты горишь весь! Постой, подожди, ой! Больно, пусти! кричала двушка, стараясь высвободиться изъ его страстныхъ объятій. Она, сама не зная чего, страшно испугалась.

Онъ порывисто выпустилъ ее и, вскочивъ съ земли, хотлъ идти, но, какъ безсильный, слъ опять. Лице его было красно и потно, растопыренные пальцы рукъ, торопливо поднимали волосы на голов, брови сблизились одна въ другой, щеки втянулись еще боле внутрь, губы стали тоньше, и онъ имлъ видъ, очень похожій на тотъ, въ какомъ мы его видли въ канцеляріи начальника С—нской губерніи.

— О чемъ ты думаешь, Гордюша? робко смотря на него, тихимъ и боязливымъ голосомъ спросила двушка.

Онъ молчалъ и тяжело дышалъ.

— Какой ты страшный, Гордюша!… Ты сердишься, Гордюша?… братъ!… Гордюша, прости меня…. Прости меня…. Прости меня, дорогой другъ мой!

Она обняла, его и заговорила еще нжне.

— Ну, не бери меня съ собой, не нужно…. Ты не забудешь меня…. Мать сочиняетъ, и я не буду скучать…. Я буду читать, работать, учиться, писать къ теб длинныя, длинныя письма…. Ты не сердишься, Гордюша?… Не сердись, Гордюша! вдь ты завтра удешь…. можетъ быть, не увидимся больше.

Слезы, крупныя слезы потекли изъ ея глазъ, а она все смотрла на него, обнявъ его за шею.

— Плакать — стыдно, Леля! сурове, чмъ обыкновенно, сказалъ онъ.

Она, какъ послушное дитя, поспшно начала вытирать слезы рукавомъ.

— Ты не любишь меня, Леля? тмъ же голосомъ спросилъ онъ.

— Люблю, люблю! Больше матери, больше всхъ люблю! Вотъ какъ люблю тебя! и она обхватила его шею руками и крпко поцловала его.

— Хочешь быть моей гражданской женой? все еще суровымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Хочу, хочу! хочу, Гордюша! радостно вскрикнула она и опять ласково улыбаясь, довольная смотрла на него, положивъ руки на его плечи.

Онъ смотрлъ на нее.

— Какая ты дивная красавица, Леля! невольно вырвались у него слова, но уже безъ волненія.

Она, дйствительно, была дивно хороша, какъ только можетъ быть хороша молодая, красивая двушка, когда лице ея улыбается ангельской улыбкой, а глаза, съ едва сдвинутыми бровями, полны мысли, чувства, стремленій къ небу отъ земли, какъ море, какъ океанъ при штил, полны загадочнаго покоя, величія, силы, красоты.

— Я люблю тебя, Леля, больше чмъ сестру. Я люблю тебя, какъ женщину. Я предлагаю теб быть моей гражданской женой. Если ты любишь меня, не какъ брата, а какъ мужчину, если мать не пошатнула у тебя правильныхъ понятій на счетъ законнаго брака, то намъ ничто не мшаетъ быть мужемъ и женой.

— Я согласна, Гордюша! Я люблю тебя, и мать не пошатнула моихъ правильныхъ понятій на счетъ брава. Я согласна, и лице ея при этомъ покрылось довольной и самой беззаботной улыбкой, но щеки ея не покрылись усиленнымъ румянцемъ, глаза не потупились внизъ, въ нихъ не замтно было усиленнаго блеска, дыханіе ея было ровно.

— Нтъ, она меня не любитъ, какъ я её! глядя на нее, думалъ онъ.— А можетъ быть, она еще молода, еще дитя?…

Онъ пристальнымъ взглядомъ окинулъ двушку съ головы до ногъ.

Она все также, безъ признаковъ горячаго волненія въ крови, но довольная и счастливая, смотрла на него.

— Такъ, такъ! Она еще дитя, думалъ онъ и лице его прояснилось.

— Значитъ, я поду съ тобой? Да, Гордюша? увидвъ прояснившееся его лице, вскрикнула она, чуть не хлопая въ ладоши.

— хать намъ вмст нельзя. Насъ детъ много и насъ везетъ чиновникъ.

— Значитъ, я останусь тутъ? Улыбка исчезла съ ея лица.

— Какая ты скорая на умозаключенія! Серьезно говорилъ онъ.— Ты знаешь, что меня везутъ на казенный счетъ въ Петербургъ, что тамъ будутъ давать каждый мсяцъ по двадцати пяти рублей, что у меня есть двсти пятьдесятъ рублей за репетиціи….

— Я знаю это, Гордюша, нетерпливо сказала она.

— Я теб дамъ половину этихъ денегъ, а ты съ ними и подешь въ Питеръ. Мы тамъ будемъ жить вмст, будемъ учиться…. Я кончу ученье, ты поумнешь и подростешь, ты еще дитя, Леля…. Ну, тогда мы и будемъ гражданскими мужемъ и женою. Согласна?

— Согласна, согласна! Отлично, Гордюша!

— А какъ же ты удешь? Вдь мать не пуститъ тебя охотою.

— А я убгу, если она не пуститъ.

— А она поймаетъ. Подетъ въ догонку, да и поймаетъ.

— Я шибко буду бжать, Гордюша, робко уже сказала она.

— Надо сдлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гд коммиссаріатская коммиссія?

— Знаю, Гордюша.

— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройк лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ дутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вдь это не будетъ ложь! Вдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего, но я убжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убжала ко мн…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ, только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желзной дорог, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….

— Дтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, посл разговора съ дочерью, и надумала, что не слдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмсто брака, такъ какъ, посл отъзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дтей нечего, а за Прснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.

— Готовы, мать, и съ преразотличнйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.

——

— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поздъ, выхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послдній. Длинный поздъ халъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всхъ гимназій С—аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поздъ прохалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мстъ, прохалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, прохалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлбомъ и солью, прохалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крест. Около воротъ острога и росписанной національными цвтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдлывалъ ружейные пріемы.

Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побжалъ на встрчу торговк и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрчу.

— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.

Они крпко цловались. Онъ смотрлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея виднъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.

— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крест! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ теб всякаго благополучія, здоровья, счастья и успха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вдь она у меня благородная, Гордюша!

Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушк, потомъ дала ему поцловать его, повсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тло, схватилъ руку ея и крпко цловалъ, но слезы не показывались на его глазахъ.

— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.

— Прощай, дорогой мой! Насъ не забывай. Господь, храни тебя, жалостливый! Цлуя въ послдній разъ нежданнаго сына, говорила торговка.

Леля молча крпко поцловала его, а онъ съ сухими глазами, серьезный, слъ въ фургонъ. Фургонъ тронулся и быстро покатилъ догонять товарищей.

— Рачки, рачки! Рачки возьми! Гордюша! кричала торговка, забывшая отдать принесенные ею раки сегодняшней варки.

Фургонъ не остановился и быстро катилъ все дале и дале отъ города. Вотъ онъ минулъ лагерныя палатки, вотъ онъ чуть виднъ въ степи, вотъ видна только пыль, поднимаемая имъ, вотъ и пыль пропала, и видна одна голая, безпредльная степь.

— Прощай, Гордюша! тихо сказала Леля, утирая слезы.

— Господь его храни! крестясь сказала торговка.— А я, дочка, рачки несчастнымъ отдамъ.

— Отдай, мать.

Он опять подошли къ воротамъ острога. Торговка отдала въ форточку узелокъ съ раками, чья-то рука взяла его и скоро подала пустымъ назадъ. Торговка взяла узелокъ и долго-долго потомъ молилась на Распятаго.

— Зачмъ это Христосъ, распятый на крест, на воротахъ тюрьмы? думала въ это время Леля.

Конецъ 1-й части.

Часть II.
Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Разбитый, съ чуткою душою человкъ ораторствуетъ о красотахъ природы и о Христ.— Обыкновенный рабочій день полицеймейстера.— Отецъ дочь ведутъ рчь о назначеніи женщины.

На другой день Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, разбудила Могутова въ семь часовъ, принеся самоваръ и заявивъ, что чрезъ полчаса ‘чиновнички’ проснутся и будутъ кричать вс сразу: ‘самоваръ давай!’ — А вы, баринъ, безъ суеты, поране, сперва чиновниковъ.

— Господинъ Перехавшій еще не всталъ? спросилъ Могутовъ.

— Спитъ еще. Они опосля всхъ встаютъ. Ихъ служба особливая, неформенная.

— Я васъ попрошу сказать мн, когда онъ встанетъ.

— А я, какъ буду несть ему самоваръ, такъ стукну въ вашу дверь,— самоваръ въ нему мимо васъ понесу.

— Я васъ попрошу сперва спросить у г. Перехавшаго, могу ли я къ нему зайти, и если онъ скажетъ, что могу, тогда вы и постучитесь.

— Вы если по длу, такъ прямо. У него и дверь не запирается, и наши, да часомъ и посторонніе, прямо идутъ: спитъ, такъ разбудятъ. Они — баринъ простые и на винчели хорошо играютъ.

— Прекрасно. Но вы сдлайте, какъ я васъ прошу.

— Сдлаю, сдлаю. Можно. Они — баринъ простые.

Такъ разговаривалъ Могутовъ съ Лукерьей во время умыванья. Одвшись, онъ началъ приводить въ порядокъ свои вещи, которыхъ было, впрочемъ, очень немного. Гораздо больше было съ нимъ книгъ — до сотни, если не боле. Большинство книгъ — химическаго и техническаго содержанія, но много было и литературныхъ, послднія — совершенно новенькія, въ хорошихъ переплетахъ — были подаркомъ на память, при отъзд, отъ разныхъ пріятелей, уложившихъ книги въ чемоданъ Могутова и не сказавшихъ ему объ этомъ.

Приводя въ порядокъ вещи и за чаемъ, Могутовъ окончательно ршилъ сегодня же попытать счастья въ пріисканіи работы и прежде всего обратиться за указаніемъ оной къ своимъ первымъ знакомымъ — полицеймейстеру и правителю канцеляріи. Къ первому ему нужно явиться и объявить мсто жительства, такъ оно и кстати будетъ попросить при этомъ случа оказать свое содйствіе, а ко второму — все равно уже подъ рядъ, но потомъ онъ надумалъ, прежде чмъ отправляться по начальствующимъ лицамъ, разспросить Перехавшаго, что за люди полицеймейстеръ и правитель и какъ лучше къ нимъ приступить. ‘У каждаго есть свои слабости,— думалъ онъ при этомъ,— и нужно стараться обходить ихъ, не бередить безъ нужды больное мсто человка, особенно когда являешься просителемъ…. Можетъ-быть у Перехавшаго много знакомыхъ? Клялся спасти меня и спеціально утшеніемъ душъ здшнихъ занимается,— долженъ помочь…. А это было бы хорошо,— начальство утруждать не очень пріятно…’

— Одмши!… Дверь не запирайте,— самоваръ приду взять и комнату уберу!— крикнула за дверью Лукерья.

Могутовъ засталъ Перехавшаго ‘одмши’ въ поношенное суконное черное платье и въ несовсмъ чистое блье. Самъ Перехавшій днемъ былъ еще боле помятъ и некрасивъ. Платье висло на немъ какъ на вшалк, жиденькая бородка торчала безжизненно, завядши, какъ у мертвеца, угри на вискахъ, у лба, имли синій цвтъ и только сильно ввалившіеся, маленькіе, темные глаза его порой смотрли изъ-подъ выпуклыхъ синихъ очковъ живо и ярко. Онъ, казалось, самъ сознавалъ свою некрасивость и во время разговора — теперь съ Могутовымъ, да и вообще съ людьми — смотрлъ или внизъ, или по сторонамъ, и только изрдка и на одно мгновеніе вскидывалъ глаза на собесдника. Голосъ его, сильно носовой и непріятный, теперь тмъ еще непріятне,— въ немъ, кром носоваго тона, ясно слышалась охриплость мало спавшаго посл сильной выпивки человка.

— Вы извините меня! Вчера я, какъ школьникъ, обрадовался, благо былъ пьянъ, свжему человку и наболталъ съ три короба о себ, а о васъ самихъ почти ничего и не спросилъ,— такими словами встртилъ Перехавшій Могутова. Онъ крпко, на сколько позволила сила его тощей руки съ длинными, некрасивой формы пальцами, пожалъ руку гостя и усадилъ его.

— Но вы сегодня отплатите мн тмъ же и такъ же откровенно и подробно передадите о себ, какъ я вчера наболталъ о своемъ я,— сказалъ Перехавшій, и мелькомъ посмотрлъ на Могутова. Показалось ли ему, что Могутовъ, смотрвшій на него и невольно припоминавшій вчерашнюю встрчу, не довряетъ его словамъ или не понимаетъ его желанія вдругъ, посл единственной и притомъ пьяной ночи, вступать въ откровенность,— только лицо Перехавшаго покрылось непріятными складками, которыя обыкновенно сопутствуютъ смху, но которыя, появляясь безъ него, возбуждаютъ или отвращеніе, какъ іезуитская улыбка, или жалость и скорбь, какъ улыбка Квазимодо и Гуинплена,— и онъ, измнивъ свой голосъ изъ доврчиво-пріятельскаго на серьезный мало-знакомаго, продолжалъ, не ожидая отвта Могутова:

— Пьяному, конечно, простительны откровенность и навязчивость, но…. Да разв можетъ явиться у кого-либо мысль не доврять и бояться такой жалкой фигуры, какъ моя?— Онъ сталъ противъ Могутова и молча простоялъ нсколько секундъ, скрестивъ руки la Наполеонъ, склонивъ голову на бокъ, увеличивъ еще боле морщины на лиц и глядя въ потолокъ. Знаете ли, какая мн сейчасъ пришла въ голову мысль?— заходивъ по комнат, продолжалъ Перехавшій, причемъ складки на его лиц смягчились и мягкая улыбка затушевала ихъ рзкость.— Базаровъ былъ того мннія, что умная женщина должна быть непремнно уродомъ, а я того мннія, что только уродливый мужчина можетъ быть добрымъ, любящимъ,— безъ своекорыстія добрымъ, безъ эгоизма любящимъ…. Мн даже кажется, что большая ошибка изображать Христа съ правильными, красивыми чертами лица. При той всеобъемлющей любви на словахъ и на дл, которою проникнутъ былъ Христосъ, Онъ не могъ быть прекраснымъ,— Онъ, по-моему, долженъ быть величественно-некрасивъ.

— Вы не видали Христа на картинахъ Ге и Крамского?— спросилъ немного погодя Перехавшій, кинувъ моментальный взглядъ на Могутова и, какъ бы узнавъ по его лицу отвтъ, продолжалъ:— Я что-то читалъ, будто у этихъ художниковъ Христосъ подходитъ въ моему представленію о Немъ. И если эти художники рисуютъ Христа такимъ, они правы: Ге и Крамской поняли, что только такой Христосъ можетъ любить міръ, не алча и не жаждя для себя богатства и красоты міра,— любить міръ и не пользоваться любовью міра!…

— Природа такъ прекрасна!— продолжалъ, помолчавъ немного, Перехавшій съ замтною грустью въ голос.— Такъ ярко на неб свтятъ звзды, такъ нженъ свтъ луны, такъ музыкально журчаніе ручья, шумъ ркъ и ревъ водопадовъ! Такъ нжно поетъ соловей въ ночной прохлад освщенныхъ луною лсовъ и рощъ! Такъ весело чирикаютъ жаворонки раннимъ утромъ, когда восходящее солнце, какъ Богъ, бросаетъ съ горизонта пурпурные лучи на міръ, а міръ свжо и бодро идетъ къ нему на встрчу! Такъ полонъ нги отдыхъ въ тни деревьевъ въ полдень жаркаго дня, когда вся природа, пораженная величіемъ всплывшаго на средину неба бога-солнца, замерла и только кузнечики трещатъ въ трав, да быстрыя ласточки рютъ въ воздух!… А какая музыка, когда загремитъ громъ, польется дождь, загремитъ громъ — и молнія, какъ мысль, какъ разумъ, мгновенно освтитъ небо и землю! Она то робко блеснетъ тамъ и здсь, то, собравшись съ силой, часто засверкаетъ кругомъ и заставляетъ робкое человчество вздрагивать, жмурить глаза и оснять себя крестнымъ знаменіемъ… Но гд же ей, уму и разсудку, осилить тьму?… Слабетъ молнія, пропадаетъ совсмъ, и заволакивается надолго небо срыми, свинцовыми тучами, и мороситъ рденькій, плаксивый дождикъ…. Но и осень прекрасна. Вы замчали ли, какъ довольно, какъ величественно-спокойно деревья роняютъ свои листья? Какъ красавица природа снимаетъ свои уборы и безъ нихъ остается хотя мене блестяща, но еще боле прекрасна,— мене сладострастной, но еще боле любящей… А блый, ослпительный при солнц, мраморный при лун покровъ земли зимою? А мертвый покой, въ безвтренный морозъ, въ волшебномъ лсу, волшебно-убранномъ снгомъ?… И при этомъ тамъ мало хлба, такъ дорого топливо, такъ трудно-доступны квартиры, такъ раззорительна для здоровья наука, такъ стснительна любовь женщины — и царитъ въ мір, подмченная Дарвиномъ, борьба за существованіе, и полонъ человкъ, этотъ царь природы, халуйства, эгоизма, мщенія, хитрости, злобы, низости и лжи…. Нтъ, нтъ, только уродъ можетъ любить міръ, не ненавидя міръ! Только мужественно-некрасивый Христосъ могъ быть Христомъ, Спасителемъ міра!…

Говоря эту длинную рчь, Перехавшій тихо ходилъ и, доходя до стнъ комнаты, опирался на нихъ руками и лниво поворачивался. Окончивъ, онъ слъ. Лицо его покрылось пятнами, угри на вискахъ покраснли, а чистые и длинные ногти на его неправильныхъ, тощихъ пальцахъ приняли розовый оттнокъ, какъ у здороваго человка.

— Разскажите, голубчикъ, о себ! — сказалъ онъ усталымъ шепотомъ и доврчиво положивъ руку на колни Могутова.

— ‘Экій чудакъ!— думалъ Могутовъ, слушая тираду о красот природы и о необходимости Христу быть некрасивымъ.— Изъ-за чего волнуется? ‘Изъ-за Гекубы споръ, а что ему Гекуба?’ — Я хочу спросить у васъ, Викторъ Александровичъ, что за люди полицеймейстеръ и правитель губернской канцеляріи?— сказалъ онъ, когда Перехавшій доврчиво попросилъ его разсказать о себ.— Полицеймейстеру мн нужно сегодня объявить мсто квартированія, такъ я хочу попросить его помочь мн найти какую-нибудь работу. Какъ вы думаете, не напрасно ли буду утруждать?… А можетъ вы укажете, къ кому обратиться за работой? Я хорошо черчу, могу составлять смты и всякіе планы, разрзы домовъ, фабрикъ, машинъ. Кром того, я кончилъ гимназію съ медалью и могу обучать всмъ гимназическимъ наукамъ…. Пишу я тоже недурно и скоро,— могу перепиской заняться.

У Перехавшаго, когда началъ говорить Могутовъ, складки на лиц увеличились и затушевка смха, смягчающая ихъ, пропала, а его рука приподнялась съ колнъ Могутова и начала нервно дергать жиденькую и тощую бородку своего хозяина. ‘Какой я дуракъ!— подумалъ онъ при этомъ.— Вообразилъ, что такъ вс и должны бросаться ко мн на шею и выставлять на показъ свою душу! Только с—нская дрянь лазитъ, а вотъ петербургскій человкъ, умный по виду,— онъ ко мн только по длу, онъ не довряетъ мн…. Значитъ я еще не совсмъ мертвый человкъ,— подумалъ онъ немного погодя. Складки на лиц его сгладились, а рука перестала щипать тощую бородку и опять легла на колни Могутова.— Онъ спрашиваетъ у меня совта,— думалъ онъ дале,— значитъ, признаетъ мой умъ, знаніе людей… Проситъ найти ему работу,— значитъ, думаетъ, что въ город довряютъ мн, уважаютъ мою рекомендацію… Я, кажется, черезчуръ мнителенъ и недоврчивъ къ себ…’.

Какъ человкъ больной, съ обезсиленной мускульною дятельностью, Перехавшій имлъ чувствительные нервы и безъ устали работавшій мозгъ, работавшій чаще всего надъ самимъ собою. Подъ вліяніемъ самоконтроля и строгаго разбора самыхъ незначительныхъ поступковъ и словъ другихъ лицъ, если только слова и поступки хотя отдаленно касались его, онъ началъ держаться на почтительномъ отдаленіи отъ людей, чуждаться ихъ и то приписывать себ странное уродство, совершенную негодность для жизни, то считать себя дивнымъ врачомъ, исцляющимъ всевозможныя душевныя болзни, но за то все жалкое, забитое, больное, подавленное горемъ и страданіемъ находило въ немъ лучшаго друга, брата, мать, любовницу. Происходило это, конечно, потому, что только ‘кто боленъ самъ, тотъ горячо и жадно внимаетъ всти о больномъ’,— что только голодный пойметъ голоднаго, что только съ голоднымъ можетъ отршиться голодный отъ эгоистической мысли сравненія, отъ чувства зависти, а слдовательно и отъ грусти или злобы. И никогда, быть-можетъ, голодный не бываетъ боле счастливъ, моментально, но сильно, какъ когда другой голодный сочтетъ его не за голоднаго, попроситъ у него кусокъ, и никогда, быть-можетъ, Перехавшій не былъ такъ счастливъ, какъ когда услышалъ отъ питерскаго радикальнаго,— ибо присланнаго съ конвоемъ,— дятеля просьбу оказать ему и помощь, и совтъ. Подъ вліяніемъ сильной радости, онъ заговорилъ:

— Это вы хорошо придумали! Сходите. Полицеймейстеръ — недалекій человкъ, безъ подкладки опредленныхъ убжденій, безъ регулирующей мысли въ поступкахъ, но по природ не злой и простой. Вы съ нимъ — откровенно и просто. Вы, молъ, сами отецъ, съ вашими дтьми можетъ тоже случиться грхъ, недоразумніе, увлеченіе…. что-нибудь въ этомъ род…. Онъ вамъ помочь можетъ, такъ какъ полиція и вообще начальство у насъ, въ Россіи, иметъ громаднйшее вліяніе. Стоитъ нашему начальству захотть и, увряю васъ, русскій народъ будетъ первымъ народомъ въ мір, а не…. Впрочемъ, мы объ этомъ потолкуемъ съ вами въ другой разъ. Кожуховъ самъ кончилъ университетъ, долженъ понять ваше положеніе и, наврное, поможетъ. Вы ему на эту тему и начните рчь…. Надо вамъ замтить, что посл манифеста о вол у насъ, на Руси, образовалось какое-то недоразумніе. Администрація косо смотритъ на помщика, помщикъ — на администрацію, та и другой смотрятъ на мужика съ злымъ пренебреженіемъ, а на купца — съ завистью, но вс — и помщикъ, и администрація, и купецъ, и крестьянинъ — готовы обрушиться, разорвать въ куски людей протестующихъ. Есть, конечно, исключеніи, но я говорю о большинств. Предъ дятелями практическими и предъ наукой и знаніемъ вс благоговютъ. Кажется, вс чувствуютъ себя слабосильными для дла въ присущихъ имъ роляхъ и костюмахъ и ждутъ инстинктивно науку къ себ на помощь, хоть и ненавидятъ того, кто ихъ, неготовыхъ для дла, шевелитъ своею активною дятельностью…. Это я вамъ замчаю для того, чтобы вы въ разговорахъ съ ними прятали подале ваши цли, но какъ можно ясне обнаруживали ваше знаніе науки, фактовъ науки, даже выводовъ науки, но не соціальныхъ выводовъ, а выводовъ необходимыхъ для хозяйства индивидуально: для превращенія раззореннаго имнія въ доходное, для увеличенія удоя издыхающихъ коровъ, для загребанія большихъ кушей при помощи разнаго рода прожектовъ и т. д. и т. д. На эти удочки вы можете поймать и работу, и покровительство, и деньги, но вы погибли, если обнаружите ваши соціальныя убжденія, идущія въ разрзъ съ ихъ убжденіями. Васъ будутъ слушать, даже будутъ многіе благоговть предъ вами, нкоторые будутъ слегка спорить, но большинство донесетъ на васъ, перековеркавъ ваши мысли до безобразія, и вс, ршительно вс, будутъ избгать имть съ вами какое-либо дло…. Я не считаю дураковъ дураками: по-моему дуракъ — несчастный человкъ, а несчастный человкъ — дуракъ, и думаю, что если при этихъ условіяхъ…. Впрочемъ, объ этомъ мы потолкуемъ посл….. Самъ лично я ничего не могу общать. Я постараюсь, разспрошу и что можно сдлаю…. Но вамъ пора….

Онъ досталъ изъ кармана жилета хорошенькіе, чистенькіе серебряные часы, съ особенною осторожностію открылъ ихъ и посмотрлъ на нихъ съ пріятною улыбкой.

— Десятый!… Вамъ какъ разъ пора,— продолжалъ Перехавшій.— Полицеймейстеръ, посл рапорта у губернатора, пьетъ теперь чай дома. А вы на домъ и отправляйтесь: какъ будто съ визитомъ и желаете съ нимъ познакомиться, какъ съ хорошимъ человкомъ и вліятельнымъ гражданиномъ города, а о дл — только въ конц, къ случаю-де пришлось. И Боже васъ упаси являться съ жалкой физіономіей и съ плаксивыми словами! Какъ можно боле самоувренности, бойкости и, главное, солидныхъ и умныхъ словъ. Мы люди дла, а не слова — девизъ всхъ теперь…. Ну, идите съ Богомъ и надвайте вашу шубу. Сегодня, впрочемъ, тепло, солнце весеннее, можно и въ пальто, но вы надвайте шубу,— это солидне, да и я мелькомъ вчера замтилъ, что она у васъ внушительнаго вида….

Могутовъ протянулъ руку, но Перехавшій не принялъ ее, заявивъ, что когда онъ наднетъ шубу, то пусть зайдетъ къ нему и онъ дастъ ему для удачи визитовъ свою счастливую руку.

— Вотъ еще что,— давая свою счастливую руку и осматривая кругомъ и вдоль Могутова, когда тотъ явился въ шуб, продолжалъ Перехавшій:— Я забылъ сказать, что уроками, вроятно, вамъ не позволятъ заниматься. Мн не позволили… Не знаю, какъ теперь. Но все-таки вы не настаивайте на урокахъ: ищу, молъ, технической работы, а за неимніемъ оной готовъ, пожалуй, и уроки давать.

— Да заразъ ужь и о переписк упомянуть,— сказалъ Могутовъ, пожимая счастливую руку Перехавшаго.

Не усплъ онъ затворить за собою двери, какъ изъ комнаты Перехавшаго понеслись звуки веселаго марша.

— Экій чудакъ! Экій нервный!— сказалъ Могутовъ и двинулся обыкновенною походкой въ путь.

II.

— Дома Филаретъ Пупліевичъ?— спросилъ Могутовъ у женщины, отворившей дверь въ квартир полицеймейстера и одтой въ простой деревенскій костюмъ.

— Дома,— отвтила женщина и осмотрла его съ головы до ногъ.

— Можно видть?

— Вотъ туда!— указывая на немного отворенную дверь, сказала женщина и ушла въ другую дверь.

— Кто тамъ?— громко спросилъ полицеймейстеръ, когда Могутовъ снялъ шубу, протеръ очки и потомъ громко ‘обошелся съ помощію платка’.

— Можно васъ видть, Филаретъ Пупліевичъ?— спросилъ Могутовъ, подойдя къ двери.

— Войдите,— раздался голосъ полицеймейстера за дверью.

Полицеймейстеръ сидлъ у стола, за стаканомъ чая. Онъ не узналъ Могутова и, улыбаясь и нершительно протягивая руку, вопросительно смотрлъ на него.

— Могутовъ, вчера пріхавшій студентъ! Согласно вашему приказанію явился къ вамъ.

— А…. было не узналъ…. Улыбка исчезла съ лица полицеймейстера и онъ пристально и серьезно посмотрлъ на Могутова.— ‘Вчера чортомъ какимъ-то выглядывалъ, а сегодня ничего особеннаго’,— подумалъ онъ дале и, обратясь къ стоявшему у дверей въ полицейской форм мужчин, сказалъ: — Такъ сдлайте, какъ я сказалъ.

— Больше ничего?— спросилъ тотъ.

— Пока только!— отвтилъ полицеймейстеръ.

Полицейскій чиновникъ вышелъ.

— Гд же вы остановились?— спросилъ полицеймейстеръ, вторично оглядывая Могутова.

— Въ нумерахъ полковницы Песковой.

— Хорошо…. Тамъ недорогіе нумера, но, кажется, грязновато,— тихо и какъ бы самому себ сказалъ полицеймейстеръ.— Вы должны будете являться во мн каждую субботу въ это время.

— Хорошо,— стоя и смотря на полицеймейстера, отвчалъ Могутовъ.

— За что васъ сюда прислали?— немного погодя, спросилъ полицеймейстеръ и при этомъ сильно звнулъ.

— Институтъ посылаетъ студентовъ четвертаго курса на практику, на заводы. Одинъ изъ моихъ товарищей посланъ былъ на пивоваренный заводъ. Онъ былъ человкъ тихій, серьезный, трудящійся, но одинъ изъ мастеровъ завода, ополяченный нмецъ, оклеветалъ его предъ директоромъ завода, а директоръ завода сообщилъ клевету институтскому начальству. Конференція института, не разобравъ дла и не спросивъ оклеветаннаго товарища, исключила его. Ему оставалось три мсяца до окончанія курса, мы знали его въ продолженіе четырехъ лтъ и ршительно ничего дурнаго не замтили за нимъ,— мы и заступились за него, просили отмнить наказаніе, но четверыхъ изъ насъ, въ томъ числ и меня, исключили и выслали изъ Петербурга.

— ‘Глазами не моргаетъ, стоить ровно, говоритъ не шибко и не путаясь,— какъ будто не вретъ’,— думалъ полицеймейстеръ, слушая разсказъ Могутова.— Сядьте!— сказалъ онъ громко.— ‘А можетъ ловко вретъ, напрактиковался?— думалъ онъ потомъ.— Зачмъ я его усадилъ? Впрочемъ, такъ-то лучше: надо его разнжить. Разнженный — все равно, что пьяный, какъ ни хитритъ, а непремнно проврется….’ Не хотите ли папироску?— указывая на ящикъ съ папиросами и улыбнувшись самымъ добродушнымъ образомъ, сказалъ онъ громко.

Могутовъ поклонился, слъ, взялъ папироску и, закуривая ее, закашлялся.

— Я еще не умю курить,— какъ бы извиняясь за неловкость, сказалъ онъ.— Въ дорог жандармъ научилъ.

— Ране не сдлали привычки? Похвально. Теперь гимназисты курятъ!— съ укоромъ гимназистамъ сказалъ полицеймейстеръ.— ‘Что ты Лазаря корчишь?— думалъ онъ потомъ.— Къ хорошему табаку не привыкъ, такъ и закашлялся…. Кажись, не вретъ,— бросивъ пытливый взглядъ на Могутова, продолжалъ думать онъ: — куритъ какъ новичокъ…. А можетъ ловко притворяется?’ — Что тамъ еще за исторія случилась?— громко и экспромтомъ спросилъ полицеймейстеръ.

— Въ пересыльной тюрьм меня навщали товарищи, такъ они передавали, что почти вс студенты института хотли за насъ заступиться, была сходка, крупно разговаривали съ директоромъ. Кончилось очень грустно: еще исключили восемь человкъ, а остальныхъ раздлили на группы и предупредили, что если опять будетъ сходка, то исключатъ первую группу.

— Больше ничего?— спросилъ полицеймейстеръ посл долгаго молчанія, во время котораго онъ ршалъ: вретъ или нтъ Могутовъ, и ршилъ, что, кажется, не вретъ.

— Больше я ничего не знаю,— отвтилъ Могутовъ.

— А въ женскомъ институт при васъ произошла исторія?

— Я ничего не знаю!?— вопросительно отвчалъ Могутовъ.— ‘Неужели и эти кисейныя барышни, умющія только обожать красивыя рожицы, да кушать сургучъ и млъ, вступились за правое дло? Вдь это седьмое чудо!’ — думалъ онъ при этомъ.

— У васъ сестра, кажется, есть въ институт? Моя… дочь писала, что ея лучшая подруга иметъ фамилію Могутова.— Полицеймейстеръ спросилъ о сестр экспромтомъ, не думая, по привычк не доврять долго своему впечатлнію, сорвался у него вопросъ и поясненіе къ нему.— ‘Какъ ловко придумалъ! А у меня не то что дочери, а ни одной собаки знакомой нтъ во всемъ Петербург!’

— У меня нтъ въ Петербург родственниковъ,— отвтилъ Могутовъ.— ‘Ты — не родственница, ты — другъ, любовница, по чувствамъ братья мы съ тобой!’ — подумалъ онъ потомъ.

Полицеймейстеръ въ это время надумалъ окончательно, что Могутовъ не вретъ, что исторія съ институтками или чистая брехня, или въ ней онъ не участвовалъ и про нее ничего не знаетъ.— ‘Какъ ни молодъ и какъ ни глупъ, а все, зная, что у меня есть дочь въ Петербург и что она могла подробно описать мн всю исторію,— не сталъ бы отпираться, еслибы была правда. Выгородилъ бы себя, прикинулся бы святымъ да божьимъ, а объ исторіи бы упомянулъ’.

— А въ С—нск у васъ есть родные?— спросилъ онъ.

— Нтъ. Меня хотли отправить въ С—нскую губернію, гд я окончилъ гимназію, но я просилъ послать меня сюда.

— А почему вамъ захотлось сюда? Вдь тамъ у васъ и родня, и знакомые есть, а здсь — какъ въ лсу?

— Родныхъ у меня и тамъ нтъ. Мать съ сестрами живетъ въ Ч—ской губерніи, у дяди. Знакомыхъ — тоже тамъ немного. Мн не хотлось своимъ некрасивымъ пріздомъ мозолить глаза бывшимъ учителямъ и товарищамъ, да и работу техническую тамъ трудно найти,— степь….

— Стыдно? Положеніе некрасивое? Совстно?… А кто же вамъ веллъ мшаться не въ свои дла? Учились бы, кончали науки — и съ пользою для общества и государства, и счастливо для самихъ себя провели бы жизнь… Намъ ученыхъ нужно,— мы бдны учеными!… Такъ нтъ, мшаются не въ свои дла, собираютъ сходки, попадаютъ подъ надзоръ!… А потомъ некрасиво, стыдно на людей смотрть, пропадаютъ даромъ силы…. Жаль, жаль!… И вамъ оставалось только три мсяца до окончанія курса?— спросилъ полицеймейстеръ, и спросилъ съ замтнымъ сожалніемъ.

— Да, только три мсяца.

— Вы и въ Ч—скую губернію не просились, чтобы не мозолить глаза роднымъ?— спросилъ полицеймейстеръ, ласково улыбаясь.

— Да.

— Такъ, такъ. Стыдно!… Да и каково родителямъ видть, можетъ-быть, самаго любимаго сына, да и вообще сына, присланнаго съ жандармомъ! Я самъ отецъ,— понимаю…. Стыдно, совстно!… Ну, а что же вы будете длать у насъ? У васъ есть средства? Ваши родные могутъ помогать вамъ?

— Нтъ. У дяди есть средства, но на его счетъ живутъ мать и сестры. У меня есть около трехъ сотъ рублей. Я хотлъ попросить васъ, Филаретъ Пулліевичъ, помочь мн найти работу. Я принесъ показать вамъ мой гимназическій аттестатъ,— я съ медалью кончилъ гимназію,— и свидтельство института, въ которомъ прописано, какъ я занимался, чему учился и что исключенъ не за лность,— подавая бумаги, сказалъ Могутовъ.

Полицеймейстеръ взялъ бумаги. Онъ внимательно прочелъ гимназическій аттестатъ, въ которомъ сказано было, что Гордй Могутовъ, сынъ титулярнаго совтника, изъ дворянъ, окончилъ полный гимназическій курсъ, имя отъ роду восемнадцать лтъ, и на выпускномъ экзамен оказалъ слдующіе успхи въ наукахъ (шелъ длинный столбецъ гимназическихъ наукъ и противъ нихъ прописано было: отлично и очень хорошо). Затмъ въ аттестат говорилось, что Гордй Могутовъ, какъ лучшій по успхамъ и поведенію, награжденъ золотою медалью и можетъ безъ экзамена поступить въ университетъ. Въ свидтельств института полицеймейстеръ прочелъ, что стипендіатъ 4-го курса, Гордй Могутовъ, исключенъ на основаніи 28 и что оный, Могутовъ, въ первыхъ трехъ курсахъ изучалъ такіе-то (перечисленіе ихъ) предметы и съ такими-то успхами (отличные и очень хорошіе), а на четвертомъ курс слушалъ такіе-то предметы (перечисленіе ихъ). Въ мастерскихъ, лабораторіи и чертежныхъ классахъ занимался отлично. Вс документы его, Могутова, выданы ему на руки, говорилось въ заключеніе институтскаго свидтельства. Эти документы полицеймейстеръ не сталъ читать, но перелистовалъ ихъ, подержалъ, свернулъ и, подавая ихъ обратно владльцу, спросилъ:

— Какую работу вы можете длать?

— Могу, составлять чертежи построекъ заводскихъ и вообще жилыхъ, могу быть техникомъ на фабрикахъ, могу давать уроки по предметамъ гимназическаго курса и могу перепиской заняться.

— Хорошо. Я постараюсь пріискать. Понавдайтесь чрезъ день, два…. или подождите до субботы,— сказалъ полицеймейстеръ и даже подумалъ сейчасъ же, гд бы найти для него подходящую работу.

— Я думалъ обратиться съ этою же просьбой къ Петру Ивановичу Кожухову. Какъ вы посовтуете, Филаретъ Пупліевичъ?

— Сходите, сходите. Это — прекраснйшій и умнйшій человкъ! Сходите.

— Извините, что обезпокоилъ васъ,— вставая, сказалъ Могутовъ.

— Вотъ что вы сдлайте. Я имю тутъ подъ городомъ имньице небольшое, хочу построить тамъ домишко. Попробуйте сдлать мн рисуночекъ дома. Если сдлаете хорошо и не дорого, я вамъ заплачу. Вы не дорого запросите?— улыбаясь спросилъ полицеймейстеръ.

— Въ Петербург за рисунокъ въ большой листъ ватманской бумаги бралъ пять рублей.

— Я пошутилъ насчетъ цны. Постарайтесь сдлать только хорошо. Составите хорошо, покажу губернскому архитектору: понравится ему — и онъ можетъ дать вамъ работу.

Могутовъ подробно началъ разспрашивать полицеймейстера о величин дома, вкус фасада, вид мстности и т. д. Полицеймейстеръ внимательно выслушивалъ вопросы и, вроятно, показались они ему толковыми, такъ какъ онъ подробно отвчалъ на нихъ и подробно развивалъ свою цль и свои вкусы. Оказалось, что ему нуженъ былъ домъ непремнно съ мезониномъ, съ террасою и балкономъ, выходящими на рку, что къ дому, прямо къ дому, долженъ примыкать амбаръ, вмщающій урожай съ десятинъ этакъ шестисотъ, что конюшни, на сорокъ лошадей, и скотный дворъ, на полтораста головъ скота, должны быть расположены напротивъ дома и недалеко, чтобы гумно и овинъ тоже были недалеко и противъ дома. Все должна быть каменное, не тсное, близко — ‘подъ руками’, далеко отъ огня, красиво, удобно и недорого.

— Вы не очень торопитесь,— прощаясь съ Могутовымъ, любезно говорилъ полицеймейстеръ.— Я въ этомъ году только матеріалецъ исподволь заготовлю, а строиться, коли Богъ приведетъ, разв на будущую весну начну…. Прощайте. А Петра Ивановича постите, непремнно постите. Это — умнйшій человкъ! Прощайте.

Могутовъ поблагодарилъ полицеймейстера за добрый совтъ и ушелъ.

III.

Почти вслдъ за уходомъ Могутова къ полицеймейстеру вошелъ мужчина средняго роста, казавшійся низкимъ отъ его почти одинаковыхъ размровъ какъ въ вышину, такъ и въ ширину, съ круглымъ, опухшимъ лицомъ, щеки котораго закрывали и небольшой курносый носъ, и небольшіе, тусклые глаза. На немъ былъ синій, сборчатый у таліи, сюртукъ, высокіе сапоги и толстый шелковый платокъ, вмсто галстука, шейная золотая толстая цпочка часовъ, при ходьб хозяина, плотно лежала на туловищ, какъ потому, что была очень массивна, такъ и потому, что тихо и плавно, какъ поповка ‘Вицъ-адмиралъ Поповъ’, двигался, правильне плылъ, ея хозяинъ.

— Здравствуй, Мавръ Захаровичъ!— встртилъ полицеймейстеръ гостя, подавая ему руку.— Какой такой случай заставилъ тебя съ этакимъ грузнымъ тломъ тащиться ко мн?— ударяя лвою рукой по животу гостя и усаживая его въ кресло, спросилъ онъ потомъ.

— Здравствуйте и вамъ,— садясь и утирая платкомъ лицо, сиплымъ голосомъ сказалъ Мавръ Захарьевичъ Бибиковъ, лучшій каретникъ и 2-й гильдіи купецъ города С—нска.— Нужда, Филаретъ Пупліевичъ, заставила….

— Что такъ? Кто тебя обидть посмлъ? Неужели хозяйка плохо обдать стала давать?

— Экъ, Филаретъ Пупліевичъ, великъ мастеръ шутить!… А похудаешь, ей-ей похудаешь!… Ажно въ потъ бросаетъ!— утирая платкомъ лицо, говорилъ Бибиковъ.

— Ну, ты, того… отдыхай или отдыхни, какъ тамъ по-вашему, а я тмъ временемъ въ полицію схожу. Жрать-то, чай, хочешь?

— Пожрамши, Филаретъ Пупліевичъ. Благодарствуй. Испить бы — испилъ.

— Чаю нту, а водки погоди. Приду слушать немочь твою, такъ, глядя на тебя, можетъ и у меня вкусъ къ очищенной проявится.

Полицеймейстеръ ушелъ. Бибиковъ сидлъ, широко отодвинувъ одну ногу отъ другой и сутуловато держа голову вверхъ, такъ какъ шея у него была очень короткая и голова казалась прямо приставленной къ туловищу, отчего толстый платокъ, исполнявшій роль галстука, покрывалъ собою его затылокъ, а спереди самъ закрывался порядочной длины, рыжеватаго цвта, бородой. Онъ сидлъ покойно и только по временамъ утиралъ платкомъ потъ съ своего жирнаго лица, да очень часто позвывалъ во весь ростъ, причемъ правая рука его длала крестный знакъ, гд заставалъ ее звокъ, и такъ какъ она почти все время лежала на ручк кресла, то и крестила ручку кресла.

А полицеймейстеръ вошелъ въ канцелярію полиціи. Пройдя между столовъ на средину канцеляріи, онъ оглянулся на входную съ улицы дверь, мелькомъ посмотрлъ на стоявшихъ у дверей людей, подошелъ въ одному изъ столовъ канцеляріи и слъ около него на старый клеенчатый стулъ. Какъ сама комната канцеляріи, такъ и ея меблировка были грязны, стары и издавали особенный, чисто полицейскій, запахъ. Среди человкъ пятнадцати, занимающихся у столовъ, только двое были въ полицейскихъ мундирахъ, а остальные — въ самыхъ разнообразныхъ штатскихъ, физіономіи у всхъ были некрасивыя, большинство — люди старые, съ неправильными толстыми носами, небритые и, вообще, очень гармонирующіе съ грязью, оборванностію и запахомъ канцеляріи. Среди этой атмосферы, этой обстановки, этихъ лицъ, чисто одтый полицеймейстеръ, съ довольнымъ, гладко-выбритымъ лицомъ, былъ ‘словно горлица блая промежду сизыхъ, простыхъ голубей’, но налитыя темною кровью жилки на выпуклостяхъ его щекъ давали знать, что и онъ часто дышетъ этою атмосферой, живетъ отчасти жизнію этихъ людей.

Когда полицеймейстеръ слъ, къ нему подошелъ одинъ изъ полицейскихъ въ мундир.

— Что за люди?— спросилъ у него полицеймейстеръ, кивнувъ головой по направленію къ входной двери.

— Сапожникъ, Петръ Родіоновъ, арестованъ приставомъ первой части за драку на улиц и побои собственной его жены. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судь,— отрапортовалъ полицейскій.

— Петръ Родіоновъ!— громко крикнулъ полицеймейстеръ.

Къ столу подошелъ плотный, средняго роста, мужчина, съ довольно красивымъ, но сильно обрюзглымъ лицомъ, съ синякомъ подъ однимъ глазомъ и съ серьгою въ одномъ ух, онъ былъ не бритъ нсколько дней и одтъ въ старый и грязный костюмъ городскаго мщанина или ремесленника. Съ нимъ вмст къ столу подошла женщина лтъ двадцати, когда-то недурная съ лица, съ задумчивыми и почти безъ блеска глазами, съ тонкимъ, правильнымъ носомъ и длинными блыми зубами во рту, тонкія губы котораго были постоянно приподняты, одта она была въ городской костюмъ торговокъ, кухарокъ и т. д.

Подойдя къ столу, женщина упала на колни у ногъ полицеймейстера, обхватила ихъ руками и громко начала голосить, а мужчина, низко кланяясь, сипло, негромко и неразборчиво говорилъ:

— Виноватъ, простите, ваше высокоблагородіе…. Жена и дти… Не разорите, виноватъ.

— Смирно!… Стать на ноги!— громко и внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

Женщина встала и продолжала тихо всхлипывать, а мужчина замолчалъ и съ самой безсмысленною миной смотрлъ на полицеймейстера.

— Какъ это теб не стыдно, Петръ, драться на улнц, шумть, буянить? Да и съ кмъ драться?— съ собственной женой! Богъ веллъ жену любить и беречь, а ты бьешь ее. Нехорошо, стыдно!— говорилъ наставительно и съ чувствомъ полицеймейстеръ.

— Грхъ попуталъ…. Пьянъ былъ…. Виноватъ, простите,— съ тою же миной говорилъ Петръ Родіоновъ, а жена его хотла опять повалиться въ ноги.

— Не длать!— громко сказалъ полицеймейстеръ.— Препроводимъ актъ къ мировому судь,— ну, Петръ и просидитъ дв недли въ арестантской…. Теперь самое рабочее время, праздники подходятъ, каждый себ новую обувь торопится заказать, а Петръ — хорошій сапожникъ, а Петръ — въ арестантской, а жена и дти къ праздникамъ безъ денегъ… Стыдно, Петръ!

— Простите, ваше благородіе!… Не разорите!— боле громко сказалъ Петръ и заморгалъ вками.

— Прости его, отецъ-благодтель! Дай, какъ люди, праздничекъ Господень провести. Пущай бы онъ дрался, а то я его въ кабакъ не пущала, онъ только пхалъ меня въ грудь,— въ горницу, значитъ, посылалъ,— плача, говорила женщина.

— Будешь еще разъ драться на улиц?— спросилъ, помолчавъ, полицеймейстеръ.

— Не буду! Въ жисть свою въ первой и послдній!— громко и оживляясь сказалъ Петръ.

— Ну, смотри! Полиція не шутитъ,— грозя пальцемъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

— Покорнйше благодаритъ, ваше благородіе! По гробъ жизни помнить будемъ! Праздники встртимъ по-людски!— говорили Родіоновы и торопливо отходили отъ стола.

— Зайдешь ко мн, тамъ жена дастъ работу,— сказалъ имъ вслдъ полицеймейстеръ.

— Слушаю-съ,— чеша въ затылк и вздыхая, тихо отвчалъ Петръ.

— Кто еще?— обратился полицеймейстеръ къ полицейскому.

— Мщанинъ города К—наго, Гавріилъ Тихоновъ, пойманъ приставомъ второй части съ уворованнымъ имъ лоткомъ съ бубликами солдатской жены, торговки города, Секлетеи Васильевой. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судь,— отрапортовалъ полицейскій.

— Гавріилъ Тихоновъ!— крикнулъ полицеймейстеръ.

— Я….— и къ столу бойко подошелъ молодой парень въ сильно порванномъ короткомъ лтнемъ пиджак, въ холщевыхъ шароварахъ и безъ сапогъ. Лицо его было сильно худощаво, но глаза смотрли смло и упрямо.

— Безъ разговоровъ засадить его въ арестантскую впредь до дальнйшаго распоряженія мироваго судьи!— сказалъ полицеймейстеръ, посмотрвъ на Гавріила Тихонова.

— Пойдемъ за мной!— обратясь къ Тихонову, сказалъ полицейскій.

— Да за что же? Я не кралъ! Напраслина одна. Пьянъ былъ, взяли пьянаго, да въ арестантской сапоги украли и деньги вытащили изъ кармана, а посл еще въ воровств обвиняютъ!…

— Пойдемъ! Чего даромъ болтать. Мировой судья разберетъ,— легко беря Тихонова за руку, говорилъ полицейскій.

— Ну, и пойдемъ! Тутъ денной грабежъ!… Одно слово — полиція!

— Паспортъ есть?— сердито спросилъ полицеймейстеръ.

— А то нтъ?— Есть! Ошибкой должно не украли!… Есть, небойсь!

— Веди, веди его!— сердито сказалъ полицеймейстеръ.

— Самъ пойду. Небойсь, не изъ трусливыхъ… Я не воръ! Самого обокрали. Выпилъ — эко грхъ!… А грабить не позволено и самъ я — не воръ. Денной грабежъ… Одно слово — полиція!— дерзко и громко кричалъ уже у дверей Тихоновъ.

— А ты что?… Ступай сюда!— обратился полицеймейстеръ къ стоявшему у дверей мальчику, одтому въ нанковый халатъ и безъ сапогъ. Онъ выглядывалъ худенькимъ, тощимъ, но веселые глазки его блестли и мягкіе темные волосы на голов были причесаны и смазаны масломъ.— Ты за что приведенъ?— спросилъ полицеймейстеръ, когда мальчикъ подошелъ къ столу.

— Не могу знать,— съ дтскою наивностію отвчалъ мальчикъ, держа руку у пояса, какъ держалъ онъ ее тамъ и стоя у дверей.

— Врешь, плутишка! Укралъ, видно, что? Изъ части тебя привели?— спрашивалъ улыбаясь полицеймейстеръ.

— Изъ мироваго.

— А кто привелъ?… Городовой?

— Хозяинъ.

— А кто твой хозяинъ?

— Мавра Захарычъ.

— А за что онъ тебя, шельмеца, привелъ?

Мальчикъ принялъ ручонку отъ пояса и, поднявъ халатикъ, сталъ спиной къ полицеймейстеру. Штанишки его опустились, цодъ халатикомъ не было рубахи и на голой спин мальчика, отъ плечъ до ногъ, видна была широкая синяя полоса, произведенная кнутомъ или палкою.

— Стань, чертенокъ, лицомъ! Подними штаны, плутъ!— смясь, сказалъ полицеймейстеръ.

Мальчикъ подобралъ дрянные холщевые панталоны и опустилъ халатикъ.

— Это онъ…. Палкой хватимши,— сказалъ мальчикъ, становясь лицомъ въ полицеймейстеру.

— За что-жь онъ тебя ‘хватимши’?— подражая мальчику, спросилъ полицеймейстеръ, продолжая улыбаться.

— Онъ пришелъ, а я подъ бгунками лежалъ. Онъ и полоснулъ…. А я бгунки чистилъ.

— А потомъ что было?

— Мировой до себя звалъ.

— Ну?

— Мировой глядлъ. Штраха наложилъ.

— На тебя?

— На хозяина.

— Ну?

— Ну, онъ сюда меня и приволокъ.

— За вихоръ?

— За шиворотъ.

— По улиц за шиворотъ велъ?

— На пролетку за шиворотъ стащилъ.

— Изъ дому?

— Изъ мироваго.

— Больше никого нтъ?— спросилъ полицеймейстеръ у возвратившагося полицейскаго.

— Нтъ-съ никого,— отвчалъ тотъ.

— Посадить его пока въ арестантскую!— показывая глазами на мальчика, сказалъ полицеймейстеръ полицейскому и вышелъ.

IV.

— Заснумши?— входя въ комнату, гд въ томъ же положеніи сидлъ Бибиковъ, спросилъ полицеймейстеръ.

— Гд заснумши! Все ефти дла въ голов…. Видалъ тамъ-то мово мальца? Вученика мово, Филаретъ Пупліевичъ, видалъ?— говорилъ медленно Бибиковъ.

— Видалъ… Видалъ, какъ ты его хватимши отъ плеча до самаго низа спины… Откуда это у тебя сила взялась?

— Пущай въ работу не спитъ! Нешто меня, въ ученіи бымши, не пороли?— Не разъ пробовалъ…. Ну, и человкомъ сталъ. Гляди, заведеніе свово имемъ, начальствомъ уважаемъ!… А тутъ, поди грхъ какой: разъ хватимши, чуть въ арестантскую не угодилъ!

— Ты погоди рюмить! Я велю водки подать, а ты по порядку и толкомъ разскажи, какъ и что. Мара!— крикнулъ полицеймейстеръ и, когда явилась Мара, веллъ подать водки и икорки.

— Получилъ это я повстку изъ мироваго, опосля ныншняго дня дней десять будетъ,— разсказывалъ Бибиковъ.— Читаю. Вышло, зовутъ меня до мироваго,— за плохой харчь мировой на судъ зоветъ… А зоветъ меня мировой объ томъ, что скотина энтотъ, вученикъ хозяйскій, на свово хозяина въ энтомъ обиду принесъ…. Ну, я и осерчалъ, чуть не бгши въ заведеніе. Гд подлая душонка, вученикъ Сашка, гд?— спрашиваю.— Бгунки моетъ,— сказываютъ. Я на дворъ. Гляжу, а онъ, каторжный, подъ бгунками растянулся на брюх, голову задрамши, да въ носу ковыряетъ… Ну, я его и полоснулъ…. Подлинно-чудо, самъ опосля дивился, откуда сила эфта…. Ажно смхъ пронялъ и злость прошла,— ловко, значитъ, полоснулъ.

Женщина въ деревенскомъ костюм принесла подносъ, на которомъ стоялъ графинъ съ водкой, дв рюмки, тарелка съ чернымъ хлбомъ и тарелка съ кускомъ икры. Вмст съ женщиной въ кабинетъ полицеймейстера вбжала хорошенькая двочка лтъ семи, одтая въ ситцевый сарафанъ и кумачевую рубашку.

— А, моя юдочка! Ну, поди, поди ко мн. Водку пришла пить?… Хочешь?— наливая водку въ рюмки и обращаясь къ двочк, говорилъ ласково полицеймейстеръ.

— Во здравіе!— кивнувъ головой Бибикову и подмигнувъ указательно на другую рюмку, сказалъ затмъ полицеймейстеръ и, ‘по пожарному’, опорожнилъ одну рюмку.

— Всякаго благополучія!— сказалъ Бибиковъ и медленно пропустилъ водку изъ второй рюмки.

— А икорки хочешь, дочка?— посадивъ двочку на колни, спросилъ полицеймейстеръ.

— Не хочу. Вези на пожаръ, папа!— отвтила двочка.

— На пожаръ захотла? Изволь, изволь….— и полицеймейстеръ началъ дрожать ногами, такъ что двочка подскакивала, сидя у него на колняхъ.

— Сильнй, папа, сильнй!— кричала двочка.

— Изволь, изволь…. Во всю прыть?… Катай, лошадки, мадмазель полицеймейстерша детъ!… Сторонись!… Эй, купчина, спасай свово грузное тло, а то задавитъ те мадмазель полнцеймейстерша!… Пади!

— Ха-ха-ха!— смялась двочка.

— И какой это у васъ, барышня, папаша веселый! Не надыть лучшаго папаши… Правда, барышня?— утираясь платкомъ, сказалъ Бибиковъ.

— Папа — добрый, а вы — толстый. Я папу люблю, а васъ нтъ,— продолжая подпрыгивать на колняхъ у папы, громко говорила двочка.

— А толстый теб гостинца не принесетъ…. Пади!… Его такимъ боженька сдлалъ…. Правй!… Будешь любить толстаго дядю?

— Буду. А когда онъ гостинца принесетъ?— бойко отвчала двочка.

— Пришлю, пришлю, барышня! Ужь непремнно пришлю! Конфекть пришлю.

— Я и конфектъ хочу, и апельсиновъ хочу, и варенья хочу!

— Всего хочешь?… Губа у тебя, дочка, не дура. Будетъ!— переставъ дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.

— Еще, еще, папа! Пожаръ далеко. Такъ скоро не пріхали!

— Ладно…. Идетъ еще…. А ты, Мавра Захаровичъ, пропусти, да и продолжай исторію,— начавъ опять дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.

— А вы, Филаретъ Пупліевичъ?— сказалъ Бибиковъ, смотря на графинъ.

— Мн нельзя… Служба. Придется еще по служб хать.

— Нон и судъ этотъ былъ,— пропустивъ рюмку, началъ Бибиковъ.— Праздника нон, кажись, нтъ, а заведеніе гуляетъ. Въ свидтеляхъ, значитъ, вс, только жену съ ребятами и оставили. Ну, да и судъ, Филаретъ Пупліевичъ!… ‘Была крыса?’ — судья спрашиваетъ.— Была,— отвчаютъ.— ‘Была?’ у другаго опять спрашиваетъ.— Была…. Такъ-то всхъ моихъ перебралъ и вс въ одно слово: была и харчь плоха…. А тотъ-то, вученикъ треклятый, опосля всего, спустилъ портки, задралъ халатъ, да голый, аспидъ, спину и показываетъ мировому…. Ну, и присудилъ: штрафа четвертную — объ томъ, что эта порядка мировая еще внов, а опосля, если опять жалоба на харчь будетъ,— грозилъ въ арестантскую…. Вотъ она исторія-то, Филаретъ Пупліевичъ!

— Такъ тебя и надо. Не дерись, корми рабочихъ хорошо… Вотъ и я велю частному приставу каждый день заглядывать въ заведеніе твое и харчь твой пробовать. Чуть что плохо — актъ!… Будешь вести порядки по-новому!— сказалъ полицеймейстеръ, продолжая везти дочь на пожаръ.

— Не шутите, Филаретъ Пупліевичъ…. Надоть помочь дать…. Проучить надоть вученика мово, проучить надоть! Я его къ теб за эфтимъ самымъ и приволокъ….

— Съ полиціей не шутятъ!— серьезно сказалъ полицеймейстеръ.— Поди къ мам,— снимая двочку съ колнъ, продолжалъ онъ.— Скажи: прощай, толстый дядя, и не забудь, молъ, конфектъ прислать,— самъ-де пообщалъ.

— Прощай, толстый дядя,— подавая ручонку Бибикову, говорила двочка.— Конфектъ пришлите, и яблокъ, и варенья.

— Пришлю, пришлю, барышня. Непремнно пришлю!— говорилъ Бибиковъ и нагнулся всмъ корпусомъ впередъ, желая поцловать двочку, но та, съ крикомъ: ‘нехочу, вы толстый!’ — убжала.

— Экипажей починить не надоть?— посл долгаго молчанія спросилъ Бибиковъ.

— Свои кузнецы есть, не надоть,— нехотя отвчалъ полицеймейстеръ.

— Филаретъ Пупліевичъ, надоть помочь дать… Съ эфтими порядками заведеніе — брось… Въ раззоръ пойдешь!…

— И я теб совтую бросить,— снова нехотя сказалъ полицей мейстеръ.

Бибиковъ ползъ въ карманъ, досталъ оттуда бумажникъ и вынулъ изъ него пятидесятирублевую бумажку.

— Филаретъ Пупліевичъ!… А экипажи окромя,— кладя предъ полицеймейстеромъ бумажку, сказалъ Бибиковъ.

— Послушай, ты, толстый фабрикантъ каретнаго заведенія!— посмотрвъ на бумажку, началъ полицеймейстеръ.— Ты дашь мн еще три такихъ же, да приставу второй части такую же. Понялъ?

— Многовато, Филаретъ Пупліевичъ,— вздохнувъ сказалъ Бибиковъ.

— Такъ бери и эту назадъ и уходи, съ чмъ пришелъ,— равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.

Бибиковъ молчалъ и лниво гладилъ рукою по своему животу, потомъ утеръ лицо платкомъ, досталъ опять бумажникъ, вынулъ еще три такихъ же и, усиленно дыша, положилъ ихъ около прежней бумажки.

— Такъ-то лучше,— сказалъ полицеймейстеръ, беря бумажки и пряча ихъ въ карманъ.— Теперь ты послушай, что я теб скажу. Въ заведеніи твоемъ все оставляй по-старому. Черезъ недлю, другую, ты порядки поправь, а теперь пусть такъ будетъ, чтобы не повадно было жаловаться. Мальчишку я уже веллъ сволочь въ арестантскую, а завтра выпороть прикажу и продержу его въ арестантской недлю, другую: это тоже чтобъ другимъ не повадно было жаловаться. Только ты изволь сегодня же прислать на мое имя изъ ремесленной управы бумагу, что, молъ, ремесленная управа проситъ наказать розгами ученика каретнаго заведенія Бибикова за нерадніе въ работ, ослушаніе и скверное поведеніе. Бумагу подпишешь самъ, какъ голова управы, и чтобъ одинъ членъ подписался. Безъ бумаги пороть мальчишку не стану… Теперь слушай дале. Я попрошу городскаго врача, а ты его поблагодари, чтобъ онъ выдалъ теб свидтельство о томъ, что онъ свидтельствовалъ харчъ въ твоемъ заведеніи и нашелъ его здоровымъ, питательнымъ и въ достаточномъ количеств. Съ такимъ свидтельствомъ тебя никакой судья судить не будетъ. Съ полиціей не шутятъ!

— Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ!— внимательно слушая полицеймейстера, сказалъ Бибиковъ.

— При новыхъ порядкахъ — полиція все!— продолжалъ полицеймейстеръ.— Захочетъ она раззорить тебя — и раззоритъ, а не захочетъ — и новый судъ ничего не подлаетъ. Кто дознаніе длаетъ?— Полиція. Отъ кого судъ узнаетъ о преступленіяхъ и проступкахъ?— Отт полиціи. Кто вызываетъ свидтелей?— Полиція. Кто у насъ начальство надъ волостью, деревней и городомъ?— Полиція. У насъ полиція — все! Попробуй сопротивляться ей!… Понялъ?

— Понялъ, Филаретъ Пупліевичъ, понялъ. Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ!— сильно потя и утираясь платкомъ, говорилъ Бибиковъ.

— Ну, мн, мой милый, некогда, прощай…. А что,работы теперь много?— спросилъ полицеймейстеръ, когда Бибиковъ, простившись, доплылъ до дверей.

— Теперь дюже много, потому праздники,— отвтилъ Бибиковъ.

— А когда будетъ мало?

— Да завсегда есть работа. Даетъ Богъ по грхамъ нашимъ,— отвтилъ Бибиковъ и сдлалъ рукою крестное знаменіе, не поднимая руки.

— Посл праздниковъ я пришлю къ теб желзо и возы, а ты ихъ прикажешь оковать. Только, знаешь, хозяйственно. Что стоитъ — заплачу.

— А за много возовъ-то?— утирая лицо платкомъ, спросилъ Бибиковъ.

— Мало. Штукъ двадцать,— отвтилъ полицеймейстеръ.

— Окуемъ,— вздыхая сказалъ Бибиковъ.— Прощай, Филаретъ Пупліевичъ.

— Прощай. Не забудь частнаго пристава, да сегодня же!— напомнилъ полицеймейстеръ.

— Не забудемъ,— опять вздыхая, сказалъ Бибиковъ и хотлъ было поднять руку и почесать ею въ затылк, но тяжела была рука и онъ, не поднимая ее, сдлалъ ею опять что-то въ род крестнаго знаменія.

Рымнинъ сидлъ за столомъ въ своемъ кабинет, обильно уставленномъ шкафами съ книгами, съ газетами и брошюрами на окнахъ и съ кипами бумагъ на стол. За тмъ же столомъ сидла Катерина Дмитріевна. Отецъ писалъ, а дочь, поднявъ глаза отъ раскрытой книги, молча оглядывала кабинетъ. Глаза ея остановились на окн, гд въ безпорядк валялись листы газетъ. Она встала и привела газеты въ порядокъ, потомъ сла и начала опять читать книжку. Было девять часовъ вечера, въ кабинет горла лампа у потолка и дв свчи на стол, а на окнахъ спущены были тяжелыя бархатныя занавски.

— Папа, ты безъ меня хозяйничалъ въ нашемъ кабинет?— спросила дочь, когда отецъ пересталъ писать и ждалъ, пока просохнутъ чернила.

— Провинился…. Не хотлъ тебя звать, а нужно было просмотрть статью нашего мстнаго консерватора въ ‘Всти’,— отвтилъ отецъ.

— И привелъ въ безпорядокъ окно. Ты, папа, зови меня всегда, когда теб что нужно.

— Большой безпорядокъ надлалъ? Екатерина разсердилась?

— Нтъ, папа…. Но держать въ порядк нашъ кабинетъ — единственная работа Екатерины,— сказала дочь, и въ голос ея, до сихъ поръ звонкомъ и спокойномъ, слышалась теперь не то грусть, не то укоръ.— Папа, ты очень занятъ?— спросила она, немного помолчавъ и пристально глядя на отца, который хотлъ было начать писать.

— Нтъ, не очень… Ты хочешь диспутировать?… Изволь начинать,— улыбаясь и глядя на дочь, сказалъ отецъ. Рука его не положила пера, а начала длать штрихи на бломъ лист.

— Папа….— она немного помолчала,— зачмъ ты не сдлалъ изъ меня умной женщины?— скрестивъ руки на груди, выпрямившись, съ поднятой головой и съ широко раскрытыми глазами, устремленными на отца, спросила дочь, и въ голос ея слышна была опять грусть.

— Отчего?… Оттого, вроятно, что ты еще двушка, а не женщина,— улыбаясь отвтилъ отецъ.

— Я не шучу, папа!— громко сказала дочь.

— Я тоже не шучу, Екатерина!— подражая ея голосу, громко сказалъ онъ.— Я не знаю, какая ты будешь женщиной, но двушкой вижу тебя, знаю тебя и нахожу умной.

— Ты говоришь правду, папа?— и глаза дочери и отца встртились своими центрами.

— Что съ тобой, Екатерина?… Твои добрые, умные глаза смотритъ зло! Сквозь темный цвтъ ихъ я привыкъ видть веселый синій огонекъ, а теперь я въ первый разъ вижу въ нихъ яркій, красный цвтъ!… Ты нездорова, родная моя?…— Отецъ всталъ и обнялъ дочь одною рукой, а другою взялъ ея руку, какъ докторъ, пальцами у кисти руки.— И пульсъ лихорадочный. Ты врно простудилась? Плохо спалось прошлую ночь?— спрашивалъ онъ съ нжностью въ голос и, приблизивъ къ себ голову дочери, крпко поцловалъ ея лобъ.

— Сядь, папа!— посл крпкаго поцлуя отца и страстнаго объятія его шеи, говорила дочь уже боле спокойнымъ голосомъ.— Ты сядь и слушай, что будетъ говорить твоя Екатерина.

Отецъ слъ и, сдвинувъ немного брови, принялъ видъ искуственно-внимательнаго слушателя.

— Нтъ, папа, не такъ! Ты сядь прямо и смотри мн въ глаза. Если ты будешь шутить или лгать, я увижу и перестану любить тебя,— опять громко сказала дочь.

Отецъ слъ, какъ говорила дочь, и въ его ум мелькнула мысль о вроятности начала любви въ сердц его Екатерины.

— Вчера, передъ твоимъ приходомъ, папа, зашелъ разговоръ о приданомъ для невстъ,— начала дочь.— Лукомскій доказывалъ, что у каждаго мужчины есть капиталъ, на который идутъ проценты и на нихъ мужчина живетъ…. Но у женщинъ нтъ капитала, он не получаютъ жалованья и имъ не на что жить…. Вотъ поэтому за невстами должно давать приданое, иначе не будетъ равенства между мужемъ и женою, а равенство необходимо, иначе жена будетъ рабою мужа…. Такъ говорилъ Лукомскій, папа!— быстро сказала она послднюю фразу, замтивъ измненіе мускуловъ на лиц отца и какъ бы говоря ему, что еще не слдуетъ начинать говорить ему, отцу, что это еще чужая рчь, а вопросы ея и его отвты будутъ впереди.

— Что же было дальше?— сказалъ отецъ.

— Орцкій,— продолжала дочь,— сказалъ ‘о, да!’ Кожуховъ крикнулъ ‘браво!’ Мама похвалила ораторскій талантъ Лукомскаго. Остальные гости молчали. Мн очень интересно было слушать — сама не знаю отчего,— добавила она, помолчавъ одно мгновеніе.— Мама предложила каждому сказать свое мнніе, и я такъ обрадовалась, что интересный разговоръ не прекратится, что, какъ школьница, закричала: истины, истины хочу!… Теб смшно, папа?— съ укоромъ спросила дочь.

— Ты такъ хорошо передаешь,— улыбаясь сказалъ отецъ.— Я будто вижу, какъ все это происходило, представляю себ, какой ты восторженной красавицей была тогда,— невольно порадовался и засмялся…. Слушаю дале.

— Дале началъ Кречетовъ,— продолжала разсказъ дочь.— Онъ имлъ такой серьезный видъ и такъ хорошо началъ, что я, какъ мертвая, слушала его…. Онъ повторилъ сперва мое восклицаніе: ‘истину, истину’, потомъ слова мамы: ‘мое мнніе’, а потомъ…. заговорилъ непонятно. Выходило, что у каждаго есть свое мнніе, что разубдить въ этомъ мнніи нельзя, но что хорошо, когда не скрываютъ своихъ мнній и что въ брак только тогда счастливы, когда мужъ и жена имютъ одинаковыя мннія…. Онъ говорилъ хорошо, съ пренебреженіемъ къ Лукомскому, но…. я не довольна была. Мн хотлось не то услышать, и я сердилась…. Я не знаю сама, папа, отчего,— опять добавила она, замтивъ особенно пытливый взглядъ отца, какъ бы желавшаго отгадать причину недовольства дочери на Кречетова.— Потомъ говорилъ Львовъ,— продолжала дочь.— Онъ также не соглашался съ Лукомскимъ. Онъ говорилъ, что если онъ женится на двушк и съ приданымъ, но втренной, то приданое скоро уйдетъ на наряды и балы и…. Я не дослушала его, папа. Мн стало еще боле досадно и я убжала къ теб на встрчу.

— И только?

— Еще немножко, папа,— отвтила дочь и продолжала.— Ты остался съ Кречетовымъ въ столовой, а мы вс пошли въ залу. Сперва я играла, а Львовъ плъ, а остальные гости и мама были далеко отъ насъ…. Когда Львовъ кончилъ пть, я просила его докончить разсказъ, который я прервала, когда ушла встртить тебя. Онъ сказалъ, что только хотлъ сказать, что женская душа и сердце дороже всего міра. ‘А разв,— сказала я,— у женщинъ, кром души и сердца, нтъ ничего, что цнитъ Лукомскій и мужчины въ себ?’… И показалось мн, папа, что у меня ничего больше нтъ, что я глупа, ничего не знаю, ничего не умю длать… Я потомъ долго, долго думала въ постели: глупа я или нтъ. И я, папа, ршила, что я глупа. И это правда, папа! Зачмъ же ты не сдлалъ меня умной? Или я не могу быть умной?…

Дочь замолчала и грустно, но пристально смотрла на отца, а отецъ, судя по движенію мускуловъ у его рта, казалось, хотлъ сейчасъ же начать говорить, но, вмсто того, стиснулъ губы и молчалъ, продолжая прямо смотрть въ глаза дочери.

— Екатерина! ты не влюблена?… Теб особенно никто не нравится изъ мужчинъ?— спросилъ онъ посл долгаго молчанія.

— Нтъ, папа,— качая головой, спокойно отвчала дочь.

— Кречетовъ теб особенно не нравится? Онъ не лучше для тебя всхъ остальныхъ мужчинъ, которыхъ ты знаешь?— допытывался отецъ.

— Онъ мн кажется лучше всхъ остальныхъ…. Онъ некрасивъ лицомъ, все сердится, неловкій, но онъ — откровенный, смлый, простой,— такъ же спокойно отвчала дочь.

Отецъ молчалъ. ‘Такъ покойно не будетъ говорить двушка о любимомъ мужчин,— подумалъ онъ.— А жаль: Кречетовъ — славный малый…. Но вдь она еще никого не любитъ, Кречетовъ ей не противенъ,— любовь можетъ еще явиться’.

— Ты не глупа, Екатерина,— сказалъ онъ посл долгаго молчанія.— Есть, быть-можетъ, умне тебя, но и ты умне многихъ, очень многихъ двушекъ.

Дочь отрицательно качала головой.

— Ты пробовала свои силы?… Работала самостоятельно надъ чмъ-нибудь?

— Пробовала, папа, и ничего не выходитъ,— грустно отвчала дочь.

Отецъ вопросительно смотрлъ на нее.

— Я пробовала узнать, какъ ведетъ мама хозяйство, какъ управляетъ имніями — и ничего не вышло…. Я никакъ не могла понять, да мн и скучно показалось…. Потомъ я пробовала писать дневникъ, начала записывать все, вс разговоры…. и когда слушала — было интересно, а начала записывать — такая скука, ничего особеннаго, много непонятно….

— И только?

— Только, папа. Но я чувствую, папа, что и съ другимъ будетъ тоже самое.

— Займись еще чмъ-нибудь. Найдешь трудъ, который теб понравится, и ты будешь хорошимъ мастеромъ этого труда.

Дочь отрицательно качала головой.

— Теб кажется, Екатерина, что писать бумаги, какъ пишутъ чиновники, нуженъ особый умъ? Ты думаешь, что управлять имніями, какъ управляетъ ими Соня,— а она управляетъ ими недурно,— нужна особенная подготовка, особенное образованіе?— Нтъ, моя Екатерина! Ты настолько подготовлена, что если заставитъ тебя нужда или другая необходимость быть чиновникомъ, конторщикомъ, учителемъ, управляющимъ, то ты, присмотрвшись къ длу, живо поймешь его и поведешь его хорошо…. Но теб ничего подобнаго не нужно длать и, дастъ Богъ, и никогда не придется длать. Ты молода, здорова, красива, умна,— тебя полюбятъ и ты полюбишь. Замужемъ сама жизнь укажетъ теб, чмъ заняться, чтобы былъ порядокъ въ дому, чтобы были умны и здоровы дти, чтобы какъ у тебя, такъ и у твоего мужа была работа, былъ и досугъ. Соня, кончивъ курсъ въ институт и пріхавъ домой, наврно, и половины не знала того, что знаешь ты, а когда бдность заставила торговать за буфетомъ, она отлично торговала. Выйдя за меня замужъ и замтивъ, что у меня нтъ времени заниматься имніями, она занялась ими, занимается до сихъ поръ, и занимается хорошо…. Ты ничего еще не длала, Екатерина, ни надъ чмъ не пробовала своихъ силъ,— теб и кажется, что ты глупа, ни къ чему неспособна, ничего не умешь длать.

Отецъ замолчалъ. Онъ хотлъ еще говорить, такъ какъ ему казалось, что еще не все исчерпано въ доказательство честнаго исполненія имъ долга отца въ ней, его дочери, но онъ много полагался на умъ и понятливость дочери, зналъ по опыту, какъ излишнія слова вредятъ доказательству, и потому замолчалъ и вопросительно смотрлъ на дочь. Она сидла все такъ же ровно, пристально смотря на него, но въ глазахъ ея не искрился тотъ блескъ, который всегда былъ замтенъ въ нихъ, когда она хотла говорить,— въ нихъ не было задумчивости, напряженности, которая всегда служила признакомъ, что она сильно думаетъ, ршаетъ въ ум задачу, желаетъ быть только сама съ собой.

— ‘Надо подробне доказать ей’,— подумалъ отецъ и началъ говорить:— Я теб скажу, Екатерина, что есть два взгляда на женщину. Одни полагаютъ, что сама природа раздлила обязанности и положила разныя цли жизни какъ для мужчины, такъ и для женщины, что природа надлила ихъ разной физическою силой, разною склонностію ума. Женщин, какъ матери дтей, природа дала больше нжности, доброты, организмъ ея слабе, мене выносливъ, чмъ организмъ мужчины, который поэтому и боле грубъ, сурове женщины, способенъ къ большему труду, къ большей выносливости…. Другіе говорятъ, что природа малымъ чмъ отличила мужчину отъ женщины, что она создала ихъ одинаково умными и одинаково сильными, но что только условія жизни, трудность борьбы съ природой, трудность воспитанія и выращиванія дтей — поставили женщину въ условія исключительныя и подчинили ее мужчин, сдлали женщину боле слабой и мене выносливой сравнительно съ мужчиной…. Кто правъ — дло не важное. Фактъ тотъ, что разница есть, но разница эта обусловливается требованіемъ жизни и уничтожить ее нельзя…. Жизнь не требуетъ въ настоящее время ни женщинъ-чиновниковъ, ни женщинъ-моряковъ, техниковъ, воиновъ, докторовъ, ученыхъ хозяекъ, и я не далъ теб, Екатерина, образованія нужнаго чиновнику, моряку, воину, технику, доктору или ученому хозяину. Негд бы было примнять теб подобнаго образованія, да и рано еще въ твоемъ возраст быть чмъ-либо подобнымъ. Но, повторяю теб, ты умна и знаешь столько же, какъ и окончившій гимназію юноша. Онъ, какъ и ты, вступая въ жизнь, воображаетъ себя дуракомъ, но, всмотрвшись въ жизнь, скоро приспособляется къ дятельности и успшно длаетъ карьеру на той дорог, которую изберетъ. Ты тоже будешь отличная работница того или другаго дла, если судьба заставитъ тебя быть работницей, но жизнь требуетъ отъ женщины только умнья быть матерью и женою…. И пока ты, Екатерина, выйдешь замужъ, чтобы не скучать и не тревожить даромъ твою чуткую головку, начни заниматься чмъ-нибудь, что только полюбится теб. Мой совтъ — заняться педагогіей. Эта наука нужна матери, нужна для счастія ея дтей, а остальныя науки въ подробностяхъ — праздное занятіе для теб негд будетъ примнять ихъ, да, сдлавшись матерью, и некогда будетъ. Но ты подготовлена къ подробному изученію всхъ наукъ, какъ гимназистъ къ университету. Попробуй заняться — и ты увидишь, что я говорю правду. Я исполнилъ честно свой долгъ отца къ теб, Екатерина!…

Она быстро вскочила съ своего кресла, сла къ нему на колни, обняла руками его шею и цловала лицо отца долго и крпко. Потомъ, также сидя и гладя одною рукой сдую бороду отца, начала говорить, какъ можетъ говорить только семнадцати-лтняя двушка. Въ голос ея слышалось и любовь, и нжность, и уваженіе, и гордость, и благородность, и все, все, что такъ сладко щекочетъ слухъ мужчины, но чего ему никогда не высказать самому. Только псни чуткой души поэта-лирика, съ ея великимъ даромъ превращать слова въ звуки и рчь — въ музыку, только пронизывающіе насквозь всего человка звуки скрипки артиста способны вызвать и напомнить иногда что-то подобное, но и то такъ, что кто не слышалъ самъ изъ устъ двушки подобнаго говора, тотъ будетъ мертвъ и при передач ихъ поэтомъ, и при воспроизведеніи ихъ артистомъ.

— Умный, славный, честный, любящій папа! Екатерина несправедлива въ теб. Видишь, какая она глупая, неблагодарная, злая!… Она оклеветала тебя,— она думала, что ты обидлъ ее, сдлалъ ее глупой! Но ты далъ ея голов все, все, все, что нужно, и если она ничего не уметъ длать, такъ это отъ того, что она отъ природы глупая, идіотка, да еще и клеветница, злая. Но ты прости, папа, Екатерину. Простишь?… Папа смется: онъ проститъ. Добрый папа! Умный, добрый, лестный папа!… Твоя Екатерина будетъ тоже умной, любящей, честной матерью…. Вдь больше ей нельзя ничмъ быть, папа? Для жизни нужны хорошія матери, а женщинъ ученыхъ, воиновъ, хозяекъ, техниковъ, докторовъ…. не нужно. Мужчина — боле сильный, боле умный, онъ будетъ длать все самъ, а женщина будетъ только помогать, чтобы былъ покой въ дому, чтобы была работа и былъ досугъ для обоихъ. Такъ, папа?— какъ бы повторяя, для лучшаго усвоенія, слова отца, говорила дочь, но въ ея вопрос: ‘такъ, папа?’ не слышалась та самодовольная игривость, съ которой ученикъ говоритъ своему доброму репетитору урокъ, зная, что онъ хорошо и правильно говоритъ его. Нтъ, въ ея вопрос слышна была грусть, усталость, какъ слышна усталость въ отвт ученика, когда отвчаемый имъ урокъ долго не давался ему, долго былъ непонимаемъ, и, спрашивая: ‘такъ?’, онъ боится, чтобъ ему не приказали повторить урокъ.

— Такъ, такъ! Правда, правда!— отвчалъ отецъ, спокойно сидя и нжась, и мля, какъ можетъ нжиться и млть отецъ при ласкахъ умной красавицы-дочери. Отъ него не ускользнула грусть въ ея голос при конц, но ему почему-то была пріятна она. Быть-можетъ въ голов его не ясно шевелилась мысль: ‘грустить есть чего, но ты не бросишься замужъ очертя голову, ты долго будешь выбирать, твой выборъ будетъ уменъ, ты будешь счастлива въ брак’.

— Значитъ, папа, равенства нтъ и быть не можетъ?… А Лукомскій говорилъ, что все стремится къ равенству, что и женщина стремится къ нему…. Правда это, папа?— спросила она посл долгаго молчанія.

— Постой!— порывисто вставая съ кресла, сказалъ отецъ.— Я докажу теб, что Лукомскій — софистъ.— Онъ началъ скоро ходить по кабинету, а дочь сла и на лиц ея на одно мгновеніе заиграла улыбка. Она знала, что когда отецъ говоритъ, ходя по кабинету, то слова его получаютъ какую-то особенную силу: звукъ его голоса не измняется, онъ говоритъ какъ всегда, понятно и убдительно, но гораздо короче, сильне, убдительне.— Лукомскій софистъ,— началъ отецъ посл короткаго молчанія.— Разв равенство и тождество — одно и то же? Ты знаешь, что въ алгебр есть разница между равенствомъ и тождествомъ, и въ жизни быть равнымъ не значитъ быть тождественнымъ. Почему Лукомскій за мрку равенства беретъ количество, а не качество? Онъ не дуракъ. Онъ знаетъ великое значеніе качества и малую пригодность количества, если имъ не руководитъ надлежащее качество. Разв въ этомъ хрустал,— онъ указалъ на большую друзу горнаго хрусталя, какъ прессъ-папье лежавшую на стол,— одинъ элементъ, входящій по всу въ пять разъ въ меньшемъ количеств противъ другаго, можетъ этимъ гордиться надъ другимъ, считать другой не равнымъ ему? Разв скромный юноша Давидъ, побдившій великана Голіафа, не выше Голіафа? Разв эта друза кристалловъ не прекрасна, хотя входящіе въ нее элементы не равны не только количествомъ, но и качествомъ? Вдь, еслибъ одного элемента было бы больше, эта друза превратилась бы въ аморфную смсь, безъ игры, безъ блеска, безъ симметрически-правильныхъ линій и плоскостей. Нтъ, равенство и тождество — не одно и то же въ природ и въ жизни! Женщина равна мужчин въ жизни, хотя она и не тождественна ему. Отчего Лукомскій не беретъ себ, для полнаго равенства, для тождества, жену съ такимъ же горбатымъ носомъ, какъ у него, такую же сутуловатую, какъ онъ, съ такими же рдкими волосами, какъ у него?… Если женщина, по условіямъ жизни, нетождественна съ мужчиной, слабе его, положимъ, даже глупе его, не получаетъ жалованья и не иметъ приданаго, за то женщина гораздо красиве мужчины, понятливе, добре, боле любяща, справедливе. А вдь только при этихъ условіяхъ, когда женщина добре, уступчиве, боле нжна, и можетъ быть семейная жизнь. Кто поклонникъ полнаго тождества, тотъ долженъ отказаться отъ брака и семьи. Семья — это друза кристалловъ, въ которой элементы, разные по сил и качеству, соединяясь, даютъ семью, блестящую, правильную группу людей. Полное тождество — это аморфная масса, куча песку, но не кристаллъ, не бракъ. Лукомскій — софистъ. Онъ свое стремленіе къ богатству, чрезъ посредство выгодной женитьбы, хочетъ оправдать, закрасить хитро-сплетенною ложью съ подкладкой равенства. Истинная любовь не разбираетъ состоянія, приданаго. Скажу даже больше, что для мужчины, которому такъ много дано свободы для приложенія своихъ силъ, для избранія любой карьеры въ жизни, щекотливо жениться на богатой, даже при горячей любви. Я говорю, конечно, о лучшемъ мужчин, о мужчин геро. Лукомскій — не герой, а отребье героевъ…. Да, полнаго равенства нтъ, но жизнь и безъ него играетъ, блеститъ и правильно идетъ впередъ. Не скрою, что есть женщины стремящіяся къ тождеству съ мужчиной, но такія женщины отвергаютъ бракъ, семью. Есть и мужчины съ такимъ направленіемъ, но и они отвергаютъ бракъ и семью. Вмсто брака и семьи они не предлагаютъ пока ничего яснаго, блестящаго, правильнаго, какъ кристаллъ, а говорятъ о чемъ-то дикомъ, скотоподобномъ, страшномъ….

— Барыня проситъ пожаловать пить чай,— сказалъ лакей, прервавъ рчь отца.

— Хорошо,— отвчалъ онъ и потомъ, по уход лакея, поднявъ голову дочери и цлуя ее, продолжалъ:— Ты еще не жила полною жизнью, Екатерина. Теб хочется этой жизни, ты хочешь броситься въ нее, такъ какъ чувствуешь въ себ достаточно силъ для жизни, но ты,— что совершенно согласно съ натурой людей,— боишься перваго шага, какъ институтка боится перваго бала, хотя она прекрасно приготовлена для него. Повторяю теб мой совтъ: займись до замужства спеціально педагогіей. Не понравится, займись ботаникой, физикой, химіей, математикой и, вмст съ тмъ, начни читать газеты и журналы, чаще гуляй по городу, бывай почаще у знакомыхъ, старайся узнать, правду человкъ говоритъ или лжетъ, умй проникать въ душу человка.

— Спасибо, папа! Ты усталъ, мой дорогой! Пойдемъ пить чай,— нжно говорила дочь и еще нжне взяла его подъ руку и повела въ столовую.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Блестящая ораторская рчь Лукомскаго о значеніи богатства.— Вечеръ похожій на срый осенній день.— Гувернантка.— Вступленіе къ тремъ слдующимъ главамъ.

Лукомскій занималъ двухъ-рублевый нумеръ въ гостиниц. Длалъ онъ это потому, что кром жалованья не имлъ другихъ источниковъ дохода и долженъ былъ вести жизнь скромную. За шестьдесятъ рублей въ мсяцъ нельзя было имть въ город роскошную квартиру съ мебелью и прислугой, а жить не въ роскошной онъ не желалъ, такъ какъ онъ считалъ таковую несовмстной съ должностію товарища прокурора новыхъ судовъ, живя же въ гостиниц, онъ могъ сохранять извчный декорумъ, говоря, что-де никакъ не можетъ найти подходящей квартиры, хотя ему-де и приходится тратить чортъ знаетъ какія деньги въ гостиниц. Онъ только два мсяца какъ пріхалъ изъ Петербурга въ помощь прокурору, для скорйшаго окончанія палатскихъ длъ и для приготовленія губерніи къ встрч новаго суда, который долженъ былъ открыться черезъ годъ и того скоре. Работы по служб у него было мало. Чиновники палатъ, видя въ немъ предвстника новаго суда, слушали внимательно его распоряженія, но старались обходиться безъ непосредственнаго его участія: имъ или стыдно было раскрывать предъ нимъ нутро стараго суда, или они боялись новой питерской особы, боялись, чтобъ онъ не разгадалъ ихъ и не оставилъ за штатомъ при новомъ суд. Благодаря такому положенію, у Лукомскаго было много свободнаго времени, которое онъ посвящалъ на знакомства съ обитателями города и вообще губерніи, и, какъ читатель уже знаетъ, усплъ сдлать предложеніе mademoiselle Плитовой и получить согласіе, такъ что свадьба должна была происходить чрезъ недлю посл Пасхи,— значитъ, черезъ мсяцъ отъ описываемаго нами времени.

На другой день, посл вечера у Рымниныхъ, возвратясь изъ палаты въ два часа, онъ скромно пообдалъ безъ вина, посл заснулъ часа три и теперь, умытый и прибранный, ожидаетъ Воронова и Орцкаго, чтобы съ ними отправиться проводить вечеръ. Вечера онъ проводилъ всегда вн дома. Въ С—нск, какъ и во всхъ городахъ, было много невстъ, родители и опекуны которыхъ охотно и радушно принимали вечерами холостыхъ мужчинъ, такъ какъ безъ подобныхъ пріемовъ трудно выдать невстъ, а выдать ихъ нужно. Лтомъ бываетъ два раза въ недлю гулянье въ городскомъ саду подъ музыку оркестра полковыхъ трубачей, зимой бываетъ разъ въ недлю семейный вечеръ въ городскомъ благородномъ клуб, да и въ театр разъ-другой въ недлю считаетъ своею обязанностью побывать отецъ и опекунъ невсты и невстъ,— ну, а теперь, въ посту, когда даже и эта общественная жизнь города прекращена, гд же женихамъ видть невстъ? Поневол приходилось родителямъ и опекунамъ, имющимъ дочерей невстъ, принимать, и принимать радушно, по вечерамъ холостыхъ мужчинъ. Для точности, впрочемъ, нужно замтить, что во всякое время года холостые мужчины убдительно приглашались проводить вечера у семейныхъ, и въ посту приглашеніе основываюсь на мотивахъ, изложенныхъ выше, зимой же мотивировалось — длинными вечерами, а лтомъ — хорошею погодой, въ которую гршно ложиться рано спать.

Посл того, какъ Лукомскій узналъ отъ Орцкаго и полицеймейстера, что его невста не такъ богата, какъ онъ предполагалъ, оставаясь одинъ, онъ непремнно начиналъ думать о своей женитьб и для него теперь такъ же серьезенъ быль вопросъ: ‘жениться, или нтъ?’,онъ такъ имъ волновался и обдумывалъ всесторонне, какъ датскій принцъ Гамлетъ обдумывалъ свое мщеніе. Да, у Лукомскаго было своего рода ‘быть или не быть?’.

Дожидая пріятелей, онъ сидлъ въ кресл у стола и очищалъ ножичкомъ ногти на пальцахъ рукъ, лицо его было спокойно, но голова полна мыслей. ‘Какъ далеко зашелъ я съ нею,— думаетъ онъ,— что мн какъ будто совстно узнать непосредственно отъ нея или отъ ея матери, сколько за ней приданаго, и затмъ, если одно имніе, отказаться отъ женитьбы…. Я часто бывалъ въ ихъ дом, гулялъ вечерами съ нею вдвоемъ въ рощ, высказывалъ откровенно свои мысли…. Потомъ объяснился въ любви…. Она трепетала вся тогда, слезы текли у ней изъ глазъ и какъ хорошо сказала: ‘я уже мсяцъ люблю тебя’….

— ‘Мы здили кататься вроемъ,— продолжалъ думать онъ посл сильнаго вздоха, невольно вырвавшагося изъ его груди.— Я цловалъ ея руки и только разъ, когда она положила свою руку на мое плечо и, ставъ впереди меня, другой рукой завязывала мн галстукъ нравящимся ей бантомъ,— я не вытерплъ и поцловалъ ее…. Она — ни слова и ни одного движенія. ‘Кончилъ?— спросила потомъ,— можно продолжать завязывать галстукъ?’ Я сталъ спокойно, а она спокойно докончила бантъ.— Такую, такую жену мн нужно!— чуть не громко кричалъ я тогда.— Снаружи — покой, невозмутимость, сила характера, а внутри — рай и адъ, коварство и любовь, страсть и разсудокъ…. Да, въ ней все это есть и, когда нужно, она проявитъ все — и рай, и адъ…. Потомъ что?— Больше ничего серьезнаго…. Я не увлекался дале…. Объясненіе съ матерью, ея благословеніе, приготовленіе приданаго, говоръ о свадьб въ город…. Но насъ не внчали, даже формальнаго обрученія не было, я не увлекался дале поцлуя…. Я люблю ее, но я не хочу бдности, лишеній и застоя въ движеніи впередъ. Небогатая квартира, рдкій пріемъ, рдкіе вызды, частыя поздки въ Петербургъ будутъ невозможны,— и я буду забытъ, обо мн не вспомнятъ и…. оставайся навсегда при трехъ тысячахъ…. Что такое три тысячи для семейнаго человка? Что прибавитъ къ нимъ имніе, стоимостью въ тридцать тысячъ? Самое большее — тысячу или полторы тысячи въ годъ, а всего четыре и самое большее четыре съ половиною тысячи въ годъ. Четыре съ половиною тысячи въ годъ — что это? Хватитъ только на приличное житье. А что же въ будущемъ? Что же въ будущемъ, когда каждую минуту дти будутъ напоминать о томъ, что имъ нужно образованіе и средства къ безбдной жизни до двадцати пяти лтъ?…

— ‘Нтъ!— сказалъ онъ громко, бросая ножъ на столъ и закуривая сигару.— Пока наука не дастъ возможности пользоваться любовью женщины, съ полною гарантіей имть одно, самое большее двухъ дтей, и пока наши женщины не на столько умны, чтобы самимъ приготовлять дтей хотя до университета, до тхъ поръ — варварство бдному человку жениться на бдной! Я испыталъ на себ бдность, даваніе грошовыхъ уроковъ…. Еслибы не случайный богатый урокъ, давшій мн возможность прожить съ питомцемъ годъ за границей и скопить полторы тысячи рублей, я бы, наврно, не кончилъ университета и былъ бы пролетаріемъ Петербурга. И тому же подвергать своихъ дтей?— Нтъ, тысячу разъ нтъ! Ршенный вопросъ: спрашиваю о приданомъ и, если одно имніе, отказъ!’

Онъ хотлъ ссть къ письменному столу, чтобы писать письмо къ матери невсты и категорически спросить, сколько приданаго за ея дочерью, но ему опять вспомнился поцлуй и она во время поцлуя.

— ‘Какъ она приметъ мой отказъ? Она, безспорно, сильно влюблена въ меня…. Но вдь и я люблю ее. Клянусь, я люблю ее сильно, горячо! Но….’

— Вы готовы?— входя спросилъ Вороновъ.

— О, да! Онъ аккуратенъ,— входя слдомъ за Вороновымъ, говорилъ Орцкій.

— Готовъ, готовъ, господа!— подавая руку пришедшимъ, отвчалъ Лукомскій.— Мы можемъ сейчасъ же двигаться.

— О, да! Но время позволяетъ выпить минеральныхъ водъ. Хорошо вы длаете, Лукомскій, что живете въ гостиниц. Въ своей квартир, пока бы вы послали за минеральными, пропала бы охота пить. А въ гостиниц,— онъ потянулъ за сонетку звонка,— захотлъ, потянулъ за веревку и…. Подать сельтерской воды!— сказалъ служебнымъ голосомъ Орцкій вошедшему слуг.

— Но неудобно, тсно и дорого. Проживаешь около шестисотъ рублей въ мсяцъ и нтъ комфорту, не знаютъ твоихъ привычекъ,— морщась сказалъ Лукомскій. Онъ морщился не отъ того, что нечаянно увеличилъ почти вчетверо сумму своихъ расходовъ, а отъ того, что его раззоряютъ на воду.

— О, да! Но вы неправы… насчетъ, по крайней мр, незнанія здсь вашихъ привычекъ. Человкъ не спросилъ, ‘съ чмъ прикажете воды?’ О, да! Онъ знаетъ ваши и вашихъ гостей привычки.

— Въ пустякахъ. Но боле серьезныя привычки….— все еще морщась, сказалъ Лукомскій.

— Боле серьезныя привычки? Сейчасъ видно, что скоро женится. Боле серьезныя привычки понимаются и удовлетворяются только женой,— улыбаясь сказалъ Вороновъ.

Слуга подалъ три сифона сельтерской воды, бутылку коньяку и большую вазу варенья.

— О, да!— поддакнулъ Орцкій, напуская воду въ стаканъ, въ который была влита добрая рюмка коньяку и положена добрая столовая ложка варенья.

— Ты, кажется, не голоденъ, Вороновъ?… Я говорю о большихъ свтлыхъ залахъ, роскошной обстановк, вкусномъ обд, о привычкахъ къ комфорту, а онъ… Можно подумать, ‘что голодной кум — хлбъ на ум’,— сказалъ Лукомскій и началъ приготовлять для себя мсиво изъ сельтерской воды, коньяку и варенья.

— Всякій комфортъ только женой и понимается. Я знаю по себ. Никакого порядка нтъ! Смотрятъ скверной мертвечиной и комнаты, и мебель, и гравюры, и все прочее…. Я, дйствительно, не голоденъ, но у женатаго и этотъ комфортъ завидный. Амуру сколько при немъ! Ха-ха-ха!— весело говорилъ Вороновъ и шаловливо потиралъ ладонью одной руки объ ладонь другой.

— Ну, а какъ вы ршили съ женитьбой?… Господинъ слова или жертва долга?

— Еще не ршилъ. Наврно еще ничего не узналъ,— серьезно сказалъ Лукомскій.

— О, да! Но если?…— приготовляя второй стаканъ, допытывался Орцкій.

— Если нтъ — и я нтъ!— живо отвтилъ Лувомскій.

— Браво! Какой смыслъ въ женитьб при бдности!?

— Вчно работай и вчно нуждайся. Я не имю своихъ сотенъ тысячъ, а десятки — нуль!— сказалъ Лукомскій.

— А любовь? А ‘съ милой рай и въ шалаш’?— улыбаясь сказалъ Вороновъ.

— Господа!— громко началъ Лукомскій,— разберемъ серьезно лю-бо-вь. Я невольно вспомнилъ, когда Вороновъ сказалъ это слово, нашего предводителя дворянства. Какого лучше доказательства въ пользу женитьбы по принципу! Вотъ вамъ человкъ, живой примръ! Былъ безъ средствъ, обртался въ малыхъ чинахъ и жалкихъ должностяхъ, а женился на первой аристократк, на первой богачк двухъ губерній — и тенерь ваше превосходительство, губернскій предводитель дворянства, единственное первое лицо въ город при настоящемъ положеніи длъ. Вы скажете,— продолжалъ воодушевляясь Лукомскій,— но жена — некрасива, но жена — стара, привередлива, капризна, но онъ женился на вдов. Вы скажете, что онъ не испыталъ сладостной нги ожиданія, при которой рисуются картины красоты двушки, вмст съ жаркими объятіями, страстными поцлуями, робкою боязнью не извданнаго еще, но инстинктивно-заманчиваго блаженства первой любви… Упоительная нга, какъ опіумъ, какъ грёза на зар, приковываетъ васъ на мст и вы только смотрите на любимую вами красавицу и медленно цлуете ея руки… Вы скажете, что нашъ предводитель промнялъ все это, промнялъ на что?— на презрнный металлъ, на пустое чванство, на глупую барственную обстановку… Но такъ ли это, господа? Не кажется ли это такимъ ничтожнымъ только тому, кто не извдалъ силы знатности и богатства, кто не знаетъ, что знатностью и богатствомъ можно пріобрсти все, можно добыть все? ‘Все — мое, сказало злато!’ И я — твой, сказалъ булатъ!… При богатств вы можете вполн наслаждаться любовью женщины, и не только любовью, но и ея ршимостью на запретную любовь, боязнью извстности, жгучимъ страхомъ измны, мучительною мыслью скораго конца блаженства для нея. О, эти чувства, мысли, вздохи такъ сладки, поэтичны!… Но, мало этого, вы будете наслаждаться любовью не при жалкой обстановк бдняка, а окруженный всмъ, что могутъ дать деньги: цвты, картины, бронза, ковры, полусвтъ матоваго абажура… Нтъ, тысячу разъ нтъ! Пусть не чуждается, пусть ищетъ кто только можетъ богатства! Богатство — Архимедовъ рычагъ, точка опоры для него, и съ нимъ можно ворочать по произволу міръ! ‘Все — мое, сказало злато!’ И я — твой, сказалъ булатъ!…

— О, да! Браво, браво! Вы — великій ораторъ!— восторгался Орцкій.

— Браво, браво, браво!— кричалъ Вороновъ.— Какъ картинно и какъ правдиво! Браво, браво!

Лукомскій горячо жалъ подаваемыя ему руки и залпомъ выпилъ стаканъ мсива.

— Знаешь ли, Лукомскій?— говорилъ Вороновъ, когда вс немного успокоились,— до твоей рчи мн казалось, что еслибы Катерина Дмитріевна Рымнина была бдна, я бы все-таки женился на ней, ей-богу, хотя я началъ интересоваться ею сперва только какъ богатой невстой.

— Ну, а теперь?— порывисто спросилъ Лукомскій.

— Теперь?— Теперь я все-таки женюсь, но только на хорошенькой и у которой есть деньги. На чорт и съ деньгами не женюсь!— весело отвтилъ Вороновъ.

— Это правда!— равнодушно замтилъ Орцкій.

— На рож и съ деньгами противно. Страшно! Бррр…— брюзгливо сказалъ Вороновъ.

— Скажи, Вороновъ, ты далеко уже запустилъ крючокъ въ сердце Рымниной?— спросилъ Лукомскій.

— Которой?— спросилъ Орцкій.— И мать, и дочь достойны крючка мужчины. О, да!

— Конечно, mademoiselle. Madame уже съ крючкомъ,— пояснилъ Лукомскій.

— Съ двумя: со старымъ и ржавымъ и — съ толстымъ и не очень новенькимъ, но прочнымъ. Ха-ха-ха!— шутилъ Вороновъ.

— Нтъ, безъ шутокъ. Какъ твои сердечныя дла съ mademoiselle Рымниной?— допытывался Лукомскій.

— Я влюбленъ, влюбленъ серьезно. А она — не знаю. Я еще съ ней не говорилъ…. Ты не думаешь ли за ней пріударить, бросить бдненькую Плиточку, да за ней?— и Вороновъ недоврчиво, но улыбаясь, посмотрлъ на Лукомскаго. Онъ считалъ себя нумеромъ первымъ среди знакомыхъ mademoiselle Рымниной и, будучи высокаго мннія о Лукомскомъ, боялся теперь его конкурренціи.

— До еслибъ у ней не было приданаго, еслибъ она была бдна, ты бы женился на ней?— спросилъ Лукомскій, не отвчая на вопросъ Воронова.

— Нтъ, клянусь Богомъ, нтъ!— горячо сказалъ тотъ посл нкотораго молчанія.

— Браво! Умный человкъ! О, да!

— Я, господа, скажу вамъ правду,— оживленно началъ Лукомскій.— Меня что-то мучило, что-то жало вотъ тутъ,— онъ приложилъ руку бъ сердцу,— когда думалось объ отказ mademoiselle Плитовой…. Но съ сегоднешняго дня объявляю ршительно: если у ней, или за ней, кром имнія — нуль, я отказываюсь отъ нея!

— Браво!… Но намъ пора. Идемъ, господа!

Вс трое, веселые и довольные, вышли изъ нумера.

II.

Лукомскій, Вороновъ и Орцкій отправились проводить вечеръ у начальника штаба 401-й пхотной дивизіи, Михаила Аркадьевича Духовскаго, мужчины лтъ тридцати пяти, высокаго, статнаго, немножко полноватаго, съ очень пріятнымъ лицомъ и съ постоянною усмшкой около рта. Объ этой усмшк и о небольшихъ живыхъ глазахъ его одни говорили, что въ нихъ есть чуть-чуть замтная злость, а другіе — что въ нихъ есть чуть-чуть замтная хитрость, командиръ же мстнаго полка, бывшій не въ ладахъ съ Духовскимъ, находилъ въ нихъ и то и другое, и даже въ очень и очень большомъ количеств. Онъ любилъ много говорить и, главное, обо всемъ, но не навязчиво и не требуя большой внимательности, такъ что слушавшій его гость могъ наблюдать отлично все кругомъ, думать обо всемъ и въ то же время слушать хозяина. Его жена, Ольга едоровна, была всми, кто только видлъ ее въ первый разъ, принимаема за институтку или за гимназистку, но никакъ не за барышню, готовую для замужства, а тмъ боле не за даму. Дйствительно, ея маленькій ростъ, худое и блдное лицо, ясные и всегда немного прикрытые вками небольшіе срые глаза — длали ее непохожей на женщину двадцати лтъ и бывшую уже три года за мужемъ, какъ это было на самомъ дл. У ней не было дтей, она любила видть у себя довольныхъ и разговорчивыхъ гостей, любила, чтобы гости тснились вокругъ нея, часто обращались къ ней лицомъ, улыбались,— и она тоже старалась смотрть и улыбаться. Она, въ противоположность мужу, была молчалива, не любила бывать на балахъ и собраніяхъ, гд она терялась среди боле ея высокихъ ростомъ, живыхъ и разговорчивыхъ городскихъ дамъ.

Обыкновенными и постоянными постителями вечеровъ Духовскихъ были: военный докторъ, мужчина лтъ за тридцать, съ полковничьими погонами на оттянутыхъ назадъ и внизъ плечахъ, когда его спрашивали объ этомъ оригинальномъ положеніи его плечъ, онъ говорилъ: ‘это, батенька, ихъ чины вывихнули, за которые съ меня берутъ, а жалованья все только шесть сотъ рублей въ годъ даютъ’,— его жена, считавшаяся умной и начитанной барыней, она-то и убдила Духовскихъ и ихъ постоянныхъ постителей читать часъ-другой что-нибудь современное на вечерахъ,— мать жены Духовскаго съ двумя дочерьми-невстами, очень похожими на хозяйку, и съ двумя гимназистками среднихъ классовъ, живущими у нея на квартир,— отъ трехъ до пяти молодыхъ офицеровъ мстнаго полка, изъ которыхъ только одинъ, худой брюнетъ и городской римоплетъ, Эксельбантовъ, бывалъ на каждомъ вечер, а остальные чередовались и какъ поэтому, такъ и потому, что хозяинъ былъ для нихъ важный начальникъ, держали себя скромно и мало-замтно,— акцизный чиновникъ, недурной лицомъ, но черезчуръ серьезный и молчаливый мужчина. Орцкій, какъ помощникъ хозяина по служб, былъ также постояннымъ постителемъ вечеровъ и онъ же превратилъ въ таковыхъ Лукомскаго и Воронова.

Во кром этихъ, постоянныхъ, гостей всегда бывали на вечерахъ три или четыре семейныхъ пары, со взрослыми дочерьми, и одинъ или два солидныхъ чиномъ военныхъ, но не выше полковниковъ. Львовъ былъ первый разъ на вечер и первый же разъ была на немъ Ирина Андреевна Тотемкина, гувернантка дтей дивизіоннаго генерала, первая красавица города, какъ говорили мужчины, и до странности оригинальная и до неприличія кокетливая, какъ говорили барыни, а барышни вторили имъ. Ей было восемнадцать или около того лтъ, она была выше средняго роста и отлично развита отъ густыхъ темныхъ волосъ на ея крупной голов до прекраснаго, дышащаго здоровьемъ и свжестью лица, до высокой груди, до полныхъ, округленныхъ рукъ съ продолговатыми пальцами и до красивыхъ маленькихъ ножекъ, которыя всегда были видны, такъ какъ она носила короткое платье, чмъ и отличалась уже отъ всхъ городскихъ барынь и барышень. Но что было самое прекрасное у Ирины Андреевны — это ея большіе, задумчивые, манящіе, блестящіе, темные глаза. Жизнь и блескъ этихъ глазъ отражались и на ея прекрасномъ лиц, и особенно на ея густыхъ, толстыхъ и длинныхъ черныхъ бровяхъ, скрадывая ихъ серьезность и величественную неподвижность. Барыни считали ее кокетливой до неприличія, а между тмъ она не вертла годовой, не измняла обыкновеннаго сложенія губъ, не щурила глазъ, не двигала бровями, какъ длаютъ это почти вс барышни и барыни, желая, показать, что имъ весело, что он игривы и увлекательны, но на ея крупномъ лиц постоянно сквозили жизнь, мысль, душа,— сквозили заманчиво, картинно, строго, съ незамтнымъ движеніемъ бровей, съ незамтнымъ измненіемъ губъ, но съ выразительной игрой въ глазахъ.

Вечера у Духовскихъ не были веселы, умны или оригинальны, но только уютны, походили на сренькую осень безъ солнца, но и безъ дождя. Въ семь часовъ вс садились за длинный столъ, уставленный закусками и прочими принадлежностями чая, причемъ хозяинъ помщался на одномъ конц стола, хозяйка — на другомъ, гд шумлъ самоваръ, гости женскаго пола — по об стороны хозяйки, а мужскаго пола — по об стороны хозяина. Лакей, солдатъ въ штатскомъ сюртук, разносилъ чай, наливаемый хозяйкой, и за столомъ начинался отдльный разговоръ мужчинъ и дамъ. Дамы передавали: кто кого видлъ, что при этомъ особеннаго замтилъ, о чемъ особенномъ шелъ при встрч разговоръ и т. д., хотя все разсказываемое было обыденнымъ и интересовало дамъ только потому, что не было ничего другаго, боле интереснаго, а дамы молчать не любятъ, да и неприлично молчать въ гостяхъ. Барышни то серьезно слушали, вставляя по временамъ свои коротенькія фразы, очень похожія на растянутое ‘да’ или на такое же ‘нтъ’, то тихонько шептались между собою, улыбаясь и украдкой поглядывая на мужчинъ, конечно, молодыхъ. Мужскіе разговоры малымъ чмъ отличались отъ женскихъ: сообщали новости, касавшіяся ихъ рода службы, хотя эти новости вс знали уже и прежде, передавали факты изъ газетъ, причемъ вс кивкомъ головы или словами: ‘да, да’, ‘о, да’, ‘читалъ’, ‘какже, читалъ’ — высказывали свое мнніе о передаваемомъ факт. Когда факты газетъ исчерпывались, кто-либо говорилъ: ‘а что, если’, и т. д.— и передавалъ выводъ передовой статьи газеты, ‘куда?’ и т. д.— говорилъ другой и передавалъ содержаніе передовой статьи другой газеты, ‘нтъ’ и т. д.— говорилъ третій и поддерживалъ перваго, и проч. Но все шло чинно, безъ увлеченія, а молодые офицеры внимательно смотрли и слушали. О чемъ думали они въ то время? Учились ли они такту и самообладанію въ ход преній, или они понимали это самообладаніе, этотъ тактъ, знали причину того и другаго и только воздерживались отъ порицанія и такта, и причинъ его?

Подъ конецъ чаепитія, спустя часъ отъ начала, разговоръ длался общимъ между мужчинами и дамами. Втягивали мужчинъ въ дамскій разговоръ сами дамы, громко призывая своего Жана или Мишеля въ свидтели того, что говорилось женою Жана или Мишеля, хотя жена Жана или Мишеля говорила и теперь въ томъ же род, какъ и въ начал чаепитія, когда свидтельства Жановъ или Мишелей однако не требовалось… Призванный въ свидтели не ограничивалъ своего свидтельства короткимъ утвержденіемъ или отрицаніемъ, а считалъ долгомъ громко и со всми подробностями передать то, что прежде передавалось только для дамъ женою Жана или Мишеля, причемъ жена поправляла своего мужа, когда тотъ при передач упускалъ подробность…. Такимъ образомъ завязывался общій разговоръ.

Посл чаю вс отправлялись въ залъ. Барышни, по дв и по три въ рядъ, ходили вдоль залы, сопутствуемыя кавалерами изъ молодыхъ, и вели негромкій разговоръ насчетъ будущихъ баловъ, вечеровъ и другихъ развлеченій, или какъ проводили время на прошедшихъ подобныхъ развлеченіяхъ, причемъ кавалеры старались говорить шутливо, остро, а барышни старались улыбаться. Солидные мужчины и дамы садились въ зал группами, по двое и трое, и вели подобные чайнымъ разговоры, не касающіеся уже лично самихъ собесдниковъ. ‘Правда ли?’ и т. д., спрашивалъ одинъ и передавалъ сплетню объ его слушател, который говорилъ ‘да’ или ‘нтъ’ и подробно доказывалъ, почему ‘да’ или почему ‘нтъ’, и т. д. Умющая пть или играть на фортепіано барышня, посл усиленныхъ просьбъ, садилась и пла салонный романсъ или играла такую же пьесу, при конц которыхъ вс хлопали, хвалили и благодарили, и т. д. Скоро появлялась хозяйка, распоряжавшаяся до того ужиномъ, и говорила: ‘Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?’, и пожилые мужчины отправлялись въ гостиную за карточные столы, а въ зал римоплетъ Эксельбантовъ бралъ новую книжку журнала, обыкновенно ‘Дло’, и читалъ изъ нея повсть или критическую статью, а вс остальные, разсвшись кучками, слушали и шепотомъ перебрасывались словомъ-другимъ или по поводу читаемаго, или сообщалась вдругъ пришедшая на умъ подробность новости, упущенная за чайнымъ столомъ, или говорился вновь измышленный комплиментъ, легкая острота и т. д.

Посл чтенія опять проводили часъ-другой такъ же, какъ и посл чая: пли, играли, гуляли по зал и вели т же разговоры. Въ первомъ часу ночи хозяйка приглашала ужинать. Ужинъ состоялъ изъ холодныхъ закусокъ, куска говядины, въ вид жаркого или соуса, и сладкихъ пирожковъ. За ужиномъ проводили время такъ же, какъ и за чаемъ, только вс немного оживлялись, было боле шума, въ разговоры примшивались карты, читанная повсть или критическая статья и похвалы проведенному вечеру. Посл ужина барыни и молодежь обоего пола отправлялись по домамъ, а пожилые мужчины продолжали карточную игру часовъ до трехъ-четырехъ.

III.

Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скоре на день такъ-называемаго бабьяго лта, когда ярко свтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечер была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ боле огня, ихъ движеніямъ — боле смлости и откровенности, ихъ улыбкамъ — боле искренности, ихъ словамъ — боле соли, дкости, остроты. Женщины не хотли отставать отъ мужчинъ. Он досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.

Посл чая въ зал сперва началось было обыкновенное времяпрепровожденіе, но когда Тотемкина, посл ординарной пвицы вечеровъ, сама, безъ всякихъ предложеній и упрашиваній, сла за фортепіано и спла ‘Вечеръ’ Монюшки,— восхищенію, искреннему восхищенію, не было границъ: кричали ‘браво’, благодарили съ крпкимъ рукопожатіемъ, горячо просили повторить. Она повторила. Когда она пла: ‘щечки алли, рученьки млли, двичьи грёзы мшали’,— вс не только слушали, но и пожирали пвицу глазами,— зло пожирали барыни и барышни, аппетитно — мужчины. Голосъ пвицы былъ сильный, очень пріятный и, что самое главное, она пла отъ души,— проглядывала искренность, чувство, которыя невольно приковывали въ себ слушателей, шевелили въ нихъ самихъ чувства наиболе дорогія для нихъ. Фуроръ восторга дошелъ до самаго высшаго апогея, когда Тотемкина спла арію пажа изъ ‘Гугенотъ’. Львовъ, первый разъ видвшій пвицу и до сихъ поръ слушавшій сообщеніе хозяина, какъ у штабныхъ офицеровъ, путемъ двухъ-часоваго разговора на первое попавшееся слово лексикона, вырабатывается умнье говорить обо всемъ, пересталъ слушать хозяина и весь обратился въ созерцаніе пвицы. Онъ былъ наиболе свжій человкъ среди всего общества, студенчество его прошло въ Москв, онъ имлъ возможность слышать хорошихъ оперныхъ пвицъ, видлъ много красавицъ, но и его поражала задушевность пнія Тотемкиной и полное жизни, ума, красоты, лицо молодой двушки. Ее просили еще пть, но она встала и просьбы прекратились: она такъ серьезно, но не строго, сказала: ‘боле не могу’, что видно было всмъ, что просьбы не помогутъ, не возбудятъ въ ней охоты пть.

— Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?— заявила вошедшая въ залу хозяйка.

— Милая, душка, Ирина Андреевна! поиграемъ въ веревочку, пожалуйста, поиграемъ! Такъ было весело, когда мы играли съ вами у генерала. Пожалуйста, поиграемъ!— пристали, чуть не со слезами, гимназистки къ Тотемкиной.

Она согласилась и, вмсто чтенія, завязалась общая игра молодыхъ мужчинъ, дамъ, двицъ и гимназистокъ въ веревочку, а пожилые, вмсто карточной игры, стояли вокругъ играющихъ и любовались игрой. Игра шла бойко, много было шуму, смху и даже крику со стороны гимназистокъ. Игрою завладли Тотемкина, гимназистки, Львовъ, Орцкій, Вороновъ и Лукомскій, но и всмъ остальнымъ было весело наблюдать и вызывать собою всеобщій смхъ, когда, вслдствіе усталости главныхъ игроковъ, наблюдатель нежданно получалъ ударъ по рук, вздрагивалъ и, съ миной ‘благодарю, не ожидалъ’, отправлялся въ кругъ.

Было половина девятаго. Внутри круга стояла Тотемкина. Одна рука ея поднята и вытянута въ уровень плечъ, какъ будто она дирижируетъ играющими, а другая немного отведена отъ корсажа и чуть-чуть приподнята. Она медленно, какъ бы въ раздумьи, какъ бы крадучись, какъ кошка, обходила кругъ, а манящіе бархатные глаза ея окидываютъ играющихъ беззаботнымъ, смющимся взглядомъ. Изъ игроковъ одни — все вниманіе и веселая сосредоточенность, съ глазами устремленными на нее, другіе — съ безкорыстной и безхитростною любовью смотрятъ на нее и любуются ея прекраснымъ, живымъ, немного зарумянившимся лицомъ, ея стройною фигурой, ея плавными движеніями, третьи — удивлены и поражены ея красотой и, переставъ слдить за игрой, устремили на нее жадные глаза. Къ числу послднихъ принадлежалъ и Орцкій. Онъ, какъ говорится, впился глазами въ двушку, руки его пассивно летали на веревочк и…. ‘изъ орбитъ его очи лзли, очами онъ пожрать ее хотлъ’. А она, какъ бы замтя его хотніе пожрать ее, быстро оборачивается лицомъ къ нему и звонко, полнымъ размахомъ своей полной и, вроятно, не легкой руки, ударила по рук Орцкаго. Онъ вздрогнулъ, кровь прилила къ его лицу, онъ почувствовалъ боль въ рук, созналъ свой эротическій звокъ, вытянулъ лицо и, немного безсмысленно глядя на играющихъ, говорилъ протяжно: ‘о, да!— о, да!’ Неудержимый, заразительный хохотъ раздался въ зал. Смялись вс,— смялись надъ Орцкимъ, надъ его страстнымъ звкомъ, надъ его немного глупою миной, надъ протяжнымъ ‘о, да!— о, да!’, надъ смлымъ ударомъ, надъ самой Тотемкиной, которая, скрестивъ по-наполеоновски руки, съ шутливо-сострадательною миной ‘извините’ и съ смющимся укоромъ въ глазахъ ‘такъ нельзя смотрть’,— смотрла на него…. Орцкій внутри круга былъ смшонъ при его высокомъ рост, при черезчуръ наивномъ желаніи схитрить, провести непріятеля, сдлать удачный обходъ и при постоянной неудач….

Часы медленно начали бить девять. Тотемкина отошла отъ круга и начала прощаться съ хозяиномъ и хозяйкой. Ее удерживали, гимназистки, чуть не плача, просили еще поиграть, но все было напрасно. Кавалеры предлагали себя въ проводники, хозяева предлагали экипажъ, но она отказалась отъ того и отъ другаго. Замтно было, что она сильно торопилась уходить и даже забыла проститься со многими изъ гостей Духовскихъ.

По уход Тотемкиной вечеръ пошелъ старою колеей: солнце скрылось и возвратился сренькій осенній денекъ.

— Я вамъ не договорилъ, какимъ образомъ мы, офицеры генеральнаго штаба, получали навыкъ обстоятельно и хорошо говорить,— разсказывалъ Духовскій своему новому знакомому, Львову.— Нужно вамъ пояснить, что умнье хорошо говорить такъ же необходимо для насъ, офицеровъ генеральнаго штаба, какъ и для адвоката, профессора, оратора парламентарія я того мннія, что умть хорошо говорить необходимо всмъ людямъ дла. Представьте себ, что, положимъ, мн поручено составить планъ сраженія и подыскать для него подходящую мстность въ извстномъ район. Хорошо. Я исполнилъ прекрасно возложенную на меня обязанность, не упустилъ ни одной подробности и ни одной могущей произойти случайности, изложилъ все на бумаг точно и обстоятельно, приложилъ прекрасный планъ,— что же, вы думаете, будетъ принятъ мой планъ сраженія?

Львовъ неопредленно пожималъ плечами. Онъ плохо слушалъ, такъ какъ его голова занята была Тотемкиной. Онъ старался разгадать ея характеръ и сравнивалъ съ нею Катерину Дмитріевну Рымнину.

— Конечно, вы скажете,— продолжалъ Духовскій,— что если планъ обстоятеленъ, точенъ и не упущены случайности, то будетъ принятъ и авторъ награжденъ. Нтъ,— скажу я вамъ,— нтъ!… Потому нтъ, что вы должны еще выдержать критику, оппонировать, защищать вашъ планъ. Какъ же вы это сдлаете, не умя говорить? Конечно, безъ дара слова вы спасуете, не съумете защищать, неудачнымъ выраженіемъ разозлите оппонента и слушателей, и вашъ планъ не только не будетъ принятъ, вы не только не будете награждены, но еще и многое потеряете по служб, хотя, быть-можетъ, планъ вашъ былъ прекрасенъ… Понятно вамъ теперь?

Львовъ кивалъ головой, хотя голова его исключительно занята была сравненіемъ и онъ приходилъ къ заключенію, что Катерина Дмитріевна — ангелъ, которому никогда не придетъ на мысль возстать, протестовать, а Тотемкина — ангелъ, который легко можетъ превратиться въ дьявола, если только она уже и теперь не ‘прекрасна какъ ангелъ небесный, какъ демонъ коварна и зла’.

— Вотъ,— продолжалъ Духовскій,— чтобы пріучить себя къ умнью хорошо говорить, находчиво и безъ вульгарныхъ выраженій, мы, офицеры генеральнаго штаба, длали такъ. Разъ въ недлю мы, товарищи по курсу, собирались вс вмст и обязаны были по очереди говорить не мене двухъ часовъ на первое попавшееся слово лексикона. Потомъ начиналась критика всхъ противъ одного. Потомъ баллотировкою присуждалась отмтка. И надо вамъ замтить, что мы дорожили хорошею отмткой здсь, въ кругу товарищей, больше, чмъ даже отмткой на экзамен у профессора. Для этого мы слдили за литературой всевозможныхъ родовъ спеціальностей, не упуская также и общечеловческой литературы.

— ‘Гувернантка,— думалъ въ это время Львовъ,— а сколько важности, такту, умнья… Откуда это? Унаслдованная привычка, или пріобртено наблюденіемъ и силою характера?’

— Я вамъ лучше всего поясню это примромъ,— продолжалъ Духовскій.— Мн попалось въ лексикон слово морковь. На это слово, не спорю, ботаникъ можетъ проговорить не только два, а и боле часовъ, но обыкновенно образованный человкъ, не приготовленный къ умнью говорить, и въ пять минутъ исчерпаетъ предметъ, а я говорилъ ровно два часа!… Я началъ такъ: ‘Морковь, милостивые государи, растеніе изъ семейства зонточныхъ. Я долженъ, въ сожалнію, сознаться предъ вами въ моемъ незнаніи латинскаго языка,— я не могу назвать вамъ латинскаго названія этого растенія и этого семейства. Я признаю….’

Но авторъ боится удлинять романъ передачей полной рчи Духовскаго о моркови. Скажу только, что онъ говорилъ о ней прекрасно и не пропустилъ ничего. Онъ коснулся значенія древнихъ языковъ, какъ предметовъ классическаго образованія и какъ необходимыхъ въ медицин, ботаник и т. д., коснулся реальнаго образованія и отдалъ должное ему и его необходимости для жизни, изложилъ процессъ питанія животныхъ, коснулся кухни вообще и солдатской въ особенности, объяснилъ значеніе сахара, какъ суррогата спирта, и моркови, какъ суррогата сахара, коснулся консервовъ и довольствованія арміи пищей въ мирное и въ военное время и опять коснулся консервовъ и т. д., и т. д. говорилъ онъ Львову о моркови до самаго ужина.

За ужиномъ Львовъ, избгая сосдства хозяина и получивъ сразу отвращеніе къ моркови, сидлъ рядомъ съ женою доктора. Онъ распрашивалъ у нея про Тотемкину и услышалъ отъ нея приблизительно слдующее:

Она — дочь когда-то очень богатыхъ и аристократическихъ дворянъ, но въ настоящее время сирота, ровно ничего не иметъ и служитъ гувернанткою, какъ и ея старшая сестра. Об получили хорошее, даже блестящее домашнее образованіе, но, при бдности, старшая сестра — такая же когда-то красавица и умница — уже старая два, за тридцать лтъ.

— А въ нашъ вкъ,— такъ продолжала разсказъ докторша,— когда хорошіе мужчины ищутъ невстъ съ приданымъ, та же участь грозитъ и младшей сестр. Впрочемъ, она сама виновата. Порядочные мужчины избгаютъ ея: боятся, что влюбятся и будутъ потомъ несчастны на всю жизнь… Вы замтили, конечно, какія у ней барственныя замашки? А сколько кокетства! Она готова повиснуть на шею первому попавшемуся мужчин, если только есть шансы женить его на себ и если только онъ не бденъ.

— Скажите!… А мн она показалась серьезной. Почти не улыбается, только глаза иногда смются,— сказалъ Львовъ.

— А этого мало?— живо сказала докторша.— Вы, мужчины, никогда не будете знать женщинъ. Въ глазахъ-то все кокетство и заключается! Я сама была двушкой я скажу вамъ, что когда строишь разныя улыбочки, гримасничаешь, то этимъ только маскируешь скуку, скрываешь непонятное, уклоняешься отъ отвта, и все только для того, чтобы не покраснть. А вотъ когда узнаешь жизнь, пооботрешься, бросишь эти улыбочки и ужимочки, которыя мужчины, по своей близорукости, считаютъ за кокетство, и начнешь глазами играть, не хуже Тотемкиной,— тогда-то и начинается настоящее, систематическое кокетство, которое вамъ, мужчинамъ, нравится, но отъ котораго вамъ боле всего грозитъ бда. Это — врный признакъ, что двушка понимаетъ все не хуже замужней дамы….

IV.

Ирина Андреевна Тотемкина, выйдя отъ Духовскихъ, очень скорою походкой направилась къ городскому саду. Ночь по-прежнему была лунная, по небу верхнимъ втромъ, незамтнымъ на земл, гнались на востокъ частые клочки бловато-синихъ облаковъ. Они то набгали на луну, закрывали ее собой и темне длалось на земл, то покрывали луну прозрачною дымкой и она плыла подъ ними, какъ подъ вуалью, то скоро и вдали проносились мимо луны, то только чуть-чуть касались ея.

Когда Тотемкина вошла въ садъ и дошла до главной аллеи, полицеймейстеръ, уже съ полчаса гулявшій по алле и нетерпливо посматривавшій часто на часы, замтилъ ее и торопливою походкой подошелъ къ ней.

— Добрый вечеръ, Ирина Андреевна!— началъ полицеймейстеръ нжно и потому пискливо.— Заставили меня, старика, долгонько продежурить. Но я зналъ, что ваше слово — законъ. Холодно было ногамъ, а не убжалъ,— зналъ, что придете….

— Извините. Я опоздала всего на семь минутъ,— доставъ часы и глядя на нихъ, говорила Тотемкина.— Какъ свтло! На моихъ маленькихъ часахъ видны минуты!… Все бжитъ,— глядя на небо, продолжала она,— и облака, и мсяцъ, только въ разныя стороны. Не правда ли, какъ хорошо?

Полицеймейстеръ стоялъ съ вопросительно-нетерпливою миной на лиц: ему пора быть съ вечернимъ рапортомъ у губернатора, ему нуженъ точный отвтъ отъ Тотемкиной, онъ съ сильнымъ нетерпніемъ ждетъ ея отвта,— а она говоритъ чортъ знаетъ что и онъ, чортъ знаетъ чего, слушаетъ и не спрашиваетъ!

— Да…. Прекрасная ночь…. Дйствительно, изволили врно замтить: все бжитъ — и облака бгутъ, и мсяцъ бжитъ,— досадливо крутя усы, неопредленно говорилъ полицеймейстеръ.— И знаете ли,— боле живо заговорилъ онъ,— и мн бжать нужно, хотя было бы очень пріятно пройтись съ такой обворожительною барышней и въ такую очаровательную ночь. Но долгъ службы,— нужно торопиться къ….

— Вамъ съ вечернимъ рапортомъ къ начальнику губерніи?— перебила его Тотемкина.— ‘Когда я завтра пойду съ вечернимъ рапортомъ къ его превосходительству, вы дадите мн вашъ отвтъ и я прежде всего отрапортую его и утшу нашего любящаго, добраго губернатора…’, такъ?— подражая слегка голосу полицеймейстера, передала она вчерашнія его слова.

— Совершенно-съ врно изволите говорить. Я знаю, что вы не захотите обидть его превосходительство,— онъ такъ добръ, такъ любитъ васъ…. Вы не захотите обидть его превосходительство. Я утшу и обрадую его вашимъ отвтомъ,— говорилъ полицеймейстеръ, причемъ лицо его улыбалось.

Она не видла его улыбки,— она устремила глаза на небо и смотрла на облачко, изъ-подъ котораго торопливо выплывала луна. Вотъ она покрылась вуалью жиденькаго хвоста облачка, вотъ она совершенно освободилась и, ясная и спокойная, понеслась навстрчу новому, набгавшему на нее, облачку.

— Такъ вы торопитесь?— спросила она.

— Не я-съ, а его превосходительство. Онъ теперь въ большомъ нетерпніи, въ большомъ нетерпніи!… У меня только рапортъ, долгъ службы, а у его превосходительства — тревога сердца, неизвстность чувствъ, счастье, такъ сказать, всей жизни!— съ чувствомъ говорилъ полицеймейстеръ.

— Передайте ему, что завтра, въ это время, я желаю видть здсь его превосходительство и лично утшу его…. Я дамъ ему слово любить его,— слышите?

— Какъ-же-съ, какъ-же-съ, дорогая барышня! Слышу и бгу, бгу, дорогая барышня! Какъ я его утшу!— живо говорилъ полицеймейстеръ и протянулъ ей свою правую руку.

— Вы увряли меня въ строгой тайн. ‘Этого не будетъ знать даже духовникъ мой’, такъ?— спросила она, опять подражая его голосу.

— Не дождаться Свтлаго Христова Воскресенія, такъ! Полиція не шутитъ. Да меня его превосходительство въ гробъ вгонитъ! ‘Въ отставку!’, скажетъ, а у меня — жена, дти… Тайна, наистрожайшая тайна, дорогая барышня!— говорилъ полицеймейстеръ, продолжая держать протянутой къ ней правую руку.— Такъ вы позволите отправиться къ его превосходительству и обрадовать его?… Какъ я его обрадую!

— Можете отправиться и обрадовать,— подавая ему руку, сказала она.

— Вы не можете себ представить, какъ я его обрадую!— крпко пожимая руку двушки, говорилъ полицеймейстеръ.— Какъ я его обрадую, какъ обрадую!— уходя по направленію къ губернаторскому дому, повторялъ онъ.

По уход полицеймейстера, Тотемкина скорыми шагами пошла по алле, потомъ остановилась и, со словами: ‘я совсмъ не туда иду’, повернулась и тихо пошла къ выходу изъ сада. Поровнявшись со скамейкой, она опять остановилась, постояла и потомъ сла на нее. Предъ ней, изъ-за прутьевъ деревьевъ, виднлся, темный теперь, домъ дворянскаго собранія и только стекла въ его окнахъ чуть-чуть блестли отъ луннаго свта, облака все такъ же неслись на востокъ, навстрчу луны и шалили съ нею, деревья сада стояли неподвижно и казались погруженными въ дремоту или созерцаніе свтлой ночи, городскаго шума не было слышно и только гд-то, далеко, одиноко выла собака. Раздался хорошо слышный, мягкій вдали, свистокъ локомотива.

‘Тутъ — тишина, а тамъ — свистокъ локомотива, торопятся на поздъ, кто смется, а кто плачетъ,— думала Тотемкина.— И поцлуи, и слезы въ одно время… Надо спросить у мистера (такъ она звала дивизіоннаго генерала), сколько каждую секунду родится, умираетъ, женится, топится, стрляется, раззоряется и богатетъ людей на земл… Онъ долженъ знать,— онъ офицеръ генеральнаго штаба и знаетъ все…. А не знаетъ, что его гувернантка назначила на завтра свиданіе….

‘Что свиданіе?— думала она немного погодя, когда образъ губернатора быстро промелькнулъ предъ нею.— Я до него уже ршила продать себя….— Она обратила глаза къ небу, въ нихъ блестли слезы, но не съ мольбою прощенія они обратились туда и не слова молитвы были въ мысляхъ двушки…

‘Сперва,— думала она,— неслись… вотъ такія маленькія тучки, а я, какъ ты, спокойная луна, весело бжала къ нимъ навстрчу, скрывалась, какъ и ты, подъ ними на минуту, а потомъ опять, счастливая, являлась изъ-подъ нихъ, безъ всякаго слда отъ нихъ. Долги отца, сокращеніе расходовъ на вызды и пріемы, потомъ продолжительное житье въ деревн…. все незамтно пронеслось для бойкой двочки, какъ эти тучки для тебя, луна…. Смерть отца, сестра вдругъ, какъ-то вдругъ, стала старой двой, началась ссора съ матерью, попреки, отъздъ гувернантокъ…. И ты…. ты любилъ меня. Твоя любовь, мой милый мальчикъ, твои орлиныя надежды, вра въ будущее студента-юноши — все освщало кругомъ меня и все неслось, не трогая меня, и я свтлй тебя, луна, смотрла на землю съ горячею любовью въ сердц, съ молодою врой въ будущее…. Нашу любовь замтили, ореолъ прежняго величія еще не позволялъ матери и сестр мириться съ родствомъ бднаго студента, теб отказали въ посщеніи нашего дома…. Ты предлагалъ бжать съ тобой, мой милый мальчикъ, ты разсердился, что я не послушалась тебя,— ты ухалъ и забылъ четырнадцати-лтнюю двочку…. Гд ты, что съ тобой? Я плачу, а ты?… ты счастливъ ли?… Да?— Ну, и будь счастливъ, мой дорогой. ‘Мужчинамъ работать, а женщинамъ плакать’, читала я съ тобой въ англійскомъ роман. Вспоминаешь ли ты то время? Явись ко мн,— теперь никто не удержитъ меня….

‘Потомъ — туча большая, черная, безъ грома и молніи,— продолжала она думать немного погодя, хотя слезы все еще струились изъ ея глазъ, обращенныхъ къ небу.— Опись имнія, полное раззореніе, трагическая смерть матери….

‘Потомъ… я стала гувернанткой,— думала она, опять немного погодя, когда слезы прекратились и глаза отъ неба обратились на землю, въ блдно-синюю даль аллеи сада.— Началась противная, гадкая жизнь. Любезность и вжливость изъ приличія, мелкіе попреки, тонкія шпильки генеральскаго барства, ухаживанье, съ цлью воспользоваться неопытностью молодой двушки и потомъ бросить, а въ заключеніе всего вотъ въ этой зал меня въ глаза называютъ потерявшей стыдъ….’

И въ ум ея рисуется ярко-освщенная большая зала дворянскаго собранія, въ ней гремитъ музыка, масса нарядныхъ дамъ, изящныхъ мужчинъ, у всхъ веселыя лица, улыбки, смхъ, живые разговоры. Она тоже въ этой зал, среди веселыхъ и нарядныхъ дамъ, среди элегантныхъ мужчинъ. Она одта бдне всхъ, но она забыла это. Ею интересуются, ее замчаютъ, съ нею обращаются какъ съ другими, даже боле,— и она забываетъ свой скромный костюмъ, забываетъ, что она гувернантка, думаетъ, что она равна всмъ. Она танцуетъ вторую кадриль.— ‘Онъ должно-быть помщикъ,— думаетъ она о своемъ кавалер,— у нихъ у всхъ такъ много искренности и деликатности безъ пошлаго любезничанья. Какъ онъ пристально смотритъ на меня!… А онъ очень недуренъ, у него добрые глаза,— какъ онъ прекрасно держитъ себя’.

— Я живу почти постоянно въ деревн,— говоритъ онъ ей.— Имніе досталось раззореннымъ,— стараюсь поправить дло. Скучновато бываетъ порой одному въ громадномъ дом, памятник крпостнаго права и барскихъ затй, но лучше скучать одному, чмъ вдвоемъ.

— Это правда,— говоритъ она.— Когда мн скучно, я стараюсь быть одной.

— Мн совтуютъ жениться,— продолжалъ онъ.— Но, знаете ли, крпостная реформа застала насъ неподготовленными даже къ женитьб. Большинство изъ насъ женится такъ же и потому же, какъ мы обдаемъ, пьемъ, спимъ.

— Я васъ не понимаю,— живо сказала она.

— Я не говорю, что браки совершаются безъ участія головы и сердца. Но если присмотрться, то, право, все это на столько же участвуетъ въ выбор подруги жизни, какъ и въ выбор блюдъ для обда, въ выбор вина, въ устройств… въ расположеніи мебели въ кабинет.

— Вы говорите что-то обидное для насъ,— сказала она,— но я васъ не понимаю. Кто же виноватъ, если ваша правда?

— Кто виноватъ?— Виновата наша неподготовленность къ жизни посл воли, посл уничтоженія крпостнаго права. Но мы, мужчины, еще кое-какъ пристроились, вотъ только съ женщинами бда.

— И все бдныя женщины виноваты,— шаловливо говоритъ она.— И изъ рая Богъ изгналъ Адама изъ-за Евы, и Лиза ‘Дворянскаго гнзда’ пошла въ монастырь изъ-за Лизы ‘Дворянскаго гнзда’…. Она вспоминаетъ студента, вспоминаетъ, какъ она сказала эту самую фразу о Лиз ему, когда онъ громилъ ей пошлость барышень при разговор, посл совмстнаго чтенія ‘Дворянскаго гнзда’,— и румянецъ покрылъ ея щеки, и ярко заблестли ея глаза, и глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди.

— Простите, я обидлъ васъ?— говорилъ онъ, пораженный внезапнымъ измненіемъ ея лица и ея искреннимъ вздохомъ.— Я хотлъ только сказать, что не правы т, которые ищутъ въ женщин панацею отъ всхъ скорбей, сндающихъ нашего брата.

— Нтъ, вы хотли сказать, что мы — причина ‘всхъ скорбей, сндающихъ вашего брата’,— опять шаловливо говоритъ она.

— Нтъ, я хотлъ сказать только, что женщина не подготовлена въ труду и что чрезъ это мы женимся, какъ обдаемъ,— улыбаясь сказалъ онъ.

— Ахъ, еслибы вы знали, какъ трудно намъ жить работой!— сказала она искренно и невольно вздохнувъ.

Онъ просилъ ее на мазурку, онъ крпко пожалъ ея руку, благодаря за кадриль, просилъ позволить быть знакомымъ, и такъ хорошо, тепло такъ смотрлъ на нее.

Предъ мазуркой былъ длинный антрактъ. Она ходитъ по зал и разсянно слушаетъ своего спутника, одного изъ адъютантовъ ея мистера. Ей хочется поскоре мазурки, глаза ея шаловливо бгаютъ по зал и ищутъ его, кавалера второй кадрили. ‘Какой славный!— думаетъ она.— Какъ умно говорилъ, какъ искренно испугался моего вздоха’…. Она, наконецъ, увидла его: онъ сидитъ съ какою-то дамой, около нихъ есть свободные стулья, она устала и проситъ своего спутника отвести ее къ тмъ стульямъ и оставить одну. Дама и кавалеръ не замчаютъ ее. ‘Они говорятъ обо мн!’ — и она прислушивается.

— Не знаю, что вы нашли въ ней хорошаго,— говоритъ дама кавалеру ея второй кадрили.— Въ ней нтъ и слда искренности и простоты, которыя вы ошибочно приписываете ей. Двушка сомнительной нравственности — и только. Да ее строго нельзя и судить: живетъ въ наймахъ, среди военныхъ, шутя погубила себя…. Пустая интригантка….

Она дальше ничего не слышала. Она хотла крикнуть: ‘вы лжете, проклятыя!’ — но безсознательно вскочила съ мста и убжала въ уборную. О, какъ много, какъ быстро много думала она тамъ!… О, не дай Богъ никому плакать такими слезами, безъ слезъ, какими она рыдала тамъ!…

Въ мазурк ея кавалеръ былъ такъ же деликатенъ, откровененъ, говорилъ на ту же тему, но онъ не узнавалъ свою даму. Она хотла сказать ему, что она слышала его разговоръ съ дамой, что дама клеветала на нее, но у ней не хватало на это ршимости, она хотла казаться ничего не слышавшей, быть какъ во время второй кадрили, но голова подавлена клеветою, въ сердц — что-то гнетущее, во рту сухо….

‘Я дала слово больше не бывать нигд,— продолжала думать Тотемкина, когда такъ ярко и живо пронеслись въ ея ум вс подробности бала.— И жизнь потянулась скучная, пошлая, безъ цли впереди, безъ радости въ настоящемъ…. Явилась мысль самоубійства. Я бросилась въ рку, мн не было страшно,— я не боялась матери, когда ее сняли съ петли…. Но молодость взяла верхъ, я безсознательно вынырнула и поплыла… Отчего я такая веселая была потомъ нсколько дней?…

‘А потомъ что?’ — задала она себ новый вопросъ, не ршивъ предыдущаго.

И ей вспоминается очень недавнее. Стоялъ дождливый осенній день. Ея мистеръ и мистрисъ захотли, чтобъ ихъ дти были въ обдн при торжественной архіерейской служб. Она была при дтяхъ и стояла съ ними впереди, на видномъ мст. Она не молилась, а жадно разсматривала дамъ и двицъ. ‘Много красоты, много богатства,— думала она,— и вы будете счастливы, вы будете любить и будете любимы’…. Ей захотлось посмотрть, какъ ведутъ себя въ церкви будущіе мужья, смотрятъ ли они на своихъ будущихъ женъ,— ‘вдь никто не пришелъ сюда молиться’. Она повернула голову направо — и глаза ея встртились съ упорнымъ взглядомъ черныхъ большихъ глазъ плотнаго, высокаго, въ лент и со звздами мужчины. Она вздрогнула,— такъ на нее еще никто не смотрлъ. Во взгляд черныхъ глазъ губернатора было что-то нахальное, что-то злое и — что-то молящее, что-то пріятное, доброе. Она часто оборачивалась направо и всякій разъ, встрчая его взглядъ на нее, робко поворачивала голову къ иконостасу, не думая молиться святымъ лицамъ, изображеннымъ на немъ….

‘Пусть и это пронесется тучкой,— думала она, не желая возобновлять въ памяти того, что слдовало потомъ, посл обдни.— Пусть и это не разобьетъ меня, а тамъ…. Я буду его любовницей здсь, но тамъ, далеко отсюда, въ Петербург или Москв, а можетъ даже въ Париж,— тамъ я буду богатой, красивой, умной и честной двушкой. Я устрою такъ, что и здсь никто не будетъ знать, а тамъ…. я заставлю полюбить себя, я прикую къ себ того, кто мн понравится, онъ будетъ молить меня быть его женой, хотя я сама скажу ему, что я уже не…. Что за пустяки! Разв не влюбляются во вдовъ? Не сходятъ съ ума отъ замужнихъ женщинъ?… Пустяки! Я ничего не потеряю, а пріобрту деньги. Потомъ — Петербургъ, Парижъ, консерваторія…. И я свожу съ ума мужчинъ или какъ примадонна, или какъ блестящая пвица театровъ буффъ, или какъ первая драматическая артистка…. А здсь?… Monsieur Орцкій, vous regardais sur moi fixement aujourd’hui, songez, cela pourrait vous nuire’.

Она встала и торопливо ушла изъ сада.

VI.

Могутовъ, возвращаясь отъ полицеймейстера, надумалъ не обращаться въ тотъ день съ своею просьбой въ Кожухову. Онъ не предполагалъ теперь застать его дома, а отрывать человка отъ дла въ канцеляріи для своей личной просьбы онъ не хотлъ. Возвратясь домой, онъ сейчасъ же, чтобы не забыть подробностей вкуса и желаній полицеймейстера, записалъ все слышанное отъ него, потомъ долго обдумывалъ записанное, а посл обда принялся длать наброски на бумаг будущей усадьбы полицеймейстера.

— Можно войти?— раздался, въ шесть часовъ, за дверью гнусавый голосъ Перехавшаго.

Могутовъ всталъ и отворилъ ему дверь.

— Вы извините, что длаю визитъ вечеромъ, но за то я чуть не во фрак,— здороваясь съ Могутовымъ, съ улыбкою на лиц, говорилъ Перехавшій. На немъ было почти новое, черное, суконное платье, очень просторное и очень длинное.— Фрака у меня нтъ, а то бы и его напялилъ, чтобы засвидтельствовать мое глубокое уваженіе къ вчерашней вашей правд и логичности.

— Спасибо не за нарядный костюмъ, а за приходъ. У меня къ вамъ, кстати, и дло есть по части овинныхъ и другихъ сельско-хозяйственныхъ построекъ,— сказалъ Могутовъ, усаживая Перехавшаго къ столу.

— Значитъ, нужно поздравить съ успхомъ?… Отлично, очень радъ,— горячо пожимая руку Могутова, говорилъ Перехавшій.— Кто же: полицеймейстеръ или правитель? Вроятно, полицеймейстеръ. Кожуховъ по части сельскаго хозяйства ничего не понимаетъ. Вы разскажите по порядку. Очень интересно, какъ современная администрація принимаетъ человка вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ: это васъ такъ отрекомендовали въ бумаг изъ Питера….

Могутовъ подробно разсказалъ свое посщеніе полицеймейстера и, окончивъ, показалъ свои наброски. Перехавшій слушалъ внимательно и часто посматривалъ изъ-подъ очковъ на разсказчика.— ‘Характерный человкъ,— думалъ онъ:— на рекомендацію питерскую вниманія не обращаетъ, прослушалъ — и ничего, какъ есть ничего! Характеръ, сила, не намъ чета’.

— Прежде всего позвольте презентовать нашу ученую работу,— началъ Перехавшій, когда окончилъ Могутовъ, и, вынувъ изъ боковаго кармана сюртука довольно толстую брошюру, подалъ ее Могутову. Брошюра озаглавлена была такъ: ‘Культура льна и возможность фабричной переработки его въ Россіи. Диссертація на степень магистра сельскаго хозяйства кандидата Горигорцкаго института В. Перехавшаго’. Сверху заглавнаго листа брошюры было написано: ‘Гордю Петровичу Могутову отъ автора, въ знакъ глубокаго уваженія въ началу его дятельности въ родной глуши. Позвольте пожелать, чтобы конецъ отвчалъ началу и не походилъ на мой. В. Перехавшій’.— Ученые когда-то были!— продолжалъ Перехавшій, посл благодарности Могутова за презентъ.— Профессорами хотли быть! Были да сплыли… А мы и не были да сплыли… А вамъ съ удовольствіемъ готовъ служить насчетъ усадьбы добрйшему Филарету Пупліевичу. Оборудуемъ ее на славу!

И они, попивая чай, начали ‘оборудовать’ и, съ полнымъ уваженіемъ къ предмету, долго, подробно и не отвлекаясь въ сторону, бесдовали, какъ красиве, практичне и дешевле расположить, устроить и построить все нужное для усадьбы, причемъ Перехавшій сообщилъ вс данныя для разсчета размровъ овиновъ, сараевъ, амбаровъ и т. д., и т. д.

Въ девять часовъ Перехавшій предложилъ пойти пройтись, такъ какъ погода прекрасная, ночь свтлая, да и для здоровья полезно.

— А знаете, что про васъ говорятъ въ город?— спросилъ Перехавшій въ городскомъ саду.

— Послушаемъ, если скажете,— отвтилъ Могутовъ.

— Говорятъ, что вы — самый развратный человкъ! Что если васъ не сослали въ каторгу, то только благодаря милости начальства, не пожелавшаго подымать скандальнаго дла.

— Безъ мотивовъ, или съ мотивами къ сему?— спросилъ Могутовъ, когда Перехавшій замолчалъ и посматривалъ на него изъ-подъ очковъ.

— Все есть. Цлая подробная исторія, Гордй Петровичъ!— взволнованно началъ Перехавшій и взволнованно же разсказалъ разговоръ члена по крестьянскимъ дламъ присутствія съ дамой, со многими добавленіями другихъ лицъ.

— То-то у меня полицеймейстеръ насчетъ исторіи въ женскомъ институт спрашивалъ. А я думалъ, что и взаправду среди кисейныхъ барышень что-либо путное произошло,— равнодушно сказалъ Могутовъ.

— Чмъ вздумали шутить! Шутить такими вещами!… Съ одной стороны вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, а съ другой — чуть не каторжный… Подлецы! И вс врятъ! Вороновъ говорилъ, библіотекарь сообщалъ, Подосеновъ предупреждалъ о вредномъ сосдств и наиподробно передавалъ… И говорятъ: ‘весь городъ говоритъ’… Подлецы!— взволнованно говорилъ Перехавшій и удивленно посматривалъ на Могутова. Его удивляло равнодушіе Могутова. Онъ не предполагалъ въ немъ умнья ловко маскировать свои чувства и не считалъ его за дурака, для котораго все — трынь-трава, онъ не принималъ его и за какого-нибудь опредленнаго фанатика, у котораго только смерть или одиночное вчное заключеніе могутъ вызвать, да и то не всегда, грусть, слезу и тому подобное, что бываетъ въ трудныхъ случаяхъ жизни на лицахъ обыкновенныхъ людей. Не предполагая ничего подобнаго и удивляясь во всякомъ случа твердости характера Могутова, Перехавшій приписывалъ его равнодушіе къ исторіи, сочиненной о немъ,— молодости и самонадянности и счелъ своимъ долгомъ разъяснить ему его критическое положеніе.

— Предупреждаю васъ, Гордй Петровичъ, вамъ скверно придется жить,— говорилъ Перехавшій.— Среди нашихъ умныхъ палестинцевъ, имя такую некрасивую рекомендацію отъ начальства — безспорнаго авторитета для палестинцевъ, при такой страшной исторіи, которой вритъ весь городъ,— вамъ трудно, очень трудно придется жить.

— Поживемъ — увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убжать. И изъ каторги бгаютъ,— спокойно отвчалъ Могутовъ.

— Но куда бжать?… Гд нтъ палестинцевъ?— все такъ же взволнованно спрашивалъ Перехавшій.

— Міръ — широкъ. Въ отчизн тяжело, такъ въ Европ и Америк полегче,— все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.

Перехавшій всталъ. ‘Тутъ не одна молодость и самонадянность,— думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова.— Тутъ не то…. А что же?’

— Васъ удивляетъ кое равнодушіе?— спросилъ Могутовъ.— Пережитаго было такъ много, оно такъ нжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ, въ послднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человка, котораго необходимость заставляетъ слдовать по извстному тяжелому пути.

Чуткій слухъ Перехавшаго уловилъ эту ноту грусти въ голос Могутова — и съ устъ его, почти помимо его воли, полилась утшительная рчь.

— Правда, правда!— говорилъ онъ.— Правда, дорогой мой Гордй Петровичъ! Только моя разбитая физически и нравственно натура способна рисовать ваше положеніе Богъ знаетъ какимъ. Правда! Вы — сильный, здоровый человкъ, вы не женаты,— чего вамъ унывать? Поищите труда. Не даютъ — земля не клиномъ сошлась, плохо на родин — міръ великъ. Правда, правда!… Знаете, о чемъ я думаю теперь? Я бы хотлъ быть здоровымъ, я бы пошелъ тогда за вами…. Слушайте, Гордй Петровичъ! Я плохъ, но я еще могу быть кое на что полезенъ. Откройте мн вашу душу, разскажите мн ваше прошлое, ваши планы въ будущемъ,— и если я, какъ существо больное, не пойду за вами, то, на вашемъ поход, во время вашего привала, я буду ходить за вами, какъ старушка-няня, которая не перестаетъ любить, холить и нжить своего бывшаго пестуна, хотя пестунъ уже смется надъ ея сказками и, только вспоминая прошлыя ея ласки, длится съ нею и глубокой думой головы, и сильнымъ трепетомъ сердца, что хоронилъ даже отъ друзей и пріятелей. Позвольте мн быть вашей няней, Гордй Петровичъ!— горячо закончилъ Перехавшій свое утшеніе.

— ‘Экій чудакъ!’ — подумалъ Могутовъ и потомъ сказалъ:— Разсказать вамъ прошедшее и планы въ будущемъ?… О прошедшемъ — можно, а будущее… оно въ рукахъ Божіихъ… Меня Богъ надлилъ хорошею памятью,— началъ Могутовъ свой разсказъ,— Я помню случай,— и онъ иной разъ отлично рисуется въ голов,— когда мн было четыре года и когда моя семья перезжала изъ Малороссіи на Кавказъ, куда отецъ ухалъ ране семьи и гд онъ уже служилъ въ губернскомъ правленіи. Кибитка, въ которой помщался только я,— вся семья хала впереди, въ другой кибитк,— въ степи Войска Донскаго опрокинулась. Поднялась тревога. Въ сторон и близко отъ дороги виднлась степь, покрытая ярко-цвтущею травой. Я забрался туда. Кибитку подняли и вс ухали. Я остался одинъ. Мн не было страшно, я даже не охотно ушелъ изъ ярко-цвтущей травы, когда чрезъ нкоторое время семья вернулась и, перепуганная, нашла меня въ трав.

— Присядемъ, Гордй Петровичъ,— сказалъ Перехавшій, вогда Могутовъ замолчалъ и они подошли къ скамейк.— Я слушаю васъ, Гордй Петровичъ,— сказалъ Перехавшій, когда оба услись на скамейк, но Могутовъ молчалъ.— Потомъ,— началъ онъ,— потомъ….

Авторъ проситъ позволенія у читателей разсказать боле подробно и въ повствовательной форм то, что разсказывалъ дале Могутовъ. Читатель знаетъ уже жизнь Могутова до его отъзда въ Петербургъ. Изложеніе его петербургской жизни до прізда въ городъ С—нскъ займетъ слдующія три главы, и читатель можетъ пропустить ихъ, если онъ интересуется только постройкою земствомъ желзной дороги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Вредный человкъ въ ‘сред народа’ и читаетъ ‘народу’ стихи.

Петербургъ. Прошелъ почти годъ, какъ Могутовъ ухалъ изъ С—ля. Лели нтъ и онъ не иметъ о ней извстій. Онъ прилежно занимался предметами, которые читались въ институт, усиленно работалъ въ мастерскихъ, а остальное время посвящалъ на чтеніе серьезныхъ книгъ на русскомъ и французскомъ языкахъ, учился нмецкому языку, старался, насколько позволяло время, прочитывать толстые русскіе журналы, рдко бывалъ въ театр, не игралъ на билліард, не бывалъ въ танцовальныхъ классахъ, не имлъ знакомыхъ и только каждый вечеръ, отъ 9 до 10 часовъ, проводилъ въ трактир ‘Царицынъ’, исключительно посщаемомъ студентами института, гд читалъ Петербургскія Вдомости, не пропуская въ нихъ и музыкальной хроники Цезаря Кюи. Жилъ онъ въ одной комнат съ товарищемъ по курсу, угрюмымъ, сосредоточеннымъ на занятіяхъ, некрасивымъ, лтъ двадцати двухъ, заикающимся студентомъ, по фамиліи Коптевымъ. Коптевъ провелъ дтство въ школ кантонистовъ, гд его однажды, посл порки, засадили въ карцеръ и позабыли объ его существованіи, а когда, черезъ четыре дня, случайно вспомнили, то нашли его полумертваго и возвратили къ жизни, но Коптевъ съ тхъ поръ началъ сильно заикаться. У него также не было знакомыхъ, онъ не любилъ даже бывать въ обществ товарищей, не любилъ читать романы и повсти, считалъ Шекспира за ничто, хотя и страстно любилъ театръ. Онъ-то иной разъ вытаскивалъ Могутова посмотрть ни игру Самойлова, Васильева, Брошель, Линской и послушать Петрова, Комисаржевскаго, но не итальянцевъ. Ни Могутовъ, ни Коптевъ не имли уроковъ и не пробовали искать: у нихъ не было свободнаго времени, хотя они спали не боле пяти часовъ въ сутки. Денегъ имъ никто и никогда не присылалъ и оба жили на стипендію, кое-какъ сводя концы съ концами отъ перваго и до перваго числа.

Первое число іюля мсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.

— За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ?— встртилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртук съ бархатнымъ воротникомъ.

— Здравствуйте!… Да, за стипендіей,— отвчалъ Могутовъ.

— Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ране десятаго числа выдачи не будетъ.

— Нехорошо,— сказалъ Могутовъ и слъ на лавку въ швейцарской.

— Совсмъ изъ Колпина перехали?— спросилъ швейцаръ.

— Нтъ, только за стипендіей пріхалъ.

— Прізжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.

— Позвольте мн адресную книгу.

— Да вамъ кого?

— Уржумцева.

— У Тучкова моста, домъ No 302, квартира No 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ране вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?

— Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.

— Ране вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ No 302, квартира No 18.

— Прощайте!— сказалъ Могутовъ и вышелъ.— ‘Скверно,— думалъ онъ, идя по улиц.— Хорошо, если въ касс деньги есть, а если нтъ, что длать?… Вернуться въ Колпино,— билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Разв пойти пшкомъ? Двадцать пять верстъ — пустяки, а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пшкомъ — тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цлковый… Скверно!’

Онъ пріхалъ за стипендіей изъ нмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нмецкомъ язык, и теперь не имлъ ни гроша въ карман.

‘Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять?— продолжалъ думать онъ.— Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то — какъ и гд?’

Онъ дошелъ до Снной площади и остановился.— ‘Куда теперь?… Направо — на Невскій, налво — на Никольскій рынокъ… Разв попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ,— тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ,— стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питер не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу длать?… Всякую,— физической силой Богъ не обидлъ’.

Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мст, гд разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидло подъ деревяннымъ навсомъ человкъ шесть мужчинъ и дв женщины. Они молча ли черный хлбъ, посыпая его солью.

— Хлбъ да соль!— сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.

— Благодаримъ покорно,— сказали нкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лниво поднялись на ноги.

— Людей надыть?— спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.

— Я самъ пришелъ наниматься на работу,— сказалъ Могутовъ.

— Опоздалъ!— весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.

— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ,— сказала одна изъ женщинъ.

— Кто, на обдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ,— пережевывая хлбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.

— А кому и занадобится, боле пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь,— сказалъ другой.

— Мы тутъ такъ. Жара,— куда дойдешь? Хлбушка подимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нтъ,— сказала женщина.

— Спасибо за совтъ,— сказалъ Могутовъ и хотлъ было идти.

— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье,— сказала женщина.

— Кто счастливый, Богъ вдаетъ,— сказалъ рабочій.

— Прощайте,— сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.

‘Куда теперь?— думалъ онъ.— Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ парк подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нтъ денегъ,— попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гд?— Да въ парк…. Мсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребц детъ! ‘ — глядя на прозжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.

По об стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавсами въ окнахъ верхнихъ этажей, по улиц неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бдный людъ. ‘И среди этого царства собственности,— думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы,— гд все точно раздлено на мое и твое, гд одинъ богатъ не въ мру, а другой бденъ до голодной смерти,— не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всхъ? Положимъ, артельное начало живетъ досел въ русскомъ народ, положимъ, что proprit c’est le vol все боле и боле подтверждается научными изслдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля разв не длаютъ чудесъ? Разв не было уже примровъ?…’ И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ голов. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Он противорчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ, но въ конц концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомннной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ,что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смлостью Рылева и другихъ декабристовъ, онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Блинскаго, онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева, онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И врованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свсивъ голову, смотрлъ на Малую Неву, а въ голов новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру, онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона,— и онъ любуется и завидуетъ ему, онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни,— и находитъ и его вполн достойнымъ любви… ‘А что же я самъ?’ — задаетъ онъ вопросъ и, вмсто отвта, предъ нимъ пробгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все,— онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… ‘Гд ты теперь, моя дорогая?’ — хладнокровно задалъ онъ себ вопросъ и обдумывалъ, почему нтъ Лели въ Петербург, почему она не пишетъ къ нему, въ С—л ли она?… ‘Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!…’ Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрлъ на темную воду Малой Невы.

Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидла двушка, вся въ бломъ, съ распущенными свтлыми волосами и въ матросской шляп, съ золотою надписью ‘голубка’ на ободк и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидли два молодыхъ мужчины, въ блыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ блыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и втеръ шаловливо игралъ и волновалъ змйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Втеръ дулъ на встрчу лодки.

— Впередъ, гребцы!— раздался звонкій голосъ двушки у руля, а втеръ подхватилъ его и понесъ по Нев, на мостъ и далеко, далеко.— Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!…

Головка въ шляп ‘голубка’ оглянулась на мостъ.

Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрлъ на лодку, и эта рзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.

— Леля, Леля!— закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ длаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи:— Леля, Леля!… Я — Гордюша! Узнай меня!

Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляп ‘голубка’ смотрла на него, смотрли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Двушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрлъ, пронесся по рк ея звонкій, молодой, пвучій крикъ: ‘впередъ!’ Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ — и лодка понеслась. ‘Что за сумашедшій я человкъ,— продолжалъ думать Могутовъ.— Мало ли похожихъ есть на свт?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здсь нтъ ея,— она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свт уже нтъ?… Что я за несчастный Макаръ,— зачмъ преслдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца — и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата — и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себ сестру, любилъ ее больше себя — и, наврно, погибла и ты, моя Леля,— погибла тоже не отъ радости и счастья!…’

Онъ тряхнулъ головой, хотлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка, онъ видитъ Лелю въ лодк у руля, въ шляп съ распущенными волосами, онъ слышитъ ея звучный, пвучій крикъ ‘впередъ!’ — и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…

II.

‘Какъ мн сть хочется!’ — отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидлъ рябой лавочникъ, въ рубах на выпускъ и въ растегнутомъ жилет вмсто сюртука.

— Дадите мн три фунта хлба полублаго и два фунта ветчины за это портмоне?— сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копекъ.

Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрлъ его снаружи, открылъ, осмотрлъ внутри, засунулъ въ каждое отдленіе пальцы и долго возился ими тамъ, потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.

— Можно,— сказалъ одъ наконецъ и началъ перерзывать цлый хлбъ пополамъ.

— Три фунта съ осьмой, да пущай,— сказалъ лавочникъ, взвсивъ одну половину хлба.— Два фунта съ лишнимъ, да пущай,— сказалъ онъ опять, когда отвсилъ кусокъ ветчины.

‘Вотъ теперь сядемъ подъ деревомъ, да и закусимъ’,— думалъ Могутовъ, выходя изъ лавки съ хлбомъ и ветчиной, завязанными въ носовой платокъ… Онъ слъ подъ деревомъ въ Петровскомъ парк. Мсто не было глухое, видна Малая Нева, шагахъ въ тридцати — шоссе на Петербургскую сторону, по шоссе двигались, хотя и не часто, прозжавшіе и пшеходы. Онъ сидлъ лицомъ къ шоссе и лъ хлбъ и ветчину, поглядывая по сторонамъ. Ему хотлось не думать о Лели и, глядя на людей, возбудить въ голов мысли не о себ и не о ней, но не слушалась голова и только Лелей была волна она.

‘Какъ бы я то прокатилъ тебя, Леля, въ такой лодочк!… Я бы не занимался для себя только, а работалъ бы на сторон: давалъ уроки, чертилъ, переписывалъ…. Зарабатывалъ бы еще рублей тридцать пять, а на пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей въ мсяцъ мы съ тобой славно зажили бы… Какой бы я тебя умницей сдлалъ! Ты бы брала уроки музыки, упражнялась въ языкахъ, а тамъ и сама помогала бы заработывать деньги: ты вдь у меня умницей была, доброй, послушной и смлой…. Черезъ три года — конецъ ученію, я — техникъ, и хорошій техникъ, вольный казакъ, дорога широкая…. Но отчего же нтъ тебя? Отчего не пишешь ты къ Гордюш?… Ушла, наврно ушла, изъ С—ля. Но гд же ты, моя дорогая? Жива ли? Или…’ Голова его сама собой наклонилась, челюсти перестали жевать, лицо стало злымъ, руки безсознательно сжимали хлбъ и ветчину…. Онъ тряхнулъ головой, началъ скоро и жадно сть и пристально всматриваться кругомъ. Онъ смотритъ на рку, но широкая, покрытая блестящею зыбью, рка не вызываетъ въ немъ мыслей. Онъ смотритъ на берегъ, видитъ у берега лодку — и въ голов опять рисуется лодочка съ рулевымъ въ шляп ‘голубка’, но онъ силой гонитъ прочь и лодочку, и рулеваго.

‘Не примутъ ли меня дней на десять въ перевозчики?— говоритъ онъ громко.— Я пробовалъ грести въ Колпин,— кажется, хорошо… Вотъ помъ, отдохну, да и отправлюсь на набережную… Сперва нужно къ Уржумцеву. Хорошо, если есть деньги, а если нтъ?… И безъ денегъ уйду пшкомъ. Тамъ регулярно уже устроимся, мысли глупыя не ползутъ въ голову’.

Онъ смотритъ направо отъ себя и видитъ правильные ряды крупнаго гранита — камня, сложеннаго въ полукубики, а позади — человкъ десять рабочихъ, въ однхъ рубахахъ и шароварахъ, съ подвязанными мочалою волосами, чтобы втеръ не забрасывалъ волосъ на глаза, съ обвернутыми въ тряпки ногами. Они брали камни, клали ихъ между ногъ и разбивали ихъ желзными молотами.

‘Попробую я камень бить съ ними,— громко говорилъ онъ.— Пойду, разспрошу, и если что, то и того… Не вздумай только, мой милый, съ ними такъ разговоривать,— Боже тебя сохрани! Говори рчью, какая у тебя есть: ложь — всегда ложь, т. е. вещь никуда негодная…’ И онъ, завернувъ остатокъ хлба и ветчины въ платокъ, направился къ рабочимъ у камней.

— Богъ въ помощь!— сказалъ онъ, подойдя, къ рабочимъ.

— Спасибо!… Благодаримъ покорно!— сказали въ отвтъ нкоторые изъ нихъ.

Онъ началъ разсматривать рабочихъ. Наклоненныя лица ихъ плохо видны и онъ прежде всего увидлъ ихъ темно-желтыя, грязныя груди, видныя чрезъ разстегнутый воротъ рубахи, потомъ — голыя до локтей руки. Онъ сравниваетъ свои руки съ руками рабочихъ, такъ какъ все дло въ рукахъ при бить камня. У трехъ рабочихъ были толстыя, сильно мускулистыя руки, которыя онъ находилъ гораздо сильне своихъ, но руки остальныхъ кажутся ему почти такими, какъ и его. ‘Но у меня нтъ такихъ толстыхъ, налитыхъ кровью и такъ сильно выдавшихся изъ-подъ кожи жилъ, какъ у нихъ,— думаетъ онъ, продолжая разсматривать рабочихъ.— А работа не легкая!… Какъ она окарявила ваши грязные пальцы и сколько пальцевъ со струпьями запекшейся крови! Какъ порваны на васъ рубахи и какое темно-желтое, грязное тло видно сквозь прорхи рубахъ!…’

Онъ старается разглядть ихъ лица, но видно только, что лица чисто-русскія, скуластыя, одно — съ большою, густою бородой, а у остальныхъ — небольшія, жиденькія бородки, у всхъ длинные волосы на голов и подвязаны мочалкой.

Прошло минутъ пять. Рабочіе молча дробили камень.

— Для-че опосля ‘Богъ въ помощь’ ‘спасибо’ сказываютъ, а нтъ, что ‘работать просимъ?’ — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, кладя молотъ. Онъ раздвинулъ широко ноги, поёрзалъ на сидньи, лниво всталъ, потянулся, поднялъ лицо вверхъ, посмотрлъ на солнце и, усмхнувшись, сказалъ:— ‘Хлбъ да соль’, такъ — ‘милости просимъ’, а ‘Богъ въ помощь’, такъ — ‘покорно благодаримъ!’ — Онъ посмотрлъ на Могутова и пошелъ, почесывая спину, въ лсъ.

— Чудакъ!— кладя новый камень между ногъ, началъ бородатый.— да — не работа… А и палитъ!.. Кажись, къ вечеру дло, а палитъ.

— Втра жару гонитъ, дядя,— бойко кладя молотъ и порывисто засовывая руку въ карманъ шароваръ, пояснилъ парень, моложе всхъ по виду.— А ну, родная, прочисти глотку!— И онъ вынулъ трубку, досталъ прямо изъ кармана щепотку махорки, растеръ ее между ладонями и набилъ ею трубку.

— Знать курить захотлъ, Яша?— хрипло сказалъ самый тощій по виду рабочій.

— А ты думалъ нюхать?.. Гляди, ребята, Птаха нюхать захотлъ.

— А ты што же, касатка, не сказала,— я бы-те въ лсъ взялъ понюхать!— сказалъ тотъ, который ходилъ въ лсъ, возвратясь оттуда.

Вс рабочіе, кром худаго Птахи, засмялись.

— Ай да Митро!— сказалъ одинъ изъ нихъ при этомъ.

— А ну, Птаха, добудь огня: трахни дюже по камню, чтобъ огонь показался,— сказалъ опять Дмитрій, доставая изъ кармана трубку и новенькій ситцевый кисетъ.

— На-те огня, закуривай!— сказалъ молодой и наиболе здоровый по вмду парень, и, ухорскя, высоко поднявъ молотъ, онъ со всего плеча трахнувъ имъ по камню. Огонь брызнулъ, камень разлетлся въ разныя стороны мелкими кусками и одинъ изъ нихъ долетлъ до ногъ Птахи.

— Важно, Ваня, хватилъ! Ажъ Сидорычъ спужался,— сказалъ бородатый.

— Вишь-те дядя не Птахой, а Сидорычемъ величаетъ,— сказалъ тотъ, что ловко трахнулъ по камню.— Ты, Сидорычъ, дяд за эфто водки поднеси.

— А ты денегъ дашь?— хриплымъ голосомъ сказалъ Птаха.

— Знать у тя нтъ?… А ты барина позычь, онъ-те дастъ,— вишь онъ на-те заглядлся.

Рабочіе смотрли на Могутова. Онъ почувствовалъ неловкость отъ ихъ взглядовъ и, сдвинувъ брови, сказалъ:— Я хочу самъ поработать съ вами. Вотъ если заработаю на вашей работ за восемь дней рублей пять,— рубль на водку.

— Тяжела наша работа, баринъ,— ой, тяжела!… Особливо въ первой,— сказалъ бородатый.

— А ты для-че, баринъ, хлбъ у насъ отбивать захотлъ?— сказалъ Дмитрій, съ добродушной улыбкою смотря на Могутова.

— У меня, братцы, исторія вышла. Пріхалъ я въ городъ деньги получить, да говорятъ, подожди до десятаго. Нужно ждать. Пріхалъ я изъ-за Колпина, двадцать пять верстъ будетъ отсюда. Денегъ у меня нтъ, вернуться не съ чмъ. Хочу попытаться найти работу на эти девять дней. Барскую работу скоро не найдешь, да и хочется мн вашу, крестьянскую, работу отвдать. Былъ я для этого на Никольскомъ рынк, да поздно уже пришелъ туда. Сюда пришелъ по пути къ одному пріятелю. Пріятель вечеромъ будетъ дома, такъ я промнялъ пустой кошелекъ на хлбъ, слъ вонъ тамъ подъ деревомъ, да и началъ сть. За дой увидлъ васъ, смотрлъ на вашу работу. Теперь посмотрлъ вблизи и сильно желаю поработать съ вами, если не побрезгуете,— сказалъ спокойно Могутовъ, просто, не поддлываясь подъ народную рчь.

— А што, ребята, не пора полдничать?— сказалъ Птаха.

— Для-че не пора?… Пора,— сказали нсколько рабочихъ.

— Я за свженькой сбгаю,— сказалъ Дмитрій, взявъ ведро, и пошелъ къ рк.

Бородатый досталъ изъ-за камней мшокъ, вынулъ изъ него хлбъ и бумажку съ солью, разостлалъ мшокъ на камень, положилъ на него соль и хлбъ, разрзавъ его на куски. Рабочіе сли вокругъ камня, брали куски хлба и начали сть. Могутовъ присматривался къ ихъ д. Одни макали куски въ соль, другіе посыпали солью хлбъ, а третьи брали соль въ руку и, во время самой ды, забрасывали ее въ ротъ. Вс ли медленно, запивали часто водой, передавая ведро изъ рукъ въ руки, и внимательно и тщательно подбирали крошки хлба съ колнъ и клали ихъ въ ротъ.

— А ты съ нами, баринъ, хлбца не пошь?— сказалъ бородатый.

— Спасибо. сть не хочу, а воды дайте напиться.— Онъ не сказалъ рабочимъ ‘хлбъ да соль’, боясь, чтобъ они не подумали, что онъ напрашивается на ду.

— На, баринъ, пей!— отнимая ведро отъ своего рта, громко и съ выкрикомъ сказалъ Дмитрій.

— Такъ ты, баринъ, всурьёзъ мужицкую работу опробовать желаешь?— сказалъ бородатый, медленно жуя хлбъ и запивая водой.— Тяжела эта работа, особливо въ-первой!

— Коли што, да по ног ухнешь,— вотъ-те калка и есть,— сказалъ Иванъ.

— Впервой всяко можетъ,— сказалъ Дмитрій.

— Ноги што? Безъ ногъ баринъ не помретъ, а вотъ коли глазы, тогда что?— сказалъ Птаха, скорчивъ лицо въ усмшку.

— Ншто то глазы?… Очки!— сказалъ серьезно Яковъ.

— Тогда что?— Стекло: разбилъ ево,— пошелъ да купилъ…. Голова!— сказалъ Дмитрій.

— Коли охота есть, работай,— сказалъ бородатый, посмотрвъ пытливо на Могутова.

— А вы какъ работаете: отъ себя, или отъ хозяина?— спросилъ Могутовъ.

— Купецъ Бычковъ насъ подрядилъ, ёнъ шассу справляетъ. За кубикъ девять цалковыхъ срядились. Щебенимъ, сколь по силамъ кому, кому сколь Богъ силы дастъ. Сколь нащебенимъ, за столь и деньги получаемъ по субботамъ…. Коли ребята согласятся, то и ты такъ-то: до субботы покрошишь, а въ субботу деньги получишь.

Бородатый кончилъ сть, запилъ водой и, перекрестившись на востокъ, слъ на свое мсто у работы. Скоро за нимъ и остальные покончили ду, крестились и садились къ работ.

— Пущай баринъ работаетъ, аль не надоть?— спросилъ бородатый, когда вс услись опять за работу, но работать еще ее начинали: кто закуривалъ трубку, кто поправлялъ сиднье, а кто посматривалъ по сторонамъ.

— А пущай работаетъ,— первый сказалъ Дмитрій.— Это я, баринъ, надысь пошутилъ,— гд-те хлбъ у насъ отбивать.

— Бросишь, баринъ, опосля перваго дня.

— А то и дня не покрошить.

— День покрошитъ, не пустимъ.

— А намъ што?… Пущай.

— Коли што, а щебенки сколь ни на есть прибудетъ,

— Пущай.

— Такъ я, братцы, съ завтрашняго дня начну съ вами работать,— сказалъ Могутовъ.

— Приходь.

— Въ добрый часъ,— сказалъ бородатый.

— А какую мн клтку начинать, дядя?— спросилъ Могутовъ бородатаго, котораго, какъ онъ замтилъ, вс называли дядей.

— Начинай непочатую, да и шабашъ. Вс одинъ бсъ!— сказалъ Дмитрій.

— Подъ рядъ-то лучше,— сказалъ дядя.— Начинай ужо подъ рядъ.

— Хорошо, дядя,— сказалъ Могутовъ.

Рабочіе принялись щебенить. Могутовъ хотлъ было проститься, но вспомнилъ, что нтъ у него молота, и задумался.— ‘Если въ касс дадутъ деньги, то еще успю молотъ купить, а если нтъ, то какъ быть? Разв пальто продать или заложить?…’

— А штрументъ есть у те, баринъ?— спросилъ Дмитрій.

— Я вотъ и думаю, гд его достать. Если достану у пріятеля денегъ, то успю купить,— отвтилъ Могутовъ.

— Бросишь работу, опосля молотъ за грошъ сбудешь. Я те завтра ужо свой молотъ принесу съ хватеры,— сказалъ Дмитрій.

— Да ты, Митро, ужо и оборы не пожалй для барина,— сказалъ Птаха, не то улыбаясь, не то, по привычк, перекосивъ ротъ.

— А то у тё попросимъ?… И оборы принесу! Вокуратъ завтра справлю, только приходъ, баринъ!

— Спасибо, Дмитрій,— сказалъ Могутовъ.— Спокойной вамь ночи. Прощай, дядя!

— Прощай,— сказалъ дядя и еще нсколько рабочихъ.

— Смотри, приходъ, а то штрументъ задарма приволоку!— крикнулъ Дмитрій.

— Приду,— отвтилъ Могутовъ.

— Не забудь цалковаго,— самъ посулилъ!— крикнулъ Птаха въ слдъ уходящему.

‘Не пойду я къ Уржумцеву и денегъ въ касс брать не буду,— думалъ Могутовъ дорогою.— Попрошу рабочихъ кормить меня, а пальто имъ въ залогъ дамъ… А теперь прямо въ Александровскій паркъ….

Когда онъ пришелъ въ паркъ, солнце было за паркомъ и въ немъ было свтло, но тнисто. Онъ зашелъ въ глушь, выбралъ удобное для спанья мсто, слъ тамъ и началъ думать о завтрашнемъ дн, когда онъ, первый разъ въ своей жизни, будетъ среди рабочихъ крестьянъ, среди народа, о грустной судьб котораго онъ такъ много читалъ, ‘жить для котораго велитъ совсть, разсудокъ, благо и величіе родины, даже честолюбіе,— честолюбіе великаго человка, а не мелкаго буржуа’.

‘Какъ я долженъ вести себя завтра?’ — задалъ онъ вопросъ и думалъ надъ нимъ боле двухъ часовъ, припоминая все, что зналъ изъ книгъ о народ, и, на основаніи этого, составлялъ себ программу до мельчайшихъ подробностей, какъ вести себя, что говорить, какъ работать и даже смотрть на рабочихъ. Въ парк становилось все боле и боле тнистй, прохладнй, но было довольно свтло,— заря продолжалась во всю мочь. Въ крпости начали бить зорю и барабанная дробь разсыпалась по всему парку, пробгала по каждому дереву, шелестила каждымъ листомъ. Онъ началъ сть остатокъ хлба и ветчины, продолжая думать о томъ же.

‘По мн завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца’,— подумалъ онъ и затмъ легъ и скоро заснулъ крпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напвъ часовъ крпости, не будилъ его протяжный крикъ — ‘слушай!’ — ея часовыхъ, не мшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цлую ночь по всему парку, отъ дущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляп, на голой трав и почти въ ровень съ туловищемъ.

III.

Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще боле сильный шумъ отъ дущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убленнаго сдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной двочки.

Могутовъ всталъ и крупнымъ шагомъ пошелъ къ Тучкову мосту. Рабочихъ еще не было, когда онъ пришелъ къ клткамъ камня. Онъ спустился въ Малой Нев, рылся, утерся полою, пальто, слъ у берега и безъ мысли смотрлъ на рку. Покойно, хорошо становится на душ и въ голов человка, когда предъ глазами у него течетъ тихо, тихо, темносиняя, широкая рка, когда не смотрятся въ нее дома, не бгутъ по ней пароходы, съ черными клубами дыма у трубъ, не снуютъ лодки, не ползутъ неуклюжія барки, а смотрятся въ рку только наклонившіяся къ вод плакучія ивы, да зеленые берега,— когда ни одного звука не раздается надъ ркою и только она сама чуть слышно шепчется съ берегами и Богъ знаетъ какія рчи нашептываетъ берегамъ. Такова почти была въ то время Малая Нева, и покойно было тогда на душ и въ голов Могутова. Онъ смотрлъ, любовался, прислушивался къ рк, но не думалъ разгадывать шепота рки съ берегами и ни о чемъ не думала его голова.

— Анъ есть!

— И то. Баринъ ранй нашего пришелъ.

— Кличь его, Митро!

Такіе голоса рабочихъ услышалъ Могутовъ, когда солнце еще не было видно, но рка покрылась матовыми, блестящими полосами-пятнами и начала заволакиваться легкимъ туманомъ. Могутовъ всталъ и пошелъ въ камнямъ.

— Здравствуйте!— сказалъ онъ, подойдя къ рабочимъ и поднявъ шляпу, но не кланяясь головою и не подавая руки.— Здравствуй, дядя!

— Здраствуй!

— Здраствуй, баринъ!

— Таки пришелъ?

— Не спужали,— пришелъ зарано!

— Вотъ те, баринъ, молотъ, а вотъ и оборы,— сказалъ Дмитрій и ухорски бросилъ къ ногамъ Могутова молотъ и комъ стараго блья.

Рабочіе сняли свои свиты и сапоги и начали обувать ноги въ тряпки, а потомъ, перекрестясь, стали набрасывать камни изъ кучъ къ мсту работы, потомъ опять крестились и принимались дробить. Могутовъ раздлся тоже, засучилъ рукава рубахи, не крестясь набросалъ изъ кучи камней къ своему сиднью, слъ и началъ дробить между ногами камень. Онъ дробилъ неторопливо, весь погрузясь въ работу и, благодаря молодости, здоровью, желанью и любви къ труду, началъ работать, не возбуждая смха въ рабочихъ. Онъ скоро забылъ о присутствіи рабочихъ, да и рабочіе почти не обращали на него вниманія. Работа шла тихо, безъ разговоровъ, разв кто звнетъ, или скажетъ, какъ будто про себя, не обращаясь ршительно ни къ кому:

— Прохлада.

— Кабы такъ-то до вечера!

— Кабы двк борода, двкой бы не была.

— Вишь, о двкахъ Митро сказывать началъ!

Въ восемь часовъ рабочіе завтракали, въ первомъ часу — обдали, въ пять — полдничали, но разницы между обдомъ, завтракомъ и полдничаньемъ не было никакой: ли все тотъ же черный хлбъ съ солью, запивали тою же водой изъ Невы.

Во время завтрака дядя предложилъ Могутову принять участіе въ д. Могутовъ просилъ рабочихъ принять его въ свою среду на харчи и житье. Рабочіе согласились. Съ заходомъ солнца вс отправились на квартиру.

Квартира была въ глухомъ переулк Петербургской стороны, боле версты отъ мста работы. По об стороны переулка шли деревянные заборы, среди которыхъ, какъ бастіоны или башни крпости, далеко одинъ отъ другаго, стояло пять небольшихъ деревянныхъ домиковъ и одинъ большой, трехъ-этажный, каменный домъ. Деревянные домики были простенькіе, безъ балкончиковъ, мезониновъ и какой-либо рзьбы, окрашены срою краской и только вокругъ оконъ выведены были широкія коймы изъ узенькихъ, блыхъ и синихъ, полосъ, что домикамъ придавало нкоторую пестроту, пріятную для глазъ, какъ розовый или голубой бантикъ на груди двушки придаетъ какую-то особенную красоту и прелесть ея простенькому черному платью. На большомъ каменномъ дом не было ни одного выступа, карниза, цоколя или другаго какого украшенія, ряды его небольшихъ однообразныхъ оконъ, съ грязными стеклами, смотрли безжизненно, а тяжелая крыша спускалась далеко со стнъ и, казалось, давила домъ своею тяжестью. Надъ воротами была черная вывска съ надписью желтыми буквами: ‘Склад москательныхъ и аптекарскихъ товаровъ петербургскаго кунца Ивана Онуфріева Терехина’, а надъ калиткою, на черной же дощечк съ желтыми буквами, было написано, что ‘оптовая и розничная торговля сего склада помщается на Садовой улиц, домъ Патова, лавка No 30’.

Подойдя къ калитк этого дома и приподнявъ тяжелую клямку, рабочіе и Могутовъ, одинъ по одному, вошли на большой дворъ, обнесенный кругомъ деревяннымъ заборомъ, за которымъ вдали виднлись крыши и трубы домоъ, а вверху — темное петербургское небо. На двор было нсколько деревянныхъ низенькихъ сараевъ и навсовъ, валялось много ящиковъ и обломковъ отъ нихъ, стояла бочка на двухколеск, съ поднятыми вверхъ коротенькими оглоблями. Одинокимъ, широкимъ и низкимъ входомъ рабочіе вошли въ темный корридоръ, изъ котораго одна дверь, запертая замкомъ, вела въ складъ, а другая — въ помщеніе для сторожа, что видно было по надписямъ на дверяхъ. Этою послднею дверью рабочіе входили въ большую комнату, ярко освщенную огнемъ топившейся печки, стоявшей почти по средин комнаты. Они входили, крестились на образъ и безъ поклоновъ говорили: ‘Здраствуйте вамъ! Вечера добраго Степановн!’ — обращаясь къ женщин, стоявшей у печи и занимавшейся стряпней. Женщин было лтъ за сорокъ, лицо ея было некрасиво, морщинисто, глаза — большіе и тусклые, сама — небольшаго роста, широкая и мясистая.

— Гляди, Степановна, жильца новаго привели!— сказалъ дядя.

Женщина не отвчала на привтствіе рабочихъ и только посл словъ дяди обернулась и посмотрла кругомъ.

Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью вислъ большой образъ, на свтлой риз и оправ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнат было угрюмо, бдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сры отъ слдовъ мухъ. На одномъ окн стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосфер комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.

— Баринъ будете?— сказала женщина, посмотрвъ на Могутова.

— Постой, мать!— подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій.— Я те за дой ужо разскажу исторію въ акурат, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватер дамъ.

— Замстъ постели!— шлепая рукою по лавк, стоявшей у самыхъ дверей,— продолжалъ Дмитрій.— Пока мать ду скухаритъ, пойдемъ, баринъ, на дворъ къ бочк, хари да руки помоемъ.

Рабочіе вс вышли на дворъ и умывались около бочки. Каждый бралъ воду изъ ведра въ ротъ, выпускалъ ее потомъ на руки и старательно мылъ ею сперва руки, а потомъ лицо. Утирались кто рукавомъ рубахи, кто принесенною изъ комнаты тряпкою. Дмитрій умывался рядомъ съ Могутовымъ и далъ ему у тереться своею тряпкой. Умывшись, человка четыре, которые были посолиднй, пошли въ комнату, а остальные, усвшись на ящикахъ у бочки, перебрасывались своими незатйливыми, самимъ въ себ обращенными, фразами, вопросами и поясненіями, потомъ скоро затянули и псню. Сперва началъ пть тихонько одинъ, потомъ къ нему присталъ другой, а тамъ и остальные припали участіе въ хор. Трудно было непривыкшему уху Moгутова, сидвшему среди пвцовъ, разобрать слова псни, какъ онъ ни старался это сдлать. Ухо ловило только звуки, которые то заглушали слова, то сплетали слова одно съ другимъ и неслись среди пустаго двора, на пустую улицу и далеко вверхъ, гд густое, темное петербургское небо не манило взоръ, какъ прозрачное небо юга, проникнуть чрезъ него туда, гд лучезарные ангелы, гд величественный тронъ Бога, гд любящій, всепрощающій, пролившій кровь свою за народъ Богъ-Сынъ. Угрюмо смотритъ петербургское небо уже въ іюл, и хотя заря продолжается во всю ночь, но непремнно переходитъ небо въ горизонту въ хмурую тучу. И какъ гармонируютъ съ этимъ небомъ напвы псенъ рабочихъ!… Это не мягкій, нжный и протяжный напвъ малороссійскихъ псенъ, какъ мягко, нжно и необъятно небо малороссійской ночи, это не грустный напвъ, вызывающій слезы на глава и вмст съ тмъ облегчающій грусть на душ,— нтъ, это низкіе, какъ бы изъ глубины груди выходящіе вздохи, и высокіе, какъ бы взвизгивающіе, но правильно чередующіеся,стоны, которые то сливаются одинъ съ другимъ, то отдляются моментальными остановками, то прерываются продолжительными паузами и соединяются тихими, едва слышными звуками. Это — не слезы, а плачъ безъ слезъ. И чмъ доле плась псня, тмъ все ниже и ниже опускались одни звуки, тмъ все громче и громче поднимались другіе, тмъ все короче и короче становились промежутки, но все длинне и длинне продолжалась мертвая тишина между строфами псни, потомъ опять все то же, но все crescendo и crescendo, и, наконецъ, мгновенно все замолкло, оборвалось совсмъ.

— Голосистая псня!

— Псня — какъ псня.

— Дождику бы съ тоя тучи.

— Ёна съ таво мста ни-ни,— третій день тамотка.

— Аль на бирк счетъ ведешь?

— Спать Ваня захотлъ,— зваешь?

— Это къ д ротъ деретъ.

А кто-нибудь опять начиналъ тихонько псню, другой подмигивалъ, и скоро опять пли вс,— пли какъ будто другую псню, какъ будто веселую, ухарскую, но это только на первыхъ порахъ такъ сдается, а прислушайтесь — прежняя грустная псня, только быстрй, чередуются грудные вздохи съ визгливыми стонами, только очень коротки эти вздохи и стоны, только быстро летятъ они одинъ за другимъ, и хочется подъ эти быстрые вздохи и стоны дрыгать ногами и руками, хочется пуститься въ бшеный русскій народный трепакъ.

— Вишь расплись!… Мать вечерять зоветъ!— раздается мягкій голосъ дяди. Но не сразу оборвалась псня,— еще два колна псни пронеслось по пустынному двору и далеко, далеко за нимъ.

Рабочіе, крестясь, сли за столъ у печки. На стол лекалъ нарзанный хлбъ, ложки, стояла солонка и большая деревянная чашка, полная жидкой гречневой кашицы, очень похожей на супъ, заправленный густо гречневою крупой. Не жирный это былъ супъ,— только кое-гд плавали на поверхности его капельки жира, и долго блуждали эти капельки, пока, одна изъ нихъ встрчала, наконецъ, другую и, какъ бы обрадовавшись долгожданной встрч, сливалась съ другой, превращаясь въ одну немного большую капельку. Дядя начиналъ ду первый. Вс ли не спша, черпали ложками кашицу одинъ посл другаго, продлывая ту же исторію съ крошками хлба и солью, какъ и во время ды на работ у камней. Могутовъ сидлъ рядомъ съ Дмитріемъ и дядей. Онъ невольно подражалъ въ д рабочимъ, ему казалось, что другаго порядка и завести нельзя, что хлбъ длается боле вкуснымъ, если его долго пережевывать во рту, что, собирая крошки и соля каждую ложку кашицы, шь — словно дло длаешь. Его заинтересовали капельки жира на поверхности кашицы. Капельки были такъ рдки, такъ ярко, какъ звздочки, свтились, такъ живо плавали и такъ аппетитно смотрли, что ему невольно хотлось захватить хотя одну изъ нихъ въ ложку и отправить въ ротъ. Онъ посмотрлъ на рабочихъ и замтилъ, что ихъ глаза тоже съ любовію смотрятъ на капельки жира, что они посматриваютъ въ каждую свою ложку, не попала ли капелька въ нее, что они подносятъ ложку ко рту съ большею бережливостью, если замчаютъ въ ней эту капельку, но вс черпаютъ кашицу у самыхъ краевъ чашки и никто не черпаетъ такъ, чтобы насильно загнать звздочку жира къ себ въ ложку.

По мр того, какъ чашка съ кашицей опоражнивалась, рабочіе становились разговорчиве. Дмитрій повдалъ женщин исторію, какъ баринъ пожелалъ работать съ ними. Онъ говорилъ медленно, прерывая разсказъ дою и только при конц повствованія нсколько воодушевился и закончилъ его такъ:

— Теперь мы, мать, шалишь! Съ бариномъ намъ куда смлй, ежели что тамъ — унтеръ, аль тамъ квартальный. Не трожь,— у насъ баринъ.

— Такъ, такъ,— равнодушно отвтила женщина

Она все время сидла у печи и смотрла на рабочихъ, медленно переводя глаза съ одного на другаго, но трудно было отгадать, о немъ она думала въ-то время. Лицо ея было спокойно, руки лежали скрещенными на колняхъ, а глаза смотрли съ такимъ же блескомъ, какъ посматривали они и на горшокъ въ печи, въ которомъ грлась вода для мытья посуды.

— Подбавить нешто?— спросила женщина, когда рабочіе начали задвать ложками дно чашки.

— Подбавь, Степановна, подбавь,— сказалъ дядя,— ребята устамши, а кашица-те добрая.

— А што ежели теперича лукомъ кашу заправить?

— Ишь-тё, луку захотлъ!

— Али претитъ, отъ луку то?

— Чаво претитъ!… Дашь,— съмъ за махароны.

— Нешто, Митро, далъ махароны?..

— Эва цаца!… далъ.

— Врешь.

— Чаво врать?.. На поденщин, кухню чистимши, кухварка давала.

— Замстъ меда сошло?

Такую и подобную ей вели рабочіе бесду подъ конецъ ужина. Дядя всталъ изъ-за стола первый, Птаха послднимъ. Вставая, вс сперва облизывали хорошенько ложку, потомъ утирали ротъ рукавомъ рубахи, затмъ молились на образъ и говорили, кланяясь женщин: ‘Спасибо, мать’. Почти сейчасъ посл ужина вс, ложились спать. Женщина собрала со стола и вымыла горячею водой посуду, не вытирая поставила ее на столъ и потомъ поужинала сама такою же кашицей, какъ и рабочіе. Когда она кончила сть, вс рабочіе лежали уже на лавкахъ, не укрытые, съ зипунами подъ головами, и одни уже храпли, а другіе уже поскрябывали свое корявое тло.

— Павла, а Павла!— раздался немного погодя голосъ женщины на двор.

— Чаво тамъ?— откликнулся ей хриплый голосъ вдали.

— Хлба-те дать, аль самъ придешь?

— Неси сама!… Кабы опять грха не было!

Голоса затихли и слышны были только мрные удары колотушки о деревянные ящики. Женщина вернулась въ комнату, помолилась образу и ползла на постель. Въ комнат было жарко и душно. Могутовъ долго не спалъ и ворочался на своей лавк. Онъ хотлъ думать о только-что прожитомъ дн, о рабочихъ, но въ голов не шевелились мысли. Часа черезъ два голова стала тяжелть, въ глазахъ носился туманъ и онъ скоро заснулъ.

IV.

Могутовъ работалъ изо дня въ день. Первые три дня онъ прилаживалъ къ работ свои ноги и руки, приноравливалъ силу удара молотомъ, судя по камню, старался быстро сообразить, какъ лучше положить камень, чтобъ его скоре разбить и ловче держать между ногъ и пр., и только между дломъ присматривался къ рабочимъ, вслушивался въ ихъ рчи. Домой онъ возвращался усталый и поздно, такъ что, при короткихъ ночахъ, усталость и малое время для отдыха не давали возможности и дома глубже познакомиться съ рабочими. Рабочіе тоже не обращали на него особеннаго вниманія. Замтно было, что они смотрли на его работу какъ на прихоть и думали, что чрезъ день-другой прихоть пройдетъ и баринъ дастъ тягу. На четвертый день Могутовъ окончательно приспособился къ работ: молотъ его бойко, не боясь упасть вмсто камня на ногу, постукивалъ въ тактъ съ рабочими, и это длалось теперь безъ усиленнаго смотрнія на камень, а почти механически. И если въ первые три дня онъ мало-что отставалъ въ итог работы отъ рабочихъ, хотя уставалъ сильне ихъ, то на четвертый день, онъ не только сравнялся съ ними, но даже работа его шла успшне ихъ. Въ этотъ день онъ и началъ думать о рабочемъ, и вотъ его прежде всего останавливаетъ короткость фразъ разговора рабочихъ, что фразы эти построены были такъ, какъ будто говорившій фразу говорилъ ее самъ себ вслухъ, говорилъ не то вопросъ, не то отвтъ.

‘Отъ чего это происходитъ?… Есть ли это неувренность въ умньи защищать высказанное, или это происходитъ отъ убжденія въ нетерпимости слушателей? Происходитъ ли это отъ полнаго отсутствія какихъ-либо убжденій или же отъ неумнья высказать ихъ? Происходитъ ли это отъ окончательнаго загрубенія ума или отъ недостатка знаній, при глубокомъ желаніи знать истину? Происходитъ ли это отъ того, что вс они имютъ совершенно одинаковые взгляды на міръ, небо и человка, или отъ того, что не достигали до нихъ, на понятномъ для нихъ язык, хотя какія-нибудь представленія обо всемъ этомъ?… Эти вопросы зашевелились въ голов Могутова, какъ только онъ началъ думать о рабочихъ. Онъ началъ пристально всматриваться въ лица рабочихъ, прислушиваться къ ихъ говору, замчать, что отражается при этомъ на ихъ лицахъ, какими жестами сопровождается ихъ говоръ. И вотъ, вслдствіе этихъ наблюденій, онъ замчаетъ въ каждомъ изъ нихъ много типичнаго, характернаго.

‘Вотъ — дядя…. Онъ старе всхъ, у него длинная, густая борода, а его срые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей, онъ видне всхъ рабочихъ, солидне, умне, боле всхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнніе и обо мн, первый сказалъ: ‘работай, коли есть охота’. Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….

‘Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лиц…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія ясне чмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровенне всхъ, но ты, какъ вс, добрый, не глупый, простой, безхитростный человкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь псн.

‘Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмиваются. Смются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человкомъ’.

Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.

‘Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной форм?— продолжалъ думать Могутовъ.— Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цлый день, обмняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нкогда намъ болтать зря,— ну, и молчимъ, да дло свое длаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкус, да и времени нтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны,— они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имли бы боле смысла…. Но разв въ этомъ ихъ вина?— Виновата бдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вдь я много знаю того, чего имъ, наврно, и во вки вковъ не придется узнать. Съумю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа язык? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?’

Онъ прежде всего остановился на Пушкин. Онъ перебралъ въ ум вс сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ ум басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а вс басни, казались ему написанными только для дтей. Басня ‘Пестрыя овцы и Левъ’ была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, боле обширной, чмъ это слдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ ‘Бжинъ лугъ’, ‘Пвцы’, ‘Хорь и Калинычъ’ и вс ‘Записки охотника’, а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Посл Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаров, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасов.

‘Вотъ, вотъ!… Некрасовъ будетъ хорошо. ‘Коробейники’, или ‘Морозъ — красяый носъ’, или ‘Кому на Руси жить хорошо’ — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ псенъ. Морали нтъ совсмъ,— мораль сама, какъ впечатлніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.

Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ ‘Коробейниками’ Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосфер комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть ‘Коробейниковъ’, обдумывалъ, когда это лучше сдлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе, но онъ никогда не находилъ подхода, вс приступы казались ему дланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ ршилъ, что завтра, посл вечерняго снданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…

‘Они для меня сдлали добро — и не цлковымъ, а живымъ и умнымъ разсказомъ поэта поблагодарю я ихъ. Останутся довольны,— можно будетъ и еще что-нибудь, кром Некрасова, прочитать…. А что бы еще?’ — Не ршивъ этого вопроса, онъ успокоился и заснулъ.

На слдующій за тмъ день Могутовъ заметилъ перемну въ рабочихъ къ себ. Обыкновенно, вставши, умывшись и помолясь образу, рабочіе здоровались съ дядей и хозяйкой, только особенно дружные — между собою. Могутовъ тоже здоровался съ дядей, хозяйкой и съ Дмитріемъ, подавая послднему руку.Въ это же утро, какъ будто по уговору, вс здоровались съ нимъ и онъ имъ всмъ протягивалъ руку. Но кром этой, уже очень замтной, перемны, въ продолженіе дня видно было много и другихъ, не такъ бросавшихся въ глаза, жестовъ, подсматриваній, словъ, мелкихъ услугъ, которыя указывали на происшедшую перемну. И вотъ, ловко стуча молотомъ по камнямъ, сдавленнымъ обернутыми въ тряпки ногами, Могутовъ думалъ о происшедшей перемн къ нему со стороны рабочихъ. ‘За что это,— думалъ онъ,— такая, ясно бросающаяся въ глаза, любовь,— нтъ, не любовь,— любовь, говорятъ, откровенна,— а скоре сильное уваженіе? Они оказали мн услуги, и они же готовы длать для меня все, что только въ ихъ силахъ!… Я заработаю немного денегъ, я пріучу себя въ мускульному, упорному труду въ восемь дней, я познакомлюсь съ простымъ русскимъ человкомъ, съ которымъ мн придется имть дло на фабрикахъ и заводахъ,— и это все чрезъ нихъ, благодаря ихъ же доброт,— и они, вмсто равнодушія, недоврія, даже пренебреженія и т. п., вполн законныхъ чувствъ рабочаго въ барину,— они первые здравствуются со мною!… Да и не это одно: когда я прошу передать мн ведро съ водой, кто-либо изъ нихъ говоритъ: ‘постой, баринъ, я принесу свжей водички’, а кто-нибудь добавитъ: ‘знамо, свженькая водичка — лучше, угости барина….’ Я не замтилъ, что мои оборы пробились въ одномъ мст и голымъ тломъ прижималъ камень, а они замтили — и съ четырехъ сторонъ летятъ ко мн тряпки съ совтомъ употребить ихъ на обору, а то ‘для-че ногу вередить’, какъ сказалъ дядя. Меня обрадовало, что я, увлекшись работою, не замтилъ, что голымъ тломъ прижимаю камень,— Я, какъ дитя, радовался, что огрубла моя кожа, но потомъ я долго слышалъ душевный голосъ дяди: ‘для-че зря ногу вередить?’… И за что все это? Разв за то, что я не убжалъ посл перваго дня?… Но за что же тутъ уважать?… Вдь при этомъ могла бы явиться скоре зависть… И больной Сидорычъ, дйствительно, боле прежняго серчаетъ на меня…’

Онъ долго думалъ надъ вопросомъ и не находилъ отвта. Онъ никакъ не могъ догадаться, что рабочіе въ первый разъ, во всю ихъ жизнь, увидли барина, чуждаго барскихъ замашекъ, желанія порисоваться, потрунить или поучить крестьянина, поддлаться подъ его говоръ или подъ его нравъ, что они въ первый разъ увидли барина молчаливаго, серьезнаго, и притомъ такаго не на час, не на день, а въ продолженіе четырехъ дней, что они въ первый разъ видятъ барина, работающаго ихъ крестьянскую работу упорно, безъ перерыва, съ одинаковою энергіей и добросовстностью въ продолженіе четырехъ дней… А этого всего вполн достаточно, чтобы добрая душа русскаго крестьянина отнеслась съ уваженіемъ къ Могутову, полюбила его. Но даже и эти причины не были ясно формулированы въ головахъ рабочихъ, судя по тому, что, когда дядя захотлъ пить и когда Могутовъ, выливъ воду изъ ведра, стоявшаго въ это время около него, и со словами: ‘погоди, дядя, я принесу свжей воды’, ушелъ съ ведромъ за водой,— между рабочими произошелъ слдующій разговоръ:

— Такъ, такъ, баринъ! Угости, угости дядю свженькой водичкой.

— Дядю каждой долженъ уважать… Знамо, дядя.

— Дядя — какъ дядя, а и баринъ у насъ, неча сказать, хорошій баринъ.

— Баринъ такой, что… Кажись, я бы его… все отдай, да и мало.

— Что такъ больно полюбили?… Смотри, кабы опосля чего…— не договорилъ Птаха.

— Чаво, Птаха, каркать!… Это баринъ душевный,— неча каркать!

— Фальши въ ево нтути.

Все это время погода стояла жаркая и душная, но въ этоть день, когда рабочіе встали посл обда и принялись за работу, жара, кажется, дошла до наибольшаго своего предла, а воздухъ сдлался сильно тяжелымъ, разслабляющимъ. Неохотно двигались руки рабочихъ, не весело щелкали ихъ молота по камнямъ, сильно, во весь ротъ, звалось имъ и Могутову и, несмотря на лнивую работу, потъ ручьями катился по ихъ лицамъ, дрянныя ситцевыя рубахи прилипали къ тлу и были мокры, холодная вода, поглощаемая часто и съ жадностью, не освжала, а еще боле отягощала.

— Душитъ.

— И не сказывай… Брюхо чуть не лопнетъ.

— Пьешь, пьешь, а гляди — опять те къ вод тянетъ.

— Къ ночи Богъ дождикъ дастъ.

— Гляди, кабы ранй не скупался.

— Спалось опосля обда, а ротъ те такъ и тянетъ, ажно скулы трещатъ.

— Эвто оно къ грому.

Въ это время Могутовъ ршилъ читать наизусть ‘Коробейниковъ’. ‘На что лучше,— думалъ онъ.— Чтеніемъ разгоню нудьгу и себ, и имъ’. Ему нришло на мысль спть начало ‘Коробейниковъ’, такъ какъ начало похоже на псню молодаго коробейника, и если похвалятъ, то можно прямо сказать: не хотите ли, молъ, послушать эту псню до конца, а если равнодушны будутъ, то можно и прекратить попытку знакомить ихъ съ ‘Коробейниками’. Но онъ скоро нашелъ пніе фальшивымъ и прямо сказалъ:

— А что, братцы, ходятъ по вашимъ деревнямъ коробейники?

— Какъ не ходить, ходятъ.

— Эвтого добра есть.

— Бабу на деревн не укаравулишь, кабы не эвти купцы.

— Такъ, такъ! Не уберечь бабу, кабы не эвти купцы.

— Хотите,— началъ Могутовъ, когда рабочіе замолчали,— я вамъ разскажу исторію съ двумя коробейниками?

— Разскажите, баринъ, а мы послухаемъ, — сказалъ дядя, первый разъ употребивъ окончаніе множественнаго числа.

‘Не насмшка ли это?’ — испуганно подумалъ Могутовъ и посмотрлъ на дядю и рабочихъ, кром Птахи, злое лицо котораго онъ не хотлъ теперь видть. Рабочіе смотрли на него. Дядя смотрлъ серьёзно. Лица другихъ рабочихъ смотрли съ любопытствомъ, безъ усмшки, которая невольно выдаетъ просто человка и его мысль: гд, молъ, теб знать, кикъ и что длается у насъ, у простыхъ людей?

Могутовъ успокоился, но все-таки съ сильнымъ волненіемъ началъ читать:

Ой, полна, полна коробушка,

Есть и ситцы и парча.

Пожалй, моя зазнобушка,

Молодецкаго плеча!

Выйди, выйди въ рожь высокую,

Тамъ до ночки погожу,

А завижу черноокую,—

Вс товары разложу.

Цны самъ платилъ не малыя,

Не торгуйся, не скупись:

Подставляй-ка губки алыя,

Ближе къ молодцу садись.

Онъ остановился, чтобы перевести духъ, такъ какъ волненіе стснило дыханіе, но эта остановка оказалась кстати. Посл прочитанной имъ удалой, самонадянной псни или думы молодаго парня начинался стихъ поэта-повствователя, и для оттненія одного отъ другаго, необходима остановка и измненіе голоса. Онъ опять посмотрлъ на рабочихъ. Рабочіе медленно и тихо постукивали молотами и смотрли попрежнему, одинъ только Птаха упорно и зло смотрлъ и по его искривленному рту можно было заключить, что онъ, какъ ястребъ, караулилъ Могутова, чтобы напасть на него, поднять на смхъ, доказать, что ложь и чепуха — рчь барина о коробейникахъ, что гд же барину знать, какъ ведутся дла на деревн. Птаха не зналъ, что устами Могутова говорило вщее слово поэта, который самъ прошелъ горе и нужду, который зналъ народное горе и радость и повдалъ, міру о нихъ въ дивныхъ стихахъ, какъ не повдать о своемъ гор и радостяхъ самому народу. Могутовъ оправился и продолжалъ чтеніе почти безъ волненія:

Вотъ и пала ночь туманная:

Ждетъ удалый молодецъ.

Чу, идетъ!.. пришла желанная,—

Продаетъ товаръ купецъ.

Катя бережно торгуется,

Все боится передать.

Парень съ двицей цлуется,

Проситъ цну набавлять.

Робость окончательно покинула Могутова. Онъ самъ увлекся правдивымъ, звучнымъ стихомъ поэта, и ему невольно сообщался тотъ творческій даръ, который посщаетъ актера и чтеца, когда они проникаются вполн своею ролью и, безсознательно, по вдохновенію, мняютъ голосъ, жесты,— словомъ, все то, что заставляетъ зрителя и слушателя не видть актера, а видть того героя, котораго изображаетъ актеръ,— слышать только то, что читаетъ чтецъ, позабывъ самого чтеца. Въ такую роль чтеца вошелъ Могутовъ. Онъ, какъ бы ему самому жаль было разставаться съ только-что нарисованною картиною поэта, гд нтъ роскошной обстановки, гд краски просты, но гд жизнь ключомъ бьетъ въ двухъ лицахъ,— продолжалъ:

Знаетъ только ночь глубокая,

Какъ поладили они.

Распрямись ты, рожь высокая,

Тайну свято сохрани!

Онъ опять остановился, но не за тмъ, чтобы посмотрть, какъ слушаютъ рабочіе, а какъ останавливается, уходить въ себя всякій человкъ посл сильнаго впечатлнія. Дале онъ читалъ горячо, какъ бы читаемое вырывалось изъ его собственной души, отъ восхищенія предъидущею картиной:

Ой, легка, легка коробушка,

Плечъ не ржетъ ремешокъ!

А всего взяла зазнобушка

Бирюзовый перстенекъ.

Далъ ей ситцу штуку цлую,

Ленту алую для косъ,

Поясокъ — рубаху блую

Подпоясать въ снокосъ…

Все поклала ненаглядная

Въ коробъ, кром перстенька:

‘Не хочу ходить нарядная

Безъ сердечнаго дружка!’

То-то дуры, вы, молодочки!

Не сама ли принесла

Полуштофчикъ сладкой водочки,

А подарвовъ не взяла?…

Такъ постой же! Нерушимое

Общаньице даю:

У отца дитя любимое!

Ты попомни рчь мою:

Опорожнится коробушка,

Подъ Покровъ домой приду

И тебя, душа зазнобушка,

Въ Божью церковь поведу…

Когда Могутовъ читалъ:

Эй, едорушки! Варварушки!

Отпирайте сундуки!

Выходите къ намъ, сударушки,

Выносите пятаки!—

рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:

Подошла война проклятая,

Да и больно ужь лиха.

Гд бы свадебка богатая —

Цапъ въ солдаты женила!

Врагъ дуритъ — народу горюшко!

Точитъ русскую казну,

Краситъ кровью Черно морюшко,

Корабли валитъ во дну.

Переводъ свинцу да олову,

Да удалымъ молодцамъ…

Весь народъ повсилъ голову,

Стонъ стоитъ по деревнямъ.

Ой, бабье неугомонное

Полно взапуски ревть!.

Причитанье похоронное

Надъ живымъ-то рано пть.

Не уймешь ихъ… Какъ отптаго

Парня въ городъ отвезутъ

Бабы сохнутъ съ горя этого,

Мужики въ кабакъ идутъ….

пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдльной искренностью, которая бываетъ такъ рдка даже въ актер, во время которой актеръ забываетъ все и посл которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гд онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлере. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.

Стелетъ ленъ, а неотвязная

Дума на сердц лежитъ:

‘Какъ другая двка красная

Молодца приворожитъ?…

Какъ измнитъ?… Какъ засватаетъ

На чужой на сторон?…’

И у двки сердце падаетъ:

‘Ты женись, женись на мн!

Ни теб, ни свекру-батюшк

Николи не согрублю,

Отъ свекрови, тоей матушки,

Слово всякое стерплю.

Не дворянка, не^: купчиха я,

Да и нравомъ-то смирна,

Буду я невстка тихая,

Работящая жена.

Ты не нудь себя работою:

Силы мн не занимать,—

Я за милаго съ охотою

Буду пашенку пахать.

Ты живи себ гуляючи

За работницей-женой,

По базарамъ разъзжавши,

Веселяся, псни, пой!..

А вернешься съ торгу пьяненькій,

Накормлю и уложу:

‘Спи, пригожій, спи, румяненькій!’

Больше слова не скажу.

Видитъ Богъ, не осердилась бы,

Обрядила бы коня,

Да къ теб и подвалилась бы,—

Поцлуй, дружокъ, меня!…’

Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лел, которая, гд-то далеко, скучаетъ о немъ, такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейник. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человка.

И человкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ?— Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рчью,— какъ не захотлъ онъ, посл отказа любимой имъ двушки,— любимой со всмъ пыломъ и страстью молодости,— искать другую, не захотли его дерзкія, самоувренныя рчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ,— какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ город еще самоувренне, еще задорне, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувренность и… и скоро превратился онъ, когда-то ‘сорви-голова’ добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины ‘Коробейниковъ’ и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!…

Думы двичьи, завтныя,

Гд васъ вс-то отгадать!…

Легче камни самоцвтные

На дн моря сосчитать

продолжалъ читать дале Могутовъ.

Безъ перерыва со стороны слушателей дочиталъ онъ до конца эту живую, какъ сама жизнь, эту могучую и сильную, какъ могучъ и силенъ русскій народъ, но грустную поэму, какъ грустна жизнь русскаго народа. Подъ конецъ чтенія онъ усталъ и голосъ его немного хриплъ, когда онъ читалъ:

И мірскія, и питейныя

Тотчасъ власти собрались.

Молодцу скрутили рученьки:

‘Ты вяжи, вяжи меня,

Да не тронь мои онученьки!’

— Ихъ-то намъ и покажи!…

Поглядли: подъ онучами

Денег съ тысячу рублей —

Серебро, бумажки кучами.

Утромъ позвали судей.

Судьи тотчасъ все довдали

(Только денегъ не нашли!),

Погребенью мертвыхъ предали,

Лсника въ острогъ свезли…

Рабочіе продолжали сидть молча. Могутовъ утеръ рукавомъ рубахи потъ съ лица и началъ стучать молотомъ по камнямъ. Онъ доволенъ былъ молчаніемъ рабочихъ. Онъ зналъ по себ, что когда глубоко бываетъ пораженъ человкъ виднным или слышаннымъ, то невольно входитъ внутрь самого себя и только долго спустя раздляетъ свои впечатлнія съ другими,— и онъ приписывалъ, и, кажется, безошибочно, молчаніе рабочихъ этому самодумью,— и былъ доволенъ, и бойко стучалъ его молотъ по камнямъ, хотя сиротливо и скучно разносились кругомъ его одинокіе удары. Прошло минуты дв. Вотъ слышно уже два стучащихъ молота, потомъ три и скоро защелкали молотами вс рабочіе,— защелкали порывисто и скоро,— и только молотъ Птахи, начавшій стучать посл всхъ, стучалъ не въ тактъ съ другими: онъ отставалъ и на два удара другихъ рабочихъ слышался его одинъ ударъ. Разбитые нервы Птахи не скоро приходили въ свое обыкновенное состояніе и нехотя они поднимали его руки съ молотомъ, и тихъ былъ ударъ его молота.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Кто скрывается часто подъ видомъ немолодой горничной богатаго барскаго дома.

За полчаса до начала чтенія Могутова изъ парка вышла женщина. На видъ ей было лтъ подъ двадцать пять, а по костюму она походила на не очень молодую старшую горничную или ключницу, которыя бываютъ въ домахъ знатныхъ помщиковъ и богатыхъ сановниковъ. На ней не было кринолина, которые носили въ то время вс женщины въ городахъ, отъ старой и дряхлой барыни до маленькой семи-восьмилтней барышни…. Но черное шерстяное платье женщины, вышедшей изъ парка, не висло на ней такою дудкой, какъ висятъ платья на пожилыхъ уже совсмъ старшихъ горничныхъ и ключницахъ, которыя лтомъ поверхъ рубахи надваютъ только платье, такъ какъ въ юбкахъ имъ уже очень жарко, а франтить имъ не къ лицу, но которыя безъ большаго чернаго кашемироваго платка на ше никакъ не могутъ обойтись, считая его необходимою принадлежностію своихъ лтъ и своего солиднаго званія, и который, т. е. платокъ, он носятъ всегда, какъ носятъ всегда ленточку, манисты или крестикъ на ше всякая молоденькая женщина, какъ носитъ всегда аксельбанты офицеръ генеральнаго штаба… Такой черный кашемировый платокъ, былъ и на вышедшей изъ парка женщин. Лицо ея выглядывало солидно, взглядъ покойный, губы плотно сжаты, темные волосы зачесаны гладко въ косы и косы сложены на затылк и приколоты чернымъ костянымъ гребнемъ. Цвтъ лица — здоровый, кожа чистая, слабо смуглая и на лиц не игралъ румянецъ, который — искуственный или естественный — всегда играетъ на лицахъ барынь такихъ лтъ, какія имла она. Только тонкія черныя брови и черныя большіе глаза ея, смотрвшіе боле смло, чмъ бы это слдовало для горничной, да еще книга въ рукахъ — наводили на вопросъ: точно ли она принадлежитъ къ штату, богатаго сановника.

Женщина сла подъ самымъ близкимъ къ рабочимъ деревомъ, развернула книгу и начала читать ее. Она почти каждый день въ этомъ мст и въ это время читала книгу, въ продолженіе нсколькихъ часовъ. Рабочіе и Могутовъ видли ее, но не обращали на нее особаго вниманія.

Когда Могутовъ кончилъ чтеніе и рабочіе начали уяже стучать молотами, женщина подошла къ нимъ.

— Извините,— начала она, обращаясь къ Могутову,— что я вамъ помщаю. Мн хотлось…

Она замялась. Ея большіе черные глаза, смотрвшіе на Могутова, вдругъ опустились, когда онъ, въ своемъ грязномъ, неприличномъ въ присутствіи женщины, наряд, положивъ молотъ на плечо, вскинулъ на нее свои большіе глаза. Она машинально ворочала въ рукахъ книгу и улыбалась, какъ улыбается школьникъ, когда нежданное появленіе наставника застало его за производствомъ смшной штуки надъ товарищемъ, когда онъ робко и заикаясь говоритъ, что это не онъ, ей-богу не онъ, но не успвшая сгладиться отъ веселой штуки улыбка на его лиц выдаетъ его.

— Я вотъ тутъ встртила, кажется, французскую фразу… Я хотла,— я не знаю языковъ,— хотла продолжать чтеніе безъ перевода, но слдующее выходить непонятно,— говорила она съ перерывами.— Мн показалось,— я вонъ тамъ въ лсу читала,— что вы знаете французскій языкъ и будете такъ добры, что не откажетесь перевести мн… Я вамъ скажу за это великое спасибо!— закончила она, сказавъ послднюю фразу отъ души, какъ умютъ говорить только женщины, когда желаютъ, чтобы просьба ихъ была непремнно исполнена.

Могутовъ былъ плохой знатокъ женской мимики. Ему казалось, что улыбка на лиц женщины — насмшка надъ нимъ и надъ его чтеніемъ ‘Коробейниковъ’, которое она, наврно, слышала, сидя такъ близко отъ рабочихъ. Ему стало досадно, онъ хотлъ отвтить, что столько же знаетъ толку въ иностранныхъ языкахъ, какъ свинья въ апельсинахъ.— ‘Но зачмъ и буду лгать?— надумалъ онъ.— Да и за что отвчать ей грубо? Пусть смется. Я не виноватъ, если вышло смшно… И она не виновата, если иметъ впечатлительные нервы…’

— Давайте!— сказалъ онъ громко.— Коли не очень трудныя фразы, переведу.

Она открыла книгу и пробжала строки.

— Я сейчасъ найду, сказала она и начала скоро перелистывать страницы.— Вотъ это, подавая книгу и держа палецъ на французскихъ фразахъ, сказала она.

— J’aimate les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui tait beau,— прочиталъ онъ и перевелъ.

— Вотъ еще здсь, она опять скоро перелистовала страницу.

— Est ce ma faute, si je (route parient les bornes, si ce qui est fini n’а pour moi aucune valeur?— прочелъ онъ и перевелъ, когда она отыскала эти фразы въ книг и подала ее.

— Такъ скверно, когда не знаешь языковъ,— говорила osa.— Просто хоть перестань читать многія русскія книги. У меня на дому съ десятокъ книгъ отложено въ сторону, потому что въ нихъ встрчаются французскія и нмецкія фразы… Вы, вроятно, и по-нмецки знаете?

— Немного знаю,— нехотя отвтилъ Могутовъ и приподнялъ молотъ.

— Какая я чудачка!— продолжала женщина.— Я еще не сказала вамъ спасибо, какъ общала, а ужь опять имю къ вамъ просьбу… Очень, очень вамъ благодарна! Великое спасибо вамъ!— горячо сказала она и протянула ему свою руку.

Онъ опустилъ молотъ, посмотрлъ на свою руку и, найдя ее грязною и потною, вытеръ объ рубашку, взялъ ею руку женщины и, какъ всегда, пожалъ ее крпко.

— Не можете ли вы помочь мн перевести иностранныя фразы и въ другихъ книгахъ? Я бы была премного благодарна… Я отсюда живу очень близко: пятый домъ отъ угла, на правой сторон вотъ той улицы,— указывая на ближайшую къ мосту улицу, говорила она.— На дом вывеска: ‘Акушерка Ашутина’ — это и есть я. Можетъ-быть вы сегодня, зайдете?

Могутовъ молчалъ. Онъ вспомнилъ о тхъ пустыхъ фразахъ, переводъ которыхъ сдлалъ, и думалъ, что, вроятно, для такихъ же пустыхъ фразъ она проситъ его и на домъ, но когда она назвала свою фамилію, ему показалась она знакомой и онъ думалъ: гд онъ слышалъ подобную фамилію?

— Такъ вы зайдете сегодня?— опросила акушерка робко.

— Хорошо, зайду,— сказалъ онъ, не ршивъ, гд онъ слышалъ фамилію Ашутиной…

— Благодарю васъ!… Пока до свиданья,— сказала акушерка и хотла идти.

— А вы, барыня, нашего барина чайкомъ напойте,— обратился Дмитрій къ акушерк,— а то мы его до васъ не пустимъ.

Онъ сказалъ это серьезно, какъ будто и впрямь могъ не пустить барина, если акушерка не пообщаетъ угостить барина чаекъ. Вс улыбнулись.

— Хорошо. Я непремнно угощу вашего барина чаемъ. Можетъ и вы бы зашли ко мн, вмст съ бариномъ, на чай?— улыбаясь сказала акушерка, доврчиво глядя на Дмитрія.

— Благодаримъ покорно. Вотъ ужо баринъ навчитъ на языкахъ болтать, то мы за барина къ вамъ на чаекъ хаживать будемъ,— отвтилъ тоже улыбаясь Дмитрій.

— Ну, такъ прощайте, господа,— сказала она, и пошла тихой походкой. Дорогой она думала, какъ это иной разъ длается, все вдругъ, и не такъ, какъ предполагалось, а между тмъ — тоже очень недурно. Она хотла подойти и прямо попросить, Могутова къ себ на короткое время для нкотораго, очень важнаго дла, а какъ подошла, то и струсила. ‘Богъ знаетъ, откуда взялся французскій языкъ, просьба перевести сейчасъ и потомъ — перевести на дому… Но, во всякомъ случа, вышло, недурно, даже очень хорошо. Звать такъ, Богъ всть зачмъ, было бы странно, а такъ — вышло очень хорошо… Но какая я до сихъ поръ барышня,— краснла, заикалась!… Придетъ ли онъ?… А я отгадала, что онъ изъ ученыхъ… Придетъ ли?— Придетъ’ — подумала она и вдохнула.

А рабочіе, посл ухода акушерки, начали полудновать.

— А што, Митро, наши бабы такъ-то тужатъ на деревн?— сказалъ Иванъ подъ конецъ ды.

— А какъ знать… Може которой и на свт нту,— серьезно отвчалъ Дмитрій.

— Дядя Сидорычъ, а дядя Сидорычъ!— говорилъ Иванъ, глядя на Птаху.— Што, у те на деревн баба есть?

— Чаво?— сердито прохриплъ Птаха.

— Баба, говорю, на деревн есть, аль нтъ?

— А теб што?

— Мн-то?… Мн ничего,— такъ говорю.

Рабочіе сли за работу.

— Пойдемъ, Сидорычъ, коробъ носить,— сказалъ Яковъ.

— Дло,— сказалъ Дмитрій.— А капиталъ у васъ есть?

— У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?

Птаха сидлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру, но ихъ участіе еще боле раздражало его. Посл вопроса Якова о капитал онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.

— Куда эфто, Сидорычъ?— спросилъ дядя.

— Куды?… Въ кабакъ — вотъ куды!— рявкнулъ Птаха въ отвтъ.

— Загулялъ теперь Сидорычъ,— сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слдъ простылъ.

— Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки,— сказалъ Дмитрій.

— Такъ, такъ!— вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себ въ затылк.

Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все боле и боле удушливымъ,— съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.

—Будя дождь.

— Какъ не быть,— ишь како!…

— А што, дядя, утекать, аль нтъ?

— Покрошимъ пока што,— отвчалъ дядя.

Могутовъ сидлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ, но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ,— только не сегодня, а завтра или посл-завтра,— онъ началъ думать о Птах, о причин его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрик, на которой, какъ въ раю, нтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.

— А што, дядя, помнишь ты эфту войну?— спросилъ Иванъ.

— Гд не помнить,— не махонькій о той поры былъ!— сказалъ дядя.

— Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была?— спрашивалъ Иванъ.

Дядя молчалъ.

— Разкажь, дядя, про войну!— сказалъ Дмитрій.

— Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было,— отвтилъ дядя.

Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигд тучи въ пурпуровые цвта,— рано наступили сумерки.

— Шабашъ!— крикнулъ Дмитрій.— Нудьга, а не работа,— шабашъ!

— И то пора,— сказалъ дядя.

— А къ барышн, знать, не пойдете?— спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартир и онъ шелъ съ ними вмст.

— Надо пойти,— сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

— Сходите, баринъ, сходите,— говорилъ дядя,— а мы ужо вечер оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.

— Ну, такъ прощайте пока,— сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

II.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, срая дощечка, съ надписью на русскомъ и нмецкомъ языкахъ: ‘Акушерка М. П. Ашутина’,— былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На двор играли два мальчика лтъ по девяти.

— Какъ мн пройти къ акушерк Ашутиной?— спросилъ онъ у мальчика.

— Къ тет Маш?… Вонъ туда,— указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ.— Я васъ провожу къ тет Маш.

— А вы ей племянникомъ будете?— спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслдъ за нимъ по лстниц.

— Нтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ,— стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порог появилась акушерка.

— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мшаешь пройти,— беря мальчика за руку и потянувъ его въ себ, сказала акушерка.

— Я пойду, тетя Маша,— тамъ Гриша дожидается.

— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

— Прощайте, тетя Маша!— кричалъ мальчикъ, сбгая съ лстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ род кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свта лампы.

— Позвольте вашу шляпу,— беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка.— Я васъ посажу вотъ сюда,— слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она,— а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мн страшно сть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась?— наливая чай въ стаканы, спросила она.

— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю,— оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ плать и казалась совсмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестли и смотрли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на голов не были заколоты гребнемъ на затылк, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою,— и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвтъ волосъ, вмст съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую близну, на щекахъ замтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имла и тни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо боле самостоятельное положеніе въ обществ.

‘Совсмъ другой стала’,— подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освщена лампой. По средин одной стны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бдою, чистою скатертью, на стол — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стнъ — шесть стульевъ. Стны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рчи, отъ которыхъ она полна нги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завшана черной каленкоровою занавской, подобранною по средин и отведенною къ одной сторон, такъ что, присмотрвшись, можно было замтить въ этой комнат неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стн, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Блянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго, на этажерк лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

— Я очень люблю чай,— говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ,— и для меня чаепитіе — священнодйствіе… Лампа должна горть ярко, самоваръ — блестть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидть вотъ такъ,— и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрло въ потолокъ.— Потомъ я начинаю припоминать прошедшее,— сперва, какъ я были маленькой двчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю,— сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотла опять наливать его, но, посмотрвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умютъ смотрть только женщины и которымъ он повелваютъ всегда сильне, чмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ.— Я просить васъ не буду,— казалось, говорилъ взглядъ акушерки,— но если вы не будете пить и сть, то нарушите мое священнодйствіе, и я тоже не буду пить и сть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрть на васъ.

Онъ сидлъ прижавшись къ спинк дивана, какъ человкъ посл дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату,— сидлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидлъ дтски-наивный гнвъ на ея лиц, вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: — ‘извольте, я буду сть и пить, только не трогайте меня, дайте мн покойно смотрть, а вы говорите, смйтесь, только не отходите отъ меня’. Онъ началъ скоро сть буттербродъ и пить чай.

— Прекрасно,— беря отъ него стаканъ и наливая ему и себ чай, начала она.— Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!… Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру,— она смотрла на гравюру лермонтовскаго демона,— нтъ прежнихъ демоновъ? Буда двался полный сарказма Мефистофель? Гд тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гд герой-гражданинъ, сатана Мильтона?— Пропали, ихъ нтъ! И мн становится жаль, что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сренькой, буржуазной… И мн начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины, они улыбаются, что-то говорятъ, что-то длаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ,— вдь я сама женщина,— и до меня доходятъ все одни и т же слова: ‘J’aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai tait beau’. Я присматриваюсь къ ихъ дятельности и вижу, что вс эти ‘женщины возятся, точно блка въ колес, въ самыхъ мелочныхъ воззрніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубк лса, что имъ и въ голову не приходило быть чмъ-нибудь лучшимъ птички, вчно охорашивающейся, вчно порхающей съ мста на мсто по влеченію прихоти, что нкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негд взять мелочей, въ которыхъ он полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты’ {‘Феликсъ Гольтъ, радикалъ’, романъ Джорджа Элліота. Спб. 1867 г., стр. 123.}. Женщины становятся мн противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дятельности и вижу, что ‘мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ’ {Тамъ же, стр. 124.}, въ которомъ нтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мн становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свтъ дти… Мн становится противно, гадко, я вскакиваю,— она вскочила со стула,— и вотъ такъ начинаю ходить по комнат.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнат, порывисто поворачиваясь у стнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустли.

— Потомъ я сажусь опять на мсто и пью чай,— сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрла на Могутова тмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча дятъ буттерброды и пьютъ чай.

— Потомъ,— продолжала она,— когда стаканы были выпиты и опять налиты,— я сажусь въ прежнюю позу,— она опять сла, откинувшись на спинку стула,— и громко декламирую:

Охъ, будетъ съ насъ купцовъ, кадетовъ,

Мщанъ, чиновниковъ, дворянъ,

Довольно даже съ насъ поэтовъ,

Но нужно, нужно намъ гражданъ!

Но гд-жь они?…

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:

А если есть онъ между нами,

Какими плачетъ онъ слезами!…

— затмъ моя поза мняется,— продолжала она, опять немного помолчавъ,— я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать,— мн сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мн сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха!— засмялась она громко.

— Отчего вы не разбойникъ и не душите меня?— спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смхомъ.

— Отчего же вы не спросите причину моей веселости?— продолжала она, успокоясь отъ смха.—Я нашла гражданина, который былъ ‘даже чуждъ душ поэта’, и этому радуюсь… Нарисовать вамъ его?… Онъ крпокъ тломъ, суровъ на видъ, не у него добрые, хотя и задумчивые, даже немного угрюмые глава. Онъ работаетъ съ простымъ народомъ его тяжелую работу и въ то же время развиваетъ его голову, но не душу,— душа народа всегда была лучшею душой… Онъ развиваетъ головы рабочихъ, чтобы потомъ измнить къ лучшему жизнь съ помощью рабочихъ, такъ какъ гражданинъ понялъ, наконецъ, что безъ участія народа онъ ничего не можетъ сдлать для блага родины, для счастья всхъ людей…

— Знаете ли что?— начала она опять немного погодя и гораздо живе.— Вотъ я завяжу узелокъ на одномъ конц платка, потомъ вотъ такъ возьму платокъ,— она взяла платокъ такъ, что поверхъ руки видны были только четыре коротенькихъ кончика, угловъ платка,— и вы выберите, какой хотите кончикъ, потомъ я пущу платокъ, и если на вашемъ кончик будетъ узелокъ, то вы первый познакомите меня съ собой, а если нтъ, то я начну первая знакомить васъ съ моей персоной. Хотите?

Онъ сидлъ по-прежнему, но вотъ ему показалось, что отъ него требуютъ чего-то страшнаго, и онъ сдвинулъ брови.

— Нтъ, нтъ, я не хочу слушать! Я буду первая начинать,— замтивъ измненіе его лица, продолжала она.— Только и буду при этомъ ходить, и она начала тихо ходить по комнат и знакомить ‘съ своею персоной’.

‘Я была крпостной двкой у князя…. Мн было тогда пятнадцать лтъ, я знала русскую грамоту и жила съ своими господами въ Петербург, когда былъ объявленъ манифестъ о вол. Мои господа давали мн большое, по ихъ словамъ, жаловавье, шесть рублей въ мсяцъ, и просили остаться по-прежнему горничной при барышняхъ, но я, какъ отъ розогъ, убжала отъ нихъ. Въ то время въ Петербург были воскресныя школы, и я, сама не помню какъ, очутилась тамъ, а оттуда пошла на квартиру, гд жило много такихъ же, какъ и я, только-что освобожденныхъ, крпостныхъ двушекъ. Днемъ насъ учили студенты и профессора, а вечеръ и до полночи смлыя и бойкія изъ насъ,— а я была такой,— на квартирахъ у студентовъ слушали чтеніе нашихъ поэтовъ, горячія рчи объ ихъ произведеніяхъ, о цли жизни и о свобод, равенств и братств, какъ говорили, смясь, студенты… Дорогое, невозвратно прошедшее время!’

Она сла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.

‘Здсь душно’,— сказала она и посмотрла на окна. Окна были отворены, на двор было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодлъ.

‘Кажется, такъ голодный не бросается на хлбъ, какъ я и подобныя мн бросились на ученье,— продолжала она, опять заходивъ по комнат.— Чрезъ два года я знала французскій и нмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умла играть, но пла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемнилось, ты Богъ видитъ зачмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слдуемъ за ними…. Солдаты, смхъ, крикъ…. на площадк около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крпости внизъ по Нев и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю псенку?

И, не дожидаясь отвта, она запла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты:

Свобода!… Друзья поскорй собирайте пожитки,

Теперь мы избавились пытки.

Свобода!… Скажите, какому въ Европ народу

Давали такую свободу!…

Она сла на стулъ, щеки ея горли яркимъ румянцемъ, высокая грудь тяжело дышала, глаза сильно блестли, а округленныя руки, какъ веромъ, махали концами толстыхъ черныхъ косъ. Лицо ея строго смотрло на гравюру, глаза горли гнвно, грудь порывисто дышала, она встала и медленно заходила по комнат.

‘А мы — я и такія, какъ я — мы плакали, ломали руки, сильно учились и берегли свою невинность и свободу…. Жизнь длалась все скучнй и скучнй, пошли выходъ концессіи, усилилось чтеніе газетъ и уменьшилось число толстыхъ журналовъ, вмсто орловъ, улетвшихъ далеко, ползли изъ щелей самыя мелкія мошки и букашки.

‘Теперь я считаюсь лучшей акушеркой въ город, имю большую практику и, кром того, перевожу для одного журнала англійскіе романы. Я къ вамъ подходила сегодня съ корректурными листами ‘Феликсъ Гольтъ’ Элліота въ моемъ перевод, изъ котораго сейчасъ говорила вамъ длинныя тирады о мужчинахъ и женщинахъ…. Что же вамъ еще добавить?… Ну, я люблю гулять въ парк, люблю тамъ, подъ деревьями, читать, люблю слушать, какъ говорятъ рабочіе свои короткія и очень ужь нехитрыя фразы… У меня шевелятся въ это время мысли… много мыслей’.

Она немного помолчала и сла рядомъ съ нимъ на диванъ.

— Потомъ я увидла васъ среди рабочихъ,— начала она опять тихо, съ перерывами, но не робко,— и долго, цлые дни, смотрла на васъ, на ваше суровое и вмст съ тмъ доброе лицо… Потомъ я не могла отогнать мыслей своихъ отъ васъ… Я слышала, какъ вы читали ‘Коробейниковъ’ сегодня…. Я подошла къ вамъ, просила зайти во мн…. Теперь сижу около васъ… Хочу цловать тебя!— громко и внятно выговорила она и, обхвативъ его шею руками, горячо поцловала его, а потомъ голова ея склонилась ему на плечо.

Онъ по-прежнему сидлъ, прижавшись въ спинк дивана. Онъ слышалъ все, но ему казалось, что это происходитъ во сн, и онъ боялся пошевельнуться, чтобы не улетлъ сладкій сонъ. Прошла минута. Она подняла голову съ его плеча, тихо и бережно повернула его голову лицомъ въ своему лицу и молча смотрла на него.

— Да, я люблю тебя!— заговорила она, продолжая всматриваться въ него.— Люблю какъ брата, друга, любовника… Какой мужественный видъ у моего любовника!… Но у него добрые, угрюмо-мягкіе глаза, какъ у двушки,— сказала она подумавъ.— У него морщина на умномъ лбу,— онъ много любитъ думать, думы глубоко западаютъ и сильно волнуютъ его… Да, я люблю тебя!… Говорю это громко и безъ краски стыда, но съ сладкимъ и скорымъ біеніемъ сердца.— Она притянула его голову къ себ, поцловала его въ лобъ, потомъ хотла отвести его голову, но голова не слушалась бережнаго и легкаго усилія ея рукъ. Онъ порывисто обнялъ ее, прижалъ къ себ и страстно, горячо осыпалъ ее поцлуями….

Прошла минута, другая. Голова ея лежала у него на груди, онъ гладилъ рукою ея волосы и тихо говорилъ.

— Я тоже одинъ. Я тоже буду любить тебя, моя дорогая! Ты будешь моимъ другомъ, моей гражданской женой…. Я тоже все только читалъ и учился, слушалъ, смотрлъ, думалъ и только… Не покидай меня, люби меня!… Ты не покинешь меня, да? Да, дорогая моя?— и онъ опять цловалъ ее….

А на двор разразилась гроза, не предупредивъ о себ даже самымъ легонькимъ втеркомъ. Ударъ за ударомъ разносились съ грохотомъ кругомъ, гремлъ громъ, почти безъ перерыва, молніи освщали землю и лилъ ливмя дождь. Гроза продолжалась долго. Долго молніи освщали чрезъ открытое окно комнату въ мезонин, но пусто было въ ней….

III.

Гроза прошла и къ началу третьяго часа ночи небо было чисто отъ тучъ. Въ это время акушерка, въ короткой блуз и въ туфляхъ, вышла изъ спальни. Она подошла къ окну. Было видно далеко отъ ночной зари, во восхода солнца еще не было и признаковъ. Она улыбнулась и подошла къ самовару, протянула къ нему руку, но не взяла его,— руки опустились и она медленно и тихо пошла посмотрть на спящаго Могутова, подняла занавсъ и стала около нея. Въ комнат было темно. Она взяла свчу съ. этажерки, зажгла ее и, со свчой въ рук, опить стала у приподнятаго занавса. На постел, бокомъ, лежалъ Могутовъ, положивъ подъ голову одну руку, а другую откинувъ на сторону, голая, смуглая, грудь его тихо дышала, глаза закрыты, лицо блдно, одяло сползло въ одну сторону. Ей вспомнилась Селина ‘Африканки’ Мейрбера, когда она въ тюрьм поетъ колыбельную псню надъ спящимъ Васко-де-Галеосо.

‘Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко,— думала она.— Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!… Я — твоя Селина, я ничего не пожалю для тебя’,— и она тихо, тихо запла псню Селины надъ спящимъ Васко:

Солнца сынъ, мой ненаглядный,

На груди моей усни!

Ты, листъ лотоса Священный,

Его вжды осни!

‘Но я разбужу его,— подумала она.— Да, я буду твоей любовницей, но не женой,— продолжала она думать.— Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смлый путь… Боже!— она тихо склонилась на колни,— если Ты видишь, если Ты есть на неб, дай ему и мн силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины!— глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колняхъ,— довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?!— сильно блдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрть на фотографіи, думала она.— Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!… Уже много,— о, страшно-много было ихъ!… Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родин, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!’…. Изъ глазъ ея полились слезы….— ‘Есть времена, есть цлые вка, въ которые нтъ ничего желанне, прекрасне терноваго внка’… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь,— утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой,— что бы ни грозило ему, я не буду помхой его цлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!’

Она встала съ колнъ, посмотрла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распвая колыбельную псню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свчк и, когда спички разгорлись, опустила ихъ въ самоваръ. ‘Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой’ — начала она было напвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного дале отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика блый хлбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарзала хлба, положила на тарелку масло, обрзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ киплъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.

‘Кажется, все въ порядк’, осмотрвъ столъ и комнату, подумала она, и еще осторожне вошла въ спальню и вернулась оттуда съ своимъ платьемъ, складнымъ зеркаломъ и гребешкомъ. Она улыбалась, когда, глядя въ зеркало, поправляла свои волосы и когда, одвшись совсмъ, еще разъ посмотрла въ него. Она подошла къ растворенному окну. Востокъ начиналъ алть, гд-то на двор птухъ прохлопалъ крыльями и его громкое кукареку нарушило мертвую тишину уходящей ночи. ‘Я пойду пройдусь’, сказала она самой себ и осторожно пошла опять въ спальню. Вернувшись оттуда съ платкомъ, будильникомъ, бурнусомъ и календаремъ, она посмотрла, въ которомъ часу восходитъ солнце, поставила будильникъ на полчаса посл восхода, покрыла голову платкомъ, надла бурнусъ, заперла дверь, положила ключъ въ карманъ и вышла на улицу.

Было свтло, замтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улиц было тихо, свжо и легко дышалось. Она, продолжая напвать ту же псенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторон, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

‘Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя,— думала сидя она.— Мы вс досел были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!… Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!… На этомъ мст онъ и сегодня будетъ сидть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здсь, слжу за тобой,— я знаю хорошо твой день здсь’. Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила,— и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замчала.

— Какой чортъ тамъ возится?— разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста.— Кажись, лапотники еще не приходили,— какому лшему возиться тамъ?— бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфес шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ.— Можетъ убійство… Проклятая служба!… Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься?— подозрительно обходя клтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

— Да,— продолжая бросать и носить камни, отвтила она.

— А по какой это надобности и для какой это цли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься?— подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже боле мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное — убійства, не было пока видно.

— Мн не спалось,— пошла гулять. Пришла сюда,— захотлось камни бросать. Я видла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ,— авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горло румянцемъ и имло самый беззаботный видъ.

— Экое счастіе, парню выпало!— совершенно успокоясь и подсмиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой.— Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

— И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свсилась на перила и, напвая все ту же псенку, безъ мыслей смотрла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ сн съ дивными грёзами, едва замтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту прохала телга.

— А эфто знаемая барыня,— услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

— Здраствуйте вамъ, барыня!— говорили нкоторые и вс приподнимали шапки.

— Добраго утра вамъ!— отвчала она.

— А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ?— спросилъ Дитрій.

— Нтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

— Пущай его поспитъ.

— Пущай на здоровье поспитъ.

— Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ,— сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

IV.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрлъ кругомъ. Въ спальн было темно, но чрезъ приподнятый занавсъ видна была свтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

‘И это любовь!— думалъ онъ.— И это — то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для врнаго изображенія?!…’

Онъ сдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его голов начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рчи героинь, ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смлая и врующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: ‘я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга,— больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмст любить не могутъ!…’

‘Гд ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлнію и бросилась на него?… Нтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измнитъ мн. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ голов, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здсь?… Нтъ, я люблю ее… Леля — сестра и только…’ Грудь сжалась по привычк, какъ длалось это прежде, при воспоминаніи о сестр.

Онъ отгоняетъ мысли объ Лел и начинаетъ думать о ней, о себ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дйствительная любовь, его гражданская на самомъ дл жена, какъ живая, сидитъ на стул противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рчь. Лицо его приняло веселый видъ.

‘Да, это — любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мн улыбнулись счастье и любовь!… Я теперь не одинъ и меня любятъ’.

Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ зал было свтло и свжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замтилъ приготовленный для чая столъ, шумвшій самоваръ, ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гд ему бросилось въ глаза блое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лстницу.

— Вы меня заперли?… Ну, хорошо,— сказалъ онъ громко, думая, что она за дверьми и слышитъ его,— вы убжали, такъ я безъ васъ буду пить чай.

Онъ вернулся въ залъ, слъ на свое вчерашнее мсто на диванъ и опять осмотрлъ комнату кругомъ.

‘Теперь будемъ пить чай… Нтъ, какой я тутъ хозяинъ!… Возьму книгу, буду читать и дожидать васъ, тебя, моя дорогая!… А что если, какъ Подколесинъ въ ‘Женитьб’ Гоголя, въ окошко?… Откуда такія глупыя мысли идутъ въ голову?’

Онъ подошелъ къ этажерк.

‘Все акушерство,— глядя на верхнюю полку съ книгами, думалъ онъ.— Добролюбовъ, Некрасовъ, Тургеневъ,— читалъ онъ на переплетахъ книгъ на нижней полк.— Ну, вотъ и почитаемъ Ивана Сергевича.

Онъ слъ на диванъ, открылъ книгу на-угадъ и хотлъ было начать читать, но ему не читалось. Ему опять лзъ въ голову вопросъ: любовь ли это?

‘Не укралъ ли я ея первую любовь?— И въ его голов опять закружились героини и герои романовъ.— Да, да,— думалъ онъ немного погодя.— Ромео и Джульета полюбили другъ друга съ перваго раза и при первомъ же свиданіи объяснились въ любви…. Татьяна Пушкина не продолжительнй тебя знала Онгина, какъ написала ему письмо. А княжна Мери Лермонтова?… Тамъ и не было любви,— тамъ только задтое самолюбіе… Ну, а у васъ, Иванъ Сергевичъ, какъ любятъ?— Наташа полюбила Рудина скоро и только слыша его сладкія рчи… Елена полюбила Инсарова, слушая только разсказы Берсенева и насмшки Шубина о немъ и посл двухъ свиданій,— да, она толька два раза видла его… Лиза полюбила Лаврецкаго только за его грустный видъ, что онъ — одинокъ, и полюбила до монастыря, до самоубійства… Ну, и я одинокъ, жалкаго вида дтина, такъ отчего же не полюбить и меня?… Я жалче, наврно жалче, Лаврецкаго, но я моложе… Она меня видла ‘разъ по пяти въ день и четыре дня подъ рядъ’, какъ она сама сказала… Да, она любитъ тебя, дурня! Она доказала это, а ты-то, ты любишь ли ее?… Не воръ ли ты?…’

Онъ задумался. Въ голов носились сцены прошедшей ночи, мелькали картины прошедшей жизни, рисовался образъ Лели, вспоминались слова героевъ, которымъ онъ особенно сочувствовалъ, но все это носилось безъ яснаго отвта на мучившій его вопросъ: любитъ ли онъ ее? Онъ сдвинулъ брови, губы сжались, щеки втянулись въ ротъ, а въ голов опять проносилась прошедшая ночь и слышались ея слова, мысли ея о томъ, какъ нужно работать съ народомъ и для народа… И, вмсто отвта на вопросъ, въ его голов нарисовалась громадная, земной рай-фабрика, застучали молоты, зашумли машины, хлюпали ремни, визжали пилы, пылалъ огонь подъ котлами, свистлъ и шумлъ паръ, волновалась масса народа, двигались громадные обозы… Но, вотъ, наступило время обда, раздался протяжный, далеко слышный свистокъ,— и счастливые, довольные, съ улыбающимися лицами, съ шутками и пснями идутъ изъ фабрики рабочіе и рабочія по квартирамъ, и онъ и она, также счастливые м довольные, среди рабочихъ, идутъ въ свою, такую же какъ и у рабочихъ, но очень миленькую квартиру.

— А Леля?— вскрикнулъ онъ громко.

И онъ опять, съ тмъ же угрюмымъ видомъ, сидитъ и думаетъ, и опять, вмсто отвта на вопросъ, такъ горячо и громко заданный себ, въ голову лзетъ совершенно постороннее.

Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ и послышались тихіе шаги. Мысли отхлынули отъ него, виднія пропали, сердце забилось, и онъ, со словами: я люблю, люблю тебя!— стоитъ у дверей съ протянутой рукой, съ глазами робко-нетерпливо смотрящими на дверь. Дверь отворилась. Она подала ему руку и, не глядя на него, закраснвшаяся, снимаетъ другою рукой бурнусъ и платокъ съ головы… Онъ крпко сжалъ ея руку и, не глядя на нее, безсознательно наклонилъ свою голову и страстно цловалъ ея руки разъ, другой, третій…

— О, какой вы джентльменъ!— поднимая глаза на него и бросая платокъ на стулъ, сказала она.— Вы отлично спали и теперь смотрите такимъ красавчикомъ, Я хочу поцловать вашъ лобъ,— и она нагнула его голову и поцловала его въ лобъ только разъ, но крпко и горячо.

— А я гуляла и повстрчала вашихъ товарищей. Они шли на работу, сказали мн здравствуйте, а я имъ сказала, что ихъ баринъ — соня, что онъ измнилъ имъ, промнялъ ихъ на меня.

Она сла на свой вчерашній стулъ, а онъ очутился на диван и робко посматривалъ на нее.

— Нтъ, шутки въ сторону!— продолжала она, наливая чай.— Теперь свжее, ясное утро,— приготовьте мн буттербродъ,— нтъ духоты вчерашняго вечера и ночи (она подала ему стаканъ чая, а онъ ей буттербродъ), мы хорошо видимъ другъ друга,— и я должна вамъ сказать, сказать серьезно, что я люблю васъ, люблю разсудкомъ и страстью, но вы — свободны… Любите меня,— продолжала она гораздо тише,— покуда можете, пока не полюбите сильне другую женщину, и продолжайте ваще дло, какъ бы я и не существала… Моя любовь не будетъ васъ стснять… Но если вамъ будетъ скучно, если захочется вамъ подлиться мыслію, если тяжело, очень тяжело будетъ у васъ въ голов и на сердц,— приходите ко мн. Я буду слушать васъ, буду длиться съ вами своими мыслями… Я горячо прижму васъ къ себ и сниму своимъ поцлуемъ тяжесть, гнетущую подчасъ насъ, женщинъ, да, вроятно, и васъ, мужчинъ.

Она говорила это сидя, съ откинутою головой на спинку стула, когда же окончила, то выпрямилась и, не глядя на него, начала пить чай. По мр ея говора, лицо его длалось серьезнымъ, а когда она кончила, онъ пристально и долго смотрлъ на нее.— ‘Почему она не посмотритъ на меня? Нтъ, я долженъ серьезно говорить съ ней’, подумалъ онъ и, дйствительно, серьезно заговорилъ, но не то, что думалъ сперва сказать. Онъ хотлъ сказать, что онъ любитъ ее горячо и крпко, что пусть она испытаетъ, если у ней есть сомнніе, пусть потребуетъ отъ него все, что хочетъ, только не брака, такъ какъ онъ далъ слово не вступать въ бракъ… Но вмсто этого онъ разсказалъ ей, какъ онъ проснулся отъ будильника, какъ и о чемъ онъ думалъ, съ какими словами онъ подбжалъ къ двери на встрчу къ ней.

Она внимательно слушала и то серьезно, то улыбаясь смотрла на него. ‘Онъ довряетъ мн, онъ уважаетъ меня, онъ понимаетъ меня’,— думала она, по мр его разсказа, а когда онъ кончилъ и вопросительно смотрлъ на нее, она громко сказала: ‘онъ любитъ меня!’

Они ли буттерброды, пили чай, смялись, краснли и болтали о прошедшей ночи.

— Сегодня суббота,— говорилъ Могутовъ чрезъ часъ,— я поду посл работы въ Колпино, заберу вещи и переду въ Питеръ. Я хочу видться съ тобой…

Она сдлала брюзгливую гримасу.

— Съ вами,— поправилъ онъ.— Я не хочу бывать у васъ грязнымъ.

— Полюбите насъ черненькими, а бленькими…. чепуха…. Ну, прощайте до завтра,— сказала она, когда онъ взялъ шляпу и подошелъ къ ней.— Поцлуйте меня, только не въ губы, а вотъ сюда, подставляя ему щеку,— докончила она.

Онъ поцловалъ ее, пожалъ крпко руку и вышелъ.

Она подошла къ окну, свсилась черезъ него и, когда онъ проходилъ подъ окномъ, запла:

Много красавицъ въ аул у васъ,

Звзды сіяютъ во мрак изъ глазъ,

Сладко любить ихъ, завидная доля!…

Но веселй молодецкая воля.

Онъ поднялъ голову, улыбнулся и проговорилъ на-распвъ:

Въ бгу ее конный не словитъ,

Въ бд не сробетъ, спасетъ,

Коня на скоку остановитъ,

Въ горящую избу войдетъ….

——

И часто можно было видть съ того дня, во весь іюль и августъ мсяцы, Могутова, идущаго по вечерамъ чрезъ Тучковъ мостъ къ акушерк. Потомъ, начиная съ сентября, его можно было видть каждую субботу, вечеромъ, идущимъ по тринадцатой рот Измайловскаго полка, къ одиноко стоящему тамъ маленькому домику, на угл котораго была прибита небольшая дощечка, съ надписью на русскомъ и нмецкомъ языкахъ: ‘Акушерка М. П. Ашутина’. Но не одинъ Могутовъ такъ регулярно посщалъ этотъ домикъ. По субботамъ и воскресеньямъ, подъ вечеръ, много простаго народа, рабочихъ съ фабрикъ, приходило въ этотъ домикъ и слушало тамъ, какъ Могутовъ читалъ имъ не запрещенныя цензурой книги, разговаривалъ съ ними о многомъ, но не говорилъ онъ имъ въ то время о бунт, о перемн образа правленія, о равномрномъ распредленіи богатства, о принадлежности женщинъ всякому мужчин, по прихоти ея сердца, что Бога нтъ, что душа — клточка. Тогда не было еще народныхъ чтеній въ Соляномъ-Городк и другихъ мстахъ столицы, и чтенія, и бесды Могутова очень походили на теперешнія чтенія въ Соляномъ-Городк, только безъ волшебнаго фонаря. Еслибы даже чуткое ухо прильнуло, по уход рабочихъ, къ дверямъ, ведущимъ изъ большой комнаты въ маленькую, это чуткое ухо могло бы подслушать долгіе разговоры Могутова съ акушеркой о томъ, что мало того, что они длаютъ для этого терпливаго, умнаго, но обиженнаго народа. И они обдумывали это большее и другое и въ конц концовъ Та же дивная фабрика рисовалась имъ, какъ избавленіе отъ всхъ золъ и напастей въ сей земной жизни. Что же это за фабрика такая?… Имя и суть фабрики — утопія.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Засданіе петербургскаго губернскаго женскаго собранія 1867 г. и что происходило посл него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Зала бунта и крамолы.— Миръ праху твоему!

Еслибы читатель 10 февраля 186* года вошелъ въ парадныя двери института, подошелъ въ извстному уже ему швейцару и спросилъ у него: ‘какъ пройти въ актовую залу’, то получилъ бы отъ швейцара сердитый отвтъ: ‘сегодня нтъ актовой залы!’ И еслибы читатель сдлалъ отъ такого отвта вопросительную мину, то швейцаръ, какъ очень сообразительный мужчина, отвтилъ бы на вашу мину такъ: ‘врно говорю, что нтъ сегодня актовой залы! Я тридцать лтъ служу въ институт и всегда была актовая зала, а сегодня ея нтъ! Сегодня это — зала бунта, зала крамолы!’ — И онъ правъ, читатель! Дйствительно, впервые, со дня основанія института, въ тотъ день въ его актовой зал была крамола, былъ бунтъ. Съ самаго преобразованія института директоръ его держался либеральной системы. Онъ позволялъ студентамъ имть свою кухмистерскую, свою кассу, издавать самимъ, артельнымъ образомъ, записки лекцій,— словомъ, длать все, что облегчаетъ житье небогатаго студента, даетъ возможность ему имть сносный и дешевый обдъ, призанять немного деньжатъ въ трудную минуту жизни, имть читаемыя лекція за недорогую цну, да при этомъ и поболтать, и пошумть немного было не возбранено. Сносно жилось студентамъ и довольны они были директоромъ. Но вотъ, два года назадъ, были закрыты кухмистерская и касса и запрещены сходки. Какъ ни грустно это было для студентовъ, какъ ни сильно ухудшалась ихъ жизнь отъ того, но они мирились съ этимъ, потому что директоръ толково и даже, какъ казалось студентамъ, съ дрожью въ голос и со слезами на глазахъ объяснилъ, что все это — послдствіе безумнаго дйствія нкоторыхъ изъ числа молодежи (онъ намекалъ на дло Каракозова). ‘Но,— въ заключеніе сказалъ онъ,— если начальство увидитъ послушаніе молодежи, увидитъ ея терпніе и выносливость въ труд, то взгляды перемнятся на молодежь и ей скоро возвратятъ все прежнее’. А на то, что трудно будетъ жить студентамъ, что нужда одолваетъ ихъ и, въ крайности, рубль негд будетъ занять, а заложить нечего, этотъ добрый директоръ сказалъ: — ‘Этому горю я помогалъ и буду помогать,— у меня на это есть около тысячи рублей. Кому ихъ давать, чтобы не было надувательства, я буду спрашивать товарищей по курсу. Но это должно остаться между нами’,— прибавилъ онъ. И оставалось это между ними, и были по-старому студенты института смирными и трудолюбивыми молодыми людьми. Но вотъ, мсяцъ назадъ, директоръ измнился.

Въ новый годъ, въ три часа дня, директоръ узналъ, что его обошли чиномъ и, какъ ему кто-то сообщилъ, что онъ наказанъ за ‘либерализмъ’ и что оный грозитъ ему еще боле худыми послдствіями. Эти извстія сильно опечалили его и онъ, угрюмый и пасмурный, долго ходилъ по кабинету. Вотъ онъ слъ, опустилъ голову на столъ и что-то въ род слезъ подступило къ его глазамъ. ‘Зачмъ Ты покинулъ меня Господи! Зачмъ Ты отнялъ ее у меня и оставилъ на моихъ рукахъ трехъ малютокъ?’ — говорилъ онъ, вспомнивъ годъ тому назадъ схороненную имъ жену, которая своимъ мягкимъ, добрымъ голосомъ и разсудительными мыслями всегда умла успокоивать его и поддерживать на высот его положенія. Онъ сидлъ такъ долго, потомъ опять, но уже боле спокойно, началъ ходить по кабинету. ‘Да, да, я былъ слпъ,— думалъ онъ.— Я не видлъ, какъ шли въ гору люди, круто измнившіе своимъ убжденіямъ… А я-то что? Вдь, я тоже чиновникъ, занимающій извстный постъ, и, какъ всякій чиновникъ, службой долженъ пріобрсть себ подъ старость если не капиталы, то хотя пенсію. Я также долженъ быть послушной, поющею въ унисонъ частью извстной части чиновничьяго хора… Да, да!… У меня дти, у меня нтъ любящей жены, а у малютокъ — матери, и мн не до самопожертвованія собою и ими защищать свои принципы….’ И перемнился съ этого дня директоръ института, и скоро узнала объ его перемн конференція института, и обрадовалось большинство членовъ ея, и чуть не цловали они его за перемну, и укрпили они ее въ немъ, и заставляли его все шире и шире открыть свои объятія для крутыхъ мръ, и, наконецъ, заставили его, чтобы наверстать потерянное время, пуститься въ-запуски по пути — ‘не потерплю и раззорю!’

Въ конц января получено было директоромъ института письмо, въ которомъ директоръ пивовареннаго завода сообщалъ, что, присланный на его заводъ для практики студентъ института, Сластовъ, велъ себя дурно, что онъ позволилъ себ нагрубить мастеру и что, поэтому, онъ, директоръ завода, боле не пуститъ къ себ на заводъ ни этого буяна, ни другихъ студентовъ. Прочитавши письмо, директоръ института сперва хотлъ было отвтить, что молодость способна ошибаться, горячиться и иногда даже выпить, пошумть, но что такой солидный, умный и дорожащій успхами русской промышленной и фабричной дятельности человкъ, каковъ есть онъ, директоръ завода (это былъ нмецъ, ни слова не говорящій по-русски и умющій только русскими буквами подписывать свою фамилію), только въ первую минуту гнва принялъ такія суровыя мры, грозящія окончательнымъ паденіемъ русской промышленности, какъ отказывать студентамъ въ практик на ввренномъ его опытности и знанію, единственномъ въ Россіи по порядку и научному устройству, завод. Оканчиваться же письмо должно было тмъ, что институтъ принялъ самыя суровыя мры относительно этого молодаго человка, но что институтъ надется, что и директоръ завода снизойдетъ на покорнйшую просьбу института и дастъ возможность будущимъ студентамъ практиковать, а несчастному, уже наказанному сильно, молодому провинившемуся студенту дастъ возможность окончить практику, если онъ явится самъ съ извиненіемъ и просьбой. Такой отвтъ приготовилъ директоръ института директору завода, и онъ уже было хотлъ позвать буяна-студента, прочитать ему нотацію и убдить сходить извиниться передъ директоромъ завода и просить его позволить докончить практику, но не долго такая добрая, отеческая мра была въ голов директора. Она только тогда была въ его голов, когда онъ читалъ письмо безъ отношенія къ себ, когда промелькнули въ его голов, съ одной стороны, и заносчивый, педантскій до глупости характеръ, директора-нмца, и его величіе панское при движеніи по заводу, и его система выслушиванія сплетенъ, и вра въ эти сплетни, если только ихъ подтверждалъ, если о нихъ сообщалъ помощникъ помощника мастера, безконечно лакейская физіономія котораго вызывала невольно къ нему отвращеніе у всякаго при первомъ на него взгляд, когда, съ другой стороны, промелькнули въ его голов и молодость съ ея спутниками — горячностью, увлеченіемъ, вспышками гнва изъ-за неврно понятаго слова, бойкими остротами и молодымъ, звонкимъ смхомъ при вид лжи, педантизма и глупости… Но раздался ли въ это время голосъ его дтей, увидлъ ли онъ на стн портреты своихъ знакомыхъ, далеко двинувшихся впередъ,— только онъ скоро вспомнилъ о томъ, какъ его въ новый годъ обошли чиномъ, и иныя мысли явились у него. ‘Исключить студента и довести объ этомъ до свднія высшаго начальства!’ — сказалъ онъ громко, но вдругъ краска стыда разлилась по его лицу, что-то прильнуло горячо къ его сердцу, ударило въ голову и прежнее чувство шевельнулось въ немъ. Онъ задумался… ‘Пусть конференція знаетъ бумагу и дастъ ршеніе на отвтъ,— думалъ онъ.— Я долженъ быть точнымъ исполнителемъ ея постановленій и — только. На мн лежитъ хозяйственная часть, а педагогическая и учебная — на конференціи… Но прежде ты не былъ такой,— ты прежде сообщалъ конференціи все, пропустивъ это все чрезъ свою добрую душу и придавъ всему тотъ цвтъ, который клала на все твоя добрая душа’,— подсказывало ему прежнее чувство, которое не хотло его покидать и которое, какъ ни гналъ онъ его прочь, лзло ему въ голову, какъ лзетъ въ голову атеиста, помимо его воли, идея божества, и какъ ни маскируетъ атеистъ эту идею, какъ ни гонитъ ее прочь, но часто, помимо его воли, видится ему Христосъ, несущій крестъ на Голгоу. ‘Ну, я даже положу свои два шара за Сластова’,— думалъ директоръ, подъ вліяніемъ этого чувства. И доволенъ атеистъ, хотя онъ чувствуетъ, что не ему, влюбленному въ себя, нести тяжелый крестъ Христа, что не ему даже слдовать за Христомъ, по стопамъ Его,— и доволенъ директоръ, хотя и онъ знаетъ, что не помогутъ студенту его два шара, что поняло громадное большинство конференціи новое, овладвшее его душой, чувство — идти по стопамъ міра сего, что потянетъ она его за собой, понимая даже, почему онъ свои шары положилъ за студента. ‘Нельзя же, господа,— будетъ говорить одинъ другому большинство,— такъ сразу отршиться отъ прошлаго! Но это и хорошо. Наука… мы, представители науки, мы знаемъ, что только путемъ постепенности доходятъ до усвоенія истины. За то истина усвоивается крпко, солидно и ужь навсегда….’

Дйствительно, громадное большинство конференціи было возмущено письмомъ директора завода. ‘О,— говорили многіе члены конференціи,— распущенность современнаго юношества не знаетъ границъ! Современное юношество распущенно, задорно, грубо, дико, не вритъ ни во что и ни въ кого!… Пора обуздать, пора принять строгія карательныя мры!…’ И подъ вліяніемъ этихъ рчей постановлено было, безъ проврки письма директора завода, безъ опроса Сластова, исключить его изъ института, съ воспрещеніемъ поступать впредь въ высшія учебныя заведенія, довести объ этомъ постановленіи конференціи во вс высшія учебныя заведенія въ Россіи и сообщить полиціи, дабы она приняла мры, чтобы пострадавшій студентъ не вызвалъ агитаціи въ своихъ товарищахъ.

Послдняя мра, быть-можетъ, была разумна, но или полиція не приняла быстрыхъ мръ для пресченія агитаціи въ защиту товарища, или чувство товарищества въ молодыхъ людяхъ, всосанное съ молокомъ матери, глубоко вкоренилось въ нихъ и вспыхиваетъ наружу прежде, чмъ даже самая образцовая полиція въ мір (а такая полиція, съ Треповымъ во глав, была въ то время въ Петербург) приметъ мры для пресченія этого чувства,— только на другой день тоскливо и подавленно выглядывали лица многихъ студентовъ и слышались слезы въ голос ихъ, какъ бываетъ все это у людей, сильно подавленныхъ горемъ, но еще не осиленныхъ имъ до слезъ или до борьбы съ обстоятельствами, причинившими его. Такое состояніе грусти продолжалось у студентовъ боле недли. Злосчастнаго Сластова, вмст съ его спутникомъ-жандармомъ, уже давно везла или машина желзной дороги, или почтовая телга, или, быть-можетъ, онъ былъ уже привезенъ на мсто своей родины подъ надзоръ полиціи, когда утихло чувство грусти у студентовъ. Они узнали изъ какихъ-то источниковъ, что Сластовъ не былъ виноватъ, что директоръ завода никого не разспрашивалъ, а поврилъ только сплетнямъ, что директоръ и конференція института тоже не разузнавали дла, не спросили даже пострадавшаго, а прямо исключили его…. И дв недли спустя, посл засданія конференціи, въ первыхъ числахъ февраля, актовая зала института превратилась въ залу крамолы и бунта, и сердито, сумрачно смотрлъ почтенный швейцаръ института. Да и какъ ему было не сердиться! Только въ этотъ день, въ половин двнадцатаго, онъ одиноко сидлъ около своего стола въ швейцарской, тогда какъ до этого злополучнаго дня постоянно окружали его съ утра до вечера молодежь-студенты: тотъ спрашиваетъ письмо, тотъ узнаетъ адресъ пріятеля, тотъ вывшиваетъ объявленіе о продаж книги, другой — о продаж пальто, тотъ ищетъ переписки, тотъ — переводовъ, тотъ — уроковъ и т. д. Только сегодня одиноко сидитъ почтенный швейцаръ, и недоволенъ онъ, и сердито поглаживаетъ онъ свои сдыя бакенбарды. Были недовольны и профессора, лекціи которыхъ были въ эти часы, которые, войди въ аудиторіи, нашли ихъ совершенно пустыми и думали, что студенты отказались, наконецъ, и отъ науки, олицетвореніемъ которой они считали себя. Но боле всхъ былъ недоволенъ, вчно ровный, вчно защищавшій студентовъ на конференціи, профессоръ Мелентій Мееодіевичъ Ереминъ, на лекціяхъ котораго никогда не бывало боле пяти-шести человкъ слушателей, ходившихъ по очереди между всмъ курсомъ. Въ этотъ злополучный день, потупивъ глаза въ землю, не смотря на лавки, какъ длалъ всегда, онъ вошелъ въ аудиторію, взошелъ на каедру, положилъ на нее тетрадь и началъ говорить ‘о полученіи чего-то изъ чего-то, для полученія жалованья’, какъ говорили о предмет его чтеній студенты. Но вотъ гд-то раздался оглушительный шумъ, онъ невольно вздрогнулъ и, поднявъ робко глаза, теперь только замтимъ, что пусто въ аудиторіи, что онъ нсколько минутъ читалъ свою лекцію равнодушнымъ до всего стнамъ и лавкамъ. И злобно, быть-можетъ первый разъ во всю его жизнь, сверкнули его всегда меланхоническіе, смотрвшіе въ землю, глаза, и, понуривъ ихъ снова въ землю, онъ медленно вышелъ изъ аудиторіи. Какія мысли волновали твою сдую голову, какими чувствами дрожали фибры твоего сердца, сколько ударовъ длало оно въ минуту?!…

II.

Большая актовая зада института была полна молодыми, горячими, увлекающимися до дерзости, смлыми до глупости студентами. Боле восьми сотъ человкъ было въ ней, и только по угламъ въ зал были клочки пустаго мста, а на всемъ остальномъ, на стульяхъ, диванахъ, окнахъ и даже въ дверяхъ, стояли студенты. Авторъ не бывалъ, читатель, на войн,— ему не удалось это, при глубокомъ его желаніи,— но ему кажется, что ни на одномъ солдатскомъ лиц, ни на одномъ лиц героя-офицера, даже на лиц Скобелева 2-го во время аттаки Ловчи не было столько энергіи, столько жизни, юношеской отваги, какъ на лицахъ почти всхъ этихъ молодыхъ людей. Чего хотятъ они?… Трудно разобрать,— въ зал шумъ, духота, табачный дымъ.

— Попросить пожаловать къ намъ директора!— гудитъ на окн брюнетъ съ окладистою бородой и густой басъ его покрываетъ шумъ и слышенъ на всю залу.

— Попросить директора!— какъ эхо вторятъ ему десятки голосовъ, руководствуясь только однимъ чувствомъ разгоряченной крови.

— Мы вс должны будемъ практиковать на заводахъ и съ нами со всми можетъ повториться та же исторія,— говоритъ громко, махая руками, поднятыми вверхъ, надъ головами тснившихся около него, молодой, безъусый блондинъ, и по самодовольному, румяному лицу его видно, что онъ принимаетъ себя въ эту пору за сильнаго оратора, говорящаго громкимъ голосомъ великія истины.

— Карьера пропала,— несчастный на всю жизнь!

— Не принимать навсегда и ни въ одно высшее заведеніе — это хуже каторги!

— А вы думаете шуточная вещь надзоръ полиціи?

— Это овца среди волковъ!

— Хуже! Это волкъ среди милліона собакъ!

— Просить директора! Позвать директора!

— Всю конференцію подать сюда!

— Желаемъ ихъ только лицезрть, а не что-либо прочее!

— Пусть не боятся,— мы — честные люди!

— Другихъ не обижали, но и себя въ обиду не дадимъ!

— Самое большее, что правдивымъ словомъ проймемъ до краски на щекахъ!

— Одинъ, другой языкъ имъ только покажетъ!

— Я узнавалъ, онъ только сказалъ: ‘я хотлъ у васъ спросить, да васъ не было’. А тотъ на него крикнулъ: ‘такъ вашъ могъ постать, пока мой пришоль’. А онъ ему только сказалъ: ‘я не зналъ, для меня время дорого’. И больше ничего не было. А онъ на него: ‘вонъ!’ — говорилъ рыжій баритонъ.

— Проклятый нмецъ!

— Какой онъ проклятый, онъ — нмецъ!

— Я-бъ его по зубамъ треснулъ!

— Плюнуть въ рыло,— для чего руки портить объ его костлявую рожу.

— Собрали-то ему на дорогу, да мало — всего рублей сто. Скоро его съ пересыльной на вокзалъ увезли. Ну, да ничего, мы ему пошлемъ,— рублей сто уже еще собрали,— говорилъ съ разбитою грудью, желтый, высокій и худой блондинъ, и впалые глаза его блестли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, и на его обтянутыхъ кожею костяхъ щекъ были бурыя, чахоточныя пятна.

— Требовать возвращенія!

— Пусть нмчура у насъ извиненіе попроситъ!

— Да, да, у всхъ извиненія!

— И нмчура, и директоръ!

— И вся конференція съ ними!

— Не уйдемъ, пока не возвратятъ!

— Въ дребезги разобью!— и чья-то могучая рука замахивается на стекла оконъ.

Такія слова неслись съ разныхъ концовъ залы,— неслись съ разныхъ мстъ вдругъ, заглушая одно другое,— и стоялъ въ зал шумъ, шумъ говора восьмисотъ молодыхъ глотокъ, ободряемыхъ воспаленною головой и сильно бьющимся сердцемъ.

— Директоръ идетъ! Директоръ идетъ!— раздается крикъ стоявшихъ у дверей, и толпа смолкла.

Директоръ вошелъ бодро, на лиц замтна слабая блдность, глаза чуть-чуть блестятъ боле обыкновеннаго. Онъ вошелъ одинъ, и вошелъ въ самую средину толпы, сопровождавшіе его деканъ и надзиратели остались у дверей. Онъ остановился возл того безъусаго блондина, который воображалъ недавно себя ораторомъ и который, вроятно, былъ все еще того же мннія о себ, такъ какъ глаза его бойко смотрли на стоявшаго противъ него директора. Директоръ окинулъ взоромъ молчаливую толпу, сперва по головамъ, потомъ вокругъ себя, свободно поворачиваясь, такъ какъ толпа пожалась и было довольно простора вокругъ него.

— Чего вы хотите?— обратился онъ къ безъусому блондину.

— Мы просимъ васъ,— бойко и громко отвтилъ безъусый блондинъ,— объяснить намъ причину исключенія Сластова. Намъ всмъ придется практиковать на заводахъ и съ нами можетъ повториться та же исторія!— Онъ скоро сконфузился и послднія слова проговорилъ уже тише и еще боле покраснлъ.

— Надюсь, что вы не будете грубить служащимъ на завод, гд будете практиковать, и тогда за что же васъ исключать?— сказалъ директоръ.

— Онъ не грубилъ!

— Директоръ завода навралъ!

— Мало ли что они наговорятъ!— загудла толпа.

— Ну, а вы почемъ знаете, что онъ не грубилъ?… Вамъ Сластовъ сказалъ, а вы ему и поврили?… Конференція, ваши профессора, разобрали дло всесторонне и нашли, что, для вашего же блага, нужно наказать Сластова. Да, вы правы,— показывая рукою на безъусаго блондина, продолжалъ директоръ,— вамъ всмъ не только придется, вамъ нужно для своей собственной пользы практиковать на заводахъ, и хорошо ли будетъ, если васъ не пустятъ для практики, потому что поступокъ одного дурнаго вашего товарища остался безнаказаннымъ?

— Надо было спросить на конференціи Сластова.

— Его исключали, не спрося его самого!

— Поврили письму только!— опять загудла толпа.

Директоръ стоялъ, крикъ увеличивался. Онъ поднялъ немного руку, какъ, бы желая говорить, и передніе ряды закричали: ‘Тише! Тише!… Молчаніе, господа!’

— Вы не знаете, спрашивала ли конференція или нтъ… Она поврила, быть-можетъ, мн, которому до конференціи самъ Сластовъ разсказалъ исторію. Совтую вамъ разойтись и врить, что васъ никто не желаетъ топить и исключать зря, но никто не желаетъ и гладить васъ по головк, если вы будете длать собранія…

Директоръ гордо окинулъ взглядомъ толпу и хотлъ идти къ дверямъ. Передніе ряды стояли потупя глаза внизъ или водя неопредленно глазами одинъ по другому. Въ заднихъ рядахъ шелъ какой-то неопредленный шумъ, но сильно, сильно понизился этотъ шумъ. Это былъ шумъ случайно собравшейся толпы, гд уже у каждаго было свое, а не общее дло, и каждому хочется поскоре удрать изъ толпы, но какое-то приличіе заставляетъ не уходить первому, и потому нужно перебрасываться словами съ сосдями. Въ это время Могутовъ, съ своимъ обыкновеннымъ суровымъ видомъ, стоявшій до сего молча у самой стны на табурет, пробрался сквозь толпу и сталъ впереди директора, какъ бы загораживая ему дорогу.

— Позвольте мн, Иванъ Яковлевичъ, сказать вамъ нсколько словъ!— сказалъ онъ.

— Тише, тише!— понеслось изъ переднихъ рядовъ и толпа смолкла.

— Я — не товарищъ по отдленію Сластову,— продолжалъ Могутовъ, когда стихла толпа, совершенно покойнымъ голосомъ: видно было, что не одна энергія руководитъ его словами, но что есть тутъ опытность, привычка говорить.

Директоръ нетерпливо, насупивъ немного брови, смотрлъ ему въ глаза, но не моргалъ Могутовъ глазами и безъ особеннаго блеска смотрли его глаза до самаго конца это рчи.

— Я не товарищъ по отдленію Сластова, но меня, какъ и почти всхъ студентовъ, интересовало, что за провинность сдлалъ Сластовъ на завод во время практики, за которую его исключила конференція… Чтобъ узнать эту провинность, я не разспрашивалъ Сластова, думая, что человкъ въ бд безсознательно способенъ сказать ложь, выставить себя и свой грхъ лучше, чмъ онъ былъ на самомъ дл. Я не разспрашивалъ и директора завода, такъ какъ и онъ не могъ сказать мн правду,— вдь онъ тоже могъ, увлекшись, написать вамъ неврно и, слдовательно, при всей своей, быть-можетъ честности, безсознательно способенъ прикрасить истину. Я ршился разспросить людей совершенно безпристрастныхъ, но которые были во время случая съ Сластовымъ на завод. Такихъ людей мн было найти не трудно. Дло произошло въ солодовенномъ отдленіи завода, въ 10 часовъ утра. Я узналъ, кто изъ заводскихъ рабочихъ работалъ въ это время въ солодовн, собралъ, ихъ всхъ и, когда они подтвердили бытность свою во время случая Сластова на завод въ солодовн, я сказалъ имъ: ‘Братцы! Сластовъ — мой товарищъ и онъ посланъ былъ нашимъ начальствомъ практиковать на заводъ. Понялъ ли онъ дло на завод или не понялъ, это — его вина, но вы поймете, братцы, что для насъ, его товарищей, а для нашего начальства вредно и гршно, если онъ дрался, ругался, грубіянилъ или являлся пьянымъ на заводъ. Для насъ, его товарищей, это вредно потому, что, глядя на него, и объ насъ будутъ плохо думать: ‘Хорошъ, скажутъ студентъ! Вроятно, и вс такіе’. Для нашего начальства нехорошо потому, что и объ немъ могутъ сказать: ‘Какъ это оно смотритъ? Какъ въ институт буяновъ и пьяницъ, да не только держитъ, при своемъ письм на заводъ учиться посылаетъ’. Вотъ явился къ вамъ, братцы, чтобы попросить сказать мн по какъ священнику на духу, какъ было дло… Пьянъ былъ Сластовъ, грубилъ ли онъ, кричалъ или очень громко шумелъ? Или, быть-можетъ, даромъ, погорячившись, неправильно на завод обидли его?… Отъ вашего правдиваго отвта можетъ быть только добро и для Сластова, и для насъ, его товарищей, и для нашего начальства. Если онъ виноватъ, мы попросимъ наше начальство наказать его, если не виноватъ, мы заступимся за него предъ нашимъ начальствомъ, если директоръ завода пожалуется несправедливо на него. Не узнавши же правды, мы, его товарищи, оставить дло не можемъ. Паршивая овца все стадо портитъ! Но и гршно намъ, его товарищамъ, будетъ, если мы, узнавши дло доподлинно, какъ слдуетъ, не заступимся за него, если онъ правъ, а на него, Богъ всть за что, обрушилась бда, мн кром васъ, братцы, не отъ кого допытаться истины. Только вы можете связать правду, какъ дло было. Я — не судья, въ судъ васъ не потяну, до директора вашего тоже не пойду…. Вамъ не для чего скрывать правды, и я прошу васъ сказать только правду, какъ подъ присягой. Хотите, ребята, разсказать, какъ было дло?— спросилъ я въ заключеніе.

— Сказать, можно. Для чего не сказать,— отвтили мн.

— И вы скажете мн по правд, по совсти, какъ на духу?

— Знамо, по совсти! Чего врать,— не корысть кака, али што… Какъ на духу скажемъ.

— И вотъ что они передали мн: Сластовъ приходилъ вмст съ рабочими, а надсмотрщики приходятъ поздне. Помощникъ директора, или пивоваръ, приходитъ въ восемь часовъ. Сластовъ, какъ только приходилъ, начиналъ работать: мрялъ посуду, смотрлъ за мочкой ячменя, работалъ самъ съ рабочими при перелопачиваніи проростающаго ячменя и всё записывалъ, съ рабочими былъ ласковъ, а съ пивоваромъ и директоромъ кланялся. Въ тотъ день, когда произошелъ грустный дли несчастнаго Сластова случай, онъ съ ранняго утра работалъ въ мочильн, залзъ въ чанъ, мрялъ его и записывалъ въ книжку. Пришелъ пивоваръ, увидлъ, какъ Сластовъ вылзаетъ изъ чана, и сказалъ, зачмъ онъ безъ его спроса лазитъ везд. Сластовъ отвтилъ, что онъ не зналъ, что лазить нельзя, такъ какъ ему директоръ завода сказалъ, что онъ можетъ мрить и смотрть все, а нельзя измрить чанъ, зарытый въ землю, не влзши внутрь его. ‘А я вамъ говорю,— сказалъ громко пивоваръ,— что нельзя лазить, куда я вамъ не позволю!… Вамъ директоръ позволилъ, а я васъ прогоню!’ Пластовъ усмхнулся, да и ушелъ. Вотъ что видли и слышали рабочіе сами. А вотъ что они слышали отъ другихъ: Сластовъ ходилъ и не засталъ дома директора завода, потомъ ушелъ къ себ на квартиру. Квартира его была вн завода,— минутъ десять ходьбы отъ нея до завода. Потомъ, когда пришелъ въ заводъ директоръ, въ 11 часовъ утра, пивоваръ сказалъ ему что-то по-нмецки, но они слышали отъ надсмотрщиковъ, что пивоваръ говорилъ директору о Сластов, что Сластовгь былъ пьянъ и ему грубіянилъ. Директоръ завода рабочихъ не спрашивалъ и они не слышали, чтобы спрашивалъ и надсмотрщиковъ…. Я старался, передать вамъ, Иванъ Яковлевичъ, слово въ слово свой разговоръ съ рабочими. У меня есть списокъ ихъ именъ, фамилій и откуда они жительствомъ. Я велъ разговоръ съ рабочими въ присутствіи двоихъ моихъ товарищей по курсу. Я, какъ и мои товарищи, пришелъ къ заключенію, что Сластова даромъ наказали, и наказали на всю жизнь: исключили изъ всхъ высшихъ учебныхъ заведеній и сослали подъ надзоръ полиціи. Институтъ каждый годъ посылаетъ на практику тридцать, сорокъ студентовъ, онъ не посылаетъ съ ними своихъ наблюдателей. Какимъ же образомъ избавиться студенту отъ случаевъ, подобныхъ случаю съ несчастнымъ Сластовымъ? И какъ оградить себя этимъ студентамъ отъ суровыхъ послдствій подобныхъ случаевъ?

— Правда, правда!

— Хоть не берись за практику!

— Хоть удирай изъ института!

— Этакъ будочникъ придетъ, скажетъ: такой-то сегодня на улиц пьянъ былъ, такъ студента сейчасъ — куда Макаръ телятъ не гоняетъ!

— Прямо на съденіе собакамъ отошлютъ!

— Возвратить Сластова!

Толпа загудла и загалдла громче и сильне прежняго. Директоръ хотлъ говорить, но его не слушалй,— и онъ началъ говорить одному Могутову:

— Скажите имъ, что пусть изберутъ изъ среды себя человкъ пять депутатовъ, а депутаты пусть подадутъ заявленіе съ изложеніемъ всей исторіи съ Сластовымъ. Конференція разсмотритъ,— Ну, она и измнитъ свое ршеніе.— Онъ говорилъ скоро, глаза его сердито бгали, усы вздрагивали.

Толпа не сразу угомонилась, она притихла, когда Могутовъ началъ громко передавать слова директора, но сейчасъ же опять поднялся гамъ.

— Сейчасъ подавайте Сластова!

— Подавайте, а то плакать буду!

— Чего, плакать,— окна выставить, институтъ разнести!

— Подавай.. А какъ ты его подашь, когда его нтъ?

— Онъ тамъ, куда Макаръ телятъ даже боится гонять!

— Нельзя подать,— надо депутатовъ выбирать!

— Выбирать, сейчасъ выбирать!

— Могутова! Могутова депутатомъ!

— Конопатова! Конопатова и Иванова!

— Я предлагаю Спшнева и Безносова!

— Карасева, Онуфріева и Базарова!

Гамъ и крикъ, впрочемъ, продолжались не долго,— скоро вс успокоились, приступивъ къ выборамъ. Выбирали, записывая на листахъ свою фамилію и фамиліи четырехъ выбираемыхъ. Листы эти при директор были проврены, сосчитано число голосовъ и оказались избранными: Могутовъ, Конопатовъ, Спшневъ и Безносовъ. Посл выборовъ скоро вс разошлись, а Могутовъ, сказавъ свою рчь, опять стоялъ до конца сходки у стны и ушелъ передъ началомъ выборовъ.

Но директоръ долго ходилъ по корридору съ деканомъ и надзирателемъ.

— Надо было по телеграфу за полиціей и жандармами послать,— говорилъ деканъ.

— Я послалъ въ третье отдленіе,— отвчалъ директоръ,— но жаль, что съ письмомъ,— надо было въ самомъ дл телеграммой.

Сходка уже кончилась, когда къ институту на рысяхъ прискакалъ эскадронъ жандармовъ съ офицеромъ и сталъ у дверей, а въ двери вошелъ полковникъ, пріхавшій въ фаэтон. Онъ сдлалъ недовольную мину, когда услышалъ отъ директора, что ему, слава Богу, удалось самому потушить бунтъ.

— Значитъ даромъ изволили требовать, полковникъ?— сказалъ военный полковникъ.

— Но это къ лучшему, полковникъ, къ лучшему!— отвчалъ директоръ.

— Имю честь кланяться, полковникъ!— сказалъ военный полковникъ.

— До свиданья, полковникъ!— сказалъ директоръ.

И два полковника пожали другъ другу руки.

Одинъ вышелъ на улицу и скомандовалъ: маршъ по домамъ,— и жандармы ухали, а другой, надвая шубу, поданную ему почтеннымъ швейцаромъ, продолжалъ повторять самому себ:— ‘Надо было по телеграфу, по телеграфу!… Скажутъ, даромъ тревожили’… Онъ отправился въ себ домой. Дома онъ долго не могъ успокоиться. Отъ досады и злости онъ перешелъ къ грусти на свою судьбу, на несправедливость ея въ нему. Судьба взяла его жену, оставила на его рукахъ троихъ малыхъ дтей, мшаетъ ему воспользоваться случаемъ… Потомъ онъ сталъ ходить быстро по кабинету, потомъ что-то шепотомъ заговорилъ, потомъ началъ говорить все громче и громче… Можно было подумать, что недоброе что-то творится въ его голов.

— Папаша, пойдемъ обдать,— вбжавши въ кабинетъ и обхвативъ его ноги ручонками, говорила маленькая, лтъ шести, двочка, одтая какъ куколка, съ устремленными на лицо папаши голубенькими, свтлыми, полными дтской невинности я любви, глазками. Головка ея при этомъ совсмъ опрокинулась, русые волосы, мягкіе какъ ленъ, спали на бленькую, худенькую шейку, опоясанную узенькой черною бархатной ленточкой, на которой блестлъ черный крестикъ. Папаша не сразу остановился — дитя не вдругъ успокоило роившіяся въ его голов мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ порывисто ходилъ и громко разговаривалъ,— и двочк пришлось скоро перебирать своими ножками и крпко цпляться кругленькими ручонками за его ноги, чтобы, не упавши, наконецъ, затормозить и остановить папашу.— Идемъ обдать, папаша! Дти уже за столомъ…. Знаешь, папаша? Я не хотла тебя огорчать, не говорила, что Наташа перестала слушать свою мамашу! Вдь это нехорошо, папа?— говорила тихо, какъ бы по секрету, двочка, но голосомъ полнымъ важности и серьезности.

— Какъ же это ты допустила, что твое дитя, твое любимое дитя, тебя не слушаетъ? Не ожидалъ, не ожидалъ я этого отъ тебя, моей умненькой Лизы, моей большой Лизочки,— говорилъ папаша. Рука его гладила головку двочки, лицо улыбалось, но въ голос слышалась печальная нотка, подавленная грусть, проглоченныя слезы. Дитя такъ нежданно, на такой высокой нот остановило бурю, клокотавшую въ немъ, такъ нежданно вызвало собой дорогой для него образъ покойной жены, что одн эгоистическія мысли столкнулись съ другими и, какъ два шара на билліард, несущіеся съ одинаковою скоростью на встрчу одинъ другому, столкнувшись, мгновенно останавливаются,— т и другія мысли оставили его и только слезы прихлынули къ глазамъ, но дтскій, тихій, серьезный и, потому, невольно утшающій говоръ заставилъ его проглотить слезы и улыбаться.

— Я избаловала мое старшее дитя, папа! Оно такое хорошенькое, я съ нимъ много шалю, но я уже буду меньше шалить… Папа, ты не говори объ этомъ моей двочк, я теб такъ сказала. Ты не скажешь ей, папа?

— Нтъ, нтъ! Ты у меня умница, нагибаясь и цлуя двочку,— говорилъ совершенно успокоившійся папаша,— ты сама исправишь свою дочь, сдлаешь ее послушной. Ну, пойдемъ обдать, дитя мое!

III.

Чрезъ два дня депутаты подали директору прошеніе, въ которомъ излагалась исторія со Сластовымъ въ томъ вид, какъ она была на самомъ дл, и покорнйше просилось отъ лица всхъ студентовъ института исправить невольно сдланную конференціей ошибку — дать возможность окончить курсъ Сластову и оградить посылаемыхъ на практику студентовъ отъ возможности въ будущемъ подобныхъ случайностей. Директоръ сухо принялъ депутатовъ съ ихъ прошеніемъ, при чтеніи котораго на лиц его проглядывала нехорошая улыбка.

— Хорошо-съ, будетъ сдлано, что слдуетъ,— отвтилъ онъ и отошелъ отъ сконфуженныхъ депутатовъ.

— Когда же можно будетъ узнать результатъ просьбы студентовъ?— спросилъ одинъ изъ нихъ тихо, какъ будто обращаясь не къ директору.

Директоръ оглянулся, зло перекосилъ ротъ и, искуственно раскланиваясь, проговорилъ громко:

— Имйте терпніе, господа! Ваше дло важное, безспорно важное, но и важнымъ дламъ есть очередь. До свиданья!

Сухость директора съ депутатами, выбранными по его же предложенію, происходила отъ того, что дошедшіе до него слухи окончательно сбили его со стараго пути, превративъ въ страстнаго поклонника новаго направленія, изъ друга сдлали врагомъ студентовъ. По этимъ слухамъ, ему ставилось на видъ, что полумры всегда приводили въ повторенію въ большемъ и большемъ вид того, противъ чего он употреблялись, и рекомендовалось за правило на будущее время не входить ни въ какія объясненія насчетъ требованій и разныхъ, какъ уже доказалъ опытъ, всегда фантастическихъ просьбъ студентовъ, а объявлять, въ случа собранія сходокъ, что он запрещены и что если студенты не прекратятъ сходки чрезъ десять минутъ, то будутъ разогнаны силой полиціи. Дале, по слухамъ, выходило, что за малйшее отступленіе отъ этихъ правилъ онъ будетъ прогнанъ со службы.

Засданіе конференціи для разбора прошенія студентовъ назначено было черезъ дв недли, въ видахъ того, чтобы за это продолжительное время могли успокоиться горячія, молодыя головы.

— Чрезъ недлю,— говорилъ деканъ директору, совтуя назначить такой длинный срокъ для засданія,— чрезъ недлю прекратятся толки о сходк и о Сластов, а черезъ дв — большинство начнетъ думать уже объ экзаменахъ и совершенно позабудетъ о томъ и о другомъ, а съ меньшинствомъ, съ прудонистами, мы найдемъ средство справиться и заставить ихъ позабыть и то, и другое.

Черезъ дв недли въ институт было вывшено слдующее распоряженіе, за подписью директора, декана и секретари: ‘Постановленіемъ конференціи института, стипендіатъ Гордй Могутовъ исключается изъ института съ лишеніемъ права поступать вновь въ высшія учебныя заведенія. Безплатные слушатели: Спшневъ, Конопатовъ и Безносовъ увольняются изъ института съ правомъ чрезъ годъ поступить вновь въ институтъ. Предупреждается, что, въ случа повторенія сходокъ и безпорядковъ, будетъ немедленно употреблена вооруженная сила полиціи для подавленія оныхъ, а зачинщики и главные виновные будутъ немедленно исключены’.

Постановленіе это произвело на студентовъ ошеломляющее дйствіе.

— Какъ, сами предложили избрать депутатовъ, а потомъ ихъ исключаютъ?!

— Это подло! Они, быть-можетъ, мене всхъ виноваты, въ чемъ бы то ни было!

— Пусть разгонятъ силою, а этого мы такъ не пропустимъ.

Такъ говорили студенты при чтеніи постановленія, но не такъ поступили они на другой день. Играло ли въ нихъ чувство страха предъ крутыми мрами, или планъ ихъ протеста, приспособился къ этимъ мрамъ? Только на другой день, едва директоръ вошелъ въ корридоръ, какъ въ узкомъ, длинномъ корридор, со множествомъ дверей, ведущихъ на дворъ, собралась толпа. Корридоръ слабо освщался, въ немъ было почти темно, толпа сплошь наполнила его. Толпа вдругъ замолкла, окружила директора и, при молчаніи переднихъ рядовъ, ясный и отчетливый крикъ началъ разноситься звонко подъ сводами корридора изъ заднихъ рядовъ.

— Такъ поступаютъ подлецы, господинъ директоръ!

— Вы сами предложили избрать депутатовъ, да потомъ сами ихъ и исключили! Вдь это свинство!

— Вдь это значитъ совершенно невинныхъ людей, поврившихъ только вашему слову, длать несчастными! За это по морд бьютъ!

— Сволочь! Тряпка! Трусъ поганый! Христопродавецъ! Извергъ!— неслось изъ заднихъ рядовъ.

Директоръ блдный, растерявшійся, обращался въ близстоящимъ съ просьбою пропустить его.

— Пропустите меня въ канцелярію, пропустите меня,— говорилъ онъ.— Я пошлю за полиціей, если вы не разойдетесь!— Но его никто не слушалъ…

— Насъ самихъ, Иванъ Яковлевичъ, приперли и не пускаютъ. Это чортъ знаетъ, что такое! Мы хотли идти въ лабораторію, какъ наскочили на насъ и приперли. Разв можно такъ? Это все равно, что человка изъ-за угла ограбить и побить!…— Такъ говорилось въ переднихъ рядахъ, окружавшихъ директора, говорилось негодующимъ голосомъ, которому трудно было не поврить, которому врилъ и директоръ. Онъ сталъ и безъ движенія, пассивно, началъ ожидать, что будетъ дале. Но въ его голов, на душ, на сердц, не было покойно.

‘А что если они меня убьютъ?— мелькаетъ у него мысль.— За что, за что?’ — И блдность покрываетъ его лицо, онъ невольно сжимаетъ кулаки, отодвигаетъ ногу, какъ бы становясь въ оборонительное положеніе и не желая терять свою жизнь безъ борьбы, но вотъ онъ видитъ своихъ малютокъ, изъ которыхъ старшая ломаетъ ручонки, у ней текутъ по щекамъ слезы и голосомъ, полнымъ отчаянія и скорби, говоритъ: ‘Папа, папа! что я буду длать безъ тебя съ моими малютками?’ И у него подступаютъ слезы къ глазамъ.

— Вамъ бы слдовало наплевать въ лицо, побить васъ, какъ это длаютъ съ подлецами!— раздается въ заднихъ рядахъ ясно, отчетливо, на весь корридоръ.

‘Нтъ, они не убьютъ меня,— какъ молнія проносится у директора мысль, и на одно мгновеніе радостная дрожь пробгаетъ по немъ.— Но они могутъ побить, опозорить, опозорить на всю жизнь! Это хуже смерти!…’ И онъ хочетъ ринуться въ толпу, его глаза полны энергіи, а все лицо какъ бы говорить: убейте меня, я самъ иду драться съ вами. Но передніе ряды, какъ крпостная стна, какъ сильная земляная насыпь, стоять передъ нимъ.

— Не стоитъ на васъ слюну тратить! Ваши глаза станутъ чище отъ плевка, ваши щеки украсятся румянцемъ невинности отъ оплеухи!— опять доносится ясно, отчетливо изъ заднихъ рядовъ.

‘Слава Богу!— мелькаетъ у него въ голов.— Но разв все это останется неизвстнымъ? Это будутъ знать вс! Разв они пожалютъ? Они будутъ смяться! Хуже,— они не найдутъ возможнымъ оставить меня здсь! Подать въ отставку, скажутъ…’ — И мелькаетъ передъ нимъ бдность, нищета, голыя, оборванныя дти и онъ, просящій милостыню.

— У васъ самихъ есть дти,— раздается въ заднихъ рядахъ.— Хорошо ли вамъ будетъ, если съ ними поступятъ такъ?— слышитъ онъ съ одного конца корридора.

— Или они будутъ у васъ такими же подлецами, какъ и вы?— доносится къ нему съ другаго конца корридора.

‘Въ самомъ дл, какой я жалкій человкъ!— думаетъ онъ.— Я подлецъ, хуже подлеца, хуже разбойника! Пусть меня обошли чиномъ, пусть бы еще обошли, но я былъ бы честнымъ человкомъ, моя совсть была бы спокойна… Ну, я вышелъ бы изъ этой должности, меня бы причислили въ министерству, служба до пенсіона шла бы. Пришлось бы побдствовать… Но потомъ перемнились бы времена и я бы съ честью опять получилъ это или даже высшее мсто… Меня бы любили, уважали… А теперь?— Нищій, опозоренный нищій, съ укоромъ на всю жизнь, и этотъ укоръ коснется даже дтей!… Дти, дти! вдь это все для васъ я длалъ!’ — и къ его глазамъ опять подступили слезы.

— Жандармы, жандармы у моста!— раздаются голоса изъ толпы, близкой къ парадному входу.

И толпа, какъ вспугнутое стадо птицъ, съ шумомъ хлынула во вс двери, выходящія изъ корридора на дворъ,— хлынула по лстниц, ведущей въ чертежныя залы, и черезъ минуту лабораторія, мастерскія и чертежныя залы, пустыя до того времени, наполнились молодежью, принявшею серьёзный видъ и, какъ всегда, занимающеюся своимъ дломъ.

А взводъ жандармовъ, какъ и прежде, остановился у парадныхъ дверей института,— какъ прежде, военный полковникъ слзъ съ фаэтона и вошелъ парадными дверями. Отдавъ шубу почтенному швейцару, онъ хотлъ идти на верхъ по лстниц, но, увидвъ идущаго въ нему директора, остановился и, подавая медленно руку, началъ говорить тмъ голосомъ, въ которомъ, при снисходительно-ласковомъ тон, слышенъ и укоръ, и гнвъ, и жалость, и досада, и смхъ, и, что главное, полное пренебреженіе въ говорящему.

— Скажите, полковникъ, когда вы перестанете даромъ тревожить насъ? Въ телеграмм — васъ окружила толпа, васъ чуть не бьютъ и въ корридорахъ шумъ, слышный за версту, а на самомъ дл застаю васъ гуляющимъ по корридору! Съ войскомъ не шутятъ, полковникъ!… Послднія слова были полны презрнія.

Посл ухода толпы и до прізда жандармскаго полковника голова директора была полна роемъ мыслей о самомъ себ. Ему въ сотый разъ мерещились дти, позоръ его, отставка, нищета, потомъ лзли проекты оправданія предъ начальствомъ, рисовались картины, въ которыхъ нужно было представить безпорядки студентовъ. Въ этихъ картинахъ студенты являлись то въ вид жалкихъ, увлекающихся юношей, къ которымъ должно было явиться чувство состраданія и слова прощенія, а онъ самъ — въ роли все понимающаго отца, у котораго чувство долга начальника борется съ чувствомъ долга отца въ дтямъ и у котораго, наконецъ, явилась идея примиренія въ своей особ обоихъ безъ ущерба для того и другаго, то рисовались картины, въ которыхъ студенты являлись толпою дикихъ, помшавшихся на современныхъ идеяхъ фанатиковъ, а онъ, такъ смло и высоко державшій жезлъ власти, удержалъ этотъ жезлъ безъ пятенъ, безъ царапинки, но самъ лично, какъ знаменоносецъ, пострадалъ сильно,— онъ былъ въ середин боя, спасъ знамя, но самъ контуженъ, контуженъ кругомъ. Потомъ онъ думалъ, какой лучше изъ этихъ двухъ плановъ выбрать, чтобы не потерять ничего, и его беретъ страхъ, что не поврятъ ему, что прогонятъ его, что вс будутъ знать,— и нищета, позоръ, проклятіе дтей опять проносятся у него въ мысляхъ и опять слезы подступаютъ къ его глазамъ… Военный полковникъ и его слова, полный укора и сказанныя такъ прямо, были ушатомъ холодной воды на его воспаленную голову. Онъ пришелъ въ себя, принялъ свой нормальный видъ и что-то въ род чувства презрнія въ военному полковнику изобразилось на его лиц, но слова неплавно, робко шли съ языка.

— Я телеграммы вамъ не писалъ… Вроятно, деканъ погорячился… Такъ, пустяки. Собрались не на сходку, а такъ… Шли на работы въ мастерскія и лабораторію и повстрчали меня… Спрашивали и просили, нельзя ли помочь какъ-нибудь увольненнымъ… Больше ничего… Не безъ того, чтобы сзади не было крика… но ничего серьезнаго, пустяки… Я имъ сказалъ, чтобы разошлись, они и разошлись. Лучше, если безъ насилія.

— У васъ все къ лучшему, полковникъ,— улыбаясь саркастически, отвчалъ военный полковникъ.— Мн нтъ дла, кто писалъ телеграмму, но для меня непріятны ложныя тревоги. Наше начальство иметъ серьёзный взглядъ на свои обязанности. Я донесу ему, какъ вы мн передаете, но вы дадите мн письменное заявленіе, для чего насъ требовали и почему, когда мы пріхали, въ институт былъ не шумъ, а невообразимая тишина.

— Хорошо, я вамъ дамъ подробное изложеніе,— говорилъ директоръ уже гораздо ровне и повелъ военнаго полковника въ канцелярію.

IV.

Выпроводивъ гостя, директоръ успокоился и принялъ, повидимому, свой обыкновенный видъ. Онъ ходилъ по всмъ заламъ, чертежнымъ, мастерскимъ и лабораторіямъ, какъ всегда, разговаривалъ съ лаборантами и мастерами,— и только потому, что онъ проходилъ, какъ бы не замчая встрчающіеся кое-гд безпорядки, чего прежде никогда не длалъ, видно было, что онъ не совсмъ въ обыкновенномъ состояніи.

Въ пять часовъ, какъ всегда, онъ обдалъ и за столомъ противъ него сидли его малютки-двочки, около старшей сидла гувернантка, пожилая нмка, а около младшей — старушка-няня, за обдомъ онъ тоже, какъ всегда, шутилъ и разсказывалъ. Посл обда онъ хотлъ заснуть, но сонъ бжалъ отъ него и ему на умъ опять, шли т же мысли: проекты подробнаго изложенія дла предъ начальствомъ, страхъ быть скомпрометированнымъ передъ нимъ, возможность отставки, семья, бдность… Онъ всталъ, одлся въ парадный мундиръ и вышелъ, не простясь съ дтьми, чего прежде никогда не длалъ и о чемъ вспомнилъ, уже выйдя на улицу. Ему безсознательно хотлось разсять свои мысли и онъ искалъ людей, искалъ развлеченія, не хотлъ оставаться съ самимъ собою. Онъ шелъ прямо и скоро, разсматривалъ пристально проходящихъ, шевелилъ губами и тихо не то напвалъ что-то, не то разговаривалъ самъ съ собою. Онъ очутился около театра. Это хорошо,— думалъ онъ,— я тамъ развлекусь. Сегодня идетъ ‘Галька’ Монюшки. Отлично. Музыка дйствуетъ на меня всегда успокоительно… Но тамъ встртишь массу знакомыхъ, будутъ разспрашивать, соболзновать, коситься… Нтъ, лучше не пойду’. Но, помимо своей воли, онъ отворилъ двери, вошелъ въ корридоръ, подошелъ къ касс, взялъ билетъ и, только когда вошелъ въ освщенный залъ, сознаніе сдланнаго возвратилось къ нему.— ‘Все къ лучшему’,— мелькнуло у него въ голов. Онъ хотлъ принять серьезный видъ, идти въ своему мсту, не смотря по сторонамъ, и онъ, вытянувшись черезчуръ уже прямо, пошлъ къ третьему ряду креселъ, но глаза не слушались его и блуждали по сторонамъ: вмсто правой стороны, онъ подошелъ къ лвой, замтивъ ошибку, нервно повернулъ налво, наступилъ кому-то на ногу и, не извинясь, пролзъ къ своему мсту, но онъ и сидя все какъ-то возился, не могъ никакъ уссться покойно. Онъ старался слушать со вниманіемъ музыку и пніе, но звуки, какъ нарочно, бжали отъ него. Въ антракт ему пришлось здороваться съ пятью-шестью знакомыми, и ихъ обыкновенныя, улыбающіяся лица казались ему подсмивающимися надъ нимъ. Они не разспрашивали его о происшествіяхъ въ институт, потому что не знали о нихъ,— въ газетахъ еще ничего не было, но ему казалось, что знаютъ уже вс подробности, что смются надъ нимъ, что разговариваютъ съ нимъ изъ великодушія, и онъ старается подражать имъ — имть беззаботный видъ, улыбаться и говорить о малозначительныхъ газетныхъ новостяхъ, но онъ радъ былъ, когда окончился антрактъ, когда онъ могъ оставить знакомыхъ. Онъ опять старался весь обратиться въ слухъ, ловить, какъ голодный несъ крошки хлба, звуки, но все-таки звуки бжали отъ него, въ голову лзли т же мысли. Онъ началъ мысленно разговаривать самъ съ собою объ опер.— ‘Чортъ знаетъ что!— думалъ онъ.— Мужчина обманулъ двку, двка страдаетъ, какъ въ романахъ героиня-принцесса, объ измнник!… Ложь, чепуха! Но дло въ музык, что это поютъ?’

Артистка, въ малороссійской вышитой рубах, въ простенькой юбочк, съ монистами на ше, съ небольшимъ, но симпатичнымъ голоскомъ, пла: ‘Ахъ не плыть мн рыбкой въ Висл, беззаботной ласточкой не быть мн, птичкой перелетной, нтъ! Мн шепчетъ втеръ: твой Янко возвращается!’ Глубоко грустная, охватывающая душу скорбью псенка, сптая артисткой уже черезчуръ естественно и искренно, наконецъ, дошла до его души, и ему думается, что такъ всегда, всегда бываетъ, что все хорошее, свободное бжитъ отъ человка, и ему остается только плавать к мечтать объ этомъ. Ему вспомнились его юношескіе годы, его начало службы, его увлеченіе повявшею свободой на Руси, его успхи по служб, успхъ за трудъ, энергію, честно-либеральное отношеніе къ своимъ обязанностямъ и правдивое, смло-честное отношеніе къ людямъ и ихъ мнніямъ. Какъ хорошо ему было, какое внутреннее довольство царило въ немъ и какъ отражалось это и въ его быстромъ взгляд, и въ его громкой рчи, и въ его скорой походк, и въ тхъ привтливыхъ, любящихъ взорахъ, которыми смотрли на него друзья, и даже въ тхъ злыхъ, но полныхъ уваженія, взглядахъ, которыми смотрли его враги! И вотъ какая благодарность за все: она, она, его героиня, его покойная жена, съ гордымъ взглядомъ, съ величественною осанкой и съ мягкимъ, проникающимъ въ душу голосомъ, стоитъ и говорятъ ему, что она любитъ его, что она давно, давно любитъ его, любитъ за его мягкую, добрую душу, за его смлые поступки и слова, за его умъ… ‘Ее-ль голубку не любилъ, ее ли я не миловалъ! И кто-жъ бдъ моихъ виною?— Ой калина! Ой малина! Галя бдная моя!’ — слышитъ онъ жалобную псню Яна, любимая двушка котораго опозорена и брошена паномъ,— и слезы, сухія слезы, подступаютъ къ нему, и тяжело у него на душ. ‘За что, за что?— думаетъ онъ.— Она умерла, дти маленькія и я опозоренъ, изруганъ, ихъ попрекаютъ именемъ отца, дтямъ судятъ участь подлецовъ! За что?… Отчего Янъ не убиваетъ барина, а уходитъ съ толпой въ церковь?— вдругъ мелькаетъ у него въ голов новая мысль.— Вотъ женщина — такъ героиня! Она будетъ мстить, она подожжетъ и они сгорятъ… Трусиха! Баба!— думаетъ онъ, югда пукъ зажженой соломы падаетъ изъ рукъ Гальки, подъ вліяніемъ церковнаго напва.— Чего испугалась? Глупо!… Но она простая, глупенькая, бдная двушка,— ну, а ты, ты что сдлалъ за свой позоръ?’…. И вотъ ему кажется, что не Галька сошла съ ума, что это не она утопилась, а что это онъ вдругъ стадъ гадокъ и противенъ себ, что разсудокъ потерянъ у него, что ему больше ничего не остается длать, какъ топиться. Онъ не дослушалъ конца оперы, онъ не могъ боле слышать и видть, какъ хоръ началъ пть надъ утопленицей,— кровь прильнула къ его голов, и онъ скоро вышелъ изъ залы театра. Въ корридор уже было много народа, его часто останавливали, толкали, говорили надъ самымъ ухомъ и это успокоивало его, онъ неторопливо подошелъ къ платью, сдалъ билетъ, надлъ шубу. Морозъ охолодилъ его голову, и онъ задалъ себ вопросъ, что нужно сдлать завтра? Но вмсто отвта онъ опять задумался надъ недавно случившимся въ институт, надъ послдствіями отъ того, ‘разв я первый?— думалъ онъ, когда тревожныя мысли начали подавлять его и онъ инстинктивно хотлъ успокоить самого себя.— Мало ли скандальныхъ исторій случалось съ гораздо выше меня стоящими людьми?’… Онъ припоминаетъ скандальныя исторіи, случавшіяся съ сильными міра сего, ему вспоминается недавняя исторія съ солью и желзомъ въ Нижнемъ-Новгород, и ему кажется, что эти случаи успокоиваютъ его, онъ какъ будто забываетъ себя. Предъ нимъ проносятся герои нижегородской покражи соли и желза… ‘Позоръ, позоръ! Дневной грабежъ!… И опоздай ревизія на пять дней,— всему конецъ! Разлилась бы Волга, кражи никто бы не видлъ, Вердеревскій былъ бы счастливъ, уважаемъ, у его любовницы были бы дома, рысаки, богатство… Случай, пустой случай — и всему конецъ… Каково ему было? Мн, право, жаль Вердеревскаго… Но тамъ искупленіе въ наказаніи, а я обруганъ публично, осмянъ, какъ негодная дрянь, и меня прогоняютъ со службы’… И опять т же мысли, и чмъ дале, тмъ все въ большемъ и большемъ ужас, тмъ все съ большими и большими страшными послдствіями представляется ему случай съ нимъ. Онъ тихо шелъ, но теперь пустился чуть не бжать по направленію къ своей квартир. Онъ позвонилъ у двери, ему отперли, лакей взялъ шубу.— Что, дти спятъ? — спросилъ онъ самымъ покойнымъ голосомъ.— Спятъ,— отвтилъ лакей.— Хорошо,— сказалъ онъ и вошелъ въ залу, удивляясь, почему онъ не запыхался, почему онъ спокоенъ.— О, у меня сильный характеръ и я смогу перенести и не такое несчастіе! Пустяки, право, пустяки!…

Посреди залы стоялъ столъ, горла лампа, стояла холодная закуска и бутылка вина. Онъ слъ на стулъ около стола, отрзалъ кусокъ сыру, налилъ въ стаканъ вина, взялъ въ руку кусокъ хлба, положилъ на него сыръ и поднялъ руку, поднося хлбъ ко рту, ротъ открылся на половину, но рука опустилась, онъ всталъ, бережно положилъ хлбъ на столъ и началъ ходить по зал. Онъ ходилъ то тихо, то порывисто-скоро, то опустивъ голову, то поднявъ ее вверхъ, то ломая руки, то заложа ихъ за спину. Но вотъ онъ посмотрлъ на слабо-освщенный портретъ женщины съ малюткой на рукахъ, онъ остановился, по глазамъ его бгутъ слезы, и ему легче. Онъ боится, чтобы слезы не прекратились, онъ боится, чтобы не ушелъ портретъ, онъ не видитъ уже его,— слезы мшаютъ смотрть,— но она, какъ живая, съ живымъ ребенкомъ на рукахъ, стоитъ передъ нимъ. Вотъ онъ цлуетъ ее, но она холодна, она не положила своей руки на его плечо, она не говоритъ, что дитя лучше ее и чтобы онъ поцловалъ дитя,— нтъ! ‘Прочь отъ меня!— говоритъ она ему.— Я не люблю тебя боле,— ты не тотъ, котораго я любила! Тотъ былъ честный, правдивый, смлый, а этотъ — трусъ, лгунъ, поруганный и опозоренный измнникъ правды… Прочь отъ меня!..’ Онъ вздрогнулъ, широко раскрытыми глазами смотритъ по сторонамъ и залпомъ выпилъ стаканъ вина. Онъ вынулъ карманные часы. ‘Первый часъ!… Пора спать…’

Онъ вошелъ тихо въ спальню дтей. Лампадка передъ образомъ едва освщаетъ комнату и кроватку, на которой лежатъ дв двочки. Одна, меньшая, свернулась клубкомъ, головка ея спущена на грудь и маленькія ручки подъ головкой, такъ что изъ-подъ одяла видна только головка и маленькіе пальчики рукъ. Другая, большая, ‘мама’ меньшой, лежитъ бочкомъ, немного согнувъ ноги, одною рукой прижавъ къ себ меньшую, а другой, совсмъ голенькой, обложивъ меньшой головку, причемъ ея собственная головка, шейка и рука совсмъ открыты, лицо видно въ профиль и тихое, едва слышное дыханіе издаетъ она, тогда какъ меньшая дышетъ ускоренно, гораздо громче, издаетъ не носовые, не гортанные, а только воздушные, почти музыкальные звуки. Онъ стоитъ передъ ними, любуется ими, хочетъ поцловать ихъ, но вмсто того креститъ, боясь разбудить ихъ сладкій сонъ… Онъ взялъ стулъ, слъ около нихъ и закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не спитъ, но онъ погрузился въ дремоту, тихая, сладостная дремота постила его. Ему снятся дти, они растутъ быстро, они большія, Лиза — невста и онъ выдаетъ ее замужъ, мужъ — молодой, серьезный… Что это?… Онъ вздрагиваетъ. Передъ нимъ стоитъ Могутовъ и его Лиза идетъ за него замужъ?.. ‘Нтъ, нтъ!— кричитъ онъ.— Этого не будетъ! Онъ сосланный подъ надзоръ полиціи, онъ бдный, недоучившійся студентъ, онъ созывалъ толпу рабочихъ, онъ говорилъ съ ними, чтобы потомъ бунтовать въ институт… Нтъ, нтъ, этого не будетъ!.. ‘Вдь это ты сдлалъ все, папа,— улыбаясь говоритъ Лиза.— Онъ былъ славный, учился хорошо, ты любовался его чертежами, такъ нравились теб его дтски-угрюмые глаза… И ты, папа, сдлалъ его бднымъ, несчастнымъ! Но я добрая, папа, я пожалла его. У меня не было мамы, я скучала по ней, я искала ее во всхъ, я любила всхъ, я особенно любила тхъ, у кого нтъ мамы, кого никто не любитъ, кого обижаютъ. Его обидли, папа! Онъ — добрый, серьезный, и я буду его любить крпко, крпко’,— и она цлуетъ его… ‘Прокляну!’ — кричитъ онъ.— ‘Бейте его, подлеца!— кричитъ вдругъ появившаяся толпа студентовъ.— Онъ — христопродавецъ! Онъ самъ предложилъ избрать депутатовъ и самъ потомъ исключилъ ихъ… Плюйте ему въ глаза!… Кто честный, тотъ пусть плюетъ на него!…’ И вотъ они вс плюютъ и уходятъ, и вотъ подходитъ въ нему его Лиза… Какая она красавица, какіе у нея добрые, глубокіе голубые глаза, и эти глаза полны слезъ, но она смло идетъ, гордо поднявъ голову вверхъ.— ‘Папа, говоритъ она,— я любила тебя, я уважала тебя, я жалла тебя, я бы умерла за тебя. Но… ты перемнился, папа, ты сталъ другой, я плачу по теб, но я плюну на тебя, папа! Я можетъ-быть умру посл этого, папа, но я плюну… Кто любитъ отца или мать паче Меня, тотъ не достоинъ Меня’…

Онъ вскочилъ. Онъ смотрлъ кругомъ и невольно, отъ страха, глаза его обращаются къ источнику свта, маленькой лампадк, льющей слабый, желтоватый свтъ, который почти пропадалъ въ конц комнатки, едва освщалъ спящихъ младенцевъ и только нжно-мягкій свтъ бросала лампадка, на маленькій образъ Богоматери, съ младенцемъ Христомъ на рукахъ и освщала его. ‘Прости, прости, мн Господи,— шепталъ онъ, упавъ на колни.— Для нихъ, для нихъ, прости меня! Я гршникъ, я отступникъ, но для нихъ укрпи меня и дай силу, не до конца изломаться подъ бременемъ жизни!…’ Онъ успокоился, хотлъ идти въ залъ, но опять подошелъ къ кроватк и три раза перекрестилъ спящихъ двочекъ. Рука его устала, силы были подломлены и при третьемъ раз рука тяжело упала на старшую двочку. Онъ прислъ на постель и не замчалъ, что рука, какъ мертвая лежала на груди двочки.

— Папа, мн такъ тяжело,— открывъ глаза и въ полусн, говорила двочка, растягивая слова и силясь совсмъ проснуться.

А онъ сидлъ какъ, вкопанный, устремивъ глаза въ темный уголъ

— Папа, мн тяжело такъ. Папа, папа!…. Tы спишь, папа? Папа, не души меня!… Папа!

— Нтъ, ты не пойдешь за него, я тебя задушу своими руками!— пищитъ онъ дикимъ голосомъ, и рука его все сильне и сильне жала двочк грудь, а другая лежала подъ нимъ, сидящимъ на постел съ устремленными глазами въ темный уголъ комнаты…

— Папа!— крикнула двочка, рванулась, вскочила, прыгнула, какъ серна, въ другую комнату, гд на кровати спала няня и, рядомъ съ ней, въ люльк, ея пстунъ, полутора-годовалый мальчикъ.

— Няня, няня!… Проснись, няня!— тормоша няню, кричалъ ребенокъ.

— Что теб, касатка?— испуганно вскочила няня, какъ и двочка, въ одной сорочк.

— Пойдемъ къ намъ, мн страшно… Пойдемъ, няня!— тащила двочка няню.

— Ну, пойдемъ, пойдемъ!… Съ нами Господа нашего Іисуса Христа и его Матери Божіей, и Отца, и Духа Святаго, помощь и оборона,— шептала няня, идя съ ребенкомъ въ дверямъ.

— Да никакъ это папаша, а вы испугались?— говорила она, всматриваясь сквозь слабый свтъ въ сидящаго и инстинктивно подбирая рубаху у груди.

— Смерть, смерть!… Господи, прости меня!— и онъ повалился на полъ.

Міръ праху твоему, добрый, мягкій, честный человкъ! Миръ праху твоему!… Долго, долго страдалъ ты, прежде чмъ душа твои отошла къ тому, Кто видлъ твое страданіе, твое раскаяніе и Кто простилъ теб твои вольныя и невольныя прегршенія… Какъ слетвшіе съ неба два ангела, стояли дв малютки-дочери, молясь за тебя, у твоего гроба, когда ты, посл годоваго томленія отъ потери разсудка, лежалъ въ гробу, далеко, далеко отъ твоей родины, въ небольшомъ нмецкомъ город, гд лчился ты у извстнаго доктора-психіатра и гд пожелалъ быть похороненнымъ.

ГЛАВА VII.
Рабочій день правителя канцеляріи губернатора.— На холм.— Разговоръ посл встрчи на холм.

Для людей, работающихъ въ-мру, не окончательно изнуряющихъ себя трудомъ, утро начало дня, начало работы — самое пріятное время. Такими людьми ночь проведена въ покойномъ сн, они просыпаются съ бодрою мыслью въ голов, съ пріятнымъ звкомъ, съ здоровымъ потягиваніемь, они окрпли за ночь нравственно и физически, они весело смотрятъ на начинающійся день, поспшно умываются, пьютъ чай, кофе, или хлебаютъ кашицу и съ привтливымъ словомъ ‘Добрый день’, при встрчахъ съ людьми, принимаются за трудъ. Счастливы люди, посвятившіе себя подобному труду!… Но зло и болзненно смотритъ человкъ утромъ, когда обстоятельства заставляютъ его проводить день надъ трудомъ усидчивымъ и изнуряющимъ тло, не успокоивающимъ мысль, заставляющимъ большую часть ночи посвящать развлеченіямъ, чтобы дать работу уму. Такой трудъ въ большинств случаевъ приходится нести чиновникамъ. Ихъ трудъ усидчивый и почти механическій, при которомъ мало работаетъ мысль, они страдаютъ геморроемъ, имютъ нужду большую часть ночи проводить въ болтовн, въ картежной игр, въ любовныхъ похожденіяхъ, пьянств и т. п. развлеченіяхъ, и рдкій изъ нихъ тратитъ время на чтеніе, музыку, науку. Все это требуетъ усидчиваго труда, а чиновникъ и такъ усталъ сидть за бумагами въ канцеляріи, ему нужны наслажденія боле сильныя, чмъ наслажденія въ успхахъ его личной особы, въ наукахъ и искусствахъ, за успхи въ которыхъ ему, не только не дадутъ награды, но, пожалуй, еще понизятъ по служебной іерархіи… И встаетъ чиновникъ утромъ съ болью въ голов, съ злымъ расположеніемъ духа, пасмурно глядятъ его очи на начинающійся день — и пасмурно и непріятно глядть очамъ міра на чиновниковъ. Тутъ, русскій духъ, тутъ Русью пахнетъ.

Кожуховъ вставалъ всегда въ половин девятаго. Въ канцелярію онъ являлся въ десять. Четверть часа онъ тратилъ на сиднье въ халат съ папиросою и брезгливою миною на лиц, при чемъ брюзгливость къ концу этого времени мало-по-малу уменьшалась, но не покидала его совсмъ, умывался онъ не мене четверти часа, одвался не мене трехъ четвертей и затмъ полчаса употреблялъ на prendre du th, какъ, говорилъ его лакей. Обыкновенно, посл чая Кожуховъ, бывалъ уже въ нормальномъ расположеніи духа, но теперь, когда онъ приступилъ къ составленію записки ‘объ усиленіи губернаторской власти’, его времяпрепровожденіе совершенно измнилось, а съ нимъ измнилось и его расположеніе духа. Ране четырехъ часовъ ночи онъ теперь не ложился спать, посл обда засыпалъ всего на одинъ часъ, а остальное время — какъ въ канцеляріи, такъ и дома, равно какъ и у губернатора при доклад — онъ все сидлъ, сидлъ и сидлъ. Записка двигалась впередъ успшно, за нею мерещилась впереди награда, движеніе впередъ по служб, но въ настоящемъ пищевареніе его ухудшилось, головная боль проходила только къ часу дня, дурное расположеніе духа не покидало по цлымъ днямъ.

Онъ занималъ очень приличную квартиру изъ четырехъ комнатъ, съ параднымъ, ходомъ съ улицы, держалъ лакея, правильно произносившаго prendre du th и понимавшаго французскую рчь, столъ имлъ, отъ хозяина дома, цивилизованнаго купца, любившаго пость ‘французскаго стола’ и кормившаго своего квартиранта, сравнительно за недорогую цну, очень хорошо. Кожуховъ одтъ былъ всегда изыскано и по мод, залъ, гостиная, кабинетъ и, спальня его квартиры были изящны и убраны со вкусомъ, на верхнихъ полкахъ кабинетнаго шкафа видны были книги въ небольщомъ количеств, но въ прекрасныхъ переплетахъ. Книги были медицинскія, статистическія и юридическія, былъ ‘Сводъ о земскихъ учрежденіяхъ’, ‘Питейный Уставъ’, ‘Статистика С—нской губерніи’ и сочиненія Розенгейма, Майкова, Толстаго, Тургенева, Гончарова и Щедрина.

Было половина десятаго. Кожуховъ сидлъ за стаканомъ чая и чистилъ прекраснымъ, сложной конструкціи, ножичкомъ ногти.

— Господинъ Могутовъ, студентъ изъ Петербурга, желаетъ видть васъ,— сказалъ молодой, прилично одтый, лакей, не глядя на Кожухова.

— Э…кто?— спросилъ Кожуховъ. Громко, спросилъ только потому, что былъ въ дурномъ расположеніи духа.

— Господинъ Могутовъ!— громко и недовольно отвчалъ лакей.

Кожуховъ продолжалъ чистить ногти. Лакей сдлалъ недовольную мину и ушелъ.

‘Чего ему нужно отъ меня?… И у меня дома?— прихлебывая чай, думалъ онъ.— Съ визитомъ что ли?… Вроятно, денегъ думаетъ просить взаймы?… Съ нихъ это станетъ…’

Онъ продолжалъ, безъ опредленныхъ мыслей, пить чай и чистить ногти. Окончивъ стаканъ, онъ позвонилъ. Явился лакей, взялъ стаканъ и, когда уже дошелъ до двери, остановился, услышавъ голосъ Кожухова.

— Пусть пожалуютъ ко мн въ канцелярію… Я не имю времени по утрамъ для визитовъ.

— Слушаю-съ,— сказалъ лакей и ушелъ.

Онъ осмотрлъ ногти, подошелъ къ зеркалу, поправилъ галстухъ и погладилъ бороду.

‘Хоть бы скоре кончить эту проклятую записку,— думалъ онъ, медленно ходя по зал.— Можно заболть!.. Съ утра и до четырехъ часовъ — одно и то же… Но работа идетъ отлично… Языкъ бойкій, доказательства вскія и притомъ всестороннія… Не представить ли ее на степень магистра? Она очень похожа на диссертацію… Нтъ, она далеко лучше всякой диссертаціи. Я помню эти ученыя диссертаціи съ понадерганными мыслями и фразами изъ двухъ-трехъ книжекъ. А въ записк листовъ сто будетъ. И это только записка, а поясненіе къ ней займетъ листовъ триста… Но этихъ поясненій я не дамъ никому,— я самъ буду поясненіемъ, когда одобрятъ записку и его превосходительство потребуютъ въ Петербургъ для развитія подробностей и организацій власти, согласно съ ней… Тамъ удивятся моей громадной памяти и всестороннему знанію. Тамъ думаютъ, что въ провинціи нтъ головъ. Мало, но есть почище петербургскихъ…’

Онъ выпилъ медленно стаканъ чая, который былъ принесенъ лакеемъ тамъ тихо, что онъ даже и не замтилъ.

‘Безъ пяти десять,— глядя на часы, сказалъ онъ громко.— Пора на мсто службы… Уже пять лтъ на этомъ проклятомъ мст!— думалъ онъ. Если черезъ годъ, самое большее два, не будетъ, движенія впередъ,— брошу и поду хлопотать въ Петербургъ. Будь я женатъ — другое дло. Для другаго мое мсто — на всю жизнь лучшаго не надо, но не для меня… За пять лтъ у меня и семи тысячъ нтъ, а живу аккуратно, расходую не боле трехъ тысячъ въ годъ… Надо возложить всю надежду на записку’.

Онъ вышелъ на улицу и, надвая перчатки, постоялъ и окинулъ взглядомъ домъ Софьи Михайловны, какъ онъ называлъ домъ Рымнина.

‘Когда чортъ возьметъ этого почтеннаго старца!— думалъ онъ идя по улиц. — Его Соня — тогда моя, съ ея молодостію и съ ея громаднымъ богатствомъ. Тогда къ чорту службу! Годъ пропутешествуемъ за границей, годъ проживемъ для знакомства въ губерніи и для приготовленія успха службы по выборамъ, а тамъ сперва уздный, а чрезъ три года губернскій предводитель…’

Онъ вышелъ на главную улицу. Ему любезно раскланивались чиновники другихъ присутственнымъ мстъ равнаго ему ранга, въ это же время шедшіе въ свои, мста служенія, а прикащики и хозяева магазиновъ низко кланялись. Эти поклоны не развлекли его думъ и онъ дошелъ до канцеляріи съ однимъ, часто повторяемымъ, вопросомъ: ‘когда онъ умретъ?’

II.

Дверь, въ извстную уже прихожую отворялъ сторожъ и снялъ съ Кожухова шубу и калоши, а молодой чиновникъ съ бойкимъ видомъ отворялъ ему дверь въ его присутствіе, отвсивъ при этомъ низкій поклонъ и оставаясь все время въ положеніи поклона, пока Кожуховъ не прошелъ въ дверь, тогда бойкій чиновникъ затворилъ дверь и, выпрямившись, сталъ возл нея, но не въ прихожей, а въ самомъ присутствіи.

— Никто не дожидаетъ?— снимая шарфъ и кладя его и шляпу цилиндръ на окно,— спросилъ Кожуховъ рзкимъ голосомъ, которымъ онъ всегда говорилъ съ подвдомственными ему чиновниками, причемъ физіономія его приняла видъ квази-страдающей.

— Студентъ, присланный третьяго-дня съ жандармомъ, Могутовъ, желаетъ видть васъ, Петръ Ивановичъ,— отвтилъ чиновникъ.

— Да?… Пусть дадутъ бумаги къ подписи.

— Слушаю-съ, — отвтилъ чиновникъ и скрылся.

Почти сейчасъ же вошелъ столоначальникъ административнаго стола канцеляріи губернатора.

— Добрый день, Петръ Ивановичъ,— клинясь головой и становясь ровно у стола, сказалъ столоначальникъ, блондинъ, съ задумчивою физіономіей и съ меланхолически полузакрытыми глазами. Онъ считался любимцемъ Кожухова и подражалъ ему наружностію, голосомъ и жестикуляціей.

— Здравствуйте,— не глядя на столоначальника, сказалъ Кожуховъ и, замтно нехотя, подалъ ему руку.

Столоначальникъ, посл пожатія руки, вынулъ изъ принесеннаго вмъ портфейля кипу бумагъ и наложилъ ихъ предъ Кожуховымъ. Кожуховъ началъ, читать бумаги. Можно было замтить, что онъ подражалъ губернатору въ манер читать и подписывать бумаги, тогда какъ столоначальникъ замтно подражалъ ему самому во время доклада у губернатора..

— Это не годится… Я васъ попрошу ловить тонъ и мысль, какіе его превосходительство желаетъ употреблять въ этихъ случаяхъ… Вамъ пора знать! Если ваши бумаги исправлять, то что же съ другими?:.. Прикажете мн самому писать? Но для чего же тогда господа столоначальники?— говорилъ Кожухомъ рзко, но безъ возвышенія голоса, прочитывая бумаги, положенныя передъ нимъ.— Отвтить боле внушительно, что подати должны быть собраны въ размрахъ прошлаго года… Провести мысль, что его превосходительство лично заинтересованъ успшнымъ сборомъ и д—ской исправникъ, вмст съ подвдомственной ему сельскою полиціей, долженъ принять вс ршительныя мры для этого… Пусть увдомляетъ о ход сборовъ каждую недлю съ подробнымъ изложеніемъ процесса сборовъ… Вы понимаете?— не отрывая главъ отъ бумаги, читая и подписывая ихъ, говорилъ Кожуховъ.

— Понимаю, Петръ Ивановичъ,— отвчалъ столоначальникъ.— Чтобы было предпринято относительно каждаго плательщика, въ случа невзноса имъ слдуемаго съ него оклада…

— Такъ… Но развить кратко, внушительно и сухо.

— Слушаю-съ.

— Вызвать п—скаго исправника и не отвчать ничего на жалобу становаго.

— Слушаю-съ.

— Въ прізду его приготовить свдніе о всхъ промышленныхъ заведеніяхъ его узда и о количеств лса, сплавляемаго по В—лой.

— Слушаю-съ,— отвчалъ столоначальникъ, переступая съ ноги на ногу.

— Это передлать… Отвтить, что заявленіе получено, но что теперь не время возбуждать преслдованіе противъ глупыхъ словъ, сказанныхъ, вроятно, въ пьяномъ вид… Вообще, сообщить всмъ исправникамъ попридержаться съ составленіемъ актовъ и передачей оныхъ судебному слдователю. Недостатокъ въ продовольствіи есть и могутъ нарочно желать попасть въ тюрьму… Понимаете?

— При урожа мене средняго нужно обратитъ вниманіе, не произнесены ли слова и не сдлать ли проступокъ съ цлью попасть на казенное продовольствіе… Поощрять исполненіе подобныхъ желаній будетъ противно иде правосудія,— сказалъ столоначальникъ въ отвтъ.

— Такъ, только боле гладко… Напомнить также, что справочныя цны малымъ чмъ должны разниться отъ прошлогоднихъ.

— Слушаю-съ.

Прошло боле часа, когда послдняя бумага была подписана и столоначальникъ административнаго стола ушелъ.

— Бумаги земскаго стола!— сказалъ Кожуховъ бойкому чиновнику, явившемуся тотчасъ по уход столоначальника.

— Слушаю-съ,— уходя отвчалъ бойкій чиновникъ.

— Мн не нравится вашъ способъ изложенія,— сказалъ Кожуховъ худощавому, не. очень молодому чиновнику, столоначальнику земскаго стола, который, какъ и ушедшій, положилъ передъ нимъ кипу бумагъ, но которому была подана Кожуховымъ рука еще боле неохотно, чмъ, его предшественнику.— Въ вашемъ изложеніи нтъ краткости и силы… Говорилъ вамъ ясно: полиція длаетъ все для современнаго выгона людей на дорожную повинность, но полиція не иметъ возможности и обязанности контролировать самую работу,— это дло земства,— говорилъ Кожуховъ, читая бумаги.

— Слушаю-съ,— отвчалъ, кусая губы, столоначальникъ.

— Мало слушать, а надо исполнять… Я васъ объ этомъ еще разъ прошу,— усиливая голосъ на слов ‘прошу’, говорилъ Кожуховъ.— Это измнить… Земство само признало неурожай, даже голодъ, а потому не найдетъ ли оно возможнымъ повременить взысканіемъ недоимокъ на земскія дла… Сами кричатъ о голод, а требуютъ съ голоднаго взыскивать недоимки прошлаго года!… Нужно, надяться, что, благодаря ихъ крику, сборы въ этомъ году будутъ еще мене прошлогоднихъ… Конечно, земскіе сборы… Поняли?

— Понялъ-съ,— отвтилъ столоначальникъ.

— Но нужно умть исполнить….

Со столоначальникомъ земскаго стола Кожуховъ проработалъ тоже около часу, а когда столоначальникъ вышелъ, бойкій чиновникъ доложилъ, что коммерціи совтникъ Фридманъ только-что пріхалъ и изволитъ раздваться въ прихожей.

— Пусть войдетъ… Пусть войдетъ и этотъ… Могутовъ,— сказалъ Кожуховъ, съ трудомъ вспомнивъ фамилію присланнаго три дня назадъ студента.

III.

— Здравствуйте, уважаемый Петръ Ивановичъ,— сказалъ, войдя въ присутствіе, щегольски одтый, высокій брюнетъ, лтъ подъ сорокъ, съ физіономіей полу-еврейской, полу-нмецкой, но съ чистымъ русскимъ выговоромъ.— Какъ ваше здоровье?… Но вы заняты?… Я могу обождать.

— Главное сдлано, а остальное подождетъ,— сказалъ Кожуховъ вставая, причемъ лицо его приняло мене страдальческій видъ.

Въ это время вошелъ Могутовъ и, поклонившись, подошелъ къ столу. Кожуховъ отвтилъ легкимъ кивкомъ головы и, не подавая руки, стоя опершись пальцами одной руки объ столъ, вопросительно посмотрлъ на Могутова.

— Извините, что безпокою васъ. Моя фамилія Могутовъ и я имю къ вамъ личную просьбу. Быть-можетъ я пришелъ не во время, то дозвольте придти въ другой разъ. Я былъ у васъ на квартир, но вашъ человкъ послалъ меня сюда,— сказалъ Могутовъ.

— Я не имю времени на домашніе пріемы не въ воскресные и табельные дни. Готовъ слушать васъ здсь,— сказалъ Кожуховъ, не измняя позы.

— Я хотлъ вопросить васъ, Петръ Ивановичъ, помочь мн найти работу. У меня здсь нтъ знакомыхъ. Васъ перваго пришлось, увидть при възд сюда узнавъ, что вы сами были студентомъ, я и ршился безпокоить васъ моею просьбою.

Кожуховъ былъ недоволенъ. Ему не нравились слова Могутова, не нравилась форма, наложенія. Онъ думалъ видть въ немъ тонкаго іезуита, зараженнаго громаднымъ самолюбіемъ и пострадавшаго отнюдь не за какой-либо принципъ или правило, а за желаніе-бытъ главою молодежи для своихъ личныхъ цлей, но плохо разсчитавшаго ходы. Онъ думалъ услышать отъ него, пожалуй, тоже самое, не выраженное не такъ, а хотя въ слдующемъ род: ‘Я былъ привезенъ подъ непосредственное ваше наблюденіе, а потому счелъ долгомъ явиться къ вамъ, засвидтельствовать свое почтеніе и покорнйше просить обратить ваше вниманіе на меня. Я осмливаюсь просить васъ объ этомъ потому, что въ лиц вашемъ имю удовольствіе видть человка, окончившаго курсъ въ университет,— слдовательно, бывшаго студента, къ счастью, не поддавшагося увлеченію молодости, какъ имлъ несчастіе сдлать я’, и т. д. Онъ думалъ услышать бойкій говоръ, съ гордымъ, самоувреннымъ видомъ на лиц говорящаго, но вмсто того услышалъ отрывистыя фразы, произнесенныя монотоннымъ, черезчуръ ровнымъ голосомъ, безъ всякой робости и подобострастія. И это при постороннемъ слушател!…

— Какую работу вы желаете имть?— спросилъ Кожуховъ сухо.

— Мн оставалось три мсяца до окончанія курса въ институт, занимался я хорошо, могу составлять проекты заводскихъ и жилыхъ построекъ, могу быть техникомъ на фабрик, могу чертить и заниматься перепиской… Кром того я кончилъ гимназію съ медалью и могу быть репетиторомъ или взять на себя приготовленіе къ поступленію въ высшія реальныя училища. Не угодно ли вамъ посмотрть мой гимназическій аттестатъ и свидтельство института?— закончилъ Могутовъ, подавая бумаги.

— Врю, не беря бумагъ,— сказалъ Кожуховъ.— Я магу предложить вамъ мсто переписчика въ канцеляріи его превосходительства.

— Я не могу служить.

— Если я предлагаю, то можете,— садясь сказалъ Кожуховъ и началъ перелистывать бумаги на стол, не глядя на Могутова.

— Я потому не могу, что далъ слово никогда не служить, не быть чиновникомъ,— сказалъ Могутовъ.

— Такъ-съ! — протяжно сказалъ. Кожуховъ.— Это вы такой зарокъ дали руководствуясь наукой и опираясь на правду жизни,— да?

— Я далъ слово покойному отцу. Онъ много пострадалъ на служб… Можетъ-быть онъ ошибался, когда бралъ съ меня слово, но я далъ, слово и долженъ, сдержатъ его.

— Друігаго занятія я вамъ предложитьне могу,— сказалъ Кожуховъ и потомъ, обратясь къ Фридману, продолжалъ:— Я могу приступить къ вашему длу, господинъ Фридманъ.

Фридманъ, когда началъ Кожуховъ говорить съ Могутовымъ, отошелъ въ глубь присутствія, слъ на стулъ и, винувъ изъ кармана свертокъ бумагъ, углубился въ нихъ. Услышавъ теперь слова Кожухова, онъ подошелъ къ столу и слъ на одно изъ креселъ.

— Извините, что я обезпокоилъ васъ, Петръ Ивановичъ. Я хотлъ обратиться къ вамъ какъ къ человку, а не какъ къ правителю канцеляріи начальника губерніи,— сказалъ Могутовъ и, поклонившись, медленно пошелъ жъ двери.

— До свиданья,— сказалъ Кожуховъ улыбаясь.— Перемните ваше слово, тогда могу помстить васъ въ канцелярію и даже чиновникомъ… Каковъ гусь?— обратился онъ въ Фридману, когда Могутовъ вышелъ.

— А кто они?— спросилъ Фридманъ, употребляя всегда множественное число вмсто единственнаго въ третьемъ лиц.

— Гусь!… Знаете гусей, которыхъ мужички хворостиной прогоняютъ на базаръ?… Это одинъ изъ нихъ. Сколько глупаго гонору, какіе взгляды на міръ, какіе великіе принципы исповдуютъ!… Гуси, а не люди — современная молодежь,— продолжалъ улыбаясь, но съ замтною раздражительностію, Кожуховъ. Ему не казались слова Могутова обидными, чтобы на нихъ разсердиться, чтобы за нихъ выгнать изъ присутствія,— они произнесены были съ оттнкомъ грусти, спокойнымъ голосомъ, безъ замтнаго желанія употребить ихъ въ вид брани, и Кожухову было только немного неловко отъ нихъ.

— А что вы имете спросить?— спросилъ онъ Фридмана посл короткаго молчанія.

— Дло не очень важное, но смшное,— началъ скоро Фридманъ.— Мы купили казенный лсъ въ прошломъ году, вы это знаете. Потомъ мы его продали. Я вамъ скажу правду. Я получилъ телеграмму, что въ этомъ году начнутъ строить желзную дорогу чрезъ нашу губернію. Если начнутъ, то и кончатъ. Мы хотимъ заготовить лсной матеріалъ для этой дороги, но хотимъ заготовлять его сейчасъ. У насъ лсу много, но мы его продали. Но мы не хотимъ его отдать. Какъ это сдлать — это наше дло. Я только пришелъ просить васъ не мшать. Я заработаю тысячъ пять, вамъ дамъ пятьсотъ рублей. Мы бы могли купить еще другой лсъ, но этотъ лсъ около самой дороги, да и вы понимаете сколько хлопотъ и времени уйдетъ, пока купимъ у казны лсъ.

— Въ чемъ же дло?— сухо спросилъ Кожуховъ.

— Я вамъ скажу правду. Мы продали лсъ на сплавъ въ Р…. Въ нашемъ контракт написано, что если случится пожаръ нашего лса, то мы неотвчаемъ… Ну, нашъ лсъ сгоритъ, а онъ не сгоритъ, вы только не мшайте. Какъ это сдлать — мы уже знаемъ, но испраникъ говорить, что вы все знаете и лучше, чтобы Вы знали…

— Надо подумать,— сказалъ разсянно Кожуховъ.

— На что вамъ думать? Вы знаете, что дло чистое,— Фридманъ нечистыхъ длъ не длаетъ,— мы только хотимъ выиграть время.

— Хорошо… Но вы мн дадите пятьсотъ рублей, а начальнику губерніи — тысячу, и чрезъ меня.

— Много… Но я не люблю торговаться. Извольте полторы тысячи и росписки не надо. Вы дайте только записочку исправнику, что если моя просьба законна, то пусть не мешаетъ.

Кожуховъ взявъ деньги и написалъ письмо къ исправнику именно такъ, какъ говорилъ Фридманъ:

— Благодарю! Люблю, что скоро это у васъ. Прощайте и благодарю,— взявъ письмо и уходя, проговорилъ Фридманъ.

IV.

‘Должно быть, врить исторіи съ институтками’, думалъ Могутовъ, выйдя изъ канцеляріи и скоро шагая по улиц, направляясь за городъ. Ему нужно было осмотрть устройство овина и онъ торопился въ Помщичью усадьбу, отстоявшую отъ города верстахъ въ десяти по шоссе, гд, по словамъ Перехавшаго, былъ хорошій овинъ и доброй души управляющій.

‘А сколько времени пропало даромъ,— выходя на шоссе, думалъ Могутовъ.— Съ душкомъ настоящаго піявки-чиновника: поводилъ, помучилъ и отпустилъ ни съ чмъ. Двнадцать часовъ уже, въ два — у овина, въ четыре — назадъ… Съ часъ провозимся тамъ и ране пяти-шести не вернемся. ‘Хорошо, что предупредилъ Лукерью оставить обдъ’.

День былъ солнечный, втру не было даже въ пол, посл морозной ночи было не тепло, но только свжо. Въ пол, по сторонамъ шоссе, снгу уже не было,— онъ попадался только кое-гд въ канавахъ рыхлыми и грязными кучами. На южныхъ склонахъ бугровъ замтна была слабая зелень начинавшей пробиваться наружу травы и изрдка попадалась одинокая корова, лошадь или свинья, ищущіе такихъ бугровъ.

Управляющаго не было дома и овинъ показалъ Могутову гуменный, простой мужикъ. Могутовъ осмотрлъ овинъ, излазилъ во вс его щели, а потомъ, долго разспрашивалъ гуменнаго о среднемъ урожа каждаго рода хлбовъ, какого хлба сколько обыкновенно засваютъ, о процесс сушки хлба въ овинахъ, когда обыкновенно хлбъ бываетъ проданъ и забранъ торговцами, и т. д. Былъ четвертый часъ, когда онъ осмотрлъ все и началъ прощаться съ гуменнымъ.

— А вы пшкомъ будете?— спросилъ гуменный, пожимая руку Могутова.

— Пшкомъ. Тепло, да и недалеко отъ города,— отвтилъ Могутовъ.

— Оно такъ, а все съ непривычки… У насъ лошадки есть, да безъ приказу дать нельзя.

— Гд бы тутъ можно чаю напиться?— спросилъ Могутовъ. Ему сильно хотлось пить.

— Поди, какъ на грхъ, управителя цтъ… Нешто хозяйк его сказать?… А то вонъ,— гуменный указалъ на недалеко стоявшую хату на шоссе,— постоялый дворъ. Тамъ чай есть… Дворъ хорошій, чай есть…

Былъ уже пятый часъ, когда, напившись съ гуменнымъ на постояломъ двор чаю, Могутовъ возвращался въ городъ. Вспоминая и думая надъ откровенною болтовней гуменнаго за чаемъ, суть которой заключалась въ томъ, что въ цломъ свт, почитай, нтъ такого пропащаго и несчастнаго народа, какъ въ ихъ губерніи,— Могутовъ прошелъ версты три, не обращая вниманія на дорогу.

‘Экая благодать какая, — сказалъ онъ громко, когда теперь посмотрлъ въ сторону.— Взойду на тотъ курганъ, оттуда еще лучше будетъ видно…’ И онъ взошелъ на пологій холмъ, опустился немного въ противоположную шоссе сторону его и легъ, устремивъ жадный взоръ на картинную мстность предъ холмомъ. Ровное поле тянулось на нсколько верстъ направо, налво и вдаль и на немъ, на сколько видлъ глазъ, ни кустика, ни малйшаго признака жилья человка, а поле было вспахано, черные пласты бороздъ лежали ровными и прямыми линями и между ними кое-гд виднлись пеньки прошлогодней жатвы. За полемъ чернлъ лсъ. Лучи закрытаго холмомъ, низко спустившагося солнца не достигали лса, а только рябили вспаханую землю далеко отъ холма направо и налво, картина была проста, краски однообразны, но она поражала размрами, отсутствіемъ жилья человка. Только дв худенькія лошадки съ клочьями начинающей линять шерсти на бокахъ и спин, да свинья —паслись у холма, да воронъ летлъ въ лсъ, и долго, долго летлъ, пока чуть замтною точкой не пропадалъ онъ, далеко еще не долетвъ до лса.

‘Экій просторъ, ширь и благодать! — думалъ Могутовъ.— И сколько въ теб, моя суровая родина, такихъ полей, еще большихъ лсовъ, а между тмъ ‘холодно, странничекъ, холодно! Голодно, родименькій, голодно!…’ И неужели такъ до скончанія вка?…’ И зашевелились въ его голов мысли, замелькали картины и образы…

Боле получаса лежалъ онъ на холм и потомъ, какъ бы прогоняя мысли и образы прочь, онъ тряхнулъ головою, вскочилъ порывисто на ноги, окинулъ еще разъ пейзажъ быстрымъ взглядомъ и громко, экспромтомъ, заплъ на голосъ аріи ‘Руслана’ Глинки:

О, поле,

Поле! Кто тебя

Вспахалъ, заборонилъ, засялъ?

Кто жатву тучную

Собралъ

И кто воспользовался ею?

Онъ повернулся, чтобъ идти съ кургана, и лицо его вдругъ приняло суровый видъ. Предъ нимъ, на садомъ верху холма, стояла Софья Михайловна, въ бархатной шуб и въ мховой шапочк, и рядомъ, съ ней — Катерина Дмитріевна, въ короткой зимней шубк, въ черномъ плать и съ мховой шапочкой въ рук. Могутовъ испугался,— испугался нежданнаго появленія людей такъ близко отъ него и притомъ — женщинъ въ дорогихъ одеждахъ. Онъ хотть поскоре уйти, когда мгновенный испугъ прошелъ и замнился непріятнымъ сознаніемъ, что эти барыни слышали его пніе и его пародія на Пушкина. Лица барынь онъ не замтилъ, но возможность показаться смшнымъ предъ какой бы то ни было женщиной всегда непріятна для мужчины, даже въ род такого героя, какъ Могутовъ.

— Вы извините насъ,— улыбаясь и самымъ пріятнымъ голосомъ начала Софья Михайловна,— и, пожалуйста, не уходите. Мы нечаянно подслушали ваше пріятное пніе, но я, въ извиненіе, могу отвтитъ на вопросы вашей псни.

Могутовъ остановился и посмотрлъ на Софью Михайловну.— ‘Кровь съ молокомъ’,— вспомнилъ онъ изъ ‘Синей бороды’, такъ часто попваемой его товарищами по курсу во время работъ въ мастерскихъ,— потомъ, самъ не сознавая зачмъ и почему, онъ заговоритъ простонародною рчью, оставаясь серьезнымъ:

— Будьте ласковой, барынька, повдайте правдыньку о широкомъ пол,— сказалъ онъ, стоя бокомъ къ барынямъ.

—Поле это — мое,! обработали его мои работники, а жатвой, само собой, воспользовалась я,— сказала Софья Михайловна, улыбаясь, но въ ея словахъ слышались довольство, гордость, тщеславіе.— Что вы не то сметесь, не то морщитесь?— спросила она, замтивъ, что ротъ Могутова покосился въ одну сторону.

— А вы, барынька, не слышите, какъ вонъ та ворона рчь сказываетъ?— сказалъ Могутовъ.

Барыни посмотрли въ сторону, куда глядлъ онъ. На спин одной изъ лошадей, пасшихся у холма, сидла ворона, водя носомъ по спин лошадки силясь ухватить зимнюю шерсть ея.

— Я не понимаю птичьяго языка,— сказала Софья Михайловна, продолжая улыбаться.— Съ кмъ и объ чемъ она ‘сказываетъ?’ Если вы, не шутя, знаете птичій языкъ, скажите намъ,— добавила она.

Когда она съ падчерицей, выйдя изъ экипажа, пожелала взойти на холмъ и посмотрть на нравившееся имъ ‘широкое поле’ и когда он увидли незнакомаго мужчину и услышали его пніе, он почему-то ршили, что это — Могутовъ. Удивительнаго тутъ мало. Въ русскихъ городахъ скоро вс длаются извстными и наружностію, и времяпрепровожденіемъ. Гулять днемъ, въ будни, пшкомъ, вдали отъ города и распвать громко оригинальную псню — можетъ только или пьяный, или зазжій. Съ такимъ свойствомъ характера въ трезвомъ вид не было никого изъ городскихъ обывателей, а изъ прізжихъ, притомъ съ жандармомъ и съ оригинальной исторіей,— словомъ, при обстановк позволяющей громко пть и не въ пьяномъ вид, и въ будни, и гуляя пшкомъ за семь верстъ отъ города,— могъ одинъ только Могутовъ. Не мудрено поэтому, что дамы врно отгадали незнакомца,— не мудрено поэтому, что, не усомнившись въ своемъ опредленіи незнакомца, он заинтересовались имъ: интереснаго мало въ глуши, а говоръ о Могутов длалъ его все-таки оригинальнымъ.

— Иной разъ, барынька, плохо понимаю языкъ этотъ, а сейчасъ оченно понятно было, какъ птица разговоръ вела. Полагать нужно, ворона къ свинь рчь держала: смотри, молъ, свинья,— ворона сказывала,— какіе мои хорошіе работники — лошадки: гляди, какую шерсть мягкую да теплую для меня приготовили,— отвтилъ Могутовъ на вопросы Софьи Михайловны.

— Это вы меня вороной выругали?— громко вскрикнула Софья Михайловна, будто обидясь, но продолжая улыбаться.— Вы — господинъ Могутовъ?— спросила она потомъ, какъ спрашиваетъ большинство женщинъ, не думая, зачмъ и для чего.

Софья Михайловна, спрашивая: ‘вы — Могутовъ?’ — руководствовалась только толчкомъ любознательной души своей, а можетъ-быть она думала проврить свое предположеніе о незнакомц, но она отнюдь не имла желанія обидть незнакомца, а потому ее не мало удивило, когда она увидла, что лицо незнакомца сдлалось боле серьезнымъ, даже угрюмымъ.

— Вы, кажется, разсердились?… Право, я не считаю вашу шутку за брань. Я пошутила. Вы смотрли на ворону, ворона могла не сказать, но вы могли подумать то, что сказали, слушая мои хвастливыя рчи о ‘моихъ работникахъ’… Или вамъ непріятно, что я васъ приняла за Могутова?— ласково и минорнымъ тономъ продолжала Софья Михайловна, сказавъ послднюю фразу опять, не думая. По ея понятіямъ, по тмъ слухамъ, которые ходили въ город о Могутов, онъ долженъ бы быть радъ, что выругалъ незнакомыхъ женщинъ, а никакъ не досадовать, сердиться или конфузиться.

— Извините меня,— снявъ шляпу, сказалъ Могутовъ.— Я сказалъ то, что думалъ, но сказалъ не такъ, какъ думалъ… Мн показались ваши слова не только хвастливыми, но и злыми. Я хотлъ доказать это, но, вмсто того, неудачно съострилъ. Вышла ругань вмсто проповди. Извините, я не хотлъ васъ ругать.

Онъ стоялъ безъ шляпы, прямо глядя въ лицо Софьи Михайловны и досадуя на себя за остроту, сказанную такъ не кстати и безъ пользы. Онъ зналъ по простымъ рабочимъ, какая чуткая къ правд душа, какой свтлый умъ часто скрывается подъ жалкою вншностью и тупымъ на видъ лицомъ, онъ испыталъ не разъ, какую силу иметъ искреннее слово, горячее убжденіе на искорененіе заблужденій и предразсудковъ, онъ считалъ мннія и убжденія каждаго человка плодомъ всей его жизни, жизнь считалъ школой и наукой и думалъ, что не легкою насмшкой, а серьезнымъ разговоромъ нужно опровергать мннія противника и только тогда, если противникъ желаетъ слушать опроверженія.

— Но вы можете еще доказать, мы васъ слушаемъ,— смотря на Могутова, продолжала Софья Михайловна.

— Это лишнее будетъ,—сказалъ онъ.

— Почему?— живо спросила Софья Михайловна.

— ‘Учить другихъ — потребенъ геній, потребна высшая душа, а мы съ своей душой лнивой, себялюбивой и пугливой не стоимъ мднаго гроша’,— сказалъ онъ, вспомнивъ это изреченіе Некрасова и продолжая досадовать на себя за неудачную проповдь.— Но вы простите меня.

Софья Михайловна улыбалась, смотрла на него и любовалась имъ. Онъ, дйствительно, былъ теперь оригинально красивъ: онъ стоялъ ровно, съ поднятой вверхъ головою, съ закинутыми назадъ длинными волосами, съ серьезнымъ лицомъ и съ большими угрюмыми глазами, устремленными на нее, но во взгляд замтна была просьба о прощеніи.

— Богъ знаетъ, что вы выдумали!— улыбаясь и подавая руку Могутову, нжно проговорила она.— Вотъ вамъ моя рука въ знакъ полнаго примиренія и полнаго забвенія вашей ругатни, хотя я право приняла все за мткую шутку… Вы, кажется, забыли, что стоите безъ шляпы?… Ха-ха-ха! Какъ вы оригинально-просты!… Ха-ха-ха-ха!

Онъ позабылъ, что снялъ шляпу, продолжая досадовать, что у него до сихъ поръ не выработался характеръ настолько, чтобы каждое слово, каждый поступокъ были обдуманы, строго-сознательны. Подавая руку Софь Михайловн, онъ подалъ ее вмст со шляпой, которую держала рука, и удивленіе, и торопливость, съ которыми онъ надвалъ шляпу, отразились грустною улыбкой на его лиц.

— Извольте намъ отрекомендоваться! Намъ очень пріятно съ вами познакомиться посл такой оригинальной встрчи,— пожимая руку Могутова и продолжая улыбаться.,— сказала Софья Михайловна.

— Моя фамилія Могутовъ,— потянувъ изъ рукъ Софьи Михайловны свою руку,— сказалъ онъ.

— Вотъ не ожидала видть васъ такимъ!— и Софья Михайловна еще разъ окинула его пристальнымъ взглядомъ, какъ бы желая убдиться, не обманываетъ ли онъ ее.— О васъ такія страсти говорятъ въ город!… А вы очень скромны и стыдливы,— боитесь даже словомъ обидть… Полное разочарованіе! Правда, Катя?…

Катя стояла съ опущенной внизъ головой и ничего не отвчала.

— Вы знаете, что про васъ говорятъ?— спросила Софья Михайловна, не дождавшись отвта падчерицы.

Онъ утвердительно кивнулъ толовою

— И есть въ томъ правда?— спросила она.

— Нтъ… Вотъ и вы обзовете меня ругателемъ и тогда — ложись да и умирай,— отвтилъ онъ.

— Я вижу, что вы шутите. Что вамъ за дло до басенъ?… Про меня, да и про всхъ у насъ Богъ знаетъ что разсказываютъ, а видите, я не похожа на умирающую,— весело говорила Софья Михайловна.

— Работы не дадутъ,— сказалъ онъ.

— Ахъ, да!… У васъ можетъ-быть нтъ средствъ?… Я сужу всхъ по себ, замтивъ усилившуюся серьезность его лица,— продолжала она.— У меня есть средства, мн кажутся вс богатыми… Какъ это глупо!

— Я сказалъ не о средствахъ къ жизни, а о работ… Безъ работы и при средствахъ нельзя жить. ‘Нтъ бды кручинне — безъ работы парню маяться’,— сказалъ онъ и поклонился, думая уходить.

— Я васъ еще немного задержу. Вы извините?… Да?… Отлично,— сказала Софья Михайловна, хотя онъ ничего не отвчалъ, а вопросительно смотрлъ на нее.

‘Тшится новой игрушкой дитя,— думалъ онъ.— Какой смыслъ изъ всего этого?… А другая?…— Онъ посмотрлъ на другую. Глаза ихъ встртились. Она смотрла на него пытливо, широко раскрывъ свои большіе глаза, которые, встртивъ его взглядъ, быстро и стыдливо опустились внизъ.— Другая смотрятъ какъ на звря и пужается, какъ малое дитя’,— подумалъ онъ.

— Вы видите предъ собою мать и дочь,— продолжала Софи Михайловна.— Мы,— правда, Катя?— очень желаемъ познакомиться съ вами и надемся, что вы постараетесь узнать, кто мы,— дамамъ неприлично самимъ рекомендоваться… Но вы непремнно должны быть у насъ,— слышите? Мой мужъ — земскій дятель. Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ,— не забудете?

Онъ кивнулъ головой.

— Теперь до свиданья,— улыбаясь, кланяясь и подавая руку, сказала Софья Михайловна.

— Прощайте, тоже подавая руку и прямо смотря въ лицо Могутова,— сказала Катерина Дмитріевна.

Могутовъ посмотрлъ на нее и ей, какъ и ея мачих, пожалъ руку не очень крпко, но и не очень слабо, обыкновеннымъ пожатіемъ. Въ пожатіи Катерины Дмитріевны было мене крпости и силы, чмъ въ пожатіи Софьи Михайловны. Барыни сошли съ холма, сли въ щегольской фаэтонъ, запряженный парой красивыхъ лошадей, съ бородатымъ кучеромъ на козлахъ и съ ливрейнымъ лакеемъ, который ловко посадилъ барынь и еще боле ловко вскочилъ на мсто рядомъ съ кучеромъ. Могутовъ стоялъ на холм и видлъ всю ловкость лакея, и только когда экипажъ тронулся и Софья Михайловна, оглянувшись, кивнула ему головой, онъ сошелъ съ холма и скоро зашагалъ въ городъ.

‘Экій случай!— думалъ онъ дорогою.— Аристократки въ бархатахъ и соболяхъ изволили разговаривать и даже просили пожаловать на домъ ‘вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ’!… Нтъ, Перехавшій преувеличиваетъ!… ‘Свти же солнце красное, покуда я зеркало не пріобрлъ, на тнь свою мн нужно наглядться!’… Чепуха! Герой исторіи съ институтками — вотъ корень, вотъ причина… Додутъ до города и позабудутъ… ‘Еще и башмаковъ не износила, въ которыхъ шла за гробомъ’… Это объ аристократахъ сказалъ Шекспиръ… А ты? Ты не забудешь меня?— Нтъ. Любовь и цль жизни связываютъ насъ,— зачмъ намъ забывать другъ друга?..

Ну, а ты, Лёля, что ты теперь?… Какой извергъ завелъ тебя въ болото?… Какъ вырвать тебя изъ него?…’

Онъ не хотлъ, вроятно, думать о болот и способ извлеченія изъ онаго Лели, такъ какъ тряхнулъ, головой и еще скоре и не думая зашагалъ по шоссе.

— Какой онъ робкій!… Я ожидала видть его смлымъ и дерзкимъ, а онъ боится муху обидть,— говорила Софья Михайловна въ фаэтон.

— Онъ — не трусъ, мама,— замтила Катерина Дмитріевна.

— Я не говорю, что онъ — трусъ, но… черезчуръ деликатенъ. Это къ мущин даже не идетъ.

— Онъ — не сладкій, мама… Вороновъ черезчуръ деликатный, а онъ на него не похожъ,— сказала Катерина Дмитріевна.

— Да?… Но, право, онъ — оригиналъ. Высокій, плотный, угрюмый и — тихая овечка вмст. Какъ досадно, что я не распросила, за что его прислали?… Но какъ проницателенъ нашъ городъ! Какую подходящую исторію сочинили!… Это, кажется, Кожуховъ детъ верхомъ?— спросила Софья Михайловна, хотя ясно видла, что хавшій на встрчу на прекрасной вороной лошади былъ Кожуховъ.

Всадникъ остановилъ коня, не дозжая шаговъ десяти до экипажа, и, когда фаэтонъ сравнялся съ нимъ, ловко отдалъ честь сперва по-военному — подъ козырекъ, потомъ, приподнявъ шляпу и отнеся ее далеко въ сторону, медленно и набокъ наклонивъ голову. Фаэтонъ похалъ шагомъ и всадникъ, покрывъ голову шляпой, тоже похалъ шагомъ, сбоку фаэтона, тамъ, гд сидла Софья Михайловна.

— Угадайте, съ кмъ мы встртились?— спросила Софья Михайловна посл обычныхъ привтствій и разспросовъ о здоровь дамъ, ихъ супруга и отца.

— Неужели съ волкомъ?— шутливо, гортаннымъ голосомъ, спросилъ Кожуховъ.

— Мы и сами думали, что съ волкомъ, но волкъ оказался,— для насъ, по крайней мр,— тихой овечкой. Догадались?

— Ручные волки бываютъ, но ‘сколько волка ни корми, онъ все въ лсъ смотритъ’, Софья Михайловна, и ихъ всегда держатъ на цпи.

— Вы сегодня плохой отгадчикъ… Какъ вы пожелтли!… Вы не больны?— смотря пристально на Кожухова, съ участіемъ сказала Софья Михайловна.

— Благодарю васъ. Здоровъ, но сплю четыре часа въ сутки. Старъ сталъ, Софья Михайловна, и четыре часа сна желтятъ меня, а прежде цлыя ночи безъ сна, и все ничего,— сказалъ онъ и вздохнулъ. Онъ сидлъ на кон бодро, смотрлъ здоровымъ и красивымъ мужчиной и былъ только чуть-чуть блдне обыкновеннаго, такъ что вздохъ его относился, вроятно, къ ‘цлымъ ночамъ безъ сна — и все ничего’, чмъ къ старости его лтъ.

— Неужели опять кутите и играете въ карты?… Такъ давно бросили игру и вдругъ опять!— Въ голос Софьи Михайловны слышны были участіе и тревога.

— Не то, Софья Михайловна! Его превосходительство задалъ спшную работу.

— И очень скучную… да?— торопливо и перебивая его, спросила Софья Михайловна.

— Напротивъ, очень интересную, но требующую громаднаго труда и тщательной обработки… Но кого же вы встртили,Софья Михайловна?

— Господина очень похожаго на васъ… Онъ моложе, но такъ же солиденъ, говоритъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, можетъ тонко шутить, незамтно смяться и прямо смотрть въ глаза,— словомъ, очень похожъ на васъ.

— Не отгадаю,— пожавъ плечами и подумавъ, сказалъ Кожуховъ. Ему нравилась характеристика его, но онъ не зналъ въ город мужчинъ, похожихъ на него.

— Катя! не правда ли, что сегодня Петръ Ивановичъ очень похожъ на нашего новаго знакомаго?— спросила Софья Михайловна.

Катя пристально посмотрла на Кожухова онъ смотрлъ впередъ и она видла его профиль.

— Кажется, мама… Но очень мало,— отвчала она.

Фаэтонъ похалъ шибче.

— Нтъ, ты всмотрись, Катя, пристальнй,— говорила Софья Михайловна.— Они не одинаковы, но есть большое сходство, особенно когда Кожуховъ блденъ, какъ сегодня… Онъ такъ же высокъ, крпко сложенъ, держитъ голову гордо вверхъ, очень тонко улыбается и еще тоньше остритъ,— трудно даже разобрать на первыхъ порахъ… Право, между ними большое сходство… Но есть и различіе. Тотъ — еще юноша, говоритъ по книг, стихами, а этотъ — совсмъ мужчина, говоритъ свои мысли и слова… Я бы этому смлй подала руку при спуск съ горы… Тотъ можетъ самъ упасть… Правда, Катя?

— Не знаю, мама,— отвчала Катя и опять пристально посмотрла на Кожухова.

Фаэтонъ остановился у городскаго сада. Лакей ссадилъ барынь, а Кожуховъ отдалъ ему лошадь и вс пошли по главной алле сада.

— Мы встртили Могутова, проболтали съ нимъ около получаса и, вообразите, намъ было очень весело съ нимъ,— сказала Софья Михайловна.

— Интересно. Вроятно, онъ вскочилъ на ходу къ вамъ въ фаэтонъ?— улыбаясь спросилъ Кожуховъ.

— О, нтъ! Мы первыя заговорили съ нимъ. Онъ лежалъ на холм, знаете?— у широкаго поля.— И она разсказала ему довольно подробно встрчу съ Могутовымъ и весь разговоръ съ нимъ.— Но какъ онъ былъ симпатично-смшонъ и наивно-красивъ, когда стоялъ безъ шляпы и самъ не замчалъ этого! Правда, Катя?— закончила разсказъ Софья Михайловна.

— Что ты спросила, мама?…

Катя шла задумавшись, пристально глядя впередъ, и не слышала, что говорила ея мачиха.

— О чемъ ты задумалась, Катя?… Ты не влюбилась ли въ Могутова?— И Софья Михайловна пытливо посмотрла на нее.

Катерина Дмитріевна покраснла, но, какъ всегда, едва замтно, и только отъ взгляда мачихи не ускользнула краска.

— Я, мама, думала,— разъясняя свою задумчивость, отвчала двушка,— отчего, мама, съ нами никто не говоритъ такъ, какъ онъ и при первомъ знакомств?— спросила она, немного помолчавъ.

— Ты преувеличиваешь, Катя. Онъ говорилъ только оригинально… Что ты нашла особеннаго?— сказала Софья Михайловна.

Падчерица молчала.

— Я тоже имлъ счастье видть сегодня въ полдень господина Могутова, но на меня объ произвелъ иное впечатлніе,— говорилъ Кожуховъ.— Много задора и самоувренности въ наружности, но тупость и самая жалкая бдность мыслей, при плохомъ выраженіи ихъ… Представьте, приходитъ просить работы и, не сказавъ и десятка словъ, имлъ сильное желаніе выругать меня.

— Какимъ образомъ?— съ сильнымъ любопытствомъ спросила Софья Михайловна, а ея падчерица, идя немного впереди, начала внимательно слушать.

— Пожаловали просить помощи въ пріисканіи для нихъ работы. Я предложилъ имъ поступить въ канцелярію начальника губерніи, такъ изволили отвтить, что они дали клятву не быть чиновникомъ и что ко мн изволили обратиться не какъ къ чиновнику, а какъ къ студенту, ихъ товарищу… Затмъ повернулись и ушли… Я, конечно, нехотя смялся, что со мной рдко случается въ канцеляріи,— закончилъ Кожуховъ.

Катерина Дмитріевна обернулась и посмотрла на него.

— Вы ошибаетесь, Катерина Дмитріевна, придавая словамъ сего героя что-то особенное,— говорилъ Кожуховъ, какъ бы отвчая на взглядъ двушки.— Вы мало знаете жизнь и людей и для васъ его слова показались интересными, но для опытныхъ людей въ нихъ — эффектность, рисовка безъ подкладки серьезнаго знанія и только…

Катерина Дмитріевна опять посмотрла на него, глаза ихъ встртились и его перваго не потупились въ землю, не заморгали вками, а обратились въ глубь аллеи.

— Къ намъ идетъ на встрчу и новый, и молодой педагогъ,— сказалъ онъ.

‘Онъ клевещетъ на Могутова’,— подумала двушка.

VI.

Посл обычныхъ при встрч поклоновъ, рукопожатій и разговоровъ, Катерина Дмитріевна пошла со Львовымъ впереди, а сзади ихъ, шагахъ въ пяти, Софья Михайловна съ Кожуховымъ.

— Вы, не знаете, господинъ Львовъ, чьи вотъ эти стихи: ‘только геній можетъ учить другихъ, а мы, трусы и жалкіе люди, не стоимъ мднаго гроша’?— спросила двушка.

— Это не стихи, Катерина Дмитріевна!— сказалъ удивленно Львовъ. Онъ былъ такого высокаго мннія о своей спутниц, что не понималъ и удивлялся, какъ она могла прозу принять за стихи.

— Но разв эта фраза не можетъ быть написана стихами?— громко и нетерпливо спросила она.— Я слышала стихи, но не упомнила ихъ… Я сказала, какъ поняла ихъ,— добавила она уже обыкновеннымъ голосомъ, сама удивляясь своей нетерпливости на непонятливость Львова.

— Не помню… Нтъ, къ сожалнію, не знаю, чьи это стихи… Но я могу справиться, если вамъ угодно.— Онъ не замтилъ вспышки гнва въ двушк и говорилъ, какъ всегда, услужливо и любезно.

— Если можно, узнайте… Знаете для чего?— живо спросила она.

— Нтъ, къ сожалнію, не знаю.— Онъ, дйствительно, сожаллъ, и сильно сожаллъ.

— Папа совтовалъ мн начать заниматься педагогіей. Я начала читать педагогическія книги и надумала давать кому-нибудь уроки, но сего дня услышала,,что ‘только геній можетъ учить другихъ’ — и мн показалось, что я берусь не за свое дло… Мн хочется прочесть все стихотвореніе. Тамъ… какая я глупая! Мн показалось, что въ стихотвореніи говорится, что нужно имть, чтобы хорошо учить…— закончила она уже не такъ бойко, какъ начала.

— Вы клевещете на себя!— съ увлеченіемъ началъ Львовъ.— Вы знаете многое и лучше, чмъ мы, учителя! Я помню, какъ правдиво и съ какимъ чувствомъ сказали вы о Пушкин: ‘Боле любишь природу и людей посл чтенія Пушкина’,— сказали вы и такъ точно опредлили поэзію.

— Это ‘Дитя’ Боборыкина, это не я такъ сказала,— перебила она Львова.— Я видала ее на сцен, вспомнила тогда ея слова и сказала вамъ.

— Я слышалъ и знаю, что это правда, что вы отлично знаете гимназическій курсъ,— чего же вамъ еще?… Нтъ, вы клевещете на себя! Вы будете лучшей учительницей!— у Львова въ голов рисовался пансіонъ, въ которомъ онъ и она — хозяева-педагоги, онъ восхищался этой мыслью и, подъ вліяніемъ восхищенія, слова лились скоро и съ увлеченіемъ.

— Вы правы,— глядя на Львова, сказала она.— Стихотвореніе, врно, говоритъ не о томъ, учить грамот, географіи, ариметик,— генія не нужно… Тамъ — о другомъ, но я не знаю, о чемъ…

— Вы можете учить всему! Не боги горшки обжигаютъ, а у васъ даже и грховъ нтъ. Вы — чужды пороковъ, вы можете быть учительницей всего, кром лжи, лукавства, ненависти, но вдь такихъ предметовъ нтъ. Будьте учительницей, Катерина Дмитріевна! Да, да, будьте учительницей!— слабо вскрикнулъ въ заключеніе Львовъ и въ его голос слышны были и приказаніе пророка, и робость влюбленнаго юноши, и объясненіе въ любви, какъ будто онъ просилъ ее быть его женою. Въ голов его носилась мысль, что если она будетъ учительницею, то она будетъ его и женою.

— Я спрошу папу, какъ это сдлать,— улыбнувшись, сказала она, взглянувъ опять ему въ лицо.

— Благодарю васъ! Благодарю васъ!— еще боле горячо сказалъ онъ и крпко жалъ ея руку.

А Софья Михайловна тоже увлечена была разговоромъ съ Кожуховымъ и не обращала вниманія на падчерицу.

— Можетъ я и ошибаюсь въ Могутов,— говорилъ Кожуховъ,— но Богъ съ нимъ. Если я золъ и несправедливъ къ нему, то вы сами причиною тому… Мн тяжело, Софья Михайловна! Мужчина не можетъ довольствоваться тою любовью, которую даете мн вы. Отъ такой любви можно сойти съ ума, сдлаться злымъ и несправедливымъ къ людямъ.— Къ голос Кожухова мало было измненія противъ обыкновеннаго, но Софья Михайловна въ немъ ясно слышала досаду, раздражительность.

— Вы думаете, что женщина наслаждается такою любовью?… Что для меня пріятно любить и только ждать и ждать?… Научите, что длать?… У меня языкъ не повернется сказать ему,— проговорила она.

— Можно обойтись безъ напрасной тревоги его и насъ… Посмотрите прямй на ваше отношеніе къ нему…. Вы страдаете изъ-за одного предразсудка,— сказалъ холодно и спокойно Кожуховъ, какъ говорятъ люди подавленные неудовлетворенною страстью, но сильнымъ характеромъ сдерживающіе незамтно гнетъ.

— Этого никогда не будетъ!— въ противоположность Кожухову взволновалась Софья Михайловна.— Я, вдь, не двочка и знаю послдствія… Я врю и желаю дтей отъ нашей любви, но разв легче прижаться въ измн тогда, чмъ теперь?… Если у меня теперь не хватаетъ духу, я не могу даже представить себ его лица, убитаго вида, а когда онъ узнаетъ, что же будетъ тогда?… Нтъ, нтъ, этого быть не можетъ!

Об пары шли долго молча.

— Скажите, господинъ Львовъ, можетъ актеръ прямо смотрть въ глаза?— спросила Катерина Дмитріевна.

— На сцен они смотрятъ прямо, а такъ… У меня не было знакомыхъ актеровъ, Катерина Дмитріевна,— отвчалъ Львовъ.

— Нтъ, я не про театральныхъ актеровъ… Кто притворяется, можно это узнать сразу?— улыбаясь недогадливости Львова, спросила она.

— Мн кажется, можно, только очень трудно и не сразу: ловкаго мошенника, говорятъ, никакъ не узнаешь, пока самъ не попадется.

— Скажите, за что присылаютъ студентовъ?— спросила она опять посл долгаго молчанія.

— Больше за пустяки, Катерина Дмитріевна. Когда я былъ студентомъ, такъ человкъ сорокъ выслали и только за то, что просили объ уничтоженіи формы… Потомъ форму отмнили…

— И ихъ опять возвратили?— живо спросила она.

— Вроятно, но наврно не ногу сказать.

— Студенты всегда бдные люди?

— Почти, богатые — исключеніе… Такъ было въ мое время, не знаю какъ теперь… Почему васъ это интересуетъ, Катерина Дмитріевна?— спросилъ Львовъ посл долгаго молчанія. Онъ думалъ, что она спрашивала объ актерахъ и о прочемъ такъ,— неловко же быть долго задумчивой и молчаливой,— и самъ предложилъ вопросъ не затмъ, чтобы развлечь ее, не потому, что его интересовалъ вопросъ, а потому, что и для него неприлично долго молчать, хотя онъ зналъ, что она думаетъ о немъ и объ его словахъ.

— Я видла Могутова… Мама съ нимъ разговаривала… Познакомьтесь съ нимъ! Онъ очень добрый… Кожуховъ говоритъ, что онъ — актеръ, но Кожуховъ говоритъ неправду,— отвтила она.

— При первой же возможности постараюсь познакомиться,— немного подумавъ, отвчалъ Львовъ.— Про него говорятъ очень много дурнаго, да и вообще онъ присланъ съ жандармомъ, а наше начальство строго смотритъ на щекотливыя знакомства, но…

— Ненужно, ненужно!— живо перебила она.— Если съ нимъ знакомиться опасно, то для меня все равно.

— Не то что опасно… Я недавно пріхалъ, начальство еще меня не знаетъ… Можетъ подумать, что я тоже раздляю мысли Могутова.

— Если вы не ршаетесь переговорить съ Дмитріемъ Ивановичемъ, то позвольте это сдлать мн,— говорилъ въ то же время Кожуховъ Софь Михайловн.

— Отчего вы не переговорили съ нимъ, не спросись меня?— подумавъ, отвчала она.— Вышло бы естественное объясненіе, было бы хорошо… Я не умю хитрить,— будетъ похоже на сговоръ, будто я стыжусь сама сказать… Поймите, я не стыжусь и не боюсь любви къ вамъ, но мн жаль огорчить его. Еслибы вы знали, какъ онъ добръ! Я могу убить его… Думаю даже, что онъ догадывается о нашей любви, но считаетъ ее временною вспышкой. Онъ знаетъ, что если я брошусь въ ваши объятія, то и часу не буду съ нимъ,— у меня не подымутся глаза посмотрть на него… Нтъ, нтъ!… Какъ ни тяжело, но будемъ терпть.

— Не знаю, люблю ли я васъ боле за красоту, за умъ или за вашу добрую душу,— сказалъ Кожуховъ.— Вроятно, за все вмст, но я досадую на вашу доброту… Когда вы предполагаете хать въ ваши имнія?— спросилъ онъ, перемняя разговоръ, а съ нимъ и голосъ.

— Сейчасъ посл праздниковъ, а можетъ даже въ конц праздниковъ. Весна началась рано,— пора длать приготовленія къ работамъ въ пол…

Об пары вышли изъ сада и направились въ дому Рыклиныхъ. Когда они подошли къ дому, кавалеры простились любезно съ дамами, отказавшись зайти въ домъ: Кожуховъ — работою губернатора, а Львовъ — педагогическимъ совтомъ въ этотъ вечеръ.

‘Не уговоришь ее,— думалъ Кожуховъ, идя въ свою квартиру.— Чего боится?— Вспышки гнва старца… Не помретъ!… А еслибъ и померъ?— Пора… Половина имній — ея собственность. Не понимаю!… Бросилъ бы службу и, до смерти старца, жили бы амуромъ, а тамъ его смерть, свадьба и — впередъ, впередъ… Терпи и того жди, что подвернется добрый молодецъ, въ род этого Могутова, которымъ мы изволили заинтересоваться… Любовь женщины — втеръ, пока нтъ брака и дтей, а главное — дтей… Нтъ, чортъ возьми, я дале откладывать не буду! При первомъ удобномъ случа переговорю съ нимъ и такъ… У него заговоритъ гордость, желаніе щегольнуть самопожертвованіемъ, явится объясненіе, она, не умя лгать, откроетъ все и — дло въ шляп… А она красива и притомъ умна, бойка и богата… Нужно торопиться… Могутовъ — что?… А могутъ подвернуться почище угрюмаго студіоза’.

‘Сколько въ ней доброты при идеальной красот!— думалъ въ тоже время Львовъ, идя къ гимназіи.— Я буду бояться прикоснуться къ ней, когда она будетъ моей женой… Да будетъ ли?… Но она мн довряетъ, спрашиваетъ совта, дала порученіе о стихахъ, просила познакомиться… Да, наконецъ, зачмъ идти въ учительницы, если только она не желаетъ сдлать угодное мн, чтобы приготовить себя въ жены для меня?… Я говорилъ о пансіон, о поэтической жизни при этомъ мужа и жены, когда они любятъ одинъ трудъ, понимаютъ… ‘Я буду учительницей’, сказала она… И улыбка счастія и довольства заблистала у Львова на лиц, и тихо, тихо пошелъ онъ дале, а потомъ вдругъ остановился и громко, съ чувствомъ продекламировалъ:

Ты для меня — что солнце юга,

Тепло и свтъ — въ теб одной.

ГЛАВА VIII.
Объясненіе въ любви князя Король-Кречетова и кто такой князь Король-Кречетовъ.— Объясненіе въ любви его превосходительства, губернатора.— ‘Двадцать дв тысячи!… Погорячился… Нтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ!’

Софья Михайловна много испытала на своемъ — правда, очень не долгомъ — вку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ труд, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Посл катанья, во время обда, падчерица была задумчива, Дмитрій Ивановичъ, что длалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы — безжизненными, руки — трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея — почти мертвецъ.

‘Только глаза бодро смотрятъ,— думала она потомъ,— да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода,— мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпть… А что если онъ полюбитъ другую?!… Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть,— можетъ полюбить другую, боле меня красивую, моложе меня… Жалй одного и потеряй другаго…’

‘Жалй одного и потеряй другаго’ — эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибгла къ своему обыкновенному способу разршать трудно разршимое: сла за работу — и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпла въ жизни, врила въ милость Бога, надялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно врила въ предопредленіе,— и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой дум, ея инстинктивную вру въ предопредленіе.

Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, посл обда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рдко когда приходилъ оттуда ране десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а посл чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.

Катерина Дмитріевна, обыкновенно, посл обда играла на фортепіано. Сегодня она тоже начала было играть, но скоро бросила и тихо, заложивъ руки за спину и опустивъ голову внизъ, начала ходить по зал.

‘Ршительный вопросъ,— говорила она сама себ,— я буду учительницей! Онъ правъ,— безъ работы можно умереть. Я буду работать, буду учительницей. Вечеромъ переговорю съ папа, распрошу, какъ это сдлать, и буду учительницей…

‘Папа говорилъ,— поднявъ голову, начала думать она,— что вс занятія для двушки — только чтобы не скучать, а главное — выйдти замужъ, помогать мужу и воспитывать дтей… ‘Вамъ ужь пора выходить замужъ,— говоритъ мн часто няня.— Ваша мамаша вышла за вашего папашу шестнадцати лтъ, а вамъ, барышня, семнадцать съ половиною,— совсмъ, значитъ, восемнадцать’.— ‘Но я никого не люблю, няня’.— ‘А вы, барышня, полюбите, присмотритесь да и полюбите…’

Ей очень весело. Отецъ вчера такъ хорошо доказалъ, что она отлично принаровлена для цли жизни женщины, Львовъ, нсколько часовъ назадъ, такъ искренно восторгался ею и такъ нжно и ласково смотрлъ на нее, нечаянная встрча съ Могутовымъ и его фразы о необходимости для счастливой жизни труда такъ сильно волновали ея головку, пока она надумала для нея работу,— и юношеская кровь двушки заиграла, ея сердечко ускоренно забилось и ей хотлось чуть не плясать.

‘Я это сейчасъ, няня, сдлаю’,— громко сказала она и потомъ, опять опустивъ голову внизъ, продолжала думать.— Начнемъ, съ кого бы начать?… Кожуховъ… Онъ смотритъ на меня какъ на ребенка, да и онъ любитъ маму. Папа — старъ, мама — молода, красива,— она лучше меня и онъ ее любитъ… ‘Когда помретъ вашъ папаша, онъ на вашей мамаш женится’,— говоритъ няня… Мн было жаль папа, я заплакала, а няня говоритъ, что вс помремъ. ‘И вы, барышня, доживете свой вкъ, будете старушкой и помрете. Богу молиться надо за папашу, а плакать — грхъ. А мамаша ваша честно исполняла свой долгъ и исполняетъ,— она папаш врной женой была’… Какъ няня все уметъ подмтить и умно такъ объясняетъ!… Спрошу у ней, за кого мн выйдти замужъ… Теперь Вороновъ… Сладчайшій господинъ Вороновъ, вы врно не очень умны,— да?— Ну, и прекрасно, мы васъ оставимъ… Орцкій. Какой онъ смшной съ своимъ вчнымъ ‘о, да!’… Львовъ. Я на него сегодня разсердилась, что непонятливъ, а онъ, добренькій, и не замтилъ. Вы очень красивы, господинъ Львовъ, хорошо поете и добры очень,— я могу васъ полюбить… Я присмотрюсь къ нему, можетъ и полюблю его,— я полюблю только добренькаго… Вотъ и вс женихи. Одного Львова можно полюбить… А, еще Лукомскій… Но онъ скоро женится… Я и забыла про князя. Хотите быть княгиней, Катерина Дмитріевна?… Онъ некрасивый, неловкій, но лицо доброе… За то характеръ злой,— онъ всхъ бранитъ, всмъ противорчитъ,— споритъ, какъ бранится… Но онъ за то умный, о всемъ уметъ говорить… А зачмъ онъ часто говоритъ не то, что говорилъ прежде?… Я, князь, вела дневникъ вашимъ рчамъ и спуталась… Нтъ, онъ умный, а это я глупа,— глупая двочка спуталась и обвиняетъ князя… Какъ я сегодня много думала о Могутов!… У него серьезное лицо, но не злое, и онъ, наврно, добрый… Глаза большіе, брови наморщены, стоитъ гордо, а взглядъ не злой. И онъ тоже умный: первый разъ видлъ незнакомыхъ, а какъ смло говорилъ и умно. Какъ смшно онъ маму вороной назвалъ! Мама расхвасталась, а онъ ее и назвалъ вороной… А потомъ такъ хорошо пожаллъ… Кречетовъ все бранится, а жалть ни разу не жаллъ. Какъ хорошо онъ говорилъ объ ученіи и труд! Все такъ понятно, коротко, отъ души… У Кречетова всегда такъ длинно… Вотъ еслибы Кречетовъ былъ похожъ на Могутова, я бы сейчасъ его полюбила и была бы княгиней… Охъ, какая ты глупая, Екатерина! Стоитъ теб захотть,— такъ сейчасъ и возьмутъ тебя!… Могутовъ умный, такъ онъ съ тобой не сказалъ ни слова, а вотъ мама умная,— онъ съ нею и говорилъ… Но вы ее назвали вороной, милостивый государь!… И я буду умной, буду работать, буду учительницей,— вы не имете права называть меня глупой! Вы не сказали ни одного слова со мной! Придете ли вы узнать меня?… Мн кажется, что онъ не придетъ… Онъ замтилъ, что я — глупая, и не придетъ… Но я буду умной, и вотъ сейчасъ пойду заниматься педагогіей и буду учительницей’.

Она поспшно ушла въ кабинетъ, гд горла лампа, но она зажгла свчи, открыла какую-то нмецкую книгу, трактующую о здоровомъ и раціональномъ воспитаніи дтей и объ успшномъ преподаваніи дтямъ наукъ и искусствъ, и начала ее читать, держа карандашъ въ рук.

‘А у Могутова недурный басъ’, подумала она, когда перевертывала страницу книги.

Она до чая внимательно читала и длала отмтки карандашомъ на поляхъ книги.

II.

Дмитрій Ивановичъ возвратился изъ управы не одинъ,— съ нимъ пришелъ пить чай и Кречетовъ. За чаемъ Рымнинъ разсказывалъ жен и дочери, какъ молодые помщики, они же и земскіе гласные, горячо ухватились за постройку желзной дороги безъ посредства кулаковъ:

— Пріхали живо и уже почти вс земляныя работы разобрали,— разсказывалъ Рымнинъ.— Народъ молодой, энергія есть и видимо желаютъ не копйку нажить, а дать народу заработать ее, избавить народъ отъ кулаковъ. Ну, какъ думаешь, Гавріилъ Сергевичъ, справимся, не уронимъ дла, поддержимъ званіе дворянства?

Онъ любилъ Кречетова за его независимый характеръ, горячій темпераментъ, глубокую честность, и въ интимномъ кругу говорилъ ему ‘ты’.

— Не посрамимъ земли Русской и поддержимъ дворянскую честь и славу,— громко отвтилъ Кречетовъ. Онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи. Слухъ о готовящемся для него скандал со старой водкой и антиками, какъ говорилъ полицеймейстеръ, еще не дошелъ до него, а между тмъ ему удалось убдить молодыхъ помщиковъ взяться за постройку землянаго полотна на началахъ, чуждыхъ наживы. Ему приходилось много говорить, спорить и, въ конц концовъ, онъ самъ сталъ во глав подрядчиковъ, а за нимъ пошли почти вс, въ комъ сохранилась ‘энергія, желаніе блага родному народу и способность къ труду’.

— Испортите вы и вс дворяне дло,— не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.

— Не испортимъ,— отвтилъ Кречетовъ, какъ отвчаетъ мастеръ своего дла на скептическое замчаніе ничего непонимающаго человка.

— Право, испортите,— настаивала Софья Михайловна.— Когда вы съ собственными имніями не можете справиться, то гд же вамъ подряднымъ дломъ заниматься!… Испортите, наврное, испортите!

— Не напророчьте намъ бды, Софья Михайловна!— отшучивался Кречетовъ.

— Мн будетъ очень грустно услышать о вашей неудач. Въ сожалнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбжались по столицамъ — и, вдругъ, принялись за подрядное дло, желзную дорогу строить захотли!… Ничего ровно изъ этого не выйдетъ,— высказалась доказательнее, но не переставая подсмиваться, Софья Михайловна.

— Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались,— сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.

— Кто раззорилъ имнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это — вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помщиковъ и вотъ на столько нтъ,— бросая крошку хлба вверхъ, возразилъ Кречетовъ.— Да и имнія — особая статья, а подряды — другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна,— на гору вскочить не захотимъ — и съ горы не повеземъ.

— Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чмъ имнія,— сдалась Софья Михайловна…

— Папа! правда, что помщики сохою на ворону, которая стоить на спин лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила?— спросила громко Катерина Дмитріевна.

— Ха-ха-ха!… Правда, правда!— разсмялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.

— Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону, мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда!— шутилъ Рымнинъ.

Кречетовъ улыбался, смотрлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: ‘Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!…’ Катерина Дмитріева тоже смотрла на него.— ‘Какой онъ некрасивый, когда веселый!’ подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ, онъ зналъ свою некрасивость при смх и подумалъ:— ‘Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрть на меня?… Неужели мн никогда не улыбнется счастье?’ — и ему стало грустно, смхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:

— Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ — птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона — птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потху не пріучаютъ, вьетъ гнздо на верху дерева, а не въ норахъ.

— Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ?— удивленно спросила Софья Михайловна, первая замтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смющагося въ зло-надутое.

Катерина Дмитріевна посмотрла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о ворон, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова,— были приняты за обиду.— ‘Какая я глупая!’ — подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.

— Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала!— громко сказала она.

Кречетовъ замтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:

— Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смюсь,— ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.

— Вы знаете, откуда Катя взяла ворону?— накала Софья Михайловна.— Сегодня мы, катаясь, встртились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помщицу, вороной.

Раздался дружный хохотъ мужчинъ.

— Но я не обидлась, потому что не за что было…

Софья Михайловна подробно разсказала встрчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Вс улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и ‘точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ’ — такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.

Катя сперва улыбалась, но при послднихъ словахъ мачихи сильно и замтно покраснла. Кречетовъ замтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себ сцену Могутова съ его женой и улыбался.

— Такъ онъ на дикаго не похожъ?— спросилъ Рымнинъ посл короткаго молчанія всхъ.

— Онъ показался очень мягкимъ и неглупымъ молодымъ человкомъ. Правда, Катя?— сказала Софья Михайловна.

— Да, мама,— тихо отвтила Катя и посмотрла на Кречетова. Тотъ улыбался во все лицо и такъ былъ добродушно-некрасивъ, что она невольно улыбнулась. Онъ просіялъ еще боле, хотя лицо его было уже совершенно вульгарно.

— Катерина Дмитріевна! спойте, если у васъ есть охота, ‘Вдь храмъ разрушенный — все храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ’,— громко и оживленно обратился Кречетовъ къ двушк, торопливо поднимая рукою волосы на голов.

— Есть охота, большая охота!— весело вскрикнула двушка и, вскочивъ съ кресла, побжала въ залъ, а за нею двинулся и Кречетовъ.

— А Екатерина была бы счастлива за Кречетовымъ,— сказалъ Рымнинъ.

— Да, но и боюсь, что сегоднешняя встрча съ Могутовымъ произвела на нее большое впечатлніе… Какъ бы она не влюбилась въ Могутова,— сказала Софья Михайловна.

— А онъ не шутя высматриваетъ порядочнымъ человкомъ,— не сорви голова?

— На первый взглядъ — угрюмъ, а потомъ ничего, уменъ и мягокъ. Я его просила къ намъ.

— И что же, общалъ пожаловать?

— Кивнулъ головой только. Онъ, вроятно, бденъ — и не придетъ.

III.

А въ зал, посл пнія Катерины Дмитріевны ‘куміръ поверженный — все-жъ богъ’,— раздавался густой басъ Кречетова. Онъ плъ ‘Бороду’ Бахметева, и плъ хорошо: была слышна искренняя грусть, какъ будто самъ Кречетовъ жаловался, что посдла его бородушка ‘до поры своей, до времени’, и что ‘не бусурманинъ’ и не ‘вьюга лютая’ — причиною тому.

— Вамъ много приходилось испытать горя?— съ участіемъ спросила двушка, когда онъ кончилъ пть.

— Всего бывало, Катерина Дмитріевна!… Но я сегодня не хочу вспоминать непріятное. Позволите мн когда-нибудь разсказать вамъ свое прошлое?— спросилъ Кречетовъ.

— Да, да. Я буду очень рада,— живо сказала она.

— Я — уродъ лицомъ, злой на языкъ, но я — не злой на самомъ дл, Катерина Дмитріевна,— пожимая ея руку, говорилъ онъ.— Нтъ такого человка, Катерина Дмитріевна, которому, въ продолженіе тридцати-пяти лтъ его жизни, не улыбнулось бы хотя разъ счастье, не свтился бы хотя разъ лучъ искренней любви. А у меня… Не отталкивайте меня, Катерина Дмитріевна, я васъ люблю, вы воскресили во мн вру, надежду. Пусть опять разобьется вра и одна смерть будетъ удломъ мн…

Она сидла опустивъ голову и звала разсудокъ на помощь, а разсудкомъ завладли и страхъ, и бездна какихъ-то вопросовъ, и что-то пріятное, и что-то страшное, и все это сдавило ея голову, сжало грудь — и слезы полились изъ ея глазъ.

— Простите! Это такъ нежданно для васъ… Простите! Я сегодня… Но вы не отвчайте мн. Я буду ждать вашего отвта годъ, два, десять лтъ,— пока вы сами не скажите ‘да’ или ‘нтъ’… Простите и не сердитесь,— взявъ ея руку и пожавъ ее, сказалъ Кречетовъ и ушелъ изъ залы въ столовую.— Прощайте, Катерина Дмитріевна,— тихо сказалъ онъ, скоро возвратясь въ залъ.

— Прощайте,— сказала она вставая. Лицо ея было блдно, но глаза смотрли спокойно.— Вы очень добры…. Я буду видть васъ часто у насъ и тогда скажу. Я еще очень глупая двчонка. .

Онъ крпко пожалъ и поцловалъ ея руку.

— У меня къ вамъ просьба, Гавріилъ Васильевичъ,— остановила она его, когда онъ дошелъ уже до дверей.— Мама не сказала, что Могутовъ очень грустно говорилъ, что онъ не можетъ найти работы. О немъ сочинили исторію… Найдите ему работу,— робко закончила она.

— Будетъ исполнено въ самомъ скоромъ времени,— отвтилъ Кречетовъ.

— Благодарю васъ,— подбжавъ къ нему и подавая ему руку, весело сказала она.

Онъ посмотрлъ пытливо ей въ глаза. Она покраснла и наклонила голову. Онъ гораздо осторожне, чмъ прежде, пожалъ ей руку и не поцловалъ ея.

Она сла за фортепіано, когда онъ ушелъ, но долго не начинала играть. Ей хотлось думать, но сердце стучало сильно, въ голов былъ какой-то пріятный хаосъ, а опредленныхъ мыслей она не старалась возбудить въ ней. Прошло съ четверть часа, она вздрогнула, какъ будто внезапно проснулась и порывисто заиграла: ‘Часы полны веселья’ изъ ‘Травіаты’. Сперва она играла, потомъ тихо подпвала подъ игру, а потомъ громко спла псню Маргариты изъ ‘Фауста’, Гуно.

— Какъ хороши его манеры,— сказала она громко и улыбнулась. Она начала было пть: ‘Не блещу я красотою’, но голосъ дрогнулъ и она ушла въ кабинетъ.

— Папа!— сказала она въ кабинет отцу совершенно спокойнымъ голосомъ.

— Что, Екатерина?— спросилъ отецъ, кладя перо и поднявъ на нее глаза. Онъ думалъ, что она будетъ говорить о Кречетов. ‘Тотъ ушелъ взволнованнымъ,— вроятно, говорилъ о своихъ чувствахъ къ ней’, подумалъ онъ.

— Я хочу быть учительницей, папа!

— Чего и гд?— спросилъ отецъ, улыбнувшись неожиданному хотнію дочери.

— Ты научи, папа! Ты только скажи, папа, гд и какъ, а я сама приготовлюсь… Отлично приготовлюсь!

Отецъ задумался.— ‘Жаль, что не столковались,— думалъ онъ.— Гд бы ей учительствовать? Это она хорошо придумала… Но гд?’

— Скажешь, папа?— спросила дочь.

— Дай подумать… Теперь скоро весна. Приготовься, позжай въ деревню и учи крестьянскихъ дтей грамот. Это будетъ очень полезная для тебя проба, Екатерина.

— Отлично, отлично! Папа, мой милый, умный, добрый!— и дочь обняла, отца и крпко цловала его.

— Только ты хорошенько приготовься. приготовь все. Въ деревн насчетъ принадлежностей дли наукъ — плохо.

— О, я отлично все приготовлю, милый папа! Правда, папа?

IV.

Тридцать дать лтъ назадъ, князь Василій Юрьевичъ Король-Кречетовъ ходилъ по кабинету нервною походкой: то едва передвигалъ ногами, то бгалъ. Онъ былъ красивый, высокаго роста, лтъ за сорокъ мужчина, но его густые и длинные волосы, срые отъ сдины, длинная, черная, но краямъ совсмъ посдвшая борода, его постоянно нахмуренные глаза — старили его и на видъ ему было далеко за пятьдесятъ.

Постоявъ немного по средин кабинета большаго барскаго дома въ деревн, онъ вдругъ подбжалъ къ образу, упалъ передъ нимъ на колни, скрестилъ руки на груди и, со слезами на глазахъ, устремленныхъ на образъ, заговорилъ громко и скоро:

— Я буду врить въ Тебя! Я посвящу Теб остатокъ жизни моей! Я даю клятву не длать ни одного грха во всю остальную жизнь мою, только пошли мн, Боже, сына!… Сына, сына дай мн, милосердый Боже! Ты видишь мою молитву,— не попусти безврію покарать меня у дверей гроба, не лиши меня царствія Твоего небеснаго!…

Въ кабинетъ вошелъ лакей.

— Что?… Что сказалъ докторъ?— торопливо вскочивъ съ колнъ и подскочивъ къ лакею, нервно спрашивалъ онъ.

— Барыни изволили благополучно…

— Сынъ? Сынъ? Да?… Ну, говори!— шепотомъ спрашивалъ старикъ, у лакея.

— Сынъ, ваше сіятельство!…

— Благодарю Тебя! Ты сжалился надъ старикомъ, Господь!— и онъ хотлъ броситься На-колни предъ образомъ, но, посмотрвъ на лакея, вдругъ поблднлъ и затрясся.— Что ты дрожишь?… Говори, говори! Не бойся, говори, что?… Чего же ты боишься? Ну?…

— Докторъ приказали сказать, ваше сіятельство, что барыня благополучно разршилась, а ребенокъ…

— Что, что? Ну, говори, болванъ! крикнулъ старикъ.

— Ребенокъ, ваше сіятельство, мертвой.

— Что?— крикнулъ онъ на всю комнату.— Ты лжешь, мерзавецъ!— и старикъ уперся вскъ корпусомъ въ лакея и пихнулъ его въ дверь. Бородка замка не выдержала, дверь растворилась съ трескомъ и лакей безъ чувствъ упалъ за дверью съ разбитой въ кровь головой,

— Подлецы!… Везд подлецы!— дико, закричалъ старикъ и потомъ вдругъ, замолкъ, съежился и сдъ въ углу кабинета. Онъ, какъ окаменлый, просидлъ съ полчаса, ничего не слыша и не видя, хотя чрезъ открытую дверь видно было, какъ люди уносили лакея, потомъ вскочилъ и сильно позвонилъ.

— Дмитрича позвать!— спокойно сказалъ онъ дрожавшему отъ страха новому лакею.

— На зло земли и небу у меня будетъ сынъ!— проговорилъ онъ громко, когда лакей опрометью убжалъ звать Дмитрича.— Да, на зло всему у меня будетъ сынъ!..

— Здравствуй, князь!— спокойно, и не кланяясь, сказалъ вошедшій Дмитричъ, высокій, плотный, съ рыжей бородой, крпостной человкъ старика, его секретарь, другъ и главно-управляющій.

— Но я сволочь, а твоя барыня, родила кусокъ мертвячины,— слышалъ?!

— Слышалъ и сожалю, князь.

— Отвезть мертвечину въ деревню, а мн привезти оттуда живаго мальчика — только-что родившагося мальчика,— понимаешь?… Бабу и всю семью сослать за тысячу верстъ,— понимаешь? Сослать немедленно… Ну!

Дмитричъ, не говоря ни слова, повернулся и вышелъ.

— Позвать доктора!— крикнулъ старикъ.

Явился высокій и худощавый докторъ изъ нмцевъ.

— Послушайте, докторъ, воскресите мн сына,— серьезно и мягко сказалъ старикъ.

— Я — не Богъ, я не могу это,— удивленно отвчалъ докторъ.

— Такъ я Богъ!… Слышите, я — Богъ!… Я приказываю воскресить мн сына!— сердито, но не громко говорилъ старикъ, а докторъ пожималъ плечами и нервно кусалъ губы.

— Я вамъ дамъ десять тысячъ, а вы сейчасъ идите и найдите жизнь въ мертвомъ ребенк.

— Какъ я могу найдти!… Онъ мертвый!— удивился докторъ.

— Молчать, дуракъ!… Не перебивайте меня, докторъ, умоляющимъ голосомъ продолжалъ онъ потомъ.— Вы, докторъ, проложите зеркало къ мертвому младенцу, найдите, что онъ живъ, прогоните всхъ, положите въ отдльной комнат и оставайтесь при немъ. Вамъ принесутъ живаго ребенка, а мертваго возьмутъ. Вотъ вы и воскресите мертвеца, и у меня будетъ сынъ, вы его и принесете матери,— поняли?— торопливо и тихо говорилъ князь.

Докторъ молчалъ и серьезно думалъ.

— Вы удете въ Петербургъ, за границу, куда хотите, а у меня будетъ сынъ,— поняли?

— Можно будетъ отвчать, князь?— спросилъ докторъ.

— Не въ Россіи и не при мн. Будьте покойны!…

Такъ и явился на свтъ Гавріилъ Васильевичъ, князь Король-Кречетовъ.

На седьмомъ году съ Гаврюшей разыгралась слдующая исторія. Онъ былъ некрасивый мальчикъ, съ чисто-мужицкимъ лицомъ, совершенно не похожимъ на красивое, правильное лицо отца. Умственныя способности Гаврюши были тоже не блестящи. Онъ не былъ глупъ, но не обладалъ быстрымъ соображеніемъ и ему съ большимъ трудомъ давалось ученіе, а вслдствіе частыхъ вспышекъ гнва отца (посл смерти матери, жены князя, которая умерла, когда Гаврюш было три года), недовольнаго мужицкимъ лицомъ и тупостью Гаврюши,— онъ былъ застнчивъ, робокъ и пугливъ.

— Гаврюша, ступай, дай щелчокъ по носу Кирилычу!— говорилъ князь сыну, указывая на стоявшаго у дверей шута, худаго, прилично одтаго, съ горбатымъ носомъ, съ громаднымъ ртомъ, морщинистаго старика.

Гаврюша, всегда покорно исполнявшій приказаніе отца, подошелъ къ шуту.

— А за что вы мн щелчка въ носъ дадите, маленькій князекъ? Я сегодня не дуракъ, у меня голова болитъ,— ну, князь и серчаетъ… Такъ пускай же онъ своею княжескою рукой дастъ мн прямо по морд, а вамъ, князекъ, грхъ больнаго человка бить. Я сегодня больной человкъ, а не дуракъ,— болзненно искрививъ лицо, говорилъ шутъ.

Гаврюша стоялъ разинувъ ротъ и робко-растерянно посматривалъ то на отца, то на шута.

— Дай ему по носу, шутъ!… Щелчка въ носъ мальчишк-мужичонку, шутъ!… Ну!— кричалъ на всю комнату князь.

— Они меня, а я ихъ — этакъ смшнй будетъ, князь?… Изволь, мирюсь на этомъ,— говорилъ шутъ, становясь на колни противъ мальчика.

— Ха-ха-ха!— громко и зло хохоталъ князь.— Два шута, ха-ха-ха!… Ну, ну, оба вмст!… Ну!

Шутъ, разинувъ рогъ, безсмысленно выпучивъ глаза и подражая мальчику, начиналъ цлиться и давать щелчки ему по носу, а мальчикъ шуту.

— Вонъ съ глазъ моихъ!— крикнулъ князь.— Вонъ изъ моего дома, шуты и скоморохи!… Чтобъ не было на моихъ глазахъ шутовъ и скомороховъ!

И большой шутъ схватилъ въ охапку маленькаго шута и опрометью выбжалъ съ нимъ изъ комнаты.

— Дмитрича!— крикнулъ князь.— Дуракъ, ты, Дмитричъ,— говорилъ успокоившійся князь, когда явился Дмитричъ.— На скомороха обмнялъ мн мертваго сына. Мн не нужно дурака!… Чтобъ сейчасъ отослать его въ деревню свиней пасть!… Отошли его, какъ мужичонку простаго, куда-нибудь подальше и чтобы тамъ и пикнуть никто не смлъ, что онъ мой сынъ!… Какого чорта онъ мой сынъ!… Шутъ онъ. Какъ мужичонку отошли!

— Отошлю, князь,— равнодушно отвчалъ Дмитричъ.

— У меня будетъ собственный мой сынъ… Если милая Мари разршится сыномъ, я женюсь на ней и у меня будетъ собственный сынъ… А этого скомороха долой съ глазъ и въ свинопасы!… Непремнно долой съ глазъ и за тысячу верстъ,— слышишь?

— Сейчасъ, князь?— спросилъ Дмитричъ.

— Сію минуту! Сейчасъ въ свинопасы за тысячу верстъ!

M-lle Marie, гувернантка Гаврюши, разршилась сыномъ и старикъ-князь, довольный и счастливый, женился на ней, а Гаврюша, въ бдной крестьянской семь, за триста верстъ отъ прежняго житья, насъ свиней. Онъ прожилъ въ такомъ положеніи три года и тутъ окончательно испортилась его физіономія отъ ковырянія въ носу и отъ засовыванія рукъ въ ротъ,— и ротъ, и носъ его сдлались широкими, неправильными. Какъ пріемышъ въ бдной семь, онъ привыкъ улыбаться, во весь ротъ, раскрывая его очень некрасиво и обнаруживая неправильные зубы, но за то окрпъ физически. Пища его была плоха, но свжій воздухъ, лтняя жара и зимній холодъ укрпили его, отъ природы широкую и высокую, фигуру, а пастушеская жизнь сообщила ему навсегда мягкость, мечтательность, любовь къ-картинамъ природы, любовь къ овечкамъ и свинкамъ, а черезъ нихъ и ко всему бдному, жалкому, безсловесному, какимъ былъ онъ и самъ тогда.

M-lle Marie черезъ три года посл превращеніи въ княгиню Марію Давыдовну опять забеременла. Какъ она ни старалась скрыть свое вторичное интересное положеніе, такъ какъ ея супругъ уже второй годъ былъ слабъ и хилъ, князь, однако, замтилъ и, посл быстрыхъ, тщательныхъ и настойчивыхъ усилій, открылъ страшную для него истину. Два дня онъ былъ дикъ, почти не принималъ пищи и не ложился спать, но на третій день успокоился, позвалъ Сидорыча, помощника Дмитрича, и отдалъ ему такой приказъ: Дмитрича немедленно отдать въ солдаты, а для него, князя, приготовить все къ скорому отъзду въ Петербургъ и доставить ему немедленно Гаврюшу.

Черезъ годъ Гаврюша былъ отданъ въ пансіонъ при одной изъ петербургскихъ гимназій, а Марія Давыдовна, вслдствіе формальнаго развода, опять превратилась въ m-lle Marie и ухала съ своимъ незаконнорожденнымъ сыномъ во Францію, получивъ отъ князя 10.000 рублей.

Въ гимназіи Гаврюша учился туго, но прилежно: онъ былъ порядочнымъ по успхамъ и отличнымъ по поведенію. Товарищи подсмивались надъ нимъ, но любили его за искреннюю доброту, за желаніе всегда подлиться съ ними всмъ, а длиться ему было чмъ: князь щедро присылалъ деньги сыну, но видться съ нимъ не желалъ и даже мсто жительство отца не было извстно сыну. Посылая деньги, отецъ всегда писалъ одно и то же сыну: ‘Посылаю теб денегъ и совтую учиться какъ можно лучше. Ты — уродъ и наука — твое единственное, спасеніе. Твой отецъ князь Король-Кречетовъ’. Слово ‘князь’ всегда было подчеркнуто, а въ постскриптум пояснялось: ‘Только ученымъ ты не осрамишь нашего славнаго въ прошломъ дворянскаго и княжескаго рода’.

Гаврюша былъ въ седьмомъ класс, когда ему сообщили, что его отецъ умеръ, оставивъ все свое громадное состояніе ему, съ условіемъ, если онъ, Гаврюша, кончитъ курсъ въ Московскомъ университет. Въ послднемъ своемъ письм отецъ сообщалъ ему о его происхожденіи, и умолялъ его подъ страхомъ загробнаго проклятія учиться какъ можно лучше и не осрамить славнаго рода князей Король-Кречетовыхъ.

Въ Москв, въ томъ дом гд жилъ студентъ Кречетовъ, жила и часто смотрла въ окно своей квартиры, въ третьемъ этаж молоденькая женщина, блондинка, съ остренькимъ носикомъ и бойкими глазами. Кречетовъ увидлъ ее, влюбился въ нее и по цлымъ часамъ стоялъ у своего окна, дожидая появленія блондинки у ея окна, но не длая, ни одного шага, чтобъ узнать, кто она — двушка или дама, и можно ли съ ней познакомиться.

Такъ прошло около мсяца.

— Послушайте, молодой человкъ,— обратилась къ нему блондинка, когда онъ возвращался изъ университета домой и когда она совершенно нежданно для него остановила его.— Вы такъ молоды и такъ злы! Зачмъ вы хотите погубить меня, преслдуя вашими взглядами, изъ окна?

Онъ растерялся. ‘Бдненькая!… Какой я олухъ! Боже, что я надлалъ!’ — мелькало у него въ голов, и онъ хотлъ бжать, но его ноги не слушаютъ, а языкъ самъ собою заговорилъ:

— Я… честное слово… клянусь, я не зналъ… Какъ я могъ подумать погубить… Я молюсь на васъ,— вы, какъ святая, служите образомъ для моихъ молитвъ… Вы — ангелъ,— растерянно говорилъ онъ и слезы подступили къ его глазамъ.

Она сжалилась надъ нимъ, просила заходить въ ихъ домъ, общала познакомить съ мужемъ. Такъ началось знакомство и Кречетовъ сдлался другомъ дома блондинки и ея мужа, началъ часто бывать у нихъ.

Мужъ блондинки, молодой еще чиновникъ, кончившій университетъ лтъ десять тому назадъ и занимавшій должность секретаря въ сенат, страстно любилъ свою жену,— она была для него единственною утхой посл службы. Какъ усердный чиновникъ, онъ страдалъ геморроемъ, былъ раздражителенъ, вспыльчивъ и грубоватъ, хотя слылъ за безукоризненно-честнаго человка. Онъ ревновалъ свою жену и въ ихъ дом почти никто не бывалъ, но некрасивое лицо Кречетова, его доброта, искренняя некрасивая улыбка, его сильное желаніе услужить чмъ только можно — подкупили къ нему чиновника и не возбуждали въ немъ ревности.

Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Кречетовъ по-прежнему любилъ блондинку и не добивался ея любви, но за то въ ней явилась мягкость, жалость къ нему. Онъ длаетъ для нихъ много, очень много своими средствами, никогда не требуя благодарности, даже стсняясь ею, и добрая блондинка сперва ласково шутила надъ его некрасивостью, добротою и наивностью, потомъ стала жалть его, потомъ однажды поправила и погладила его волосы, потомъ шутя заставила поцловать ея руку, потомъ сама поцловала его и… Но вдь онъ такъ добръ, до глупости добръ, притомъ она не любила его, а только горячо поблагодарила,— поблагодарила какъ женщина, въ которую влюбленъ добрый мужчина, къ которому она привыкла, который развлекаетъ ее въ длинные осенніе вечера, когда мужъ поздно, въ одиннадцатомъ часу вечера, возвращается изъ департамента.

Былъ темный, дождливый, осенній вечеръ. Втеръ сильно бушевалъ, заглушалъ уличный шумъ и заунывно доносился въ комнаты. Кречетовъ сидлъ на диван, обнявъ блондинку, а она склонила голову на его плечо. На стол въ полсвта горла лампа, въ комнат было темновато, на улиц завывалъ втеръ. Они молчали. Онъ мллъ отъ любви и блаженства, которое она даетъ ему уже около мсяца, а она думала, что хотя онъ и очень некрасивъ, но онъ опьяняетъ ее своею первою, страстною любовью и ей пріятне ласкать его, чмъ очень красиваго мужа, котораго она, однако, любитъ по-прежнему и будетъ его одного любить. Кречетовъ смшонъ, и она не любила и не любитъ его, онъ только опьяняетъ ее, беретъ, уноситъ и длаетъ съ нею то же, что и мужъ… Да, да, она не любитъ Кречетова, а любятъ только мужа…

Она бросается на шею мужа, появившагося нежданно въ дверяхъ. Она плачетъ, цлуетъ его и какъ горлинка воркуетъ:

— Я только тебя, тебя, мой милый, хорошій, только тебя люблю. Я не люблю его. Онъ — уродъ, онъ хватаетъ меня, цлуетъ, длаетъ пьяной и уноситъ… Я теряю разсудокъ. Дорогой мой, мужъ мой, я тебя только люблю! Я не хочу его любить. Онъ — уродъ, онъ смшной!— И она цлуетъ и мочитъ слезами руки мужа, его лицо, его грудь сквозь рубашку.

— Какой вы подлецъ, милостивый государь!… Вонъ, или я васъ вышвырну за окошко!— крикнулъ мужъ блондинки.

Кречетовъ былъ какъ во сн, но ‘подлецъ’, ‘вонъ’ и ‘вышвырну’ возвращаютъ его, всегда пугавшагося крику и руготни, къ дйствительности.

— Теб… говорю: вонъ!— слышитъ онъ отчетливо крикъ мужа блондинки и, безъ шляпы, безъ пальто, робко идетъ къ двери, спускается по лстниц, выходитъ на дворъ и останавливается посреди его. Онъ простоялъ нсколько минутъ безъ мыслей, съ совершенно подавленною головою. Дождь мочилъ его, холодъ освжалъ его голову, а вьюга, какъ музыка, успокоивала его умъ.

‘Такъ она меня не любитъ!— думаетъ онъ.— Она играла мною, обманывала меня!… Да за что же все это?… Что я сдлалъ?… Я — уродъ… Я — смшонъ…’ и онъ бросился бжать къ воротамъ.

— Куда это, баринъ, безъ шапки? Чуть съ ногъ не сшибли,— говоритъ дворникъ, хватая Кречетова, который, какъ сумасшедшій, набжалъ на него.

— Пустите, пустите! Я не долженъ жить, мн умереть, утопиться нужно,— въ бреду бормоталъ Кречетовъ.

Дворникъ не пустилъ его, отвелъ на квартиру, и онъ чрезъ часъ лежалъ въ сильной горячк. Его лчилъ лучшій докторъ, но изъ товарищей никто не навщалъ его, не навщала его и блондинка. Ей жалко было его уже и тогда, когда мужъ кричалъ на него, но она боялась мужа и не навщала больнаго. Она не сказала мужу, что у ней съ Кречетовымъ была связь.

— Онъ только цловалъ меня, объяснялся въ любви,— говорила она мужу, смотря прямо въ глаза, а сама думала: ‘Я вдь не виновата, я не хотла, это нечаянно… Я скажу священнику на духу и Богъ проститъ меня…’

Выздороввъ, Кречетовъ дрался съ мужемъ блондинки на дуэли. Мужъ блондинки стрлялъ первый и шальная пуля его пистолета попала Кречетову въ руку, что не мало удивило мужа блондинки, такъ какъ онъ первый разъ во всю свою жизнь держалъ пистолетъ въ рукахъ. Удачный выстрлъ такъ его удивилъ, что онъ гордо стоялъ и прямо смотрлъ на противника, когда тотъ цлился въ него. И вдругъ онъ удивился еще боле и вскрикнулъ:

— Что вы длаете?

Кречетовъ выстрлилъ себ въ грудъ.

Дуэль осталась тайно. Раны Кречетова оказались опасными, но счастливыми, такъ никъ ‘существенные механизмы организма не были въ территоріи вліянія пуль’, какъ заявилъ лчившій его докторъ. Чрезъ полгода Кречетовъ перемнилъ квартиру и по-старому ходилъ въ университетъ, занимался, только сталъ угрюмъ, лицо его было постоянно надутымъ, рчь его стала зла.

Въ конц шестидесятыхъ годовъ онъ кончилъ курсъ кандидатомъ и, подъ вліяніемъ шума и говора того времени, похалъ въ деревню. Въ 1863 году онъ бросилъ съ отвращеніемъ ‘деревню’ и ухалъ за границу, гд слушалъ курсъ естественныхъ наукъ въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Изъ-за границы онъ вернулся опять въ деревню, подъ вліяніемъ шума и говора о появившемся на Руси земств. Онъ съ тхъ поръ постоянно зажилъ въ имніи, недалеко отъ узднаго города, въ который онъ здилъ каждый день, какъ членъ уздной управы. Прізжая въ мсяцъ раза три-четыре въ С—нскъ по длахъ земства, онъ любилъ бывать у Рымниныхъ. Катерину Дмитріевну онъ засталъ еще въ коротенькомъ платьиц и почти съ плоскою грудью, но она нравилась ему и тогда, какъ бойкая, умная и хорошенькая дитя-двочка, совершенно не похожая на коварный предметъ его московской любви. То была блондинка — кругленькая, румяная и улыбающаяся, какъ херувимъ, а эта была брюнетка, худощава, бойка, но серьезна и въ ея глазахъ свтились мысль, умъ, любознательность… Нравилась ему Катерина Дмитріевна еще двочкой, а когда она превратилась въ двушку, онъ уже полюбилъ ее и, какъ казалось ему, полюбилъ спокойно, умомъ и сердцемъ вмст,— полюбилъ не только за ея красоту, но и за ея умъ, за ея доброту, искренность, полное отсутствіе кокетства. Онъ не хотлъ говорить ей о своихъ чувствахъ до тхъ поръ, пока не явятся сами собой, между ею и имъ дружба, откровенность, глубокое уваженіе, но, какъ читатель видлъ, онъ не выдержалъ и объяснился вгь любви ране, когда еще не было дружбы между ею и имъ.

‘Она меня не любитъ,— думалъ онъ, возвращаясь отъ Рымниныхъ посл любовнаго объясненія.— Я — уродъ, но у меня проницательный взглядъ… Право, я сталъ другимъ. Тогда, какъ Отелло, я волновался, на дуэли дрался, топиться и стрляться хотлъ… Боже, сколько глупостей!.. А теперь спокойно разсуждаю, хоть на душ и тяжело… Я люблю ее не за одну красоту, но и за ужъ за добрую душу… Я отъ души буду радоваться ея семейному счастію. Съ другимъ… Семейное счастіе не для меня’, вздохнувъ закончилъ онъ и безъ мыслей зашагалъ къ своей квартир.

VI.

Ирина Андреевна въ девятомъ часу вечера вышла изъ дома дивизионнаго, генерала и неторопливою походкой направилась къ городскому саду. Она почти ни о чемъ не думала, была спокойна, какъ тиха и спокойна была ночь, и, какъ блдный, отраженный, не самостоятельный свтъ луны ночи, были блдны и неопредленны отрывки мыслей въ ея голов. Какъ солнце, жгла и горла въ ея голов мысль о продаж самой себя, воспламеняла ея глаза, усиленно заставляла трепетать и болзненно сжиматься ея сердце, ломать нервно руки и то надяться на счастіе и блаженство впереди, то вздрагивать и чуть не падать въ обморокъ отъ могущихъ произойти послдствій продажной любви. Но какъ солнце, пройдя свой дневной путь, картинно, не жарко склоняется къ закату, поиграетъ у горизонта и спрячется наконецъ, а ночью только на лун блеститъ и отражается его свтъ,— такъ и Ирина Андреевна, посл страшнаго напряженія мыслей и тревоги отъ нихъ, теперь шла спокойно и въ ея головк шевелились только обрывки прежнихъ мыслей,— шевелились тихо, блдно, какъ лунный свтъ блдно отражаетъ солнце. И смотрли ея темные бархатные глаза спокойно и нжно, и были чуть-чуть зарумянившись ея щеки, и ровна, плавна была ея походка, и беззаботно поворачивалась ея головка направо и налво.

Она вошла въ Городской садъ. ‘Его еще нтъ,— думаетъ она, идя по условленной алле.— Это хорошо. Если онъ уважаетъ меня и себя, онъ не долженъ придти первымъ. Онъ долженъ знать, что я въ тревог и должна успокоить себя… Это доказываетъ его умъ, умнье сдерживать свои чувства… ‘Какъ я его обрадую, какъ я его обрадую!’ — вспоминаетъ она слова полицеймейстера и улыбается.

‘Стараго, уродливаго, трясущагося старца я бы никогда не полюбила, за милліоны не была бы его любовницей. Фи, гадость!’ подумала она и, вмсто старца, образъ губернатора мелькаетъ предъ ней, и въ ея головк начали рисоваться игривыя, пикантныя, но не чуждыя поэзіи и любви, сцены. Она любитъ его, какъ героиня романа, она видитъ въ немъ героя, который обворожилъ ея душу, наполнилъ мыслію о себ ея головку, своею нжностью и горячею страстью заставилъ искренно биться горячо и скоро ея сердце,— и румянецъ, румянецъ волненія неиспытавшаго любви сердца, покрываетъ ея хорошенькія щечки, а ея бархатные глаза невольно потупляются стыдливо въ землю.

‘Я слышу шаги!— вздрогнувъ и чуть не вскрикнувъ, подумала она, когда до ея слуха ясно донеслись разговоръ и шаги идущихъ вдали аллеи людей. Она хочетъ быть спокойной.— Теперь ршится моя судьба. Нужно быть какъ можно боле спокойной,— думаетъ она, но сердце продолжаетъ ускоренно биться. Она хочетъ припомнить программу, составленную ею заране для сегоднешняго разговора съ нимъ, но въ голов шумъ, толчки, хаосъ.— Какая славная ночь!— думаетъ она, какъ бы желая перемной предмета успокоить голову.— Въ такую ночь, при моемъ ум, знаніи людей и красот можно вскружить голову какому угодно мужчин… Но можно потерять и свою!… Но я не потеряю,— ободряетъ она себя,— продолжая идти на встрчу идущимъ по але.— Боже, помоги мн!’ — тихо вздохнувъ, подумала она, когда поровнялась съ губернаторомъ и полицеймейстеромъ.

— Имю честь кланяться вашему превосходительству,— длая рукою подъ козырекъ, сказалъ полицеймейстеръ и, повернувшись, ушелъ, а губернаторъ, прищурившись, всматривался въ идущую къ нему на встрчу Ирину Андреевну.

— Если не ошибаюсь, Ирина Андреевна?— спросилъ онъ, когда она поровнялась съ нимъ.

— Не ошибаетесь. Добрый вечеръ, генералъ!— отвтила она спокойно.

— Добрый, добрый вечеръ и вамъ. Вы извините, я было васъ не узналъ,— ночь очень свтлая, но мои глаза теряютъ уже быстроту…

— Говорятъ, это къ богатству, и вамъ не нужно извиняться, генералъ.

— Потеря быстроты взгляда — къ богатству?… Я этого не слыхалъ,— улыбаясь говорилъ онъ.

— Нтъ, нтъ, генералъ, не то!— весело и громко говоритъ она.— Не узнаютъ — къ богатству. Я такъ рада, когда хотя пустыя примты судятъ мн богатство,— сказала она, желая объяснить свою бойкость, которая не входила въ ея программу. По программ, она должна быть серьезна, должна говорить чуть-чуть въ минорномъ тон, быть спокойной, и только тогда, когда онъ согласится на ея условія, она мгновенно должна обнаружить и благодарность, и любовь, и шаловливость… И она была недовольна, и успокоившееся было сердечко опять начало биться ускоренно.

— Вы — такая поклонница богатства?… Не предполагалъ этого въ васъ!… На что вамъ, при вашей красот, богатство? Оно будетъ излишествомъ для васъ…

— Вы такъ думаете, генералъ?— спросила она задумчиво, желая слдовать программ.

— Мн такъ кажется… Но я ошибаюсь. Вы правы: вамъ боле всхъ оно необходимо. Вы созданы на поклоненіе міру, а міръ привыкъ видть своихъ кумировъ окруженныхъ богатствомъ! Да и что міръ?— Даже мы, воспитаніемъ и наукой приготовленные къ пониманію красоты, къ восторгу отъ нея,— и мы не замчаемъ часто божества, если оно въ скромномъ наряд и стоить не на виду.

— А мн, бдной двушк, а не кумиру,— правда, генералъ?— простительно желать богатства и радоваться пустой примт… Я немного устала и хочу отдохнуть.

Они сли на скамейку, такъ что луна была противъ нихъ и хорошо освщала ихъ. Ея глаза устремлены были вверхъ, его внизъ. Они молчали и только изрдка, невзначай, желая посмотрть по сторонамъ, мелькомъ посматривали другъ на друга.

— Какая славная ночь!— сказалъ онъ посл короткаго молчанія.— Вы любуетесь луной?

— Да, любуюсь, но продолжаю думать все о богатств… Что особеннаго въ ней?— указывая на луну поднятою рукой, сказала она.— Правильный кругъ, почти безъ рисунковъ, а блескъ и движеніе превращаютъ его въ обворожительную луну, на которую невольно засматриваешься… Какой народъ считалъ ее кумиромъ и покланялся ей, какъ божеству, генералъ?— спросила она немного помолчавъ и тихо вздохнувъ.

— Но вамъ стоитъ захотть и вы будете богаты,— отвчая не на ея вопросъ, а на ея вздохъ, сказалъ онъ и пристально посмотрлъ на нее.— ‘Какъ она хороша!’ — подумалъ онъ и невольный вздохъ вырвался изъ его груди.

— Какимъ образомъ, генералъ? Мы, женщины, не распредляемъ богатства міра, это удлъ мущинъ,— сказала она и посмотрла на него робко, прикрывъ на половину глаза вками, но посмотрла пристально и продолжительно, а потомъ медленно наклонила голову, опустивъ глаза внизъ.— ‘Мн нравится, что онъ не прямо набрасывается на предложеніе,— думала она.— У него есть тактъ, уваженіе ко мн, а вдь это можетъ-быть и есть любовь… Но я должна помочь ему. Онъ пришелъ, быть-можетъ, съ искреннимъ чувствомъ, а я,— бднымъ женщинамъ и при искренней любви нужно не забывать разсчета,— а я пришла сюда съ разсчетомъ. Я помогу ему начать говорить о дл’.

— Но мы въ плну у васъ… Только вы можете длать насъ счастливыми… Богатство само по себ — нуль и его охотно промняешь на счастіе, на любовь,— сказалъ онъ съ чувствомъ и вздохнулъ опять. Онъ вспомнилъ жену, домашнюю скуку, буржуазность любви, которую устраивалъ для него полицеймейстеръ, а передъ глазами — такая чудная, тихая ночь и рядомъ съ нимъ такая красавица, такая умная двушка, а не втреная кукла,— онъ вздохнулъ и посмотрлъ опять на нее. Ему стало дасадно, что онъ ведетъ разговоръ какъ робкій юноша, а не какъ солидный человкъ, который сознаетъ свою силу, свое положеніе и, потому, не отклоняясь въ сторону, прямо повелъ разговоръ въ цли.— О чемъ вы задумались?— спросилъ онъ тихо, удивляясь, почему онъ это спросилъ, такъ какъ хотлъ спросить, говорилъ ли ей полицеймейстеръ о его любви къ ней.

— Я задумалась надъ вашими словами, генералъ. Вы сказали, что мы, женщины, длаемъ счастливыми васъ и что за это счастіе вы готовы отдать намъ все. Правда ли это?— сказала она, не поднимая головы и продолжая смотрть внизъ.

— Правда! Глубокая правда!… Что бы я не отдалъ, чтобы…

— Чтобы?— спросила она и потомъ, такъ какъ вопросъ показался ей немного навязчивымъ, быстро продолжала.— Разв вы, генералъ, лишены любви и счастія?… Вы несчастливы?— И въ голос ея было слышно участіе, и она подняла голову и мягко смотрла ему въ лицо своими бархатными глазами, которые при лун были еще бархатисте.

— Очень, очень несчастливъ!— съ грустью въ голос говорилъ онъ.— Я богатъ, я первое лицо въ город, но мн не достаетъ… многаго… Я несчастливъ въ семейной жизни, но я не въ силахъ измнить ее… Жена моя стара, капризна. У меня нтъ дтей, на которыхъ бы я могъ излить хотя отчасти любовь моего сердца… Да, я несчастливъ!— окончилъ онъ и глубоко вздохнулъ.

Она молчала. Онъ посмотрлъ на нее. Глаза ихъ встртились. Онъ прочелъ въ нихъ боле чмъ сожалніе къ нему, и его задумчивое лицо вдругъ прояснилось. Онъ смло придвинулся къ ней и, съ протянутою рукой, смотря на нее, сказалъ:

— Сдлайте меня счастливымъ, Ирина Андреевна!

Она вздрогнула, улыбнулась и, не подавая руки, опять склонила голову и опустила глаза внизъ.

‘Она обдумываетъ’, подумалъ онъ и, желая облегчить для нея процессъ обдумыванія, заговорилъ плавно, увлекшись самъ, похоже на то, какъ говоритъ человкъ дйствительно влюбленный. Да онъ и былъ въ ту минуту влюбленъ въ нее.

— Я не могу предложить вамъ, вмст съ моимъ сердцемъ, мою руку,— она, къ несчастью, не свободна и я не могу освободить ее,— но мое сердце, полное любви къ вамъ, уже ваше, если вы даже не примете его. Помните, какъ я увидлъ васъ въ собор?… Съ тхъ поръ прошло пять мсяцевъ и вы каждый день, много и много разъ, являлись мн. Дла, говорятъ, разсиваютъ мечту, но у меня мало свободнаго время, а я не могъ забыть васъ и не думать о васъ. Вы, какъ живая, прекрасная, стройная, съ огненными, бархатными глазами, постоянно стоите передо мной, Я не знаю, что и какъ вамъ говорилъ Мишуткинъ, но я радъ, что онъ устроилъ наше свиданіе, что я могу высказать вамъ свои чувства и услышать отъ васъ самихъ отвтъ… Полюбите меня, Ирина Андреевна! Я дамъ вамъ все, все, что въ моихъ силахъ и власти. Клянусь вамъ, вы были бы моей женой, еслибы… еслибы вы были согласны,— окончилъ онъ съ грустью и опять протянулъ къ ней руку.

‘Отчего онъ не холостой или не вдовецъ?— думала она, все также сидя съ опущенной внизъ головою.— Какъ бы я любила его! Какъ была бы счастлива! За что мн не дано счастья? За что я должна быть только любовницей его, только содержанкой?…’ Сердце ея сжалось, кровь отхлынула отъ него, ударила въ голову, грустная улыбка показалась на лиц и она подала ему свою руку.

Онъ осторожно пожалъ ее и медленно, какъ бы давая ей возможность взять руку изъ его руки, поднесъ ее къ губамъ и поцловалъ, потомъ посмотрлъ ей въ лицо, наклонилъ осторожно ея голову, приблизилъ къ себ и, подъ вліяніемъ вдругъ разлившагося огня въ его тл, прижалъ ее въ себ, цловалъ ея лицо, жалъ руки и скоро говорилъ:

— Вы блдны!… Вамъ холодно?… Вы боитесь?… Не бойтесь… Я не молодъ, но и могу,— да, могу наврно,— любить горячо и сильно… Я буду благодарне юноши за вашу любовь… Я охраню васъ лучше юноши отъ житейскихъ невзгодъ, я дамъ вамъ больше, чмъ онъ, наслажденій въ жизни…

Его теплота сообщилась и ей. Ей было хорошо. Его ласки, его слова были пріятны ей,— она успокоилась. Она посмотрла на него какъ на друга, какъ на любимаго человка, который тоже любитъ ее и которому она можетъ доврить все, и начала говорить о томъ, что наиболе было дорого ей, что и заставило ее быть съ нимъ сегодня, почти полюбить его.

— Я тоже люблю васъ,— прошептала она.— Я долго думала. Я думала и о томъ, что вы женаты, что я могу быть только вашей любовницей, а не женой…

Она остановилась, невольно вздохнула, невольно же сжала крпче его руку и ближе склонилась къ нему. Онъ горячо и нсколько разъ поцловалъ ее.

— Я люблю васъ и ршилась на все… Не обижайте же меня!— сказала она немного погодя и слезы крупными каплями потекли изъ ея глазъ, а ея руки еще крпче жали его руку.

— Дорогая моя!— горячо цлуя ее, говорилъ онъ.— Все, все, все, что только угодно теб, все будетъ для тебя. Твое слово — законъ!… Предъ закономъ я научился быть нмымъ и покорнымъ, такимъ же я буду для тебя…

VII.

— Знаете, генералъ, какъ я надумала устроить мою жизнь, чтобы можно было любить васъ и чтобы меня никто не обижалъ?— весело, доврчиво и шаловливо говорила она ему, немного погодя.— Люди злы и любятъ обижать, особенно женщину, а тмъ боле, когда она только любовница.— Она вздохнула, но вздохъ былъ искуствененъ.

— Къ несчастію, это правда. Но я оберегу тебя, не бойся,— сказалъ онъ.

— Но вы послушайте, генералъ, что я придумала. Вы прикажите найти для меня хорошую квартиру и прикажите прибить на ней вывску: ‘Пансіонъ для приходящихъ благородныхъ двицъ’. Въ этой квартир я буду жить и пансіонъ будетъ мой. Я, вдь, гувернантка,— почему же мн не открыть пансіонъ… Мн это даже дивизіонный совтовалъ… При пансіон я не буду ни отъ кого въ зависимости и буду, не опасаясь чужаго глаза, любить васъ… Правда, такъ хорошо будетъ? Хорошо придумала ваша Ирина?— спрашивала она доврчиво и шаловливо, какъ спрашиваетъ у будущаго мужа влюбленная въ него двушка.

— Отлично, отлично!— отвчалъ онъ. Онъ улыбался и былъ сильно доволенъ. Губернаторская любовница должна быть не только красавица, но и умна, и занимать солидное положеніе въ обществ, а кто же можетъ быть лучше, умне женщины, живущей такимъ солиднымъ, требующимъ ума, трудомъ, какъ трудъ директрисы, начальницы и владтельницы пансіона?

— Видите, генералъ, какая я умница, какая хитрая!…

— Я сейчасъ говорилъ вамъ, что еще могу потягаться съ молодежью,— сказалъ онъ шутя, пожимая и часто цлуя ея руку,— но въ одномъ мн приходится пасовать передъ ней.

— Въ чемъ, мой генералъ?— съ шаловливымъ испугомъ, сжимая его руку и устремивъ на него удивленно-смющіеся глаза, вскрикнула она.

— Я не обладаю терпніемъ молодости,— боле серьезно отвтилъ онъ.

— Яснй, мой генералъ!— бойко командовала она.

— Дло въ томъ, что молодость легче насъ увлекается, скорй влюбляется, но она терпливе насъ можетъ ждать… блаженства любви… А мы… мы не такъ скоро воспламеняемся, для насъ нуженъ и умъ, и красота, и элегантность — все, что въ васъ есть, чтобы наше сердце забилось любовью, но за то намъ трудно удерживать возбужденную любовь, для насъ — пытка ждать и ждать…

— Но вдь теперь постъ, седьмая недля, генералъ! ‘Духъ же цломудрія, смиренномудрія, терпнія…’, помните, генералъ?

— А дале?— усмхнувшись спросилъ онъ.

— Дале?… Но не такой, не такой любви, генералъ… Не гршите, мой генералъ!— ласкаясь и смясь, громко говорила она. Ей нравилась его нетерпливость, ей казалось, что теперь онъ влюбленъ въ нее не только чувствомъ и умомъ, но и горячею кровью сердца.

— Положимъ, допускаю, хотя это, право, тяжело — смиренномудріе и терпніе — на всю седьмую недлю… Ну, а потомъ?… Пока успютъ пріискать квартиру, устроить ее…

— Пока я перебью сердитую рчь генерала и попрошу его слушать, что дале я придумала. Я завтра же ду къ сестр,— она гувернанткой въ деревн у Тулубьевыхъ, отъ города пятнадцать верстъ. Вернусь я вмст съ сестрой на первый день и остановимся въ гостиниц. Затмъ я объявлю генералу,— не моему нетерпливому генералу,— что больше я не гувернантка, что открываю свой собственный пансіонъ, что у сестры и у меня есть на это деньги, что я уже ищу квартиру для пансіона, и т. д., и т. д.

— А что же дале?— спросилъ онъ опять улыбнувшись.

— Что дале?… Нетерпливый генералъ можетъ быть на второй день у насъ съ визитомъ и я его познакомлю съ моей сестрой, она премилая старая два,— все такъ же весело и шаля, продолжала она.

— Я могу быть съ визитомъ въ первый день,— серьезно сказалъ онъ.

— Ну, а я васъ прошу на второй день, на вечерній чай,— да?

— И вы?…

— Я буду вашей,— серьезно сказала она и спрятала лицо на его груди. Она начала чувствовать маленькій ознобъ…

— Дорогая, милая, умная, красавица!— цлуя ея руки, цлуя ея лицо, говорилъ онъ и голосъ его дрожалъ, въ немъ слышалась даже хрипота.

— Теперь я должна сказать, за что я буду ваша,— начала она немного погодя серьезнымъ голосомъ, быстро принявъ голову съ его груди и чуть-чуть отодвигаясь отъ него.— Любовница — не жена, она должна быть осторожна,— правда, генералъ? Я отдаю вамъ все… Я отдаю вамъ мою первую и послднюю любовь… Съ чему тогда любовь, когда вы бросите меня?… Кто обратитъ вниманіе на любовь брошенной любовницы?— голосъ ея былъ серьезенъ, голова опущена, руки, какъ мертвыя, висли въ его рукахъ и капли слезъ изъ ея глазъ падали ему на руки.

— Клянусь Христомъ, я люблю тебя!… Я не брошу тебя!— вскрикнулъ онъ. Онъ былъ весь въ огн, его руки то судорожно жали ея руки, то нервно вздрагивали, и онъ слегка тянулъ ее къ себ.

Она молчала, сидла съ опущенною головой и не чувствовала его осторожнаго потягиванія.

— Говори, говори! Я сдлаю все, что можетъ успокоить тебя!— вскрикнулъ нетерпливо онъ.

— Вы привезете мн на второй день билетъ московскаго банка на двадцать тысячъ,— сказала она медленно, растягивая слова и продолжая сидть съ опущенною головой.

Онъ хотлъ выпустить ея руки, но, какъ бы испугавшись подобной мысли, сейчасъ же еще крпче сжалъ ихъ.

— Билетъ на мое имя,— продолжала она все такъ же,— и дв тысячи денегъ на устройство пансіона… Я буду твоей рабой тогда!— горячо сказала она и вдругъ приняла головой къ его груди, обняла его, прижала къ себ и какъ бы замерла въ такомъ положеніи.

— Все будетъ, какъ ты желаешь, моя дорогая!— прижимая ее къ себ, сказалъ онъ.

— Милый мой! Ты успокоишь меня… да?— ласково, тихо и нжно говорила она, играя его усами.— Я не боюсь насмшекъ, двусмысленныхъ взглядовъ… Я съумю любить и не компрометировать тебя. Я по цлымъ днямъ буду работать въ пансіон, а ночью буду поджидать своего Льва… Мой Левъ, мой деспотъ… Ты мой властелинъ… да?… А я — твоя раба, да?… Да, мой гордый левъ?…

Онъ страшно жалъ ее. Она слышала сильное біеніе его сердца, но не сопротивлялась, а продолжала нжно ласкать его.

— Слуша-ай!— крикнулъ часовой у губернскаго казначейства и его протяжное ‘ай’ долго неслось по городскому саду.

Она страстно поцловала его, быстро вскочила и громко крикнувъ: до свиданья!— убжала отъ него. Она шла скорою походкой и была вполн довольна и счастлива. Сердце ея такъ сильно жаждало любви, дружбы, участія, а головка жаждала богатства. Теперь она нашла и то и другое,— какъ же не быть ей счастливой и довольной?… И счастье, и довольство играли на ея лиц, покрытомъ румянцемъ, въ ея глазахъ, свтящихся, даже при полной лун, какъ самыя яркія звзды, въ ея быстрой, но не спшной, походк, въ бойкомъ размахиваніи руками и въ шаловливомъ поворачиваніи головки направо и налво.

— Подайте, таточку, мамочку, бдной, несчастной сиротк копечку на калачикъ,— пристала къ ней двочка-оборванецъ на углу главной улицы.

— Теперь ночь, теб пора спать идти,— ласково сказала Ирина Андреевна двочк-оборванцу.

— Мамка бить будетъ. Подайте, мамочку, таточку…

— За что же она тебя бить будетъ?

— Грошиковъ мало принесу. Подайте, мамочку…

Ирина Андреевна дала ей все, что было у ней въ карман. Двочка-оборванецъ начала было тянуть жалостную благодарность, но, увидя съ десятокъ серебряныхъ монетъ въ своей худой и грязной ручонк, торопливо сжала деньги въ кулачокъ и боязливо смотрла на щедрую барыню.

— Я не отниму,— улыбаясь сказала Ирина Андреевна.— Теперь ступай спать, моя бдненькая двочка. Прощай!— она обняла двочку и поцловала ее въ лобъ.— ‘Какая она несчастная,— думала она, идя отъ двочки.— Я непремнно возьму ее къ себ и сдлаю изъ нея человка’.

А губернаторъ, медленно идя къ своему дому, когда свжесть ночи охладила его, думалъ: ‘Двадцать дв тысячи!… Погорячился… Цлый громадный капиталъ!… Стоитъ ли она такихъ денегъ?— И онъ видитъ ее, она сидитъ рядомъ съ нимъ, ласкаетъ его, улыбается, смотритъ на него своими бархатными глазами, говоритъ ему такъ искренно, нжно… Она мочитъ его руки слезами…— Нтъ, она стоитъ!— громко сказалъ онъ.— Да и для чего же жить?— думалъ онъ дале.— Трудись, работай, имй цли для блестящаго будущаго, стремись въ гору, а въ настоящемъ — скука, дла и брюзга-жена… Нтъ, слдуетъ понжить себя… Что Маша?— Проста, глупа, только-что бленькая, чистенькая, пухленькая, жена губернскаго архитектора. А тутъ — огонь, страсть и умъ. Главное, что при дивной красот — и умъ!… Какъ ловко придумала — пансіонъ!… Нтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ. Завтра телеграфирую въ Москву о перевод… Нтъ, догадаются… Придется командировать… Кого бы?… Мишуткина, больше некого’,— ршилъ губернаторъ, входя въ свой кабинетъ.

Часть III.
Каждый ведетъ свою линію, а земство — желзную дорогу.

ГЛАВА I.
Предъ засданіемъ экстреннаго с—нскаго губернскаго земскаго собранія.

Прошла недля, какъ Могутовъ живетъ въ нумерахъ полковницы Песковой. Время шло для него весьма однообразно: онъ по цлымъ днямъ и далеко за полночь просиживалъ надъ чертежами, смтами и разсчетами будущей подицеймейстерской усадьбы. Перехавшій, также сильно занятый, по порученію Воронова, какъ секретаря статистическаго комитета, составленіемъ свдній ‘о сравнительномъ развитіи грамотности въ Европ и въ Россіи въ настоящее время и о развитіи оной въ главныхъ европейскихъ государствахъ, во время глубокихъ переворотовъ въ политической жизни этихъ государствъ’,— приходилъ къ Могутову только вечерами и только за тмъ, чтобы звать его пройтись часъ-другой по городскому саду или по окрестностямъ города. Во время прогулокъ пріятели, обыкновенно, вели самую спокойную рчь о своихъ работахъ, и только одинъ разъ разговоръ между ними принялъ было другое направленіе, благодаря ‘поразительнйшей и интереснйшей вещи’, открытой случайно Перехавшимъ.

— Представьте себ, какая поразительнйшая и интереснйшая вещь случайно открыта мною,— таинственно говорилъ онъ Могутову, тихо идя съ нимъ по холмистому полю за развалинами городской стны.— Оказывается, что въ то именно время, когда конституціонный образъ правленія вводился въ государствахъ Европы, грамотность въ народ этихъ государствъ была мене распространена, чмъ въ нашемъ народ въ настоящее время! У насъ въ настоящее время въ рекрутахъ около 10% грамотныхъ,— такъ по крайней мр въ Тверской губерніи,— а въ Италіи было 6% въ 1859 году, во Франціи въ эпоху первой революціи всего 3%, въ Англіи при Кромвел 1%… Не правда ли, поразительный результатъ?

— Знать пришла пора и намъ оконститутиться?— вопросительно сказалъ Могутовъ.

— Цифры управляютъ міромъ! Противъ законовъ статистики идти нельзя,— и у насъ не сегодня, такъ очень скоро должна быть конституція! Мы, наврно, доживемъ до этого счастливаго времени, Гордй Петровичъ, правда? Клянусь Богомъ, если я буду живъ къ тому времени, то публично на площади обрю свою козлиную бороду, къ которой еще ни разу не прикасалась бритва!

— Поживемъ — увидимъ… Но вдь и для конституціи нужны люди, а для людей нужны усадьбы, а потому не можете ли вы, Викторъ Александровичъ, сообщить, откуда достаютъ здсь кирпичъ и по какой цн?— спросилъ Могутовъ, и разговоръ о ‘поразительнйшей и интереснйшей вещи’ прекратился.

Но за то къ концу недли Могутовъ окончилъ — и, по словамъ Перехавшаго, окончилъ на славу — проектъ усадьбы для полицеймейстера. И въ самомъ дл проектъ усадьбы былъ не малымъ трудомъ: кром чертежей и рисунковъ, плановъ, фасадовъ и разрзовъ всхъ построекъ, имлись еще чертежи всхъ деталей построекъ, какъ-то: стропилъ, закромовъ, печей, дверей, оконъ и т. п., всему было составлено подробное описаніе, на все приведены были разсчеты и смты, все основывалось не только на теоріи, на данныхъ изъ книг, но и на личномъ осмотр подгородныхъ имній и многихъ домовъ, сараевъ и амбаровъ въ город, и, въ заключеніе, все пропущено было чрезъ тщательную критику кандидата спеціальнаго высшаго сельско-хозяйственнаго учебнаго заведенія, какимъ былъ Перехавшій.

Въ десятомъ часу утра Могутовъ отправился съ проектомъ къ полицеймейстеру и засталъ его въ той же комнат, у стола, за стаканомъ чая, и не было только у дверей полицейскаго чиновника, какъ во время перваго визита.

— А, это вы?— сказалъ полицеймейстеръ, протягивая руку, когда Могутовъ вошелъ и поклонился.— Что скажете?

— Принесъ рисунки усадьбы, Филаретъ Пупліевичъ,— отвтилъ Могутовъ, сдлавъ легкій поклонъ и подавая полицеймейстеру рисунки.

— Такъ скоро?— медленно и какъ бы нехотя разворачивая первый листъ рисунковъ и равнодушно посматривая на него, не то вопросительно, не то удивленно сказалъ полицеймейстеръ.— Садитесь!— сказалъ онъ немного погодя, когда пристальнй взглянулъ на развернутый листъ общаго вида усадьбы въ план и фасад. Ему прежде всего бросились въ глаза изящество и чистота рисунка, потомъ онъ замтилъ, что расположеніе построекъ и наружный видъ оныхъ какъ будто согласны съ его желаніемъ, затмъ онъ пристальне углубился въ разсмотрніе подробностей — и его лицо, вмсто совершенно не идущаго къ нему апатично-начальническаго выраженія, мало-по-малу приняло свой обычный наивно-добродушный видъ. Онъ внимательно и нсколько разъ пересмотрлъ вс рисунки. По свойственной ему осторожности въ дланіи окончательныхъ выводовъ, онъ началъ было подозрительно смотрть на изящество и чистоту рисунковъ, онъ думалъ, что, наврно, подъ ними скрывается неудобство, дороговизна, незнаніе дла,— и онъ не мало былъ удивленъ, что, при всемъ желаніи, ничего подобнаго никакъ не могъ найти. Можно, конечно, постройки съ лвой стороны дома перенести на правую, а съ правой — на лвую, но это не важно и не въ этомъ дло.— ‘Кажется, хорошо, шельмецъ, сдлалъ!— подумалъ въ заключеніе полицеймейстеръ.— Но все-таки нужно разсмотрть поподробне’.

— А это еще что?— спросилъ онъ, когда, окончивъ разсмотрніе рисунковъ, посмотрлъ на Могутова и тотъ подалъ ему толстую тетрадь.

— Это описаніе, разсчеты и смта,— отвтилъ Могутовъ.

— Отлично, отлично!— сказалъ полицеймейстеръ, перелистывая тетрадь и читая только заглавія разныхъ отдловъ ея.— Я это все разсмотрю внимательне. Мн сегодня некогда, да на это нужно и пропасть времени. Сдается на первыхъ порахъ хорошо… Благодарю!— подавая руку Могутову, закончилъ онъ.— Но зачмъ вы такъ торопились? Строиться-то я буду разв къ будущему году,— добавилъ онъ потомъ и уже боле холодно, причемъ лицо его опять приняло прежній видъ.

— Я не торопился, но у меня нтъ другой работы. За недлю это можно сдлать не особенно торопясь,— отвтилъ Могутовъ.

— Ахъ, да, я вамъ общалъ подыскать работу… Помню, но еще ничего не удалось сдлать… Скажите, за что вами недоволенъ Кожуховъ?— и полицеймейстеръ началъ пристально смотрть въ лицо Могутова.

— Я не знаю,— равнодушно отвтилъ тотъ.

— Онъ говорилъ мн, что вы были у него и чуть не выругали его… Правда это?

— Неправда!— все также отвчалъ Могутовъ.

— Что-нибудь да было… Петръ Ивановичъ — прекрасный и образованный человкъ, да и съ какой стати ему врать на васъ?.. Что-нибудь, наврно, было?

— Обо мн по всему городу распустили такую гадкую сплетню, что не удивительно, если Петръ Ивановичъ принялъ меня за очень сквернаго человка и каждому моему слову придалъ дурной смыслъ,— спокойно, но съ оттнкомъ грусти или досады, сказалъ Могутовъ и затмъ буквально-врно передалъ весь свой разговоръ съ Кожуховымъ.— Мн было непріятно, что человкъ съ высшимъ образованіемъ вритъ всякой чепух и такъ насмшливо-жалко относится на первыхъ же порахъ къ просьб быть-можетъ и справедливо наказаннаго, но все же человка почти окончившаго курсъ высшаго учебнаго заведенія… Но я не желалъ сказать что-либо обидное для Петра Ивановича.

— Такъ онъ васъ у себя не принялъ… Осторожный человкъ!… Онъ, правда, бываетъ по утрамъ кислымъ… Но кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ,— отрывисто сказалъ полицеймейстеръ, крутя усы, и лицо его прояснилось. Ему, какъ видно, нравилась нкоторая амбиціозность Могутова и досадливый тембръ его голоса.— Но вамъ нужно вести себя осторожне,— продолжалъ онъ, немного погодя.— Я вамъ совтую это и по долгу службы, и какъ отецъ. У меня у самого сынъ въ шестомъ класс гимназіи и я думаю его въ вашъ институтъ или въ хозяйственную академію потомъ отдать, если Богъ продлитъ вку… Вы вотъ и работать умете, а если не будете съ людьми жить по-людски,— безъ хлба пропадете. Ласковый теленокъ двухъ коровокъ сосетъ, а строптивому и одной не удается. Ну, къ чему вамъ было говорить Петру Ивановичу о нежеланіи служить? Разв чиновничья служба — порокъ?!

— Я далъ слово отцу не служить.

— Хорошо-съ! Послушаніе родителямъ — дло прекрасное, но для чего объ этомъ говорить? Это — хвастовство-съ! Это обижаетъ другихъ, а вамъ, кром вреда, ничего не дастъ. Разв нельзя было отклониться иначе, вжливо, не обижая? ‘Страдаю, молъ, гемороемъ, а потому усидчивой работы принять не могу’ — было бы вжливо и возбудило бы даже состраданіе къ вамъ, а то на: ‘отецъ много страдалъ на служб и приказалъ мн не быть чиновникомъ’… Не хорошо, ребячество! Поврьте мн, ребячество!

— Я не буду говорить неправду!— громко и серьёзно отвтилъ Могутовъ, которому почему-то нравился добродушно-отеческій тонъ голоса полицеймейстера и его наивная рчь о геморо.

— И опять — ребячество, съ которымъ пропадете въ жизни!— тмъ же тономъ продолжалъ полицеймейстеръ.— Оно васъ уже исключило изъ института и прислало сюда, на мое попеченіе, такъ этого мало!… Молодо и зелено! Поживете, натерпитесь всего, тогда и увидите, что съ такой правдой съ голоду помереть можно, а то угодить туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ. Будете жалть тогда, да ужь будетъ поздно… Послушайтесь меня какъ отца: будьте скромны, молчите больше, клятвы, тамъ, и правду, тамъ, вашу спрячьте подальше отъ людей,— будьте человкомъ! Я говорю вамъ какъ своему сыну. Вы послушаете меня?— и онъ подалъ руку Могутову.

— Благодарю васъ за искренній совтъ,— пожимая руку полицеймейстера, отвтилъ Могутовъ.

— Главное — держите языкъ за зубами! Будете держать тамъ язычекъ, дадутъ вамъ щей съ грибами, а будете показывать зубы,— положите ихъ на полку и пропадете ни за нюхъ табаку…

— Постараюсь сть щи съ грибами,— съ едва замтною улыбкой отвтилъ Могутовъ.

— И отлично сдлаете! И работа будетъ, и человкомъ будете. Намъ знающихъ и ученыхъ людей нужно!… А работу я вамъ найду… Знаете что?— сегодня собраніе нашихъ земцевъ, будутъ разговаривать, какъ имъ желзную дорогу строить. Толку будетъ мало, но вамъ можно къ нимъ поступить. Вы понимаете по части желзныхъ дорогъ?

— Намъ читали подробный курсъ о постройк желзныхъ дорогъ.

— Ну, и прекрасно. Вотъ я ваши рисунки сегодня же покажу нашимъ земцамъ и порекомендую васъ. Только дайте мн слово, что, кром работы, ничмъ не будете заниматься,— поднявъ указательный палецъ вверхъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

— Я держу слово крпко, Филаретъ Пулліевичъ! Мн можно будетъ читать газеты и журналы, писать письма къ знакомымъ и не лгать при случайныхъ разговорахъ?— спросилъ Могутовъ.

Полицеймейстеръ расхохотался. Ему была смшна и вмст пріятна обстоятельность, съ которою говорилъ Могутовъ объ условіяхъ насчетъ такихъ пустыхъ вещей.

— Экій вы смшной человкъ! Длать можно все и говорить можно обо всемъ, но какъ длаютъ люди разсудительные и какъ говорятъ люди умные. Главное, не суйте на показъ правду,— ей-ей она смшна. Не лгите въ важномъ, когда за ложь можете пострадать и сами, и другіе, а въ пустякахъ, чтобъ и другихъ не обидть, и себя не длать смшнымъ, промолчите или поддакните: это — не ложь, это — требованіе общежитія. Что бы вы, напримръ, отвтили не очень красивой барышн, еслибъ она спросила: какъ вы ее находите.

— Насчетъ чего это, Филаретъ Пупліевичъ?

— Насчетъ чего?… Само-собой насчетъ красоты,— улыбаясь отвтилъ полицеймейстеръ.

— Сказалъ бы, что я по этой части плохъ и пусть лучше посмотритъ въ зеркало.

— Ну, я вижу, съ вами ваши не сваришь… А земцамъ я уже на свой страхъ порекомендую васъ. Меня чрезъ васъ въ отставку не прогонятъ, съ семействомъ въ отставку… а?— шутливо сказалъ полицеймейстеръ.

— Постараюсь, чтобы васъ поблагодарили за рекомендацію,— отвтилъ Могутовъ, вставая со стула.

— Ну-съ, пока тамъ что, а вотъ вамъ для начала,— вынимая изъ портмоне десять рублей и подавая ихъ Могутову, сказалъ полицеймейстеръ.

— Вы потрудитесь найти для меня работу, а я вамъ въ благодарность составилъ чертежи… Деньги будутъ лишними, Филаретъ Пупліевичъ,— не беря денегъ, сказалъ Могутовъ.

— Трудъ долженъ быть вознагражденъ,— извольте взять!— сказалъ полицеймейстеръ.— Я разсмотрю подробно, тогда и еще поблагодарю, а работу для васъ между дломъ пріищу.

Могутовъ взялъ деньги, поблагодарилъ и затмъ простился.

‘Не глупъ и знающъ,— думалъ полицеймейстеръ по уход Могутова.— Мелькомъ просмотрлъ, а замтилъ толкъ и по-моему… Но молодо и зелено. Правда, зеленость эта — смшновата, не зловредна, а все надо осторожность… ‘Можно ли длать то-то и то-то?’ А теб хочется длать и еще что-то?… Надо осторожно, а то эти дураки — хуже умныхъ, бойкихъ… А земцамъ его всучу. Если тамъ и накуралеситъ — не бда: сами тоже куралеситъ будутъ… Экіе дураки: желзную дорогу сами строить хотятъ! Взялъ, захотлъ — и готово! По щучьему велнью? Нужна подготовка, знаніе, трудъ, а главное — нужно не звать. А гд же все это у васъ?… Гд вамъ купеческимъ да мужицкимъ дломъ заниматься?! Сильно будете чухаться опосля ефтихъ дловъ’.— Полицеймейстеръ улыбнулся и собирался идти.

II.

Домъ с—нскаго благороднаго собранія царилъ среди остальныхъ небольшихъ домовъ и домиковъ города. Высокая и соотвтствующей ширины, тонкой столярной работы, парадная дверь, помщающаяся среди массивныхъ колоннъ дорическаго портика, вела внутрь дома. Изъ обширной прихожей, уставленной вшалками и шкафчиками для платья, широкая лстница, устланная краснымъ сукномъ съ блымъ полотномъ подъ нимъ, вела во второй этажъ и оканчивалась свтлой, большой и убранной зеркалами площадкой, гд каждый проходящій съ ногъ и до головы могъ осматривать себя. Съ площадки, налво, красивая дверь вела въ квартиру губернскаго предводителя дворянства, а направо такая же дверь — въ громадную залу, съ хорами вокругъ и съ большими полукруглыми окнами по об ея стороны, съ тремя громадными люстрами у потолка, съ изящными канделябрами на стнахъ, съ изображеніями въ золотыхъ блестящихъ рамахъ почившихъ императоровъ въ промежуткахъ между окнами, съ изображеніемъ, во весь ростъ, величественной особы царствовавшаго Императора по средин стны, какъ разъ противъ входа, съ прекрасною картиной битвы русскихъ съ поляками у стнъ С—нска въ 1612 году, подаренной дворянству однимъ изъ покойныхъ императоровъ, и, паконецъ, съ красивыми гербами всхъ уздовъ губерніи, симметрично расположенными внизу барьера, идущаго вокругъ хоровъ залы.

Въ описываемый нами день, когда въ зал благороднаго собранія происходило засданіе экстреннаго земскаго собранія, низенькій барьеръ шелъ во всю ширину залы и раздлялъ ее на дв неравныя половины. По средин меньшей половины залы стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ сукномъ съ золотою бахромой, а кругомъ стола — нсколько рядовъ стульевъ, большая же половина залы почти сплошь была уставлена стульями, съ однимъ просторнымъ проходомъ по средин.

День стоялъ прекрасный, солнце ярко свтило и въ зал было такъ же свтло и ясно, какъ и на двор. Открытіе собранія назначено было ровно въ полдень, но къ одиннадцати часамъ почти вс гласные были уже въ той части залы, гд стоялъ столъ, а стулья другой ея половины почти вс уже были заняты публикой, которая, обыкновенно, не любила посщать земскія собранія, но сегодня, возбужденная особенно интереснымъ предметомъ засданія, собралась въ числ не мене двухъ сотъ особъ.

Гласныхъ было человкъ до сорока. Какъ среди нихъ, такъ и среди публики не видно было ни одного представителя въ томъ своеобразномъ костюм, который носятъ купцы, мщане, ремесленники и, особенно, духовные и крестьяне. Вс одты были въ сюртуки, визитки, пиджаки, а нкоторые и во фраки,— словомъ, въ т костюмы, которые присущи и характерны для дворянства и интеллигентныхъ классовъ общества. Среди публики было десятка два дамъ, изъ которыхъ Софья Михайловна и Катерина Дмитріевна помщались въ первомъ ряду, у самаго барьера, а по сторонамъ ихъ возсдали Вороновъ, Орцкій и Львовъ.

Гласные, до открытія собранія, стояли группами, нкоторые прохаживались по два и по три въ рядъ, а нкоторые стояли у барьера и разговаривали съ знакомыми изъ публики. Большинство гласныхъ — народъ молодой, лтъ отъ 25 до 35, и, при разниц въ рост, цвт волосъ, наружныхъ очертаніяхъ лицъ и всей фигуры, они имли что-то общее между собою, почти одинаковый отпечатокъ души, ума и сердца на лицахъ, въ движеніяхъ, въ манер говорить: какая-то естественность, простота, искренность, задушевность густо лежала на ихъ лицахъ, въ ихъ взглядахъ, слышалась въ ихъ говор, замчалась въ ихъ движеніяхъ. Все это не было тождественному каждаго изъ нихъ было много своего, характернаго только ему, но полное отсутствіе рисовки, полное отсутствіе желанія хотя бы безсознательно представлять изъ себя человка съ извстными взглядами, убжденіями, привычками и вкусами,— было видно на каждомъ изъ большинства гласныхъ. Одты они были въ самые разнообразные костюмы — отъ сшитаго по мод чернаго сюртука и фрака, отъ старомодной и неловко-пригнанной визитки съ безчисленными карманами и до очень потертаго короткаго пиджака и не очень большой чистоты блья, но модный черный сюртукъ и фракъ не носился ими такъ, какъ носятъ ихъ записные джентльмены и франты, при взгляд на которыхъ прежде всего невольно обращается вниманіе на ихъ костюмъ, благодаря особенной приспособленности всей фигуры франта въ костюму, но мшкообразная визитка не сидла на гласномъ такъ, какъ сидитъ, напримръ, старый и заношенный сюртукъ на соціалист Бебел, прізжающемъ въ рейхстагъ въ карет, и сюртукъ котораго, несмотря на его потертость, изящно обрисовываетъ благородную фигуру своего владльца… Большинство гласныхъ имли угловатыя движенія, некартинныя позы, неплавную рчь, но все это, благодаря своей естественности, искренности и простот, было привлекательно, не отталкивало отъ себя, не рзало глаза и слухъ.

Но среди гласныхъ было человкъ пять-шесть особенно выдававшихся. Во-первыхъ, Король-Кречетовъ съ своимъ некрасивымъ лицомъ и съ своимъ громкимъ и горячимъ разговоромъ въ одной изъ самыхъ большихъ группъ гласныхъ. Во-вторыхъ, Рымнинъ съ своею патріархально-внушительною наружностію и еще одинъ гласный, очень близкій въ Рымнину по лтамъ, но худенькій, безъ бороды и съ торчащими вверхъ усами, который держалъ Рымнина подъ руку и постоянно кивалъ головою, какъ бы поддакивая тому, что тихо говорилъ Рымнинъ стоявшему около него кружку гласныхъ. Въ-третьихъ, пожилой, худощавый, высокій и бодрый на видъ гласный, съ быстрыми маленькими глазами, косо посматривавшими по сторонамъ, и съ тонкою усмшкой большаго рта, онъ сидлъ одиноко, поза его была небрежно-вызывающая, а когда въ нему подходилъ кто-либо изъ гласныхъ, онъ говорилъ сильно жестикулируя руками и часто ворочая головой. Въ-четвертыхъ, бросалась еще физіономія брюнета, лтъ за тридцать, но съ порядочно сдыми уже волосами на голов, съ длинной черною бородой, съ большими близорукими глазами, но безъ очковъ, онъ постоянно переходилъ отъ одной группы гласныхъ къ другой, прислушивался, записывалъ что-то въ большую записную книжку, сосредоточенно всматривался во все и пристально впивался глазами въ глаза говорившихъ съ нимъ. Наконецъ, выдавалось человкъ пять гласныхъ, изящно, щегольски одтыхъ во фраки, съ картинными движеніями, самоувренными взглядами, любезными улыбками при разговорахъ и съ громкою, правильно-округленною рчью.

III.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ половин двнадцатаго въ залу собранія вошелъ полицеймейстеръ и, направляясь по проходу въ отдленію гласныхъ, раскланивался направо и налво съ публикой. Однимъ онъ подавалъ руку, другимъ только кланялся съ улыбкой по два раза, третьимъ — по разу и безъ улыбки, около дамъ непремнно останавливался и шаркалъ ногами, а проходя возл Воронова онъ поклонился ему, немного постоявъ во фронт. Для гласныхъ у него тоже было нсколько манеръ здороваться и говорить. Для щегольски одтыхъ лицо его было съ слабой, почтительной улыбкой, для большинства гласныхъ — сочувственно-товарищеская улыбка, для Кречетова — усмшка съ проглядываніемъ грусти, для представителя стараго дворянства улыбка пропадала и замнялась миной строгаго уваженія и почтенія, для нкоторыхъ — добродушная гримаса и т. д., но все это было въ немъ естественно, неподдльно, пріятно для глазъ, какъ искреннее проявленіе нкотораго характера. За этотъ нкоторый характеръ, при оригинальной философіи мысли и своеобразныхъ взглядахъ на службу, дворянство губерніи не очень уважало полицеймейстера, но онъ нравился ршительно всмъ и вс ршительно считали его прекраснымъ блюстителемъ порядка въ город, ‘конечно, принимая въ соображеніе положеніе администраціи къ обществу’, какъ добавлялось всми и всегда при похвалахъ Филарету Пупліевичу.

— Неужели боитесь безпорядковъ и для предупрежденія оныхъ изволили пожаловать, какъ въ мои времена въ гимназіяхъ стояла розга въ углу?— спросилъ у него Рымнинъ.

— Честь имю кланяться! Какъ ваше здоровье, Дмитрій Ивановичъ? Какой можетъ быть безпорядокъ среди господъ помщиковъ-дворянъ и… при вашемъ присутствіи, и подъ предсдательствомъ его превосходительства?— серьезно отвтилъ полицеймейстеръ, почтительно кланяясь и какъ-то бережно пожимая руку Рымнина.

— Значитъ, какъ землевладлецъ и дворянинъ изволили пожаловать?— обратился въ нему одинъ изъ франтовски одтыхъ гласныхъ.

— Засвидтельствовать мое почтеніе уважаемому Николаю Николаевичу прежде всего, а потомъ есть у меня просьба въ тмъ изъ господъ помщиковъ, у которыхъ непугливое сердце,— отвчалъ полицеймейстеръ, ставъ во фронтъ предъ Николаемъ Николаевичемъ.

— Какъ у васъ?… Смлъ и отваженъ, какъ орелъ!— кладя руку на плечо полицеймейстера,— шутилъ Николай Николаевичъ.

— Я смлъ и отваженъ, насколько повелваетъ полицейскій уставъ. Полиція не шутитъ!

Рымнинъ, Николай Николаевичъ и человкъ восемь гласныхъ, сгруппировавшихся въ это время около полицеймейстера, отъ души смялись надъ фразою: ‘полиція не шутитъ’, произнесенною полицеймейстеромъ внушительно и съ самою тонкой улыбкой.

— Въ чемъ дло, если не позволите шутить съ полиціей?— спросилъ все тотъ же Николай Николаевичъ.

— Есть у меня опасный, но способный молодой человкъ. Онъ ищетъ работы и я взялся порекомендовать его господамъ строителямъ желзной дороги. Онъ лекціи въ институт изучалъ насчетъ дорогъ, да и вотъ какую усадьбу для меня нарисовалъ,— отвтилъ полицеймейстеръ и развернулъ предъ гласными чертежи Могутова.

— А кто мастеръ сихъ длъ?— спросилъ Рымнинъ.

— Присланный къ намъ подъ надзоръ изъ Питера студентъ, Могутовъ,— какъ бы рапортуя, отвтилъ полицеймейстеръ.— Малый, кажется, способный, только молодъ и зеленъ. Но я ему сегодня этакую нотацію прочелъ, отцовское внушеніе, что онъ далъ слово держать языкъ за зубами.

— Но какой вы, право, молодчина! Успетъ со всего и на первыхъ же порахъ пользу извлечь!…

— А очень способный этотъ поднадзорный?

— Понимаетъ дло и не нигилистъ?

— Драться не будетъ?

— Какъ насчетъ руготни?— спрашивали гласные полицеймейстера, разсматривая чертежи.

— За этого юношу меня уже просили и я приму его на работу къ себ,— громко сказалъ Кречетовъ, когда, подойдя къ столу, онъ мелькомъ посмотрлъ на рисунки и разобралъ, о чемъ идетъ разговоръ.

— Наипокорнйше васъ благодарю, ваше сіятельство!— расшаркиваясь предъ Кречетовымъ и протягивая ему руку, сказалъ полицеймейстеръ.— Будете довольны малымъ, ваше сіятельство. Малый съ головой и подъ вашимъ наблюденіемъ не будетъ языкомъ чушь болтать.

— А подъ вашимъ въ первую недлю ишь какую усадьбу нарисовалъ!… Положительно, полиція не шутитъ и умно ведетъ дло: чтобъ не болталъ зря юноша, она ему работу даетъ… Прекрасно! Будь я губернаторомъ или министромъ, я бы васъ начальникомъ всхъ преступленій и преступниковъ сдлалъ…

— Ахъ, какъ я желаю видть васъ, князь, министромъ!— сказалъ полицеймейстеръ, вздохнувъ и съ сожалніемъ смотря на Кречетова.

Вс смялись.

Къ это время одна изъ дверей, по бокамъ изображенія императора, отворилась и въ залу вошелъ предводитель дворянства, онъ же — предсдатель губернскаго земскаго собранія и предсдатель губернской земской управы. Вслдъ за предводителемъ, тою же дверью, вошелъ и губернаторъ.

ГЛАВА II.
Засданіе экстреннаго с—нскаго губернскаго земскаго собранія.

Губернскій предводитель дворянства имлъ по виду очень много общаго съ губернаторомъ. Онъ также былъ плотный, высокій, лтъ за сорокъ мущина, съ чисто-русскимъ, малоудлиненнымъ оваломъ лица, но взглядъ его голубыхъ глазъ былъ боле мягокъ и привязчивъ, чмъ взглядъ черныхъ глазъ губернатора, а его гладко выбритое лицо, вмст съ правильнымъ носомъ, полными щеками, высокимъ и безъ морщинъ лбомъ и округленнымъ ртомъ — придавали ему очень красивую и моложавую наружность. Только густые, съ англійскимъ проборомъ, сильно посявшіе волосы на голов предводителя говорили если не объ его сорокалтнемъ возраст, то объ его сильныхъ думахъ, тревожныхъ порывахъ, вспышкахъ и т. п., что совершенно не отражалось на его красивомъ лиц и бодромъ стан. На немъ былъ дворянскій мундиръ, со звздою на груди и съ красною лентой черезъ плечо. Губернаторъ былъ тоже въ парадной форм, при звздахъ и при лент.

Губернаторъ подошелъ къ столу, сдлалъ оффиціальный поклонъ предводителю и гласнымъ и, безъ помощи конспекта или записки, какъ бы наизусть, открылъ собраніе слдующею рчью:

‘Идетъ уже третій годъ, милостивые государи, какъ, по вол нашего возлюбленнаго монарха, введены земскія учрежденія въ С—нской губерніи, и я смло могу сказать, что с—нское земство вполн оправдало, возложенныя на него Высочайшею властію, задачи и обязанности, и что если земство не ршило еще, за краткостію времени своего существованія, вполн всхъ, подлежащихъ его обсужденію, вопросовъ, то оно, по крайней мр, исполнило все то, что въ состояніи было сдлать въ пользу края, на основаніи имющихся у него данныхъ. Вы, господа гласные, лучшіе цнители дйствій и заслугъ губернской управы, но я не могу не сказать того, что, изъ сношеній управы съ администраціей, я могъ убдиться, что управа постоянно и строго держалась закона и успла достигнуть той безостановочности въ теченіи длъ, которая была бы положительно невозможна, еслибы дйствія управы вызывали протесты администраціи. Идя по пути, начерченному Положеніемъ о земскихъ учрежденіяхъ, управа находила полное содйствіе администраціи во всемъ, гд только администрація могла оказать свое содйствіе, и я надюсь,— такъ какъ почти трехлтній опытъ и притомъ первыхъ временъ земства ясно показалъ благотворность полной гармоніи между земствомъ и администраціей,— что и впредь, для пользы дла, земство будетъ идти по тому же пути, пути закона, и, слдовательно, найдетъ полное содйствіе администраціи.

‘Нын вы, милостивые государи,— продолжалъ губернаторъ посл короткой паузы,— созваны въ экстренное собраніе для обсужденія наиболе важной задачи земства — обезпечить продовольствіе сельскаго населенія губерніи, которое, вслдствіе плохаго урожая, нуждается въ скорой и ршительной помощи. Губернская земская управа для этой именно цли исходатайствовала у правительства средства для проведенія желзной дороги отъ А… до Б… Дорога эта дастъ возможность нуждающемуся населенію губерніи заработать средства для существованія, сдлаетъ для нихъ нечувствительнымъ плохой урожай прошедшаго года и, кром того, дорога эта въ самомъ близкомъ будущемъ оживитъ нашъ край. Я считаю исходатайствованіе проведенія и разршенія скорой постройки дороги самою важною по своимъ послдствіямъ заслугой с—нской земской управы и особенно ея предсдателя, такъ какъ удачный исходъ этого дла, несомннно, принадлежитъ его превосходительству губернскому предводителю дворянства. Вы, господа, обсудите, какъ воспользоваться постройкою дороги для обезпеченія до будущей осени продовольствія нуждающагося населенія. Ваши постановленія, не выходящія изъ границъ закона, найдутъ полное содйствіе въ администраціи, но я съ своей стороны позволю обратить ваше вниманіе на нашу, приходящую годъ отъ года въ ветхость, городскую крпостную стну’.

За тмъ губернаторъ говорилъ около получаса объ этой стн. Онъ изложилъ довольно подробно исторію стны отъ начала ея постройки, за пятьсотъ лтъ назадъ, до нашихъ дней, указалъ на ея значеніе, какъ историческаго памятника и какъ грандіознаго украшенія города, и т. д., и въ заключеніе предлагалъ земскому собранію обсудить необходимость и важность ея исправленія, или реставрированія, что также дастъ работу нуждающемуся населенію губерніи. Все это было изложено обстоятельно, согласно съ наукой, высказано плавно и даже картинно, походило на лекцію, но все это страшно утомило гласныхъ и они отъ души похлопали, когда, наконецъ, губернаторъ кончилъ и въ заключеніе сказалъ, что, на основаніи ст. 81 Полож. о земск. учреж., онъ открываетъ экстренное собраніе.

— Я считаю долгомъ, какъ предсдатель губернскаго земскаго собранія,— началъ предводитель дворянства въ отвтъ губернатору,— выразить вашему превосходительству отъ лица всего собранія искреннюю признательность и благодарность какъ за лестную похвалу дятельности собранія и управы, такъ и за предложеніе обратить вниманіе на исправленіе крпостной стны. Собраніе всесторонне обсудитъ это предложеніе и, если найдетъ согласнымъ съ задачей земства поддерживать и реставрировать стну, имющую также и государственное значеніе,— тогда не преминетъ воспользоваться предложеніемъ вашего превосходительства.

Губернаторъ сдлалъ легкій поклонъ предводителю и гласнымъ и бодрою походкой удалился изъ собранія.

II.

Гласные услись вокругъ стола, а впереди ихъ помстился предсдатель и, въ качеств секретаря, гласный съ близорукими глазами, онъ же и секретарь дворянской опеки. Затмъ предсдатель прочелъ длинный докладъ о постройк земствомъ желзной дороги отъ А… до Б… Суть доклада заключалась въ томъ, чтобы дорогу строить самому земству безъ посредства огульнаго подрядчика. Правительство брало на себя доставку рельсъ и всего подвижнаго состава, а земству предоставлялось право произвести способомъ, какой оно найдетъ удобнылъ, земельныя работы, мосты, станціи, будки и уложить рельсы, при чемъ чертежи всего даются правительствомъ и имъ же назначаются инженеры. На первый годъ земство обязано непремнно съ 1-го мая начать земляныя работы, а всю дорогу окончить въ три года, получая 48 тысячъ за каждую версту.

— Наша забота состоитъ въ томъ,— продолжалъ предводитель посл прочтенія доклада,— чтобы постройкой желзной дороги дать возможность населенію губерніи заработать средства къ жизни, такъ какъ неурожай лишилъ населеніе этихъ средствъ, разорилъ населеніе въ конецъ: громадное большинство крестьянъ продало скотъ и почти все движимое имущество и, безъ возможности заработать средства, не можетъ поправиться до того, чтобъ имть возможность обработывать свои земли. Если мы сдадимъ постройку дороги огульному подрядчику, то хотя населеніе губерніи и получитъ возможность работой у него просуществовать годъ-другой, но оно не получитъ средствъ для поправленія своего разореннаго хозяйства: огульный подрядчикъ поведетъ дло на чисто-коммерческомъ основаніи, при которомъ работнику дается столько, сколько можно дать меньше, при громадномъ предложеніи рукъ въ работу…. Цна назначена правительствомъ высокая и мы могли бы, сдавъ подрядчику постройку оптомъ, выторговать въ пользу земства около милліона рублей, но распредленіе этого милліона, въ вид ссуды неимущимъ, будетъ капля въ мор,— это будетъ пять, даже три рубля на ревизскую семью губерніи. Напротивъ того мы избжали бы ошибочнаго распредленія и это распредленіе, при его правильности, будетъ въ пять разъ больше, если мы сами будемъ строить желзную дорогу. Земству не нужно барышей. Пусть вся сумма, назначенная правительствомъ на желзную дорогу, идетъ тому, кто будетъ трудиться при постройк, и пусть не получитъ нсколько милліоновъ оптовый подрядчикъ!… Мы разложили постройку на три года съ тмъ, чтобы земляныя работы перваго года, какъ наиболе простыя, дали возможность убдиться земству, по силамъ ли ему эта задача, и если нтъ, тогда мы можемъ перейти къ оптовому подрядчику. Мы бы предлагали мстнымъ помщикамъ и гласнымъ разобрать постройку полотна по нскольку верстъ, кто сколько можетъ, по цн 1 р. 50 к. отъ куб. саж., дерновки по 35 к. за квадр. саж. и канавы по сторонамъ по 75 к. за квадр. сажень…. Дворянство, милостивые государи, мстные землевладльцы, должны первые придти на помощь земству въ его заботахъ объ избавленіи отъ голода населенія губерніи! Они всегда стояли впереди всхъ сословій тамъ, гд нужна была помощь государству, а избавленіе отъ разоренія, отъ превращенія въ нищихъ населенія цлой губерніи — разв это не помощь всему государству? Дворянство губерніи знаетъ народъ губерніи, знаетъ его нужды — и оно первое должно помочь государству въ ослабленіи голода губерніи!

Такъ окончилъ рчь предводитель, при чемъ въ голос его слышалась искренняя горячность и увлеченіе, и затмъ просилъ гласныхъ высказать свое мнніе.

III.

Первымъ началъ говорить тотъ пожилой гласный, который предъ началомъ собранія косо посматривалъ по сторонамъ.

— Что неурожай и голодъ существуетъ, что народъ разоренъ, это — фактъ. Вопросъ — какъ помочь бд? Управа выработала проектъ постройки дороги во вкус построекъ Луи Блана въ 1848 году во Франціи и, наврно, съ результатами такими же, какъ во Франціи, то-есть съ потратою громадныхъ денегъ и съ нулевою помощью для населенія. Не большее или меньшее количество рублей, попавшее въ руки крестьянъ, важно, а важно употребленіе этихъ рублей. Сотни рублей въ рукахъ дурака, пьяницы, неуча такъ же пропадутъ безслдно, какъ и десятки и единицы рублей!… Единицы рублей приведутъ еще къ меньшему вреду, чмъ сотни: сотни могутъ окончательно превратить нашего недалекаго крестьянина въ ни на что негодную, разслабленную дрянь. Важно общее положеніе крестьянъ, которое привело и къ голоду теперь, и приведетъ къ окончательному разоренію въ будущемъ. Пусть управа сдастъ огульному подрядчику постройку дороги, развяжетъ себ руки и лучше займется выработкой проекта для крестьянъ вообще. Прежде не было такого разоренія въ народ,— теперешняя воля создала его. Исправить то, что создано волей, исправить для блага крестьянъ и Россіи — вотъ задача дворянства и земства, а не постройка желзной дороги!

Посл этого вступленія ораторъ вдался въ подробности. Онъ приводилъ въ примръ прошлое Россіи, когда родина могла легко пережить и продолжительное междуцарствіе, и разореніе отъ нашествія двунадесяти языковъ въ 1812 году, и погромъ крымской войны, онъ приводилъ подробныя данныя, неоспоримо доказывающія грандіозное развитіе въ народ посл воли пьянства, воровства, грабительства и поджоговъ, что все вмст и привело крестьянъ къ голоду въ настоящемъ и неминуемо приведетъ въ окончательной гибели въ будущемъ, онъ доказывалъ…. Но скажемъ только, что ораторъ говорилъ съ жаромъ, что рчь его была отрывиста и что, несмотря на нсколько комическіе жесты оратора, собраніе съ большимъ вниманіемъ выслушало его.

— Къ чему, уважаемый едоръ Романовичъ, намъ брать въ примръ Францію съ Луи Бланомъ?— началъ Рымнинъ.— Вопросъ гораздо проще: что выгодне для рабочаго, когда хозяинъ развитой, умный, честный человкъ,— или когда, напротивъ, человкъ недалекій, узкій, заботящійся только о своихъ выгодахъ, смотрящій на рабочаго какъ на лопату, топоръ или тачку, которые должны только сдлать извстную работу, а посл того хоть пропади — все равно? Я думаю, что и уважаемый едоръ Романовичъ согласенъ, что желательно, для пользы рабочихъ, честныхъ хозяевъ, а не кулаковъ. Управа предлагаетъ строить дорогу безъ посредства кулаковъ, предлагаетъ всмъ честнымъ и интеллигентнымъ людямъ губерніи быть руководителями народа при постройк дороги — и вопросъ ясенъ для разршенія настоящаго собранія. Если собраніе найдетъ возможнымъ взять на себя великій и вполн достойный земства, въ этомъ случа, трудъ быть подрядчиками, то постройка дороги будетъ производиться управою самой, если же собраніе найдетъ это не по силамъ, недостойнымъ себя,— дорога будетъ сдана подрядчику, со всми отъ того послдствіями: малымъ заработкомъ для рабочаго, большимъ барышомъ для огульнаго подрядчика, а для земства опять думать и изыскивать средства, какъ поправить бдствіе и разореніе губерніи. Что же касается до выработки проектовъ объ измненіи положенія крестьянъ вообще, то никто не мшаетъ составить оные и предлагать подвергнуть ихъ разсмотрнію въ земскихъ собраніяхъ, если это будетъ разршено нашимъ предсдателемъ….

Рымнинъ говорилъ громко, просто, не жестикулируя руками. Видно было, что онъ возражалъ предыдущему оратору только для того, чтобы побудить собраніе не отдаляться въ сторону отъ главнаго дла.

— Мн кажется, что Дмитрій Ивановичъ не понялъ едора Романовича. едоръ Романовичъ говоритъ, что ничмъ не поможешь голоду, что заработокъ — какъ въ рубль въ мсяцъ, такъ и въ десять, двадцать рублей — крестьянинъ пропьетъ и будетъ продолжать голодать, что чмъ больше онъ получитъ, тмъ хуже,— скорй сопьется до…. полагать надо, до смерти,— ergo, дорогу нужно отдать подрядчику….

Это сказалъ одинъ изъ гласныхъ во фрак, сказалъ самымъ серьезнымъ голосомъ и размахивая руками, какъ едоръ Романовичъ, и это каррикатурно-ясное резюме рчи перваго гласнаго вызвало улыбку у большинства собранія.

— Я не думаю, чтобы нашъ крестьянинъ былъ пропойца, но, съ другой стороны, не думаю, чтобы мы, дворяне, могли приниматься за дло подрядчиковъ,— началъ одинъ изъ гласныхъ большинства довольно сиплымъ голосомъ и смотря внизъ.— Всякое дло требуетъ знанія, подготовки,— и дворяне въ роли подрядчиковъ, не будучи къ тому подготовлены, не имя опыта въ этомъ дл, принесутъ не пользу, а вредъ рабочимъ. Рабочій пойметъ наше незнаніе дла, потеряетъ уваженіе къ намъ и къ длу, не будетъ слушать насъ и будетъ обманывать на каждомъ шагу. Мн кажется, что самое лучшее будетъ, если управа выторгуетъ сколько можно у подрядчика, устроивъ гласные торги, распредлитъ сколько можно правильно этотъ милліонъ, или даже боле, между пострадавшими, а подрядчика обяжетъ принимать исключительно рабочихъ нашей губерніи, такъ что и на дорог что-либо заработаетъ крестьянинъ, да и ссуду получитъ…. Я полагаю, что это — единственное средство дать крестьянину нашей губерніи прокормиться до осени.

— Я тоже того мннія, что лучше сдать постройку дороги оптовому подрядчику,— началъ другой гласный изъ большинства.— Если управа того мннія, что только мы, землевладльцы, можемъ честно и справедливо отнестись къ рабочему, то нужно сознаться, что мы мало или лучше совсмъ не подготовлены къ роли подрядчика,— въ этой роли мы можемъ только повредить и себ, и рабочимъ. Своимъ незнаніемъ дла, какъ справедливо выразился Василій Алексевичъ, мы избалуемъ рабочаго до непослушанія, а себ принесемъ вредъ тмъ, что поплатимся своимъ карманомъ, такъ какъ кубикъ земляной работы обойдется намъ не въ полтора рубля, а въ два и боле рублей.

И гласные большинства начали говорить одинъ посл другого. Они были плохіе ораторы: ихъ рчи были коротки, безъ горячности и увлеченія, сводились на вопросъ: ‘съумемъ ли, выгодно ли’, и походили скоре на разговоръ въ товарищескомъ кружк, а не на пренія въ земскомъ собраніи отъ цлой губерніи. Но изъ ихъ разговоровъ ясно обнаружилось слдующее: 1) что ихъ пугаетъ незнаніе подряднаго дла, 2) что отъ ихъ незнанія можетъ быть убытокъ и для земства, и для крестьянъ, и для нихъ самихъ, 3) что цна, назначеннная управой за работу, очень низка и 4) что милліонъ — большія деньги и что страшно рисковать, теряя отъ риска этотъ милліонъ.

На вс эти страхи и опасенія отвчалъ Кречетовъ. Онъ началъ неувренно, не громко и растягивая слова, но затмъ голосъ его длался все громче и громче, слова вязались плавно одно за другимъ и въ нихъ начало слышаться внутреннее увлеченіе оратора.

— Тмъ, кто самъ завдуетъ своимъ хозяйствомъ, кто управлялъ самъ своимъ имніемъ,— нечего страшиться своего незнанія. Въ земляной работ, какъ и въ работ молотьбы, вспашки, косьбы, требуется только присмотръ, вниманіе въ рабочему и довріе къ нему, при хорошемъ уход за нимъ. Каждый изъ насъ испыталъ, какъ, на первыхъ порахъ хозяйства, работникъ училъ хозяина-помщика, сознавалъ ясно его незнаніе хозяйства, но не надувалъ и не смялся надъ нашимъ незнаніемъ, а училъ насъ своимъ примромъ, если только видлъ любовь, ласку и вниманіе къ себ. Не дворянству, не помщикамъ, первому сословію въ государств по развитію, пугаться незнанія: намъ всмъ очень легко и безъ всякихъ жертвъ усвоить скоро и хорошо всякое дло и похитре земляныхъ работъ, если только будетъ охота и энергія, если только мы ясно сознаемъ, что трудъ нашъ въ этомъ случа — трудъ на общую, государственную пользу. Разв мелкіе подрядчики, которые часто даже грамоты не знаютъ, умютъ соображать, знаютъ вычислить боле, чмъ любой изъ насъ? А у этихъ неучей, только пристально смотрящихъ за рабочимъ, работа идетъ хорошо, несмотря даже на то, что рабочій у нихъ и недостъ, и, сплошь и рядомъ, бываетъ обсчитанъ. Русскій крестьянинъ уметъ скоро и хорошо приспособиться къ работ, которую онъ длаетъ въ первый разъ, добродушіе и благодарность его не имютъ границъ при внимательности и любви къ нему,— и не нелюбовь, не насмшку, а слезу благодарности увидимъ мы, помщики, на глазахъ крестьянъ, если примемся за подрядное дло, если положимъ въ него свой трудъ и искреннюю охоту…

Эта часть рчи Кречетова производила бодрящее впечатлніе на большинство собранія. Это большинство уже нсколько лтъ жило въ глуши своихъ имній и оно очень хорошо знало справедливость словъ Кречетова, что любовію, вниманіемъ и довріемъ въ русскому рабочему можно сдлать съ нимъ все. Затмъ Кречетовъ привелъ длинный рядъ чиселъ, доказывающихъ, что за 1 р. 50 к. отъ кубической сажени можно работать съ выгодою, не обижая рабочаго. Обыкновенно платятъ на желзной дорог рабочему 9 рублей въ 24 рабочихъ дня въ мсяц, при стоимости его продовольствія 6 р., итого 15 р., а рабочій вырабатываетъ среднимъ числомъ минимумъ 0,75 куб. саж., слдовательно въ 24 рабочихъ дня выработаетъ 24X0,75=18X1,50=27 руб. Полагая на администрацію и инструментъ, а такой очень простъ, по 6 руб. на каждаго рабочаго,— слдовательно, для желающаго имть доходъ, оный будетъ по 6 руб. отъ человка въ мсяцъ, что, имя триста человкъ рабочихъ, составитъ около трехъ тысячъ чистаго дохода въ мсяцъ.

— Пусть не пугаетъ васъ эта цифра,— она согласна съ дйствительностію и ею объясняются т громадные капиталы, которые имютъ подрядчики желзныхъ дорогъ, начиная отъ Поляковыхъ, Губониныхъ, Варшавскихъ, Фридландовъ, Горвицевъ и кончая самыми мелкими подрядчиками, которые изъ ничего имютъ милліоны, кром только рабочаго, котораго обсчитывали и обворовывали и на харчахъ, и на работ, и на уплат его скуднаго заработка….

Такъ закончилъ эту часть рчи Кречетовъ. Основанная, какъ казалось, на неоспоримыхъ данныхъ, она шевелила чувство наживы, завлекала не очень богатыхъ и даже богатыхъ, такъ какъ желаніе заработать солидный кушъ, и при исполненіи долга гражданскаго, было очень и очень заманчиво для всхъ. Затмъ Кречетовъ перешелъ къ послдней части рчи, гд доказывалась необходимость передовому сословію губерніи выступить на помощь меньшей братіи не въ роли благотворителя, раздавателя милостыни или распредлителя правительственной ссуды, а въ роли руководителя, перваго товарища по длу. Онъ закончилъ свою рчь такъ:

— Извстна ли вамъ, милостивые государи, истинная причина голода нашей губерніи? Я позволю себ сказать вамъ о причин голода не мое личное заключеніе о немъ, а приведу мнніе о причин голода нашей губерніи такого консервативнаго органа печати, какъ Московскія Вдомости. Вотъ что пишутъ въ орган Михаила Никифоровича о голод нашей губерніи: ‘Не одн жары, отсутствіе дождя и другія климатическія условія и почвенныя вліянія были причиною голода. Одною изъ причинъ голода,— если не самою главною,— былъ недостатокъ смянъ для посва, купить которыя мало кто имлъ возможность по тмъ высокимъ цнамъ, которыя существовали въ начал весны прошлаго года. Не имя возможности купить смянъ, крестьяне удержались однако отъ полученія въ ссуду хлба, назначеннаго для выдачи имъ въ пособіе: горькій опытъ прежнихъ выдачъ, ложившійся на нихъ такою продолжительною тяжестью, сказался и теперь, да и сверхъ того сильнымъ затрудненіемъ для многихъ представлялась необходимость совершить дальнюю поздку,— за полученіемъ выдачи приходилось здить за 60—80 верстъ, и это чтобы получить 15 фунтовъ на душу. И вотъ, чтобы какъ-нибудь добыть денегъ, крестьянинъ закладывалъ одежду, продавалъ послднюю корову и оставлялъ только несчастную, голодную лошадь. Богатые крестьяне и помщики,— были къ сожалнію такіе,— скупали хлбъ и раздавали его въ займы нуждающимся, по обыкновенію, на тяжкихъ для занимающаго условіяхъ: въ счетъ процентовъ заемщики отбывали нелегкую работу или обязывались возвратить вдвое противъ занятаго ими. И, несмотря на все это, крестьяне не брали однако хлба, назначеннаго въ ссуду. Нашъ крестьянинъ доврчиво относится къ своему брату и помщику, несмотря на безсовстную эксплуатацію, чмъ къ какому-либо правительственному учрежденію. И въ настоящемъ случа крестьянина пугало то, что ему приходилось имть дло съ казной: ему казалось, что, въ случа новаго неурожая, съ него будутъ требовать возврата вдругъ, сполна, взятаго въ ссуду хлба, а при несостоятельности будутъ продавать послднюю лошадь, соху, борону, какъ это и было уже’.

— Такъ именно пишутъ Московскія Вдомости,— продолжалъ Кречетовъ посл прочтенія выдержки изъ газеты,— и вы знаете, что въ ихъ словахъ — одна правда. Вдь эта правда и подала мысль нашему собранію, въ прошломъ году, ходатайствовать передъ правительствомъ объ утвержденіи нкотораго минимума въ крестьянскомъ хозяйств, который долженъ быть неприкосновененъ и не долженъ подлежать продаж, при какихъ бы то ни было условіяхъ. Будетъ ли уважено наше ходатайство — это вопросъ, но вслдствіе такихъ грустныхъ обстоятельствъ у многихъ крестьянъ уже теперь нтъ ни лошади, ни коровы, и они положительно лишены средствъ въ прокормленію себя и семьи. ‘Дти и вся семья такихъ несчастныхъ пошли по міру’, говорятъ дале Московскія Вдомости…. И вотъ при такихъ условіяхъ теперь, въ март мсяц, предлагаютъ опять сдлать ссуду крестьянамъ по нскольку рублей изъ милліона, который можно будетъ выторговать отъ оптоваго подрядчика желзной дороги…. Если мы дадимъ нашимъ крестьянамъ заработать по 9 рублей въ мсяцъ, если мы выдадимъ имъ въ задатокъ около 30 руб. или даже около 20 руб., то этимъ облегчимъ на первыхъ же порахъ въ пять разъ боле всякой ссуды, которая, кром того, никогда не можетъ быть равномрна и правильна, какъ всякая милость, подачка. Въ конц работы, или даже въ август или сентябр, крестьянинъ-работникъ земской желзной дороги получитъ опять рублей двадцать,— это при скудной подрядческой плат, но безъ ихъ плутней и надувательствъ, если же мы, дворяне, передовое сословіе голодной губерніи, земскіе дятели, которыхъ т же крестьяне съ довріемъ выбрали отъ себя, если мы положимъ всю нашу энергію, трудъ и знаніе народа на дло постройки желзной дороги, заинтересуемъ крестьянъ отрядною работой отъ кубика, при вниманіи къ его нуждамъ, при забот о его продовольствіи,— онъ заработаетъ не 9 рублей, а 15—20 руб. въ мсяцъ, и дастъ не убытокъ, а барышъ намъ, его добросовстнымъ руководителямъ. Справтесь съ урочнымъ положеніемъ, посмотрите на профиль желзной дороги, припомните величину рабочаго дня, спросите подрядчиковъ, посмотрите печатные ихъ отчеты — и вы увидите и убдитесь, что при плохомъ продовольствіи рабочій вырабатываетъ легко въ день отъ одной до полутора куб. саж. Платя ему 90 коп. отъ куба, онъ получитъ въ 24 рабочихъ дня отъ 22 до 33 руб. сер., а намъ останется на его харчи и администрацію отъ 14 до 21 рубля. Кажется, что даже людямъ мало знакомымъ съ работой будетъ ясенъ хорошій остатокъ отъ этихъ рублей. Мы заработаемъ наврно! Но допустимъ даже, что мы не понесемъ только убытковъ, но, вдь, за то мы дадимъ заработать голодному, разоренному крестьянину, мы прокормимъ его, при этомъ заработк, хорошо, онъ вспомнитъ нашу заботу о немъ и скажетъ намъ великое спасибо. Намъ жить съ нимъ придется долго, его здоровье и хорошее положеніе важно для насъ, землевладльцевъ, его спасибо — успхъ нашего хозяйства, его проклятіе и нищета — разореніе и нашего хозяйства!… Мы знаемъ, какъ намъ, помщикамъ, хорошо имть дло съ солиднымъ, небднымъ крестьяниномъ и какое горе — съ голоднымъ, безсильнымъ, подавленнымъ крестьяниномъ. Не только нашъ долгъ, какъ передового сословія государства, но и нашъ интересъ, какъ землевладльцевъ, сдлать все зависящее отъ насъ для, поправленія крестьянъ въ теперешнемъ ихъ жалкомъ положеніи. Что же лучшее можно придумать, какъ воспользоваться постройкою желзной дороги, строить ее безъ посредства кулаковъ-подрядчиковъ, а при посредств насъ — передоваго сословія, дворянъ и земскихъ дятелей, постигнутой голодомъ губерніи.

Онъ говорилъ около часа. Когда онъ кончилъ, среди гласныхъ раздалось хлопанье. Публика послдовала ихъ примру и вся зала огласилась хлопаньемъ и криками ‘браво’. Кречетовъ устало опустился на стулъ, онъ былъ теперь очень красивъ: глаза горли увлеченіемъ, въ лиц не было и слда брюзгливости и надутости. Катерина Дмитріевна пристально и съ любовію смотрла на него. Она готова была броситься къ нему и крпко-крпко пожать ему руку, но Кречетовъ не видлъ этого,— его окружили и поздравляли гласные.

IV.

Чрезъ нсколько минутъ предсдатель зазвонилъ, гласные услись на мста и въ зал опять водворилась тишина.

— Дормидонтъ Николаевичъ! кажется, вамъ угодно говорить?— обратился предсдатель къ одному изъ гласныхъ большинства, коренастому и съ открытымъ, симпатичнымъ лицомъ.

— Я очень благодаренъ уважаемому князю Гавріилу Васильевичу,— началъ ужасно громкимъ голосомъ Дормидонтъ Николаевичъ,— что онъ поставилъ вопросъ о нашемъ участіи въ постройк дороги на выгодности для насъ этого условія, а не на чувств долга, дворянскихъ обязанностяхъ и тому подобныхъ очень громкихъ фразахъ, съ которыхъ, однако, шубы не сошьешь. Я того мннія, что благими намреніями адъ умощенъ или, какъ говорятъ французы, il y a loin du projet l’excution,— и только выгодность должна быть гарантіей нашего участія и успха въ дл постройки: выгодность для насъ и выгодность отъ насъ для крестьянъ-рабочихъ. Безспорно, что мы не будемъ кулаками, что рабочій будетъ имть хорошее продовольствіе, не будетъ общипанъ и обворованъ, что онъ заработаетъ при насъ гораздо боле, чмъ отъ подрядчика-кулака, даже и при милліонной ссуд земству отъ оптоваго подрядчика. Согласенъ и съ тмъ, что если мы и не умне кулаковъ, то все-таки не хуже ихъ справимся съ подряднымъ дломъ. Но является другой вопросъ: не приведемъ ли мы въ разореніе наше собственное хозяйство, если отдадимъ себя постройк, а свое хозяйство вручимъ стороннимъ рукамъ? Я имю въ виду тхъ землевладльцевъ, которые сами завдываютъ своимъ имніемъ, сами хозяйничаютъ и которыхъ участіе въ постройк наиболе важно, какъ людей знающихъ толкъ въ работ, умющихъ распорядиться, знающихъ народъ. Тхъ, которые сдали имніе въ аренду, которые свободны отъ личнаго веденія хозяйства, немного — одинъ, два и только, согласныхъ участвовать въ постройк, большинство такихъ помщиковъ живутъ далеко отсюда, и эти господа не прідутъ и не станутъ участвовать въ работ дороги ни при какомъ величіи ея, наличные же члены этого класса дворянъ не будутъ работать дороги, какъ потому, что держатся другихъ взглядовъ на голодъ и на крестьянство, такъ и потому, что, имя средства, мало приготовлены для труда. Вотъ я и спрашиваю, мн и кажется, что для тхъ землевладльцевъ, участіе которыхъ наиболе важно и полезно и которые сами ведутъ свое хозяйство,— не грозитъ ли разореніе ихъ хозяйству, если они бросятъ личный присмотръ за хозяйствомъ на постройку желзной дороги, и покроютъ ли барыши отъ постройки убытки хозяйства?… Я бы желалъ слышать обстоятельный отвтъ, такъ какъ самъ принадлежу къ подобнымъ людямъ, боюсь участвовать въ постройк изъ опасенія повредить своему хозяйству, порядокъ и благосостояніе котораго стоили мн многихъ трудовъ, хлопотъ и даже жертвъ. Лишиться всего этого я бы не желалъ при самыхъ величественныхъ самопожертвованіяхъ я требованіяхъ чувства долга дворянства, перваго передоваго сословія, и тому подобныхъ красивыхъ словахъ, съ которыхъ, повторяю еще разъ, шубы не сошьешь.

Эта рчь коренастаго гласнаго, произнесенная чуть не громовымъ голосомъ и сопровождаемая очень выразительною жестикуляціей и очень строгими посматриваніями въ сторону тхъ, надъ которыми рчь какъ бы подтрунивала,— показалась большинству гласныхъ очень серьезной и затрогивающей очень важный для нихъ вопросъ, она какъ бы охлаждала каждаго изъ нихъ отъ увлеченія богатыми выгодами отъ постройки дороги и каждому изъ нихъ представлялась неминуемая возможность разоренія собственнаго имнія, если будетъ брошенъ личный присмотръ за нимъ.

‘Что-то скажетъ на это нашъ Красный Птушокъ?’ — думалъ потомъ почти каждый изъ нихъ, посматривая на Кречетова.

А Кречетовъ энергично поднялъ волосы на голов, всталъ и внятно и горячо, но не громко, сказалъ:

— Вопросъ уважаемаго Дормидонта Николаевича — чисто личный. Отвчать на него можно только зная положеніе каждаго, кто предложитъ подобный ему вопросъ, и я позволю себ сказать нсколько словъ, лично относящихся къ уважаемому Дормидонту Николаевичу. Это было лтъ пять-шесть назадъ. Стояла весна. Дормидонтъ Николаевичъ только-что началъ тогда приводить свое имніе въ порядокъ, а надъ всми нами носилась гроза возмущенія Польши, революціонныхъ поджоговъ и громкій набатъ Михаила Никифоровича, ‘макающаго перо въ разумъ’. Я былъ тогда сосдомъ Дормидонта Николаевича и часто бывалъ у него. Я любовался, какъ онъ, считая возмущеніе Польши за безсмысленную барскую затю, а революціонные пожары — за сплетни пустыхъ головъ, энергичной съ упорнымъ трудомъ приводилъ въ порядокъ имніе, доставшееся ему въ сильно-разоренномъ вид. И вотъ, въ это время, когда еще и крестьянскій вопросъ не былъ окончательно ршенъ, Дормидонтъ Николаевичъ получаетъ письмо, въ которомъ его увдомляли, что его дальняя родственница, молодая двушка, больна и, потерявъ мать, безъ родныхъ и близкихъ, лежитъ въ Варшав въ больниц. Дормидонтъ Николаевичъ, не задумываясь долго, оставилъ хозяйство, а оно далеко не было тогда въ такомъ порядк, какъ теперь, и похалъ въ Варшаву съ женой. Они прожили въ Варпщв почти полгода, возвратились назадъ съ выздороввшей дальнею родственницей, и, какъ онъ самъ тогда передавалъ, нашелъ свое хозяйство въ порядк и работа въ немъ не была пріостановлена… Пусть извинитъ меня Дормидонтъ Николаевичъ за личное мое воспоминаніе о личномъ его дл,— я сказалъ правду… Больше я ничего не могу сказать на его вопросъ, кром разв тхъ фразъ, которыя такъ не нравятся Дормидонту Николаевичу. Пусть проститъ онъ, но мн кажется, что голодъ и разореніе крестьянъ нашей губерніи не мене близки ему и всмъ намъ, дворянамъ и землевладльцамъ, чмъ больная дальняя родственница, которую Дормидонтъ Николаевичъ никогда даже не видлъ, но для которой онъ не колеблясь покинулъ хозяйство на цлые полгода. Тогда Дормидонтъ Николаевичъ нашелъ свое имніе въ полномъ порядк, и я думаю, что онъ найдетъ его въ такомъ же порядк и теперь, если, внявъ голосу гражданина родины, онъ будетъ участвовать въ постройк желзной дороги для уничтоженія голода въ народ губерніи. Noblesse oblige, Дормидонтъ Николаевичъ!

Въ рчи Кречетова было такъ много задушевности и какъ бы братской раздражительности, что когда онъ кончилъ, то вс гласные, съ улыбкой одобренія въ лиц, съ горячею любовью въ глазахъ смотрли на него и соглашались, что тотъ изъ нихъ, кто окончательно не можетъ покинуть хозяйства, тотъ пусть и не участвуетъ въ постройк дороги, а у кого порядокъ въ имніи заведенъ, тотъ смло можетъ рискнуть попытать счастіе заработать порядочный кушъ денегъ на дорог, въ чемъ не сомнвался и самъ Дормидонтъ Николаевичъ. Да и наконецъ разв дорогу за тысячу верстъ отъ имнія строить приходится?— Совсмъ нтъ, и можно будетъ всякій праздникъ побывать въ имніи, а у кого есть жена, мать, братъ или даже хорошій староста, то и совсмъ можно только въ посвъ, снокосъ, да во время жатвы навернуться въ имніе,— и все будетъ, Богъ дастъ, въ порядк.

Какъ жаль, что Кречетовъ, увлеченный желзною дорогой и способомъ ея постройки, забылъ о присутствіи въ собраніи Катерины Дмитріевны, не подошелъ теперь къ ней и не попросилъ окончательнаго отвта на свое объясненіе въ любви къ ней. Она пристально смотрла на него и взглядъ ея былъ полонъ благодарности, уваженія, доврія, любви и ласки къ нему, онъ самъ былъ теперь такъ естествененъ, безъ малйшей надутости и брюзгливости въ лиц, что, подойди онъ теперь и попроси отвта, можетъ-быть глаза Катерины Дмитріевны сверкнули бы огнемъ страсти къ нему и изъ устъ ея слетло бы такъ дорогое для Кречетова ‘да, люблю’. Но онъ увлекся дорогою, онъ позабылъ о присутствіи въ собраніи Катерины Дмитріевны, онъ не подошелъ къ ней и… Жаль, очень жаль, что не подошелъ,— можетъ-быть тогда бы не разыгралось много дурнаго надъ недурнымъ, но много уже испытавшимъ княземъ Король-Кречетовымъ.

Дальнйшихъ охотниковъ произноситъ рчи въ собраніи не оказалось и предсдатель прервалъ засданіе на полчаса, чтобы дать время гласнымъ окончательно столковаться предъ началомъ баллотировки. И гласные, дйствительно, громко и горячо принялись столковываться, сгруппировавшись вокругъ Кречетова, Рымнина, губернскаго предводителя и Дормидонта Николаевича. Изъ публики многіе начали уходить и въ числ уходившихъ были Софья Михайловна съ падчерицей и со Львовымъ, Вороновымъ и Орцкимъ. У самаго выхода ихъ встртилъ Кожуховъ, который появился среди публики одновременно со входомъ въ собраніе губернатора. Онъ все время сидлъ въ самомъ послднемъ ряду стульевъ и только теперь раскланивался съ выходившими знакомыми дамами и ихъ кавалерами.

По возобновленіи засданія, предсдатель резюмировалъ рчи всхъ ораторовъ и предложилъ на баллотировку только одинъ вопросъ: строить ли дорогу отъ А… до Б… губернской управ, какимъ она найдетъ наиболе удобнымъ способомъ, но безъ посредства огульнаго подрядчика,— или же сдать съ торговъ постройку дороги огуляному подрядчику?

Баллотировка была произведена открыто и дала громадное большинство за постройку дороги самою управой.

Затмъ предсдатель прочелъ заявленіе многихъ землевладльцевъ, не бывшихъ гласными и потому не присутствовавшихъ въ собраніи, но изъявлявшихъ желаніе участвовать въ постройк дороги, если сооруженіе оной будетъ производиться земствомъ безъ посредства огульнаго подрядчика. Заявленіе было подписано крупными землевладльцами всхъ трехъ губерній, чрезъ которыя проходила дорога, и они вс вмст брались сооружать земляное полотно боле чмъ на шести стахъ верстахъ дороги. Почти вс гласные большинства собранія также изъявили желаніе участвовать въ постройк землянаго полотна дороги на большемъ или меньшемъ числ верстъ, смотря по средствамъ каждаго, жадности къ нажив и энергіи къ длу избавленія народа губерніи отъ голода.

Засданіе закрыто было въ шесть часовъ. При конц долго разговаривали о подробностяхъ и частностяхъ постройки, причемъ предводитель, Кречетовъ и Рымнинъ — оказались большими знатоками въ строительномъ искусств и очень легко разршали массу вопросовъ, касавшихся постройки дороги. Нужно сказать правду, что хотя ни одинъ изъ трехъ знатоковъ не только никогда самъ не занимался строительствомъ, но и никогда не присутствовалъ при постройк дорогъ,— они изъ распросовъ и изъ книгъ съумли уловить суть дла и ихъ отвты были толковы и даже практичны.

Въ конц концовъ было ршено собраніемъ: 1) Если земляныя работы перваго года будутъ убыточны для неопытныхъ строителей-землевладльцевъ, тогда постройку дороги сдать огульному подрядчику. 2) Губернская управа съ завтрашняго же дня должна раздлить профиль землянаго полотна дороги между желающими участвовать въ постройк, руководствуясь, чтобы каждому участвующему приходилось работать на дорог по возможности вблизи его имнія. 3) Вс участвующіе въ постройк должны, не позже какъ чрезъ недлю, внести залоги въ управу и немедленно же энергично готовиться къ длу, чтобы непремнно перваго мая на участк каждаго строителя служился молебенъ и приступлено было къ работ. Кром того, для большей гарантіи успха дла, вс строители поршили собираться вечерами у Кречетова и сообща выработать одну для всхъ программу найма рабочихъ, устройства администраціи, закупки и заготовки матеріаловъ и т. д.

Затмъ вс разошлись изъ собранія въ самомъ прекрасномъ настроеніи, которое сообщилось даже и тмъ немногимъ гласнымъ, которыхъ взглядъ на голодъ и на постройку дороги прекрасно былъ переданъ ораторомъ, говорившимъ первымъ въ собраніи. Горячность, энергія и толковость, съ которой принялось большинство собранія за новое дло, невольно заставляли и этихъ противниковъ постройки дороги земствомъ добродушно улыбаться и снисходительно-ласково говорить: ‘Давай вамъ Богъ успха, господа’!

ГЛАВА III.
Посл засданія экстреннаго с—нскаго губернскаго земскаго собранія.

Madame и mademoiselle Рымнины и ихъ кавалеры, оставивъ залу дворянскаго собранія, прохаживались по аллеямъ городскаго сада. Впереди шла Катерина Дмитріевна, со Львовымъ и Вороновымъ по бокамъ, а сзади — Софья Михайловна, съ Орцкимъ и Кожуховымъ, тоже по бокамъ. Орцкій острилъ и потшался надъ всмъ собраніемъ, надъ Кречетовымъ, элегантнымъ гласнымъ, надъ предсдателемъ и даже надъ Рымнинымъ и самимъ губернаторомъ.

— О, да!— говорилъ онъ.— Мн просто смшно, когда представитель администраціи, полный генералъ, начальникъ губерніи, фигурируетъ въ роли перваго министра, воображая, что онъ читаетъ тронную рчь императора Наполеона предъ законодательнымъ собраніемъ. О, да! Этотъ историческій докладъ объ исторической стн будетъ, наврно, достояніемъ исторіи о начал нашего парламентаризма…

— Браво, monsieur Орцкій! Вы не шутя разсержены земствомъ?… Я первый разъ слышу отъ васъ такую длинную и полную злой ироніи рчь. Браво, браво!— говорила улыбаясь Софья Михайловна.

— Мн только смшно, Софья Михайловна. О, да! Безъ году недля, какъ уничтожила верховная власть крпостное право, кнутъ и клеймо, и вдругъ у насъ уже усплъ образоваться парламентаризмъ! Пахнетъ конституціей въ зал благороднаго собранія!

— Право, вы несправедливы и безвинно осуждаете земство. Мы только-что оставили собраніе и разв тамъ было при насъ что-либо возмутительное, достойное такой злой критики, какъ ваша? Нтъ, вы — злы и несправедливы! Петръ Ивановичъ, неужели и вы раздляете мннія monsieur Орцкаго?— обратилась Софья Михайловна въ Кожухову. Она прекрасно усвоила себ привычку со всми и обо всмъ говорить совершенно индифферентно, и теперь съ беззаботной улыбкой предлагала вопросы и выслушивала возраженія не какъ женщина, мужъ которой земскій дятель, а какъ свтская барыня, умющая каждому разговору придать изысканную вжливость и милую веселость аристократическихъ гостиныхъ.

— Почти, Софья Михайловна,— совершенно спокойно и еще боле гортаннымъ голосомъ отвчалъ Кожуховъ.— Мн странно, что предсдатель, такой умный и разсудительный человкъ, не воспользовался, недавно предоставленнымъ ему, правомъ унимать черезчуръ горячихъ ораторовъ. Такихъ мнній объ администраціи, какія высказывалъ князь Король-Кречетовъ, нельзя допускать въ собраніи,— это ложь и глупость. Конечно, можно надъ этимъ смяться, но и становится грустно, вдь такъ говоритъ и это одобряетъ дворянство, опора престола и отечества!… Такъ говорятъ посл мягкой, гуманной, полной доврія и искренности, рчи начальника губерніи!… Это грустно.

— Но, господа, вы, кажется, позабыли, что Гавріилъ Васильевичъ говорилъ объ администраціи со словъ Московскихъ Вдомостей, Каткова же нельзя причислить къ глупцамъ и шутамъ!

— Чего не печатаютъ газеты, Софья Михайловна!… Катковъ не исключеніе,— отвтилъ Кожуховъ.— Онъ печатаетъ все, что пришлютъ ему предводители, а Кречетовъ читалъ выдержку изъ корреспонденціи нашего предводителя.

— Но скажите, правда ли это? Есть ли правда въ такомъ мнніи объ администраціи въ народ?— все также индифферентно спросила Софья Михайловна.

— Конечно, нтъ. Народъ благоговетъ передъ властію, и скажи власть слово — и отъ благороднаго дворянства не останется и слда… Но мн, право, нравится ихъ шутовское отношеніе къ постройк,— продолжалъ Кожуховъ боле мягкимъ голосомъ и съ слабою улыбкой на лиц.— Вы извините, Софья Михайловна, за рзкость, но я не причисляю Дмитрія Ивановича къ числу всхъ остальныхъ. Онъ уменъ, знающъ и только заблуждается въ своихъ товарищахъ,— онъ судитъ о нихъ по себ… Романъ Юрьевичъ, хотите пойдемъ на пари, что дворянская постройка дороги кончится громаднымъ скандаломъ?— закончилъ Кожуховъ, обращаясь къ Орцкому.

— Хорошо! Но я самъ за скандалъ, воровство, глупость, разореніе и проч. О, да! Я хочу предложить князю Король-Кречетову развить мысль о способности дворянъ съ крестьянами командовать войскомъ, управлять государствомъ и, безъ науки, найти точку опоры для Архимедова рычага.

— О, съ послднимъ князь справится!… Позволь ему — и онъ скоро перевернетъ весь міръ вверхъ дномъ, даже безъ точки опоры, которой просилъ Архимедъ для своего великаго научнаго рычага.

— Ха-ха-ха!— смялась Софья Михайловна, какъ бы вторя шутливому тону словъ Кожухова.

II.

А въ то же время Катерина Дмитріевна и ея кавалеры вели разговоръ совершенно о другомъ.

— Я не думаю, Катерина Дмитріевна, чтобы можно было когда-либо уничтожить бдность и неравенство на земл,— говорилъ Львовъ.— Кстати, я познакомился съ Могутовымъ и онъ удивилъ меня своими дльными сужденіями…

— Напримръ?— живо спросила Катерина Дмитріевна.

— Я говорилъ съ нимъ о многомъ и, между прочимъ, о голод нашей губерніи. Насъ было трое: я, онъ и еще Перехавшій. Вы не знаете, вроятно, этого оригинала, Катерина Дмитріевна?

— Нтъ,— отвтила она, смотря въ землю и внимательно вслушиваясь въ слова Львова.

— Это мой секретарь въ статистическомъ комитет,— поспшилъ познакомить Вороновъ.— Не глупый человкъ, но больной и до смшнаго увлекается всякой высокою чепухой.

— Это тотъ самый, что сидлъ рядомъ съ Могутовымъ въ собраніи?— спросила Катерина Дмитріевна, и когда Львовъ подтвердилъ ея предположеніе, она тихо добавила: — Какое у него печальное лицо.

— Ваша правда, Катерина Дмитріевна. У него, дйствительно, очень печальный видъ, а говоритъ онъ еще печальне, сильно въ носъ и либо злится, либо плачетъ… Такъ вотъ этотъ Перехавшій,— продолжалъ разсказывать Львовъ,— для уничтоженія голода предлагалъ устроить на земл всеобщее равенство. Я очень интересовался, будетъ ли Могутовъ поддерживать подобную утопію, и не мало удивился, когда услышалъ отъ него совершенно противоположное.

— Что же говорилъ Могутовъ?— опять поспшно спросила двушка.

— Онъ говорилъ, что нужно сперва образованіемъ приготовить людей къ равенству и только тогда уже думать и разговаривать о равномрномъ распредленіи богатства на земл. Онъ того мннія,— и я вполн согласенъ съ нимъ,— что сильная эксплуатація богатыми бдныхъ происходитъ только отъ неполнаго образованія первыхъ и совершеннаго невжества послднихъ…. Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко, но Могутовъ очень хорошо и очень убдительно доказывалъ это, такъ что даже упрямый Перехавшій согласился съ нимъ.

— А что вы говорили о литератур?— спросила Катерина Дмитріевна посл сравнительно долгаго молчанія, во время котораго Львовъ обмнялся съ Вороновымъ своими впечатлніями о нкоторыхъ новыхъ знакомыхъ въ город. Львова и Воронова не удивляли задумчивость и вопросы Катерины Дмитріевны: она еще очень молода, не знаетъ жизни, не иметъ твердыхъ убжденій, а потому и интересуется и задумывается надъ многимъ.

— О литератур зашелъ разговоръ по поводу того же голода,— началъ разсказывать Львовъ.— Перехавшій отвергалъ пользу отъ науки для бдныхъ. По его мннію, наука, искусство и литература служатъ только для удовлетворенія излишнихъ потребностей богатыхъ и для лучшей эксплуатаціи богатыми бдныхъ. Могутовъ опровергалъ это и доказывалъ, что, благодаря прогрессу науки, въ настоящее время самый послдній бднякъ живетъ лучше, чмъ сто или даже двадцать лтъ назадъ… Онъ такъ меня заинтересовалъ своими здравыми сужденіями, что мн захотлось самому подлиться съ нимъ своими мыслями. Я высказалъ ему свое недовольство современною литературой, ея безжизненностію, скукою, отсутствіемъ дарованій въ критик и поэзіи. Онъ вполн согласился со мной и объяснилъ все это тмъ, что у современнаго нашего общества нтъ ясной цли жизни, достойной для возбужденія творчества, а потому и при существованіи поэтовъ и дарованій даже въ большемъ числ, чмъ ихъ было прежде, они не даютъ такихъ блестящихъ твореній, какъ давали писатели прежняго времени. Прежде ясне были стремленія и цли нашего интеллигентнаго общества: уничтоженіе крпостнаго права, устройство суда гласнаго и свобода печатнаго слова,— были и люди, проводившіе все это въ жизнь. Этимъ возбуждалось творчество писателей, ими создавались опредленные типы, полные жизни, гуманности и любви, люди гибли и боролись за свою цль въ жизни,— являлась жизнь и борьба и въ романахъ, и писались увлекательныя, горячія критическія статьи по поводу этихъ романовъ. Теперь крпостнаго права нтъ, есть судъ гласный, есть хотя какая-нибудь свобода слова, и интересъ общества сосредоточенъ исключительно на приспособленіи себя къ новой обстановк жизни, какъ это длаетъ всякій человкъ на новой квартир. У нашего общества нтъ ясно сознанныхъ идеаловъ, а только есть неопредленныя желанія, которыя и изображаются нашими писателями въ каррикатурныхъ личностяхъ, въ род Марка Волохова и прочихъ героевъ Писемскаго, Клюшникова, Стебницкаго и другихъ писателей… Вообще онъ очень хорошо это доказалъ…

— Но вдь это грустно?— спросилъ я у него.— Какъ же быть безъ идеаловъ въ литератур и жизни?— продолжалъ разсказывать Львовъ посл короткой паузы.— Онъ отвтилъ, что учиться надо. Наука должна выработать цль жизни, направленіе работы, создать идеалъ. Идеалъ явится сперва въ головахъ единицъ, потомъ десятковъ и наконецъ тысячъ, и тогда его подмтятъ писатели-поэты, изобразятъ его въ образахъ и формахъ, доступныхъ для пониманія многихъ, а критика разъяснитъ эти образы. Тогда явится сама собою и борьба, и стремленіе для осуществленія этого идеала въ жизни… Но почему такихъ безъидеальныхъ временъ нтъ на Запад, нтъ въ Европ и Америк?— спросилъ я. А онъ отвтилъ, что и тамъ бываетъ то же самое, только тамъ все это не такъ рзко замтно. Такъ боле теплый климатъ, легче усвоиваются науки, не такъ тяжела борьба для воплощенія идеала въ жизнь,— и тамъ жизнь идетъ боле плавно, а не порывами, какъ у насъ. При порыв скоро устаютъ и продолжительно отдыхаютъ… Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко мысли Могутова, но я вполн раздляю его мнніе.

— Больше вы ни о чемъ не говорили?— спросила Катерина Дмитріевна, опять немного помолчавъ.

— Я высказалъ ему свое удивленіе о томъ, что такого трезваго мыслью человка, какимъ я нашелъ его, выслали изъ Петербурга подъ надзоръ, и просилъ, если не секретъ, разсказать, за что именно.

И за этимъ Львовъ передалъ короткій разсказъ Могутова о причин его исключенія изъ института и высылки въ С—нскъ подъ надзоръ полиціи.

— А вы, Катерина Дмитріевна, очень интересуетесь Могутовымъ?— спросилъ Вороновъ, спросилъ только затмъ, что ему надоло такъ долго молчать, пока разсказывалъ Львовъ. Онъ, какъ и Львовъ, смотрлъ на вниманіе двушки къ Могутову какъ на потребность ея головки интересоваться новостью и, самое большее, допускалъ потребность ея добраго сердца облегчить положеніе страдающаго молодаго человка.

— Я случайно видла его, слышала, какъ мама разговаривала съ нимъ, и онъ мн показался лучше всхъ знакомыхъ мужчинъ!— громко и быстро отвтила Катерина Дмитріевна и яркій румянецъ выступилъ вдругъ на ея блдныхъ, мраморныхъ щекахъ. Она застыдилась своихъ словъ,— они вдругъ показались ей неприличными, даже обидными для ея кавалеровъ.

А кавалеры только теперь замтили что-то большее, чмъ неопредленную доброту и такое же вниманіе со стороны двушки къ Могутову. Вороновъ, впрочемъ, скоро сообразилъ, что это — глупость и быть этого не можетъ, разумя подъ ‘глупостью’ и ‘быть не можетъ’ серьезную любовь или серьезное увлеченіе Могутовымъ. ‘Сосланный и подъ надзоромъ студентъ… Чепуха!’ — успокоилъ онъ себя окончательно. Что же касается Львова, то онъ, несмотря на свое доброе сердце, называлъ себя дуракомъ за симпатичное повствованіе о Могутов.

— А знаете, Катерина Дмитріевна, какой взглядъ иметъ Могутовъ на любовь и бракъ?— обратился онъ потомъ къ двушк, слегка улыбаясь и влюбленными глазами смотря на нее.

— Скажите,— спокойно отвтила она, совершенно оправившись отъ неловкости сказанныхъ ею черезчуръ искренно словъ.

— Онъ того мннія, что двушка должна выходить замужъ не ране лтъ, этакъ, двадцати-трехъ-пяти, а мужчина жениться не ране лтъ тридцати пяти-сорока.

— Ха-ха-ха! Жениться, глядя въ могилу! Ха-ха-ха!— громко и весело засмялся Вороновъ.

— Почему это?— удивленно спросила Катерина Дмитріевна. Ей хотлось любить, хотя и отъ скуки жизни, отецъ совтовалъ ей влюбиться и смотрть на любовь и бракъ какъ на цль жизни женщины, и вдругъ говорятъ, да и кто говоритъ?— говоритъ лучшій изъ всхъ знакомыхъ ей мужчинъ, что она, семнадцатилтняя двушка, должна полюбить, когда ей будетъ двадцать пять лтъ… Что же она будетъ длать до этого, далекаго еще для нея, возраста?!

— Меня, какъ кажется, и васъ, Катерина Дмитріевна, не мало удивилъ такой ранній возрастъ для любви и брака, и я не могъ удержаться тогда отъ смха. Почему вы такъ думаете?— спросилъ я потомъ у Могутова.— Люблю ли я Шекспира?— вмсто отвта, задалъ онъ мн вопросъ.— Люблю, отвтилъ я, не понимая, зачмъ онъ спрашиваетъ объ этомъ.— Помните ли разговоръ Порціи, жены Брута, съ Брутомъ ночью, когда должны были собраться заговорщики?— опять спросилъ онъ.— Я отвтилъ, что хотя и люблю Шекспира, но знаю наизусть только монологъ Ромео къ Юліи, сцену между Клеопатрой и Антоніемъ и нсколько монологовъ изъ Гамлета, что же касается ‘Юлія Цезаря’, то я всего разъ читалъ его и совершенно уже позабылъ.— Хотите я вамъ прочту эту сцену?— спросилъ онъ.— Я, конечно, заявилъ желаніе, и онъ прочелъ… Какое же иметъ отношеніе эта сцена къ возрасту любви и брака?— спросилъ я.— А онъ отвтилъ, что разв можетъ быть такой женой, какъ Порція, двушка въ 17—18 лтъ? Въ эти лта,— уврялъ онъ потомъ,— всякая двушка — еще дитя, а ее длаютъ уже матерью, лишаютъ возможности учиться, и она, конечно, будетъ и плохой женой, и плохою матерью.

— И только?— спросила двушка, когда Львовъ остановился.

— Онъ говорилъ еще, что даже такая женщина, какъ героиня ‘Феликсъ Гольта’, послдняго романа Джорджа Элліота, и та не могла бы быть такой въ 17—18 лтъ… Вообще, тутъ мн Могутовъ показался не серьезнымъ мыслителемъ, а порядочнымъ фразеромъ,— съ самодовольной улыбкой закончилъ свой разсказъ Львовъ.

— А я совсмъ не читала Шекспира… Только разъ видла ‘Гамлета’ на сцен,— тихо и какъ бы сама съ собой проговорила Катерина Дмитріевна.— О чемъ говорила Порція съ Брутомъ?— боле живо спросила она потомъ.

— Жена проситъ сказать,— разсказывалъ Львовъ,— почему мужъ, Брутъ, проводитъ ночь безъ сна и почему къ нему являются какіе-то люди въ маскахъ, точно заговорщики, которые боятся даже неуловимаго свта ночи? Брутъ отвчаетъ, что онъ не совсмъ здоровъ и, вообще, совтуетъ жен не тревожиться по-пустому и идти спать. Порція не вритъ, падаетъ на колни и говоритъ, что это значитъ, что Брутъ ей не довряетъ,— ей, Катона дочери,— ей, которая сама себя поранила,— ей, жен Брута, перваго гражданина Рима и т. д. Я не припомню всего, но Порція говоритъ очень краснорчиво и оканчиваетъ свой монологъ такъ: ‘О, если такъ, то Порція для Брута наложница, а не жена!’

— И только?— спросила Катерина Дмитріевна.

— И только,— все также улыбаясь, отвтилъ Львовъ.— И очень мало для того, чтобъ уничтожить весну жизни человка!— боле горячо продолжалъ онъ.— Соловей поетъ весною, а лтомъ не слыхать его,— и человкъ любитъ только тогда, когда сильно бьется сердце въ его груди, когда чистая кровь юности кипитъ въ немъ, а не тогда, когда медленно, въ тактъ пяти секунднаго маятника, бьется его пульсъ и попорченная жизнью кровь течетъ въ его жилахъ.

— Браво, браво!… Браво, monsieur Львовъ!— громко одобрилъ Вороновъ восторженную рчь Львова.

— Это правда,— тихо сказала Катерина Дмитріевна.— ‘Папа знаетъ жизнь и обманывать не станетъ’,— подумала она потомъ.

— Чему это вы аплодируете, monsieur Вороновъ?— спросила Софья Михайловна, которой началъ надодать разговоръ о земств, администраціи, желзной дорог, дворянств и т. п.

— Ораторскому таланту monsieur Львова, Софья Михайловна. Я не ожидалъ найти въ немъ оратора, а онъ прелесть какъ сказалъ о любви въ юности и старости.

— Вы боле пріятную тему избрали для разговора, чмъ мы,— улыбаясь шутила Софья Михайловна.— Но я бы совтовала вамъ, при этой тем разговора, не очень отдаляться отъ меня. Катя! мамаша желаетъ, чтобъ ораторскій талантъ monsieur Львова о любви въ молодости и о любви въ старости проявлялся при мн.

Вс направились изъ сада въ улицу, гд былъ домъ Рымнина.

III.

Въ девятомъ часу вечера губернскій предводитель дворянства, посл экстреннаго земскаго собранія и посл обда, лежалъ на диван въ своемъ кабинет, курилъ сигару и находился въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, что отлично отражалось на его красивомъ лиц, потерявшемъ свою обычную сухость и чрезъ то имвшемъ еще боле красивый видъ. Энергія и увлеченіе дворянъ гласныхъ и негласныхъ, съ которыми почти вс они ухватились на первыхъ порахъ за постройку земляныхъ работъ желзной дороги, приводили предводителя въ восторгъ, такъ какъ все это было боле грандіозно, боле толково и солидно, чмъ онъ ожидалъ, а это было очень и очень нужно для него. Читатель знаетъ уже, что предводитель, бывшій не такъ давно небольшимъ чиновникомъ, женился на женщин гораздо старе его лтами и некрасивой, что онъ взялъ за ней громадное приданое въ лсахъ, земляхъ, усадьбахъ и наличныхъ деньгахъ, что посл женитьбы онъ очень быстро достигъ высокаго и вліятельнаго положенія и зажилъ такъ роскошно, что возбуждалъ въ себ зависть не въ одномъ Лукомскомъ. Но мы должны сказать, что, благодаря такой роскошной и поэтической жизни, къ описываемому нами времени громадное приданое жены предводителя почти все уже ушло на эту жизнь: наличныхъ денегъ не было давно и истрачено было и то, что получилось отъ залога имній, лсовъ и домовъ. Служба Ивана Ивановича Сергева была почетна, величественна, онъ былъ при ней почти первымъ лицомъ въ губерніи, но, не давая никакихъ доходовъ, кром трехъ-тысячнаго жалованья, какъ предсдателя управы, она еще требовала громадныхъ расходовъ,— и губернскій предводитель дворянства уже давно создавалъ въ своей голов разные проекты заполученія громаднаго куша денегъ безъ пятна на совсти, безъ огласки, малйшей публичности и безъ малйшаго компрометированія своего высокаго положенія. Нсколько мсяцевъ назадъ вс проекты Сергева сводились къ тому, что нужно бросить предводительство и службу земства и заполучить большое, вліятельное мсто въ администраціи, съ хорошимъ содержаніемъ и съ возможностью имть на ономъ хорошій сторонній доходъ. Начальникомъ любой губерніи онъ могъ сдлаться безъ труда и во всякое время, такъ какъ онъ хорошо былъ извстенъ въ высшихъ сферахъ Петербурга и ему стоило только заявить свое желаніе, чтобъ оно было исполнено съ большой охотой и даже радостью: его умъ, солидная настойчивость и знаніе практики жизни, наглядно заявленные прекраснымъ веденіемъ земскихъ и дворянскихъ длъ губерніи, считались въ высшихъ сферахъ Петербурга почти необходимыми для участія въ трудныхъ длахъ администраціи государства. Но быть губернаторомъ онъ считалъ послднимъ дломъ. Ему хорошо извстны были случаи громадныхъ кушей, перепадавшихъ въ руки высоко-стоящихъ лицъ отъ разныхъ концессіонеровъ, и вотъ тутъ, около такихъ мстъ, вращались помыслы Сергева: попасть на такое мсто выработывалъ онъ проектъ. Бдствіе голода, нежданно постигшее губернію, помогло предводителю выработать грандіозный проектъ, совмщающій въ себ и избавленіе губерніи отъ голода, и избавленіе самого предводителя отъ безденежья.

Въ правительственныхъ сферахъ было уже года два ршено провести желзную дорогу отъ А… до Б… Дорога эта, дйствительно, имло громадное значеніе во всхъ ршительно отношеніяхъ: стратегическомъ, политическомъ, экономическомъ и даже, какъ увряли нкоторые, педагогическомъ. Необходимость постройки въ послднемъ, т. е. педагогическомъ, отношеніи доказывалась тмъ, что дорога, проходя по замчательнымъ въ исторіи мстамъ, дастъ возможность дешево и скоро осматривать эти мста, и педагоги могутъ тогда, для лучшаго ознакомленія и для легкаго усвоенія отечественной исторіи, возить гимназистовъ, студентовъ и офицеровъ, изучающихъ въ академіяхъ военныя науки, на экскурсіи въ эти мста. Но, несмотря на всю важность дороги, сооруженіе оной было отложено, благодаря вдругъ разразившимся коммерческимъ и биржевымъ кризисамъ и крахамъ въ Берлин, Вн и у насъ самихъ и благодаря тому, что политическій горизонтъ Европы началъ омрачаться замшательствомъ, пока еще впрочемъ очень неопредленнымъ, между Франціей и Пруссіей. Губернскій предводитель и надумалъ воспользоваться голодомъ губерніи, чтобы, во-первыхъ, ускорить постройку дороги и, во-вторыхъ, забрать постройку въ руки земства, т. е. почти въ свои собственныя руки, какъ предсдателя губернскаго земскаго собранія, съ такими новыми громадными правами — и какъ предсдателя губернской управы, и, наконецъ, какъ губернскаго предводителя. Имя тысяче-верстную дорогу въ своихъ почти рукахъ, Сергеву казалось не труднымъ устроить дло такъ, чтобъ и избавить губернію отъ голода, и для себя заполучить столько, сколько только пожелаетъ онъ самъ. Предсдатель управы и предводитель дворянства, въ одномъ конечно лиц, похалъ въ Петербургъ и отъ лица дворянъ и, главное, отъ лица земства губерніи, котораго прямой долгъ помочь голодающему крестьянству, выхлопоталъ концессію, съ которой мы уже познакомили читателя въ прошлой глав.

‘Дло устроилось лучше, чмъ я ожидалъ,— думалъ предводитель, лежа на диван и покуривая дорогую гаванскую сигару, дымъ которой почти былъ не замтенъ въ полутьм кабинета.— Хлопонинъ предлагалъ милліонъ для земства и сто тысячъ на дла благотворительности, по личному моему усмотрнію. Сегодня получилъ письмо отъ Брестова, Карлова и К^о съ предложеніемъ тоже милліона земству и двухсотъ тысячъ на дло благотворительности ‘по безконтрольному назначенію вашего превосходительства’, какъ написано въ письм… Но это все не то… Въ декабр — новые выборы, дорога и способъ ея постройки заставятъ дворянъ губерніи снова выбрать меня единогласно въ предводители, новые гласные по тому же самому выберутъ въ управу предсдательствовать, еслибъ я и не желалъ, газеты на весь свтъ прокричатъ о неслыханномъ досел дл — сооруженіи земствомъ желзной дороги для избавленія губерніи отъ голода,— и любое мсто въ администраціи будетъ мое… А тамъ можно будетъ и дорогу сдать съ пользою для земства и съ пятью стами тысячъ для себя… Къ осени голода не будетъ, дворяне, наврно, сами попросятъ развязать ихъ съ постройкой, а я, не дожидая того, обдлаю дло съ разными Хлопониными, Брестовыми, Карловыми и прочей капитальной сволочью…’

— Зажечь свчи, Ваня?— прервала думы предводителя пожилая, высокаго роста, съ строгимъ, но добрымъ, симпатичнымъ лицомъ, жена предводителя, Варвара Кириловна.

— Будь добра,— отвтилъ, не вставая, предводитель.— А потомъ присядь около меня. Я поговорю съ тобой о твоей поздк за границу.

— О твоей!… Почему же не о нашей? Ты опять подешь не вмст и проживешь лто не со мной?— зажигая неторопливо свчи, говорила Варвара Кириловна еще не старческимъ голосомъ, въ которомъ слышна была грусть и недовольство.

— Я не могу, Варя, совсмъ хать за границу, хотя доктора и совтуютъ…

— Какой ты сегодня особенно красивый!— прервала предводителя Варвара Кириловна, садясь около него и пристально всматриваясь въ лицо мужа.— Я поцлую тебя — и она нагнулась и медленно поцловала его въ губы.— Почему же теб нельзя, хать за границу, если доктора велятъ непремнно пользоваться водами? Ты не жалешь меня, потому что не бережешь своего здоровья… да?— и она перебирала своими длинными, но очень худощавыми блыми пальцами волосы на его голов.

— Надо исполнить, Варя, свой долгъ, какъ дворянина и какъ гражданина губерніи,— не громко, но съ чувствомъ отвчалъ предводитель.— Ты знаешь, что въ губерніи голодъ и что я хочу уничтожить его безъ всякихъ дурныхъ слдовъ для голодныхъ. Я прогоню его далеко отъ нашей губерніи… Нужно только немного пожертвовать своимъ здоровьемъ и не похать за границу.

— Какой ты сегодня славный, Ваня! Ты сегодня не суровъ и смотришь еще боле героемъ, какъ богатырь посл подвига. Положи вотъ такъ руки, а голову — вотъ такъ,— и она отбросила его руку съ сигарой небрежно въ сторону, другую закинула за голову, голову повернула почти вверхъ лицомъ, растегнула жилетъ, открыла его полную, обросшую волосами грудь и, придавъ всей его фигур раскинутостъ удалаго богатыря, нжно говорила:— Ну, вотъ теперь говори, мой богатырь, о своихъ побдахъ. Вдь ты уже прогналъ голодъ. Ты уже побдилъ его и теперь лежишь довольный своею побдою…. Да, Ваня?

— Да, ты права, Варя, я почти уже побдилъ голодъ,— съ нжностью отвчалъ предводитель.— Но я долженъ прожить лто здсь, для того чтобы приготовить тріумфъ для себя, чтобы сдлать видимою для всхъ побду и принять отъ всей губерніи благодарность за нее.

— Такъ я не поду отсюда!— живо и громко прервала его жена.— Я хочу видть торжество моего героя… Ваня! вдь я первая нашла, что ты герой, такъ я хочу видть доказательство отъ всей губерніи, что я не ошиблась.

— Торжество будетъ въ декабр, и ты вернешься къ нему… хать теб нужно. Миля совсмъ плоха, а ее нужно поправить и выдать замужъ. Ты мало обращаешь на нее вниманія.

— Она не отъ тебя, и Богъ съ ней… Отчего отъ тебя нтъ у меня дтей?— и слезы блеснули у ней на глазахъ.

IV.

Анна Павловна сидла на диван въ той же комнат, освщенной тою же лампой съ голубымъ абажуромъ на стол у дивана, какъ и нсколько дней тому назадъ, когда ее постилъ полицеймейстеръ. Супругъ Анны Павловны, приставъ мироваго създа Ахневъ, взволнованно ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину. Лицо Анны Павловны улыбалось и, при голубоватомъ свт отъ абажура лампы, при улыбк вокругъ ея полненькихъ губъ и при заброшенныхъ назадъ волосахъ, завитыхъ въ локоны, походило на лицо тхъ безплотныхъ духовъ, которыхъ художники рисуютъ съ крылышками позади и съ выраженіемъ на лиц полнаго отсутствія чего-либо земнаго, кром любви, любви безкорыстной, всеобъемлющей и всепрощающей.

— Нтъ, Саша, ты не любишь и не любилъ меня,— сказала она, ясно сознавая ложь своихъ словъ, тмъ тихимъ и кокетливымъ голосомъ, который въ устахъ хорошенькой, амуроподобной женщины дйствуетъ на любящаго ее мужчину боле слезъ, ласки или гнва.

— Я любилъ тебя любовью мужчинъ всего міра, взятыхъ вмст!— отвчалъ Ахневъ, продолжая взволнованно ходить по комнат.— Нтъ, боле,— я любилъ въ теб и женщину, и божество вмст…. А теперь я не знаю, что ты для меня….

— Аня, Аня! Моя Аня!— замтивъ слезы у ней на глазахъ и упавъ предъ ней на колни, схвативъ ея руки и цлуя ихъ, заговорилъ онъ тихо и нжно.— Нтъ, нтъ, ты — ангелъ, ты — мой Богъ! Не моей любви проси, а дай своей любви, своею любовью оживи меня, укрпи и толкай ею впередъ и впередъ!… Люби меня, какъ прежде, и я опять буду честный, добрый, умный, буду врить въ тебя, въ правду, въ честь!…

Онъ посмотрлъ на нее. Глаза ея были теперь безъ слезинки, смотрли, какъ небо юга, а сама она еще боле походила на амурчика, а по щек катилась слезинка. Онъ вскочилъ съ колнъ, обнялъ ее и еще боле нжно говорилъ:

— Я сдлаю для тебя все, покривлю въ послдній разъ душою, но ты будешь моимъ богомъ, какъ прежде? Да, да?— и онъ страстно цловалъ ее, а она обняла его одною рукой, а другой играла цпочкою часовъ, склонивъ свою головку на его плечо.— Помнишь, Аня,— продолжалъ онъ немного погодя,— какой я былъ три, даже два, даже годъ назадъ хорошимъ человкомъ? Встанешь въ семь часовъ, напьешься чаю — и маршъ въ контроль. Въ два часа домой, пообдаешь — и за книги. Думалось выдержать экзаменъ на право поступленія въ университетъ и потомъ хать въ Москву — учиться, быть человкомъ… Въ это время я познакомился съ твоимъ семействомъ. Когда голова уставала отъ работы, я приходилъ къ вамъ, и ты всегда была такой доброй ко мн. Работа пошла еще успшнй, когда я влюбился въ тебя, когда узналъ, что и ты любишь меня: я хотлъ скоре учиться, чтобы скоре быть человкомъ… Потомъ свадьба, ты моя и блаженство первой любви. Помнишь, какое это блаженное время было?!… Потомъ пошло все въ чорту, ты перестала любить меня, перестала любить сына, и я сдлался подлецомъ, тряпкой, пьяницей…

— Я буду любить, какъ и прежде,— жалобно и нжно отвчала Аня, лаская рукой волосы на его голов,— только устрой нашу жизнь иначе. Такъ скучно. Ты уйдешь на службу, я остаюсь одна, мн скучно, мальчикъ спитъ, а я думаю, какая я несчастная: другіе гуляютъ, бываютъ въ людяхъ, въ собраніяхъ, театрахъ, а я все дома, и все одно и то же, одно и то же… Я жду тебя, чтобы ты утшилъ, а ты придешь сердитый, злишься, ругаешься, а потомъ началъ пропадать изъ дому… Послушай, дорогой мой, я буду любить тебя, не знаю какъ крпко, только устрой нашу жизнь лучше!

— Аня! лучше жить нужны средства, а средства честнымъ путемъ не достанешь. Честнымъ путемъ много не добудешь, а воровать, сама видишь, я не умю. Началъ, да и неудачно,— началъ, да и прямо въ тюрьму.

— Будешь умный, послушаешь совта Филарета Пупліевича, ничего не будетъ, а другую должность, еще лучшую, дадутъ. Вотъ еслибы тебя частнымъ приставомъ сдлали… Какъ хорошо живутъ Чарины! Все имютъ, много знакомыхъ, сами часто въ людяхъ и люди у нихъ. А ты разв глупй его? Ты такой умный, а мы живемъ хуже всхъ…

— Можно войти?— послышался голосъ полицеймейстера, который вслдъ затмъ явился въ залу и самъ.— Хоть очень поздно, но дло, любовь и уваженіе къ Анн Павловн даютъ смлость безпокоить и въ такое позднее время. Здравствуйте! Я въ вамъ прямо отъ его превосходительства,— садясь на диванъ рядомъ съ хозяйкой и обращаясь къ хозяйк, началъ полицеймейстеръ.— У его превосходительства былъ разговоръ о васъ,— ну, я и зашелъ въ вамъ сказать объ этомъ. Но вы извините старику, если поздно и не во-время обезпокоилъ.

— Какъ вы можете обезпокоить! Для васъ, Филаретъ Пупліевичъ, я ночи готовъ не спать,— горячо отвтилъ Ахневъ.

— Вы совсмъ не старикъ! Вы очень, очень не старикъ!— шаловливо и нжно отвтила хозяйка.

— Какъ бы вашими хорошенькими губками да медъ пить,— вздохнувъ тяжело, отвтилъ полицеймейстеръ на комплиментъ хорошенькой хозяйки.— А вамъ, обращаясь къ Ахневу,— продолжалъ онъ,— слдуетъ завтра отправиться самому къ предсдателю създа и заявить подробно о происшествіи съ лошадьми, часами и водкою, а потомъ просить, чтобы надъ вами начали дисциплинарное дло и чтобы дло это разбиралось въ публичномъ засданіи създа. Это мнніе — его превосходительства, а вы знаете, мнніе его превосходительства — законъ!

Ахневъ сидлъ, задумчиво.

— Вы, я вижу, все еще въ раздумьи находитесь?— продолжалъ полицеймейстеръ.— Бросьте! Добра желая, говорю вамъ: бросьте и бросьте! Дло ршенное. Да и чего раздумывать? Свидтели есть, какъ вы посылали и какъ его люди брали и часы-антики, и старую водку, а нтъ никого, кто бы видлъ, что вы брали отъ него деньги…. Я бы на вашемъ мст плюнулъ на раздумье и даже радовался бы, что пріобрлъ расположеніе и вниманіе къ себ его превосходительства.

— А вы думаете, Филаретъ Пупліевичъ, легко будетъ въ гласномъ засданіи? Тяжело будетъ!… А что впереди?— Опозоренный…

— Во-первыхъ, вы — молодой человкъ, а потому и изволите разсуждать молодо и зелено. Вы меня извините, я человкъ правдивый!

— Говорите, говорите, Филаретъ Пупліевичъ,— нетерпливо и доврчиво обратилась къ полицеймейстеру хозяйка.

— Во-вторыхъ,— продолжалъ полицеймейстеръ,— нтъ никакого позора, если вы, послушавъ своего начальника, боле васъ умнаго и разсудительнаго, сдлали то, что потомъ оказалось преступленіемъ, но что для васъ совсмъ не казалось этакимъ, когда вы исполняли приказаніе вашего начальства. На этой струнк можно даже жалость къ себ возбудить во всхъ, кто будетъ въ открытомъ засданіи, а народу будетъ много. Я вамъ совтую подготовиться, рчь этакую сказать, чтобы слезу прошибло.

— Да потомъ-то что? Въ засданіи — похлопаютъ, пожалуй, повздыхаютъ, пожалуй, чувствительныя души даже поплачутъ, а потомъ?— Потомъ никто въ дворники не приметъ. Какъ его принять,— онъ можетъ обворовать!— грустно проговорилъ Ахневъ.

— А въ-третьихъ, наплевать вамъ на все это, на мннія всхъ. На чорта вамъ мннія всхъ, если у васъ есть вниманіе губернатора, которое дороже мннія всхъ и вся!… Я вотъ вамъ что скажу. Когда вы завтра заявите о происшествіи предсдателю създа,— заявите, конечно, какъ должно,— вы понимаете?

— Понимаю,— грустно отвтилъ Ахневъ.

— Онъ сдлаетъ и скажетъ, какъ вы говорили,— сказала Анна Павловна, не глядя на мужа и длая глазки полицеймейстеру.

— Вы потомъ подайте и прошеніе объ увольненіи отъ должности судебнаго пристава,— продолжалъ полицеймейстеръ.— Какъ только вы сдадите должность, его превосходительство сейчасъ же назначаетъ васъ письмоводителемъ къ исправнику Б….. узда.

Исправникъ этотъ — дальній родственникъ губернатора, онъ получитъ объ васъ письмо отъ самого губернатора, онъ васъ приметъ и научитъ служб… Жалованье тоже самое, что вы получаете и теперь: шесть-сотъ рублей, но дохода рублей тысяча, если не боле. Главное, будьте послушны! Поймете службу — и пойдете впередъ, и не будете сидть на одномъ мст.

— Какой вы добрый, очень добрый!— съ чувствомъ и кокетливой улыбкой замтила Анна Павловна.

— Благодарю васъ, Филаретъ Пупліевичъ! Благодарю васъ, отъ глубины души благодарю!— съ большимъ чувствомъ сказалъ Ахневъ.

— Не за что, подавая для пожатія свою руку,— продолжалъ полицеймейстеръ.— Я тутъ ни при чемъ. Благодарите его превосходительство. А главное бросьте всякую эту молодость и зелень и берите примръ съ насъ, людей пожившихъ на свт, знающихъ, гд раки зимуютъ, днюютъ и ночуютъ. Вотъ я вамъ скажу о себ. Я былъ маленькій человкъ. Три класса гимназіи всего прошелъ, а теперь — помщикъ, полицеймейстеръ и любимый всми человкъ. А черезъ что?— Увлеченій этихъ зеленыхъ не было. Шелъ ровно, снималъ шапку и давалъ дорогу встрчному, а встрчный замчалъ это и обращалъ вниманіе… Да! Главное, чтобы вниманіе обращали… Обратятъ вниманіе — и окажутъ сейчасъ довріе, если ты не глупъ, а при довріи умй только пользоваться,— и будетъ твой домъ и твоя семья аки лоза виноградная. Да-съ!

Полицеймейстеръ около часу разговаривалъ на эту тему и ему удалось своимъ разговоромъ совершенно успокоить Ахнева. Провожая полицеймейстера, Ахневъ ловко подалъ и помогъ надть ему шубу, а Анна Павловна, со свчей въ рук, доврчиво и кокетливо улыбалась обоимъ.

— Ахъ, какой добрый и внимательный Филаретъ Пупліевичъ!— говорила она, лежа въ постел рядомъ съ мужемъ.

— Аня! новая жизнь для меня начинается,— говорилъ, обнимая ее, Ахневъ.— Смотри, отъ тебя зависитъ сдлать меня человкомъ! Будешь любить меня, Аня, какъ прежде? Да, Аня, да?

Аня отвчала страстнымъ поцлуемъ…

ГЛАВА IV.
‘Гд умъ красавицы не бредитъ, чего не думаетъ она’, и пишетъ посланіе, и посылаетъ съ нимъ пасху.— Могутовъ декламируетъ.

Катерина Дмитріевна, посл засданія экстреннаго губернскаго земскаго собранія и посл разговора въ городскомъ саду со Львовымъ и Вороновымъ,— все время до самаго вечера субботы подъ Пасху провела въ тревожныхъ мечтахъ, мысляхъ и думахъ о самой себ и о тхъ, съ кмъ была тсно связана ея прошедшая и настоящая жизнь и съ кмъ вязалась, по ея мыслямъ, ея будущая жизнь. Она, какъ читатель вроятно замтилъ, не была двушкой робкой, застнчивой и скрытной. Она не воспитывалась въ какомъ-либо аристократическомъ женскомъ пансіон или институт, у ней никогда не было гувернантокъ, ей шелъ всего одиннадцатый годъ, когда умерла ея мать, судьба послала ей въ мачихи женщину немного старше ея лтами, но очень практичную, посвятившую все свое время на управленіе громадными имніями мужа,— и въ характер Катерины Дмитріевны не было и слдовъ наивной стыдливости, свтскаго кокетства, условной скромности, безпредметной сентиментальности, рефлективной чувствительности и т. п. добродтелей, которыя въ большинств случаевъ суть продукты барственно-женскаго вліянія какъ въ мальчикахъ, такъ и въ двушкахъ. На выработку характера Катерины Дмитріевны почти исключительное вліяніе имли только отецъ и старушка-няня: отецъ былъ для нея наставникомъ и другомъ, а подругой была няня, бывшая крпостная, съ врующею въ Бога и правду душою, съ любящимъ и добрымъ сердцемъ, съ здравымъ природнымъ умомъ, почти чуждая холопства, лукавства и лжи и прекрасный знатокъ умныхъ народныхъ пословицъ, псенъ и сказокъ. Покойная мать успла сообщить дочери глубокую вру въ Бога, сильную любовь къ музык и умнье хорошо говорить на русскомъ, французскомъ и нмецкомъ языкахъ, няня сообщила вр, музык и языку двушки искренность, задушевность, правдивость, отецъ далъ ей знаніе математики, естественныхъ наукъ и особенно исторіи, которую онъ старался превратить для нея во что-то совмщающее въ себ и литературу, и исторію религіозныхъ врованій, и политическую экономію,— и все это съ подкладкой любви къ правд, вмст съ любовью къ порядку, къ постепенному и послдовательному движенію впередъ, и нелюбовью въ насилію, которымъ онъ объяснялъ неуспхъ всхъ историческихъ явленій, имвшихъ хотя и прекрасную цль. Словомъ, отецъ былъ на-половину реалистъ, на-половину идеалистъ, на-половину западникъ, на-половину славянофилъ,— и его дочь была рельефнымъ, боле живымъ и боле выпуклымъ отраженіемъ отца. Идеализмъ двушки сообщалъ всмъ ея поступкамъ и дйствіямъ мягкость, деликатность, искренность и задушевность, а ея реализмъ расширялъ горизонтъ мысли, уносилъ мечты двушки не къ небу, а къ земл, сообщалъ ея словамъ ясность, рчи — искренность, дйствіямъ и поступкамъ — глубокую жизненность, какъ бы весь умъ двушки, вся душа ея участвовали въ ея поступкахъ и дйствіяхъ.

А на двор весна съ каждымъ днемъ все боле и боле вступала въ свои права. Утренніе морозы были почти незамтны, снга уже не было и слдовъ, солнце въ полдень свтило ярко и тепло, вечера становились длинне и свтле, ледъ прошелъ на рк, трава кое-гд начала зеленть, древесныя почки замтно полнли, въ поле начали гонять скотъ, дти-оборванцы навязчиво предлагали на каждомъ перекрестк улицъ пучки изъ блдно-синихъ цвточковъ подснжника… И двичье сердечко Катерины Дмитріевны забилось по-весеннему, и ея молодая грудь ускоренно дышала, и въ ея умной головк, какъ втромъ поднятыя волны въ мор, носились, сталкивались, шумли и переливались мысли и думы, много мыслей и думъ. Работа, чтеніе и размышленіе о читанномъ теперь казались ей безцльными, мало относящимися къ ней самой и къ той роли матери, къ которой она старалась приготовить себя, по совту отца, игра на фортепіано скоро утомляла и еще боле волновала кровь. Отецъ былъ весь погруженъ въ постройку земствомъ желзной дороги, мачиха — въ приготовленія къ весенней позд по имніямъ, няня говла, сильно постилась и молилась съ утра до ночи,— и разговоры съ отцомъ, мачихой и няней, прежде такъ хорошо разъяснявшіе вс тревоги двушки, теперь казались ей однообразными, скучными… Она нетерпливо ждала окончанія праздниковъ, чтобы поскоре ухать съ мачихой изъ города по имніямъ, избрать одно изъ нихъ, наиболе глухое, вблизи деревни, вблизи рки и лса,— и начать тамъ свою первую живую работу, пробовать свои силы при обученіи крестьянскихъ ребятишекъ грамот, какъ надумала она сама и съ пользой чего соглашался и отецъ, чтобы дочери ‘не было скучно до выхода замужъ’.

‘Чтобы не скучать?— начинала думать двушка, когда чтеніе сухихъ педагогическихъ книгъ или игра на фортепіано надодали ей и она задумывалась, сидя за столомъ въ кабинет или медленно прохаживаясь по зал.— И неужели такъ нужно и такъ живутъ вс до выхода замужъ?… Почему это Могутовъ увряетъ, что двушка должна выходить замужъ въ двадцать пять, даже въ тридцать лтъ?— задала она громко вопросъ.— Разв только въ тридцать лтъ можно быть Порціей?… Не понимаю!… Прочту еще разъ’.

И она поспшно достаетъ изъ шкафа Шекспира и начинаетъ читать ‘Юлія Цезаря’. Она читаетъ съ наслажденіемъ, съ жадностью драму, полную жизни, тревоги, борьбы. Но вотъ она доходитъ до разговора Порціи съ Брутомъ. Она на минуту останавливается, задумывается и потомъ продолжаетъ читать вслухъ.

Порція.

Мой милый,

Скажи причину горести твоей.

Брутъ.

Я не совсмъ здоровъ — вотъ вся причина.

Порція.

Нтъ, Брутъ благоразуменъ: еслибъ онъ

Былъ нездоровъ, то онъ бы сталъ лчиться.

Брутъ.

Я такъ и длаю. Ступай, жена, засни!

Порція.

Брутъ нездоровъ, а для него не вредно

Ходить растегнутымъ, вдыхая влагу

Сыраго утра? Какъ, Брутъ нездоровъ,

А теплую постель тайкомъ оставилъ

Для воздуха холодной этой ночи,

Исполненнаго вредныхъ испареній,

Чтобы болзнь свою усилить?… Нтъ,

Ты боленъ духомъ, милый Брутъ! По праву

Жены я знать болзнь твою должна.

Тебя я на колняхъ заклинаю

Моей когда-то славной красотой,

Твоей любовію и тмъ обтомъ,

Который насъ въ одно соединилъ:

Открой мн, отчего ты такъ задумчивъ,

Что за люди здсь были у тебя —

Шесть человкъ иль семь? Они лицо

Отъ мрака ночи даже закрывали.

Брутъ.

Встань, Порція, встань, добрая жена!

Порція.

Я не стояла-бъ на колняхъ, еслибъ

Ты добрымъ Брутомъ былъ. Скажи мн, Брутъ,

Ужели въ нашемъ брачномъ договор

Условіе поставлено, чтобъ я

Твоихъ секретовъ никогда не знала?

Ужель съ тобой слилась я лишь отчасти,

Въ извстной степени, какъ, напримръ,

Должна длить съ тобой постель и пищу,

Порою разговаривать? Такъ я

Живу отъ сердца твоего не близко,

Не въ город, въ предмстьяхъ городскихъ?

О, если такъ, то Порція для Брута —

Наложница, а не жена!

Брутъ.

Нтъ, ты

Вполн моя достойная жена!

Я дорожу тобой какъ красной кровью,

Которая мн въ сердцу приливаетъ.

Порція.

О, еслибъ это было справедливо,

Тогда-бъ я знала твой секретъ.

Я, правда, женщина, но, вдь, меня

Самъ Брутъ женою сдлать удостоилъ,

Я женщина, но я — Катона дочь!

Съ такимъ отцомъ и мужемъ неужели

Я не должна быть тверже прочихъ женщинъ?

Открой мн, Брутъ, намренья свои —

И никогда я ихъ не обнаружу,

Свою я твердость духа доказала,

Себ бедро поранивъ добровольно,—

Ужели эту рану я могла

Съ терпньемъ вынести, а тайны мужа

Не сохраню?

‘Она его любитъ, она его жена и она хочетъ знать его секретъ, его тревоги, его горе, чтобъ успокоить его… Ну, такъ что же?!— громко и удивленно, порывисто закрывая книгу, спрашиваетъ она.— Но разв этого я не могу сдлать? Разв я не пойму тревоги и горя моего мужа, не успокою его?… ‘Свою я твердость духа доказала, себ бедро поранивъ добровольно….’ ‘Свою я твердость доказала, себ бедро поранивъ добровольно’ — громко и вдумчиво произнесла она во второй разъ и потомъ моментально схватила со стола перочинный ножикъ и все его лезвіе вонзила себ въ руку выше локтя.

Кровь фонтаномъ брызнула изъ раны, а потомъ быстро начала просачиваться сквозь рукавъ платья, а Катерина Дмитріевна очень спокойно вытерла объ юпку платья ножъ и потомъ весело разсмялась. Ей хочется позвать отца, мать, няню и показать имъ, что ей совершенно небольно, что она сама поранила себя, и при этомъ смется… Она опять раскрываетъ книгу, ходитъ съ нею по кабинету и вторично громко читаетъ разговоръ Порціи съ Брутомъ, совершенно позабывъ о своей ран, и сильно пачкаетъ кровью и платье, и страницы Шекспира.

‘Это нехорошо, совсмъ нехорошо!— весело и громко говоритъ она потомъ.— Александръ Македонскій былъ великій полководецъ, я очень похожа на Порцію, хотя мн только семнадцать лтъ, но книгу все-таки незачмъ пачкать и рану нужно унять… И платье все испачкала, глупая!’

И она поспшно убгаетъ изъ кабинета къ нян, чтобы спросить у няни тряпку и перевязать ею рану.

— Гд это вы, барышня, порзались? Поди чай больно, барышня?— качая головой, удивленно спрашиваетъ няня, перевязывая руку барышни.

— Нтъ, няня! Совсмъ небольно, няня!

— Гд тамъ небольно! Ишь кровь-то не уймешь никакъ, сквозь платокъ-то такъ и просачивается,— и небольно! Плакать-то вамъ, барышня, стыдно, такъ вотъ оно и небольно.

— Да нтъ же, нтъ, няня! Смотри, няня, видишь — небольно!— и она порывисто срываетъ перевязку, смется, машетъ рукой, а кровь изъ раны течетъ теперь толстою струей по обнаженной рук двушки.

Няня, какъ пораженная ужасомъ, стоитъ въ недоумніи, устремивъ испуганные глаза на двушку, а двушка продолжаетъ смяться, потомъ обнимаетъ няню, цлуетъ ее и пачкаетъ кровью платье и лицо няни.

— Няня, няня!… Посмотри въ зеркало,няня! Посмотри, какая ты нарумяненная! Голубушка, няня, посмотри!

И она ведетъ няню къ зеркалу. Няня удивлена, поражена, забыла, что кровь не унята изъ раны ея барышни, и, какъ автоматъ, идетъ къ зеркалу. Она видитъ въ зеркал веселое и смющееся лицо барышни и подозрительно качаетъ головой, осняетъ себя крестнымъ знаменіемъ и только теперь замчаетъ кровь на своихъ щекахъ и на лбу.

— И меня всю испачкала кровью, бдовая!— серьезно и съ укоромъ обращается она къ барышн и поспшно начинаетъ перевязывать ей руку.

И цлый день Катерина Дмитріевна была весела, долго пла, не такъ скоро уставала отъ чтенія педагогическихъ книгъ, разговоръ съ мачихой и отцомъ казался боле интереснымъ, а няня смшила ее своимъ вопросительнымъ взглядомъ и покачиваніемъ головы. Этотъ случай, какъ слезы, о которыхъ она вспомнила, облегчилъ ее, успокоилъ,— она хладнокровнй относилась во всему и все не такъ теперь мозолило раздраженные ея нервы.

II.

Въ половин пятаго часа того же дня Софья Михайловна и Катерина Дмитріевна похали кататься за городъ. Он катались около часа. Кожуховъ почему-то не выхалъ къ нимъ и Софья Михайловна скучала, но ея падчерица не замчала отсутствія Кожухова и была очень весела, и ея молодая грудь ускоренно дышала свжимъ воздухомъ начинающейся весны.

— Ахъ, мама, какъ мн бгать хочется!— сжимая руку мачих, громко сказала она подъ конецъ катанья.

— Такъ зачмъ же дло стало?— улыбаясь отвчала Софья Михайловна.— Я велю остановиться и ты можешь побгать.

— Давай вмст, мама.

Софья Михайловна согласилась, и он об минутъ десять рзво и шаловливо бгали на перегонки по шоссе.

Возвращаясь съ гулянья и прозжая мимо жалкаго и единственнаго во всемъ город книжнаго магазина, Катерина Дмитріевна попросила мачиху остановиться и, быстро соскочивъ съ экипажа, вошла въ магазинъ.

— Позвольте мн романъ ‘Феликсъ Гольтъ’ Джорджа Элліота,— спросила она у пожилаго торговца съ громадными очками на толстомъ носу.

— Отдльно у насъ ‘Феликса’ нту, а есть у насъ ‘Дло’ за тотъ годъ, когда помщался въ немъ ‘Феликсъ’. Вы купите ‘Дло’, такъ тамъ и ‘Феликса’ найдете, и очень много другихъ интересныхъ статей,— отвтилъ торговецъ и ползъ доставать толстую связку книжекъ ‘Дда’.

Она не разсматривала другихъ статей, а посмотрла, есть ли въ книгахъ ‘Феликсъ Гольтъ’, вс ли главы романа въ нихъ, не торгуясь заплатила купцу восемь рублей и сама вынесла связку книгъ въ экипажъ.

Посл обда она принялась за чтеніе романа и читала его до часу ночи, когда окончила его весь. Она обыкновенно ложилась спать не ране полуночи и скоро засыпала, теперь же ей не спалось и въ часъ ночи.

‘Но гд же тутъ доказательства? Почему, чтобы быть такой, какъ Эсфирь, нужно выходить замужъ въ такія лта, какъ вышла она за Феликса, въ двадцать три года?… Даетъ уроки, любитъ немножко франтить, хороша собой… Что же еще у ней есть? Чмъ она такая умница?… Она отказалась отъ богатаго наслдства, вышла за бднаго Феликса, полюбила его… Но разв это трудно? Когда полюбишь, разв испугаетъ бдность? Нтъ, нтъ! Я пойду за нищаго, если полюблю его!… Ну, право, Могутовъ совсмъ не правъ, совтуя любить и выходить замужъ въ двадцать пять лтъ. Можно, можно въ мои лта, можно!… Мн семнадцать, до двадцати двухъ лтъ нужно жить еще пять лтъ — это ужасно! Нтъ, я не хочу такъ долго ждать, а какъ только влюблюсь, сейчасъ же выйду замужъ!…’

И, поршивъ этотъ трудный для нея вопросъ о возраст любви и брака, она спокойно заснула и спала крпко, почти безъ сновъ, и только разъ, два, мелькомъ, ей являлась во сн няня съ выпачканнымъ кровью лицомъ, съ удивленною физіономіей и съ руками ощупывающими свой носъ.

На утро она проснулась, какъ всегда, въ восьмомъ часу и спокойно принялась за обычныя свои занятія, но къ десяти часамъ въ ея головк опять зашевелились и заволновались безпокойныя мысли. Поршивъ съ однихъ вопросомъ, она задумалась надъ другимъ: кого полюбить, за кого выйти замужъ? И какъ только она задала себ этотъ вопросъ, въ ея воображеніи живо нарисовался образъ Кречетова, и его внезапное объясненіе въ любви въ ней. Она сравниваетъ всхъ своихъ знакомыхъ съ нимъ… У ней мелькаетъ мысль о Могутов теперь сильне, хота она уже мелькала въ ея головк нсколько разъ, когда она думала о Кречетов, о Львов, о прочихъ знакомыхъ своихъ кавалерахъ и когда думала о любви Эсфири къ Феликсу. Безотчетный стыдъ побуждалъ ее бжать его, не думать о немъ, но мысли не слушались ея.

Слезы подступили къ ея глазамъ, она начала плакать и слезы облегчили, успокоили ее. Она проплакала минутъ пять, потомъ утерла слезы и сла за фортепіано, начала играть, но пораненная рука сильно болла. Она хочетъ преодолть боль, продолжаетъ играть, но игра выходила неловкая и ея чуткое ухо раздражалось фальшивой игрой. Она садится опять за педагогическія книги, начинаетъ читать, но по нскольку разъ читаетъ одно и то же мсто и никакъ не можетъ его понять: первая строка понятна, понятна и вторая, и третья, и четвертая, а вс вмст непонятны. Она напрягаетъ вниманіе, понимаетъ прочитанныя строки, читаетъ дале — и дале опять то же: нтъ связи съ предъидущимъ.— ‘Почему я не могу думать о немъ?— говоритъ она громко.— Разъ видла, не сказала ни одного слова и влюбилась,— это глупо!… Ну, пускай глупо, а я буду думать о немъ…’

И она припоминаетъ начало знакомства съ Могутовымъ: кто и что говорили о немъ въ первый день его прізда, когда отецъ подъ конецъ вечера завелъ съ гостями разговоръ о немъ, потомъ она припоминаетъ все, ршительно все, что она сама думала тогда, посл этого вечера и, наконецъ, посл случайной встрчи съ Могутовымъ и разговора мачихи съ нимъ.

‘У него пріятный голосъ. Какую псню онъ плъ? На голосъ изъ Руслана, а слова не т: ‘кто тебя засялъ, кто тебя обработалъ?…’ Потомъ онъ назвалъ маму вороной, мама смялась, а мн досадно было…. Потомъ ему стало жаль маму и онъ такъ хорошо просилъ извиненія: глаза смотрятъ прямо, голова открыта, длинные волосы, на лбу морщина, а во взгляд что-то грустное…. Я не видла, чтобы кто такъ смотрлъ…. ‘Учить другихъ нуженъ геній, а мы — жалкіе люди и потому учить не можемъ’…. Львовъ не узналъ, чьи это стихи… Для чего онъ это сказалъ? Мама сказала, что поле ея, что ея рабочіе обработали поле, онъ назвалъ ее вороной… Онъ ее не научилъ, не объяснилъ, чмъ она ошибается, а прямо назвалъ вороной… Да, это такъ: онъ не объяснилъ, а прямо назвалъ вороной,— и досадовалъ на это, досадовалъ на себя,— ему маму совсмъ не жаль было, а онъ на себя досадовалъ… А гд же ошибка: разв мама не врно сказала?… Нтъ, я его должна увидть и онъ долженъ объяснить мн: гд ошибка, за что онъ назвалъ маму вороной… Папа вчера говорилъ, что онъ отличную усадьбу нарисовалъ полицеймейстеру и совтовалъ мам взять его въ управляющіе… Потомъ онъ сказалъ, что работать нужно, что безъ работы жить нельзя… Больше онъ ничего не говорилъ, и я его больше не видла… Въ собраніи видла, смотрла на него, онъ только одинъ разъ посмотрлъ на меня, а я закраснлась и опустила глаза въ низъ… А какое славное у него лицо! Не красивъ, а смотрть хочется: строгій, морщина на лбу, брови сдвинуты, худыя щеки и большіе темные глаза смотрятъ широко, смло, прямо и покойно,— такъ и тянетъ къ нимъ… Львовъ тоже его хвалилъ: умный, пріятный, хорошо говоритъ и читаетъ, ему не понравилось только мнніе Могутова о лтахъ для брака… Надо и объ этомъ спросить его, онъ долженъ сказать, почему,— я вдь недаромъ порзала руку… Но какъ я его увижу? Послать просить его? Сходить самой? Но съ какой стати? Будетъ смшно, онъ можетъ разсердиться… Не разсердится, а смшно, неловко, нельзя безпокоить изъ пустяковъ…’

И она начинаетъ думать, какъ удобне, не конфузя себя, не давая повода Могутову смяться или замтить ея любовь къ нему, увидть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гд,— и она ршаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не посл завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

‘Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его?— Да, да. У меня мысли, думы о немъ, стараюсь забыть его, и не могу,— онъ такъ и лзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами,— а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порзала себ руку сама, смялась при этомъ и мн не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь,— и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она.. А вдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смлости, по доброт… Только онъ еще добре Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрлъ тогда! ‘Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всхъ, въ томъ числ и васъ, хочу учить всхъ, но погорячился, учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній,— и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто сплъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мн хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дтей, какъ Эсфирь… Но это мн самой пришло въ голову,— я его не знала, когда захотлось учить дтей… Это было посл рчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, посл совтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ’.

— Катя! одвайся,— черезъ часъ демъ на омовеніе ногъ въ соборъ,— прервала Софья Михайловна думы падчерицы…

Гд умъ красавицы не бродитъ,

Чего не думаетъ она?!

III.

Дмитрій Ивановичъ и Софья Михайловна не были обрядно-религіозны. Они глубоко врили въ Бога и умомъ, и душою, но бывали только въ торжественные дни въ церкви, исповдывались и пріобщались разъ въ годъ, не приготовляя себя къ этому таинству недльною молитвой въ церкви и боле или мене строгимъ постомъ: вечеромъ исповдывались, на другой день утромъ пріобщались и все это длали какъ самое обыкновенное дло. Катерина Дмитріевна, вмст съ музыкой и языками, унаслдовала отъ покойной матери и сильное религіозное чувство, но ей было только одиннадцать лтъ, когда умерла мать, и скрытая вра отца и мачихи, съ одной стороны, и толковое изученіе исторіи, съ ея изложеніемъ религій и врованій разныхъ народовъ, борьбой религіозныхъ ученій, связью ихъ съ христіанствомъ, самый расколъ въ христіанскихъ религіяхъ, съ другой стороны,— охладили ея религіозный пылъ, отъучили отъ вншнихъ обрядностей, и ея вра въ Бога была внутри, а наружу она проявлялась только въ глубокой любви къ людямъ, въ желаніи длать имъ добро и остерегаться длать зло.

Она обрадовалась предложенію мачихи хать въ соборъ, гд архіерей будетъ въ этотъ день совершать обрядъ омовенія ногъ. Церковь была полна народу, было жарко, душно, тсно и молиться не было возможности, но не было возможности и думать о чемъ бы то ни было,— и это положеніе нравилось двушк. Нтъ молитвы, нтъ опредленной мысли, нтъ дла, а между тмъ и тяжело, душно, тсно, какъ бываетъ при дл: глаза смотрятъ на разнообразную публику, на блескъ иконостаса, на священниковъ и архіерея въ дорогихъ парчахъ, на ихъ спокойныя и сосредоточенныя движенія въ процесс службы, слухъ ласкаетъ стройное пніе пвчихъ, въ голов обрывки мыслей, а во всемъ тл усталость, жаръ…. Священнодйствіе омовенія ногъ особенно было торжественно и сосредоточивало на себ вниманіе: усталость, духота, тснота дошли до самой высшей степени, а глаза не могутъ оторваться отъ медленныхъ, плавныхъ, полныхъ религіознаго чувства и глубокаго смысла, движеній архіерея, его колнопреклоненія, омовенія ногъ и вытиранія ихъ… Басъ протодіакона густо раздается среди собора, какъ медленные удары колокола: ‘и положи ризы своя’, ‘и умыя ноги ученикомъ своимъ:….’, а самъ протодіаконъ на амвон, съ крупнымъ, обросшимъ волосами, мускулистымъ, смуглымъ лицомъ, съ длинными густыми волосами на голов, закинутыми назадъ, съ крупными каплями пота на крутомъ и низкомъ лбу,— очень похожъ на Іоанна Крестителя во время проповди въ пустын…. И все это, вмст съ физическою усталостью, прижало, придавило и заглушило на время мысли Катерины Дмитріевны о себ.

Такъ прошелъ чистый четвергъ. Въ пятницу она съ мачихой опять была въ собор и служба, съ обнесеніемъ плащаницы вокругъ собора, при чемъ опять было душно, жарко и тсно, дйствовала на нее такъ же, какъ и обрядъ омовенія ногъ. Въ субботу она цлый день была занята приготовленіемъ къ столу, уборкой его и разсылкой пасокъ, съ разными принадлежностями, бднымъ знакомымъ Рымнина, его крестникамъ и крестницамъ, а также и всмъ хорошимъ знакомымъ холостымъ мущинамъ. Этотъ обычай заведенъ былъ Софьей Михайловной, которая славилась и гордилась своей кухней, знаніемъ кулинарнаго искусства и, главное, умньемъ все приготовить безъ хлопотъ, особеннаго труда, а только одною распорядительностью. Катерина Дмитріевна всегда помогала, въ этомъ случа, распоряжаться мачих и уже два года она исключительно завдывала уборкой пасхальнаго стола и распредленіемъ, что и въ какомъ количеств должно быть послано знакомымъ, крестникамъ, крестницамъ, бывшимъ хорошимъ слугамъ, прикащикамъ и т. д.

Къ семи часамъ вечера субботы столъ былъ убранъ, посылки разосланы и Катерина Дмитріевна просматриваетъ списокъ и вспоминаетъ: не пропущенъ ли кто, всмъ ли послано, кто значится въ списк… ‘Кому бы еще послать?— спрашиваетъ она сама себя.— Могутову, Могутову нужно послать!’ — довольная и улыбаясь, говоритъ она, какъ будто онъ единственный былъ пропущенъ въ списк, какъ будто она чувствовала, что кого-то нтъ, никакъ не могла вспомнить и вдругъ вспомнила.

— Кому это еще, барышня?— спрашиваетъ горничная, когда посылка готова.

Она не отвчаетъ, она думаетъ: что если это обидитъ Могутова, покажется ему подачкой, милостыней, противъ которой такъ сильно былъ вооруженъ ея отецъ и усплъ вооружить и ее? Кожуховъ, Кречетовъ и прочіе всегда приносятъ за пасху букеты, конфекты, а у Могутова можетъ нтъ средствъ, да онъ можетъ и не хочетъ бывать у нихъ,— пожалуй еще разсердится за посылку, отошлетъ назадъ… ‘Я напишу ему, чтобъ онъ не сердился’, ршила она и, сказавъ горничной, чтобы позвали Ивана, пошла въ кабинетъ и безъ помарки, въ одинъ присетъ, какъ говорятъ чиновники, написала слдующее письмо къ Могутову.

‘Милостивый Государь
Господинъ Могутовъ!

‘Извините, что не знаю, какъ васъ зовутъ и что поэтому называю васъ по фамиліи. Я васъ видла только одинъ разъ, когда ворона сидла на спин лошади у широкаго поля, когда вы пли псню на голосъ ‘Руслана’ и когда дв дамы помшали вамъ пть, за что вы ихъ очень справедливо назвали воронами. Но я много о васъ слышала, что возбудило во мн глубокое уваженіе къ вамъ и сильное желаніе познакомиться покороче съ вами.

‘Папа и мама посылаютъ сегодня пасху всмъ своимъ хорошимъ знакомымъ, а мн пришла мысль послать пасху вамъ, чтобы напомнить вамъ время вашего дтства и, главное, чтобы заявить вамъ о своемъ сильномъ желаніи познакомиться съ вами. Вы извините и не сердитесь за это на уважающую васъ Екатерину Рымнину’.

Прочитавъ написанное, она осталась имъ довольна, запечатала. въ конвертъ, написала адресъ и, войдя въ залу, отдала: письмо Ивану, сказавъ, чтобъ онъ зашелъ къ Львову, спросилъ у Львова, гд живетъ господинъ, который написанъ на конверт, и снесъ ему письмо и завязанное въ салфетку.

— Отвта не требуется?— спроситъ Иванъ.

— Если дадутъ отвтъ,— принесите, а не дадутъ,— не спрашивайте.

— Слушаю-съ.

Иванъ ушелъ. Она старается быть спокойной, мо ея сердечко бьется ужасно и она съ нетерпніемъ ожидаетъ возвращенія Ивана.— ‘Если возвратитъ назадъ,— думаетъ она,— если ничего не отвтитъ на письмо,— я забуду его, перестану думать о немъ, всему будетъ конецъ… Я дамъ согласіе Кречетову, я буду его любить…’ Она задумывается, садится у окна на улицу и къ глазамъ подступили слезы.

‘Не плачь, перестань, глупенькая двочка! Вдь слезами горю не поможешь,— утшала она громко самоё себя, а слезы сами собою катились изъ ея глазъ и тихо, тихо струились по ея блднымъ щекамъ.— Не вс выходятъ замужъ по любви, а живутъ, и счастливо живутъ’.

Она хочетъ прогнать тяжелыя мысли, перестаетъ плакать и смотритъ въ окошко. Темно, почти ничего не видно, и лишь вдали мелькаетъ слабый желтый свтъ уличнаго фонари.

‘А что если прыгнуть въ окно, упасть въ низъ головой? Умереть и — всему конецъ… А тамъ?..’

— Сторонись, лшій!— громко крикнулъ кто-то на улиц.

Она вздрогнула, торопливо отошла отъ окна, сла въ самый дальній и темный уголъ залы и начала тихо разговаривать сама съ собою:— ‘Тамъ будетъ тяжело. Такъ гршно. Нужно жить, какъ можно… Не всмъ весело, не вс счастливы. Мама разв счастлива, голодные крестьяне разв счастливы? Нужно любить всхъ, а не одного…’

— Кланялись и приказали отдать письмо и вотъ это,— подавая ей письмо и приподнявъ другою рукой что-то, завернутое въ бумагу, прервалъ ея думу возвратившійся Иванъ.

— Хорошо,— совершенно спокойно отвтила она, взяла письмо и свертокъ и медленно ушла въ кабинетъ. Она не распечатываетъ письма, она держитъ его въ дрожащей рук, а сама морально улыбается и торопливо ходитъ по кабинету. Что такое написано въ письм,— ей все равно. Она заране довольна отвтомъ,— довольна, что не возвратили назадъ ея подарка, что ей также прислано что-то тяжелое. Наконецъ, она порывисто распечатываетъ письмо и читаетъ отвтъ Могутова:

‘Милостивая Государыня
‘Екатерина Дмитріевна!

‘Въ продолженіе четырехъ лтъ, проведенныхъ мною въ институт, я не замчалъ существованія праздника Пасхи, такъ какъ въ это время обыкновенно начинались экзамены и было не до праздниковъ. Я не знаю, какъ благодарить васъ за письмо и посылку, которыя, посл столькихъ лтъ, напомнили мн завтрашній праздникъ и, дйствительно, вызвали много воспоминаній изъ моего дтства и юности. Не откажитесь и отъ меня принять Шекспира и позвольте пожелать, чтобы для васъ онъ былъ другомъ въ минуты радости и утшителемъ въ минуты горя, отъ котораго да хранитъ васъ Богъ.

‘Извините, что лично не могу поблагодарить васъ, такъ какъ боюсь своею персоною разрушить то уваженіе, которое вы питаете ко мн по слухамъ и которое для меня было бы непріятно разрушать.

‘Позвольте пожелать вамъ остаться надолго такой же доброй, какой вы есть теперь.

‘Глубоко благодарный и вашъ покорнйшій слуга
‘Г. Могутовъ’.

Она прочла разъ, прочла другой разъ. Ей кажется отвтъ сухимъ, холоднымъ. Она задумалась и посл раздумья сухость и серьезность отвта кажутся ей вполн естественными, даже необходимыми. Вдь онъ ничего не слыхалъ о ней,— она ничего не говорила при немъ,— понятно, что онъ, не зная ея, не могъ отвчать на ея письмо иначе. Онъ могъ даже подумать, что она такъ, изъ простаго любопытства, отъ скуки, написала ему и изъ-за того же хочетъ видть его,— и онъ могъ возвратить назадъ ея подарокъ, написать ей грубый отвтъ. Конечно, она очень, очень рада, что онъ не подумалъ о ней такъ, не возвратилъ посылки, а написалъ очень вжливый отвтъ и прислалъ ей на память Шекспира. Онъ не прислалъ ей сказку, книжку съ картинками, а прислалъ ей сочиненіе великаго англійскаго и всесвтнаго писателя Шекспира… Она разсматриваетъ книги, у нея такой самый Шекспиръ, но это все равно,— ей пріятно, она весела, она смется и еще разъ читаетъ письмо и находитъ теперь, что оно очень и очень мило написано… Ей очень нравится простой, но чрезвычайно изящный переплетъ на книгахъ. Она складываетъ томы Шекспира по порядку, открываетъ крышку переплета перваго тома и видитъ что-то написанное не очень красивымъ, но крупнымъ и разборчивымъ почеркомъ. ‘Помнишь другъ мой, Гордй Петровичъ,— читаетъ она,— какъ ты доказывалъ мн пошлость силлогизма, что сапоги — лучше Шекспира, а Антоновичъ — лучше сапоговъ. Ты тогда впервые познакомилъ меня съ Шекспиромъ, растолковалъ его и научилъ любить его. Приготовляя твои вещи къ отправк, мн хотлось вложить въ нихъ что-либо на память теб обо мн. Я не придумалъ ничего лучшаго, какъ Шекспира, и не съумлъ ничего лучшаго написать, какъ то, что написалъ уже. Я не знаю, почему меня не исключили, хотя я протестовалъ не мене другихъ противъ твоего исключенія. Для тебя земля клиномъ не сошлась, а для меня, недалекаго, быть можетъ и хорошо, что не исключили. Не забывай меня, Гордй Петровичъ. Я всегда любилъ тебя, а теперь я никогда не забуду тебя… Коптевъ’.

Ей нравится прочитанное, она довольна, что онъ ей послалъ подарокъ друга, но она отошлетъ ему его назадъ, онъ приметъ отъ нея назадъ, она попроситъ его объ этомъ дружбою и любовью его товарища. Впрочемъ, она можетъ сдлать лучше. Она пошлетъ ему своихъ три тома, а его пошлетъ только первый, на которомъ надпись друга. Ея одинъ томъ испачканъ кровью, но это ничего,— она можетъ написать ему, что это кровь с—нской Порціи, которая сама себ порзала руку и выпачкала Шекспира кровью изъ этой раны.

Она спокойно и сладко спала въ ночь подъ Пасху и, веселая и счастливая, какъ никогда, встртила утро перваго дня Свтлаго Христова Воскресенья. Какъ солнышко, по мннію простаго народа, играетъ, восходя въ утро перваго дня Пасхи, такъ и она, съ полнымъ жизни и счастія личикомъ, бросилась въ объятія няни въ утро перваго дня Пасхи.

— Христосъ воскресъ, няня!…

IV.

Но не вс встрчали такъ счастливо Пасху и, кажется, несчастне всхъ встртила ее mademoiselle Плитова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перехавшій игралъ на віолончели, а Могутовъ слушалъ его игру, когда Лукерья сообщила, что его спрашиваютъ.

— Можетъ ошиблись, Лукерья?— спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору ршительно некому спрашивать.

— Васъ спрашиваютъ! Разв я глухая, аль пьяна?… День нон не такой!— обидчиво отвтила Лукерья.

Могутовъ отправился къ себ и, когда зажегъ свчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: ‘Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову’.

‘Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа?— думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо.— Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я теб, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всмъ бдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чмъ разговться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…’

И ему вдругъ вспомнились его дтство, среди семьи и въ пансіон, юность въ томъ же пансіон и жизнь въ Петербург во время Пасхи.

— Куда прикажете поставить?— спросилъ Иванъ, которому надоло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тмъ, кто не набрасывался на посылки ‘какъ на какую-нибудь невидаль’.

— Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда,— указывая на столъ, отвтилъ Могутовъ.— ‘Человка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой,— думалъ онъ, когда человкъ освобождалъ салфетку и подносъ.— А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится, а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мір, да воли у ней нтъ сдлать большее, чмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмнъ? Разв книжку? Ишь, сколько мн наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа,— смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ.— На Шекспир хорошъ переплетъ,— ну, Шекспира и пошлемъ’.

— Отвта не будетъ?— недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему ‘не съ пустыми руками’.

— Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвтъ на письмо напишу,— отвтилъ Могутовъ.

Онъ написалъ уже извстный намъ отвтъ, спросивъ человка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они — подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что вс книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмст съ рублемъ на чай человку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышн.

По уход человка онъ началъ боле уютно разставлять на стол присланное Екатериной Дмитріевной.

‘Какъ удивится завтра Перехавшій,— думалъ онъ при этомъ,— когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замн мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мн?— За Шекспира вымнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…’

И ему невольно пришелъ на умъ извстный силлогизмъ россійскихъ ‘протоколистовъ’ о Шекспир, Антонович и сапогахъ, потомъ онъ вспомнилъ о Коптев, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ прислъ у окна, смотрлъ на темное небо, гд кое-гд слабо видны били звздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:

Была-ль когда такъ женщина добыта?

Была-ль когда такъ куплена любовь?…

Ему захотлось писать къ акушерк, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ слъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало:

Не знаю я, какой твой взглядъ на жизнь,

Какъ на нее другіе люди смотрятъ,

Но ужь по-моему гораздо лучше

Совсмъ не жить, чмъ жить и трепетать

Предъ существомъ такимъ же, какъ и я.

Онъ проговорилъ тихо и спокойно, какъ самый обыкновенный разговоръ. Отъ словъ:

Мы рождались свободными какъ Цезарь!

голосъ его постепенно возвышался, и онъ былъ громокъ и проникнутъ внутреннею силой, когда, въ одномъ бль, онъ произносилъ окончаніе монолога:

Вкъ жалкій, ты униженъ, посрамленъ!

Римъ, ты утратилъ благородство крови!

Ну, слыхано-ль со времени потопа,

Чтобъ вкъ былъ полонъ именемъ однимъ?

Онъ загасилъ свчу и укрылся хорошенько фланелевымъ одяломъ, такъ какъ въ нумер было свжо. Онъ не скоро заснулъ, долго и съ любовью вспоминая акушерку. Засыпая, ему вспомнились слова Отелло:

Когда бы Дездемоны

Я не любилъ, за вс богатства моря

Не заключилъ бы въ тсныя границы

Жизнь вольную, безбрачную свою!

Она меня за муки полюбила,

А я ее — за состраданье къ нимъ.

ГЛАВА V.
Какъ ‘мы’ надумали строить дорогу.— Разв такъ можно? Я судъ найду! Кошка и мышка, или генералъ и Софья Михайловна.— Блаженъ кто вруетъ,— легко тому на свт.— Заснула няня и ничего не слышала она.

Въ десятомъ часу перваго дня Пасхи Перехавшій сидлъ въ нумер Могутова и оба пріятеля съ большимъ аппетитомъ попивали чай и подали пасху, масло, сало и колбасу, присланные Катериною Дмитріевною. Перехавшій отгадывалъ, кто бы могъ прислать все это такое вкусное, когда Могутовъ заявилъ ему, что все это не куплено имъ, а прислано.

— Боле некому, говорилъ онъ,— какъ нашему уважаемому Филарету Пупліевичу. Наврно онъ! Онъ — хорошій христіанинъ, блюститель нравственности, порядка и благочинія, и, по долгу самой службы,— вы присланы подъ его непосредственный надзоръ,— онъ долженъ былъ дать вамъ средства разговться, какъ подобаетъ истинному христіанину… И знаете ли что? Я невольно прихожу къ заключенію, что намъ, русоплетамъ, положительно образованіе въ прокъ нейдетъ, что у насъ боле будетъ свободы, равенства и братства,— а это даже въ исторіи Вебера, въ гимназическомъ учебник исторіи Вебера, во введеніи, признается цлью жизни людей,— что мы скоре приблизимся къ этой цли жизни, если бросимъ погоню за образованіемъ и поставимъ во вс начальства простыхъ, недалекихъ въ наукахъ людей, какъ нашъ уважаемый полицеймейстеръ, всми любимый Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ первую работу?— Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ слово найдти въ будущемъ работу?— Филаретъ Пупліевичъ. Кто, наконецъ далъ намъ, людямъ науки и прогресса, вкусить сихъ яствъ и разговться по-христіански?— Все онъ, все онъ, все Филаретъ Пупліевичъ… А кто такой Филаретъ Пупліевичъ? Сравните Филарета Пупліевича, воспитаннаго на мдный грошъ, съ Кожуховымъ, человкомъ высшаго образованія, на образованіе котораго затрачены милліарды грошей,— сравните ихъ отношеніе, чтобы не ходить далеко, къ вамъ, человку науки и прогресса, и скажите: не правъ ли я, что мы скоре достигнемъ свободы, равенства и братства, когда не Кожуховы, а Филареты Пупліевичи будутъ управлять міромъ? Да, да! Я докажу это сейчасъ неоспоримо, ясне…

— Можно видть господина Могутова?— прервалъ чей-то громкій голосъ за рерью игривое, хотя и сильно гнусавое краснорчіе Перехавшаго.

— Войдите,— отвтилъ Могутовъ, а выраженіе лица Перехавшаго вдругъ сдлалось строгимъ.

Кречетовъ (это былъ онъ) снялъ въ темномъ, узкомъ и холодномъ корридорчик калоши и пальто и, положивъ послднее къ себ на руку, вошелъ въ нумеръ Могутова.

— Могу я видть господина Могутова?— спросилъ онъ, осматривая обоихъ пріятелей и, вроятно, ршая, который изъ нихъ Могутовъ.

— Могутовъ я,— вставая, сказалъ Могутовъ.

— Князь Король-Кречетовъ,— кланяясь и подавая руку Могутову, отрекомендовался Кречетовъ.— Быть-можетъ я вамъ помшалъ?

— Мы закусываемъ и пьемъ чай. Если вы не откажетесь вступить съ нами въ компанію, то не помшали,— пожимая руку Кречетова, отвтилъ Могутовъ.

— Въ такомъ случа давайте ужь и похристосуемся. Христосъ воскресъ!

— Воистину воскресъ!— отвтилъ Могутовъ и три раза поцловался съ Кречетовымъ.

— Викторъ Александровичъ Перехавшій,— отрекомендовалъ онъ потомъ Перехавшаго и поставилъ третій стулъ къ столу.

— Позвольте мн,— началъ Перехавшій,— искренно, горячо, отъ глубины души пожать вашу руку, князь, и похристосоваться съ вами, какъ съ истиннымъ христіаниномъ, хотя,— онъ и Кречетовъ цловались,— хотя, наврно, этотъ христіанинъ и не соблюдаетъ обрядовъ, но…

— Вы правы,— прервалъ Кречетовъ, которому, вроятно, не очень нравилось гнусавое ораторство Перехавшаго,— не только относительно обрядовъ, а и вообще относительно религіи я, гршный человкъ, большой скептикъ.

— Вамъ, вроятно, говорилъ обо мн полицеймейстеръ и вы хотите предложить мн работу?— спросилъ Могутовъ, наливая чай, когда вс услись у стола.

— Вы отгадали. Мн говорилъ о васъ и полицеймейстеръ, и… еще другіе. Я, дйствительно, хочу предложить вамъ работу при нашей зат, о которой вы, конечно, уже слышали,— отвтилъ Кречетовъ, прихлебывая чай и улыбаясь. Онъ улыбался всегда, когда попадалъ въ радушную среду, гд онъ могъ быть искрененъ: но теперь онъ улыбался и потому, что пасха, которую онъ теперь лъ съ чаемъ и большая часть которой стояла на стол, была и по виду, и по вкусу, какъ дв капли воды, похожа на ту, которая была прислана ему самому отъ Рымниныхъ, и потому, что онъ чуть-чуть было не проговорился о ходатайств Катерины Дмитріевны за Могутова, а это все почему-то невольно располагало Кречетова къ усмшк.

— Затя хорошая, достойная той рчи, которую сказалъ въ ея защиту князь Король-Кречетовъ!— внушительно замтилъ Перехавшій.

— Господинъ Перехавшій хочетъ заставить меня покраснть. Я говорю — затя, потому что все хорошее будетъ затей, если не будетъ сдлано какъ слдуетъ. Вдь это правда?— спросилъ Кречетовъ, повернувъ свое улыбающееся лицо къ Перехавшему.

— Вы исполните дло, новое дло сооруженія желзной дороги, безъ посредства кулаковъ какъ нельзя лучше!— внушительно и строго, какъ вщунъ-кудесникъ, сказалъ Перехавшій.

— Хотлось бы не ударить, какъ говорится, лицомъ въ грязь… Мы уже четыре дня только то и длаемъ, что обдумываемъ, какъ бы это такъ повести дло, чтобы не осрамиться… Хотите, господа, я вамъ разскажу, что мы надумали?

Хотніе слушать было написано на лицахъ господъ и Кречетовъ, не ожидая отвта, началъ сообщать, что надумали ‘мы’.

Онъ говорилъ, что почти вс ‘мы’ ршили сдать всю земляную работу самимъ рабочимъ отъ кубической сажени. Для этого ‘мы’ будутъ нанимать рабочихъ артелями, при чемъ изъ рабочихъ одиночекъ будетъ составлена отдльная артель. Каждой артели ‘мы’ будутъ выдавать харчи натурою, предоставляя полное право самой артели распоряжаться ими, равно какъ сама же артель будетъ длить между собою и работу, и деньги, причитающіяся за нее. Пользу, разумность и выгодность такого порядка въ работ ‘мы’ основали, во-первыхъ, на томъ, что рабочіе, заинтересованные работою отъ кубической сажени, будутъ работать по своей доброй охот, а не изъ-подъ надзора, а слдовательно будутъ работать гораздо лучше, во-вторыхъ, не будетъ со стороны рабочихъ жалобъ на пищу, такъ какъ имъ будетъ отпускаться оной сколько угодно въ счетъ ихъ работы и по цн стоимости для самихъ ‘мы’, въ-третьихъ, не нужно будетъ большаго числа надсмотрщиковъ, старостъ, десятскихъ и т. п. лицъ, получающихъ, обыкновенно, хорошее жалованье и за которыми, обыкновенно, приходится еще боле смотрть, чмъ за рабочими, наконецъ, въ-четвертыхъ, при заключеніи рабочихъ въ артели и при разсчет только съ артелью, а не съ каждымъ рабочимъ отдльно, упростится конторское дло, такъ какъ не нужно будетъ рабочихъ книжекъ, контрактовъ и условій съ каждымъ рабочимъ, не нужно вести счетъ каждаго рабочаго о его работ и забор, его прогулахъ, пьяныхъ дняхъ и т. и.,— артель сама будетъ смотрть за всмъ этимъ… Кречетовъ говорилъ обо всемъ этомъ очень подробно и оживленно, приводя всестороннія доказательства разумности и практичной выгодности такого порядка работъ землянаго полотна дороги. Онъ закончилъ свое повствованіе такъ:

— Я васъ попрошу, господа, высказать откровенно ваши замчанія. Дло, согласитесь сами, очень серьезное.

— Лучше ничего и придумать нельзя! Держитесь крпко этихъ правилъ, не отступайте отъ нихъ при первыхъ недоразумніяхъ — и работникъ скажетъ вамъ, въ конц концовъ, великое спасибо, и дло ваше пойдетъ и кончится отлично!— съ тмъ же видомъ и чувствомъ вщуна-кудесника поспшилъ одобрить Перехавшій.

— А вы какъ полагаете?— обратился Кречетовъ къ Могутову.

— Много хорошаго и много совершенно непрактичнаго,— подумавъ отвтилъ тотъ.

— Пожалуйста, скажите, что и почему?— живо спросилъ Кречетовъ.

И между нимъ и Могутовымъ завязался длинный разговоръ. Мы не будемъ приводить ихъ разговора до-словно, а резюмируемъ его въ короткихъ словахъ.

Могутовъ вполн одобрялъ наемъ рабочихъ артелями, выдачу харчей на руки артели и отдачу работы, артели отъ кубической сажени, но онъ находилъ необходимымъ вести счетъ работы и счетъ денегъ каждому рабочему. Нашъ рабочій — недалекій, темный человкъ. Не его уму запомнить, сколько кто выработалъ каждый день, сколько на долю каждаго приходится въ конц мсяца денегъ,— придется ихъ длить поровну между всею артелью, а между тмъ въ артель, наврно, попадетъ всякій народъ: сильный и слабый, трудолюбивый и лнивый, трезвый и пьяный, и ровная получка, неминуемо, вызоветъ ропотъ. Отдавайте работу отъ кубической сажени, но вы все-таки не можете обойтись безъ надсмотрщиковъ, десятскихъ, старостъ и табельщиковъ. Нашъ рабочій трудолюбивъ, добръ, доврчивъ и отъ природы надленъ сообразительнымъ умомъ, но онъ доврчивъ и къ самому себ, а потому ‘авось и завтра’ играютъ у него большую роль: примусь завтра хорошенько, выработаю и то, что сегодня недоработаю, а сегодня ранй окончу, потому — ‘спина трохи ломитъ’, потому — въ карман пятакъ есть и выпить хочется дюже, потому — важно на деревн псни поютъ… Да и мало ли еще почему, когда ‘завтра и авось’ въ большомъ ходу, когда есть довріе къ своей сил и выносливости. И нашъ рабочій, дйствительно, можетъ понатужиться, можетъ удивить своею работой завтра, но онъ можетъ натужиться день, другой, а пользоваться ‘авось и завтра’ есть искушеніе каждый день.

Возражая Могутову, Кречетовъ прежде всего не понималъ, говоритъ ли онъ а priori, или изучивъ русскаго рабочаго на дл. Но если безспорный фактъ, что наши крестьяне математически точно умютъ длить снокосы и поля между собою, то они такъ же правильно съумютъ подлить работу на желзной дорог и деньги за работу. Они не умютъ писать, но у нихъ въ большомъ ходу бирка, которой они пользуются лучше всякаго записыванія. Откладывать работу на-завтра артель не позволить. Что же касается ‘авось и завтра’, то пользоваться ими часто не позволитъ артель.

Что снокосъ и поля наши крестьяне умютъ длить мудро и правильно, въ этомъ Могутовъ вполн соглашался, но вдь это длается разъ въ годъ и, обыкновенно, въ воскресенье, такъ что споръ изъ-за длежа остается безслденъ для продуктивности работы, а на дорог придется длить каждый день: утромъ, гд кому стать на работу, и вечеромъ, кто сколько сработалъ. Если при этомъ будетъ во сто разъ мене крику и ссоръ, чмъ при длеж снокоса, то все-таки будетъ пропадать у всхъ, по меньшей мр, три часа времени даромъ каждый день. На бирк можно отмтить для памяти что-либо крупное, не часто случающееся: напримръ, заемъ денегъ, сколько нажато копенъ, такъ какъ жниво идетъ всего пять-десять дней, но плохо на бирк записывать кубики и его части, и притомъ каждый день нсколькимъ десяткамъ человкъ, составляющимъ артель… Всегда въ артели будутъ говоруны, которые съумютъ подбить цлую артель пользоваться ‘завтра’. Въ сельской работ откладывать дло на-завтра нельзя,— тамъ не ждетъ время, что хорошо понятно для крестьянина,— а для рабочаго желзной дороги ршительно все равно, будетъ или нтъ окончена дорога къ извстному времени, если т, кто взялъ на себя постройку дороги, относятся индифферентно къ успху работъ, сдадутъ ее на добрую охоту рабочихъ.

— Я не сомнваюсь, что быть-можетъ, на взглядъ тхъ, кто хорошо знакомъ съ нашимъ крестьяниномъ въ его домашней обстановк и съ его работой чисто сельско-хозяйственной, мое мнніе должно казаться неврнымъ, но если я мало видлъ народъ во время его полевыхъ работъ, то я хорошо изучилъ его на фабрикахъ и при ремонт шоссе. Впрочемъ, мн кажется, что личное мнніе кого бы то ни было только тогда должно быть принято безъапелляціонно, когда оно не противорчитъ хорошо извстнымъ фактамъ. Доброта, выносливость и терпніе нашего народа признается всми, его смтливость и находчивость въ довольно сложныхъ случаяхъ — тоже, но и разсказы изъ народнаго быта Ршетникова, Якушкина, двоихъ Успенскихъ, Слпцова, Левитова, Потхина — тоже извстны всмъ. ‘На постояломъ двор’ Н. Успенскаго, въ несчастью, не исключеніе, а сплошь и рядомъ встрчающаяся фотографически-врная картинка,— и нашему крестьянину безъ руководителя нельзя обойтись въ сложномъ дл, что отлично сознаетъ и самъ крестьянинъ. Тамъ, гд работаютъ вмст десять, даже пять человкъ, они непремнно выберутъ одного въ большаки, которому строго подчиняются, въ большой артели они также выберутъ большака, отлично справятся съ харчами, но они не справятся съ желзнодорожнымъ дломъ безъ присмотра и правильнаго руководства. Сложное это дло, не присмотрится къ нему нашъ крестьянинъ и нельзя ему обойтись при работ землянаго полотна желзной дороги безъ руководительства людей боле его развитыхъ и знающихъ.

Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извстныхъ бытовыхъ писателей о народ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малйшаго конфуза или самохвальства,— все это заставило, въ концу бесды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Перехавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.

— Вы правы,— сказалъ Кречетовъ въ заключеніе.— Намъ придется совершенно измнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнніемъ… Вдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дло не изъ корысти, и потому… Уже часъ,— не окончивъ фразы и посмотрвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу.— Мн нужно, какъ здшнему, сдлать нсколько визитовъ, я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидть еще у васъ,— не могу.

II.

Могутовъ и Перехавшій вышли вмст съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотлось пройтись, но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на голов, изъ-подъ котораго въ безпорядк выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видли у полицеймейстера.

— Барины мои!— остановившись противъ Кречетова, Перехавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья.— Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злоди искалчили несчастнаго сынишку,— искалчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!… Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалчили, наругались…— И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дло, Лукерья!— сказалъ сурово Перехавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было,— отвтила Лукерья уже боле спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дло,— сказалъ Перехавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая!— рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Перехавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами, на нкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нкоторыхъ уже свтилась новая, нжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувчили, наругались!… Барины мои, защитите!… Сирота горемычная…— И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ звакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свжо, ты простудишься, опусти халатъ и наднь штаны,— съ дрожью въ голос обратился Могутовъ къ мальчику,— и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему длать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.

— Я вчерась еще пождала его,— боле спокойно начала разсказывать Лукерья,— да думаю, можетъ его хозяинъ разговться оставилъ. Гляжу, а его и сегодя нтути, до десяти часовъ нтути. Ну, я и пошла къ хозяину… Похристосовалась, какъ слдуетъ, опосля и спрашиваю про мальчишку.— ‘Мальчишка твой въ полиціи, потому что онъ подлецъ и ябедникъ’,— хозяинъ-то мн говоритъ.— Дитя малое, глупое,— я-то говорю,— гд ему подлость понимать, разв по глупости што сдлалъ.— ‘Нтъ,— хозяинъ-то говоритъ,— не по глупости: онъ, говоритъ, больно уменъ сталъ, жаловаться на меня въ мировому ходилъ. Вотъ я, говоритъ, его сперва въ полицію свелъ, а тамъ, говоритъ, его отодрали,— здорово отодрали, не скоро заживетъ, долго, говоритъ, помнить будетъ… А отодрамши, говоритъ, въ тюрьму засадили, вс праздники просидитъ въ тюрьм… Какъ сказалъ онъ: отодрали, да не скоро заживетъ, да что въ тюрьм онъ,— такъ у меня сердце и обмерло…. Худенькій онъ у меня, дитя слабое, кровь-то у него почитай что благородная… Ну, я ужь и не помню, что потомъ было…. Прибжала это я въ полицію, спрашиваю сынишку, да какъ сняла съ него штанишки, да посмотрла на писанку-то эту, такъ и сама не знаю, что со мной сталося: кричу, ругаюсь, его тащу за собой…. Крику надлала на весь дворъ, а солдаты полицейскіе смются:— ‘Ладно, говорятъ, расписали!’… А опосля и меня хотли въ тюрьму: мальчишк срокъ не прошелъ, а я его туда не пущаю, домой тяну…. На мое счастье барыня какая-то важная въ окно посматривала. Позвала меня подъ окошко, спрашиваетъ. Ну, а ей все и разсказала, да на колнкахъ просила отпустить сынишку… Ну, барыня сжалилась, позвала какого-то полицейскаго, поговорила малость, да и велла мальчишку отпустить….

— Викторъ Александровичъ! Барины вы мои дорогіе! Ну, разв есть законъ такъ-то мальчишку стегать?… Чуть не на смерть застегали дитё малое!…. Проклятые, подлецы!… Я этого такъ не подарую, я судъ надъ ними найду! Нын новый судъ есть!— рыдая и всхлипывая закончила Лукерья свой разсказъ.

— Конечно, есть. Вы, Лукерья, губернатору жалуйтесь, а если онъ ничего не сдлаетъ, такъ я вамъ напишу прошеніе къ мировому судь…. Успокойтесь, праздники пройдутъ и вы жалуйтесь,— наставительно успокоивалъ Перехавшій Лукерью.

— А можетъ и стоитъ сынишка-то твой?

— Кто зря пороть будетъ?

— Конечно, чего зря пороть!

— Доведись на меня, такъ я бы ему, сынишк-то, еще сама бы всыпала такъ-то!

— Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

— Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Перехавшему и Могутову, брюзгливо посмотрвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замчанія и совты.

— А я нешто по голов его поглажу? Я его… проклятаго проучу!— и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.

— Такъ грхъ, Лукерья!— оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.

Кречетовъ, и Перехавшій съ невольнымъ страхомъ смотрли на него. Тмъ казалось, что если Лукерья, на правахъ матери,вздумаетъ отнимать мальчика, то Могутовъ съ такою силой оттолкнетъ ее, отъ себя, что она грохнется со всхъ ногъ на земь, далеко отброшенная прочь.

Лукерья, какъ мгновенно ошеломленная, не зная что ей длать, безсмысленно смотрла по сторонамъ, а потомъ начала горько рыдать и всхлипывать. Мальчикъ тоже началъ тихо плакать.

— Полно плакать, мать не будетъ тебя обижать… Пойдемъ пока ко мн, я угощу тебя вкусной пасхой,— та еще и не лъ пасхи,— да, шалунъ мальчикъ?— и Могутовъ приподнялъ мальчика, поцловалъ его въ лобъ и потомъ повелъ его къ себ.

Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслдъ за ними.

— Эко добрый баринъ,— пожаллъ мальца!

— Какъ не пожалть! Дитя малое,— а ишь…

— Здорово, подлецы, выпороли!

— А можетъ и за дло…

— Какое дло! Вдь, дитя, не большой,— какое дло!

Толпа расходилась, длая такія замчанія. Перехавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.

III.

Кречетовъ вышелъ за ворота и слъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, блыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучер, съ длинной, совершенно блою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владлецъ.

— Къ Рымнинымъ,— сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что виднной имъ сценой съ сильно высченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварств родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дтяхъ, смнились у него боле веселыми думами о Могутов.

‘Полною жизнью живетъ человкъ,— думалъ онъ.— Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою — и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… ‘Пойдемте господа’ — только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенк-сын, а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нжно, съ дрожью въ голос, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцловалъ мальчика и повелъ въ себ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу теб, голодный народъ!… А вдь я самъ — сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее — ихъ, а не наше. Всего недлю или дв какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на стол пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мн прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мн все, все, превратила меня опять въ живаго человка… ‘Вдь храмъ разрушенный — все-жь храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ…

‘Да будетъ ли она моею?— промелькнулъ въ его голов вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убгая отъ отвта на вопросъ, поспшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбжалъ по лстниц во второй этажъ.— Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мн, а этимъ homo novus?’ — опять, промелькнулъ въ его голов вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лиц, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.

— Почему вы, князь, чуть не послднимъ являетесь христосоваться съ нами?— встртила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диван въ гостиной и протягивая ему руну.

— Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху,— цлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.

— А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?

— Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна?— спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нкоторую неловкость и стсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себ онъ и любилъ.

— О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровь! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога — послать мн какую-нибудь болзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха!— весело шутила Софья Михайловна.

— Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надюсь, тоже въ добромъ здоровь?— съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.

— Дмитрій Ивановичъ — какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя!— громко крикнула Софья Михайловна.

Катерина Дмитріевна, въ бломъ плать, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.

— Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ!— громко и весело сказала она, поспшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.

— Какъ вы сегодня особенно прекрасны!— сказалъ Кречетовъ посл поздравленія и цлованія руки двушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбк его замтна была грусть, она имла кисло-сладкій видъ. Посл своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрчаетъ его веселая и улыбающаяся.

— Мн сегодня очень весело, а вамъ?— спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.

— Мн?… Я — какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредленную форму и только могу все слабй и слабй отражать свтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голос и съ кисло-сладкою улыбкой отвтилъ Кречетовъ.

— Вы сегодня разсянны, князь,— не отвчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ?— спросила Софья Михайловка.— Все наша затя — желзная дорога — виновата, Софья Михайловна.

— Какъ? Дмитрій Ивановичъ мн говорилъ, что вы уже все ршили и перершили!— весело удивилась Софья Михайловна.

— И, кажется, придется снова все перершать,— почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.

— Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и вс вы, затйники, были въ такомъ восторг отъ вашихъ ршеній… Нтъ, я вамъ не врю, князь! Вамъ, вроятно, сегодня захотлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разуврятъ и ваши мечты мечтою и останутся…

— Я выхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.

— Гд же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы вс приходили въ восторгъ?— улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.

— Я первый визитъ сдлалъ Могутову и у него просидлъ до прізда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ,— отвчалъ Кречетовъ и посмотрлъ на Катерину Дмитріевну.

Она сидла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свтиться боле ярко даже при усиленномъ блеск солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душ стало жаль его.— ‘Отчего у него такой грустный видъ?— думала она.— У него, наврно, есть большое горе… Ему нравится ‘кумиръ поверженный — все-жь богъ…’ Кумиръ поверженный — все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крест оставался Богомъ… Петръ на крест тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вдь надъ нимъ смялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себ… Что такое?’ — и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.

— Этотъ Могутовъ — какое-то восьмое чудо!— съ веселой ироніей говорила Софья Михайловна.— Дмитрій Ивановичъ совтуетъ мн взять его въ главноуправляющіе всми имніями за какой-то проектъ усадьбы этого Могутова, вамъ онъ разрушилъ весь планъ работъ, меня обозвалъ вороной!… Скоро о немъ вс съ такимъ же восторгомъ будутъ говорить, съ какимъ прежде говорили о немъ какъ о какомъ-то Раул изъ ‘Синей бороды’!

— Поторопились сдлать выводы.!. Я и самъ не ожидалъ найти въ немъ такого живаго ума, знанія теоретическаго и практическаго… Но особенно меня поразила его доброта и любовь въ дтямъ…

— Это очень интересно! Надюсь, вы не откажетесь посвятить насъ въ подробности?— откинувшись на спинку дивана, какъ бы приготовляясь внимательно слушать, но улыбаясь, сказала Софья Михайловна.

— Я захалъ къ нему, чтобы предложить-мсто у себя при постройк дороги. Думалъ пробыть у него минут пять, но встртилъ такой радушный, свободный искренній пріемъ, что просидлъ до часу. Заговорили, конечно, о дорог, я разсказалъ нашъ планъ работъ. Онъ нашелъ его плохимъ, непрактичнымъ, и тутъ обнаружилось его знаніе народа, литературы, опытность и даже ораторскій талантъ.

— Даже ораторскій талантъ! Скажите, во вкус Лукомскаго или мистера Кречетова?— насмшливо интересовалась Софья Михайловна.

— Ни въ томъ, ни въ другомъ, Софья Михайловна! Онъ говорилъ просто, серьезно, какъ читаетъ, интересъ въ мысляхъ, а голосъ только не портитъ ихъ. Но боле всего меня поразила сцена…

Кречетовъ остановился, заслышавъ звонъ шпоръ приближающихся въ гостиную.

IV.

Въ гостиную вошелъ пожилой, не большаго роста, съ торчащими, какъ у кота, и такими же рдкими, какъ у кота, усами, военный генералъ въ полной форм и при красной лент.

На первый день праздника Рымнины принимали всхъ безъ доклада, а потому генералъ вошелъ въ гостиную неожиданно и прервалъ рчь Кречетова.

— Вамъ остается теперь, Гавріилъ Васильевичъ, исполнить послднюю, но самую важную обязанность пасхальнаго визита,— обратилась Софья Михайловна къ Кречетову, посл того какъ генералъ поздравилъ ее и двушку съ праздникомъ, поцловалъ ихъ руки, похристовался по-русски съ Кречетовымъ, слъ въ кресло и началъ разглаживать свои рдкіе усы.— Вы должны не мене пяти минутъ пробыть въ зал у стола и непремнно опробовать всю мою стряпню.

— Я очень радъ. Мн сильно хочется поопустошить его,— отвтилъ Кречетовъ, раскланиваясь.

— Я тоже голодна, мама!— быстро вставъ и также ухода въ залу, громко сказала Катерина Дмитріевна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А въ то же время, какъ Софья Михайловна бесдовала съ генераломъ, Кречетовъ сидлъ у стола, медленно закусывалъ и разсказывалъ Катерин Дмитріевн сцену съ мальчикомъ на двор нумеровъ полковницы Песковой. Онъ разсказывалъ подробно, не спша и съ грустнымъ тембромъ въ голос, а лицо его сохраняло кислое, недовольное выраженіе. Что было причиной его недовольства, онъ и самъ не зналъ, но т вопросы, которые помимо его воли промелькнули въ его голов, когда онъ подъхалъ къ дому Рымниныхъ и когда входилъ въ ихъ домъ,— т вопросы, на которыхъ онъ не хотлъ останавливаться, отъ которыхъ онъ какъ бы порывисто убгалъ,— оставили все-таки тяжелый слдъ внутри его, продолжали неопредленно тревожить и нудить его. И подъ вліяніемъ этой неопредленной тревоги онъ, передавая сцену съ мальчикомъ, зло подсмивался надъ своимъ ‘пойдемте, господа’ и боле рельефно и живо, чмъ быть-можетъ было на самомъ дл, выставлялъ на-показъ сперва грозный протестъ Могутова противъ дикаго желанія матери выместить на несчастномъ сын свою злость на тиранство полиціи, а потомъ нжность и любовь Могутова къ мальчику, когда онъ повелъ угощать его пасхой.

— Я не очень плаксивъ, но и у меня навернулись слезы на глаза, когда Могутовъ, одно мгновеніе назадъ дикій и страшный, поднялъ мальчика, нжно поцловалъ его и съ дрожью въ голос успокоивалъ его… Но что съ вами?— испуганно спросилъ Кречетовъ, увидавъ слезы на глазахъ Катерины Дмитріевны.

— Вотъ и нтъ слезъ, правда?— быстро проведя рукой по глазамъ, силясь улыбнуться и быть веселой, тихо сказала она, робко взглянувъ на Кречетова. Еще въ гостиной, когда Кречетовъ началъ говорить о Могутов иногда Софья Михайловна заявила, что ‘скоро весь городъ будетъ говорить объ этомъ Могутов, какъ о восьмомъ чуд’,— у Катерины Дмитріевны вдругъ ускоренно забилось сердечко, кто-то, какъ будто, на ухо шепнулъ ей, что это восьмое чудо не для нея, и слезы чуть не брызнули изъ ея глазъ, она едва смогла ихъ сдержать, а теперь, когда она услышала отъ Кречетова о грозной смлости, о глубокой нжности и доброт Могутова къ бдному мальчику,— она уже не имла силы владть собою, не могла сдержать слезъ и они вдругъ брызнули изъ ея глазъ.

— А я вспоминалъ о васъ, Катерина Дмитріевна, когда былъ у Могутова и когда халъ отъ него къ вамъ,— желая перемнить разговоръ, но сохраняя грустно-плаксивую улыбку на лиц, сказалъ Кречетовъ.

— Да?— разсянно и не сразу сказала она.

— Я пилъ у Могутова чай и видлъ у него на стол пасху… Мн подумалось, что это ваша добрая и любящая душа послала ее ему… Я торопился хать къ вамъ, чтобы пожать нашу руку и сказать вамъ великое спасибо за это… Но какое я имю право на это?— вздохнувъ и грустно смотря на двушку, закончилъ онъ.

Она, склонивъ голову внизъ, съ сильно блднымъ лицомъ, какъ статуя, сидла неподвижно.

‘О чемъ она думаетъ теперь?… Конечно, не обо мн… О Могутов?’ — и какъ бы желая узнать, дйствительно ли она думаетъ о Могутов, онъ громко сказалъ:

— Вы думаете о Могутов, Катерина Дмитріевна?

— Да,— разсянно и не сразу отвтила она.— А вы исполните мою просьбу?— спросила она потомъ, быстро поднявъ голову вверхъ, а ея большіе, черные глаза, горвшіе лихорадочнымъ блескомъ, съ выраженіемъ горячей мольбы смотрли на него.

— Исполню все, что вы прикажете!— взявъ ея холодную руку и горячо сжимая ее, громко отвтилъ Кречетовъ.

— Приведите къ намъ Могутова…— И рука ея дрогнула въ рук Кречетова, и ея головка онять опустилась на грудь.

‘Такъ!.. Предчувствіе не обмануло меня!’— продолжая держать ея холодную руку и задумчиво-грустно смотря на двушку, подумалъ Кречетовъ.

— Приказывайте, когда, и я исполню ваше желаніе!—тряхнувъ головою, взъерошивъ порывисто волосы на ней, горячо опять сжимая руку двушки и съ добродушною улыбкой на лиц, громко сказалъ онъ посл короткаго молчанія. Онъ какъ бы вдругъ примирился съ необходимостью всего того, что сейчасъ, только возбуждало въ немъ грусть и досаду, какъ бы даже вдругъ обрадовался всему этому, какъ бы все это вдругъ показалось ему не источникомъ печали и грусти для него, а источникомъ, имющимъ возбудить въ ней любовь къ нему если и не сейчасъ, то въ близкомъ будущемъ.— Завтра, посл завтра… до будущей недли,— быстро сказала она и румянецъ вдругъ ярко заигралъ на ея щекахъ.

— Будетъ исполнено!… Но почему только до будущей недли?— улыбаясь спросилъ онъ.

— На будущей недл я уду въ деревню,— робко поднявъ на него глаза, отвтила она.

— На все лто, Катерина Дмитріевна?— продолжай держать ея руку и ласково улыбаясь, спросилъ онъ.

— Да,— отвтила она и со всей силы сдавила его крупную руку своей маленькой и слабою рукой.

— Что вы мн посовтуете выпить, князь?— обратился къ Кречетову вышедшій изъ гостиной военный генералъ.— А милйшая Катерина Дмитріевна что посовтуетъ мн състь? Я, знаете, считаю священнымъ долгомъ въ сей день, гд бы я ни былъ, непремнно выпить и закусить что-нибудь.

— Мадера не дурна, генералъ,— отвтилъ Кречетовъ, собираясь уходить.

— Что же вы мн посовтуете, Катерина Дмитріевна? Я, впрочемъ, съмъ того, чего еще не лъ. Ветчину лъ, колбасу — тоже, сало — тоже, поросенка — тоже, индюка — тоже, икру лъ, яйца лъ,— два яйца сълъ, — сардинки лъ, паштетъ лъ,— водя глазами по столу, говорилъ генералъ.— Редиса не лъ, не лъ. Отлично, редиса съмъ съ масломъ! Не дурно будетъ, Катерина Дмитріевна, какъ вы думает?— принимаясь за редисъ и расправляя усы, спрашивалъ генералъ, не глядя на двушку, а устремивъ свои маленькіе, живенькіе глаза на редисъ.

VI.

На второй день вечеромъ Кречетовъ стоялъ около рояля, за которымъ сидла Катерина Дмитріевна. Она не играла, а тихо и нехотя брала аккорды одною рукой.

— А что же моя просьба?— спросила она.

— Простите, Катерина Дмитріевна?..

— Что?!— быстро и громко вскрикнула она, вскинувъ на него, горящіе огнемъ нетерпнія и гнва, большіе черные глаза.

Онъ молчалъ и задумчиво-грустно смотрлъ на нее.

— Говорите, почему?— опустивъ глаза внизъ, боле спокойно сказала она.

— Я предлагалъ ему, конечно, отъ себя, познакомить его съ почтеннымъ Дмитріемъ Ивановичемъ. ‘У меня нтъ даже костюма, чтобы бывать у такого богатаго пана’,— отвтилъ онъ. Я потомъ долго говорилъ ему о Дмитріи Иванович, о его доброт, объ умныхъ и живыхъ вечерахъ въ его семейств, говорилъ и о васъ…

— Что же вы говорили обо мн?— живо перебила она его.

— Что вы прекрасно играете, что вы добры, что вы полны любовью къ правд и добру, что вы готовы длать все для правды и добра!— горячо отвтилъ онъ.

— Но вы не могли привести ни одного примра въ доказательство вашихъ словъ,— грустно улыбнувшись, тихо сказала она.

— Онъ не спрашивалъ примровъ, но еслибы спросилъ,— у меня есть примры!— все такъ же горячо, сказалъ онъ.

— Что онъ вамъ отвчалъ?— холодно спросила она посл короткаго молчанія?

— Поблагодарилъ и сказалъ, что не пойдетъ.

— И только?

— Онъ сказалъ: ‘не пойду’ — такимъ тономъ, что нельзя было больше убждать его.

— Да!— сказала она тихо, немного помолчавъ.— Да!— повторила она еще разъ, и вдругъ слезы полились изъ ея глазъ. Она ихъ не утирала, сидла ровно, голову держала прямо, рукою брала тихіе неопредленные аккорды, а слезы тихо, тихо струились изъ ея глазъ и медленно катились по ее блднымъ щекамъ… А Кречетовъ смотрлъ на нее, не смлъ сказать ни одного слова, не могъ двинуть ни однимъ мускуломъ, хотя любовь, жалость, благоговніе, вмст съ грустью, злобою и ревностію бушевали въ немъ.

— Гавріилъ Васильевичъ!— быстро обернувшись лицомъ къ нему, громко и отчетливо выговаривая слова, начала она:— Вы сказали, что будете терпливо ждать моего отвта на вашу… на ваше предложеніе… Мн кажется, что я буду ваша… Только не спрашивайте и не говорите… Я сама вамъ скажу тогда…— и голосъ ея оборвался, и слезы быстро заструились но ея блднымъ щекамъ.

— Вы любите Могутова?— осторожно взявъ ея руку съ клавишей и нжно цлуя ее, спросилъ онъ.

— Не знаю,— тихо отвтила она-.— Онъ умный, не похожъ на другихъ… Мн грустно, досадно, я злюсь… Зачмъ онъ бжитъ меня?… Мн кажется, что я дурная, глупая — и мн грустно, досадно.

— Не нужно вамъ быть лучшей, чмъ вы теперь!— перебилъ ее Кречетовъ, сжимая ея руку.— Онъ не бывалъ въ обществ, онъ увлекается какою-нибудь идеей и, какъ молодой человкъ, черезчуръ увлекается… Нтъ человка съ душой и сердцемъ, который, увидя васъ, узнавъ васъ, не полюбилъ бы васъ всею силой своего сердца. Онъ не знаетъ васъ, Катерина Дмитріевна!

— Вы такъ думаете?… А какъ сдлать, чтобъ онъ узналъ меня?

Онъ молча смотрлъ на нее, продолжая сжимать ея руку. Она другою рукой медленно перебирала клавиши, а потомъ быстро отняла свою руку изъ его руки, порывисто утерла ею слезы и пристально посмотрла на него.

— Надо подумать,— тихо сказалъ онъ и потомъ, вздохнувъ, опустился на стулъ.

— Скажите мн, Гавріилъ Васильевичъ, что-нибудь такое, что бы я долго помнила, надъ чмъ бы долго думала… Отчего вы такой грустный почти всегда?— нжно и ласково-тихо спросила она.

Онъ молчалъ.

— Зачмъ вамъ нравится ‘кумиръ поверженный — все-жь богъ?’

— Я любилъ сильно, страстно, всею силой души и сердца,— и моя любовь была разбита, осмяна, поругана… Я проклялъ самое чувство любви… Такъ прошло почти десять лтъ. Но любовь — богъ! Этотъ богъ былъ поверженъ, забытъ, я презиралъ и ненавидлъ его, но богъ поверженный — все-жь богъ. Вы воскресили во мн любовь. Вы — мой богъ, Катерина Дмитріевна!

Она смотрла на него пристально и долго. Онъ былъ теперь опять похожъ на того Кречетова, котораго она видла въ собраніи: лицо было серьезно, смхъ и брюзгливость пропали, глаза горли огнемъ увлеченія и голосъ былъ сильный, живой, хотя и не громкій.

— Мн кажется, я буду вашей.

Она улыбнулась, щеки ея чуть-чуть покраснли. Онъ страстно поцловалъ ея руку:

— Разскажите о вашей разбитой любви,— еще боле нжно сказала она, доврчиво глядя на него.

— Тяжело даже и теперь, посл столькихъ лтъ, вспоминать объ этомъ, Катерина Дмитріевна,— со вздохомъ началъ Кречетовъ и потомъ разсказалъ не только о своей разбитой любви и дуэли изъ-за нея, но и о своемъ происхожденіи, о своемъ дтств, о своемъ странствованіи и, наконецъ, о постепенномъ развитіи его любви къ ней.— Вы для меня — все, Катерина Дмитріевна! Пусть вы будете принадлежать другому, пусть мое уже разбитое сердце не будетъ биться въ тактъ съ вашимъ, но вы воскресили меня, вы возвратили мн Бога, вру, а слдовательно и желаніе жить, любовь къ людямъ и желаніе быть полезнымъ для нихъ!— такъ окончилъ Кречетовъ свой разсказъ. Какъ жаль, что, проникнутый искреннимъ, горячимъ чувствомъ, голосъ его оборвался на этомъ и онъ не сказалъ боле ничего. Катерина Дмитріевна внимательно слушала его, она съ наслажденіемъ смотрла на него, во взгляд ея ясно свтилось состраданіе и сожалніе къ нему, и не окончи на этомъ Кречетовъ, попроси онъ ее теперь же дать ему окончательный отвтъ, теперь же доказать свою любовь къ нему,— быть-можетъ, она бы бросилась къ нему на грудь, стремительно прильнула бы своими устами въ его устамъ и навки была бы спутницей его жизни. Но онъ ничего не сказалъ боле,— онъ только горячо поцловалъ ея руку и заторопился уходить.

А Катерина Дмитріевна долго, очень долго сидла за фортепіано. Она все думала о Кречетов, объ его прошедшей грустной жизни.

‘Нтъ, Могутовъ лучше Кречетова!’ — громко сказала она въ заключеніе.

И она тяжело вздохнула, какъ бы сожаля о томъ, что ничего другаго, кром доброты, она никакъ не могла отыскать въ характер и въ прошедшемъ Кречетова.

Она раньше, чмъ обыкновенно, ушла въ спальню,— ей хотлось забыться и заснуть, но сонъ бжалъ ея и въ ея голова мелькали неопредленныя мысли. Чтобы прогнатъ ихъ и успокоиться, она взяла ‘Феликсъ’ Гольта и долго читала его въ постели пока книга сама собою не выпала изъ ея рукъ, а вки сами собой опустились и закрыли ея глаза отъ свта… Во сн ей представилось, что мистеръ Тронсомъ, въ образ Кречетова, расхваливаетъ ей Феликса, который тоже принялъ образъ Могутова.. Потомъ рельефно, увлекательно и живо рисуется ей послдняя страничка романа, гд она уже замужемъ за Могутовымъ.

‘Какъ хорошо!— сказала она громко, вдруг проснувшись. Но вдь это сонъ’,— и слезы сами собой полились изъ ея глазъ. Она порывисто встала съ постели и босыми ногами сдлала нсколько шаговъ: и потомъ упала на колни предъ освщенной лампадой иконою Божіей Матерй съ Младенцемъ на рукахъ. Она долго, долго молилась, молилась безъ словъ, безъ крёстнаго знаменія, безъ поклоновъ, а устремивъ глаза на образъ, опустила руки, какъ статуя, стояла неподвижно и только слезы ручьемъ текли по ея блднымъ щекамъ, да невольный вздохъ вырывался изъ ея груди.

О чемъ молилась она?… Ласково, кротко, съ божественною любовью смотрлъ на нее ликъ Богородицы. Казалось, что слышитъ Она молитву двушки и исполнитъ ее. И двушка поняла это. Ей стало легко,— миръ, безмятежный миръ и покой наполнили ее, и она, какъ бы въ благодарность, складываетъ правую руку для креста, крестится и кладетъ три тихихъ, медленныхъ поклона..

Блаженъ, кто вруетъ,—

Легко тому на свт.

VII.

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидла одна на диван въ самомъ лучшемъ нумер одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднлись изъ-за блыхъ кисейныхъ занавсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, блою скатертью, а на немъ шумлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубин номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдляли спальное отдленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправ зеркал казалось потонувшемъ въ нжной синев далекой лазури. На стол горло всего дв свчи, но въ большомъ нумер если и не было свтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свтъ тонулъ и потомъ выходилъ лниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, блой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золот браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановк, въ этомъ костюм и въ этой поз восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда вс чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея голов, въ ея сердц и душ, вдругъ вс вмст, съ одинаковою силой, закружатся въ ея голов, застучатъ въ ея сердц, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лиц, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посредин красивой и слегка приподнятой верхней губки,— она, подъ вліяніемъ всхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всмъ тмъ, чмъ только могутъ свтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утха, окруженная и затуманенная всмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки, ‘ну, и стали они жить, да поживать, хлбъ наживать, бдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать’.

Отчего же была въ такомъ сказочномъ состояніи Ирина Андреевна?— Оттого, что то, что казалось ей сперва гадкимъ, гршнымъ, обиднымъ для чести, опаснымъ по послдствіямъ, смшнымъ, достойнымъ презрнія въ глазахъ свта,— это теперь, въ дйствительности, являлось ей въ образ прекраснаго, умнаго, смлаго и вліятельнаго мужчины, полнаго если и не ангельскою, то во всякомъ случа и не гршною любовью къ ней, при которой она можетъ сохранить безъ замтнаго пятна для всхъ свою честь, скрыть отъ всхъ послдствія, и прекрасной, солидной, умной обстановкой,— обстановкой хорошаго пансіона для благородныхъ двицъ,— зажать крпко-на-крпко ротъ всмъ, кому только осмлится придти въ голову скверная мысль о ней, оттого, что, при всемъ этомъ, она была уже обладательницей двадцати тысячъ, которыя дадутъ ей въ будущемъ любящаго ее супруга, милыхъ дтей, уютную семейную обстановку,— все то, что никогда не можетъ не привлекать и не рисоваться для женщины, какъ земля обтованная, какъ земной рай: оттого, что она, сохраняя еще свою невинность, не испытавъ еще страха подчиненія, не доказавъ еще ему своей любви, не имя еще права на требованія и просьбы къ нему, она уже получила отъ него все, что только желала. Онъ былъ такъ добръ, любезенъ, доврчивъ, что на третій день, въ полдень, спустя пять часовъ посл ихъ прізда въ нумеръ гостиницы, заране для нихъ приготовленный,— пріхалъ къ ней съ визитомъ въ полной парадной форм и вручилъ ей, какъ простой пасхальный подарокъ, билетъ на ея имя въ двадцать тысячъ рублей, легкія брилліантовыя серьги, массивные золотые браслеты и маленькое колечко съ розовымъ, какъ ямочка на щекахъ красавицы, изумруднымъ камушкомъ, онъ былъ такъ добръ, любезенъ и внимателенъ, что поручилъ полицеймейстеру найти квартиру для ея пансіона, задать вывску для него и даже позаботиться о пріисканіи для пансіона благородныхъ двочекъ изъ вполн хорошихъ семействъ. Онъ былъ такъ добръ, любезенъ и вжливъ, что не позволилъ себ ни однимъ двусмысленнымъ словомъ, ни однимъ нескромнымъ жестомъ напомнить ей о своей любви, о ея слов, о ея общаніи,— онъ велъ себя только какъ джентльменъ, онъ былъ въ добръ, любезенъ и доврчивъ, что даже не сказалъ, придетъ ли онъ сегодня вечеромъ, какъ она позволила ему еще тогда, въ городскомъ саду… Но она знаетъ, что онъ помнитъ объ этомъ, что онъ прідетъ,— и она, какъ красавица волшебной сказки, сидитъ и ждетъ его, какъ небо ждетъ души праведника, души подверженной искушеніямъ всхъ адскихъ силъ, но устоявшей противъ всхъ адскихъ ковъ.

Въ дверяхъ раздался легкій стукъ. Она невольно вздрогнула, дрожь невольно пробжала по всему ея тлу и мысль о грх здсь и тамъ, какъ молнія, мелькнула въ ея голов.

— Войдите,— громко сказала она, какъ бы желая звукомъ своего голоса отогнать далеко прочь мелькнувшую въ ея головк мысль о грх здсь и тамъ.

Онъ вошелъ. Она посмотрла на него — и ея невольный страхъ, невольныя мысли о грх, о послдствіяхъ грха здсь и тамъ — пропали, ушли, какъ будто ихъ и не было никогда, какъ будто ихъ и не могло даже, быть, какъ будто он и не могли даже пронестись надъ ней хотя моментально, хотя вдали и хотя чуть-чуть затронуть ее. Онъ былъ во фрак, при звзд, въ бломъ галстук и свтлыхъ перчаткахъ, онъ былъ совершенно спокоенъ — солидность, сила, власть лежали густо на его лиц, въ его осанк, въ его движеніяхъ,— и весь онъ прогонялъ, уничтожалъ уже возможность страха, робости, опасности, если идти съ нимъ рука объ руку по какому бы то ни было скользкому пути.

— Я ожидаю васъ,— невольно, не имя силъ владть надъ ими мыслями, сказала она и закраснлась, какъ маковъ цвтъ, стыдливо опустила глаза, какъ сама невинность.

Онъ дружески-свободно сперва пожалъ, а потомъ поцловалъ руку, поцловалъ просто, коротко, какъ цловалъ бы руки родной матери или сестры, и только въ голос, съ которымъ, началъ говорить, да въ довольной, чуть-чуть замтной улыбк видно было, что онъ счастливъ отъ ея словъ, понялъ искренность ихъ.

— Простите, если проскучали. Эти праздники отнимаютъ много времени на пустяки. Первый день — визиты мужчинъ, второй день — дамскіе визиты, а къ третьему дню скопилось страшно много длъ… Еще разъ простите, но я только къ восьми часамъ покончилъ съ длами.

Онъ слегка пожалъ ей руку.

— Неужели генералъ не можетъ располагать своимъ временемъ?— съ удивленіемъ спросила она, а ея бархатные глаза кокетливо-недоврчиво поднялись на него.

— Да,— опускаясь въ кресло противъ нея и боле протяжно отвтилъ онъ.— Еслибы вы сказали мн, еслибъ я зналъ, что вы скучаете, я бы пріхалъ ране, во всякое время, когда вамъ было бы угодно… Я бы только отложилъ свои дла, просидлъ бы надъ ними ночью, легъ бы спать поздне на часъ-другой, чмъ обыкновенно.

Ея бархатные глаза продолжали смотрть на него вопросительно и удивленно.

— Я отношусь къ моей служб серьезно!— боле громко и съ гордымъ сознаніемъ величія исполняемаго имъ долга продолжалъ онъ.— Вдь на мн лежитъ забота о цлой губерніи съ населеніемъ почти въ два милліона! Я привыкъ считать тяжелымъ грхомъ легкое отношеніе къ служб… Но еще разъ простите: я не зналъ, что вы одн и скучаете,— боле мягко закончилъ онъ и опять поцловалъ ея руку.

— Я ране отпустила сестру… Мн такъ хотлось, сильно хотлось…. видть… хотлось остаться одной… Мн хотлось думать о многомъ, но, когда ухала сестра, мысли не шли… и я все дожидала…

Она почувствовала его горячее пожатіе ея руки, ея бархатные глаза робко поднялись на него и смотрли добрымъ, ласковымъ и какъ бы умоляющимъ о прощеніи взглядомъ,— умоляющимъ простить ее за то, что она не иметъ силы сдерживать свои мысли, что она невольно говоритъ о томъ, что, обыкновенно, двушки ея лтъ привыкли скрывать… Онъ смотрлъ на нее полными любви глазами и все боле и боле крпко и горячо сжималъ ея руку… Она не отнимала своей руки, ея головка стыдливо опустилась…

— Красавица вы моя!— громко и горячо сказалъ онъ и, поднявшись съ кресла, сталъ противъ нея, жалъ порывисто ея руки, приподнялъ ее съ дивана и, страстно обхвативъ ея станъ, припалъ горячими устами съ ея лицу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А дв свчи на стол горли какъ прежде и ихъ свтъ отражался по-прежнему отъ всего блестящаго. А самоваръ еще тише, мягче и съ перерывами шумлъ, какъ старушка няня, погрузившись въ дремоту, сквозь сонъ, по привычк продолжаетъ съ перерывами произносить слова сказки… Заснула няня и ничего не слышала она……

ГЛАВА VI.
Жена ухала. Мужъ добровольно уступаетъ ее любовнику, а любовникъ не хочетъ.— Корреспонденція ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’.— Не правда ли, какъ я глупа?…— Мужъ и любовникъ пишутъ письма.

Софья Михайловна выхала изъ города во вторникъ на оминой недл, чтобъ объхать вс имнія, принадлежащія ей и ея мужу, сдлать имъ генеральный смотръ передъ началомъ полевыхъ работъ и сдлать нкоторыя распоряженія, придуманныя ею и измняющія нсколько прежній ходъ хозяйства. До сихъ поръ она старалась поставить на самую лучшую ногу имнія, но ходъ работъ и система хозяйства оставались все т же, что и до ‘Положенія’, теперь ей захотлось идти дале впередъ, начать постепенно измнять самую систему хозяйства и на первый разъ, въ текущемъ году, ввести травосяніе.

Вмст съ Софьей Михайловной ухала и Катерина Дмитріевна, чтобъ избрать по своему вкусу одну изъ усадьбъ мачихи или отца и начать въ ней свой первый практическій опытъ въ педагогіи, обучать крестьянскихъ ребятишекъ русской грамот. Софья Михайловна старательно обдумала и обстоятельно подготовила планъ, средства и наиболе практическій путь для введенія травосянія, и узжала изъ города съ полнымъ сознаніемъ пользы и успха травосянія. Катерина Дмитріевна тоже старательно обдумала и приготовилась въ обученію крестьянскихъ ребятишекъ грамот, запаслась букварями, карандашами, бумагой, перьями, чернилами, педагогическими книгами и всмъ, что ей только казалось нужнымъ для успха дла, но она не ясно сознавала пользу самаго дла, не была уврена въ своихъ силахъ для дла, боялась и трусила перваго опыта. Это неодинаковое отношеніе къ польз и успху дла отражалось во время отъзда и во всю дорогу на лицахъ обихъ дамъ: одна — покойная, какъ всегда, другая — то грустная, то веселая, то сосредоточенно-молчаливая, то весело разговаривающая, смотря по тому, что брало верхъ въ ея голов: недовріе къ себ и къ своему длу, или, напротивъ, вра и въ то, и въ другое. Но какъ во время вызда, такъ и всю дорогу об дамы ни разу не вспомнили объ оставляемыхъ ими въ город лицахъ и о своихъ отношеніяхъ къ нимъ.

Дмитрій Ивановичъ остался въ город, такъ какъ земство и, главное, желзная дорога удерживали его еще недли на дв, на три въ немъ. Софья Михайловна должна была окончить свой объздъ именно къ тому времени, когда покончатся его дла земскія и желзнодорожныя, и тогда они вмст удутъ на все лто въ одно изъ наиболе близкихъ къ городу имніе, какъ наиболе удобное по помщенію, какъ имющее все, что длаетъ деревню лтомъ раемъ, и какъ такое, изъ котораго скоро и удобно, по шоссе, Дмитрій Ивановичъ можетъ раза три-четыре въ мсяцъ навдаться въ городъ по дламъ земства и желзной дороги.

Дмитрію Ивановичу не было особенно скучно посл отъзда жены и дочери: домашній комфортъ, вслдствіе порядка, заведеннаго Софьей Михайловной, сохранился въ томъ же вид, какъ и при ней. Правда, въ кабинет не было теперь у него помощницы, но онъ теперь мало бывалъ въ немъ, проводя все свое время въ земств и въ собраніяхъ новыхъ строителей дороги, а домой являлся только обдать и спать. Да и обдалъ и ночевалъ онъ, посл отъзда дамъ, все время не одинъ, а приводилъ съ собою, изъ поздно кончавшихся засданій строителей, одного или двухъ изъ нихъ.

Въ субботу, на четвертый день посл отъзда жены и дочери, Дмитрій Ивановичъ получилъ письмо, въ которомъ Кожуховъ спрашивалъ: въ какой день и часъ онъ можетъ повидаться съ ‘глубоко-уважаемымъ Дмитріемъ Ивановичемъ’, чтобы переговорить объ одномъ очень важномъ дл. ‘Я знаю,— говорило’ дале въ письм,— какъ вы сильно преданы дламъ земства и земской желзной дороги,— знаю, какъ эти дла поглощаютъ почти все ваше свободное время, но я надюсь, что вы не откажетъ въ моей просьб, такъ какъ дло, о которомъ мн необходимо съ вами переговорить, касается спокойствія дорогаго для насъ обоихъ лица’. Дмитрій Ивановичъ былъ очень удивленъ письмомъ Кожухова и въ тотъ же день отвтилъ ему, что завтра, т. е. въ воскресенье, отъ 10 до 12 часовъ утра онъ къ услугамъ Кожухова, что назначаетъ этотъ именно день, какъ свободный отъ присутствія, и что онъ ‘всегда готовъ сдлать все, что можетъ облегчить жизнь ближняго вообще, а дорогихъ ближнихъ въ особенности’. Дмитрій Ивановичъ не зналъ о любви его жены и Кожухову: она ничего не говорила ему, а онъ ршительно ничего не могъ замтить, что намекало бы на ихъ любовь. Правда, холостые мужчины часто бывали въ его дом, но вдь у него дочь-невста. Правда, Кожуховъ чаще всхъ остается въ гостиной съ глазу на глазъ съ его женой, разговариваетъ чаще всего съ нею, сопровождаетъ ее во время катаній за городъ, но вдь она здила кататься всегда съ дочерью, а съ глазу на глазъ съ Кожуховымъ она остается только тогда, когда дочь играетъ въ зал на фортепіано или разговариваетъ тамъ съ другими гостями: вдь нельзя же всмъ холостымъ только и быть при дочери, сидть и разговаривать только съ дочерью. Правда, что о любви Софьи Михайловны къ Кожухову знали многіе и многіе въ город часто подтрунивали и сплетничали надъ нею, да и Софья Михайловна сама любила часто и не стсняясь подтрунить надъ городскими остротами и сплетнями надъ ней, но вдь не весь же городъ зналъ и врилъ въ ея любовь къ Кожухову, а мужъ всегда послднимъ узнаетъ объ измн жены, о нкоторыхъ тревогахъ и волненіяхъ сердца жены. Правда, что Дмитрія Ивановича все-таки очень удивило письмо Кожухова, что ему, почему-то, было очень тяжело посл прочтенія письма, но онъ скоро успокоился, подумавъ, что, вроятно, Кожуховъ хочетъ просить у него руки его дочери, что, вроятно, онъ не переговорилъ еще объ этомъ съ дочерью, а съ нимъ первымъ желаетъ объясниться.

‘Я его не долюбливаю, ему кажется боле удобнымъ объясниться сперва со мной, и онъ выбралъ для этого время, когда нтъ жены и дочери. Что-жь, я не прочьпереговорить… Я вамъ, чиновникъ, отвчу, что для меня счастье Екатерины — все, что если она будетъ согласна вступить съ вами въ бракъ, то я, конечно, благословлю васъ, хотя, говоря откровенно, желалъ бы видть ее замужемъ за другимъ, боле васъ человчнымъ и мене васъ чиновнымъ человкомъ…’

Такъ ршилъ Дмитрій Ивановичъ отвтить Кожухову и боле не думалъ ни о немъ, ни объ его письм. Въ субботу, возвратясь поздно ночью изъ собранія строителей дороги, онъ привелъ съ собою одного изъ нихъ ночевать,— и теперь, въ воскресенье утромъ, въ десятомъ часу, онъ и гость сидли за чаемъ въ столовой. Дмитрій Ивановичъ былъ совершенно одтъ, такъ какъ привыкъ одваться сейчасъ посл умыванія, а умывался — какъ только вставалъ съ постели и терпть не могъ халатовъ, шлафорокъ и даже сюртука или пиджака, если оные надты были на немъ не поверхъ жилета.

Въ десять часовъ лакей доложилъ, что г. Кожуховъ изволитъ дожидать въ зал. Дмитрій Ивановичъ, извинившись предъ гостемъ и предложивъ ему почитать газеты, поспшно вышелъ изъ столовой въ залъ.

Онъ и Кожуховъ очень любезно поздоровались. Кожуховъ имлъ совершенно обыкновенный, всегдашній, свой видъ: спокоенъ, независимъ, съ любезнымъ и серьезнымъ выраженіемъ во взгляд. Онъ никогда ничего не длалъ не подготовившись, не обдумавъ, не предначертавъ себ ясной и всесторонней программы. Онъ и теперь, явившись къ Рымнину, чтобы переговорить съ нимъ о своей любви къ Софь Михайловн и о любви ея въ нему, имлъ заране составленную программу своихъ рчей, жестовъ, тоновъ голоса, улыбокъ и т. д., при всевозможныхъ комбинаціяхъ въ отвтахъ, возраженіяхъ и даже, могущаго быть, нахальства со стороны Рымнина. Программа его была безукоризненно-прекрасна во всхъ отношеніяхъ. Она состояла, во-первыхъ, въ томъ, чтобы, при всевозможныхъ положеніяхъ хода переговоровъ, сохранить свой обыкновенный, джентльменскій, какъ онъ называлъ, видъ, ни на минуту не теряя при этомъ разсудительности въ рчахъ и спокойствія въ голос, во-вторыхъ, чтобы быть все время въ положеніи нападающаго, такъ какъ въ оборонительномъ положеніи онъ привыкъ безмолвнымъ согласіемъ и поддакиваніемъ только безъ большаго конфуза уходить отъ гнва губернатора, въ положеніи же нападающаго онъ съ честью и славой держалъ бразды правленія надъ канцеляріей, надъ исправниками, становыми и городскою полиціей, въ-третьихъ, орудіями для нападенія избрать свободу чувства женщины, величіе свободы вообще, проклятіе притсненію и насилію, умъ и доброе сердце Рымнина, спокойствіе Софьи Михайловны, благодарность къ ней Рымнина за ея долгую любовь и труды по управленію имніями и, наконецъ, возможность, безобидно для всхъ, заинтересованныхъ лицъ, устроить счастье Софьи Михайловны, дать ей возможность любить его, Кожухова, такъ какъ онъ тоже любитъ ее, а любовь Рымнина сомнительна въ реальномъ смысл, а идеально она можетъ продолжаться. Такова была программа Кожухова, и онъ имлъ совершенно спокойный видъ,— былъ увренъ въ полномъ выигрыш своего дла. Самое худшее, возможность чего онъ допускалъ, это то, что, въ гнв или злоб, Рымнинъ попроситъ его уйти и боле не бывать въ его дом, но подобный исходъ онъ считалъ если и не полною побдой, то, во всякомъ случа, выиграннымъ сраженіемъ, посл котораго въ скоромъ времени должна наступить полная побда. Пока Софья Михайловна любитъ его, пока она не встртилась съ мужчиной, который бы заинтересовалъ ее боле, чмъ онъ,— для нея удаленіе его отъ ихъ дома и лишеніе возможности видть его будетъ тяжелымъ ударомъ. Она начнетъ скучать, у ней явится боязнь измны съ его стороны, желаніе видть его, принадлежать ему, а этого только и нужно Кожухову,— онъ отлично воспользуется подобнымъ ея состояніемъ и, пустивъ въ ходъ любовь, угрозу и, главное, логику, уговоритъ ее оставить мужа и броситься въ его объятія. Тогда — полная побда… Женщина, разъ поставившая себя въ подобное положеніе относительно мужа и любовника, уже на вки принадлежитъ любовнику,— для любовницы уже невозможна измна. Онъ и она, конечно, принуждены будутъ вести на первыхъ порахъ уединенную жизнь, ухать даже куда-нибудь далеко, напримръ, въ Парижъ или Неаполь, а тамъ — дти и… полная побда… Рымнинъ, конечно, не произведетъ скандала, не будетъ требовать черезъ полицію жену,— онъ человкъ съ положеніемъ и гуманенъ, служебная карьера Кожухова ничуть не пострадаетъ,— въ любовныя дла служащихъ начальство не вмшивается, Рымнинъ начнетъ страдать, скучать, а главное — томиться отъ нкотораго скандала и… скоре умретъ. Кожуховъ потомъ женится и достигнетъ того, чего хотлъ. Полная побда!…

‘Не предполагаетъ возможности отказа’,— подумалъ Дмитрій Ивановичъ, осмотрвъ всю фигуру Кожухова и не замтя въ ней ни малйшаго измненія противъ обыкновеннаго. Ему вдругъ сдлалось какъ-то неловко и не по себ. Ему всегда не нравился Кожуховъ, а теперь онъ просто былъ противенъ для него. Вдь онъ пришелъ просить, какъ предполагалъ Рымнинъ, принять его въ ихъ семью, просить — быть ему отцомъ, а иметъ видъ человка, исполняющаго самую обыкновенную обязанность, самую пустую формальность,— человка, который, какъ будто, уже завладлъ его Екатериной, его любимой, умной, доброй и единственною дочерью, и который, съ чувствомъ гордости и самохвальства, прикрытыхъ обыкновенною наружностью, пришелъ скоре похвастаться передъ нимъ, отцомъ, а не просить благословенія.

II.

— Вы позволите мн, Дмитрій Ивановичъ, прямо приступить въ длу, для котораго я обезпокоилъ васъ и оторвалъ отъ длъ земства и земской желзной дороги?— началъ Кожуховъ, когда онъ и Рымнинъ услись въ зал у небольшаго стола предъ зеркаломъ.

— Готовъ слушать,— отвтилъ Рымнинъ,— стараясь не смотрть на Кожухова.

— Я долженъ прежде всего просить васъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ, дать мн слово, что нашъ разговоръ останется навсегда только между нами.

— Почему?… Вы писали, что желаете говорить объ особ дорогой для меня. Мн кажется, что нашъ разговоръ долженъ быть извстенъ этой особ, если только онъ не убьетъ ее или не доведетъ до паралича.— Рымнинъ старался придать своему голосу ироническій оттнокъ, но иронія, помимо его воли, выходила нсколько брюзгливою, сердитою, раздражительною.

— Говоря объ отсутствующемъ третьемъ, разговоръ двухъ можетъ касаться ихъ собственнаго отношенія къ первому. Мн кажется, что мы, прежде чмъ высказать свое отношеніе къ лицу, составляющему предметъ нашей бесды, имемъ право просить своего собесдника, друга или врага, что безразлично, держать разговоръ въ секрет.

— Ну, а если я не хочу дать подобнаго слова?— громко и съ презрительною миной на лиц спросилъ Рымнинъ. Онъ считалъ для себя невозможнымъ, обиднымъ, оскорбительнымъ имть другомъ или врагомъ Кожухова, а между тмъ ему показалось, что Кожуховъ длаетъ ясный намекъ на что-то подобное, и ему все боле и боле становился противнымъ видъ Кожухова, и въ его голос все боле и боле начинала проявляться раздражительность, а на его лиц, помимо воли, все боле и боле выражалось презрніе.

— Я не желаю и не могу быть врагомъ уважаемаго Дмитрія Ивановича, а Дмитрій Ивановичъ, кажется, не желаетъ быть моимъ другомъ?… Мы должны говорить въ положеніи людей малознакомыхъ, чуждыхъ доврія одинъ къ другому. Мн кажется, что въ такомъ случа честное слово, что разговоръ останется навсегда только между нами, становится еще боле необходимымъ,— все такъ же спокойно и съ легкой усмшкой сказалъ Кожуховъ.

— Даю вамъ слово, что разговоръ нашъ будетъ извстенъ только мн и вамъ, на сколько это зависитъ отъ меня. Васъ я не обязываю и не беру вашего слова,— торопливо сказалъ Рымнинъ, желая поскоре окончить разговоръ съ этимъ ‘несноснымъ человкомъ, который невольно злитъ и бситъ меня’,— какъ подумалъ онъ потомъ.

— Вы, кажется, не предполагаете присутствія чести во мн? Мн это очень грустно и я постараюсь доказать противное… Вы позволите мн, по крайней мр, пожать въ благодарность вашу руку?

— Чтобъ усилить мое слово? Ха-ха-ха!… Извольте, господинъ Кожуховъ! Ха-ха-ха!— искренно разсмялся Рымнинъ. Ему вдругъ показалось глупымъ, недостойнымъ себя злиться на подобнаго субъекта, давать ему поводъ смотрть на себя какъ на врага,— и онъ, принявъ презрительно-любезный видъ, подалъ руку Кожухову и пожалъ его руку, какъ жмутъ руку шуту посл забавной шутки съ его стороны.

Кожуховъ замтилъ измненіе въ лиц и въ тон голоса Рымнина, ему это не понравилось, но не пошатнуло его убжденія въ побд, не заставило измнить его программу.

— Благодарю васъ, очень и очень благодарю!— съ намекомъ на искренность и крпко пожимая руку Рымнина, сказалъ онъ.— Вы, вроятно, знаете, Дмитрій Ивановичъ,— опять совершенно спокойно продолжалъ онъ,— что я люблю вашу жену и что она тоже…

— Что?— громко вскрикнулъ Рымнинъ. Онъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула, онъ хотлъ швырнуть Кожухова за дверь, позвать людей и вытолкать нахала въ шею. Но его воспаленные гнвомъ глаза невольно впились въ Кожухова, а тотъ продолжалъ сидть какъ ни въ чемъ ни бывало и съ спокойно-задумчивымъ выраженіемъ въ глазахъ смотрлъ на Рымнина.— ‘А можетъ и правда?!’ — вдругъ промелькнула въ голов Рымнина мысль и, какъ ушатъ холодной воды на разгоряченную голову, заставила его вздрогнуть, явилось желаніе придти въ себя, сосредоточиться, а въ ушахъ какой-то шумъ, въ мысляхъ какой-то сумбуръ.— Продолжайте,— слабымъ голосомъ едва выговорилъ онъ, какъ совершенно обезсиленный, опускаясь на стулъ.

— Не прикажете ли подать стаканъ холодной воды?— услужливо спросилъ Кожуховъ, привставъ со стула.

— Продолжайте!— топнувъ нетерпливо ногой и зло посмотрвъ на Кожухова, боле громко отвтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и Софья Михайловна любитъ меня,— отчетливо и протяжно сказалъ Кожуховъ и остановился, пристально всматриваясь въ опущенное внизъ лицо Рымнина, какъ бы желая отгадать, что теперь происходитъ въ его душ и въ его голов.

— У васъ есть доказательства?— посл продолжительнаго молчанія, тихо и почти спокойно спросилъ Рымнинъ. Онъ поднялъ было затмъ подернутые поволокой грусти глаза на Кожухова, но, встртивъ спокойный и пристальный взглядъ его, торопливо поникъ головою на грудь, какъ бы испугавшись и избгая взгляда Кожухова.

Кожуховъ улыбнулся и его лицо, его взглядъ, вся фигура его приняли теперь еще боле самоувренное выраженіе. Онъ провелъ рукою по волосамъ и затмъ началъ говорить мене гортанно, мене громко, съ намекомъ на искренность и сдерживаемую горячность:

— Я пришелъ сказать о моей любви въ Софь Михайловн и объ ея любви ко мн не къ оффиціальному судь, а къ человку, котораго привыкъ глубоко уважать и который самъ любилъ и любитъ Софью Михайловну, я пришелъ сказать объ этомъ не только мужу Софьи Михайловны, но и ея отцу, я пришелъ сказать это человку, умъ, доброе сердце, гуманный взглядъ котораго я привыкъ уважать. Я не думалъ, что встрчу въ васъ холоднаго, оффиціальнаго судью, для котораго нужны доказательства того, что доказывать можетъ, доказательствъ чего ищетъ, сохраняетъ и чмъ пользуется только подлый человкъ… Я не принадлежу къ числу ихъ, хотя, быть-можетъ, вы и сомнваетесь въ этомъ.

— Не принесъ и не принесу?! Слдовательно, имю, но не покажу?!— какъ бы самъ съ собою началъ говорить Рымнинъ, когда Кожуховъ остановился.— Да, да! Такъ поступилъ бы всякій честный человкъ,— слдовательно, господинъ Кожуховъ тоже честный человкъ… Я — старикъ, она — молода, господинъ Кожуховъ тоже молодъ,— какихъ же доказательствъ нужно еще?… Она ухала, дряхлый мужъ не можетъ спросить ее объ этомъ, да и господинъ Кожуховъ взялъ съ меня слово не говорить съ ней объ этомъ,— какихъ же доказательствъ нужно еще?…

— Я вамъ не врю, милостивый государь,— продолжалъ онъ, вдругъ возвысивъ голосъ, гордо поднявъ голову и презрительно окинувъ взоромъ Кожухова.— Я не врю и тому, что вы — честный человкъ и, какъ честный человкъ, явились безъ доказательствъ. Вы, милостивый государь, подлецъ и негодяй! Я не врю ни одному вашему слову, потому что вы — лжецъ и мерзавецъ!…

— Я люблю Софью Михайловну и дорожу ея спокойствіемъ,— взявъ шляпу со стола, медленно приподнимаясь со стула и съ тмъ же оттнкомъ сдерживаемой горячности, началъ Кожуховъ.— Я пришелъ къ вамъ въ домъ, предупредивъ васъ не для того, чтобы слышать отъ васъ ругательства и брань. Я понимаю ваше состояніе, знаю ваши лта, признаю возможность положеній, при которыхъ оскорбленія, проступки и даже преступленія не должны быть вмняемы, и потому не считаю слова ваши обидными для себя… Ваша брань скорй компрометируетъ васъ, котораго я привыкъ уважать…

— Зачмъ же вы пришли сюда?!— еще боле громко началъ Рымнинъ, ударивъ рукою по столу.— Я — старикъ, а вы — молоды и честны, такъ смло можете придти и разрушать мою семейную жизнь!? Я — умный и гуманный человкъ, а вы — честный человкъ, такъ смло можете придти и сказать, что моя жена меня не любитъ, что она — ваша любовница!? Вы — честный человкъ, такъ безъ доказательствъ можете порочить честную отсутствующую женщину!? И я — умный и гуманный старикъ, мужъ и отецъ отсутствующей женщины — не имю права называть подлецомъ и негодяемъ того нахала, который безъ доказательствъ говоритъ мн, что жена моя — его любовница?!… И мои слова не обидны, какъ слова сумасшедшаго, малолтняго, пьяницы? Ха-ха-ха! Вы не только подлецъ и негодяй, но еще трусъ! Вы, милостивый государь, не негодяй, а жалкій негодяйчикъ! Вы не подлецъ, а презрнный трусишка! Ха-ха-ха!…

Рымнинъ искренно хохоталъ. Онъ говорилъ горячо, глаза его сверкали гнвомъ и презрніемъ, но голова его была полна тревожными мыслями, сердце мучительно билось и ныло, а въ ушахъ шумло,— и онъ плохо понималъ то, что говорилъ, и ему казалось, что все это происходитъ во сн. Онъ посмотрлъ на Кожухова.

— Дорожа спокойствіемъ Софьи Михайловны, позвольте мн повторить это еще разъ, что я оставлю вашу брань безъ протеста, но, если позволите и выслушаете хладнокровно, я откровенно скажу вамъ, зачмъ я сюда пришелъ,— все такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ Кожуховъ, ворочая шляпу въ рук.

III.

Рымнинъ долго молчалъ. Спокойный голосъ Кожухова и его невозмутимость на самыя обидныя слова, обидныя для чести самаго безчестнаго человка,— невольно удивляли и поражали Рымнина. Ему хотлось успокоиться, хладнокровно понять смыслъ всего происшедшаго, и онъ пристально всматривался въ Кожухова, у него даже явилась жалость къ нему, какъ невольно является жалость даже къ уличному воришк, когда толпа черни безпощадно начинаетъ его колотить. Рымнинъ былъ лучшимъ представителемъ русскаго барства. Онъ могъ вспылить, забыть правила гостепріимства, позвать людей и выбросить за окно нахала, но онъ былъ дйствительно образованный, гуманный, искренно ненавидящій деспотизмъ и насиліе человкъ.— ‘Ну, а если правда?— думалъ онъ, когда бранью удовлетворилъ свое барское чувство, и во взгляд его, вмсто презрнія и ненависти къ Кожухову, видна была только грусть и подавленность.— Что если она любитъ его, если она сказала ему объ этомъ, если она поручила ему переговорить со мною объ этомъ?… Что если все это правда, и только грубая логика, чиновничьи пріемы, пріемы деспотизма, съ которыми сроднила его долгая чиновничья служба, длаютъ его слова, правдивыя слова, обидными?…’

— Послушайте, милостивый государь,— началъ онъ совершенно спокойно,— я буду хладнокровенъ, даю вамъ въ этомъ слово, дамъ вамъ руку, что сдержу слово, но я позову людей и выброшу васъ за окно, если вы мн не представите ясныхъ доказательствъ, что вы говорите правду!

— Я скажу вамъ все, а потомъ вы можете поступать, какъ вамъ будетъ угодно… Я исполню свой долгъ,— поставивъ шляпу на столъ и снова садясь на стулъ, продолжалъ Кожуховъ,— а вы можете длать то, что велитъ вамъ вашъ долгъ, но я знаю и врю, что и для васъ дорого спокойствіе Софьи Михайловны.

— Прошу васъ перейти къ сути дла!— серьезно, но спокойно замтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и она любитъ меня. Мы знаемъ и вримъ въ это оба, но вы несправедливо называете Софью Михайловну моей любовницей,— я вамъ этого не говорилъ и не скажу, потому что это была бы ложь и клевета… Любимъ мы уже давно другъ друга и признались въ этомъ другъ другу тоже давно. Мы терпли, ждали…

— Моей смерти?— грустно и тихо, какъ нечаянный вздохъ, вырвался вопросъ изъ устъ Рымнина.

— Я буду предъ вами, человкомъ высокаго ума, называть вещи ихъ собственными именами. Вы позволите?

— Прошу васъ перейти къ сути дла!— съ сдержаннымъ нетерпніемъ отвтилъ Рымнинъ.

— Мы терпли и ждали вашей смерти, такъ какъ смерть — удлъ всхъ и такъ какъ только тогда Софья Михайловна будетъ свободна, можетъ быть моей женой… Мы ждали долго, но у насъ не стало силы ждать доле. Это нетерпніе испытывали мы оба, и я просилъ у Софьи Михайловны позволенія переговорить съ вами.

— И она вамъ позволила?— грустно улыбнувшись, спросилъ Рымнинъ.

— Она мн отвтила, зачмъ я не переговорилъ съ вами объ этомъ, не спрашивая ея разршенія? ‘Тогда бы,— продолжала она,— я бы ничего не знала, была бы не подготовлена къ этому, объясненіе было бы искренно, естественно, а теперь Дмитрій Ивановичъ можетъ предположить хитрость, обманъ. Правда и искренность помогли бы ему не такъ сильно принять къ сердцу то, что ему будетъ очень непріятно…’ — Я вамъ буквально передаю слова Софьи Михайловны. Какъ видите, она не позволила мн говорить вамъ о нашей любви.

— Но вы все-таки сказали!— съ грустнымъ укоромъ и со вздохомъ замтилъ Рымнинъ.

— Да. Но я сказалъ тогда, когда Софья Михайловна ухала,— я сказалъ тогда, когда отсутствіе Софьи Михайловны даетъ намъ возможность, не нарушая ея спокойствія, переговорить, чтобъ устроиться всмъ намъ троимъ миролюбиво, безъ напраснаго страданія… Переговорить объ этомъ я и пришелъ къ вамъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ.

— У васъ есть проектъ?— спросилъ, помолчавъ, Рымнинъ.

— Будьте нашимъ отцомъ, благословите нашу любовь!— и въ голос Кожухова теперь ясно слышалась искренность, правдивость, горячая мольба. Онъ самъ остался доволенъ короткостью и силою своихъ словъ.

Оба долго молчали. Одинъ задумался надъ ролью быть въ одно и то же время и отцомъ, и заштатнымъ мужемъ на глазахъ жены и ея любовника, быть евнухомъ своей жены и ея любовника на глазахъ взрослой дочери, а другой ни о чемъ не думалъ, но терпливо ждалъ отвта на свое предложеніе, какъ терпливо сидитъ страстный рыболовъ у удилища, хорошо зная, что рано или поздно рыбка все-таки клюнетъ и тмъ скоре, чмъ онъ мене будетъ шевелиться самъ и шевелить поплавокъ.

— Простите меня за сказанное въ горячности,— все такъ же спокойно началъ Рымнинъ.— Я благословлю вашу любовь, но не такъ, какъ вы хотите. Вы хотите, чтобъ я благословилъ вашу любовь и былъ при васъ отцомъ, не переставая быть мужемъ въ глазахъ свта, а вы — въ роли любовника въ глазахъ того же свта… такъ?

— Свтъ будетъ знать только мужа. Я буду для него тмъ же, что и теперь, только знакомымъ вашего дома,— все такъ же сильно отвчалъ Кожуховъ.

Рымнинъ улыбнулся и потомъ продолжалъ:

— Шила въ мшк не утаишь, во-первыхъ* во-вторыхъ, я ненавижу ложь, а въ-третьихъ, у меня есть дочь, для которой, въ ея лта, имена ‘мать’ и ‘жена’ не должны быть двусмысленными, должны быть святыми для нея… Да и разв нтъ другаго выхода?— посл короткой паузы продолжалъ онъ.— Если Софья Михайловна любитъ васъ, если ей тяжело жить со мной, то мои отношенія съ нею могутъ быть прерваны навсегда… Я уже старъ и сдлался неспособнымъ къ супружеской жизни,— я не буду лгать, если возьму на себя законную причину развода, только я это длаю съ однимъ условіемъ: Софья Михайловна должна возвратить мн все то, что я ей далъ. Она должна возвратить мн все, ршительно все, начиная съ имній и кончая платьями, а я ей возвращу ея свободу… Мн кажется, такъ будетъ честне, благородне, безъ лжи и надувательства?…

Кожуховъ молчалъ, смотрлъ внизъ и торопливо кусалъ то верхнюю, то нижнюю губу. Онъ никакъ не ожидалъ подобнаго предложенія. Онъ не могъ представить себ, чтобы Рымнинъ — баринъ, богачъ, аристократъ, видный земскій дятель, извстный человкъ — ршился фигурировать въ роли неспособнаго къ брачной жизни мужа, фигурировать публично, гласно, фигурировать передъ судомъ для полученія развода. Онъ не ожидалъ, что ему, Кожухову, позволятъ не только любить, но и жениться на Софь Михайловн, только безъ ея имній, безъ ея богатства…

И онъ былъ удивленъ. Его програма была разбита, его умъ отказывался извернуться, составить новую программу,— и онъ терялъ власть надъ своими чувствами, самообладаніе покинуло его.

— Это все требуетъ огласки, безпокойства, тревогъ и пересудовъ… Это обезпокоитъ Софью Михайловну,— съ разстановками и съ дрожью въ голос сказалъ онъ.

— Въ роли любовницы Софья Михайловпа будетъ еще боле подвержена ‘безпокойству, тревог и пересудамъ’,— медленно и въ унисонъ Кожухову произнесъ Рымнинъ послднія слова.— Разница въ одномъ: любовницу откроютъ и разнесутъ отрытіе постороніе люди, а разводъ мы объявимъ людямъ сами, добровольно, честно. Мн кажется, второе будетъ честне, благородне, безъ лжи и надувательства?…

Роли вдругъ перемнились. Теперь въ положеніи нападающаго былъ Рымнинъ, и онъ былъ совершенно хладнокровенъ, онъ говорилъ спокойно и съ презрительно-иронической усмшкой на лиц, а Кожухову, увы, пришлось исполнять роль обороняющагося, и онъ былъ сильно недоволенъ этимъ, былъ раздражителенъ, нетерпливъ, потерялъ власть надъ собою, что служитъ всегда врнымъ признакомъ пораженія, если только не выручатъ врожденный героизмъ и инстинктивная природная находчивость, чмъ Кожуховъ, къ сожалнію, похвастаться не могъ.

— Софья Михайловна не согласится на это,— угрюмо отвчалъ Кожухбвъ.

— Ну, а вы?… Если вы согласны, то, я увренъ, что и Софья Михайловна будетъ согласна… Я не могъ выбрать себ въ жену женщину, способную быть любовницей и женой въ одно и то же время!— гордо и съ достоинствомъ сказалъ Рымнинъ.

— Я не захочу любимую мною женщину, привыкшую къ роскоши, къ широкой дятельности, къ богатству и простору, лишить всего этого!… Я лучше буду страдать самъ, предпочту видть ее страдающею въ сродной ей атмосфер, чмъ называть ее своею, дать ей свою любовь и лишить всего, къ чему она привыкла!— пародируя словамъ и тону Рымнина, отвчалъ Кожуховъ, но пародія походила только построеніемъ фразъ, а сказалась безъ внутренней силы, не энергично, хотя и раздражительно.

— Кто вамъ сказалъ, что Софья Михайловна привыкла къ роскоши?… Она выросла въ бдности,— я взялъ ее изъ-за буфета… Да она и теперь ведетъ очень и очень скромную жизнь, всегда занята работой, въ театр бываетъ рдко, баловъ не любитъ, бываетъ на нихъ только для дочери. Она любитъ, правда, похать покататься за городъ, но вдь подобное развлеченіе, кажется, и вы, monsieur Кожуховъ, можете ей предоставить?…

Кожуховъ молчалъ и продолжалъ кусать губы.

— Такъ вы согласны на мое предложеніе?— нетерпливо спросилъ Рымнинъ, которому опять Кожуховъ сталъ противнымъ и ему хотлось поскоре окончить разговоръ съ нимъ.

— Я уже высказалъ мое мнніе и не измню его,— посл нкотораго молчанія отвчалъ Кожуховъ, взявъ шляпу со стола и ворочая ее въ рукахъ.

— Такъ я и зналъ… Такъ позвольте же мн сказать вамъ въ заключеніе…

— Прошу васъ… безъ дерзкихъ словъ!— громко прервалъ Кожуховъ, вставъ со стула.— Я былъ довольно снисходителенъ…

— Что боле не позволите мн произносить дерзкихъ словъ, такъ?— въ свою очередь прервалъ Рымнинъ тоже громко и тоже вставъ.— Не бойтесь, прошу васъ… Я, изволите ли видть, врагъ притсненія и лишенія свободы кого бы то ни было, а тмъ боле женщины, которая дала мн, почти на закат моихъ лтъ, такъ много любви, уваженія, спокойствія,— словомъ, полнаго счастья. Неблагодарнымъ я тоже не былъ никогда. И если я потребую отъ Софьи Михайловны всего, что я ей далъ, то только въ одномъ случа,— свободы я не лишу ея ни въ какомъ случа,— если она увлечется вами или человкомъ подобнымъ вамъ… Вдь вы не любите ея! Вамъ она только не противна, для васъ она только женщина, съ которою не противно жить, но для васъ дороги ея имнія, ея богатство!… Не она нужна вамъ для вашего счастья, а ея состояніе нужно для вашего счастья! Предугадать, въ чемъ состоитъ идеалъ вашего счастья, не трудно: быть мандариномъ, жить мандариномъ и умереть мандариномъ. Я не долюбливаю этихъ особъ и не хочу помогать моими средствами увеличивать число ихъ,— ихъ и такъ у насъ цлая масса!… Въ конц концовъ я употреблю все мое вліяніе на Софью Михайловну, чтобы раскрыть ей глаза на вашу особу, чтобы показать ей всю ложь и обманъ вашей любви къ ней.

— Разговоръ нашъ извстенъ только намъ двумъ!— почти вскрикнулъ Кожуховъ.

— Ну, ужь нтъ, я не буду держать его въ тайн отъ Софьи Михайловны,— подсмиваясь сказалъ Рымнинъ.

— Вы дали слово!— еще боле громко вскрикнулъ Кожуховъ.

— Безъ объясненія съ ней я не буду въ силахъ смотрть на нее, говорить съ ней… А вдь ей нужно будетъ продолжать жить со мною, вдь вы не хотите брать ее, вдь вы не любите ее!— все такъ же насмшливо продолжалъ Рымнинъ.

— Я желаю, чтобы вы сдержали ваше слово!

— Я не сдержу его.

— Въ такомъ случа…

Но Кожуховъ вздрогнулъ и не докончилъ того, что хотлъ сказать. Рымнинъ быстро поднялъ со стола массивный канделябръ, повернулъ его въ рук, свчи и стеклянныя розетки со стукомъ и звономъ попадали на полъ, а изъ корридора торопливо вошелъ въ залъ Иванъ, разсыльный Рымнина.

— Убери это, Иванъ,— обратился къ нему Рымнинъ, продолжая держать массивный канделябръ въ рук и слегка помахивая имъ.

Иванъ началъ поднимать съ пола свчи и осколки разбившихся розетокъ.

— Я хотлъ васъ, monsieur Кожуховъ, познакомить съ массивностью этого подсвчника, но, къ сожалнію, мн это не удалось. Надюсь, что вы не въ претензіи на мою неловкость?… До свиданія, monsieur Кожуховъ!— закончилъ Рымнинъ и медленно направился изъ залы.

‘Подлецъ!’ — подумалъ про себя Кожуховъ, торопливо уходя изъ залы.

‘Будетъ отъ барыни головомойка, какъ прідетъ да узнаетъ! И въ жисть не повритъ, что самъ баринъ нашкодилъ’,— думалъ Иванъ, лазая подъ стульями и собирая тамъ осколки розетокъ.

IV.

Могутовъ и Перехавшій, обласкавъ и успокоивъ сильно выпоротаго мальчика и сильно встревоженную его мать, старались распросить и разузнать отъ нихъ подробно: кто, какъ и за что такъ жестоко наказалъ мальчика. Но имъ, при всемъ стараніи, удалось только выслушать боле послдовательный и хладнокровный разсказъ Лукерьи о томъ, что говорилось уже ею на двор съ перерывами слезъ и вздоховъ. Изъ распросовъ мальчика они поняли только, что рабочіе каретнаго заведенія Бибикова подговорили его, высченнаго мальчика и безплатнаго ученика того же Бибикова, жаловаться мировому судь на скверную пищу, помщеніе и жестокое обращеніе хозяина,— что мальчикъ пожаловался, хозяинъ до суда полоснулъ его тростью, мировой судья оштрафовалъ хозяина, хозяинъ отвелъ мальчика въ полицію и тамъ его выпороли солдаты и посадили въ арестантскую при полиціи.

Посл ухода матери и сына, Могутовъ и Перехавшій долго разговаривали о значеніи гласности, о значеніи порки въ русской жизни, о сил хозяйской и полицейской власти у насъ и т. д. и т. д. Въ заключеніе ихъ долгой бесды Перехавшій заявилъ, что онъ разузнаетъ самымъ подробнымъ образомъ всю исторію съ мальчикомъ и предастъ ее гласности, а Могутовъ, хотя и скептически относился къ польз гласности при нашемъ режим, все-таки изъявилъ желаніе помочь Перехавшему въ его предпріятіи.

— Боже мой, Боже мой!— жалобно и въ носъ говорилъ подъ конецъ Перехавшій.— Кого только у насъ не пороли и не порятъ? Порятъ у насъ женатыхъ парней, порятъ женщинъ, порятъ стариковъ, имющихъ внуковъ, пороли въ Одесс студента, а въ Москв стегали ихъ нагайками на Дрезденской площади! И какъ пороли и порятъ?— Пороли и порятъ публично, на глазахъ всего общества, такъ что крики, стоны и слезы отцовъ и матерей подъ розгами слышатъ дти этихъ несчастныхъ!… И все это предавалось гласности, обо всемъ этомъ печаталось въ газетахъ…

Споконъ-вка дождемъ разливаются

Надъ родимой землей небеса,

Стонутъ, воютъ, подъ бурей ломаются

Споконъ-вка родные лса,

Споконъ-вка работа народная

Подъ ударами плети идетъ…

Для разслдованія дла о порк мальчика, Могутовъ нсколько разъ бывалъ въ кабак, противъ каретнаго заведенія Бибикова, познакомился тамъ съ рабочими того же заведенія и отъ нихъ узналъ вс подробности до отвода мальчика въ полицію, а равно и вс подробности о порядк или, врне, безпорядкахъ того же заведенія. Перехавшій узналъ отъ мироваго судьи и отъ знакомыхъ ему полицейскихъ чиновниковъ вс подробности порки мальчика.

Результатомъ всхъ этихъ изслдованій была длинная корреспонденція въ редакцію ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’. Корреспонденція была напечатана въ газет за подписью ‘Пріхавшій’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI.

Дмитрій Ивановичъ, посл разговора съ Кожуховымъ, провелъ цлый день въ очень хорошемъ расположеніи духа. Ему не только казалось, а почему-то врилось, какъ въ неоспоримую истину, что Кожуховъ неврно истолковалъ шутливыя фразы Софьи Михайловны и, подъ вліяніемъ этихъ фразъ, быть-можетъ полныхъ насмшки надъ нимъ, вообразилъ, что она любитъ его, и ршился, съ чиновничьимъ джентльменствомъ, очень похожимъ на нахальство разбогатвшаго кабатчика, разговаривать объ ея любви. И Дмитрій Ивановичъ былъ доволенъ, что хорошо отдлалъ нахала, что выругалъ его какъ нельзя лучше, что обнаружилъ его жадность къ богатству, прикрытую любовью и нахальствомъ, что разозлилъ подъ конецъ этого карьериста и такъ ловко воспользовался канделябромъ. Ему хотлось въ тотъ же день подлиться своимъ веселымъ расположеніемъ духа съ Софьею Михайловною, написать ей письмо съ подробнымъ изложеніемъ преній, надъ которыми она должна будетъ сильно смяться.

‘Какъ она будетъ смяться!— думалъ онъ.— А я ей напишу, не скрывая ничего. Пусть посмется и надо мною, надъ старымъ птухомъ. Хорошъ! Принялъ слова дурака-нахала за правду — и расптушился!… Но потомъ я былъ молодецъ, и она должна похвалить меня… Еслибы даже и впрямь что-либо серьезное было, то я и тогда не могъ бы ничего лучшаго придумать, если не для своего собственнаго спокойствія, то для спокойствія дочери… А я думалъ, что онъ хочетъ просить твоей руки, моя дорогая Екатерина! Ты не умешь говорить словъ въ шутку, какъ часто говоритъ, по своей мягкости. Соня, и о теб не смлъ думать нахалъ… Нтъ, надо предупредить Соню, избавить меня на будущее время отъ подобныхъ сценъ… Но я далъ слово… Ну, и чортъ съ нимъ, съ этимъ мандариномъ, забуду и самъ обо всемъ этомъ’.

Такъ ршилъ онъ въ этотъ день, проведя его среди новыхъ строителей дороги.

‘А что еслибъ я пустилъ въ него канделябровъ или швырнулъ его за окно? Былъ бы скандалъ! Нтъ, надо предупредить Соню, чтобы была осторожна въ своихъ словахъ и тмъ не давала повода нахаламъ воображать чортъ знаетъ что и длать чортъ знаетъ какія сцены!… Но къ чему ее, бдненькую, безпокоить пустяками въ хлопотахъ? Прідетъ, тогда и разскажу’,— уже засыпая подумалъ онъ.

На слдующій день новые строители дороги узжали на линію и, въ благополучіе ихъ пути и ихъ строительства, данъ былъ шумный обдъ, съ безчисленнымъ числомъ рчей и тостовъ. Дмитрій Ивановичъ вернулся домой одинъ, очень поздно и сильно усталый. Онъ скоро легъ въ постель и спалъ очень спокойно.

На утро слдующаго дня онъ всталъ поздно и съ сильною головною болью. Онъ просидлъ цлый день въ кабинет, пробовалъ писать свое сочиненіе, но голова была тяжела, писалось плохо и даже читалось плохо, когда онъ отъ писанія переходилъ къ чтенію. Въ часъ дня онъ выпилъ рюмку водки, слегка закусилъ и потомъ прилегъ на диван въ кабинет. Онъ скоро задремалъ… И грезится ему буфетъ небольшой станціи желзной дороги и за буфетомъ стоитъ Софья Михайловна. Онъ смотритъ на нее, любуется ею и вдругъ подходитъ къ ней и прямо предложилъ ей вопросъ, который удивляетъ его даже во сн:

— За кого вы выйдете замужъ, умная и умная двушка?

— Я постараюсь выйдти замужъ за пожилаго человка съ состояніемъ,— весело и откровенно отвчаетъ она.— Я не боюсь бдности, я къ ней привыкла, но, испытавъ сама бдность, я не желаю подвергать тому же моихъ дтей.

— Но ваше сердце, ваша горячая молодая кровь, ваши живыя чувства не послушаютъ вашей умной головки, и вы отдадитесь тому, кого выберутъ они, а не вашъ умъ.

— О, даю вамъ слово, что нтъ! Я знаю себя, знаю жизнь и знаю, какъ можно управлять чувствами, когда бываешь занята, когда нтъ свободнаго времени,— все также живо и весело отвчаетъ она.

— Но состоятельный мужъ дастъ вамъ много свободнаго времени, предоставитъ вамъ много пустыхъ, но очень веселыхъ развлеченій, на которыхъ такъ легко встртить молодыхъ и красивыхъ мужчинъ. Они начнутъ ухаживать за вами, такъ нжно говорить, такъ пламенно смотрть и… въ васъ заиграетъ кровь, чувства возьмутъ верхъ надъ умомъ — и между вами и вашимъ старымъ супругомъ легко можетъ разыграться страшная драма.

— Я за прилавкомъ буфета научилась давать истинную цну всмъ этимъ любезностямъ, ухаживаньямъ и комплиментамъ. За состоятельнымъ человкомъ я буду заниматься своимъ образованіемъ: въ институт меня почти ничему не научили… А тамъ, Богъ дастъ, будутъ дти и я сама буду кормить ихъ грудью.

— А если не будетъ дтей?… Отъ стариковъ рдко бываютъ дти.

— За дряхлаго, больнаго старика я не пойду. Я пойду вотъ за такого, какъ вы,— и она пристально осматриваетъ его.

— А разв вы не можете выйдти за богатаго и молодаго?

— Молодые и богатые мужчины ищутъ себ красавицъ, а я только не дурна, да уже и не молода,— мн двадцать первый годъ.

— Я вдовецъ, я богатъ, у меня есть двнадцати-лтняя дочь,— будьте мн женой, а моей сиротк-дочери матерью!— горячо вскрикнулъ онъ, упавъ предъ нею на колни.

— Вы говорите правду,— отвчала она, пристально посмотрвъ на него,— я умю узнавать. Хорошо, я даю слово быть врной вамъ женой и помощницей…

Потомъ предъ нимъ проносится ихъ свадьба — простая, но полная поэтической обстановки. Лунная ночь, ни одинъ листъ не шелохнется на деревьяхъ, майская свжесть и пахучесть разлита кругомъ, въ лсу поютъ соловьи,— и онъ и она, только вдвоемъ, идутъ пшкомъ изъ маленькой усадебки, гд жила ея мать, идутъ въ церковь, для совершенія брачнаго обряда надъ ними… Въ церкви почти никого нтъ: пять человкъ свидтелей, приготовленныхъ самимъ священникомъ, самъ священникъ, дьячокъ на клирос — и только. Но въ маленькой церкви, освщенной всего нсколькими восковыми свчами, разлитъ такой загадочный и нжный полумракъ, лики угодниковъ кротко и спокойно смотрятъ съ иконостаса, голосъ священника и его слова такъ величественно раздаются на всю церковь и потомъ какъ будто кто-то повторяетъ ихъ второй разъ,— повторяетъ тамъ, высоко-высоко, подъ куполомъ храма, гд строгій ликъ Бога-Отца, слабо освщенный луннымъ свтомъ чрезъ окна въ купол, какъ будто плавая въ облакахъ, благословляетъ тхъ, кто теперь въ храм…

Изъ церкви они возвращаются домой опять одни. Имъ не хочется говорить. Она, вся прижавшись къ его плечу, всматривается въ причудливо-туманные силуэты куртинъ лса, рисующихся на темно-синемъ неб, густо усянномъ звздами, онъ, весь проникнутый любовью, нжностью, благодарностью въ ней, осторожно поддерживаетъ ее, хочетъ лучше всмотрться въ дорогу, а его глаза невольно поднимаются къ небу и въ его голов невольно слагается горячая молитва въ Богу, чтобъ Онъ далъ ему силы на вки осчастливить ее… Но вотъ они входятъ въ лсъ и надъ ними, вверху на дерев, заплъ соловей, а тамъ, кругомъ, въ лсу, вторятъ сотни другихъ…

Потомъ проносятся предъ нимъ вс дни, мсяцы и годы ихъ супружеской жизни, въ продолженіе которыхъ онъ ни разу не видлъ ее недовольною, скучною, печальною, ни разу не видлъ нелюбви въ его дочери, ни разу не слышалъ жалобъ отъ дочери. Она привела его имнія въ отличное состояніе, онъ сталъ имть много свободы для сочиненія и для воспитанія дочери, онъ и она радовались на дочь и только, быть-можетъ, про себя просили Бога дать имъ еще дтей…

Но вдругъ сонъ его мняется. Посл полныхъ поэзіи и любви грезъ ему начинаетъ грезиться ненависть, злоба, измна, лукавство, нахальство,— словомъ, вся сцена между нимъ и Кожуховымъ проносится передъ нимъ съ малйшими подробностями, при чемъ онъ испытываетъ все то внутреннее ощущеніе, которое испытывалъ тогда… Наконецъ, проносятся и эти грезы, и онъ видитъ себя рыдающимъ, слезы ручьемъ бгутъ по его щекамъ. Онъ плачетъ, вздыхаетъ и страдаетъ потому, что не любитъ его Соня, что промняла его на нахала, на грубаго эгоиста,— промняла потому, что онъ не скоро умираетъ. Ему хочется умереть. Онъ хватаетъ себя за горло, душитъ себя, громко кричитъ и…

Онъ проснулся. Онъ пролежалъ нсколько минутъ съ открытыми глазами, ни о чемъ не думая, потомъ порывисто всталъ, торопливо подошелъ къ столу, досталъ почтовую бумагу и только теперь, когда взялъ въ руки перо, пришелъ въ себя, очнулся отъ сна.

‘Что я длаю?— громко спросилъ онъ самого себя.— Ну, хорошо, я буду писать ей… Но я далъ слово…— Онъ задумался.— Я сдержу слово и напишу ей!’ — громко сказалъ онъ и, посл короткаго раздумья, написалъ слдующее письмо къ Софь Михайловн.

‘Я всталъ сегодня, Соня, съ головною болью посл вчерашняго, шумнаго и окончившагося далеко за полночь, обда въ добрый путь ухавшихъ новыхъ строителей желзной дороги. Пробовалъ писать, читать, но тяжелая и больная голова не понимала ничего. Я прилегъ на диванъ и погрузился въ дремоту. Какъ живо, дорогая Соня, въ грезахъ сна пронеслась предо мною вся наша жизнь, со дня перваго знакомства на вокзал и до твоего отъзда!… Потомъ мн приснилось, будто ты, Соня, начала уже скучать со мною, сдлалась скрытной отъ меня, что въ глубин твоей души кипитъ, скрытая отъ меня, жажда другой жизни, жажда полной воли и полной свободы. И вотъ, не знаю самъ почему, мн захотлось, какъ только я проснулся, писать къ теб и спросить у тебя: не суть ли мои грезы только слабое отраженіе дйствительности? Мы прожили съ тобой, Соня, боле четырехъ лтъ и, въ продолженіе этихъ лтъ, ты дала мн много, много любви, счастья, спокойствія. Въ благодарность за все это я старался только объ одномъ: дать теб полную свободу во всемъ, доврять и любить тебя, насколько это было можно въ мои лта. Не знаю, можетъ-быть, я не сумлъ дать теб замтить это ясно, но, клянусь, ты для меня всегда была и будешь свободною во всемъ, что только потребуетъ твой умъ, твоя душа и твое сердце. Скажи мн, Соня, напиши мн, и я сдлаю тебя вполн свободной, продолжая любить и уважать тебя, какъ любилъ и уважалъ тебя со дня нашей встрчи и до сихъ поръ…

‘Дорогая моя! Много мыслей, полныхъ поэзіи, тснится у меня въ голов, сердце за прошлое полно любви и благодарности къ теб,— и, подъ вліяніемъ всего этого, я не могу написать теб всего, что думаю, и написать такъ, какъ думается и мечтается. Рука старика не поспваетъ за мыслями и пишетъ обрывки ихъ сухими, черствыми словами, но я прошу тебя объ одномъ: врь искренности этихъ словъ и врь тому, что для меня отраднй умереть, чмъ думать, что я лишаю тебя свободы, что ты желаешь другой жизни и скрываешь свое желаніе отъ меня. Я — не эгоистъ, я сознаю свои лта, я могу и стараюсь понимать безъ хитрости душу и мысли другихъ, стараюсь длать добро людямъ,— и неужели ты лишишь меня отрады знать первому твои мысли, твои желанія и сдлать все для ихъ осуществленія?

‘Я не скучаю. Дла отнимаютъ много времени, а при длахъ, какъ ты говоришь, нтъ скуки. Будь здорова и не скрывай отъ меня ничего. Я — твой отецъ въ настоящемъ, любящій тебя больше дочери, потому что ты… Люби, довряй и надйся на твоего отца, Дмитрія Рымнина’.

Запечатавъ письмо и справившись съ маршрутомъ Софьи Михайловны, Дмитрій Ивановичъ скоро сообразилъ, гд должна быть чрезъ три дня Софья Михайловна, и потомъ написалъ адресъ, позвалъ человка и веллъ ему послать письмо съ нарочнымъ въ деревню Снопы.

Но письмо и скоро полученный отвтъ на него не успокоили Дмитрія Ивановича. И съ этого дня часто-часто тревожныя думы и мысли назойливо копошились въ его голов, не давали ему покоя и мшали его обычнымъ занятіямъ. И боле всего, и чаще всего его преслдовала мысль, что онъ живетъ доле, чмъ нужно, что онъ связываетъ и глушитъ собою молодую жизнь Софьи Михайловны,— что та свобода, которую онъ можетъ дать ей при своей жизни, все-таки жесткая, тяжелая свобода для женщины вообще и для Софьи Михайловны въ частности.

‘Она умна, иметъ уживчивый характеръ, любитъ работу и трудъ, и мнніе свта для нея не очень страшно, а все же ее ждутъ непріятности, ее можетъ надуть и бросить потомъ этотъ пошлякъ… Да, у ней добрая душа! Она изъ жалости ко мн заглушитъ въ себ вольную мысль и будетъ страдать внутри… Пошли мн смерть, Господи! Екатерина будетъ счастлива и безъ меня,— Соня любитъ ее…’

Такъ обыкновенно заканчивались тревожныя думы и мысли Дмитрія Ивановича… И началъ замтно и съ каждымъ днемъ спадать съ тла этотъ до сихъ поръ бодрый и здоровый старикъ. Ему хотлось скоре умереть, его не пугала смерть, и онъ, безсознательно, самъ ускорялъ ея приближеніе тревожными думами, нарушавшими его обыкновенный, регулярный образъ жизни.

ГЛАВА VII.
Жена пишетъ письма къ мужу и любовнику.— Письма любовника и любовники другаго сорта.— Глупая двочка въ деревн учитъ крестьянскихъ дтей.— Корреспонденція Московскихъ Вдомостей изъ С—нска.

I.

Солнце еще не всходило и только предразсвтная свжесть, да пурпуровая окраска неба на восток, да легкій туманъ, тянувшійся отъ полей къ рк, указывали на близкое начало дня, когда Софья Михайловна, въ открытомъ фаэтон, четверкою, въхала на громадный дворъ помщичьей усадьбы при деревн Снопы. На двор кипла уже только-что проснувшаяся жизнь: коровы и овцы, звая, мыча и блея, выходили изъ скотныхъ сараевъ, откуда громко слышалось старческое покрикиваніе пастуха и молодой дискантъ мальчика-подпаска, человкъ двадцать работниковъ возились около плуговъ и телгъ, ребятишки-погонщики, съ гикомъ и крикомъ, верхомъ на лошадяхъ, во весь карьеръ гнали до сотни лошадей съ водопоя, дв бабы, вынесли на дворъ торбочки, звонко приглашали разбирать снданье, кто-то сердито доискивался возжей, гд-то стучалъ молотъ по желзу, кто-то спрашивалъ дядю едота, иной ругалъ лошадь калкой, иной называлъ другую — кумою, кто-то кричалъ: гд зипунъ, тетка?…

— Скорй, Петро, тебя ждутъ! А ну, Иванъ, копайся проворнй! Эй ты, бабья голова, куда подручнаго вола впрегъ?— раздавался поверхъ всего басистый голосъ пожилаго, широкоплечаго, небольшаго роста, съ длинною бородой и въ поношенномъ, мщанскаго покроя, плать, управляющаго барскою усадьбой, Владиміра Ивановича Коковцева.

Когда фаэтонъ остановился по средин двора, крики и суета на двор ни чуть не утихли и только управляющій, окинувъ быстрымъ взглядомъ все вокругъ, снялъ картузъ и подошелъ съ поклономъ къ Софь Михайловн.

— Здравствуйте, дорогой! Живы и здоровы и все въ добромъ порядк?— ласково обратилась къ нему Софья Михайловна, улыбаясь и подавая свою полную, красивую, безъ перчатокъ руку.

— Съ пріздомъ, барыня!— серьезно и немного охрипшимъ голосомъ отвчалъ управляющій, осторожно пожимая руку барыни.— Благодаря Бога, все въ порядк, какъ быть должно. Ранняя и отличная весна нон,— торопимся.

— А я възжаю къ вамъ, да и радуюсь. Знаю хорошо, что у Владиміра Ивановича все идетъ какъ по маслу, а все пріятно и радостно, когда прідешь невзначай и чуть свтъ и видишь, что господинъ управляющій уже на двор расноряжается, покрикиваетъ и своимъ примромъ ободряетъ.

— На то служба, барыня. Насъ проврять — напрасно себя безпокоить будете,— съ чувствомъ гордости отъ похвалы барыни и съ сознаніемъ заслуги оной, сказалъ управляющій.

— Знаю, знаю, дорогой! По счетамъ вижу… Ну, вы, дорогой, распоряжайтесь, коли нужно, а я вотъ тутъ посижу, да утреннимъ воздухомъ подышу,— откинувшись на спинку фаэтона и слегка звнувъ, сказала Софья Михайловна.

— Утренній воздухъ очень цлебенъ для здоровья,— одобрилъ управляющій.

А на двор волы уже были запряжены въ плуги, а лошади въ бороны, рабочіе разбирали снданье, мальчишки-погонщики — воловъ и лошадей, бойко смялись и переговаривались между собою, кучеръ распрягалъ лошадей изъ фаэтона, а Софья Михайловна продолжала спокойно сидть въ немъ и ласково посматривать вокругъ двора.

— Готово?— громко, какъ кричатъ командиры на парад ‘смирно’, крикнулъ управляющій.

— Готово! демъ! Готово!— громко отвчали ему въ разныхъ мстахъ двора.

— Съ Богомъ, въ добрый часъ!— скомандовалъ управляющій, и плуги тронулись, рабочіе крестились, а когда прозжали мимо фаэтона, снимали колпаки {Крестьяне С—нской губерніи ходятъ въ блыхъ шерстяныхъ шляпахъ, имющихъ форму колпаковъ.} и говорили: ‘здравствуйте вамъ’.

Софья Михайловна всмъ отвчала ‘здравствуйте’ и ‘Давай Богъ вамъ добрый часъ’.— Благодаримъ,— отвчали ей.

— Прикажите и мн осдлать лошадь, Владиміръ Ивановичъ!— громко сказала Софья Михайловна, увидвъ осдланную лошадь, на которую хотлъ уже садиться управляющій.

И черезъ нсколько минутъ она, въ дамскомъ сдл, на небольшой сытенькой лошадк, въ плать безъ шлейфа, ухала съ управляющимъ осматривать всходы, приготовленіе полей къ яровымъ посвамъ, состояніе луговъ, лсовъ, дорогъ, гатей и т. п., что составляетъ предметъ заботъ въ пол и вн двора усадьбы.

Въ восемь часовъ она, добрая, немного усталая, проголодавшаяся, сидла за самоваромъ въ кругу семьи управляющаго. Она съ большимъ аппетитомъ пила чай со сливками, ла черный хлбъ съ масломъ и весело болтала съ женой управляющаго, очень симпатичной и благородной наружности женщиной, и съ двумя его дочерьми, очень хорошенькими двочками. Самъ управляющій помщался на самомъ конц стола и держалъ себя очень сдержанно, какъ бы считая себя совершенно стороннимъ человкомъ, котораго знатная барыня снисходительно пригласила выпить стаканъ чаю за ея семейнымъ столомъ.

Посл чаю вс занялись своею работой, а Софья Михайловна провряла кладовыя, амбары, просматривала счеты, инвентарь и составляла замтки для распросовъ и. распоряженій, которыя должны были послдовать по имнію. Въ двнадцатомъ часу она ходила на кухню рабочихъ, пробовала стряпню и присутствовала при отправленіи обда въ поле. Въ первомъ часу, опять усталая и съ хорошимъ аппетитомъ, она сидла за простымъ обдомъ управляющаго, за однимъ столомъ съ нимъ и съ его семействомъ. Посл обда, вс, кром двочекъ, спали полтора часа, потомъ управляющій похалъ въ поле, а Софья Михайловна просматривала еще разъ замтки и обдумывала, что и какъ нужно передать управляющему о травосяніи. Въ пять часовъ пили чай, во время котораго и до самаго ужина шла оживленная, толковая и очень практичная бесда Софьи Михайловны съ управляющимъ о травосяніи и о всемъ прочемъ, что тсно было связано съ успшнымъ ходомъ хозяйства. Въ самый разгаръ бесды ей подали письмо отъ мужа. Она прочла, улыбнулась и потомъ съ тмъ же увлеченіемъ продолжала разговоръ съ управляющимъ.

Въ девять часовъ, посл простаго ужина, она сла у раскрытаго окна небольшой чистенькой комнатки, въ которой ей приготовлена была постель. На двор было свжо, луны не было, звзды густо и ярко усяли небо и мертвая тишина царила въ пространств: соловьи еще не прилетли, кузнечики еще не начинали своихъ ночныхъ трелей,— и только изрдка жужжалъ комаръ, стремясь чрезъ отворенное окно на свтъ въ комнат, да на скотномъ двор слышались порой коровьи вздохи. Софья Михайловна просидла минуты дв, потомъ звнула, встала, вдохнула полною грудью свжаго воздуха, затворила окно и, свъ у стола, написала слдующій отвтъ на письмо мужа:

‘Напрасно ты волнуешь себя снами и предположеніями. Я не врю, что ты не скучаешь безъ меня, такъ какъ сны и предположенія обо мн могли явиться только отъ скуки. Не скучай!… Я скоро пріду и мы, какъ всегда, отлично проведемъ лто въ нашемъ пригородномъ. Жаль только, что Кати не будетъ съ нами. Она отлично устроилась въ Шустов и, довольная и счастливая, при мн принялась за обученіе двухъ двочекъ скотницы. Славная у насъ дочурка!

‘Еще разъ — не волнуйся! Пустое волненіе крови, которое бываетъ у меня иногда, не сдлаетъ меня глупой, и я буду твоей женой, а не дочерью, пока Богъ терпитъ нашимъ грхамъ. Онъ милостивъ и мы дождемся внуковъ. Какъ мы будемъ любить ихъ!

‘Любящая тебя Софья’.

P. S. ‘Дла въ имніяхъ идутъ отлично, о чемъ передамъ, когда пріду’.

Потомъ она раздлась, звая легла въ постель, подкараулила комара и потомъ придавила его, когда онъ слъ ей на високъ, прислушалась, не жужжитъ ли еще гд комаръ и, убдясь въ его отсутствіи, загасила свчу и заснула крпкимъ и здоровымъ сномъ.

На другой день она встала до солнца, умылась, одлась и, сидя у открытаго окна, смотрла на дворъ, на которомъ происходила та же ранняя, бодрая дятельность, что и вчера, въ утро ея прізда. Ей подали письмо отъ Кожухова. Она прочитала — и продолжала сидть и смотрть на дворъ, какъ и до полученія письма.

— Готово?— громко, какъ командиръ, крикнулъ управляющій.

— Готово! демъ! Готово!— отвчали ему въ разныхъ мстахъ.

— Съ Богомъ, въ добрый часъ!— скомандовалъ управляющій.

‘И промнять такую жизнь на жалкое, почти нищенское, существованіе?… Нтъ, нтъ!’ — отрицательно качая головой, подумала Софья Михайловна, потомъ звнула, затворила окно, сла къ столу и написала слдующій отвтъ Кожухову:

‘Напрасно вы безпокоили Дмитрія Ивановича и себя! Но сдланнаго не воротишь, и на ваше письмо могу отвтить пока одно: буду обдумывать до вашего возвращенія изъ Питера, и что надумаю, сообщу тогда вамъ.

‘Извините, что коротко отвчаю. Я сильно занята и письмо ваше застало меня предъ самымъ отъздомъ. Откладывать отъздъ нельзя, а потому и отвтъ коротенькій. Не сердитесь и врьте, что все по-прежнему.

‘Софья Рымнина’.

Она запечатала оба письма, надписала адресы и одно отдала нарочному полицеймейстера, а другое велла отправить по почт.

II.

Могутовъ, вмст съ новыми строителями желзной дороги, ухалъ изъ города на участокъ Кречетова. Какъ вслдствіе новизны дла, такъ и вслдствіе экстренности постройки, для новыхъ строителей дороги было страшно много работы, суеты, хлопотъ, волненій, страховъ и опасеній. Толкове всхъ шло дло строительства дороги у Кречетова, и къ нему часто прізжали остальные помщики-подрядчики, чтобы перенять порядки, заведенные въ его участк. На самыхъ первыхъ порахъ Кречетовъ подлилъ всю работу съ Могутовымъ. Онъ взялъ на себя исключительно хозяйственную сторону дла: производилъ закупки, заключалъ условія съ рабочими и съ купцами на поставку продуктовъ и матеріаловъ, организовалъ контору и т. п. и проводилъ большую часть времени въ разъздахъ или въ небольшомъ уздномъ городк, который былъ въ центр его участка. Вся же техническая сторона дла поручена была исключительно Могутову. Онъ составлялъ смты необходимыхъ матеріаловъ, подъ его наблюденіемъ строились бараки, кухни, тачки и т. д., онъ вычислялъ кубическое содержаніе профиля дороги, руководилъ ходомъ работъ, указывалъ, гд выгодне вывозить землю людьми и гд лошадьми и т. д., и у него почти не было свободнаго времени,— онъ весь окунулся въ живое, бойкое и шумное дло постройки землянаго полотна дороги почти на протяженіи ста верстъ и почти тремя тысячами рабочихъ, и только ночью, предъ сномъ, пробгалъ газету или журналъ, да въ мсяцъ разъ-другой писалъ въ акушерк въ отвтъ на ея письма. Мы познакомимъ читателя съ характеромъ ихъ корреспонденціи.

Письмо акушерки къ Могутову:

‘Вы не пишите о себ ничего, только вашъ адресъ, и ваше длинное письмо полно воспоминаніями о недавнемъ прошломъ. Длаю заключеніе изъ этого, что вы еще не акклиматизировались въ С—нск, что у васъ нтъ работы, что вы скучаете. Жизнь города — далека еще отъ васъ, вы — чужой ей, она не волнуетъ вашей крови — и вы скучаете, впадаете въ состояніе старика и рвете могильные цвты, чтобъ ускорить біеніе сердца, т. е. разогнать скуку.

Живи, покуда кровь играетъ въ жилахъ,

А станешь стариться, нарви

Цвтовъ, растущихъ на могилахъ,

И ими сердце обнови….

‘Не утшительно, но это скоро пройдетъ, я уврена въ этомъ и это вы знаете безъ меня. Гд люди, тамъ — жизнь. Губернія — не пустыня, и, осмотрвшись, вы найдете работу, полную смысла и не чуждую общественнаго значенія. Тогда скука уйдетъ прочь, могильные цвты сперва завянутъ, а потомъ будутъ выброшены, накъ негодные, вонъ,— и ваши письма будутъ полны жизнію, увлеченіемъ, любовью, злобою и гнвомъ, а не воспоминаніями о недавнемъ прошломъ. Давай Богъ, чтобъ это было поскоре!

‘А наше дло идетъ и растетъ. Нашъ кружокъ все боле и боле увеличивается членами обоего пола, и чтенія рабочимъ происходятъ не у меня только и ведутся не одними вами только, какъ было мсяцъ назадъ, а уже въ трехъ мстахъ и въ каждомъ мст по нскольку смнъ чтецовъ и собесдниковъ. Вы можете погладить себя по головк, какъ учредитель дла, которое такъ успшно ‘скоро-ходитъ’, какъ замнялъ Шишковъ слово прогрессируетъ… Но вы должны восчувствовать еще большую пріятность, если я вамъ сообщу, что Техническое Общество, среди котораго есть члены и изъ нашего кружка, устраиваетъ у себя народныя чтенія съ волшебнымъ фонаремъ, картинами и при отличныхъ прочихъ обстановкахъ. Жаль только, что входъ на чтенія будетъ съ платою: 5 коп. не велики деньги, но для того, кто получаетъ среднимъ числомъ 20 коп. въ день, 5 коп. очень значительная сумма, если рабочій каждое воскресенье будетъ посщать чтенія. По законамъ экономической науки, рабочій, какъ всякій капиталистъ, долженъ жить только на проценты своей заработной платы, а всю заработную плату долженъ обращать въ мертвый капиталъ своихъ будущихъ фабрикъ. Только при этомъ условіи будетъ возможенъ прогрессъ, жизнь, движеніе въ сред рабочихъ, а въ противномъ случа они вчно останутся только мертвымъ капиталомъ другихъ и будутъ получать плату, какъ машина — извстную сумму денегъ на ремонтъ ея и смазку, чтобы не стучала, не визжала и длалась негодной только черезъ тридцать-сорокъ лтъ — средній возрастъ жизни рабочаго на весь свой заработокъ, а не на проценты съ него, и среднее время способности машины къ работ… Вы убждены были, что нашъ рабочій скорй европейскаго осуществитъ эту теорію. Давай Богъ! А пока ему живется хуже его европейскихъ товарищей: у тхъ есть безплатные музеи, даровыя лекціи, а нашему нужно платить деньги, если онъ каждое воскресенье пожелаетъ послушать о бородинской битв, войн двнадцатаго года, о Кольцов, Крылов и т. п. Но все-таки и это хорошо. Не пойдутъ рабочіе, такъ пойдутъ прикащики, дочери чиновниковъ бдныхъ, поведутъ студенты своихъ знакомыхъ модистокъ,— и не рабочіе, такъ эта публика хотя что-нибудь да вынесетъ изъ слушанія лекцій. Лучше что-нибудь, чмъ ничего.

‘Директоръ института окончательно тронулся умомъ и ухалъ лчиться за границу. Несчастный человкъ! И это у насъ — удлъ всхъ добрыхъ и мягкихъ натуръ. Или самъ воюй, или тебя завоюютъ, или самъ будь деспотъ, или тебя превратятъ въ раба… А свободное развитіе личности, свободное формулированіе убжденій, свободный споръ и обмнъ мыслей — не про насъ, и если появится среди насъ человкъ съ подобнымъ либеральнымъ образомъ мыслей, онъ или сойдетъ съ ума, или превратится въ горькаго пьяницу, или махнетъ на все рукой и заживетъ la Аанасій Ивановичъ, женившись на Пульхеріи Ивановн… Грустно! Въ Европ жизнь — борьба, а у насъ — дикая травля…

‘Я познакомилась съ Лёлей. Какая она красавица!… Ощупать ея голову и душу я еще не успла,— она все это заморозила при мн. Во всякомъ случа ‘отъ ликующихъ, грязно болтающихъ, обагряющихъ руку въ крови’ выводить ее еще рано: дорога тернистая — пока еще не для нея, а другихъ дорогъ нтъ, да и быть не можетъ.

‘Вс ваши знакомые кланяются вамъ, кром тхъ, которыхъ выслали посл исторіи, посл вашей исторіи. Коптевъ боится вамъ писать, ибо онъ думаетъ, что вы не любили и презирали его. Длаетъ этотъ выводъ онъ потому, что вы не познакомили его съ нашимъ кружкомъ, котораго онъ одинъ изъ ревностныхъ членовъ въ настоящее время.

— ‘Разв я плохо велъ себя посл закрытія петербургскаго земскаго собранія въ 1867 году?’ — спрашиваетъ онъ съ грустью, когда зайдетъ рчь о васъ, и затмъ съ искреннимъ юморомъ разсказываетъ подробности вашихъ съ нимъ похожденій въ ту ‘слякотную ночь’.

‘И у меня есть много свободнаго времени, которое, при всемъ желаніи тратить на чтеніе, все-таки не утерпишь иной разъ, чтобы не потратить на прогулку, а при прогулк невольно рвешь цвты на могилахъ. Я часто хожу гулять на острова, прохожу по шоссе, гд мы впервые познакомились, является воспоминаніе… ‘Пусть встртитъ онъ тамъ новую любовь. Онъ стоитъ любви!’ — говорю я и гоню воспоминанія прочь.

‘Посылаю вамъ книгъ, что только нашла хорошаго изъ новыхъ. Пишите, что нужно,— пришлемъ скоро и съ нашимъ удовольствіемъ. Денежныя мои дла въ aвaнтж обртаются: рожаютъ много, зовутъ часто помогать, и я теперь, чаще чмъ когда-либо, первая принимаю и показываю свтъ міра сего будущимъ дятелямъ міра. Скоро и мой чередъ придетъ дать міру гражданина или гражданку. Я спокойна, здорова, роды будутъ наврно легкіе и я желаю одного, чтобы мои силы и средства помогли мн сдлать будущаго ребенка похожимъ на васъ, если онъ будетъ мальчикъ, и похожимъ… ну хотя на Альдону ‘Конради Валленрода’ Мицкевича. Но это дло касается меня, меня одной! Я не позволю вамъ имть какое бы то ни было вліяніе и участіе на ребенка! Я хочу и докажу міру, что женщина можетъ любить свободно, быть довольною и счастливою при такихъ условіяхъ и воспитывать дтей, какъ велятъ ей ея убжденія. Вы же, мущины, боле насъ сильные и не стсняемые семейными обязанностями, позаботьтесь о водвореніи свободы и равенства на земл.— Ашутипа ‘.

III.

Письмо Могутова къ акушерк:

‘Мн первый разъ въ жизни приходится жить среди такой массы народа. Я окунулся весь въ народъ. Я по цлымъ недлямъ вижу только, какъ онъ работаетъ, какъ онъ стъ, спитъ, молится, дерется и играетъ, я слышу его рчи, его шутки, псни, молитву и жалобу, въ мысляхъ, когда самъ бросаю работу съ народомъ, одно желаніе: уловить, представить себ ясно этотъ идеалъ, имя котораго — русскій народъ, который тянетъ къ себ, заставляетъ любить себя, молиться, благоговть, преклоняться передъ собой и который, вмст съ тмъ, почти не уметъ выражать понятно свои мысли, который грязенъ и оборванъ, который часто пьетъ до свинства и дерется до убійства, который вритъ въ Бога и не знаетъ ученія Христа и который, вмст съ тмъ, такъ похожъ на учениковъ Христа, до прихода Учителя. Вы сами знаете народъ,— мы уже нсколько лтъ жили близко съ нимъ, старались понять его и быть ему полезными, но только теперь, окунувшись въ массу еще боле дикаго, еще боле бднаго народа, чмъ петербургскій фабричный и поденный народъ,— я понялъ окончательно народъ, хотя и не могу ясно представить себ этого идола, этого бога,— не могу ясно формулировать, чмъ притягиваетъ онъ къ себ до желанія принести ему въ жертву самого себя. Мн часто кажется, что Богъ и народъ — одно и то же, что Христосъ имлъ такую же любовь, доброту, состраданіе и прощеніе, какія иметъ народъ, что типы апостоловъ и учениковъ Христа воплотились въ народъ. И, вмст съ тмъ, у меня мысль кипитъ надъ вопросами: что нужно ему, этому идолу, чего не достаетъ ему, чего онъ хочетъ? Почему глаза съ любовью смотрятъ на него, а сердце сжато грустью о немъ? Почему хочется жертвовать собою для этого идола, бога?… И знаете ли чмъ разршились у меня эти вопросы?— Я пришелъ къ заключенію, что мы, нашъ кружокъ, занимаемся пустымъ дломъ: что не Кольцова, Тургенева, Пушкина и прочихъ поэтовъ, даже Некрасова, Гоголя и первоклассныхъ писателей Европы нужно народу,— что эти писатели нужны для тхъ, кто потерялъ подобіе Бога, кто не вритъ, а кощунствуетъ, кто грубъ сердцемъ, черствъ душою, эгоистиченъ умомъ,— что не для народа, а для этихъ особъ, баръ, аристократовъ, чиновниковъ, дворянъ, мщанъ, военныхъ, купцовъ, для всего, что не народъ, нужны стоны поэтовъ, дивные образы, ихъ молитвы и слезы, чтобы пробудить въ нихъ искру вры въ Бога, въ совсть, честь, долгъ и дать понять, что ‘блый свтъ кончается не ими, что можно личнымъ горемъ не страдать и плакать честными слезами, что туча каждая, грозящая бдой, повисшая надъ жизнію народной, слдъ оставляетъ роковой въ душ живой и благородной’. А для народа, какъ Христосъ, обильнаго любовью, добротой, состраданіемъ, прощеніемъ и милостью,— для народа этого ничего не нужно. Для него нужно только одно знаніе, строгая наука, выводы науки я указаніе путей къ осуществленію, къ примненію въ жизни выводовъ науки…. Мы должны измнить нашу дятельность. Не звать народъ къ себ и читать ему книжки нашихъ поэтовъ, а самимъ нужно идти въ народъ, усвоить доступный для него языкъ, перенять отъ него вру въ успхъ правды, перенять его терпніе, упорство, любовь, состраданіе, прощеніе — и дать ему знаніе выводовъ науки объ устройств міра физическаго и о возможномъ устройств общественномъ, при которомъ правда, миръ, трудъ, любовь и отдыхъ будутъ равномрны для всхъ. Вы напоминаете мн о моемъ убжденіи, что нашъ народъ ближе всякаго другаго къ осуществленію на земл свободы, равенства и братства, а я теперь еще боле убжденъ въ этомъ. Нашъ народъ меньше знаетъ, бдне, физически мене развитъ, чмъ европейскій, но въ немъ боле Бога въ душ, онъ мене эгоистъ, ему доступне желаніе и осуществленіе свободы, равенства и братства для всхъ. И горе будетъ, гршно, жалко, больно будетъ, если нашъ народъ пойдетъ по пути европейскаго, потеряетъ то, что тянетъ къ нему неудержимою силой, что длаетъ его идоломъ, богомъ, и промняетъ все это на индивидуализмъ, на эгоизмъ, на собственность, капиталъ, ренту, проценты,— словомъ, на все, чмъ богата европейская жизнь и что еще у насъ въ зачаткахъ.

‘Я вамъ пишу только то, къ какимъ выводамъ я пришелъ. Я составлю подробное и обстоятельное изложеніе того, что я думаю начать длать, и сообщу вамъ. Суть — въ томъ, чтобъ идти въ народъ, сообщить ему пути въ устройству жизни счастливой для всхъ и черезъ него и имъ осуществить эту жизнь на земл. Народъ — сила нашъ народъ еще полонъ любовью и врою, которая двигаетъ горами и даетъ понимать самую сложную истину,— понимать глубоко, безъ эгоистическихъ хитростей, до самопожертвованія для осуществленія истины…. Намъ надо будетъ для народа сочинять книжки, такъ какъ не поэтовъ нужно ему, а науки и выводы науки.

‘Жаль, если Лёля, разбитая въ конецъ, не броситъ ту жизнь, которую Богъ ее знаетъ кто и какъ заставилъ ее вести. Она мн дорога. Быть-можетъ я виноватъ, что не съумлъ довести ее до конца, что бросилъ на распуть,— и я бы хотлъ сдлать для нея все, что можно, чтобы вырвать изъ палатъ. Бывайте у нея и сообщайте мн все, что узнаете.

‘Мы сдлали ошибку. Не вамъ быть въ роли матери. Пусть т, кто потерялъ интересъ къ стремленію къ истин, къ осуществленію царства Божія на земл, правильне — къ приближенію его, пусть т плодятся, наслаждаются эгоистическимъ счастьемъ, любуются, что ихъ дти — амурчики, хотя міръ кишитъ голодными, оборванными, загнанными дтьми и взрослыми. Но прошедшаго не воротишь. И для того, чтобы сдлать изъ нашего ребенка полезнаго для людей человка, мы позаботимся оба. Я получаю двсти рублей въ мсяцъ. Барины строятъ дорогу, и барины лучшіе изъ баръ. Народъ кормятъ отлично, въ работ порядокъ, рабочій заработываетъ какъ нигд — и, несмотря на то, ожидается большая выгода для бариновъ. Но и баринъ доволенъ и мн, его главному помощнику, даетъ двсти рублей въ мсяцъ, а изъ нихъ я трачу только пять рублей въ мсяцъ. Столъ имю отъ барина безъ платы, курить — курю, но мало, не пью, такъ расходы только на прачку, да на чай прислуг. На одежу, впрочемъ, истратилъ сразу сорокъ рублей. Книгъ не присылайте,— баринъ выписываетъ все новое, а деньги намъ будутъ нужны и для нашего дла, и для нашего ребенка.

‘Гордй Могутовъ’.

IV.

Письма акушерки къ Могутову:

‘Гордюша, дорогой Гордюша! У насъ есть сынъ, и я пишу къ теб спустя три часа посл родовъ. Ты удивляешься и зовешь меня молодчиной? Да, я тоже удивляюсь, называю себя молодчиной и до того расчувствовалась, что впала въ нжности и въ тонъ матерей-институтовъ. Боюсь долго писать и посылаю только это. Мы имемъ сына и назовемъ его Гордемъ.

‘Ашутина’.

‘Маленькій Гордюша здоровъ, я — тоже, и теперь, черезъ два дня посл родовъ, могу подробно отвчать на твое письмо…. Жду вашей программы и жалю, что не могу окунуться, какъ вы, въ народъ. И мн кажется, что дятельность нашего кружка пока была мало производительна, но не безъ пользы. Программу мы обсудимъ сообща. Насъ теперь шестьдесятъ три члена, изъ которыхъ двадцать восемь женскаго пола. Да, да! Народъ нашъ такой, какъ ты пишешь (слово ‘ты’ невольно пишется). Онъ врующъ, добръ, понятливъ, любящъ и способенъ, до полнаго забвенія самого себя, стоять за правду и торжество того, во что вритъ. Вспомнимъ только твердость нашего раскола и крымскую войну, чтобы врить въ народъ.

‘Вчера я получила ‘L’homme qui rit’. Я длала изъ него резюме для однхъ ‘Вдомостей’, но увлеклась такъ, что, не сдлавъ строчки перевода, прочла весь романъ въ одинъ присстъ. Нтъ, поэты могутъ не только стонать, пть и хорошо рисовать, но умютъ указывать и путь къ жизни. Герой новаго романа В. Гюго и его учитель — проводники политическихъ истинъ среди англійскаго народа въ роли комедіантовъ, путешествующихъ среди народа. Я вышлю по почт вамъ этотъ романъ. Когда я читала его, вы, Могутовъ, какъ живой часто и подолгу стояли въ моемъ воображеніи. Мн слышится какъ будто плачъ нашего ребенка и въ этомъ плач слова:

Милый Гекторъ! не спши въ сраженье,

Гд Ахилла мечъ безъ сожалнья

Трупъ Патрокла жертвами даритъ.

Кто-жь малютку твоего наставитъ

Чтить боговъ, копье и лукъ направить,

Если дикій Ксанъ тебя возьметъ?…

‘И вотъ передо мною проносятся имена погибшихъ въ борьб….

Было ихъ триста, вс — юности цвтъ,—

Смерть ихъ скосила, ихъ нтъ….

‘И жизнь, народъ, честь, совсть, правда требуютъ опять и опять смерти, гибели… Я долго думала, начала кормить грудью сына и, на рукахъ съ нимъ, вскочила со стула и начала ходитъ по комнат… Такъ нужно, такъ нужно!— повторяла я.— ‘Есть времена, есть цлые вка, въ которые нтъ ничего желаннй, прекрасне терноваго внка’,— и я, лаская сына и подражая твоему голосу, говорю:

Милый другъ, копье и мечъ скоре!

Тамъ въ крававой сч веселе…

Эта длань отечество спасетъ.

Власть боговъ да будетъ надъ тобою!

Я погибну, но избавлю Трою….

Намъ съ тобой эллизіумъ цвтетъ.

‘Да, да! ‘Ты погибнешь, но избавишь Трою’….

‘Лёлю я не покину. Я была у ней другой разъ. На ваши деньги она дохала до Москвы, въ Москв ей захотлось прожить денька два, отдохнуть и посмотрть первопрестольную. На другой день ее, какъ безпаспортную, арестовали и хотли по этапу отправить въ С—ль. Она умоляла послать ее въ Питеръ къ вамъ, но все было напрасно… Когда ее съ партіей арестантовъ препровождали изъ тюрьмы въ управу благочинія, она бросилась въ глаза графу Шуанову, который проживалъ тогда въ отпуску въ Москв и изволилъ поразиться, дйствительно, замчательною красотой и изяществомъ Лёли. Онъ и взялъ ее т поруки. Что было дальше…. Лёля до сихъ поръ еще любитъ Шуанова.

‘Ашутина’.

V.

Письмо Могутова въ акушерк:

‘Посылаю мою программу. Въ васъ начинаетъ говорить эгоистическое чувство матери, вы стараетесь заглушить его воспоминаніями о герояхъ и напвомъ звучныхъ стиховъ поэтовъ. Мн кажется, что кто думаетъ и за, и противъ, тотъ уже шатается и способенъ отречься отъ Христа, прежде чмъ электоръ прокричитъ въ третій разъ. Берегитесь! Лучше пусть погибнетъ кусокъ мяса, чмъ погибнетъ для жизни, вдь жизнь — борьба, готовая для борьбы сила. Наше дитя — кусокъ мяса пока, а вы — сила для борьбы. Лучше — онъ, чмъ — вы, если нельзя существовать обоимъ безъ того, чтобы не погибло одно изъ двухъ.

‘Счастливая Франція! твои поэты не похожи на нашихъ, такъ какъ твоя жизнь не похожа на нашу. Тамъ народъ искалъ выходовъ для улучшенія жизни, находилъ ихъ, боролся за нихъ, ошибался, опять искалъ и т. д., и такъ до нашихъ дней,— и его поэты идутъ слдомъ за народомъ. Они ищутъ, проповдуютъ, указываютъ, учатъ…

‘А все-таки мы скоре Франціи можемъ усвоить выводы наука и смле, съ меньшею борьбой, построить жизнь на нихъ. Еще разъ: народъ нашъ остался съ чуткимъ слухомъ, ясною мыслію, любовью къ общему счастью, полонъ вры въ Бога и полонъ силы для борьбы. Я согласенъ съ вами, что достаточно одной крымской войны и раскола, чтобы врить народнымъ силамъ, чтобы врить, что если нашъ народъ усвоитъ выводы науки, то онъ и построитъ жизнь по нимъ… Но жизнь идетъ и, быть-можетъ, не далеко то время, когда индивидуализмъ Запада задавитъ и въ нашемъ народ любовь въ общественному равенству. ‘Идетъ, идетъ чумазый!’ — какъ говоритъ Щедринъ’.

‘Пишите, какъ приметъ вашъ кружокъ мысль идти въ народъ съ выводами науки. Я по окончаніи дороги, т. е. службы у барина, если позволятъ, поду отыскивать себ уголокъ, гд бы могъ длать то, о чемъ я вамъ писалъ программу.

‘А все-таки мн бы хотлось увидть кусокъ мяса.

‘Не покидайте Лёлю. Почему изъ нея вышло совсмъ не то, чмъ я хотлъ ее сдлать? Кто виноватъ въ этомъ? Неужели я, который былъ искренно увренъ, что иду по врному направленію?

‘Гордй Могутовъ’.

VI.

Къ концу мая мсяца городъ покинули вс, кто только имлъ возможность провести лто въ деревн или на водахъ. Губернаторъ, вмст съ Кожуховымъ, ухалъ въ Петербургъ, чтобы лично представить на разсмотрніе, кому слдуетъ, проектъ ‘о реорганизаціи губернской власти’, и, вскор посл ихъ отъзда, по городу прошелъ слухъ, что будто бы губернаторъ и Кожуховъ получили ордена и четырехмсячный отпускъ, съ сохраненіемъ жалованья, для поздки за границу на воды, вслдствіе ихъ разстроеннаго здоровья, потомъ прошелъ слухъ изъ-за границы, что губернаторъ и Кожуховъ проживутъ въ Петербург до декабря, такъ какъ имъ, будто бы, поручили руководить преніями чуть не самого государственнаго совта… Полная и обрюзглая губернаторша и губернская предводительша, сильно пикировавшія между собою изъ-за предсдательства въ дамскомъ комитет ‘утоли печали въ голодной губерніи’, посл отъзда губернатора примирились и об ухали вмст въ Крымъ… Ирина Андреевна поручила сестр завдываніе пансіономъ, а сама на три мсяца похала сперва въ Петербургъ, а потомъ за границу для лучшаго ознакомленія съ организаціею пансіоновъ… Софья Михайловна, возвратясь изъ ревизіи имній, нашла мужа сильно измнившимся къ худшему и увезла его въ пригородное, имніе, воздухъ котораго, по ея словамъ, всегда дйствовалъ благотворно на Дмитрія Ивановича. Онъ ни слова не говорилъ ей о своемъ разговор съ Кожуховымъ, онъ старался быть съ женой по-старому, какъ будто ршительно ничего не зналъ объ ея отношеніяхъ къ Кожухову, но, вслдствіе этого старанія, его внимательность и доброта къ жен удвоились и уже стали отзываться приторностью. Софья Михайловна скоро замтила эту приторность. старалась тоже быть какъ ни въ чемъ не бывало, и, вслдствіе этого старанія, ея веселость, суетливость, довольство удвоились и стали казаться ложными, искуственными, противными для ея мужа… И не дйствовалъ благотворно на Рымнина воздухъ пригородной деревни, и чаще и чаще онъ думалъ о необходимости умереть, и чаще и чаще образъ Кожухова носился предъ Софьей Михайловной, но Рымнинъ крпился, писалъ и здилъ въ городъ по дламъ земства, а Софья Михайловна мечтала чаще, но тоже крпилась и занималась имніями, и ни разу не приходила ей мысль воспользоваться предложеніемъ мужа о развод или о необходимости вызвать Кожухова.

Военные и Орцкій, вмст съ ними, выступили куда-то, чуть не на конецъ губерніи, чтобы соединиться тамъ съ своими товарищами, квартировавшими гд-то, тоже далеко, и производить вмст маневры. Львовъ, посл гимназическихъ экзаменовъ, на которыхъ онъ былъ не добръ и не строгъ, а только справедливъ, что очень понравилось ученикамъ и начальству,— ухалъ проводить каникулы въ другую губернію, къ какимъ-то дальнимъ родственникамъ. Словомъ, городъ опустлъ и скучно стало въ немъ. Изъ нашихъ знакомыхъ только Перехавшій, Вороновъ да полицеймейстеръ оставались въ город. Но изъ нихъ скучалъ и томился городскою жизнью только одинъ Вороновъ. Полицеймейстеру было некогда скучать: дла полицейскія не уменьшились, а увеличились къ лту, такъ какъ толпа голодныхъ дтей и взрослыхъ нахлынула въ городъ и увеличивала число длъ въ полиціи, кром того усиленная дятельность по организаціи подгородняго имнія отнимала у него много времени. Перехавшій тоже не скучалъ. Онъ усиленно спалъ, усиленно игралъ на віолончели, часто ходилъ на охоту — и его здоровье начало поправляться, онъ замтилъ это, радовался этому и, на радостяхъ, еще боле спалъ, игралъ и гулялъ.

VII.

А Катерина Дмитріевна поручила уже извстному намъ Ивану отнести, посл ея отъзда изъ города, Могутову томы сочиненій Шекспира и слдующее письмо къ нему:

‘Милостивый Государь
‘Гордй Петровичъ!

‘Вы были такъ добры, что подарили мн сочиненія Шекспира. Я очень и очень благодарна вамъ за этотъ подарокъ, но вы позволите мн возвратить вамъ первый тонъ, на которомъ надпись вашего друга, и прибавить къ нему остальные томы изъ моей библіотеки. Ваши три тома я оставляю на память о васъ, какъ вашъ подарокъ, которымъ я сильно дорожу.

‘Не правда ли, вы считаете меня очень глупой? Я васъ видла всего одинъ разъ,— нтъ, два раза: другой разъ въ земскомъ собраніи,— не сказала съ вами ни одного слова — и пишу къ вамъ письмо, говорю въ немъ о глубокомъ уваженіи къ вамъ и что память о васъ мн очень дорога! Но что бы вы подумали, еслибъ узнали, что я распрашивала многихъ о васъ, старалась узнать о васъ все, что только можно, думала о васъ долго, много и часто и, узнавъ, что вамъ нравится Порція, захотла быть похожей на нее: я поранила сама себя, весело смялась при этомъ и, позабывъ, что кровь струей бжала изъ моей раны, продолжала читать Шекспира и выпачкала книгу своею кровью?… Но и это еще не все: я сама увдомляю васъ обо всемъ этомъ… Не правда ли, вы должны считать меня очень и очень глупой двчонкой?

‘Но что бы вы ни думали обо мн, я буду просить васъ, Гордй Петровичъ, объ одномъ: познакомьтесь со мной, когда я пріду въ городъ изъ деревни, куда я узжаю завтра, чтобы, по примру Эсфири изъ ‘Феликсъ Гольта’ (она вамъ тоже нравится), учить крестьянскихъ дтишекъ грамот… Вы не похожи на всхъ моихъ знакомыхъ,— вы лучше всхъ ихъ. Мн тоже хочется быть не дурной, но я не знаю, что нужно длать для этого. Я нсколько разъ собиралась быть у васъ и не была только потому, что боялась показаться смшной предъ вами,— боялась, что не съумю начать говорить съ вами…

‘Простите глупую двчонку, что безпокоитъ васъ своими письмами, и не откажите ей въ ея искреней просьб, если вы будете тогда въ город.

‘Уважающая васъ К. Рымнина’.

Поселившись въ небольшой помщичьей усадьб, расположенной почти у самаго края небольшой крестьянской деревни, Катерин Дмитріевн если и не было особенно весело, то и не было особенно скучно. Она любила лтомъ деревню, она почти каждый годъ проводила весну или лто не въ город, а въ пригородномъ имніи, она поселилась теперь въ деревн не для того, чтобъ отдыхать, а съ цлью практиковать въ педагогіи, приготовлять себя къ длу жизни, къ роли матери семьи, для которой почти исключительно предназначила судьба женщину, какъ уврялъ ее отецъ, какъ подсказывала ей, хотя и неопредленно, жизнь людей, съ которыми она была знакома… И ее не тянуло теперь въ безцльному гулянью по полямъ, лсамъ, холмамъ, обрывамъ, къ рк, крестьянскимъ хатамъ, какъ тянетъ ко всему этому горожанина и горожанку, первый разъ попавшихъ въ деревню. Она нарочно не привезла съ собою фортепіано, нотъ, литературныхъ книгъ, желая посвятить все свое время, отдать ршительно всю себя, всю силу своего ума и терпнія — длу обученія крестьянскихъ ребятишекъ грамот. Но лтомъ крестьянскимъ дтямъ не до науки: у нихъ нтъ лтомъ времени учиться чему другому, кром какъ страдному труду,— и Катерин Дмитріевн пришлось учить грамот только двухъ двочекъ, дочерей скотницы усадьбы. Но и у этихъ ученицъ было много дла, ихъ не посылали на работу въ поле только потому, что для нихъ было много работы въ усадьб, на дому: он мыли горшки для молока, вшали ихъ провтриваться на колья изгороди, сбивали масло, мяли сыръ, помогали убирать коровъ, кормить телятъ, убирать удой, держать въ чистот погребъ съ молочными продуктами,— и Катерин Дмитріевн только часъ-другой въ сутки, да и то урывками, удавалось учить двочекъ. Какъ же ухитрялась она проводить время въ деревенской глуши, безъ фортепіано и безъ чтенія интересныхъ романовъ и повстей, чтобы не особенно скучать? Вроятно, вблизи усадьбы нашлись сосди-помщики, съ которыми она, конечно, познакомилась, у которыхъ она, случайно, встртилась съ молодымъ помщикомъ и у ней завязался романъ съ нимъ?— Увы, ничего подобнаго, какъ нарочно, не случилось съ Катериной Дмитріевной. Чтобы не скучать, у ней прежде всего явилось желаніе помогать въ работ скотниц и ея дтямъ, ускорить своею помощью ихъ работу и тмъ дать боле свободнаго времени двочкамъ для ученія грамот,— и Катерина Дмитріевна скоро и незамтно втягивается въ работу скотницы и ея дтей, ей начинаетъ нравиться ихъ трудъ, она — ‘съ пснею трудъ человка спорится’ — съ наслажденіемъ поетъ сама и подтягиваетъ скотниц и двочкамъ во время совмстной работы съ ними… Трудъ и псня скоро сближаютъ людей, и Катерина Дмитріевна скоро и незамтно дружится со скотницей и ея двочками, она слушаетъ ихъ доврчивую болтовню и сама откровенно говоритъ съ ними. Жизнь и интересы скотницы становятся не чужими для нея: она начинаетъ знать, когда будетъ телиться корова Машка, когда отнимутъ отъ соски бычка у коровы Бурки, отчего потрескалось вымя у Сивой и ее неспокойно доить. Она присутствуетъ и помогаетъ при родахъ коровъ, при ихъ нехитромъ лченіи, участвуетъ въ дойк коровъ, въ уход за телятами, въ обработк и сохраненія молочныхъ скоповъ, въ приготовленіи простыхъ крестьянскихъ кушаньевъ, въ изготовленіи квасу изъ сока березъ и клена… Скотница-крестьянка — изъ деревни, ея родственники — въ деревн, деревня — вблизи усадьбы, родственники и ихъ дти часто забгаютъ перемолвиться словомъ другимъ къ скотниц, ‘позычить’ отъ нея того-другаго, да и скотниц часто бываетъ нужно посовтоваться съ деревенскими бабами о многомъ, относящемся до коровъ,— и Катерина Дмитріевна, ставъ уже близкой и не чужой для скотницы и ея семьи, скоро и незамтно становится не чужой и для деревенскихъ родственниковъ скотницы, а потомъ и для обитателей цлой деревни: она часто бываетъ въ деревн, ей почти вс знакомы, она — добрая, ласкова, она пишетъ для безграмотныхъ обитателей, деревни письма, читаетъ имъ письма, ласкаетъ ихъ ребятъ,— и ей довряютъ, ее любятъ, съ нею длятся радостью и горемъ, ее просятъ участвовать въ деревенскихъ весельяхъ, на свадьбахъ, крестинахъ, хороводахъ въ праздничные вечера… И не особенно скучно идетъ время у Катерины Дмитріевны: она не только наблюдаетъ, но и участвуетъ въ жизни сотенъ людей,— въ жизни бдной, мелкой, жалкой, но, какъ жизнь людей, она тянетъ ее къ себ,— вдь она тоже сама человкъ. И она теперь хорошо знаетъ, какъ тяжела крестьянская жизнь, какъ много въ ней непосильнаго, тяжелаго труда, какъ мало въ ней радостей, какъ много въ ней нужды, лишеній, горя и слезъ. Она знаетъ теперь, что жизнь крестьянки еще тяжеле, что ругается часто надъ ней и во хмлю и безъ хмля крестьянинъ, что тяжела для нея и ласка крестьянина, нелегко носить ребенка подъ сердцемъ, нелегко рожать его, нелегко глядть, какъ безъисходная бдность губитъ дтей. И она сперва съ удивленіемъ, а потомъ съ невольнымъ благоговніемъ видитъ, что не ропщетъ на свою жизнь крестьянка, что не падаетъ духомъ она при этой подавляющей бдности, грубости и труд, что сохраняетъ она при этомъ полный образъ и ясную душу человка, съ надеждою, врою, любовью, прощеніемъ и самопожертвованіемъ. И она начинаетъ страстно любить этихъ бдныхъ женщинъ и ихъ дтей, ей сильно хочется облегчить ихъ горе, сдлать веселе ихъ радости, сдлать сносне ихъ обыкновенную жизнь,— и она креститъ дтей у крестьянъ, она — дружкой на свадьбахъ, она читаетъ псалтырь по покойникахъ, она дискантомъ поетъ на клирос за обдней вмст со старымъ, слпымъ солдатомъ-теноромъ и пузатымъ дьячкомъ-басомъ….

И не скучаетъ Катерина Дмитріевна, и нтъ у ней свободнаго времени, и встаетъ она съ птухами, вмст со скотницей, и ложится она спать поздне, гораздо поздне скотницы: ея молодая, свжая, бодрая, умная головка не можетъ уснуть, не успокоивъ мыслей, а мысли, какъ только она останется одна, роемъ роятся въ ея головк. И когда заснетъ все въ усадьб и темно и тихо кругомъ, когда только куютъ и стрекочатъ кузнечики, да изрдка просвиститъ перепелъ, рыгнетъ или вздохнетъ скотина въ клву, тявкнетъ собака,— когда простые, полные тишины и спокойствія деревенскіе пейзажи становятся какъ-то таинственно-неопредленны, когда одно только звздное небо невольно манитъ и приковываетъ къ себ взоръ, да соловей въ рощ своимъ дивнымъ, непонятнымъ, но обхватывающимъ всего человка пніемъ невольно заставляетъ углубиться въ самого себя, перенести взоръ отъ неба на землю,— и предстанетъ тогда русскій деревенскій пейзажъ еще боле робкимъ, стыдливымъ, неопредленнымъ, и запросятъ тогда глаза слезъ, и сожмется душа какимъ то сладко-мучительнымъ чувствомъ, и зашевелятся тогда въ голов мысли о тщет обыкновенныхъ людскихъ длъ, и

Жажда въ длу въ душ закипаетъ,

Вспоминается пройденный путь,

И великое чувство свободы

Наполняетъ ожившую грудь….—

Катерина Дмитріевна тогда начинаетъ сравнивать свою жизнь и жизнь себ подобныхъ съ жизнію крестьянъ, ищетъ причину такого рзкаго несходства этихъ жизней, вспоминаетъ читанное и слышанное о необходимости этого несходства, о цли и смысл этого несходства. Но гд же ей понять необходимость того, что требуетъ для своего raison d’tre знанія глубокихъ истинъ политической и соціальной исторіи всего человчества? И она скоро перестаетъ искать смысла этого различія жизни богатыхъ и бдныхъ,— она только чувствуетъ инстинктивно невозможность смысла, и думаетъ только о томъ, какъ уничтожить, сгладить такое рзвое неравенство. И она начинаетъ быть недовольной собой: она ничего не знаетъ, она пупа, ей надо отыскать умныхъ людей, нужно посовтоваться съ ними, узнать отъ нихъ, что и какъ длать. И вотъ проносятся предъ нею вс знакомые ей умные люда: Кречетовъ, Кожуховъ, Львовъ, Вороновъ, Орцкій. Она долго задумывается надъ каждымъ изъ нихъ, и каждый изъ нихъ представляется ей такимъ же недалекимъ, жалкимъ, какъ и она сама. Она задумывается надъ отцомъ и мачихой: они рисуются въ ея воображеніи со всми деталями, со всми, какими только она помнитъ, поступками, рчами, словами и совтами, но и отецъ и мачиха не являются ей идеалами, достойными подражанія. Она оставляетъ живыхъ и останавливаетъ свое вниманіе на сочиненныхъ, книжныхъ герояхъ — и отчетливо, радостно, свтло, какъ живой, стоитъ предъ нею, смотритъ на нее Феликсъ Гольтъ и указываетъ ей широкій путь къ разумной, полезной для народа жизни… Но что это?— Онъ такъ сильно похожъ на Могутова, онъ какъ дв капли воды — вылитый Могутовъ!… Да, да! Онъ разршитъ ей смыслъ и цль жизни…

И она начинаетъ вспоминать все, все, что знаетъ о Могутов, и ей становится понятной и естественной та псня, которую онъ плъ тогда, тамъ, на холм у широкаго поля, и она вполн одобряетъ его за то, что онъ тогда, тамъ, на холм у широкаго поля, назвалъ ея мачиху вороной… И ей вдругъ буквально, слово-въ-слово, припомнились теперь слова той псни, и она сама начинаетъ напвать ее на голосъ изъ аріи ‘Руслана’ Глинки… Пніе скоро успокоиваетъ ея головку, она ложится въ постель и незамтно погружается въ сладкій, тихій, безмятежный сонъ. А на утро ее опять тянетъ къ себ простая, однообразная, трудовая крестьянская жизнь: она не помнитъ своихъ ночныхъ думъ, вся погружается въ работу, горе и радости бдной крестьянской жизни и урывками учитъ двухъ двочекъ скотницы русской грамот.

‘Придетъ зима,— думаетъ она во время ученія,— и у меня будетъ десятка два такихъ маленькихъ учениковъ’.

Въ одну изъ такихъ теплыхъ, звздныхъ, мечтательныхъ лтнихъ ночей, предъ тмъ какъ ложиться спать, Катерина Дмитріевна вспомнила о полученномъ ею письм. Не думая, отъ кого и что пишутъ, она распечатала и прочла письмо Воронова съ предложеніемъ принять его руку и сердце. Посл перваго прочтенія она не поняла,— ей показалось письмо шуткой, чмъ-то очень смшнымъ, забавнымъ, она прочла другой разъ — и ей стало досадно, непріятно, явилось желаніе назвать Воронова дуракомъ, болваномъ. Она прочла письмо въ третій разъ — и бросила его подъ столъ, скоро забыла о немъ, погрузясь въ свои обыкновенныя думы и мысли… Потомъ она заснула, какъ всегда.

Но на другую ночь она ршила, что не слдуетъ обижать и сердиться на Воронова, что нужно отвтить на его письмо. Утромъ она написала и отправила по почт слдующій отвть Воронову:

‘Я вамъ очень и очень благодарна, monsieur Вороновъ, за ваше лестное для меня предложеніе, но, къ сожалнію, я не могу его принять,— я, кажется, совсмъ не пойду замужъ.

‘Премного-благодарная вамъ Е. Рымнина’.

VII.

А городская жизнь къ средин лта пошла самымъ необыкновеннымъ образомъ. Мы уже говорили, что въ С—нскъ, къ лту, нахлынули сотни голодныхъ, просящихъ милостыню дтей и взрослыхъ, мы упомянули о корреспонденціи Перехавшаго въ Петерб. Вдомости и что она была напечатана. Эти два факта такъ потомъ перепутались и имли такую тсную связь съ поворотомъ обыкновенной жизни города на необыкновенную, что полицеймейстеръ, чуть было не сошедшій съ ума отъ переворота въ жизни города, не понимаетъ и не знаетъ до сихъ поръ, почему онъ не сошелъ съ ума. Событіе замчательное, но мы не можемъ изобразить его въ нашемъ роман. Причина этому та, что, во-первыхъ, мы не хотимъ, чтобы не одна, а нсколько главъ нашего романа украсились точками, и во-вторыхъ, потому… Пусть отгадаетъ читатель, почему сжатъ романъ во многомъ, почему блдно нарисованы почти вс лица, почему нкоторыя явленія въ жизни дйствующихъ лицъ романа пропущены, почему пропущена вся лтняя жизнь города?… Но происшествіе въ город все-таки не можетъ быть совершенно обойдено,— о немъ необходимо сказать хотя нсколько словъ. Мы воспользуемся для этого корреспонденціей изъ С—нска объ этомъ событіи, которая была напечатана въ Московскихъ Вдомостяхъ, а изъ нея перепечатана почти всми газетами. Вотъ эта корреспонденція:

‘Жители города С—нска только теперь стали понемногу успокоиваться и распаковывать свое имущество, а до этого времени жили почти приговоренными къ смерти: дни и ночи проводили безъ сна, карауля дома и имущество, если же кто, измученный усталостью отъ тревоги безпокойныхъ ночей, ложился спать, то былъ въ полной увренности, что его разбудитъ набатъ на пожаръ, хотя съ 4-го по 12-е не было ни одного пожарнаго случая. Тревога и волненіе поддерживались подметными письмами, въ которыхъ то и дло угрожалось городу сжечь его, несмотря ни на какую бдительность жителей, носились слухи, что собираются сжечь мостъ черезъ рку, чтобы разобщить городъ. Подъ конецъ недли военное начальство не стало доврять этимъ письмамъ и, чтобы нсколько успокоить жителей, 11-го числа выслало въ городской садъ оркестръ музыки и хоръ псенниковъ, которые развлекали публику боле трехъ часовъ. Мра эта подйствовала благотворно: многіе получили увренность, что дйствительно бояться нечего, и стали-было распаковывать свое имущество. Но на другой день, рано утромъ, разнесся по городу слухъ, что за ркой подожженъ домъ купца Николаева, хотя и неудачно. Жители опять взволновались и, припоминая случай съ домомъ чиновницы Игнатьевой, который сгорлъ на слдующую ночь, несмотря на мры предосторожности, принятыя домохозяевами съ вечера, посл неудавшагося утромъ поджога,— съ величайшимъ страхомъ ожидали ночи, тмъ боле, что погода этотъ разъ была весьма втряная и, потому, угрожала распространенію пожара, еслибы домъ Николаева опять загорлся. Домъ былъ окруженъ со всхъ сторонъ караульными и сторожами, самъ хозяинъ не спалъ и ходилъ кругомъ дома, наблюдая за бдительностью караула, но въ 12 часовъ, лишь только хозяинъ отвернулся на нсколько часовъ отъ дома, чтобы посмотрть на свой магазинъ,— какъ тотъ же амбаръ, который поджигали утромъ, опять загорлся. При быстромъ втр онъ сгорлъ до основанія, несмотря на усилія пожарной команды. Жители получили убжденіе, что никакія мры предосторожности не могутъ уже спасти городъ отъ угрожающей ему гибели. Однако пожары съ того времени не повторялись, если не считать одной попытки къ поджогу мясныхъ рядовъ, которая едва ли могла повести къ чему-либо существенному. Огонь и пукъ соломы, по разсказамъ, положены были на бревнахъ, лежащихъ возл лавокъ, и потому тотчасъ же были замчены и взяты полиціей вмст съ поджигателями, какими-то двумя малолтними дтьми, мальчикомъ и двочкой, показавшими, будто бы, что заставилъ ихъ сдлать это какой-то господинъ, общавшій дать денегъ. Но еще прежде этого полиція задержала трехъ неизвстныхъ, изъ которыхъ одинъ оказался польскимъ дворяниномъ изъ Галиціи, другой — жителемъ города Кракова, а третій — бродягой, не помнящимъ родства. Все это извстно пока лишь по слухамъ, но какъ бы ни были скудны слухи о взятыхъ поджигателяхъ, городъ сталъ гораздо спокойне, вря несомннно, что полиція напала наконецъ на слдъ поджигателей. Нельзя не замтить, что съ того времени, когда задержаны были упомянутыя лица, въ город перестали говорить о подметныхъ письмахъ. Это и, главнымъ образомъ, то, что пришли войска и разставлены побаталіонно въ разныхъ частяхъ города, окончательно успокоило жителей. Ночью городъ обходятъ патрули и часовые охраняютъ овраги и закрытыя мста, способствующія незамтному приближенію къ близлежащимъ, большею частію ветхимъ и старымъ, строеніямъ. Жители впрочемъ продолжаютъ выставлять стражу.

‘Но этимъ дло не кончилось. Успокоившись, жители начали хладнокровно обдумывать вс случившіеся факты во время этого тревожнаго времени и громко начинаютъ длать выводы объ истинной причин пожаровъ и объ истинномъ поджигател. Я не могу назвать его, не могу передать того, что говорятъ почти вс въ город, Я скажу только, что, по мысли одного горожанина, собирается капиталъ (собрано уже боле 300 руб.) тмъ свидтелямъ, которые не побоятся явиться куда слдуетъ и уличить настоящихъ поджигателей (настоящихъ подчеркнуто въ корреспонденціи). Замчательно еще и то, что самые исправные взносы въ губернское казначейство подушной подати поступали изъ уздовъ, наиболе пострадавшихъ отъ неурожая и голода. Какія у насъ на Руси бываютъ странности!’

Вотъ и все, что авторъ можетъ сказать о тревогахъ города лтомъ. Онъ можетъ только повторить съ корреспондентомъ: какія у насъ на Руси бываютъ странности!

Часть четвертая.
Воздастся каждому по дламъ его.

ГЛАВА I.
Бдненькія швеи и модистки!— Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на суд и отъ суда князя Король-Кречетова.— Тріо за обдомъ.

I.

Къ декабрю въ городъ съхались вс дйствующія лица романа и вс строители земской желзной дороги. Противъ всякаго ожиданія, противъ ожиданія даже самыхъ горячихъ оптимистовъ постройки желзной дороги земствомъ,— первый опытъ, постройка землянаго полотна дороги, былъ оконченъ весьма успшно. Несмотря на то, что не мало сдлано было промаховъ со стороны неопытныхъ дворянъ-подрядчиковъ, что они не имли возможности, благодаря экстренной постройк, заблаговременно заготовить матеріалъ, продовольствіе и пріискать хорошо знающихъ свое дло конторщиковъ, табельщиковъ, десятскихъ, старостъ и тому подобныхъ, несмотря на то, что губернская земская управа не мало стсняла строителей частыми требованіями отчетовъ и разныхъ свдній о рабочихъ и о ход работъ, а изъ Петербурга три раза прізжали высокопоставленныя лица, встрчи, проводы и ревизіи которыхъ тоже отнимали не мало времени, несмотря на то, что рабочій кормился отлично и, положительно, не былъ обсчитанъ ни на одинъ грошъ,— дворяне-подрядчики всетаки заработали на первыхъ же порахъ довольно порядочныя деньги. Да, дворяне-помщики оказались очень и очень недурными подрядчиками, и они имли полное право быть довольными и веселыми, когда, подведя итоги, пріхали къ декабрю почти вс въ С—искъ.

Но не только строители земской желзной дороги и дйствующія лица этого романа, а и почти все дворянство губерніи пріхало къ этому времени въ городъ, такъ какъ въ декабр должны были происходить, такъ называемые, дворянскіе выборы, т.-е. избраніе на новое трехлтіе губернскаго и уздныхъ предводителей дворянства. Городъ сильно оживился. Гостиницы были переполнены прізжими, магазины и погреба торговали очень бойко, извощики на-расхватъ разъзжали по городу и появилось много красивыхъ троекъ, пріхавшихъ вмст съ ихъ владльцами изъ помщичьихъ усадьбъ, въ театрахъ почти ежедневно давали представленія, устраивались концерты и маскарады при постоянно полномъ сбор публики, въ аптек не успвали приготовляя зельтерскую и содовую воду, а модистки и швеи по цлыя днямъ и ночамъ слпили свои глаза надъ шитьемъ для барышень и барынь нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыи убійственныхъ для глазъ матерій.

Всегда и везд барышнямъ и барынямъ предстоитъ много работы ножками, язычками, глазками и улыбочками во время рождественскихъ праздниковъ, всегда и везд барышни и барыни заказываютъ для себя много, очень много роскошныхъ нарядовъ передъ рождественскими праздниками, всегда и везд предъ рождественскими праздниками для модистокъ и швей настаетъ нескончаемая ‘спшка’. Но когда съ рождественскими праздниками совпадаютъ еще и празднества по случаю окончанія дворянскихъ выборовъ, когда съзжаются въ городъ вс женихи, вс невсты и вся аристократія губерніи, когда каждой барышн и барын приходится соперничать и выдерживать конкуренцію съ барышнями и барынями почти всей губерніи, когда каждая изъ нихъ старается показать себя во всемъ блеск ума, граціи, красоты, знанія свта и приличій его, такъ какъ каждая изъ нихъ льститъ себя надеждою и иметъ наиболе шансовъ именно въ это время пріобрсть мужа, друга дома, друга для души и сердца и т. д.,— о, тогда модистки и швеи должны безпощадно слпить свои глаза, чахнуть грудью, уродовать спину, ноги и руки надъ шитьемъ но цлымъ днямъ и ночамъ нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій.

Работай, работай, работай,

Пока не сожметъ головы какъ въ тискахъ!

Работай, работай, работай,

Пока не померкнетъ въ глазахъ!

О, братья любимыхъ сестеръ,

Опора любимыхъ супругъ, матерей!

Не холстъ на рубахахъ вы носите,— нтъ,

А жизнь безотрадную швей!

Бдненькія швеи и модистки! Многіе великіе поэты и мыслители вдохновлялись вами, пли сжимающія душу скорбью псни въ честь вашего терпнія и вашей безкорыстной любви, издавали обливающіе сердце кровью стоны при вид вашего бдственнаго житья, кричали помрачающія умъ проклятья при вид вашего убійственнаго труда, не оплачивающаго даже вашей скудной пищи и жалкой одежды и заставляющаго васъ впасть въ развратъ и умирать въ раннемъ возраст отъ чахотки, но вы сами не поете этихъ псенъ, вы не слыхали этихъ вздоховъ и проклятій. Нтъ, вы смотрите на себя какъ на необходимыхъ и вполн законныхъ спутниковъ прогресса и цивилизаціи общества и, когда слпите ваши глаза надъ шитьемъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій нарядныхъ платьевъ для барышень и барынь, вы не поете ‘Псню о рубашк’ Томаса Гуда, какъ не поютъ барышни и барыни, щеголяющія въ изготовленныхъ вами нарядахъ, ‘Сонъ леди’ того же Томаса Гуда! Нтъ, когда глаза ваши слпятъ всевозможные цвта нарядныхъ матерій, когда нагнутая надъ работой грудь ваша мучительно ноетъ, когда руки и ноги ваши деревенютъ отъ однообразнаго сиднья по цлымъ днямъ,— вы не поете ‘Псню о рубашк’, а грезятся вамъ сладкіе сны: вотъ кончилась четырнадцати-часовая работа, вы, измученныя, встали изъ-за нея, лниво расправляете одеревенлые члены, испускаете тяжелый вздохъ больной груди и хотите поскоре лечь въ жесткую постель, чтобы забыться и заснуть, но вдругъ вы вспоминаете, что семи-рублевое жалованье давно уже забрано вами за мсяцъ впередъ, а прачка требуетъ денегъ, а башмаки скоро будутъ совершенно негодны, а скромненькое и хотя сколько-нибудь приличное воскресное платьице уже сильно обносилось, а въ театр сегодня маскарадъ, такъ много нахало въ городъ красивыхъ и богатыхъ мужчинъ, а вы еще такъ молоды и недурны собой, такъ вамъ хочется поразнообразить вашу тоскливую и тяжелую жизнь,— и вы не ляжете посл работы спать, а поскоре умоетесь, однетесь по-праздничному, кокетливо причешете волосы, приколите голубенькій бантикъ къ груди (она чахоточна, но еще молода и красива) и побжите въ маскарадъ. О, какъ тамъ будетъ весело! Васъ приглашаютъ танцевать, за вами ухаживаютъ, приглашаютъ ужинать, усиленно просятъ пить вино….

Бдненькія швеи и модистки! Вы и потомъ, посл такъ пріятно проведенной ночи, почти не спавши, сидя за работой съ болью въ голов, съ мучительной усталостью во всемъ тл,— вы и тогда не запоете ‘Псню о рубашк’, какъ не запоютъ ‘Сонъ леди’ барышни и барыни, когда он, снявъ роскошные наряды, оставшись въ ночныхъ блузахъ изъ тончайшаго голландскаго полотна, отдланныхъ кружевами и прошивками, торопятся лечь въ мягкую постель, чтобы тоже забыться и заснуть посл шума, блеска, шепота, таинственныхъ рукопожатій, поэтическаго кокетства, умныхъ шутокъ, блестящихъ побдъ и т. д. и т. п., что составляетъ жизнь баловъ и вечеровъ. Нтъ, вы и тогда… Но Богъ храни васъ, бдненькія швеи и модистки! Кто изъ насъ, пишущихъ и читающихъ мужчинъ, не былъ обязанъ вамъ многими веселыми часами въ свои молодые годы, во времена студенчества? Но кто станетъ читать романъ, исполненный вашимъ убійственно-однообразнымъ житьемъ, вашими подавленными стонами, вашими тихими слезами и вашими кроткими, всепрощающими молитвами при ранней смерти отъ чахотки?…

Чуть надъ тобой не заплакалъ я, бдная…

Вотъ одолжилъ бы!… Прощай, безталанная!

Намъ ли въ диковинку сцены тяжелыя?

Чудо, что есть еще лица веселыя!

Чудо, что смхъ еще временемъ слышится!

II.

Въ средин декабря зала благороднаго дворянскаго собранія была преобразована въ засданіе създа мировыхъ судей. Низенькій барьеръ, какъ и во время экстреннаго засданія губернскаго земскаго собранія, раздлялъ залу на дв неравныя половины, изъ которыхъ большая, уставленная рядами стульевъ, переполнена была разнообразной, но исключительно, впрочемъ, изъ дворянскаго и чиновнаго сословія, публикой, около половины которой составляли дамы тхъ же слоевъ общества. Меньшая половина залы имла совершенно другой видъ, чмъ во время экстреннаго земскаго собранія: на возвышеніи, какъ на эстрад, стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ съ золотою бахромою, позади стола — рядъ покойныхъ, обитыхъ бархатомъ, креселъ, а на стол — зерцало, большой письменный приборъ съ высокостоящимъ и блестящимъ колокольчикомъ, разложены бумаги, перья, карандаши, направо отъ эстрады — небольшой столикъ, покрытый также зеленымъ сукномъ и съ покойнымъ кресломъ позади, какъ и у стола на эстрад, только вмсто зерцала на немъ лежала горка книгъ, образцы которыхъ раскрашены были во вс цвта радуги, налво отъ эстрады стоялъ пюпитръ, въ род небольшой каедры, а предъ эстрадой, вблизи барьера — аналой, на которомъ лежало Евангеліе, завернутое въ эпитрахиль, и большой серебряный крестъ съ выпуклымъ изображеніемъ распятаго Христа, у самаго барьера, какъ разъ противъ средины эстрады, стоялъ простой соломенный стулъ, невольно приковывавшій къ себ взоры публики: онъ былъ такъ легокъ и простъ среди остальной тяжелой и дорогой обстановки залы, что напоминалъ собою жалкаго и оборванаго нищаго, очутившагося во время торжественной архіерейской службы въ собор на томъ мст, гд обыкновенно, въ подобныхъ случаяхъ, помщается первое лицо города или генералъ въ лент и со звздами.

Было двнадцать часовъ дня. Въ зал — душно и сумрачно, такъ какъ вентиляція залы не была приспособлена для такой массы публики, собравшейся въ нее уже къ десяти часамъ, и такъ какъ стоялъ хмурый декабрскій день, и не солнечные лучи, а эта хмурость наполняла залу чрезъ большія окна по обимъ сторонамъ ея. На соломенномъ стул сидлъ молодой, худощавый, сутуловатый мужчина во фрак и съ блымъ знакомъ судебнаго пристава, онъ все время бгло и робко посматривалъ на публику.

— Судъ идетъ!— крикнулъ дребезжащимъ голосомъ приставъ, когда за одной изъ дверей, ведущихъ въ отдленіе для суда, раздался звонокъ.

Публика съ шумомъ встала.

Когда судьи услись въ кресла на эстрад, когда за маленькимъ столомъ появился Лукомскій при шпаг и въ блествшемъ золотою вышивкой и позолоченными пуговицами мундир, когда у пюпитра появился сильно блдный Ахневъ съ тревожнымъ, лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, и рядомъ съ нимъ его адвокатъ, полное лицо котораго такъ наглядно и безыскуственно избыточествовало состраданіемъ и кротостью, когда публика услась и въ зал водворилась мертвая тишина,— видъ залы и вся обстановка суда были сильно торжественны, внушительны, картинны и строги.

— Засданіе суда открыто!— громко сказалъ предсдатель и его слова отчетливо пронеслись по зал.

Въ публик произошло моментальное движеніе.

— На очереди,— продолжалъ предсдатель,— дисциплинарное дло о судебномъ пристав при мировомъ създ, Иван Ахнев.

Одинъ изъ судей, высокій, плотный блондинъ съ серьезнымъ и некрасивымъ лицомъ, всталъ и, снимая съ себя цпь, громко я отчетливо сказалъ, обращаясь къ предсдатели

— На основаніи статьи 36 устава о мировыхъ судьяхъ, я, какъ мировой судья, причастный къ предстоящему для занятій създа длу, не могу участвовать въ засданіи.

И онъ положилъ цпь на столъ, сошелъ съ эстрады и слъ въ сторон отъ нея. Этотъ судья — князь Король-Кречетовъ. Одно мгновеніе взоръ и лицо его сохраняли то выраженіе строгой серьезности, которые они имли, когда онъ находился за столомъ на эстрад, но вотъ онъ посмотрлъ на публику и ему кажется, и кажется безошибочно, что скверно смотрятъ устремленные на него глаза публики, что они полны укоромъ къ нему, вмст съ грустнымъ сожалніемъ у нкоторыхъ и вмст съ злорадною насмшкой у большинства,— и глаза его самого начинаютъ вдругъ смотрть дерзко, и лицо его вдругъ превратилось въ брюзгливое, съ презрительной усмшкой у неправильнаго, большаго рта, и онъ теперь былъ боле чмъ некрасивъ: какъ-то вызывающе-нахально, бретерски-задорно выглядывала вся его фигура и не могла вызвать къ себ сочувствія у самаго снисходительнаго зрителя.

— Чувствуя себя не совсмъ здоровымъ для должнаго участія и вниманія къ длу, стоящему на очереди, я, къ крайнему моему сожалнію, не могу принимать участія въ засданіи създа,— сказалъ высокій, плотный, но сильно худой и блдный, съ длинною, совершенно сдою бородой судья. Это былъ Рымнинъ. Онъ снялъ съ себя цпь, положилъ на столъ и, сойдя съ эстрады, слъ рядомъ съ Кречетовымъ.

— Послушай, Гавріилъ Васильевичъ,— тихо говорилъ онъ немного погодя Кречетову,— ты плохо держишь себя. Я понимаю, что клевета, когда не имешь возможности тотчасъ опровергнуть ее, хуже пощечины, но ты не долженъ усиливать клевету, имя такой злой и недовольный видъ.

— Вы говорите — клевета!— раздражительно отвчалъ ему Кречетовъ.— А посмотрите на лица всхъ, всмотритесь въ глаза каждаго изъ присутствующихъ здсь,— что вы увидите въ нихъ? Зачмъ они пришли сюда? Чтобъ убдиться въ справедливости клеветы, которой вс уже и теперь врятъ, но о которой пока еще не могутъ сказать, что она доказана?… И вы хотите, чтобъ я смотрлъ кротко, какъ овца, вдомая на закланіе? Я — не овца! Я не скажу: ‘отче, прости имъ, невдятъ бо, что творятъ’… Отнын нога моя не переступитъ ничьего порога, я никому не подамъ руки, пока не докажу нахальства клеветы!.. Въ послдній разъ позвольте пожать вашу руку, Дмитрій Ивановичъ,— совершенно хладнокровно окончилъ Кречетовъ, какъ бы успокоясь отъ добровольно наложенной на себя епитеміи.

— До меня и до моей семьи, я думаю, твоя клятва не относится… Я люблю тебя какъ роднаго сына, Гавріилъ Васильевичъ!— подавая руку Кречетову, сказалъ съ глубокимъ чувствомъ Рымнинъ и крпко пожалъ руку Кречетова.

— Благодарю… Спасибо… Стою ли я быть сыномъ такого отца?— дрожащимъ и тихимъ голосомъ отвчалъ Кречетовъ, горячо стиснувъ руку Рымнина, наклонивъ свою голову къ его плечу и цлуя его въ плечо. На глазахъ у него замтны были слезы.

‘Ты не пришла сюда, ты не захотла присутствовать при грязной клевет, взведенной на меня…. Спасибо теб за это, добрая двушка!’ — подумалъ потомъ Кречетовъ, и образъ ея пронесся въ его воображеніи, и долго, долго онъ то любуется этимъ образомъ, то такъ много и такъ хорошо разговариваетъ съ нимъ, то вдругъ впадаетъ въ подавляющую грусть, когда образъ Катерины Дмитріевны начиналъ уходить отъ него куда-то далеко, въ туманную даль, и тамъ начинаетъ улыбаться кому-то, манитъ къ себ кого-то, только не его, не Кречетова. И онъ тяжело вздыхалъ, хотлъ думать о тхъ послдствіяхъ, которыя придется испытать ей отъ любви не въ нему, а къ такому загадочному человку, какъ Могутовъ, но, помимо его воли, ему вдругъ вспомнились слова покойнаго отца, чтобъ онъ, сынъ, не посрамилъ славный родъ князей Король-Кречетовыхъ,— и сцены и образы изъ его дтства и изъ его молодости замелькали и закружились въ его голов. И онъ опять тяжело вздыхаетъ, быстро ворошитъ волосы на голов, и вотъ опять она является, какъ живая, предъ нимъ. Онъ видитъ ее сперва восхитительнымъ и умнымъ ребенкомъ, потомъ она быстро растетъ на его глазахъ и, въ полномъ разцвт молодости, ума и красоты, стоитъ предъ нимъ, нжно смотритъ на него и такъ доврчиво говоритъ….

‘Но въ чемъ проявилось ея довріе ко мн?’ — вздохнувъ, задаетъ онъ себ вопросъ и долго думаетъ надъ нимъ, припоминаетъ вс случаи и вс разговоры съ нею, отъ перваго знакомства съ нею до своего объясненія въ любви и до ея отъзда въ деревню, чтобъ учить крестьянскихъ дтей грамот.

‘Да, да она меня не любитъ,— думаетъ онъ потомъ.— Она любитъ Могутова, а меня ей только жаль…. Да неужели я — нищій? Неужели я могу вызывать только жалость или состраданіе?… Такъ почему же на меня клевещутъ здсь? У кого достанетъ духу топтать въ грязь нищаго?…. Вс вы — нищіе духомъ! Вс вы жалки и несчастны, какъ и я! ‘Чего сметесь?— Надъ собой сметесь!’… Зачмъ вы пришли сюда? Кого здсь судятъ?— Васъ судятъ! На меня только выпалъ жребій быть представителемъ вашимъ, а на самомъ дл вы, вы — вс подсудимые, а не одинъ только я! Вы ждете надъ собой суда! Вы неравнодушны къ суду, а не я!… Ишь какъ вы вс внимательно слушаете, что читаетъ предсдатель суда!… А я ничего не слышу и слышать не хочу!’

И Кречетовъ, дйствительно, ничего не слышалъ, что происходило на суд. Онъ былъ далеко отъ суда до самаго окончанія его. Онъ медленно и спокойно осмотрлъ ряды публики въ зал и на хорахъ, пристально всматриваясь въ лица знакомыхъ, и потомъ вдругъ подумалъ, почему нтъ на суд Могутова, почему здсь нтъ Перехавшаго, друга Могутова… ‘Вотъ что значитъ сродство душъ,— думалъ онъ потомъ.— Вотъ гд сходство характеровъ, самой природой вложенная симпатія другъ къ другу: они, наврное, не уговаривались между собою, а нтъ одного, нтъ и другаго… Нтъ Могутова — нтъ и его друга, Перехавшаго, нтъ и тебя, хотя ты тоже не уговаривалась съ ними… Будь счастлива съ нимъ!.. Гд это какой-то царь оклеветалъ свою добродтельную жену и въ наказаніе заставилъ ее голой прохаться по городу днемъ?.. Легенда говоритъ, что, зная добродтель царицы, ни одинъ изъ жителей города не вышелъ въ тотъ день на улицу и что вс окна въ домахъ были заперты, такъ что добродтельная царица, безъ краски стыда отъ позорнаго и совершенно несправедливаго наказанія, могла прохать по городу… Гд это было?… Да, въ Содом не было и десяти праведниковъ, а у насъ, въ С—нск, тоже только три: Могутовъ, Перехавшій и ты, дорогая двушка,— только вы остались дома и не пожелали придти смотрть, какъ меня будутъ раздвать и раздтаго волочить по улицамъ… Я, господа, не добродтельная царица, я — какъ и вс вы, пришедшіе сюда смотрть на поруганіе моего честнаго имени…. Вы пришли узнать, какъ чувствуетъ себя человкъ, когда его таскаютъ по улиц? Вы инстинктивно сознаете, что не нынче, такъ завтра могутъ каждаго изъ васъ оскандалить. И вы желаете приготовить себя къ подобному процессу… да? Прекрасно! Смотрите и любуйтесь, смотрите и учитесь! Я до конца суда надо мной буду торчать лицомъ къ вамъ, чтобы вы смотрли на меня и учились!’

И онъ, дйствительно, во все время суда надъ нимъ, до начала судоговоренія, сидлъ лицомъ въ публик и отъ скуки припоминалъ характерные факты и случаи изъ жизни тхъ изъ публики, на коихъ останавливался его взглядъ.

III.

Предсдатель суда прочелъ докладъ дла. Не будемъ дословно передавать доклада, такъ какъ читатель уже знаетъ, въ чемъ суть дла. Добавимъ только, что обвиняемый Ахневъ, въ своемъ заявленіи създу, признавалъ вполн себя виновнымъ въ утайк и расхищеніи имущества умершаго помщика Чистонехова, но, въ виду своей молодости, въ виду того, что его побудилъ къ совершенію этого почетный мировой судья князь Король-Кречетовъ, вліятельное положеніе котораго невольно заставило его, обвиняемаго, безпрекословно исполнять всякое его, князя Король-Кречетова, приказаніе,— въ виду того, что имъ, Ахневымъ, пополнена вся растрата, пополнена средствами данными ему многими добрыми людьми, знавшими его подневольное положеніе при совершеніи преступленія,— онъ покорнйше просилъ създъ оказать ему снисхожденіе.

— Ввести свидтелей!— сказалъ предсдатель суда посл прочтенія доклада дла и посл того, какъ Ахневъ сильно растроганнымъ голосомъ повторилъ почти дословно свое заявленіе и вторично просилъ снисхожденія для себя.

Свидтели — лакей, кучеръ, кухарка и проживальщикъ (отставной титулярный совтникъ) — показали, какіе именно предметы не внесены въ опись имущества умершаго и что вс эти предметы забраны были приставомъ Ахневымъ и притомъ почти на глазахъ у свидтелей.

— Кром того,— добавилъ лакей (на вопросъ предсдателя: больше ничего не можете сказать?),— покойный баринъ очинно старую водку любить изволили, такъ что, почитай, и померли отъ того, чтобы не дожить до окончанія водки… Каждый день докладывать приказывали, сколько оставалось старки.— ‘Сорокъ бутылокъ осталось старки-съ’,— доложилъ я барину.— ‘Плохо, братъ, Ермолаичъ,— баринъ сказать изволили,— сорокъ дней только и пожить мн осталось на свт, а тамъ, говорятъ, безъ старки хоть и умереть’… А на утро Богъ и взялъ ихнюю душеньку…

Слдующій свидтель былъ дворецкій князя Король-Кречетова. Онъ показалъ, что, дйствительно, принялъ отъ пристава Ахнева часы съ двумя скачущими уланами и сорокъ бутылокъ старой водки.

— Давали ли вы деньги приставу за часы и старую водку?— спросилъ Луконскій свидтеля.

— Никакъ нтъ,— отвчалъ свидтель.

— Кто ведетъ расходъ денегъ у вашего барина?— продолжалъ спрашивать Лукомскій.

— Завсегда мы-съ,— отвчалъ дворецкій.

— За что, обыкновенно, вы платите деньги?

— За все-съ, особливо въ лавки, прислуг, на чай ежели кому,— за все-съ. Окромя насъ никто не платитъ.

— Довольны ли вы вашей службой?

— Оченно довольны! Лучшей службы для насъ — поискать, не найдешь… Мы дворовые были, а у насъ земля и домъ въ деревн есть.

Остальные двое свидтелей показали, что самолично видли, какъ Ахневъ посылалъ князю Кречетову стнные часы съ двумя скачущими уланами и около сорока бутылокъ старой водки. Свидтели знали также, что приставъ захватилъ для себя лошадей, дрожки и еще кое-что, но были убждены, что это приставу приказалъ сдлать князь, такъ какъ иначе такой маленькій человкъ, какъ Ахневъ, не посмлъ бы совершенно явно и открыто забирать для себя чужія вещи. Знали свидтели обо всемъ этомъ потому, что служатъ по вольному найму въ стану, а становая квартира — въ трехъ верстахъ отъ имнія покойнаго и приставъ, посл описи, зазжалъ въ станъ что-то свидтельствовать и изъ стана послалъ князю Кречетову часы и водку.

— Тутъ есть противорчіе,— началъ прокуроръ.— Дворецкій князя Король-Кречетова показалъ, что онъ лично принялъ отъ Ахнева часы и водку, а свидтель заявляетъ, что Ахневъ послалъ часы и водку для князя изъ становой квартиры… Я бы желалъ, чтобы свидтель объяснилъ это противорчіе, т. е. я бы желалъ, чтобы свидтель подробно передалъ вс обстоятельства и разговоръ Ахнева въ становой квартир, когда онъ посылалъ часы и водку для князя Король-Кречетова.

Свидтель отвчалъ, что онъ не помнитъ подробностей, но помнитъ отлично, какъ Ахневъ посылалъ изъ стана кого-то съ водкой и часами для князя.

— Я бы просилъ свидтеля припомнить,— началъ защитникъ Ахнева,— посылалъ ли обвиняемый приставъ изъ стана часы и водку, приказывая посланному доставить часы и водку въ домъ князя Король-Кречетова, или же обвиняемый приказывалъ посланному доставить все въ себ, въ свою городскую квартиру, сказавъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Свидтель отвчалъ, что не помнитъ, какъ было дло, кажется, что обвиняемый только заявлялъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Затмъ предсдатель суда объявилъ допросъ свидтелей оконченнымъ и, предъ началомъ судоговоренія, сдлалъ перерывъ засданія на пять минутъ.

IV.

Во время перерыва засданія только судьи удалились изъ залы, большинство же публики оставалось на мст, стараясь поспшно оправиться, откашляться, вытереть потъ съ лица и т. д., и только небольшое число мужчинъ встали и, стоя у своихъ мстъ, не громко разговаривали съ сосдями и раскланивались съ знакомыми. Лукомскій продолжалъ сидть на своемъ мст и равнодушно и медленно обводилъ глазами публику, а когда къ нему подошелъ защитникъ Ахнева, онъ началъ съ нимъ тихо о чемъ-то говорить. Ахневъ стоялъ у стны, недалеко отъ пюпитра защитника, съ опущенными внизъ глазами, со сложенными на груди руками, имя печальный видъ приговореннаго къ смерти. Приставъ стоялъ у барьера, опершись рукою на соломенный стулъ и робко бросая взгляды на публику. Къ нему протснился одинъ изъ сторожей собранія и передалъ письмо, шепотомъ заявивъ, что письмо прислано съ приказаніемъ немедленно передать его князю Король-Кречетову.

— Къ вамъ письмо, князь,— подавая письмо Кречетову, сказалъ приставъ.

— Благодарю васъ,— взявъ письмо и машинально ворочая его въ рук, отвтилъ Кречетовъ, продолжая всматриваться въ’ нкоторыхъ изъ публики.

— Ты будешь читать письмо, а я почитаю газету,— вынимая листъ С.-Петербургскихъ Вдомостей изъ боковаго кармана фрака, сказалъ Рымнинъ.

И они оба, во все время перерыва засданія, читали, причемъ лицо одного, читавшаго газету, все время оставалось спокойно-серьезнымъ, а лицо другаго, читавшаго письмо, все боле и боле, по мр чтенія, прояснялось, даже улыбнулось одинъ разъ, а потомъ стало сильно задумчиво-сосредоточеннымъ.

‘Добрый другъ, Гавріилъ Васильевичъ!— читалъ Кречетовъ.— Вчера мн передалъ папа, что сегодня вамъ придется пережить много горя и непріятностей. На васъ будутъ клеветать, вы должны будете присутствовать при этомъ — и вамъ нельзя будетъ сказать ни одного слова въ защиту себя. Какъ мн жаль васъ, добрый другъ! ‘Онъ любитъ меня, я для него — кумиръ, когда-то поверженный, а потомъ опять — все-жь богъ, и я буду на суд на виду у него, буду смотрть на него, улыбаться ему, чтобъ онъ смотрлъ на свой кумиръ, чтобъ онъ забылъ клеветниковъ, не страдалъ отъ ихъ лжи…’ Такъ думала я, Гавріилъ Васильевичъ, вчера и такъ хотла облегчить ваше сегоднешнее тяжелое положеніе на суд, но мн, глупой, ничего не удается сдлать хорошаго: мое ученіе крестьянскихъ бдныхъ дтей не удалось и мн не удалось помочь и вамъ, добрый другъ! Измученная и больная пріхала я третьяго дня въ городъ, а сегодня проснулась и не смогла встать съ постели. Я старалась поправиться къ полудню, но все напрасно, и я не могу быть на суд, не могу помочь вамъ. Я страдаю сильно отъ этого и вы простите и пожалйте меня…

‘Я хотла было просить васъ навстить меня, но раздумала: мн хочется самой, думой своей глупой головы, успокоить себя и поршить съ тмъ, что такъ сильно мучитъ меня и свалило въ постель. Боже, сколько зла я надлала, какая я преступница предъ Тобою!…

‘Я вамъ тогда напишу, когда мн будетъ нуженъ вашъ совтъ и ваша помощь. Подумайте и тогда скажите мн, чмъ можно искупить самый тяжелый, какой только можетъ быть тяжелый, грхъ?…

‘Не могу писать боле: у меня все спуталось въ голов… Если вамъ, добрый другъ, очень тяжело сегодня на суд, то и мн уже боле мсяца страшно тяжело… Что я пишу! Что же изъ того? Что я хочу сказать?… Но вы меня любите, Гавріилъ Васильевичъ, вы поймете, что я хотла сказать… Пожалйте и простите меня, что пишу безъ смысла.

‘Любящая васъ К. Рымнина’.

Кречетовъ со вниманіемъ прочелъ письмо, но онъ не замтилъ грустнаго тона письма, такъ какъ ‘добрый другъ’, ‘я буду на виду у него, буду смотрть на него, буду улыбаться ему’, ‘но вы меня любите’ и, наконецъ, ‘любящая васъ’ — привели его въ сильный восторгъ и затушевали собою все остальное въ письм. Ему захотлось еще боле упиться этими милыми для него выраженіями письма, ему захотлось глубже вникнуть въ эти такъ много общающія блаженства фразы — и онъ прочелъ письмо во второй разъ, прочелъ боле внимательно, останавливаясь на смысл и тон фразъ, которыя такъ хорошо нжили его при первомъ чтеніи письма.

‘Что съ ней?’ — чуть не закричалъ онъ, когда прочелъ письмо во второй разъ. Онъ хотлъ спросить у Рымнина, что случилось съ его дочерью, опасно ли она больна, отчего онъ не сказалъ ему объ этомъ, но вмсто того, самъ не сознавая почему, только посмотрлъ на Рымнина, углубленнаго въ чтеніе газеты, вздохнулъ и началъ читать письмо въ третій разъ.

‘Насъ только жалютъ,— думалъ онъ посл прочтенія письма въ третій разъ.— Но что съ тобой? Ты — преступница? Ты — великая гршница?… Твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось?… Ты винишь себя въ этомъ потому, что кто добръ, тотъ все валитъ на себя и выгораживаетъ другихъ. Ты — гршница?… Еслибы Христосъ былъ снятъ со креста Его мучителями, еслибы мучители не дали Ему умереть за жалкое человчество, это бы мучило Христа, Онъ страдалъ бы отъ этого… И тебя мучитъ и тревожитъ, что твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось, что оно измучило тебя и не принесло пользы бднымъ ребятишкамъ, что ты жива, а ученіе твое не пошло въ прокъ… Но я успокою тебя, я объясню, что не одиночныя силы, не желаніе, не трудъ одной доброй души нужны, чтобы вывести изъ чисто скотоподобнаго состоянія нашихъ крестьянъ, чтобы дти ихъ могли съ пользою учиться…

‘Гд мн, уроду физическому и уроду нравственному, успокоить кого-либо’,— думалъ Кречетовъ немного погодя, когда ему вдругъ пришло на умъ, что онъ еще только думаетъ успокоить Катерину Дмитріевну, а она уже успокоила его тревоги своимъ письмомъ, заставила его забыть все окружающее, такъ что только пронзительно-пискливый выкрикъ судебнаго пристава: ‘судъ идетъ!’ — заставилъ его вздрогнуть, вздохнуть и мимолетно посмотрть на все и всхъ въ зал.

V.

— Ваше заключеніе!— обратился предсдатель суда къ Лукомскому, когда судьи опять услись за столомъ на эстрад и въ зал водворилась тишина.

— Дло такъ просто, такъ несложно, что я не стану утруждать васъ, господа судьи, длинною рчью,— началъ ровнымъ и совершенно хладнокровнымъ голосомъ Лукомскій.— Подсудимый Ахневъ сознался въ своихъ противузаконныхъ дйствіяхъ, свидтели подтвердили его признаніе — и для васъ, господа судьи, остается произнести приговоръ надъ обвиняемымъ на основаніи закона. Но законъ предоставляетъ всегда суду двояко относиться къ обвиняемому, смотря по большему или меньшему участію злой воли его при совершеніи преступленія, чистосердечно или нтъ сознался онъ въ своей вин, иметъ или нтъ сдланное обвиняемымъ преступленіе характеръ заразительности, затрогиваетъ ли оно собою самыя дорогія врованія и убжденія общества и т. д. На основаніи этого, предоставленнаго вамъ закономъ, права, вы, господа судьи, можете двояко отнестись и къ обвиняемому Ахневу: вы можете или признать его виновнымъ, но, принявъ во вниманіе его чистосердечное раскаяніе, его молодые годы, покрытіе имъ убытковъ отъ преступленія и еще нкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, впрочемъ, не буду упоминать,— сдлать обвиняемому только строгій выговоръ безъ отршенія его отъ должности пристава и не предавая его суду, или вы можете не признать въ этомъ дл смягчающихъ вину обстоятельствъ и отршить Ахнева отъ должности и предать суду. Я лично склоняюсь на сторону перваго мннія, но въ настоящемъ дл есть обстоятельства, которыя должны, мн кажется, побудить васъ, господа судьи, при всемъ быть-можетъ вашемъ желаніи оказать снисхожденіе къ обвиняемому,— примнить къ нему самую строгую мру взысканія, т. е. отршить его отъ должности и предать суду. Предать суду пристава Ахнева — значитъ произвести надъ его проступкомъ слдствіе чрезъ прокурорскій надзоръ, произвести слдствіе — значитъ раскрыть нкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, повторяю еще разъ, не желаю упоминать, но раскрыть которыя для васъ, господа судьи, какъ мн кажется, было бы очень желательно и даже необходимо. Мировой судъ — судъ новый, его задача — не только произносить приговоры, не только карать преступленія и проступки, но, вмст съ тмъ, служить цивилизующимъ, гуманнымъ началомъ для общества,— и вы, господа судьи, должны строго отнестись къ обвиняемому Ахневу, не боясь критическаго отношенія къ каждому изъ васъ, если случай или даже, допустимъ пока это, злой оговоръ коснется кого-либо изъ васъ. Представляетъ ли настоящее дло примръ подобнаго случая, судить объ этомъ вамъ, господа судьи… Больше я ничего не имю сказать.

Рчь Лукомскаго, несмотря на ея краткость и спокойную дикцію, даже быть-можетъ благодаря именно этой краткости и спокойной дикціи, произвела на судей и на публику сильное впечатлніе. И глаза всей публики были устремлены на Кречетова, и глаза всхъ судей смотрли на него, и ясно замтна была во взгляд всхъ грусть, досадливое сожалніе, тоскливое пренебреженіе, тогда какъ въ тхъ же глазахъ ясно свтилось снисхожденіе, извиненіе, прощеніе, когда они смотрли на Ахнева. Но Кречетовъ не видлъ этихъ взглядовъ, онъ не слышалъ рчи Лукомскаго,— онъ все такъ же сидлъ, устремивъ глаза на письмо Катерины Дмитріевны, и мысли его были далеко, далеко отъ суда.

‘Я былъ добръ, любящъ, желалъ длать добро людямъ, а какую пользу мн и людямъ принесло все это?— думалъ онъ тогда.— Изъ-за чего почти каждый изъ насъ попадаетъ въ омутъ сплетенъ, скандаловъ и гибнетъ отъ нихъ безъ пользы для себя и для другихъ?… Но разв нтъ силъ у человчества разоблачить всю фальшь пошлости и уничтожить ее въ конецъ?… Къ чему вызывать на свтъ все человчество, когда дло касается твоей только собственной шкуры?… Къ чему быть метафизикомъ? Къ чему доискиваться до корня и начала всхъ причинъ?… Смотри кругомъ, слушай, что тутъ творится, и мсти прежде всего этому, воюй съ этимъ!… Да, да! Я прежде всего обнаружу вотъ эту ложь, накажу вотъ этихъ лгуновъ, а потомъ… А потомъ? Что же потомъ?… ‘Ступай въ народъ! За честь отчизны, за убжденье, за любовь ступай и гибни! Умрешь не даромъ!’ — сурово говорилъ мн какъ-то Могутовъ изъ Некрасова… А вдь я — тоже сынъ народа, изуродованный помщичьей затей… Да и кто изъ насъ — дворянъ — не сынъ народа? Вс мы вышли изъ народа, и тмъ же путемъ, какъ и я. Я самъ, чтобы быть русскимъ дворяниномъ, долженъ былъ въ юности исковеркать себя въ конецъ, а у другихъ это длалъ отецъ, ддъ или праддъ надъ самимъ собою, а дти унаслдовали отъ предковъ искалченность. Пусть явится исторія дворянскихъ русскихъ родовъ — и наврно окажется, что каждый родъ произошелъ отъ мужика, и почти тмъ же путемъ, какъ и я… Ну, и прекрасно! Сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, пойду воевать ‘за честь отчизны, за убжденье, за любовь!’

‘А я совсмъ не знаю Могутова,— думалъ дале Кречетовъ, положивъ письмо Катерины Дмитріевны въ боковой карманъ фрака и мелькомъ взглянувъ на Лукомскаго, на Ахнева и на всю обстановку суда.— Прожилъ съ нимъ боле полугода, а все-таки не знаю, что онъ за человкъ. Молчаливъ, точенъ, отвчаетъ ясно и опредленно, когда его спросишь, но при этомъ видишь и чувствуешь только присутствіе сильнаго характера, стойкой воли, а что за душа у него, въ чемъ его вра — не разберешь… Какъ часто мн хотлось проникнуть въ глубь его души, подойти къ нему какъ въ другу, полюбить его, раскрыть предъ нимъ свою собственную душу, но всякій разъ попытка кончалась ничмъ… И что у него за странная привычка давать отвты не своими словами, а изреченіями изъ поэтовъ и мыслителей?… Почему, однако, странная?… Нтъ, скоре очень симпатичная, хотя и однообразная, монотонная. Но вдь и шумъ моря, его приливы и отливы, игра его волнъ тоже монотонны, а сколько во всемъ этомъ величественности, силы!… Да, да, сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, впередъ — ‘за честь отчизны, за убжденье, за любовь’… За любовь?… Но разв меня любитъ кто? Разв для меня велико, свято, дорого это чувство?…’

И Кречетовъ порывисто поднялъ волосы на голов, гордо закинулъ голову вверхъ и началъ внимательно слушать, что происходило на суд.

— Что вамъ угодно сказать?— обратился предсдатель къ защитнику Ахнева.

Рчь защитника была также коротка и сжата. Онъ просилъ судей послдовать совту прокурора, такъ какъ для его кліента важно только одно — слдствіе, слдствіе и слдствіе.

— Не вашего, господа судьи, снисхожденія, а только слдствія, слдствія и слдствія нужно обвиняемому Ахневу! Не служба пристава дорога ему теперь, а честь, доброе имя, правда о невольномъ проступк! Онъ увренъ,— и я глубоко раздляю его вру,— что слдствіе докажетъ, что можно впасть въ проступокъ и въ то же время сохранить имя и честь безъ пятна, стыда и укора, благодаря стеченію такихъ обстоятельствъ, при которыхъ самый честнйшій человкъ не можетъ не впасть въ преступленіе, не можетъ не сдлать проступка. Только слдствія, слдствія и слдствія желаетъ отъ васъ, господа судьи, обвиняемый!— такъ закончилъ свою рчь защитникъ Ахнева.

— Вамъ, обвиняемый приставъ Ахневъ, законъ предоставляетъ послднее слово,— сказалъ предсдатель.

Ахневъ, все время стоявшій у стны, съ опущенною внизъ головою, съ неподвижно устремленными въ полъ глазами, съ сильно блднымъ лицомъ, со сложенными на груди крестомъ руками, услышавъ слова предсдателя, вздрогнулъ, торопливо подошелъ къ пюпитру, поднялъ голову и началъ было говорить:

— Я всегда хотлъ быть честнымъ человкомъ, хотлъ держать экзаменъ при гимназіи на аттестатъ зрлости, хотлъ поступить въ университетъ…

И онъ упалъ головою на пюпитръ, и началъ рыдать, и тяжелые вздохи его разносились по зал и производили на всхъ глубоко-тяжелое впечатлніе.

— Больше я ничего не могу сказать!— вскрикнулъ онъ вдругъ, быстро поднялъ голову съ пюпитра и устремилъ плачущіе глаза на судей.

Судьи удалились для совщанія. Среди публики началось движеніе: вставали, разговаривали, дамы вздыхали и утирали носовыми платками слезы на глазахъ и потъ съ лица. Многіе торопились уходить. Для всхъ ясно было, что если Ахневъ и не такъ чистъ, какъ только облили его защитникъ и прокуроръ, то все-таки такъ сильно скомпрометировать себя, какъ это сдлалъ Кречетовъ, трудно было и вообразить,— и вс сознавали, что приговоръ суда долженъ быть такой, какъ желалъ прокуроръ, и если не вс торопились къ выходу, то только потому, что многимъ некуда было торопиться.

— Ну, кажется, представленіе кончилось и намъ можно, съ чувствомъ исполненнаго долга, уходить отсюда,— сказалъ Рымнинъ, поднимаясь съ мста и беря Кречетова подъ руку,

— Пожалуй, что и такъ,— отвчалъ Кречетовъ и оба направились къ выходу.

Судъ постановилъ опредленіе вполн согласное съ предложеніемъ прокурора. Чрезъ недлю въ Голос была напечатана корреспонденція изъ С—нска, въ которой подробно излагалось дло Ахнева и ясно намекалось на сильно компрометирующее участіе въ дл князя Король-Кречетова. Корреспонденція эта была написана Кожуховымъ и ею очень былъ доволенъ губернаторъ.

VI.

Въ тотъ же день, въ шестомъ часу, Кречетовъ, Перехавшій и Могутовъ сидли за обдомъ въ квартир Кречетова, въ которой жилъ и Могутовъ, такъ какъ подрядное дло по постройк земской желзной дороги должно было продолжаться и въ будущемъ году и не прекращалось совершенно и зимой, хотя теперь производилось только подведеніе итоговъ прошедшихъ и приготовлялись смты и разсчеты для будущихъ работъ.

Съ пріздомъ Могутова въ городъ, Перехавшій, по-прежнему, заходилъ къ нему чуть не каждый вечеръ и скоро и близко сошелся съ Кречетовымъ, который и уговорилъ его обдать вмст, en trois. Во время обдовъ и вечерами, когда не было спшнаго дла и когда Перехавшій засиживался до полуночи, Кречетовъ любилъ не только длинно и о многомъ разговаривать съ нимъ, но и порядочно выпить, Могутовъ при этомъ только присутствовалъ, или сидя молча и съ серьезнымъ видомъ, или же читая газету или книжку журнала.

— А что, Викторъ Александровичъ, не пропустить ли намъ еще по одной предъ началомъ обда?— обращаясь къ Перехавшему, спросилъ Кречетовъ. На лиц его была улыбка, голосъ его былъ обыкновененъ, онъ велъ себя спокойно, какъ всегда, но въ его задумчиво-меланхолическомъ взгляд видна была тревога, брови какъ будто разгладились, выраженіе лица стало даже боле красивымъ, но, вмст съ тмъ, и боле напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ. Онъ узналъ о готовящемся для него скандал изъ-за старой водки всего за нсколько дней до суда, онъ сперва не придавалъ этой ‘наглой клевет’ никакого значенія, старался выбросить ее изъ памяти, не говорить о ней ни съ кмъ. Но когда онъ вошелъ въ залу вмст съ судьями, когда увидлъ въ зал массу публики,— у него вдругъ ускоренно забилось сердце, непріятная дрожь пробжала по всему тлу, а въ голов назойливо зашевелилась мысль, что ему придется выдержать тяжелую, мучительную пытку. ‘Ну, что же,— успокоивалъ онъ тогда себя,— пусть пытаютъ, пусть калчатъ въ конецъ, разв для меня пытка въ диковинку? Я обнаружу всю силу моего характера, гордое пренебреженіе къ клевет… Но вотъ кончился судъ, онъ простился съ Рымнинымъ, возвращался тихою походкой къ себ домой,— и ему кажется, что на самомъ дл пытка оказалась пошлою комедіей, въ которой онъ почти не участвовалъ, изображалъ собою только декорацію, актера безъ словъ и мимики. Онъ доволенъ собой, смется надъ наглою клеветой, хвалитъ себя, что пустая роль безъ словъ и мимики исполнена имъ хорошо, даже очень хорошо: естественно и безъ малйшей рисовки, но, вмст съ тмъ, онъ чувствуетъ что-то непріятное внутри себя, что-то тяжелое, гнетущее, и пустая роль, мелкая интрига, наглая клевета, шаткость общественнаго мннія — все это вмст не выходитъ у него изъ головы, сосетъ его всего, назойливо жалитъ его внутри. Ему не было больно отъ этого, онъ не страдалъ, онъ былъ спокоенъ, былъ какъ всегда и лицо его даже улыбалось, но онъ чувствовалъ себя въ положеніи человка вдругъ одтаго въ совершенно новое для него платье, фасонъ котораго ему не нравится, кажется смшнымъ и сильно бросающимся въ глаза, хотя нельзя сказать, чтобы фасонъ былъ неудобенъ для тла.

— За компанію, говорятъ, еврей повсился, а выпить и подавно можно,— отвтилъ Перехавшій, наливая водку въ дв рюмки.

— А почему вы, господа, не изволили быть сегодня на суд?— спросилъ Кречетовъ, когда онъ и Перехавшій пропустили еще по одной предъ началомъ обда.

— А что тамъ длать было?— мелькомъ отвтилъ Перехавшій.

— Но вы знали, что я замшанъ въ дло и что, собственно, не пристава, а меня будутъ судить?— перебилъ Кречетовъ Перехавшаго.

— Да я было и хотлъ пойти, да вотъ Гордй Петровичъпомшалъ,— стараясь быть развязнымъ, отвчалъ Перехавшій.— Общественнаго, говоритъ, интереса въ дл нтъ, а случайно попавшеюся въ просакъ личностью интересоваться не слдъ… Я подумалъ, нашелъ взглядъ Гордя Петровича врнымъ,— ну, и не пошелъ.

— Какъ, одинъ изъ представителей дворянства, крупной собственности, новаго суда и земства — воръ, и это не иметъ общественнаго значенія?— громко сказалъ Кречетовъ. Но глаза его не блестли нетерпніемъ, горячностью, увлеченіемъ, какъ это бывало прежде, когда онъ воодушевлялся и начиналъ громко говорить,— теперь въ нихъ видна была тревога, а выраженіе лица оставалось напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ.

— Не воръ, а оклеветанъ, и очень глупо оклеветанъ!— насупивъ брови и внушительно замтилъ Перехавшій.— Да хотя бы и обвиняли представителя всего этого, эка важность!— началъ немного помолчавъ Перехавшій, началъ громко, переставъ сть супъ, вскинувъ въ одно мгновеніе глаза изъ-подъ очковъ на Кречетова и Могутова и желая прервать молчаніе и навести разговоръ на отвлеченную тему.— Вотъ еслибы представитель всего этого, положимъ, отказался бы отъ своихъ прирожденныхъ правъ на все это, тогда было бы удивительно. А то воровство… Эка невидаль въ самомъ дл! У насъ нельзя не воровать, потому что воровской нравъ имемъ, какъ иметъ крапива волоски съ жгучей муравьиною кислотой… И этотъ нравъ долженъ всенепремнно перейти и въ земство, и въ городское самоуправленіе, и въ сельскій сходъ, и… и во все прочее, потому что самоуправленіе и все прочее разршено намъ имть только вчера, и воровская повадка унаслдована отъ временъ древнихъ, съ монгольскаго ига, а то, пожалуй, даже со времени призванія Варяговъ… И какой бдительной охраной пользуется сей, присущій намъ, нравъ! Его охраняютъ не только отъ возможности уничтожиться, но даже и отъ возможности передаться потомкамъ въ боле усовершенствованномъ вид, чмъ оный практиковался встарину… Вы скажете, что пущенныя теперь въ ходъ разныя концессіи, подряды, поставки, банковыя учрежденія и т. п.— чисто современный способъ очень деликатнаго и вполн легальнаго грабежа?— Чорта съ два! Все — старая, древняя Кантемировская ябеда:

Бери,— большой тутъ нтъ науки!

Бери, гд только можно взять!

На что-жь прившены намъ руки,

Коль не на то, чтобъ брать?…

— А при такомъ, господствующемъ у насъ, стро необходимо выпить!— закончилъ Перехавшій и, чокнувшись съ Кречетовымъ, выпилъ залпомъ большую рюмку хересу.

— Такъ-то оно такъ, Викторъ Александровичъ,— началъ Кречетовъ, окончивъ супъ и выпивъ рюмку хереса,— но я все-таки далъ слово не бывать ни у кого и никому не подавать руки, пока не обнаружу всю ложь клеветы… Вы, господа, не обижайтесь: для всхъ это — знакъ моего покаянія, а для васъ — моего глубокаго уваженія къ вашей честности, прямот и любви къ правд. За ваше здоровье!— поднимая рюмку съ виномъ, громко окончилъ Кречетовъ, причемъ лицо его улыбалось, но взоръ и выраженіе лица оставались по-прежнему тревожны и тоскливы.

— Браво! Кто честенъ, тотъ такъ долженъ поступить! Браво! За здоровье ваше, лучшій изъ дворянъ!— вскочивъ со стула, подскочивъ къ Кречетову, чокаясь и цлуясь съ нимъ, громко и съ чувствомъ говорилъ Перехавшій.

Могутовъ налилъ себ рюмку краснаго вина, молча чокнулся и выпилъ. Онъ ничего не пилъ и теперь рюмка краснаго вина была исключеніемъ изъ общаго правила.

— Скажите мн, пожалуйста, господа,— принимаясь за соусъ, началъ Кречетовъ,— что бы вы стали длать на моемъ мст?

— То-есть какъ же это: что длать?— Не подавать руки, плюнуть на все — вотъ и все!— внушительно отвчалъ Перехавшій.

— Съ этимъ, Викторъ Александровичъ, дло уже покончено… Я спрашиваю васъ не о томъ… Мн тридцать шесть лтъ — возрастъ, кажется, еще не старческій, я богатъ, много учился,— что же бы вы посовтовали мн длать, чтобы… чтобы мн самому не казалась моя жизнь, какъ, помните, говорилъ Гамлетъ: ‘Какъ пошла, плоска, глупа и ничтожна мн кажется жизнь на этомъ свт! Презрнный міръ! Ты — опустлый храмъ, негодныхъ травъ пустое достоянье!’

Кречетовъ проговорилъ все это, не переставая сть соусъ, такъ что фразы его рчи были отрывисты, какъ при самомъ обыкновенномъ обденномъ разговор, и только тираду изъ Гамлета онъ произнесъ безъ перерыва, но и безъ воодушевленія, не глядя на собесдниковъ и подливая себ въ тарелку соуса.

— И что за проклятая манія у дльныхъ, вполн полезныхъ для родины людей считать себя и свою дятельность за нуль и того хуже! Имъ бы хотлось длать то, чего и на свт нтъ!… Вы — земскій дятель, вы — строитель земской желзной дороги!… Чего же вамъ еще нужно?— насупивъ брови, гнвно, какъ наставникъ на прихоть школьника, отвтилъ Перехавшій и торопливо началъ сть соусъ, издавая носомъ довольно сильное сопніе.

— Право, мн кажется,— продолжалъ посл короткаго молчанія Перехавшій,— что черезчуръ умные люди такъ же трясутся надъ своимъ временемъ, какъ скупецъ надъ золотомъ. Они считаютъ малопроизводительной свою жизнь, если спятъ хотя только пять часовъ въ сутки, если тратятъ время на обдъ, ужинъ, чай. Имъ бы хотлось запречь себя въ отечественную колымагу и тянуть ее впередъ безъ малйшаго отдыха,— тянуть до тхъ поръ, пока изъ нихъ духъ вонъ… Но вдь тогда и отечественная колымага станетъ совсмъ.

— Нтъ, чортъ возьми, прежняго времени люди умли жить лучше нашего,— продолжалъ онъ, опять немного помолчавъ, торопливо проглотивъ два кусочка и нсколько разъ вскинувъ изъ-подъ очковъ недовольный взглядъ на Кречетова и Могутова, которые, какъ будто, совершенно не обращая вниманія на него, занимались дою.— Черезчуръ умнымъ людямъ я бы посовтовалъ брать примръ съ его превосходительства, управляющаго контрольною палатой.

Послдовало продолжительное молчаніе, во время котораго лакей перемнялъ тарелки, Кречетовъ ковырялъ перомъ въ зубахъ, прихлебывалъ изъ рюмки хересъ и, глядя внизъ, терпливо ожидалъ отвта Могутова на свой вопросъ, а Перехавшій недовольно посматривалъ изъ-подъ очковъ на обоихъ и досадовалъ на самого себя, что ему, такому опытному спеціалисту по части утшенія немощныхъ душъ, отлично понимавшему душевное состояніе Кречетова, удрученнаго наглою клеветой,— ему никакъ не удается разогнать его тревогу, перевести разговоръ на совершенно отвлеченную, живую и интересную тему.

— Вы преувеличиваете, Викторъ Александровичъ, значеніе земской дятельности,— мелькомъ взглянувъ на Могутова и принимаясь за жаркое, началъ Кречетовъ.— Земская дятельность, въ нашей, по крайней мр, губерніи, положительно ничего не стоитъ… Не будемъ объ этомъ спорить. Я говорю такъ посл трехлтняго горячаго участія въ земств нашей губерніи,— замтя желаніе возражать со стороны Перехавшаго, серьезно и строго, но совершенно спокойно, какъ прежде почти никогда не говорилъ, сказалъ Кречетовъ.— Что же касается постройки земской желзной дороги, то съ нею нужно проститься… Мн передали сегодня, что постройка переходитъ изъ рукъ земства въ грабительскія руки Брестскаго и КR.

— По какому праву?— вскрикнулъ Перехавшій, стукнувъ кулакомъ по столу, а Могутовъ пересталъ читать и, беря жаркое, посмотрлъ на Кречетова.

— Такъ ршили въ Петербург… Вотъ я и попрошу васъ, господа, сказать мн откровенно: что мн длать, чтобы не вести пошлую, глупую и ничтожную жизнь… Вы не откажетесь откровенно высказать ваше мнніе, да?— говорилъ Кречетовъ, не глядя на собесдниковъ и занимаясь дой.

— Издавайте газету!— вскрикнулъ Перехавшій посл короткаго, но сильно-сосредоточеннаго молчанія, какъ бы вдругъ осненный и подтолкнутый свыше на изреченіе этой великой истины.

— Совтъ хорошъ… Мы его обсудимъ… Спасибо вамъ, Викторъ Александровичъ,— подумавъ немного и улыбаясь, сказалъ Кречетовъ и протянулъ руку Перехавшему, который, посл изреченія великой истины, сильно соплъ и придумывалъ названіе для будущей газеты Кречетова, въ которой и онъ, философъ Перехавшій, непремнно долженъ участвовать, конечно, какъ авторъ наиболе вліятельныхъ передовыхъ статей.

— Да будетъ имя ей ‘Гуманность’,— еще боле внушительно, хотя и не очень громко, изрекъ опять Перехавшій, сильно пожимая руку Кречетова.

— А вы что посовтуете мн длать, Гордй Петровичъ?— спросилъ Кречетовъ и, отодвинувъ тарелку, упершись локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки и смотря внизъ, началъ обдумывать: что лучше — издавать ли газету, или идти съ Могутовымъ въ народъ? Вдь сколько было можно понять изъ отрывочныхъ фразъ Могутова, онъ считаетъ хожденіе въ народ наиболе полезнымъ дломъ.

— Жениться,— окончивъ жаркое, равнодушно отвтилъ Могутовъ.— ‘Гд теб газету издавать, когда брехня ничтожнаго чиновника чуть не до истерики доводитъ тебя?… И это лучшій изъ дворянъ, типъ дворянина-нигилиста!… О, какъ вы проницательны, господинъ Перехавшій!’ — думалъ Могутовъ затмъ и началъ читать газету.

Послдовало опять продолжительное молчаніе, во время котораго лакей убиралъ жаркое и перемнялъ тарелки. Перехавшій, сильно насупившись, соплъ и, находя отвтъ Могутова жесткимъ, придумывалъ рчь для его смягченія, а Кречетовъ, повернувъ лицо въ сторону Могутова, пристально и серьезно всматривался въ него.

‘Какое право иметъ и этотъ шутить и смяться надо мною?… Да точно ли ты — герой, за которымъ нужно идти вслдъ намъ, измученнымъ жизнью людямъ?… Къ чорту трусость и мягкость! Довольно самоотверженія! Вамъ угодно подтрунивать надъ страдающимъ человкомъ? Извольте, я поднимаю перчатку!’ — думалъ Кречетовъ. Когда лакей подалъ кофе и сухое сладкое печенье, онъ заговорилъ совершенно спокойно, но съ зло-саркастическою усмшкой около рта:

— Да, Викторъ Александровичъ, намъ сегодня обоимъ одно и то же совтуютъ: жениться!… Но управляющій контрольною палатой, наврно, пошутилъ съ вами, а господинъ Могутовъ говоритъ, конечно, серьезно… Господинъ Могутовъ всегда серьезенъ и такъ же серьезно говоритъ теперь ‘жениться’, какъ когда-то говорилъ: ‘Иди въ народъ! За честь отчизны, за убжденье, за любовь иди и гибни! Умрешь не даромъ!…’ Но знаете ли, господинъ Могутовъ, мн лучше нравится, когда вы говорите не своимъ умомъ… И знаете ли, господинъ Могутовъ, я не врю въ вашу серьезность, считаю ее пустымъ задоромъ, рисовкой, шумными побрякушками… И знаете ли почему?— Потому, что кому Богъ вложилъ въ душу даръ быть ‘глашатаемъ истинъ вковыхъ’, тотъ уметъ заглядывать въ душу людей, понимать муки страдающихъ людей, тотъ никогда не третируетъ подавленныхъ скорбью людей, не предназначаетъ ихъ для пошлыхъ ролей… Нтъ, я сегодня до неприличія золъ!— ударивъ себя ладонью по лбу и вдругъ перемнивъ тонъ изъ серьезнаго и сатирически-спокойнаго на боле громкій и съ оттнкомъ грусти,но съ тою же саркастическою усмшкой у рта, продолжалъ дале Кречетовъ.— Вы, пожалуйста, не сердитесь, Гордй Петровичъ! Конечно, вы вполн правы, а во мн говоритъ задтое за живое самолюбіе,— къ чему же тогда сердиться?

— Мало ли какую чепуху болтаетъ зря слабый человкъ въ гор, такъ за нее и сердиться? Извините, князь, Гордй Петровичъ не обратитъ вниманія на шпильки вашего сіятельства! Онъ за нихъ не вызоветъ на дуэль ваше сіятельство, а вызову васъ я!— громко, сильно сопя и вскинувъ грозно нахмуренные глаза на Кречетова, сказалъ Перехавшій и торопливо направился въ окну, гд лежала его барашковая шапка. Онъ уже совсмъ было приготовилъ рчь, разъясняющую и смягчающую жесткое слово Могутова ‘жениться’, какъ вдругъ ему ясно послышался крикъ: ‘нашихъ бьютъ!…’ и онъ позабылъ приготовленную рчь, вскочилъ изъ-за стола, какъ ужаленный, далъ первый мткій залпъ и побжалъ за шапкой, чтобы вполн вооруженнымъ спшить занять наиболе лучшій стратегическій пунктъ для предстоящей битвы.

‘Не въ цль попалъ, жалкій стрлокъ!— думалъ въ это время Кречетовъ.— Попалъ въ того, кто былъ твоимъ другомъ, относился съ нжною любовью къ твоимъ слабостямъ… А тотъ?— Тотъ даже не моргнулъ бровью… Боже, какъ разбила, какъ искалчила меня жизнь!’—отворотившись отъ Могутова и тяжело вздохнувъ, подумалъ онъ и, торопливо вставъ и подходя къ Перехавшему, началъ упрашивать его не уходить:

— Полно, Викторъ Александровичъ,— говорилъ онъ минорнымъ тономъ.— Простите Бога ради… Право, я сегодня похожъ на полоумнаго… Ну, не сердитесь, пожалуйста… Гордй Петровичъ отлично понялъ меня и не сердится…

Перехавшій посмотрлъ на Могутова. Тотъ, откинувъ газету, продолжалъ сидть за столомъ и спокойно смотрлъ на Кречетова и Перехавшаго.— ‘Экіе нервные!— думалъ онъ, чуть-чуть искрививъ ротъ.— И изъ-за чего сыръ-боръ загорлся? Одинъ въ истерику падаетъ, ибо оклеветанъ, и оклеветанъ не княземъ или графомъ, съ которыми не унизительно было бы драться на дуэли, но — о, скандалъ!— оклеветанъ маленькимъ чиновничкомъ. А другой… Охъ, еслибы теб, добрая душа, да сила!… ‘Гд-жь двалася сила дюжая, доблесть царская?’

— Ну, ладно, забудемъ это навсегда!— улыбнувшись сказалъ Перехавшій и, отдавъ шапку Кречетову, слъ на прежнее мсто.

— Вотъ и прекрасно. Еще разъ извините, господа! Забудемъ это навсегда,— протягивая руку Могутову, улыбаясь, но съ еще боле тоскливымъ выраженіемъ въ глазахъ, сказалъ Кречетовъ, садясь у стола.— Будемъ пить кофе, господа,— крпко сжимая руку Могутова, продолжалъ онъ.— Только… скажите мн, Гордй Петровичъ, что-нибудь не свое, а чужое… Мн очень тяжело, господа!— вздохнувъ, закончилъ онъ и опять уперся локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки, и задумчиво смотрлъ внизъ.— ‘А моя натура положительно создана для войны,— думалъ онъ.— Неудачно попалъ, не въ цль попалъ, а чувствую, что тяжесть на душ мене гнететъ меня… Издавать газету?… Да, да! Это дло какъ разъ по мн… Газета требуетъ безпрерывной войны, а война — моя стихія, въ которой я только и могу жить… Спасибо теб, добрый человкъ, за совтъ!’

— Гейне веселыя псни сочинялъ, такъ не прикажете ли, ваше сіятельство, прочесть чего изъ Гейне?— спросилъ Могутовъ, отпивъ полчашки кофе.

— Лежачаго не бьютъ, Гордй Петровичъ!— внушительно замтилъ Перехавшій.

— Ueber den Tod soll man veder lachen noch veinen,— сказалъ Могутовъ и потомъ отчетливо и совершенно спокойно прочелъ:

Псню новую, смлую псню вамъ спть,

О, друзья, я давно ужь сбираюсь,

И блаженства возможнаго здсь, на земл,

Я достичь чрезъ нее постараюсь!

Будемъ счастливы здсь. Перестанемъ терпть

Недостатки и всякія муки.

Пусть лнивое брюхо не лопаетъ то,

Что достанутъ прилежныя руки.

Юный геній свободы женился теперь

На Европ и…

Словословіе брачное — псня моя.

Я все старое ею разрушу.

И великая сила вселится въ меня:

Вковые устои обрушу!

— Откуда это?— быстро поднявъ глаза на Могутова, спросилъ Кречетовъ.

— Изъ зимней сказки ‘Германія’ Гейне въ перевод Всеволода Костомарова,— отвтилъ Могутовъ.

— Да будетъ это программой газеты ‘Гуманность’! Да, Викторъ Александровичъ, спасибо вамъ! Я послдую вашему совту… Прохоръ, шампанскаго!— крикнулъ громко Кречетовъ, подымая волосы на голов, и въ глазахъ его вдругъ сверкнулъ огонекъ одушевленія, и лицо его вдругъ улыбнулось прежнею, некрасивою, но добродушною улыбкой.

— Браво! Браво! Да здравствуетъ ‘Гуманность’!— бросаясь въ объятія Кречетова, кричалъ громко Перехавшій.

Вскор потомъ тріо отправилось въ театръ слушать концертъ знаменитаго виртуоза на скрипк Аполлинарія Конскаго. Тріо помщалось въ лож, но изъ нихъ только Перехавшій внимательно слушалъ и любовался виртуозностью и отчетливымъ изяществомъ игры концертанта, хотя и досадовалъ на отсутствіе въ немъ огня и вдохновенія артиста. Кречетовъ слушалъ, повидимому, внимательно, но въ голов у него создавался планъ, направленіе и программа газеты — и онъ во все время концерта думалъ и обдумывалъ планъ, направленіе и характеръ будущей своей газеты. А Могутовъ?

‘На какого чорта была бы намъ такая размазня даже съ его богатствомъ!’ — разумя, вроятно, подъ ‘размазней’ Кречетова, сказалъ онъ самъ себ и началъ было вслушиваться въ игру Конскаго, но было уже поздно: послднее колно ‘соловья’ исполнилъ артистъ и концертъ кончился.

М. П. Заблло.

(Окончаніе слдуетъ.)
(Окончания не последовало)

‘Русская Мысль’, NoNo 1—4, 6—8, 1881

ПОДСЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО,илиЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛЗНУЮ ДОРОГУ!

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

(Княжн Наталь Николаевн Друцкой-Соколинской.)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.Дйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Часть II.Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

Часть III.Каждый ведетъ свою линію, а земство — желзную дорогу.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VII.

Часть четвертая.Воздастся каждому по дламъ его.

ГЛАВА I.Бдненькія швеи и модистки!— Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на суд и отъ суда князя Король-Кречетова.— Тріо за обдомъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

Читайте также:

ПОДСЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО,
или
ЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛЗНУЮ ДОРОГУ!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Часть II.
Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

Часть III.
Каждый ведетъ свою линію, а земство — желзную дорогу.

Часть четвертая.
Воздастся каждому по дламъ его.

ГЛАВА I.
Бдненькія швеи и модистки!— Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на суд и отъ суда князя Король-Кречетова.— Тріо за обдомъ.