Подрастающие силы, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 64 минут(ы)

ПОДРОСТАЮЩІЯ СИЛЫ.

(Трудное время. Повсть В. Слпцова.— Живая душа. Романъ Марко-Вовчка.— Между двухъ огней. Романъ Авдева.)

Достодюбезное отечество наше изобилуетъ, повидимому, контрастами самыми неудобообъяснимыми и поразительными, явленія, повидимому, съ самыми противуположными свойствами уживаются у насъ совершенно миролюбиво. Первобытная дикость и варварство перемшиваются и переплетаются съ утонченною европейскою цивилизаціею,— отсталые, возмутительные предразсудки и непроходимое невжество — съ ‘послдними выводами’ западной науки возвышеннйшія и благороднйшія теоріи — съ самою заскорузлою рутиною практики… Образованное меньшинство стоитъ почти на одинаковомъ уровн развитія съ образованнымъ меньшинствомъ западной Европы,— мало того,— по господствующимъ въ немъ тенденціямъ, по господствующему въ немъ складу и направленію мысли, оно, по крайней мр, въ лиц своихъ лучшихъ представителей, можетъ занять не послднее мсто въ первыхъ рядахъ европейской интеллигенціи. Въ то время какъ одна, часть общества продолжаетъ вести жизнь ‘по образу и подобію’ своихъ предковъ XIV вка, другая часть реформируетъ ее сообразно съ послдними выводами общественной науки и нравственной философіи, отвергаетъ рутину и преданія, и относится ко всмъ окружающимъ ее явленіямъ съ трезвостью и безбоязненностью мыслящаго критика. По своему строго-критическому отношенію къ окружающимъ ее явленіямъ, по смлости своей мысли,— она ни въ чемъ не уступаетъ лучшей части западно-европейской интеллигенціи. Подобные контрасты приводятъ въ страшное смущеніе благодушныхъ и неблагодушныхъ цновщиковъ нашей цивилизаціи. Одни, устремляя свои взоры исключительно на картины мрачнаго свойства, видятъ кругомъ одно невжество, варварство, произволъ, дикость, необузданность нравовъ, повальное тупоуміе, и потому грустно объявляютъ, что наша цивилизація никуда не годится и что она не представляетъ ни одного сколько нибудь утшительнаго явленія. Другіе, напротивъ, имя въ виду по преимуществу одну только интеллигенцію, или правильне одну только часть этой интеллигенціи, утверждаютъ также не безъ грусти, что наша цивилизація слишкомъ скороспла и что недурно было бы нсколько попріудержать ее, возвратить къ ‘народнымъ началамъ’, т. е. къ первобытному невжеству и къ дикости нашихъ почтенныхъ предковъ. Мы думаемъ, что и т и другіе равно ошибаются. Наше положеніе не такъ мрачно и безнадежно, какъ думаютъ первые, и наше интеллектуальное развитіе совсмъ не представляетъ той скоросплости, какую въ немъ предполагаютъ вторые. Условія общественнаго и экономическаго быта нашего народа, правда, измнились очень мало, сравнительно съ тмъ, чмъ он были прежде, но такова уже участь всякаго народа. Цивилизація, вообще говоря, никогда не имла обыкновенія слишкомъ много о немъ заботиться, у нея и безъ него много есть хлопотъ, тмъ боле, что она напередъ знаетъ, что о ея достоинств и степени развитія судятъ совсмъ не потому, какъ живется этому народу, насколько улучшилось или ухудшилось его положеніе, а потому, насколько развились науки и искуства, украсились города, расширилась торговля, проложились новыя пути сообщенія, усовершенствовалась армія, администрація и т. п. Это-то собственно она и иметъ въ виду, а до другого-прочаго какое ей дло. Потому отсталость невжественнаго народа нечего ставить въ укоръ нашей отечественной цивилизаціи, а за т здоровыя мысли и понятія, которыя въ наше время стали распространяться и утверждаться въ небольшемъ кружк нашей интеллигенціи,— нельзя ее не поблагодарить. Эти здравыя мысли и понятія составляютъ какъ бы залогъ нашего будущаго счастія, и чмъ сильне он станутъ проникать въ наши головы, чмъ сильне подчинятъ он насъ себ, чмъ могущественне отразится ихъ вліяніе на нашей дятельности, тмъ скоре устранится изъ нашей жизни все, что длаетъ ее теперь такою мрачною, унылою, все, что ее гнететъ и выдерживаетъ. Вотъ потому-то мы и говоримъ, что эти понятія составляютъ свтлую точку нашей цивилизаціи, точку, которая должна разростись и покрыть собою весь мрачный фонъ картины. Однако именно за эти-то понятія наша цивилизація и пользуется весьма нелестнымъ для нея эпитетомъ скоросплой. Мысли и положенія, выработанныя западно-европейскою наукою и усвоенныя лучшею частью нашей интеллигенціи, называются вершками, нахватанными безъ толку и смысла, чуждыми нашей жизни, неимющими подъ собою никакой прочной, реальной почвы. На людей, осмливающихся анализировать общественныя явленія съ точки зрнія послднихъ выводовъ западной науки, постоянно сыпятся упреки въ верхоглядств, непрактичности и даже въ недобросовстности и злонамренности. А между тмъ, если бы эти господа порицатели имли головы. нормально-устроенныя и если бы они привыкли или были способны понимать то, что вокругъ нихъ происходитъ, тогда они убдились бы, что вс эти, по ихъ мннію, скоросплыя теоріи и на лету схваченныя мысли и понятія, имютъ глубокое, и въ высшей степени реальное основаніе, что это основаніе лежитъ въ самыхъ условіяхъ жизни интеллигентной части нашего общества, что он не наносны, не произвольны, а логически вытекаютъ изъ данныхъ общественныхъ отношеній, и что они повторяются не ради глупаго попугайничанья, не ради любви къ верхоглядству, а напротивъ вызываются и обусловливаются требованіями народной жизни, той самой народной жизни, о которой они такъ краснорчиво толкуютъ и о которой они такъ мало знаютъ. Цль нашей статьи требуетъ, чтобы мы нсколько подоле остановились на этомъ пункт, и потому просимъ читателя не стовать на насъ за это кажущееся уклоненіе отъ главнаго занимающаго насъ предмета.

Міросозерцаніе людей и характеръ ихъ дятельности всегда опредляются условіями ихъ экономическаго быта. Конечно, въ примненіи къ отдльнымъ личностямъ это положеніе допускаетъ многія исключенія, но въ примненіи въ цлому сословію или классу оно безусловно справедливо. Еще недавно крпостное право управляло всми нашими экономическими отношеніями, всми житейскими и нравственными интересами. На немъ, какъ на краеугольномъ камн, покоилась вся незамысловатая общественная жизнь и изъ него вытекали Вс умственные и нравственные наши принципы… Коснуться критически этого рабскаго института сложившагося вками, значило коснуться ‘основъ и коренныхъ началъ’ нашей жизни… При такихъ условіяхъ общественнаго быта трудно было допустить, чтобы интеллигентная часть общества, выходящая, разумется, не изъ сословія крпостныхъ, нуждалась въ идеяхъ, противоположныхъ своимъ личнымъ интересамъ и допускала возможность серьезной умственной дятельности.

Но, увы, ничто не прочно подъ луною, и всего мене проченъ общественный порядокъ, основанный съ одной стороны на легкомысленномъ тунеядств и съ другой, на крпостномъ труд и вчномъ самопожертвованіи. Крпостной трудъ и неизбжно связанное съ нимъ тунеядство до того разстроили всю нашу хозяйственную систему, что сдлали совершенно необходимымъ коренное преобразованіе ея. Такимъ образомъ возникло нкоторое недовольство и, какъ, слдствіе его, потребность въ критическомъ отношеніи въ явленіямъ окружающей жизни. Вотъ съ этого-то момента и начался періодъ той своеобразной литературы, которая впослдствіи получила названіе отрицательной. Когда же совершился Экономическій переворотъ — врное критическое направленіе должно было, по естественному ходу вещей, сдлаться господствующимъ и самымъ вліятельнымъ. Центръ тяжести нашей интеллигенціи перемстился, прежде она почти исключительно выходила изъ сословія прочно обезпеченнаго, консервативно настроеннаго, теперь же барская интеллигенція должна была стушеваться передъ другою, вышедшею изъ другого класса людей. Этотъ другой классъ людей начавшій формироваться очень давно, и получившій особенно сильное развитіе посл экономическихъ преобразованій, составляетъ нчто среднее между сословіемъ прочно обезпеченнымъ и совсмъ необезпеченнымъ. Умственныя занятія и другія тсно связанныя съ Нимъ отрасли труда служатъ для него единственнымъ средствомъ къ существованію, а такъ какъ запросъ на продукты подобнаго труда, при такихъ условіяхъ, въ которыхъ живетъ большинство нашего населенія, весьма ограниченъ, то понятно, что обезпеченіе этого класса не представляетъ никакой прочности, никакой солидности. Видя источникъ своего существованія единственно въ своей собственной дятельности, въ своемъ личномъ труд,— онъ не иметъ ни малйшихъ основаній питать нжныя чувствованія къ какимъ либо другимъ постороннимъ источникамъ, которые его не поятъ и не кормятъ. Отсюда весьма легко понять, въ какого рода теоріямъ и доктринамъ долженъ онъ отнестись всего симпатичне и какое міросозерцаніе легче всего ему усвоить, а такъ какъ, но самому положенію своему, онъ долженъ былъ захватить въ свои руки почти весь умственный трудъ, всю умственную дятельность общества, то, разумется, его направленіе, складъ его мыслей, его міросозерцаніе должно было сдлаться господствующимъ направленіемъ всей нашей литературы. Слдовательно, это міросозерцаніе, это направленіе не есть плодъ нашей недозрлости, нашего верхоглядства,— нтъ, оно плодъ условій нашей экономической жизни, нашихъ общественныхъ отношеній, оно естественно необходимо и неизбжно, что бы тамъ ни говорили представители отжившей системы. Ихъ голосъ всегда будетъ голосомъ вопіющаго въ пустын, ихъ коварныя ухищренія и злобныя интриги обрушатся на ихъ же собственную голову. Время ихъ прошло и ихъ кажущееся торжество не прочно и мимолетно, съ крпостнымъ правомъ должны погибнуть и крпостныя понятія, и крпостная литература.

Такимъ образомъ экономическими соображеніями весьма легко и удобно объясняются и примиряются контрасты въ явленіяхъ нашей общественной жизни, они оказываются даже, при ближайшемъ разсмотрніи, совсмъ не контрастами, а логическими, неизбжными послдствіями данной системы общественныхъ отношеній, послдствіями, другъ друга объясняющими и дополняющими. Эти же соображенія объясняютъ и другоой контрастъ, о роторомъ мы еще ничего не говорили, но ради котораго мы и рчь-то завели о контрастахъ вообще. Меньшинство, стоящее, по своему міросозерцанію, въ аванпост европейской интеллигенціи съ одной стороны, съ другой, большинство, по складу своего ума и по образу своей жизни, приближающееся къ состоянію первобытныхъ людей,— это контрастъ довольно поразительный и удивительный. Но еще поразительне и удивительне контрастъ между положеніемъ и міросозерцаніемъ русской женщины интеллигентнаго меньшинства съ одной стороны, съ другой положеніемъ и міросозерцаніемъ русской женщины вообще,— между взглядами на женщину меньшинства и взглядами большинства, между отношеніемъ къ женскому вопросу русской интеллигенціи и уровнемъ умственнаго развитія соотечественниковъ нашихъ вообще! Ни въ одномъ западно-европейскомъ государств* отношеніе развитыхъ женщинъ къ развитымъ мужчинамъ не представляетъ такой благопріятной для женщинъ пропорціи, какъ у насъ, въ Россіи, и въ тоже время едва ли въ какой другой стран положеніе женщинъ вообще, такъ неутшительно и печально, какъ у насъ. Чмъ грубе и невжественне народъ, чмъ онъ бдне, тмъ позорнйшую и унизительнйшую роль играетъ въ немъ женщина. Пользуясь ея безсиліемъ, ее обременяютъ работою, и потомъ за это же безсиліе, ее презираютъ, на нее смотрятъ, какъ на домашнее животное, на существо низшее, и потому не заботятся о ея развитіи и не щадятъ ея человческаго достоинства. Разные Титы Титычи, подъ всевозможными видами, тшутся надъ нею всласть и заставляютъ ее безмолвно и безропотно повиноваться и преклоняться предъ ихъ дикимъ самодурствомъ. Только дуракъ не обижаетъ ее. Порабощенная и забитая въ семь, она, разумется, не иметъ никакого голоса и никакого значенія вн семьи, она удалена отъ всякихъ общественныхъ обязанностей, отъ всякой общественной дятельности, она вчная раба общества. Какъ же могли, среди такихъ неблагопріятныхъ условій, образоваться у насъ т самостоятельно ‘мыслящія женщины, которыя по степени своего развитія, по складу и направленію своихъ мыслей, смло могутъ быть поставлены въ ряды лучшей части нашей интеллигенціи, которыя, по своей чуткости и воспріимчивости ко всякой новой мысли, ко всякому общественному движенію, ничуть не уступаютъ наиболе развитымъ и мыслящимъ мужчинамъ?..

Сомнваться въ существованіи у насъ такихъ женщинъ не станетъ никто, кто только слдилъ въ послднее время за нашею общественною жизнію и литературою. Новыя условія экономической жизни, созданныя уничтоженіемъ крпостного права, породили новое стремленіе къ дятельности, новый взглядъ на общественныя отношенія, однимъ словомъ привели къ пониманію новаго типа женщины, котораго не знала литература крпостного періода. Несмотря на все недоброжелательство къ этому новому типу той литературной компаніи, во глав которой стояли гг. Соловьевы, Авенаріусы, Стебницкіе и tutti frutti несмотря на ихъ худо-скрытое желаніе, во что бы-то ни стало очернить и оклеветать своихъ героинь передъ своими читателями,— эти героини все-таки выходили несравненно лучше и чище своихъ творцовъ. Читатель сейчасъ же догадывался, что это каррикатура, что въ ней кого-то хотятъ осмять я обезславить, но что т, кого въ ней хотятъ осмять и обезславить ни мало не достойны ни посмянія, ни обезславленія. Появленіе этихъ неискусныхъ каррикатуръ служило лучшею рекомендаціею тмъ, на кого он были напечатаны… Если для подобный литературы эти ‘новыя женщины’ казались опасными, то значитъ въ нихъ была какая-то дйствительная сила, возбуждающая вниманіе сторонниковъ отживающей системы, подрывающая ихъ убогое міросозерцаніе, пропитанное крпостничествомъ и филистерствомъ. Но ихъ скудоуміе и ихъ невжество отнимали у нихъ возможность понять сущность этой силы, опредлить ея характеръ и направленіе, они боялись ее, но боялись инстинктивно, какъ боятся маленькіе дти трубочистовъ. Для нихъ это былъ чистый сфинксъ. Они длали видъ, будто разгадали его, будто знаютъ его, какъ свои пять пальцевъ, но чуть только они начинали излагать результаты своего пониманія и своего знанія,— какъ для всхъ становилось совершенно очевиднымъ, что они ровно ничего не понимаютъ, ровно ничего не знаютъ. И чмъ удобопонятне и пластичне старались они выражаться, тмъ рельефне изобличалось прискорбное непониманіе и ихъ безнадежная несообразительность.

Теперь, когда за изображеніе этихъ ‘новыхъ женщинъ’ взялись люди боле или мене безпристрастные, относящіеся къ окружаю, щей ихъ жизни по возможности трезво и спокойно, не имющіе никакихъ поводовъ клеветать и инсинуировать на-своихъ героинь, теперь, говоримъ мы, настало самое удобное время и для критики сказать о нихъ свое слово. Прежде, когда она знала этихъ людей только по произведеніямъ гг. Стебницкихъ, Писемскихъ, Авенаріусовъ и К, она не могла и не имла права давать о нихъ свое заключеніе. Матеріалъ, который предлагали ей услужливые романисты, хотя и былъ обиленъ, но былъ до того изгаженъ и запачканъ, что чистому человку невозможно было прикоснуться къ нему. Тогда критика должна была молчать, но теперь, и особенно съ появленіемъ въ печати романовъ Марко-Вовчка (Живая душа) и Авдева. Между двухъ огней) продолжать молчаніе мы не видимъ надобности. Потому мы въ настоящей стать намрены разобрать возникающій типъ ‘новыхъ женщинъ’, надлавшихъ столько шума и возбудившихъ противъ себя такую единодушную злобу и ненависть со стороны защитниковъ крпостничества и филистерства. Матеріаломъ намъ будутъ служить, кром двухъ названныхъ романовъ,— повсть г. Слпцова ‘Трудное время’, написанная хотя и довольно давно, но тмъ не мене сохранившая и до нашего времени все свое значеніе, такъ какъ лица и отношенія, изображенныя въ ней, въ такой же степени могутъ быть характеристичны для 1865—66 годовъ, какъ и для 1868—69 года. Женскій характеръ, выведенный въ ней, служитъ какъ бы идеаломъ того новаго типа женщинъ, который съ большею обстоятельностью и рельефностью рисуетъ намъ г. Марко-Вовчекъ въ своемъ послднемъ роман,— идеаломъ, хотя блдно и слабо очерченнымъ, но тмъ не мене со сущности своей врнымъ основной идеи типа. Съ этого-то идеала мы и начнемъ. Но прежде мы должны отвтить на вопросъ, поставленный нами выше. Какимъ образомъ, среди указанныхъ нами неблагопріятныхъ условій, могъ развиться и выработаться типъ ‘новыхъ женщинъ?’

Мы говорили уже о томъ вліяніи, которое оказали послднія экономическія реформы на характеръ и направленіе умственнаго развитія нашей интеллигенціи, мы сказали также, какъ эти реформы видоизмнили и самыя условія ея міросозерцанія. При крпостномъ прав наша интеллигенція поилась и кормилась крпостнымъ трудомъ, о хлб насущномъ ей думать было не нужно,— объ этомъ думали за нее разные управляющіе, арендаторы, сборщики податей и т. п. Хотя поэты и пли, будто ‘хлбъ, воздланный рабами не идетъ въ прокъ’, хотя романисты и жалли подчасъ меньшаго брата, однако это нисколько не смущалъ довольнаго и благодушнаго настроенія ихъ духа. Они спокойно и величаво относились къ явленіямъ окружающаго ихъ міра, и потшали своихъ, такихъ же довольныхъ, читателей — художественными пейзажиками и звучнымъ рифмоплетствомъ. По мр истощенія крестьянскаго хозяйства, по мр раззоренія помщиковъ, все боле и боле сокращались рессурсы къ жизни такъ называемыхъ ‘благородныхъ сословій’, прежде вс члены этихъ сословій, безъ различія пола и возраста, находили себ готовый приборъ на ‘жизненномъ пир’, и немало еще приборовъ оставалось незанятыми, такъ что нкоторые могли сть заразъ за двоихъ и за троихъ, теперь число приборовъ такъ значительно сократилось, что для многихъ совсмъ не оказалось за столомъ мста. Число этихъ многихъ увеличивалось пропорціонально истощенію помщичьихъ хозяйствъ и расширенію государственнаго долга. Послднія реформы усилили ихъ комплектъ еще боле, такъ что, какъ мы уже выше сказали, образовался цлый классъ, который не иметъ никакихъ другихъ средствъ къ существованію, кром умственнаго труда, въ этомъ класс число женщинъ оказалось не мене числа мужчинъ. Что оставалось длать этимъ женщинамъ, съ одной стороны лишеннымъ возможности благовиднымъ образомъ задать чужой хлбъ, съ другой — желающимъ жить и не имющимъ охоты ни умирать съ голоду, ни продавать себя? Имъ оставалось одно — начать самостоятельно трудиться, но какъ трудиться, гд трудиться? Для нихъ были преграждены почти вс пути къ практической дятельности. Они стали добиваться ея,— они заговорили о своихъ правахъ, а такъ какъ условія экономической жизни этого класса, какъ для мужчинъ такъ и для женщинъ, были одинаковы, то идея о равноправности труда мужчинъ и женщинъ должна была возникнуть сама собою въ головахъ тхъ и другихъ. Дале, вслдствіе неразвитости нашей промышленности, вслдствіе вообще нашей экономической отсталости, спросъ на женскую работу, на рынк чисто механическаго труда весьма ограниченъ, потому большинство этихъ женщинъ-пролетаріевъ вынуждено искать средства къ существованію въ труд умственномъ. Отсюда въ сред ихъ возникаетъ жгучая потребность къ развитію, къ самообразованію, къ расширенію своего умственнаго кругозора. Ограниченность предоставленныхъ имъ средствъ для удовлетворенія этой потребности, по невол заставила ихъ ограничиться тми теоріями, воззрніями, тми научными данными, которыя были только доступны русской интелигенціи, а необезпеченность, шаткость ихъ экономическаго положенія сдлали ихъ особенно чуткими и воспріимчивыми къ этимъ теоріямъ и воззрніямъ. Такимъ образомъ ихъ міросозерцаніе и направленіе ихъ дятельности совпали съ міросозерцаніемъ и направленіемъ дятельности мужской интеллигенціи.

II.

Мы указали т общія экономическія причины, которыя вызвали и обусловили появленіе типа ‘новыхъ женщинъ’. Какъ эти общія причины отражаются на той или другой личности, какъ он дйствуютъ въ томъ или другомъ частномъ случа,— это долженъ показать намъ художникъ, взявшійся за изображеніе характера новой женщины. Но вотъ именно это-то и упускаютъ изъ виду наши романисты,— они представляютъ намъ характеръ уже готовымъ, сформировавшимся, и заставляютъ самаго читателя догадываться, почему именно онъ сложился такъ, а не иначе. Марко-Вовчокъ представляетъ, по крайней мр, нкоторыя данныя, на основаніи которыхъ загадку эту ршить нетрудно, но гг. Слпцовъ и Авдевъ и данныхъ даже не приводятъ никакихъ. Героиня ‘Труднаго Времени’, Марья Николаевна Щетинина, рекомендуется читателямъ въ тотъ моментъ своей жизни, когда она уже достигла боле или мене зрлаго возраста и находится даже въ замужеств за достаточнымъ помщикомъ-либераломъ. Мы не знаемъ, среди какой обстановки она росла и развивалась, какія мысли, желанія и стремленія волновали ее въ періодъ юности. Только по одному разговору ея съ мужемъ мы можемъ догадываться, что эти желанія и стремленія были гораздо возвышенне и благородне, чмъ желанія и стремленія, волнующія обыкновенно незамужнихъ барышень. ‘Вспомни,’ говоритъ она своему мужу, либеральному помщику,— ‘что ты мн сказалъ, когда хотлъ на мн жениться?— Ты мн сказалъ: мы будемъ вмст работать, мы будемъ длать великое дло, которое, можетъ быть, погубитъ насъ и не только насъ, но и всхъ нашихъ, но я не боюсь этого. Если вы чувствуете въ себ силы, пойдемте вмст. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсмъ еще понимала, что ты тамъ мн разсказывалъ. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла, куда угодно. Вдь ты видлъ, что я очень любила свою мать, я и ее бросила. Она чуть не умерла съ горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я врила, что мы будемъ длать настоящее дло. И чмъ же все это кончилось? Тмъ, что ты ругаешься съ мужиками изъ-за каждой копйки, а я огурцы солю, да слушаю, какъ мужики бьютъ своихъ женъ — и хлопаю на нихъ глазами. Послушаю, послушаю, потомъ опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сдлалъ, такъ я бы вышла за какого нибудь Шишкина, теперь у меня можетъ быть уже трое дтей было бы. Тогда я, по крайней мр, знала бы, что я мать, знала бы, что я себя гублю для дтей, а теперь… Пойми, что я съ радостью пошла бы землю копать, если бы видла, что отъ этого польза не для насъ однихъ, что я не просто ключница, которая выгадываетъ каждый грошъ и только и думаетъ о томъ: ахъ, какъ бы кто не сълъ лишняго фунта хлба! ахъ какъ бы… Какая гадость’!— Это искреннее изліяніе до нкоторой степени даетъ намъ возможность приподнять завсу, скрывающую отъ нашихъ глазъ юность героини, ея юношескія мысли и стремленія. Господствующею ея мыслію, господствующимъ ея стремленіемъ — было стремленіе быть полезною для другихъ, ‘я бы съ радостью пошла бы землю копать, если бы видла, что отъ этого польза не для насъ однихъ’. Мысль эта должна была явиться въ ея голов, такъ сказать сама собою, едва только она почувствовала, что окружающая ее обыденная жизнь, съ ея пошлыми и мелкими стремленьицами, съ ея пустыми интересами, съ ея мизерными цлями, не можетъ ее удовлетворить. Но отчего же она могла это почувствовать? Вопросъ этотъ сводится къ вопросу о возникновеніи у насъ типа новыхъ женщинъ, потому что основная сущность ихъ характера состоитъ именно въ томъ что он, не удовлетворяясь ея узкимъ, эгоистическимъ (въ тсномъ смысл этого слова) счастіемъ филистера,— стремятся къ счастію боле возвышенному, боле человческому, боле широкому, къ счастію, которое невозможно и немыслимо безъ счастія цлаго народа. Мы указали уже на т общія причины, которыя благопріятствовали образованію въ кругу насъ средняго, рзко отличающагося отъ средняго класса западно-европейскихъ государствъ тмъ, что онъ не иметъ, подобно послднему, никакихъ другихъ средствъ къ существованію, кром личнаго труда, но который, вообще говоря, довольно ограниченъ. Слдовательно, положеніе его не можетъ быть названо прочно-обезпеченнымъ. Чмъ мене обезпечено положеніе человка, чмъ боле вліяютъ на него случайныя обстоятельства, лежащія вн его воли и предвиднія, чмъ боле чувствуетъ онъ свою зависимость отъ другихъ людей, тмъ рельефне и ясне представляется ему необходимость полной солидарности человческихъ интересовъ, тмъ естественне, тмъ скоре возникаетъ въ его ум убжденіе, что счастіе единицы невозможно безъ счастія цлаго, личное счастіе безъ счастія всего общества. Есть еще другая причина, способствующая возникновенію этого убжденія, ‘въ той сред, изъ которой выходятъ новыя женщины. Съ одной стороны трудъ, особенно тотъ трудъ, на который он обречены по самому положенію своему, возбуждаетъ въ нихъ умственную дятельность, умственныя потребности, съ другой, та, въ большой части случаевъ, незатйливая и бдная матеріальная обстановка, среди которой он растутъ, мало можетъ способствовать развитію въ нихъ потребностей, имющихъ, по преимуществу, чувственный характеръ, вслдствіе этого стремленіе къ удовлетворенію умственнымъ потребностямъ является у нихъ господствующимъ. Ихъ не занимаютъ моды и наряды, он не особенно дорожатъ комфортомъ, он скучаютъ на балахъ,— глупая и безсодержательная болтовня салонныхъ героевъ не забавляетъ ихъ,— зато съ какимъ жаромъ бросаются он на всякую хорошую книгу, какъ любятъ он заводить разговоры о ‘матеріяхъ важныхъ’, какъ страстно хотятъ он учиться и учиться… Но какъ же удовлетворяетъ этимъ ихъ желаніямъ окружающая ихъ дйствительность, что даетъ она имъ, что она имъ общаетъ? Она почти ничего имъ не даетъ изъ того, что он хотятъ имть,— она не общаетъ имъ ничего такого, чтобы могло возбудить въ нихъ какія нибудь радостныя надежды, усилить и укрпить ихъ энергію. Могутъ ли он удовлетворяться такою дйствительностью, могутъ ли он свыкнуться съ него? Не должно ли въ нихъ пробудиться горькое разочарованіе, презрніе ко всей этой, окружающей ихъ пошлости и мелкости. Эта реакція, нтъ сомннія, заставитъ ихъ отнестись отрицательно къ той дятельности, которая иметъ исключительно въ виду одни только непосредственные узко-эгоистическіе интересы, заставятъ ихъ искать другой дятельности, основывающейся на боле возвышенныхъ и боле раціональныхъ мотивахъ. Вотъ т причины и побужденія, которыя заставляютъ новыхъ женщинъ, совершенно даже безсознательно, относиться отрицательно къ окружающей ихъ жизни, и стремиться къ дятельности, основанной на взгляд, противуположномъ узкому, филистерскому эгоизму, искать дла — ‘великаго дла, настоящаго дла’, какъ говоритъ Марья Николаевна Щетинина, — стремленіе это, какъ видите, не иметъ въ себ ничего призрачнаго, фантастическаго, оно реально, глубоко реально, — оно логически и неизбжно вытекаетъ изъ тхъ условій, среди которыхъ зародился типъ ‘новой женщины’. Въ немъ ихъ сила, въ немъ то великое значеніе, которое оно иметъ для всего общества, для цлаго народа? Пусть тупоголовые филистеры и защитники крпостничества и застоя, пусть они издваются надъ этимъ безсознательнымъ, неопредленнымъ исканіемъ ‘великаго, настоящаго дла’, пусть они называютъ этихъ неудовлетворенныхъ искательницъ, пустыми фантазерками, глупыми мечтательницами,— все-таки эти пустыя фантазерки, эти глупыя мечтательницы — сила, которая можетъ ‘камни ворочать’ и ‘горы двигать’, потому что ею управляетъ не лавочническій разсчетъ себялюбиваго интереса,— всегда робкаго, всегда оглядывающагося по сторонамъ,— а безотчетное стремленіе къ чему-то ‘великому’ и настолько великому, что для него можно всмъ жертвовать, что для него нельзя ничего пожалть. И эта погоня за ‘великимъ’ все-таки лучше тупого самодовольства, первая ведетъ въ прогрессу,— она заставляетъ постоянно стремиться впередъ, тогда какъ послдняя всегда приводитъ къ застою, узаконяетъ и освящаетъ неподвижную рутину.

Стремленіе къ ‘великому длу’ является у новой женщины сперва совершенно безсознательно. ‘Я была еще глупа, я не понимала, что ты мн разсказывалъ’, говоритъ Щетинина своему мужу, ‘но я все-таки стремилась къ чему-то великому, и за тебя я пошла и мать свою бросила, потому что ты мн сказалъ: мы будемъ длать великое, настоящее дло и я врила, что это такъ будетъ и что мое безсознательное стремленіе найдетъ себ наконецъ удовлетвореніе’. Но Щетинина упустила при этомъ одно обстоятельство,— она забыла, или скоре она не знала, что ея безсознательное стремленіе къ великому длу только тогда можетъ найти себ удовлетвореніе, когда изъ безсознательнаго оно превратится въ сознательное. Если у человка является безотчетное стремленіе, которое онъ не можетъ точно и ясно опредлить, то онъ никогда не въ состояніи будетъ пріискать и средствъ, съ помощью которыхъ оно можетъ осуществиться, онъ не въ состояніи будетъ пріурочить его къ какой нибудь отчетливо сознанной цли, отчетливо понятому длу. Потому стремленіе такъ только навсегда и останется однимъ стремленіемъ, ничмъ положительнымъ не заявитъ оно себя въ жизни и никто не извлечетъ изъ него никакой для себя пользы. Оно, положимъ, останется силою, но силою только in potentia, силою, слдовательно, мертвою, непроизводительною. Чтобы оживать ее, чтобы изъ возможности перевести ее въ д&#1123,йствительность,— для этого нужно освтить ее разумомъ, вывести ее изъ области безсознательныхъ ощущеній въ область сознательныхъ мыслей. Щетинина, какъ мы сказали, не подумала объ этомъ, да она и не могла подумать, потому что, но ея же собственнымъ словамъ, она ‘была еще глупа и не понимала, что разсказывалъ ей Щетининъ’. Она врила ему на слово, и онъ былъ такъ глупъ, что тоже поврилъ ей. Впрочемъ мы его не винимъ, онъ самъ находился въ точно такомъ же положеніи, въ какомъ находилась и Марья Николаевна. Въ немъ также было стремленіе къ великому длу, но онъ имлъ объ этомъ дл столь же смутныя и неопредленныя понятія, какъ и она. Потому, когда наконецъ пришла пора что нибудь длать,— оказалось, что это великое дло сводится къ управленію имніемъ, къ наблюденію за своимъ хозяйствомъ, охраненію его отъ дерзкихъ посягательствъ хитрыхъ мужиковъ и пьяныхъ дворовыхъ. Такого исхода и нужно было ждать. Невыясненное стремленіе къ чему-то великому не могло устоять передъ настоятельными и весьма опредленными требованіями практической жизни, практической дятельности, которая ждала Щетинина въ деревн, и онъ, чтобы не впасть въ мучительный разладъ, съ самимъ собою, постарался уврить себя, будто эти требованія вполн соотвтствуютъ его стремленію, будто удовлетворяя первымъ, онъ удовлетворяетъ второму, будто поглотившая его практическая дятельность и когда-то любезное ему ‘великое дло’ синонимы, имющіе совершенно одинаковый, тождественный смыслъ. Провождая дни свои въ безмятежномъ благодушеств, усчитывая, какъ выражается его жена, каждую копйку у мужиковъ, наблюдая за цлостью и неприкосновенностью своихъ луговъ и полей, возбраняя потравы, посщая създы и, вообще, длая все, что длаетъ всякій благонамренный и не чуждый либеральныхъ идей помщикъ,— Щетининъ твердо убжденъ въ душ что онъ длаетъ великое дло, что. онъ, такъ сказать, приноситъ себя въ жертву на алтарь отечеству и обществу.

‘Стало быть, ты свершилъ въ предл земномъ все земное? спрашиваетъ его Рязановъ, посл того, какъ тотъ разсказалъ ему, что онъ отдалъ крестьянамъ даромъ землю, слдуемую имъ въ надлъ.

— Какое? нтъ братъ,— самодовольно отвчаетъ ему Щетининъ — это еще только начало.

— А еще-то что же?

— А тутъ-то вотъ и начинается настоящее дло.

— Уголовное?

— Соціальное, любезный другъ, соціальное’.

Но если Щетининъ могъ считать ‘соціальнымъ дломъ’ усчитываніе мужиковъ, охраненіе неприкосновенности своихъ полей и усадьбъ, наблюденіе за полевыми работами, посщеніе създовъ и т. п., то жена его уже никоимъ образамъ не могла смотрть на свои занятія съ такой возвышенной точки зрнія. Въ соленіи огурцевъ, да въ созерцаніи, ‘какъ мужики бьютъ своихъ женъ’, при всей пылкости воображенія невозможно увидать ни тни, ни подобія какого бы то ни было соціальнаго дла. Потому ея стремленія въ ‘великому, настоящему длу’ никакъ не могли примириться съ тою пошлою, мщанскою обстановкою, которою ее окружилъ нжный супругъ, никакъ не могли удовлетвориться тою мизерною, ничтожною, и по своимъ цлямъ и по своему значенію, дятельностью, которая встртила ее въ дом либеральнаго помщика. Это-то обстоятельство и предохранило ее отъ того узкаго, самодовольнаго филистерства, въ которое такъ быстро впалъ ея мужъ, и такъ бываетъ въ большей части случаевъ женщин трудне, чмъ мужчин, примириться съ окружающею ея обстановкою, съ предоставленною ей сферою дятельности, именно потому, что эта обстановка несравненно пошле, что эта дятельность несравненно хуже, чмъ у мужчины. Отсюда мы и выводимъ заключеніе, что мужчин гораздо легче сдлаться филистеромъ, чмъ женщин, такъ что ограниченность ея правъ обращается въ ея же пользу, она служитъ для нея какъ бы спасительнымъ клапаномъ, мшающимъ ей задохнуться подъ тлетворнымъ вліяніемъ филистерскаго самодовольства. Въ этомъ смысл типъ ‘новыхъ женщинъ’ иметъ громадное значеніе для всего общества, и общество можетъ извлечь изъ нихъ для себя великую пользу, если только постарается поддержать ихъ, направить ихъ дятельность на истинную дорогу, указать сознательную цль ихъ безсознательному стремленію ‘души свои за други свои положить’. Въ противномъ случа это безотчетное, хотя и въ высшей степени благотворное стремленіе пропадетъ за-даромъ и никому не принесетъ ни малйшей пользы, мало того, оно сдлаетъ жизнь женщины до крайности несчастною и мучительною, и въ конц концевъ приведетъ къ тмъ же результатамъ, къ какимъ приводитъ и филистерство. Женщина, постоянно стремящаяся къ ‘великому, настоящему длу’ и постоянно встрчающая одну только пошлость, мелочность, пустоту и бездльничанье, незнающая за что схватиться, куда пріурочить свои силы, куда направить свою дятельность, будетъ вчно бросаться изъ стороны въ сторону, постоянно волнуясь и постоянно разочаровываясь, она скоро устанетъ, выбьется изъ силъ, на нее нападетъ отчаяніе, за отчаяніемъ послдуетъ апатія, и страстное, энергическое стремленіе къ ‘великому длу’ смнится полнйшимъ индиферентизмомъ, холоднымъ, безучастнымъ отношеніемъ ко всему, что прежде возбуждало и волновало ее. Когда женщина дойдетъ до такого положенія, она по наружности, по крайней мр, успокоиваетсл, добрые филистеры крестятся и самодовольно восклицаютъ: ну, наконецъ-то угомонилась, наконецъ-то набралась ума-разума, теперь все пойдетъ хорошо. Но разв апатія — есть спокойствіе? Разв индиферентизмъ, вызванный отчаяніемъ, счастіе? О, нтъ, спокойствіе и счастіе не дти индиферентизма и апатіи, у послднихъ есть свое потомство, вполн ихъ достойное, это — вчное недовольство собою, недовольство всмъ окружающимъ и постоянное стремленіе возвыситься до лучшихъ условій жизни. Мшать этому стремленію значитъ противорчить логик фактовъ и требованіямъ времени. Обрекая женщину на неподвижность ея общественнаго положенія, ограничивая кругъ ея дятельности кухней и гостиной, общество наказываетъ не одну ее, оно наказываетъ вмст съ нею и самое себя. Оно парализируетъ силы, враждебныя филистерству, филистерство же, какъ мы много разъ уже говорили, есть начало антисоціальное, въ высшей степени вредное для интересовъ общежитія, слдовательно, все что ему противуположно, все, что ему враждебно, должно поощряться и покровительствоваться въ видахъ общаго блага, въ видахъ развитія и преуспянія общественной жизни. Въ противномъ случа, филистерство станетъ господствующимъ поровомъ, и общежитіе, основанное на разумныхъ и справедливыхъ началахъ, сдлается неосуществимою утопіею.

III.

И такъ, не только въ интересахъ отдльныхъ личностей, въ интересахъ всего общества, всего человчества мы должны желать устроить такимъ образомъ наши отношенія, чтобы безотчетное стремленіе людей къ хорошему ‘великому длу’, стремленіе, характеризующее въ особенности типъ ‘новыхъ женщинъ’, не оставалось вчно безотчетнымъ, чтобы оно прояснялось сознаніемъ, чтобы ‘великое дло’ представлялось ихъ уму не въ вид какого-то туманнаго, отвлеченнаго, неяснаго образа, а въ вид опредленной, конкретной, вполн удобопонятной и удободостижимой цди. Тогда только оно не пропадетъ за даромъ, въ неосмысленномъ броженіи, въ тщетномъ, тревожномъ стараніи обнять необъятное, понять непонятное, тогда только оно принестъ свои великіе, обильные плоды. Но если мы взглянемъ на обстановку, окружающую нашихъ женщинъ, то мы придемъ къ убжденію, что ихъ воспитаніе, что ихъ жизнь всего мене благопріятствуютъ развитію въ нихъ яснаго, сознательнаго мышленія, безъ котораго невозможна самостоятельная, разумная дятельность, т. е. дятельность, ставящая себ ясныя цли и умющая выбирать годныя средства для ихъ достиженія. Въ большей части случаевъ воспитаніе, которое они получаютъ, до того мизерное, до того нераціонально, что часто даже оно оказывается недостаточнымъ для домашняго обихода въ самой простой, нетребовательной, мщанской жизни. Вн же круга этой жизни оно уже ршительно никуда не годится, весьма мало расширяя ея умственный кругозоръ, сообщая ей весьма мало свденій, годныхъ не для кухни и не для гостиной, нисколько не заботясь о выработк въ ней прочнаго міросозерцанія, твердыхъ убжденій, оно оставляетъ ее совершенно безпомощною и безсильною, въ виду тхъ вопросовъ и задачъ, которые возбуждаетъ въ ней сама жизнь, самыя условія ея существованія. Оно не даетъ ей никакихъ прочныхъ данныхъ, никакихъ реальныхъ основаній для того, чтобы она могла уяснить себ порожденное въ ней, какъ мы выше показали, условіями ея экономическаго положенія,— безотчетное стремленіе ‘къ великому, настоящему длу’, для того, чтобы она могла отчетливо представить себ предметъ, цль этого стремленія и средства въ его осуществленію. Не имя, такимъ образомъ, возможности собственными силами и средствами разршить роковой вопросъ: что длать? женщина видитъ себя въ необходимости обратиться за отвтомъ въ мужчин, который иметъ, повидимому, передъ нею преимущество боле высокаго развитія, боле обширной опытности. Но увы! и здсь, вмсто отвта, ей суждено услышать, въ большей части случаевъ, или какую добудь ничего неозначающую, безсодержательную фразу, какую добудь двусмысленную шараду, или же какую нибудь приторную пошлость,— а чаще всего безнадежное: не знаю. Куда же тогда ей обратиться, у кого искать отвта? Гд выходъ изъ ея положенія, гд свтъ, который озарятъ ея потемки? Никто не протягиваетъ ей руку, никто не хочетъ снять повязки съ ея глазъ, никто не ршится или не уметъ поддержать ее и вывести на свтъ божій. Кругомъ ея люди, но эти люди только смотрятъ, какъ она мечется и бросается изъ стороны въ сторону, смотрятъ то съ ироніею, то съ сожалніемъ и боязнію, то съ участіемъ и симпатіею,— качаютъ головами, длаютъ ей разные непонятные знаки, поощряютъ, бранятъ, предостерегаютъ — но ни одинъ изъ нихъ не помогаетъ, ни одинъ изъ нихъ не покажетъ ей, куда нужно идти и что нужно длать.

Это безвыходное положеніе новой женщины весьма живо и рельефно изображено г. Слпцовымъ въ его ‘Трудномъ времени’. Мы видли уже, что героиня его, Марья Николаевна, выходя за мужъ за Щетинина, надялась осуществить свое непреодолимое стремленіе къ ‘великому, настоящему длу’. Она думала, что онъ разскажетъ ей, что это такое за ‘великое дло’ и дастъ ей средства и возможность совершить его, если и не вполн, то хоть отчасти. Она ошиблась. Щетининъ, поселившись въ своей деревн, превратился въ либеральнйшаго помщика и въ благодушнйшаго филистера. На долю Марьи Николаевны выпала дятельность, не особенно разнообразная и привлекательная: солить огурцы и смотрть, ‘какъ мужики бьютъ своихъ женъ’. Она, разумется, не могла ею удовлетвориться, она была недовольна своею обстановкою, но это недовольство не настолько еще выяснилось и опредлилось, чтобы оно могло проявиться въ рзвомъ, энергическомъ протест. Нужно было, чтобы какое нибудь вншнее обстоятельство заставило Марью Николаевну отнестись критически къ окружающей ее жизни, и тогда она поняла бы всю неудовлетворительность своего положенія, всю пошлость своей огуречной дятельности. Такимъ вншнимъ обстоятельствомъ былъ пріздъ въ деревню Рязанова, давнишняго друга и пріятеля Щетинина. Рязановъ принадлежитъ къ типу довольно распространенному въ наше время и пользующемуся хорошею репутаціею и уваженіемъ со стороны очень многихъ, даже и весьма проницательныхъ людей. Но въ сущности, онъ не заслуживаетъ ни того, ни другого. Что такое, въ самомъ дл, этотъ Рязановъ? Это ходульный герой, ни на что не годный, ни на что не способный. Его считаютъ умнымъ потому, что онъ уметъ во время молчать и потому, что у него есть про запасъ цлый ворохъ безсодержательныхъ фразъ, которыми онъ уметъ отдлаться отъ всякаго затруднительнаго вопроса и сбить съ толку всякаго, стоящаго ниже его но своему умственному развитію. Онъ не иметъ въ виду никакой разумной, опредленной цли, и потому вся его дятельность, вся его жизнь также безсодержательна и безполезна, какъ и его фразы. Рязановъ самъ говорить о своей жизни: ‘это и не жизнь, а такъ, чортъ знаетъ что, дребедень такая же какъ и все прочее’. Человкъ, сознающій что его жизнь никуда и ни на что не годится, ‘что это какая-то дребедень’, ‘чортъ знаетъ что такое’,— долженъ постараться измнить ее, долженъ постараться сдлать ее для кого нибудь Полезною, бъ противномъ случа, онъ не достоинъ названія человка, онъ превращается въ жалкаго, отвратительнаго паразита, тмъ боле жалкаго и тмъ боле отвратительнаго, что онъ паразитствуетъ сознательно, и что онъ иметъ цинизмъ открыто и всенародно объявлять объ этомъ. Паразитизмъ свой Рязановъ оправдываетъ тмъ соображеніемъ, что ему въ этой жизни нечего длать, что псня его, такъ сказать, спта, и потому ему ничего боле не остается, какъ пить, сть, да наблюдать какъ живутъ и дйствуютъ другіе. ‘На жизненномъ пиру’, говоритъ онъ Щетинину, ‘мы съ тобой не очень тоже раскутимся. Мста-то наши тамъ заняты давно’. Такое странное отношеніе къ жизни возмутило даже и благодушнаго филистера. ‘Ну нтъ, братъ, шалишь!’ отвчаетъ онъ ему, и еще жить хочу.. Я такъ дешево не разстанусь’… и т. д.

И къ этому-то ходячему трупу, къ этому сознательному бездльнику должна обращаться женщина съ своимъ роковымъ вопросомъ’. что длать? Разв это не трагическое, не безъисходное положеніе? Но какъ же могъ такой человкъ возбудить въ ея ум подобный вопросъ?

Рязановъ былъ умне Щетинина, сознавая совершенно врно свою собственную дрянность, онъ, въ то же время, прекрасно сознавалъ и дрянность своего пріятеля Щетинина, который стоялъ еще на боле низкой ступени умственнаго и нравственнаго развитія, чмъ Рязановъ. Вслдствіе этого послднему во всхъ спорахъ всегда удавалось побждать своего противника, т. е. доказывать ему, что онъ или глупъ или подлъ и невжественъ, что дятельность его мизерна, пошла и т. п. Марья Николаевна присутствовала при всхъ этихъ спорахъ, и видя, какъ мужъ ея оставался въ дуракахъ, она естественно должна была спросить себя: да что же онъ, въ самомъ дл, за человкъ? Что онъ длаетъ? Что я длаю? и т. д. Отвты на эти вопросы не могли быть, разумется, благопріятны для Щетинина. Жен стоило только разъ взглянуть глазами критикана все, что ее окружало, чтобы сейчасъ же убдиться въ его мелочности и пустот, чтобы сейчасъ же понять, что эта обстановка и эта дятельность ни мало не гармонируютъ съ ея стремленіями, ни мало не соотвтствуютъ ея характеру. Но какъ же измнить свое положеніе? Нельзя ли въ немъ отыскать какую нибудь соломинку, за которую можно бы было ухватиться? Она идетъ къ мужу за совтомъ и объясненіемъ. Что же мужъ? Сначала онъ просто не понимаетъ ее. ‘Тьфу ты!’ восклицаетъ проницательный супругъ,— ‘ничего не могу понять… Да, что съ тобой сдлалось, скажи ты мн на милость’? Потомъ, когда уже нельзя было боле отзываться непониманіемъ, онъ начинаетъ разжалобливать ее. ‘Маша! подходя къ ней дрожащимъ голосомъ сказалъ Щетининъ, схвативъ ее за руку,— ‘Маша, что ты говоришь. Да вдь… ну, да… да вдь я люблю тебя. Ты понимаешь это?’ — ‘Да и я тебя люблю’… сдерживая слезы говорила она — ‘я понимаю, что и ты… ты… ошибся да я-то, не могу я такъ, пойми! Не могу я… огурцы солить’….

Видя, что мужъ не поможетъ ея горю и не отыщетъ искомой соломинки, она ршается искать ее сама, безъ постороннихъ совтовъ и указаній. Поиски увнчиваются, повидимому, успхомъ, соломинка почти найдена. Марья Николаевна задумываетъ завести деревенскую школу. Школа даетъ ей возможность, не отрываясь отъ мужа, не разрушая своихъ отношеній въ окружающимъ людямъ, посвятить свои труды дятельности, по видимому, очень полезной, и во всякомъ случа несравненно боле интересной и плодотворной, чмъ соленіе огурцевъ. И такъ, цль въ жизни опредлена, дятельность найдена. Съ этимъ радостнымъ открытіемъ Марья Николаевна бжитъ къ мужу и спшитъ подлиться съ нимъ своею находкою. Мужъ опять таки сперва ничего не понимаетъ, а потомъ, когда не понимать ужь было нельзя, на вопросъ жены: хорошо ли она придумала? равнодушно отвчаетъ: ‘разумется, что же тутъ. Только я не знаю’… ‘Чего ты не знаешь?’ спрашиваетъ нетерпливо жена, думая, вроятно, услышать что нибудь дльное. Оказывается, что мужъ не знаетъ, можетъ ли она справиться съ дтьми. ‘Вдь тутъ’, разсуждаетъ онъ, терпніе страшное’… Марья Николаевна успокоиваетъ его насчетъ своего терпнья, и Щетининъ, недоумвая, что еще можно говорить о школ, и вспомнивъ свой предъидущій разговоръ съ женою,— совершенно некстати спрашиваетъ ее: ‘стало быть ты теперь не сердишься?’

‘Нтъ’ отвчала жена, не мало, вроятно удивленная этимъ вопросомъ,— ‘нтъ, да вдь я и тогда не сердилась. Вдь это совсмъ не то’. Но спохватившись, что мужъ не пойметъ, почему это не то, и что вообще говорить съ нимъ о подобныхъ предметахъ по меньшей мр безполезно, она рзко свернула разговоръ въ другую сторону ‘Ну что же тамъ въ город’? ни съ того ни съ сего спрашиваетъ она его.

Хотя она и очень обрадовалась мысли о школ, хотя она немедленно уже хотла приступить къ ея осуществленію, и столяру уже и столъ заказала, и съ священникомъ переговорила, однако въ глубин души ея родились, вроятно, кое-какія сомннія насчетъ полезности и значенія этого предпріятія. Такъ какъ мужъ оказался совершенно неспособнымъ разъяснить ей ея мысли и разршить ея сомннія,— то она ршилась обратиться къ Рязанову. Между ними завязывается по этому поводу слдующій разговоръ, который мы считаемъ нелишнимъ привести цликомъ, такъ какъ онъ весьма мтко характеризуетъ отношенія людей рязановскаго типа къ женщин.

— ‘А я у себя школу хочу завести’,— безо всякаго приступа объявляетъ Рязанову Марья Николаевна.

— Вотъ какъ! Чтоже — это хорошо.

— Небольшую, знаете, пока.

— Небольшую?

— Пока.

— Да. Нова, а потомъ и больше?

Рязановъ всталъ и тихо прошелся по комнат, Марья Николаевна слдила за нимъ глазами.

— Школу, сказалъ онъ про себя, и, остановившись передъ Марьей Николаевной, спросилъ: для чего же собственно вы желаете ее устроить?

Для Марьи Николаевны это, разумется, былъ вопросъ самый существенный, на него-то именно и надо было ей отвтить. Сама она не могла этого сдлать, она не понимала, зачмъ ей понадобилась школа и насколько школа можетъ соотвтствовать ея стремленію въ ‘великому, настоящему дду’.— Потому она отвтила Рязанову общею фразою: ‘для того, молъ, хочу школу устроить, что это полезно’. Тутъ Рязанову снова представляется прекрасный случай уяснить ей степень полезности и вообще значеніе деревенской школы. Но онъ безо всякихъ разсужденій просто соглашается, что ‘дйствительно школы полезны’. Посл такого нудраго афоризма, онъ два раза прошелся изъ угла въ уголъ и потомъ обратился къ Марь Николаевн съ празднымъ вопросомъ:— И скоро?

— Что скоро? быстро переспросила Марья Николаевна.

— Да школу-то заведете?

— Я завтра хочу начать. Мн бы, знаете, хотлось поскорй.

— То-то! Не опоздать бы.

— Я уже все приготовила и съ батюшкой переговорила.

— Да, уже переговорили?

— Переговорила.

— Ага… такъ зачмъ же дло стало?

— Ни зачмъ не стало,— только…

— Что-съ?

— Да я хотла… какъ ваше мнніе?

— Это о школахъ-то? Вообще я хорошаго мннія. Вещь полезная.

— Нтъ, я хотла васъ спросить о моей школ, что вы думаете?

— Да вдь ея еще нтъ. Или вы желаете знать мое мнніе о томъ, что вы-то вотъ школу заводите?

— Ну, да, да. Что вы думаете?

— Что же я могу думать? Знаю я теперь, что вамъ захотлось школу завести, ну и заведете. Я и буду знать, что вотъ захотла и завела школу. Больше я ничего не знаю, слдовательно и думать мн тутъ не о чемъ.

— А если я попрошу васъ подумать, сказала Марья Николаевна, слегка покраснвъ.

— Это еще не резонъ,— садясь напротивъ нея отвтилъ Рязановъ.— Почему школа, для чего школа, зачмъ школа — вдь это все неизвстно. Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему школу нужно заводить. Ботъ вы говорите полезно. Ну, и прекрасно. Да вдь мало ли полезныхъ вещей на свт. Тоже и польза-то бываетъ всяческая.

— Стало быть вы находите, подумавъ, сказала Марья Николаевна, что я не гожусь на это дло?

— Ничего я не нахожу. Какъ же я могу судить о томъ, чего не знаю?

Вотъ вамъ, читатели, прекрасный образчикъ, какъ относятся люди, подобные Рязанову, считающіе себя очень умными и другими считаемые за таковыхъ,— къ женщин, когда она, въ порыв откровенности, ршается обратиться къ нимъ съ какимъ нибудь дльнымъ и серьезнымъ вопросомъ. Вмсто того, чтобы постараться дать на него отвтъ сколько нибудь соотвтствующій вопросу, или просто и безъ ужимокъ сознаться, что ‘я молъ, въ этомъ дл такой же профанъ, какой и ты’, они играютъ фразами и озадачиваютъ ее тми же самыми вопросами, за разршеніемъ которыхъ она-то именно и обратилась къ нимъ.

‘Для чего школа, зачмъ школа, почему школа.— Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу то нужно заводить’. О, удивительная догадливость! Да еслибы она знала, такъ не стала бы она говорить съ нимъ объ этомъ. Она не знаетъ, она хочетъ знать, а онъ тычетъ ей въ глаза ея незнаніе и отдлывается глупыми и совершенно неумстными шутками: ‘знаю я теперь, что вамъ захотлось школу завести, ну и заведете. Я и буду знать, что вотъ захотла и завела школу. Больше ничего я не знаю, слдовательно и думать мн тутъ не о чемъ’.— Вотъ это-то и жалко, что думать тутъ не о чемъ, вотъ это-то и показываетъ всю несостоятельность, всю глупость этого ходульнаго героя. Если бы такимъ образомъ говорилъ какой нибудь добродтельный филистеръ, какой нибудь Щетининъ, или узколобый защитникъ женскаго безправія и ограниченности, тогда это было бы понятно, тогда мы ни единымъ словомъ не упрекнули бы его, и только осудили бы женщину, вступившую съ нимъ въ интимный разговоръ. Но такъ говоритъ человкъ, который считается выше и умне окружающихъ его людей, который пользуется репутаціею либеральнаго представителя молодого поколнія,— котораго многіе не прочь отнести къ типу ‘новыхъ людей’. Женщина имла полное право ждать отъ него искренняго отвта и разумнаго слова.

А онъ издвается надъ нею, онъ еще боле спутываетъ ея мысли и на отрзъ отказывается вывести ее изъ лабиринта мучащихъ ее сомнній.

Такимъ образомъ, второй разъ отвергнутая людьми, къ которымъ она имла, повидимому, полное право обратиться за совтомъ,

Марья Николаевна старается выйти изъ своего мучительнаго положенія безъ посторонней помощи,— полагаясь только на свои собственныя силы. Она опять передумываетъ свое ршеніе насчетъ школы и приходитъ къ убжденію, что школа не удовлетворятъ ее, не наполнитъ всей ея дятельности, что это не то ‘великое настоящее дло’, къ которому она стремится. Школа не вырветъ ее изъ той пошлой, мщанской обстановки, которою окружила ее гнетущая заботливость мужа. Она ршается ухать отъ него, разомъ и навсегда порвать связи, приковывающія ее въ мщанской жизни, и начать новую, лучшую, человческую жизнь.

Добродтельные и благоразумные филистеры конечно должны называть ее за подобное ршеніе женщиною вполн безумною. Разстаться съ спокойнымъ прозябаніемъ, бросить привольную, деревенскую жизнь, бжать въ незнакомыя мста, къ незнакомымъ людямъ, не имя въ виду ничего врнаго, ничего опредленнаго,— разв это не безуміе! Разв подобную штуку могъ бы выкинуть человкъ, донимающій свои настоящіе интересы и дорожащій своею репутаціею? Мы согласны съ вами, добродтельные и благоразумные люди, что никто изъ васъ такой штуки никогда бы не выкинулъ. Но вотъ этимъ-то вы и отличаетесь отъ новыхъ людей, отъ новыхъ женщинъ. Стремленіе къ ‘великому длу’ — стремленіе жить настоящею человческою жизнію, посвятить себя истинно-разумной человческой дятельности такъ сильно въ нихъ, что, заглушаетъ голосъ узкаго, личнаго эгоизма и уничтожаетъ въ прахъ всякія благоразумныя соображенія, насчетъ личнаго комфорта, спокойствія и т. п.— Марья Николаевна, разъ убдившись, что среди той обстановка, въ которой она жила, не у кого искать спасательной соломинки, что при той сфер дятельности, которая доступна ей была въ деревн, она ничего не въ состояніи сдлать,— ршается перемнить обстановку, она не знаетъ еще, что выйдетъ изъ такой перемны, она не знаетъ, какая жизнь ждетъ ее впереди, она не иметъ понятія ни о людяхъ, которые ее тамъ встртятъ, ни о той дятельности, которая ей тамъ можетъ представиться,— она идетъ ощупью, она бросается впередъ инстинктивно, безсознательно, надясь найти тамъ желанный выходъ. Можетъ быть, она опять ошибется, какъ ошиблась въ Щетинин, какъ ошиблась въ Рязанов, можетъ быть вмсто ожидаемаго выхода она наткнется на новый подводный камень, но что же длать? Зачмъ же вы заставляете ее играть въ жмурки, зачмъ же вы не хотите снять повязки съ ея глазъ? Не вините ее за то, что она не можетъ привыкнуть къ потемкамъ, за то, что ей тсно и душно въ герметически закупоренномъ чулан, за то, что она хочетъ свта и свободы!

Марья Николаевна, задумавъ ухать отъ мужа, спшитъ сообщить объ этомъ ршеніи Рязанову, полагая, вроятно, что онъ нсколько поумнлъ посл разговора о школ. Но, разумется, такое предположеніе не могло оправдаться. Рязановъ остался все тмъ же недалекимъ и пустозвоннымъ человкомъ, и въ своемъ послднемъ разговор съ Щетининымъ онъ выдержалъ свою роль съ прежнимъ искусствомъ и знаніемъ дла. Неизвстно, въ силу какихъ соображеній,— просто, потому, вроятно, что ‘на безводья и ракъ — рыба, на безлюдьи и Фома дворянинъ’ — Марья Николаевна считала Рязанова, за новаго человка, длающаго какое-то хорошее дло и способнаго на все прекрасное и великое. Этотъ взглядъ былъ съ ея стороны весьма естественъ и понятенъ, съ одной стороны она еще очень мало знала людей, съ другой, она никакъ не могла допустить, чтобы человкъ умный и честный, какимъ выдавалъ себя Рязановъ, могъ не имть въ виду никакой высокой цли, могъ ничего не длать и ни къ чему даже не стремиться. Не чувствуя въ себ достаточно силы самой проложить себ дорогу, самой, по собственной иниціатив, начать длать ‘великое дло’, она думаетъ, нельзя ли ей какъ нибудь примазаться въ Рязанову и работать вмст съ нимъ, она надется,— не дастъ ли онъ какого нибудь разумнаго совта насчетъ ея дятельности, не укажетъ ли онъ ей цли въ жизни. Но, какъ и слдовало ожидать, она жестоко обманывается, и ходульный герой разгоняетъ ея иллюзіи самымъ грубымъ и безцеремоннымъ образомъ. Когда Марья Николаевна проситъ его помогать ей, увряя, что она, хоть въ чемъ нибудь, да поможетъ ему,— Рязановъ останавливаетъ ея изліянія несноснымъ вопросомъ: въ чемъ же?— Какъ въ чемъ?! Съ удивленіемъ спрашиваетъ его Щетинина, она думала, что онъ-то именно и долженъ отвтить ей на этотъ вопросъ, за этимъ она и пришла къ нему и разговоръ объ отъзд завела. Въ несчастію она только не умла прямо поставить вопроса, онъ воспользовался этимъ, и своимъ неожиданнымъ ‘въ чемъ же?’ — окончательно смутилъ и сбилъ съ толку наивную женщину.

‘Подумали ли вы’, продолжаетъ онъ ее озадачивать ея же собственными вопросами, ‘подумали ли вы, въ чемъ это мы съ вами помогать будемъ другъ другу, и какое это такое занятіе вы нашли, я не понимаю хорошенько. Учиться что ли мы будемъ другъ у друга, или такъ просто жить?.. Да нтъ, постойте! прежде всего вотъ что: вы-то, собственно, зачмъ вы дете?’

Этотъ вопросъ, кажется, долженъ бы былъ окончательно разочаровать Марью Николаевну въ ея геро и показать ей, что этотъ герой точно такой же несообразительный и узколобый филистеръ, какъ и ея благоврный супругъ, Ей бы слдовало превратить съ нимъ всякій разговоръ объ этомъ предмет и отвернуться отъ него съ холоднымъ презрніемъ- Но она сама тоже отличалась большею несообразительностью и наивностью, потому она не прервала разговора и не отвернулась съ презрніемъ, а сочла нужнымъ категорически отвчать на глупый вопросъ своего глупаго собесдника. ‘Хорошо, я вамъ скажу’, отвчала она ему,— я ду для того, чтобы начать новую, совсмъ новую жизнь: мн эта опротивла, эти’ люди мн гадки, да и вся эта деревенская жизнь. Я могла здсь жить до тхъ поръ, пока я еще ждала чего-то, однимъ словомъ пока я врила: теперь я вяжу, что больше ждать мн нечего, что здсь можно только наживать себ деньги, да и то чужими руками. Въ помщикамъ и во всмъ этимъ хозяевамъ я чувствую ненависть, я ихъ презираю, мужиковъ мн, конечно, жаль, но что же я могу сдлать? Помочь имъ я не въ силахъ, а смотрть на нихъ и надрываться я тоже не могу. Это невыносимо. Ну, скажите же теперь, вдь это правда? Вдь незачмъ мн больше здсь оставаться? Да?’ Рязановъ не могъ съ этимъ не согласиться, однако, черезъ нсколько секундъ, онъ снова озадачиваетъ ее вопросомъ: ‘Зачмъ же вамъ хочется туда?’ ‘Что васъ влечетъ dahin, dahin? Уже не думаете ли вы серьезно, что тамъ растутъ лимоны?’ И на этотъ не мене глупый вопросъ Марья Николаевна находитъ необходимымъ дать отвтъ, отвтъ, который, конечно, не могъ удовлетворить такого тупоумнаго человка, какъ Рязановъ, который, вроятно, вызвалъ бы улыбку сожалнія на серьезныхъ устахъ филистера, но который каждый здравомыслящій человкъ назоветъ вполн удовлетворительнымъ и вполн основательнымъ.

— ‘А знаете ли, въ самомъ дл — отвчаетъ она Рязанову,— какъ я представляю себ, что такое? Я всегда воображаю себ, что тамъ гд-то живутъ такіе отличные люди, такіе умные и добрые, которые все знаютъ, все разскажутъ, научатъ, какъ и что надо длать, помогутъ, пріютятъ всякаго, кто къ нимъ придетъ… однимъ словомъ, хорошіе, хорошіе люди…

Надежда на хорошихъ людей, которые ‘все знаютъ, все разскажутъ’, эта надежда, какъ она ни неосновательна, какъ она ни часто обманываетъ женщинъ, все же это для нихъ пока единственное утшеніе. Не имя своей собственной иниціативы, не имя силы самолично справиться съ жгучими вопросами жизни, не умя опредлить цли для своей дятельности и выбрать средства, годныя для ея достиженія, она естественно вс свои надежды должна полагать на постороннюю помощь. Но гд же ей искать этой помощи, какъ не у людей, которые, повидимому, имютъ вс данныя для того, чтобы быть хорошими помощниками? Одушевленные одинаковыми стремленіями съ стремленіями ‘новыхъ женщинъ’, имющіе возможность, юридическую и фактическую, осмыслить, раціонализировать эти стремленія и пріурочить ихъ къ опредленному ‘длу’, они должны бы, кажется, оправдать вполн надежды женщинъ. Но въ большей части случаевъ они ихъ обманываютъ, въ большей части случаевъ женщина, съ своимъ безсознательнымъ стремленіемъ ‘въ великому длу’ оказывается гораздо выше и лучше ихъ — дйствующихъ всегда сознательно и осмысленно. Выше мы намекнули, что причину этого явленія слдуетъ искать въ обстановк, въ условіяхъ жизни, окружающихъ мужчинъ и способствующихъ необыкновенно быстрому превращенію ихъ изъ типа новыхъ людей въ типъ филистеровъ. Новыя женщины уже начинаютъ это понимать, за рчью, полною огня и энергіи, он начинаютъ уже подмчать въ нихъ холодный индиферентизмъ, за ихъ громкими фразами он умютъ высмотрть пустоту и мелочность содержанія, противорчіе между ихъ дломъ и ихъ словомъ начинаетъ вызывать у нихъ критическое отношеніе къ этому ложному положенію. Въ такомъ вид представляются намъ женскіе типы, выведенные въ романахъ гг. Марко-Вовча и Авдева. Нашли ли они себ какой нибудь новый выходъ, или, подобно героин ‘Труднаго времени’, думаютъ только о томъ, какъ бы ‘примазаться’ къ какому нибудь мужчин, и дйствовать всегда только съ нимъ и черезъ него? А если они додумались до чего нибудь другого,— то насколько удовлетворительно это другое, и насколько оно представляетъ дйствительный выходъ изъ ихъ положенія? За отвтомъ на эти вопросы прежде всего обратимся въ Живой душ,— къ героин послдняго романа г. Марко-Вовчка.

IV.

Маша (Живая Душа) росла и развивалась при условіяхъ въ высшей степени благопріятныхъ и даже можно сказать, исключительныхъ. Изъ того, что авторъ заставляетъ ее вспоминать въ начал романа, можно видть, что дтство она прожила самымъ мирнымъ образомъ, подъ крылышкомъ нжно-любящей ее матери, въ деревенской глуши, гд ей была предоставлена полная свобода гулять, бгать, читать, думать и мечтать. Любовь окружающихъ людей, полная свобода, уединеніе и книги, отсутствіе нужды и всхъ тхъ безчисленныхъ дрязгъ и непріятностей, которыя являются всегда ея неизбжнымъ слдствіемъ — разв такая обстановка выпадаетъ на долю многихъ изъ нашихъ женщинъ? Не трудно понять, какъ должна была она отразиться на характер двочки: уединеніе должно было развить въ ней нкоторую мечтательность и сосредоточенность, а свобода и симпатіи окружающихъ лицъ должны были поселить и укрпить въ ней любовь къ самостоятельности, развить нкоторую нжность сердца, чуткость и впечатлительность души. Когда ея мать умерла, ее взяла къ себ на воспитаніе одна богатая родственница, которая тоже старалась окружить ея жизнь самыми благопріятными условіями для ея психическаго и физическаго развитія ‘и здсь, у этой богатой родственницы жизнь ея,— говоритъ авторъ,— была почти такая же точно, какъ тамъ дома, почти тоже давала для развитія: хорошую библіотеку, удаленіе отъ свтской пошлости, природу: прибавились краснорчивые разговоры, увлекательныя проповди’. Правда, здсь было мене элементовъ, дйствующихъ на нжную, симпатическую сторону человка, зато здсь было несравненно боле условій, способствующихъ развитію ума, возбуждающихъ мысль. У родственницы собиралась вся интеллигенція города, у ней устраивались литературные вечера, на которыхъ читались очень умныя и либеральныя книги (судя по отзывамъ дйствующихъ лицъ, и велись (судя по отзывамъ автора) очень умныя и даже либеральныя бесды. Эти бесды и книги изъ хорошей (по увренію автора) библіотеки должны были дать героин богатый умственный матеріалъ, праздная досужая жизнь съ одной стороны и, съ другой, рано развитая наклонность къ уединенію и мечтательности, наклонность еще боле укрпившаяся въ ней въ дом богатой родственницы, гд она чувствовала себя боле или мене чуждой,— давали ей полную возможность вполн усвоить этотъ матеріалъ, переработать его и сдлать изъ него ясные и опредленные выводы.

Такимъ образомъ обстановка, среди которой росла героиня романа, должна была образовать изъ нея женщину сознательно-мыслящую, развитую, съ опредленными убжденіями. Съ другой стороны, положеніе ея въ дом родственницы, хотя въ матеріальномъ отношеніи и не оставляло ничего лучшаго желать, было все-таки положеніемъ зависимымъ и потому непрочнымъ, необезпеченнымъ. Оно не могло ее удовлетворить, потому что оно противорчило развитому въ ней, при другихъ условіяхъ, стремленію къ самостоятельности, стсняло ея свободу, сковывало ее по рукамъ и по ногамъ цпями, правда, цпями, обвитыми шелкомъ и украшенными розами, но все же цпями. Маша тяготилась своимъ положеніемъ, и уже въ самомъ начал романа она высказываетъ твердое намреніе покинуть домъ богатой родственницы и поставить себя въ т условія жизни, въ которыхъ она, по естественному ходу вещей, должна была стоять, если бы только не вмшалась сюда барская филантропія Надежды Сергевны (богатой родственницы). Но эта барская филантропія, вмшательство которой было необходимо не столько для самой сущности дла, сколько для постороннихъ цлей романа,— нисколько не измнила соціальнаго положенія Маши. Она все-таки осталась, по прежнему, пролетаріемъ, неимющимъ никакихъ другихъ рессурсовъ къ существованію, кром собственныхъ рукъ и головы, кром личнаго труда,— пролетаріемъ, случайно попавшимъ на барскіе хлба.

Маша была настолько развита, что могла это понять, а разъ понявъ, она не могла не почувствовать всей ненормальности своего положенія, не могла не стараться выйдти изъ него. ‘Сначала’, говоритъ она въ разговор съ гувернанткой, Ольгой Порфировной,— ‘я какъ-то пала ницъ, ни на что не глядла, ничего не искала, только мучилась, а потомъ приподнялась и стала выхода искать.

— И нашли?— спрашиваетъ гувернантка.

— Почти.

— Какой? Да вы что-то задумали, Marie! Что вы задумали?

— Я задумала поступить учительницей куда нибудь.

— Учительницей? Вы? Такъ это вотъ для чего вы все учитесь съ утра и до вечера?

— Да.

Ольга Порфировна, услышавъ такой отвтъ, удивляется и недоумваетъ. Промнять довольную жизнь въ барскомъ дом на жизнь труженика, жизнь, полную всяческихъ лишеній — какъ это должно быть странно и непонятно для филистеровъ. Потому для нихъ не можетъ быть понятнымъ и стремленіе новыхъ людей къ независимости, къ созданію себ самостоятельнаго положенія, хотя бы даже эта независимость, эта самостоятельность выкупались цною бдности, нищеты и лишеній. А между тмъ и это стремленіе новыхъ женщинъ также естественно и также реально, какъ и ихъ стремленіе къ ‘великому настоящему длу’. Человкъ, поставленный въ условія жизни пролетарія, т. е. неимющій другихъ источниковъ кром личнаго труда и завоевывающій личнымъ трудомъ двое обезпеченіе, долженъ почувствовать гордость и уваженіе къ самому себ. Эта гордость и самоуваженіе заставляютъ его ревниво охранять свою самостоятельность, заставляютъ его соглашаться лучше на существенныя матеріальныя пожертвованія, нмъ подчиняться чьему бы то ни было произволу, чьей бы то ни было зависимости. Эта благородная гордость и это вполн основательное самоуваженіе заставляетъ новыхъ женщинъ искать труда вн дома родителей, родственниковъ, опекуновъ и благодтелей, гонитъ ихъ изъ теплаго домашняго угла, въ которомъ филистеръ такъ хорошо уметъ свить себ уютное гнздышко,— въ т непривтные, рабочіе углы, гд ихъ ожидаетъ и холодъ и голодъ и всяческія лишенія и всяческая нужда. Филистеры ополчаются на нихъ за это и, врные своему обыкновенному методу мышленія, объясняютъ это непонятное для нихъ бгство новыхъ женщинъ отъ теплаго домашняго очага, отъ дароваго (по ихъ мннію) домашняго стола,— дтскою неразсчетливостью и глупымъ фантазерствомъ. Такое объясненіе, въ свою очередь, можно объяснить только крайнимъ невжествомъ филистеровъ по части психологіи и совершеннымъ непониманіемъ характера новыхъ женщинъ.

Итакъ, Маша — пролетарій до условіямъ своего соціальнаго существованія, но пролетарій, развившійся при особенно счастливыхъ, благопріятныхъ обстоятельствахъ,— поставлена авторомъ въ такія условія, при которыхъ изъ нея долженъ бы былъ образоваться идеальный типъ новой женщины. Авторъ, повидимому, и смотритъ на свою героиню, какъ на такой типъ. Такъ и мы отчасти смотримъ на нее, потому что мы замчаемъ въ ней много чертъ, присущихъ характеру новой женщины. Но только отчасти. Рядомъ съ чертами новаго типа въ ней просвчиваютъ черты и другого характера,— характера барышень, выросшихъ въ душной атмосфер самодовольнаго филистерскаго прозябанія. По всему видно, что авторъ не въ силахъ совладать съ новымъ тономъ, что онъ выше его пониманія, что буржуазныя тенденціи и филистерскіе взгляды на жизнь такъ глубоко засли въ собственную душу романиста, что онъ не могъ не удлить частички ихъ и ‘Живой душ’, своей героин. Но прежде, чмъ мы будемъ говорить объ этихъ буржуазныхъ чертахъ характера Маши, укажемъ на т особенности ‘Живой души’, которыя длаютъ изъ нея ‘душу новой женщины’.

На одну изъ этихъ особенностей мы уже указали. Маша не удовлетворяется тмъ, чмъ бы на ея мст удовлетворилась всякая барышня, воспитанная на крпостныхъ хлбахъ. Живетъ она въ хол и довольств, ее любятъ, ее не особенно стсняютъ, у нея много услужливыхъ знакомыхъ обоего пола, у нея есть, наконецъ, женихъ, первый богачъ въ город, красавецъ собою, влюбленъ въ нее до безумія. Но всего этого мало. Она недовольна своею жизнію, она недовольна собою, она недовольна окружающими ее людьми. Она настолько лучше и развите ихъ, что понимаетъ всю ихъ мелочность и пустоту, всю мизерность ихъ цлей, всю безплодность ихъ стремленій и словопреній: она, какъ и прообразъ ея Марья Николаевна Щетинина, хочетъ дйствовать,— хочетъ длать ‘настоящее дло’. Ей надола балтовня, ей надоли сборы на приготовленіе къ чему-то очень важному,— сборы и приготовленія, которые весь вкъ остаются одними только сборами и приготовленіями.

— Разв вамъ будущее не кажется свтло и хорошо? спросилъ ее однажды Михаилъ Яковлевичъ, тотъ самый богачъ и красавецъ, который пламенлъ къ ней любовью. А она отвтила ему на это:

— Все будущее — а настоящее? Все сборы одни! (Ч. I стр. 73).

А ей нужно было самаго дла.

На первыхъ же страницахъ романа авторъ заставляетъ ее высказать публик свои воззрнія на окружающихъ ее людей, на ихъ цли и стремленія. А такъ какъ эти воззрнія въ высшей степени характерны для опредленія собственныхъ стремленій героини, то мы считаемъ нужнымъ напомнить ихъ здсь нашимъ читателямъ. ‘Есть конецъ чтенію всякой книги,— пересказываетъ авторъ мысли Маши,— не всегда удовлетворяетъ природа, и къ чему ведетъ самый краснорчивый разговоръ? Онъ вдь долженъ къ чему нибудь вести? Можно ли одну и ту же книгу все читать сначала? Можно ли разговаривать все объ одномъ и тонъ же? Вс эти знакомыя лица — чтимые люди, за всякаго она ухватыталась, во всякаго всматривалась съ сомнніемъ и надеждою, и всякаго печально выпускала, сама очень удивленная и глубоко огорченная. Надежда Сергевна ея родственница, она добрая и развитая женщина, понимаетъ всякія тонкости,— да, все это такъ, но сколько вопіющаго во всемъ разлада. Отчего же это? какъ можетъ, почему можетъ человкъ искренно оплакивать пошлости и не позже какъ черезъ часъ впадать въ худшія? что ждетъ другихъ? Полиньку, напримръ, что ждетъ ее самого лучшаго? Выучится понимать высокія вещи, читать умныя книги, знать будетъ, что свтъ пустъ, что люди слабы и ничтожны, что женщины осуждены страдать, особенно тонко будетъ понимать любовь, особенно тщательно будетъ ее искать изъ любви у ней разыгрываться будутъ драмы, кончится любовь грустно — на всю жизнь задастъ ей горя безъ исходнаго, безпомощнаго, кончится любовь весело — счастіе вмст съ собою подаритъ какимъ-то застоемъ, какимъ-то усталымъ равнодушіемъ… какъ сталось вотъ съ такою-то… или такою-то… А Ольга Нарфировна? цлый вкъ проведетъ въ томъ, что будетъ угомонять свои горькія чувства, считать свои уязвленія и жертвы, принесенныя добродтели, какъ вс признанныя, но ни чмъ ненагражденныя страдалицы? А Павелъ Ивановичъ? Все будетъ говорить, говорить,— говорить и только? все сбираться куда-то? все не нынче — завтра? А Камышева? Что дастъ ея умъ и ея сильный характеръ? Неужели только одну славу, что была умна и характерна, и что умъ и характеръ проотли безслдно, какъ и пройдетъ ея красота? А тотъ, кого ей прочатъ въ мужья, Михаилъ Яковлевичъ? Что онъ такое? Онъ и уменъ и честенъ и великодушенъ и даже твердъ и стоекъ, молодой, очень богатой, онъ не шелъ по дорог молодыхъ богатыхъ людей, онъ, кажется, достоинъ и любви и уваженія и всего хорошаго, что ей мшаетъ предаться ему душею? Что? Она долго всматривалась въ это лицо, старалась вычитать, что скажутъ эти хорошіе, красивые глаза. Глаза глядли на нее, какъ всегда съ любовью и, казалось, говорили: ‘мы добрые глаза, мы честные. Вотъ наша жизнь: мы плакали отъ такой грусти, отъ страстной своей тоски, все по своимъ домашнимъ дламъ, а что за воротами творится, мы хотя то соображали и тмъ сокрушались, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мшаетъ вольно дышать,— мы добрые, но простые глаза! А маленькая Катя? И она вдь какъ-то стала обращать свой умъ больше на капризныя выходки, и она стала какъ-то утучняться и уже иногда глядла какимъ-то соннымъ взглядомъ’. Такимъ образомъ все, за что Маша но бралась, оказывалось несостоятельнымъ и никуда негоднымъ. А между тмъ каждый изъ названныхъ ею знакомыхъ считался въ своемъ кругу за человка во всхъ отношеніяхъ порядочнаго и даже недюжиннаго: каждый изъ нихъ въ дйствительности и былъ порядочнымъ и недюжиннымъ человкомъ, съ точки зрнія филистерской морали. Вс они были не глупы, не безчестны, платковъ изъ кармановъ не таскали, всему црекрасно-iy сочувствовали, противъ дурного мысленно и даже словесно возмущались, вдовъ и сиротъ не грабили, денегъ въ ростъ недавали, никого, повидимому, не обижали и не задвали. Чего же лучше?

Но Маша понимала, что вс эти прекрасныя свойства ихъ души были прекрасны только въ ихъ глазахъ, что, въ сущности, это были пустоцвты, безъ смяни и запаху, что отъ нихъ никому не могло быть ни тепло, ни холодно. Что толку въ ихъ ум, въ ихъ честности, въ ихъ благородныхъ намреніяхъ, если и этотъ умъ и эта честность исключительно только обращаются на достиженіе, узко-эгоистическихъ, себялюбивыхъ цлей, если эти намренія на вки вчные останутся одними только намреніями и никогда не осуществятся въ жизни. Она удивляется, какъ могутъ они примирять своя возвышенныя стремленія съ тою пошлою мщанскою жизнію, которую они сани себ устроили. Она негодуетъ на никъ за то, кто они слишкомъ пассивно, слишкомъ вяло относятся къ тому, ‘что за воротами творится’, что они ‘хотя объ этомъ соображаютъ и сокрушаются, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мшаетъ вольно дышать’. Иными словами, она сердится на никъ за то, что они, себялюбивые и самодовольные мщане, насквозь проникнутые стремленіемъ обезпечить свой личный комфортъ, и въ этомъ ничтожномъ комфорт усматривающіе единственную цль, единственную задачу своей жизни. Маша очень хорошо понимаетъ, что жизнь, преслдующая подобную задачу, не можетъ дать большого счастія, что она будетъ скучною, пустою жизнію. Мало того, она думаетъ, что даже любви,— любви, этого неисчерпаемаго родника всяческихъ утхъ и наслажденій, этого возвышеннаго, божественнаго чувства, этого лучшаго украшенія человческой жизни, по понятіямъ всхъ благомыслящихъ филистеровъ,— даже любви недостаточно для того, чтобы сдлать человка счастливымъ. Счастіе, которое даритъ любовь, всегда сопровождается, по ея мнію, ‘какимъ то застоемъ, какимъ то усталымъ равнодушіемъ’. ‘Ну, положимъ, думаетъ она, полюблю я, выйду замужъ и найду самое завидное, какъ говорятъ, счастіе. Но что это такое, это такъ называемое завидное счастіе?’

Такимъ образомъ, новыхъ женщинъ не удовлетворяетъ ни любовь, ни счастіе филистеровъ, ни ихъ узкая, эгоистическая дятельность. Критически относясь къ окружающей ихъ обстановк, он стремятся перенести эту критику изъ слова въ дло. Но какъ приняться за это дло, и въ чемъ оно должно состоять?— Вотъ тотъ роковой вопросъ, надъ разршеніемъ котораго тщетно ломала себ голову Марья Николаевна Щетинина и который наводилъ и на Машу тоску и отчаяніе. Героиня ‘Живой Души’, какъ и героиня ‘Труднаго времени’, думала услышать отвтъ на него отъ своихъ знакомыхъ мужчинъ, только она обратилась къ нимъ съ требованіями боле опредленными, боле ясно формулироваными. Она хотла, чтобы ей указали на такую дятельность, которая привела бы къ уничтоженію всего того, что мучило и стсняло людей, что ихъ давило и опошляло, всего, что было въ жизни дурно, несправедливо и дико. Притомъ она хотла, чтобы ей показали ту дятельность не къ принцип, не въ теоріи только, а на практик — она искала только дятеля, у котораго слово соединялось бы съ дломъ.— Женихъ ея, Михаилъ Яковлевичъ, по увренію романиста и героини романа (хотя изъ самаго романа этого не видно), былъ уменъ, добръ и честенъ,— но, увы! онъ вмст съ этимъ отличался слишкомъ благодушнымъ филистерствомъ для того, чтобы онъ могъ удовлетворить Машу. Маш онъ нравился,— быть можетъ, она немного даже любила его, она считала его самымъ лучшимъ человкомъ изъ всхъ своихъ знакомыхъ. Для обыкновенной барышни всего этого было бы вполн достаточно, чтобы ни мало не колеблясь отдать свою руку и сердце этому богатому, красивому, умному и, вдобавокъ, еще пламенному обожателю, барышня не задумываясь отвтила бы ‘да’ на его: ‘согласны ли вы быть моей женою’? И она поступила бы весьма благоразумно, и всякій благомыслящій человкъ одобрилъ бы ея выборъ, и даже позавидовалъ бы ей. Но Маша отвтила ‘нтъ’, и отказалась длиться рукою и сердцемъ съ человкомъ, котораго она, безъсомненія, немножко любила. По крайней мр, на его вопросъ: Вы меня не любите? она затруднилась дать положительный отвтъ и отвтила очень условно и очень политично: ‘Вроятно нтъ, хотя вы мн дороги… очень… Я никого не знаю лучше васъ… и вы мн всхъ ближе… но… но… я желаю чего-то невозможнаго, необыкновеннаго… я сама не знаю, отчего я не соглашаюсь быть вашею женою…’ Но посл этого деликатнаго отказа, она весьма категорично, хотя и не совсмъ связно, объясняетъ ему настоящую причину: ‘То, продолжаетъ она,— на что вс у насъ сбираются только въ будущемъ, мн кажется можетъ быть теперь въ настоящемъ… Не надо только глядть со стороны, а надо взяться. Я васъ очень люблю, но я не согласна быть вашей женой… Я хочу другой жизни, совсмъ другой,— жизни настоящей, не на словахъ, не то, чтобы трогало только и волновало, не то, чтобы только голова болла отъ мыслей, а чтобы тло все ныло, какъ у настоящаго работника отъ настоящаго труда… чтобы не сидть калкою при дорог… не лежать камнемъ… Я хочу этого, вправду хочу… Не то, чтобы пожелать, да и ждать, а хочу, какъ голодный хлба,— теперь, сейчасъ, только о томъ и думаю…’ —

Понявъ въ чемъ дло, Михаилъ Яковлевичъ думалъ дохать ее краснорчіемъ. Авторъ даже не передаетъ того краснорчія, а просто объявляетъ, что ‘онъ заговорилъ и долго говорилъ’. Говорилъ онъ ей ‘о ея стремленіяхъ и условіяхъ’, ‘о возможности иной жизни’, ‘объ удушающей сред’, ‘о подавляемыхъ добрыхъ силахъ’, ‘о тяжести борьбы въ одиночку’, ‘о страшномъ, нравственномъ усыпленія общества’ Авторъ завряетъ насъ, что ‘онъ говорилъ очень, очень хорошо, за каждымъ его словомъ можно было кричать: ‘правда! правда!’ Краснорчіе его трогало и волновало Машу, одинъ разъ она даже готова была протянуть ему руку ‘съ ршимостью отдаться этой любви’, но въ эту критическую минуту въ ней сказался характеръ новой женщины. ‘Вы все это знаете, и до сихъ поръ… я все-таки не могу понять, какъ вы могли такъ жить до сихъ поръ, проговорила она, остановилась, помолчала и прибавила: зачмъ вы…’ и не кончила фразы, но мы кончимъ за нее: ‘зачмъ вы, милый человкъ’,— должна бы она ему сказать,— съ такимъ циническимъ самодовольствомъ оплевываете свою собственную особу? Неужели вы не понимаете и не догадываетесь, что человкъ, который видитъ и даже чувствуетъ страданія своихъ ближнихъ, который видитъ порождающія ихъ причины, который знаетъ, что причины эти устранимы, знаетъ и то, какимъ образомъ ихъ можно устранить, и который, однако, ничего не длаетъ и не предпринимаетъ для ихъ устраненія, который сидитъ сложа руки и равнодушно смотритъ, какъ люди мучатся, борятся, падаютъ и погибаютъ,— что такой человкъ вполн заслуживаетъ названія, по меньшей мр, идіота. А если онъ еще осмливается плакаться и пускаться въ краснорчивыя сожалнія, по поводу меньшей братіи,— то онъ, къ своей трусливой гадливости присоединяетъ нахальное лицемріе. Человкъ дйствительно, а не поддльно, скорбящій о меньшей братіи никогда не станетъ относиться съ тою пассивностью, съ тмъ барскимъ индиферентизмомъ, съ какимъ вы къ ней относились, потому что вы до сихъ поръ пальцемъ о палецъ не пошевелили, чтобы улучшить положеніе бдной братіи. Вы говорите, будто одинъ — въ пол не воинъ. Вздоръ, это пустая отговорка. Если вы раньше другихъ увидли пожаръ, неужели вы будете сидть сложа руки, оправдывая свое бездйствіе тмъ, ‘что, молъ, одинъ пожаръ не затушишь’? Нтъ, вы должны кричать, звать на помощь, и если помощь не явится, вы должны употреблять вс отъ васъ зависящія мры въ прекращенію пожара. Можетъ быть, эти мры останутся безполезными и вамъ не удастся потушить огня, но вы все таки должны попытаться. Въ противномъ случа, на вашу отвтственность падетъ дальнйшее распространеніе пламени. Васъ будутъ даже судить какъ соучастника въ поджогахъ, если окажется, что первоначальною причиною пожара былъ-поджогъ?

Неудовлетворенная окружающею ее дйствительностью, не будучи въ силахъ помириться съ мелкими цлями и пошлыми интересами филистерскаго существованія, стремясь къ широкой, человческой дятельности, къ ‘настоящему’ длу, и не находя никого, кто бы могъ указать ей это дло, ввести въ эту дятельность,— Маша скучала, томилась и страдала.

Объясняя такимъ образомъ тоску и томленіе Маши, мы основываемся за ея собственныхъ мысляхъ и на ея разговорахъ съ Михаиломъ Яковлевичемъ, цитированныхъ нами выше. Но авторъ романа не вполн съ нами согласенъ, онъ объясняетъ тоску своей героини совершенно иначе и объясняетъ именно такъ, какъ бы объяснилъ ее любой изъ самыхъ тупоумнйшихъ филистеровъ. Но его мннію, Маша скучала оттого, что она чувствовала потребность любить и не находила предмета, достойнаго своей любви. Повствуя о сомнніяхъ и недоумніяхъ, мучившихъ его героиню, онъ говоритъ. ‘Да, хорошо бы было, если бы прошли вс эти недоумнія и сомннія, а на ихъ мсто одна бы любовь… Любить кого нибудь, любить до того… до того, чтобы приклониться къ его плечу усталой головой и вдругъ глубоко почувствовать всмъ существомъ своимъ, что жизнь, не смотря на вс бды, напасти, противорчія и непрочность, все-таки несравненное благо’ и т. д. (стр. 57, ч. I). И это говоритъ не авторъ отъ себя,— нтъ, онъ увряетъ насъ, будто такъ думаетъ его героиня. Какъ, неужели такъ думаетъ та самая Маша, которая, за нсколько страничекъ передъ этимъ, скептически относилась къ блаженству любви и сожалла женщинъ, видящихъ въ ней все свое счастіе, которая съ сомнніемъ спрашивала себя: ‘ну, положимъ, полюблю я, выйду замужъ, и пойдетъ самое завидное, какъ говорятъ, счастіе. Но что это такое, такъ называемое завидное счастіе?’ (стр. 29). И теперь эта же самая Маша говоритъ, ‘будто только тогда поймешь, что жизнь благо, когда полюбишь, будто любовь избавитъ ее отъ всхъ ея сомнній, недоумній, ршитъ вс. ея нершенные вопросы, покажетъ ей, гд тотъ кладъ, который она не находила нигд’ (стр. 58). Очевидно, что авторъ не понялъ того типа, который онъ вздумалъ изображать. Ему удалось уловить только нкоторыя его черты,— онъ воспроизвелъ ихъ довольно врно, но это его не удовлетворило и онъ счелъ своимъ долгомъ подмалевать ихъ своею суздальскою кистью. Онъ думалъ, быть можетъ, что этими самодльными красками онъ поправитъ и украситъ картину, но, на самомъ дл, онъ ее исказилъ и обезобразилъ, самъ того Не видя, поступивъ въ этомъ случа какъ тотъ извстный маляръ, которому поручено было вычистить дорогую копію съ Рафаэлевской Мадонны. Вычистивъ ее, маляръ на этомъ не остановился, ему показалось, что все-таки Мадонна не такъ хороша, какъ бы она должна быть, и вотъ онъ началъ поправлять Рафаэля: вздернулъ немножко носъ, укоротилъ губы, подкрасилъ волосы, и что же? вмсто прелестной Мадонны на картин очутилась какая-то невообразимая уродина, какъ дв капли воды похожая на законную супругу остроумнаго маляра. Почти такую же точно операцію произвела и г-жа Марко-Вовчекъ надъ непонятымъ ею типомъ новой женщины.

Двушка, скучающая о томъ, что не находитъ себ предмета любви, видящая въ любви примиреніе и разршеніе всхъ своихъ сомнній и недоумній, мечтающая о томъ, ‘какъ бы прилечь усталою головкою въ плечу’ какого нибудь мужчинки:— такая двушка не иметъ ничего общаго съ новою женщиною. Это, это милый цвтокъ, возросшій на почв буржуазнаго прозябанія, это ‘небесная радость и утшеніе’ филистерскаго очага, это — все, что хотите, но это не та мыслящая и энергическая женщина, которая выработала свой характеръ подъ вліяніемъ указанныхъ нами въ начал статьи соціальныхъ и экономическихъ условій своего существованія. Близорукіе глаза филистера легко могутъ смшать оба характера, потому что, по своимъ вншнимъ проявленіямъ, они во многомъ сходны. Барышня также точно скучаетъ, ноетъ и томится, какъ скучаетъ, ноетъ и томится и новая женщина, также ищетъ, къ чему-то стремится, и очень любитъ помечтать объ этомъ неопредленномъ нчто, особенно въ уединенномъ саду, да еще при свт луны. Сначала она тоже никакъ не можетъ дать себ отчета, что это за ‘нчто’, хотя она уже инстинктивно понимаетъ, гд его нужно искать, и потому никакими знакомствами съ мужчина мы не брезгаетъ. Вотъ ей приглянулось смазливое личико, она услышала прозаическія варіаціи на тему: ‘ты для меня душа и сила’, и всякая неопредленность въ этомъ ‘нчто’ исчезаетъ, и мечта принимаетъ видъ какого нибудь франтика въ кепи, или франтика въ цилиндр, смотря по обстоятельствамъ. Безотчетная тоска и томленіе превращаются въ весьма опредленную и сознательную тревогу: любитъ ли? женится ли? А когда, наконецъ, и на эти мучительные вопросы получится успокоительный отвтъ, когда барышня нагляднымъ образомъ убдится, что ее ‘любятъ и женятся’, тогда время нытья, скорби и сокрушенія изчезаютъ сами собою и, на ихъ мсто, является радость, веселье, поцлуи и счастливый бракъ.

Тоска же и безотчетное стремленіе новыхъ женщинъ, какъ мы объяснили выше, обусловливаются совершенно другими причинами, другими мотивами. Эти мотивы такъ же реальны, такъ же естественны и также могущественны, какъ и т, которые лежатъ въ основ мечтательнаго идеализма скучающихъ барышень. Они выработались подъ вліяніемъ тхъ новыхъ экономическихъ условій жизни, въ которыя поставлена современная женщина нашихъ среднихъ интеллигентныхъ классовъ.

Смшивать эти дв совершенно различныя категоріи мотивовъ также нелпо и неосновательно, какъ, напримръ, смшивать отношенія къ окружающимъ явленіямъ молодого поколнія и отживающаго поколнія старцевъ-идеалистовъ. И молодое поколніе недовольно окружающею его дйствительностью, и старики-идеалисты недовольны ею, и т и другіе относятся къ ней отрицательно, но какая разница между взглядами тхъ и другихъ. Первые сознательно смотрятъ на окружающую ихъ дйствительную жизнь, требуютъ отъ нея не ‘сладкихъ вздоховъ и молитвъ’, а реальнаго и опредленнаго удовлетворенія своимъ человческимъ желаніямъ, ищутъ въ ней труда и содержанія, а не пустоты и милаго бездльничанья. Иначе смотрятъ на жизнь молодые старцы и старые юноши, которые ноютъ и брюзжатъ отъ пресыщенія, отъ романической скуки, въ которую драпировались самодовольные откупщики, прикидываясь чуть не Манфредами. Смшивать эти два, но вншнимъ своихъ признакамъ, весьма схожія отношенія съ явленіями окружающей жизни — называть безразлично и то и другое критическимъ отношеніемъ къ дйствительности, повторяемъ опять, могутъ только люди крайне недальновидные, люди непонимающіе ни истиннаго смысла дятельности и направленія молодого поколнія, ни истинныхъ причинъ и мотивовъ, подъ вліяніемъ которыхъ брюжжатъ и негодуютъ разочарованные отъ объденія старцы. Точно также не понимаютъ ни сущности характера новыхъ женщинъ, ни существенныхъ отличій его отъ типа барышни и т, которые, подобно автору ‘Живой души’, смшиваютъ причину тоски и неудовлетворенности первыхъ съ причинами тоски и неудовлетворенности вторыхъ.

Но буржуазныя поползновенія автора романа не ограничиваются тмъ только, что онъ заставляетъ свою героиню мечтать о любви и о ‘плеч’ своего предмета, подобно наивной барышн, только-что выпущенной изъ Смольнаго института, онъ и дйствовать-то ее заставляетъ, какъ настоящую институтку, онъ длаетъ ее героинею пошлйшаго изъ пошлйшихъ мщанскихъ романовъ.

Маша, не смотря на вс благопріятныя условія своего развитія, сама, по собственной иниціатив, была не въ силахъ разршить мучившаго ее вопроса: что длать и какъ длать? Она думала найти отвтъ на него въ дятельности знакомыхъ ей мужчинъ, но ничего не нашла, кром безплоднаго фразерства и столь же безплоднаго топтанія на одномъ мст. Это обстоятельство, какъ мы видли, приводило ее въ уныніе и богъ знаетъ чмъ бы кончилось это уныніе, если бы авторъ не послалъ, ей въ лиц Загайнаго, такого именно человка, какого она искала,— ‘человка, который соединялъ слово съ дломъ и который длалъ настоящее, великое дло.’ Встртившись съ такимъ человкомъ, новая женщина братски протянула бы ему руку и стала бы работать вмст съ нимъ, при этомъ, на первомъ план было бы дло, а любовь и всякія другія постороннія соображенія и мотивы отодвинулись бы на второй: ихъ даже могло бы и совсмъ не быть, это было бы даже и лучше, для того, чтобыпопуету не пугать и не смущать непроницательныхъ читателей. Но авторъ ‘Живой души’ поступилъ совершенно наоборотъ. Главный мотивъ, который долженъ былъ бы руководить новою женщиною, онъ скрылъ, а мотивъ второстепенный и чисто-случайный выдвинулъ на первый планъ. Маша отдалась Загайному и стала работать вмст съ нимъ, не потому, чіо она оцнила и поняла всю важность его дла, а просто потому, что она влюбилась въ него. Но, можетъ быть, она и влюбилась въ него именно потому, что она поняла и оцнила всю плодотворность его дятельности, всю великость его дла? Это было бы, конечно, лучше, и значительно смягчило бы мщанскій колоритъ романа, но нтъ, этого не было. Маша влюбилась въ Загайнаго внезапно, съ того самого момента, какъ она его увидла, прежде даже чмъ она заговорила съ нимъ, прежде даже чмъ она узнала, что это за человкъ, чего онъ хочетъ и къ чему онъ стремится. Едва только Загайный вошелъ въ комнату и былъ представленъ Надежд Сергевн, едва только онъ произнесъ: ‘Мн вашъ то* родъ знакомъ, я бывалъ здсь мальчикомъ’,— Маш, говоритъ, авторъ, ‘мечъ прошелъ душу’ (ч. И стр. 294). ‘Она почувствовала глубокую, духъ захватывающую радость и какоеэто обаятельное, до сихъ поръ неиспытанное смятеніе, словно новая, живая волна жизни обхватила ее’.— ‘Всю ночь’, повствуетъ дале романистъ, ‘она не спала и даже не ложилась, а сидла у окна, подперши голову руками. Иногда крупныя, тихія слезы катились по ея лицу, ей длалось легко и вольно, какъ посл темницы, на свжемъ, живительномъ воздух и новое незнакомое чувство блаженства разливалось но всему ея существу, иногда она клонилась (?) подъ этимъ чувствомъ блаженства, какъ подъ громадною, непривычною ношею, и ей казалось, что грудь у нея разорвется отъ полноты этого переходящаго въ сладкую, мучительную, почти нестерпимую боль (?), чувства блаженства. Впервые виднный, но уже драгоц&#1123,нный образъ носился передъ нею точно весь изъ огня и свта. Она ничего не спрашивала у него, ничего не говорила ему, не разбирала, не разсуждала, она, такъ сказать, только врила‘ (стр. 296).

Такою беззавтною, безотчетною, такою, можно сказать, чисто животною любовью любятъ обыкновенно барышни, у которыхъ чувственная сторона преобладаетъ надъ интеллектуальною. Ихъ, и только однхъ ихъ — а отнюдь не женщинъ новаго типа,— можетъ воспламенить ‘убійственный’ взглядъ или ‘убійственный’ басъ какого нибудь усастаго и бородастаго сердцесокрушителя, новая женщина, да и вообще всякая женщина, скинувшая платье институтки, прежде чмъ воспламенится любовью къ усастому и бородастому сердцесокрушителю, пожелаетъ предварительно узнать, иметъ ли этотъ сердцесокрушитель какія нибудь другія достоинства, помимо усовъ и бороды. Хотя, конечно, наружность человка, его голосъ, лицо и т. п. и играютъ весьма видную роль при возбужденіи чувства любви, но нельзя же допустить, будто они имютъ значеніе самыхъ важныхъ, такъ сказать, ршающихъ моментовъ.

И чмъ боле развита женщина, чмъ боле въ ней преобладаютъ интересы и побужденія человка надъ интересами и побужденіями самки, тмъ мене подчиняется она вліянію этихъ моментовъ, тмъ человчне относится она къ мужчин. Любовь, которой воспылала ‘Живая душа’ къ Загайному, не иметъ въ себ ничего разумнаго, это любовь животная, любовь, вызываемая не степенью психическаго развитія, не психическими интересами влюбленныхъ лицъ, а условіями чисто-физіологическими, которыя не могли имть ничего общаго съ первыми, мы не отвергаемъ возможность такой любви между новыми людьми, но мы утверждаемъ, что она не иметъ и не можетъ имть въ ихъ жизни того громаднаго, всепоглощающаго значенія, того ршительнаго вліянія, какое она иметъ и должна имть въ жизни кисейныхъ барышень. Й къ чему вводить въ романъ новой женщины эту любовь?

Романисты наши привыкли смотрть на женщину исключительно, какъ на самку, потому они твердо, непоколебимо убждены, что чувство любви должно составлять существеннйшій и преобладающій интересъ ея жизни, они не могутъ представить себ, чтобъ женщина могла имть какую нибудь другую цль, кром цли влюбиться, они не въ силахъ понять, чтобы высшее счастіе женщины могло заключаться въ чемъ нибудь другомъ, а не въ любви, они не въ состояніи выдумать ни одного романа, ни одной повсти, героиня которой не ‘пылала’ бы и не ‘пламенла’ бы въ какому нибудь герою. Не они, разумется, выдумали такой филистерскій взглядъ на женщину — они служатъ только эхомъ мнній и взглядовъ, господствующихъ на этотъ счетъ въ нашемъ обществ.

Романисты и беллетристы, у выросшіе и воспитавшіеся среди понятій крпостнаго быта, отъ юности своей усвоившіе себ воззрнія и идеалы мщанскаго комфорта не могли изображать женщинъ иначе, какъ въ вид вчно-влюбленныхъ героинь. Й что это за любовь! Взглянула — и полюбила, прикоснулась — и воспламенилась. И дйствительно, вс произведенія этихъ романистовъ, поэтическія и прозаическія, представляютъ собою только безличныя, крайне одно, образныя варіаціи на тему: ‘она увидла и полюбила’.— Все это было прежде въ порядк вещей, иначе и быть не могло. Но то, что годилось и было вполн естественно и законно при существованіи крпостнаго права, совсмъ уже не годится и совсмъ неестественно при новыхъ условіяхъ нашей экономической жизни. При крпостномъ прав было естественно воспвать сладость барщиннаго труда, восхищаться идилліею патріархальныхъ отношеній господина въ рабу, но теперь навязывать обществу идеалы, выработанные крпостнической идилліей, это значитъ не понимать условій и требованій современной жизни, это значитъ пытаться вернуть общество къ крпостному ярму, дйствовать въ интересахъ отживающей крпостной системы, въ дух тьмы, невжества и рутины. Потому мы снова повторимъ, что авторъ ‘Живой души’ не понялъ характера новой женщины и исказилъ его самымъ безжалостнымъ образомъ. Общая мораль романа таже, что и въ разобранныхъ нами прежде (Люди будущаго и герои мщанства) романахъ Жоржъ-Зандъ и Андре Лер. Любовь — все счастіе, все блаженство женщины, безъ любви ея жизнь полна тоски, скуки и томленія, но чуть только ‘священный огонь’ воспылаетъ, скука, тоска и томленіе мгновенно исчезаютъ, цль жизни проясняется, все существованіе женщины осмысливается — а радости и веселью нтъ конца. Любовь вселила въ Машу бодрость и энергію, благодаря которымъ она ршилась, наконецъ, порвать узы, связывавшія ее съ родственницей-благодтельницей, оставить ея домъ и начать трудовую, самостоятельную жизнь пролетарія, любовь дала ей силы мужественно переносить лишенія и непріятности, которыя она встртила въ своемъ беззащитномъ одиночеств, наконецъ любовь же привела ее и окунула, какъ говоритъ самъ авторъ, ‘въ цлую рку той сказочной, волшебной ‘живой воды’, одними легкими брызгами воскрешающей человка изъ мертвыхъ и придающей ему такую чудесную силу и крпость, такую живучесть, веселье и бодрость, передъ которыми блднютъ и изчезаютъ вс житейскіе страхи и ужасы’ (стр. 230, Ч. III). Вотъ какими удивительными свойствами обладаетъ любовь. Это настоящій жизненный элексиръ, которымъ можно разомъ излечивать вс девять египетскихъ проказъ. Только пусть въ этой ‘живой вод’ купаются праздныя, вчно вздыхающія и ни о чемъ недумающія барышни, а женщины мыслящія не нуждаются въ этомъ любовномъ элексир, он и безъ него съумютъ сохранить крпость и силу духа, веселость и бодрость, ‘передъ которыми блднютъ и исчезаютъ ф житейскіе страхи и ужасы’.

VI.

Теперь мы переходимъ къ одной изъ героинь романа г. Авдева ‘Между двухъ огней’. Конечно, читатель догадывается, что мы поведемъ здсь рчь не о героин No 1 Ольг едоровн Мытищевой, представительниц высшей породы, которая можетъ сводить съума престарлыхъ старцевъ, въ род г. Гогенфельда или г. Камышлинцева — героя романа, но о которой мы ничего не можемъ сказать, какъ только то, что она насчетъ мужскаго пола слабость маленькую имла. Была ли какая нибудь надобность воспвать хвалебные гимны этой весьма обыкновенной и отнюдь не героической слабости и стоило ли, ради нея, возводить Ольгу едоровну въ героини романа, объ этомъ мы здсь скромно умолчимъ, потому что, въ свою очередь, не видимъ ни малйшей надобности заниматься здсь теоретическими воззрніями и идеалами г. Авдева. Г. Авдевъ выразилъ свое міросозерцаніе на женщину и разного рода общественныя явленія во взглядахъ, мысляхъ и діалогахъ своего героя Камышлинцева, взгляды, мысли и діалоги этого героя, въ чин титулярнаго совтника въ отставк,— блещутъ такимъ умственнымъ убожествомъ, такою неподдльною и непосредственною, глупостью, что мы считаемъ даже всякую полемику съ ними дломъ неприличнымъ и для читателей нашихъ просто обиднымъ. Потому мы проходимъ ихъ молчаніемъ и останавливаемъ вниманіе читателя на героин No 2 — Анн Ивановн Барсуковой.

Въ Анн Ивановн Барсуковой г. Авдевъ силится изобразить одну изъ ‘новыхъ’. Рисуя этотъ характеръ, романистъ-помщикъ (помщикъ по понятіямъ, разумется, общественнаго положенія г. Авдева мы не знаемъ), хочетъ какъ бы отдать дань требованіямъ современной жизни. Но… Timeo Danaos et donae ferentes, дань никогда не платится отъ чистаго сердца, и если дары данайцевъ подозрительны, то еще боле подозрительна искренность человка, ршившагося воздать должную справедливость тому, чего онъ не понимаетъ или чему онъ не симпатизируетъ.

Дйствительно, и въ роман г. Авдева, какъ и въ роман г. Марко-Вовчка, новая женщина вышла выкроенною по старой мрк мщанской барышни. Г. Авдевъ, надо отдать ему справедливость, не старался исказить и обуржуазить характеръ новой женщины, подобно автору ‘Живой души’, но онъ понялъ его крайне узко, мщански, крайне-односторонне. Онъ схватилъ только одну его черту,— черту, которая, конечно, всего скоре должна броситься въ глаза добродушному буржуа, но которая однако Не составляетъ основной сущности этого характера. Мы говорили уже, что новая женщина, попавшая случайно въ условія, противорчащія ея стремленію въ свобод и самостоятельности, ставящія ее въ окружающимъ лицамъ въ зависимыя, подчиненныя отношенія, прежде всего старается выйдти изъ этихъ условій и стать въ положеніе, хотя бы и худшее въ матеріальномъ отношеніи, но за то ни отъ кого независимое. Врно подмтивъ эту черту, г. Авдевъ вообразилъ, что въ ней одной и заключается вся суть дла и что достаточно изобразить женщину съ сильными стремленіями въ самостоятельности, женщину, покидающую родительскій дохъ и заводящую швейную мастерскую, одвающуюся скромно, неуважающую роскоши, читающую книжки и носящую башлыкъ,— чтобы и вышла новая женщина. Нтъ, этого немножко мало. Дйствительно, новая женщина не терпитъ пассивной зависимости, она стремится къ экономической самостоятельности, она одвается скромно, она не любитъ роскоши, читаетъ разнаго рода книжки и носитъ башлыкъ, но если бы только этимъ и ограничивались т особенности, которыя отличаютъ ее отъ обыкновенныхъ барышень, то мы бы объ ней и не говорили, потому что мы не считаемъ эти особенности чмъ-то существеннымъ. Правда, он составляютъ нкоторый прогрессъ въ развитіи характера барышни, но он не измняютъ его сущности, руководящимъ мотивомъ, по прежнему, остается узко-эгоистическое соображеніе о личномъ комфорт, удобств и довольств. Только тамъ, гд этотъ мотивъ смняется другимъ боле человчнымъ, боле разумнымъ стремленіемъ къ возможно-полнйшему осуществленію счастія всхъ ближнихъ, стремленіемъ, выработавшимся подъ вліяніемъ ясно-сознанной, прочувствованной идея солидарности человческихъ интересовъ, только тамъ, только въ этомъ пункт можно провести рзкую границу между характеромъ барышни и новой женщины. Перешла или нтъ эту границу Анна Ивановна — изъ романа этого не видно, а то, что говорится объ ней въ роман, не даетъ намъ права длать заключеній ни за, ни противъ.

Однако у Анны Ивановны есть то безсознательное стремленіе къ какому-то длу, о которомъ мы говорили при разбор характера Марьи Николаевны Щетининой. Въ первомъ своемъ разговор съ кретиномъ Камышлинцевымъ она говоритъ: ‘тянетъ къ чему-то, отдалась бы вся чему нибудь, и не знаешь’. На это наивное признаніе кретинъ отвчалъ ей, такъ, какъ и подобало отвчать кретину. ‘А еще хуже,’ тихо проговорилъ онъ, посмотрвъ на Барсукову, ‘если и знаешь, да не можешь’.

Обстановка, окружавшая Анну Ивановну, и узкая сфера ея дятельности, не удовлетворяли ее. Съ оттнкомъ худо скрытой ироніи отвчаетъ она Камышлницеву, предложившему ей вопросъ: что она подлывала въ его отсутствіе?— ‘Да тоже, что и прежде. Дома хозяйничаю немножко, да шью. Дарья Степановна иногда присылаетъ, съ ней что нибудь работаю’.— ‘Вы всегда заняты’?— ‘Почти, я привыкла всегда что нибудь да длать’.— ‘Счастливая женщина’, замтилъ, какъ бы про себя, Камышлинцевъ. Глупе этого замчанія трудно что нибудь и выдумать. Двушка рисуетъ ему картину своей пошлой, однообразной мщанской жизни, а онъ восхищается ея счастіемъ! Такая неожиданная глупость должна была разумется, сильно озадачить Анну Ивановну. ‘Я не жалуюсь’, отвтила она своему неловкому кавалеру, ‘но чему же вы нашли завидовать’?— ‘Какъ не завидовать’, сталъ оправдываться герой г. Авдева,— ‘дло у васъ есть, а главное вы имъ удовлетворяетесь!’ — Барсукова покраснла, такое предположеніе показалось ей обиднымъ, и она ршилась вывести своего кавалера, какъ говорится, на чистую воду.— ‘Вы находите, можетъ быть’, сказала она ему, ‘что я довольствуюсь слишкомъ малымъ? Рада бы и большему, да гд же и въ чемъ оно?назовите!’ И какъ вы полагаете, что отвтилъ ей этотъ удивительный герой, достойный соперникъ Рязанова по части разговоровъ съ женщинами. Онъ. сказалъ ей:— ‘Да, бездлицу вы спрашиваете: женская дятельность. У насъ и мужскую-то не знаешь куда дть’.— ‘Вотъ видите ли, срзала его Барсукова, вы и читали много и много видли, а не даете отвта. Гд же мн-то, деревенской двушк, найдти его?’

Однако, она искала его, искала какъ умла, и то, что она нашла, нашла сама, безъ всякой посторонней помощи и иниціативы. Единственный мужчина, къ которому она могла обратиться за совтомъ, былъ Камышлинцевъ, но онъ былъ такъ глупъ, что совта ей никакого не только разумнаго, но даже и неразумнаго дать не могъ. На ея вопросъ: что длать?— онъ отвчалъ глубокомысленно: ‘Есть вопросы, которые трудно разршать по двумъ причинамъ: во-первыхъ, они сами по себ затруднительны, во-вторыхъ не могутъ быть разршены нсколькими словами (кто же вамъ велитъ скупиться на слова?). У насъ вообще жизнь не представляетъ удобства къ широкой дятельности, а самая дятельность можетъ быть направлена такъ разнообразно, что назвать ей одну задачу, значитъ исключить тысячи. Впрочемъ, мн кажется, всякая дятельность почтенна, если она производительна’ и т. д. (стр. 14). Если бы Камышлинцевъ просто сказалъ: вашъ вопросъ мн не подсилу, я не могу и не берусь ршать его, онъ поступилъ бы, если и не особенно умно, то во всякомъ случа честно. Но о въ хотлъ порисоваться передъ Барсуковой превосходствомъ своего умственнаго развитія и показать ей, что онъ все можетъ разршить и на все можетъ отвтить. Однако, въ своемъ жалкомъ самообольщеніи, онъ не замтилъ, что, вмсто серьезнаго отвта на серьезный вопросъ, онъ повторилъ только одно изъ самыхъ пошлйшихъ и нелпйшихъ правилъ дтскихъ прописей. Она его спросила, что длать, а онъ ей въ отвтъ: ‘дятельностей всякихъ много, и всякая дятельность почтенна, если она производительна’. О, великая истина! Но что такое производительная дятельность? Если подъ нею подразумвать (какъ это обыкновенно и длается) всякую дятельность, боле или мене полезную,— въ такомъ случа пусть бы намъ указалъ Камышлинцевъ, какая дятельности не почтенна? О воротнички вышивать, и огурцы солить, и кушанья стряпать, и рыбу удить, и за зврями и птицами охотиться — все это дятельности почтенныя, высоко-почтенныя. Но разв отсюда слдуетъ, что ихъ нужно вс$іъ рекомендовать? Разв то, что длается людьми, можетъ быть когда нибудь абсолютно-безполезно. Всякая дятельность относительно полезна, и потому каждый человкъ обязанъ стремиться но мр своихъ силъ и возможности не къ полезной дятельности вообще, а въ наибол&#1123,е,— если его силы дозволяютъ ему таскать камни, а онъ возится съ мусоромъ — онъ поступаетъ анти-соціально, онъ нарушаетъ основные принципы человческаго общежитія, онъ разстраиваетъ солидарность общественныхъ интересовъ, онъ совершаетъ великій грхъ противъ всего общества. Вотъ эту-то истину, а совсмъ не ту, которая гласитъ, будто всякая дятельность почтенна, слдуетъ какъ можно чаще повторять всмъ и каждому, женщинамъ и мужчинамъ, ощущающимъ потребность что нибудь длать, чмъ нибудь заняться. И если бы она чаще повторялась, и ее бы чаще слушали, тогда, быть можетъ, мы не имли бы удовольствія видть взрослыхъ, исполняющихъ работы дтей, сильныхъ, исполняющихъ работы слабыхъ, мыслящихъ людей, добровольно превращающихъ себя въ швейныя, писальныя и всякія другія машины. Тогда, быть можетъ, большинство рабочихъ карьеръ не оканчивалось бы такимъ пошло-мщанскимъ образомъ, какимъ оно оканчивается теперь. Вобьютъ человку отъ юности его въ голову, будто всякая производительная дятельность почтенна, онъ и не заботится много о выбор: что сподручне и что легче, за то первое и хва* тается. Сподручне служить — онъ служить пойдетъ, сподручне шить — онъ шить начнетъ, сподручне торговать или деньги въ ростъ отдавать — онъ и торговать станетъ и деньги въ ростъ будетъ отдавать. Все полезно, все пріемлется, чего, же лучше? зачмъ же брезгать?

Однако, люди не замчаютъ, что, благодаря этой успокоительной философіи лни и тупоумія, они стоятъ на одномъ мст десятки тысячъ вковъ, они воображали, будто они сравниваютъ и разчищаютъ дорогу,— но это иллюзія, въ сущности они только утаптываютъ небольшой клочекъ земли, окруженный какимъ-то заколдованнымъ кругомъ, и этого круга они не въ силахъ переступить.

Если бы Анн Ивановн посчастливилось встртить человка не только боле развитаго и энергичнаго, то очень можетъ быть, что она, при своей настойчивости, при своемъ страстномъ желаніи ‘всей отдаться’ длу,— нашла бы какой нибудь другой выходъ изъ своего положенія. Собственнымъ же умомъ она додумалась до швейной артели, въ ней она усмотрла то дло, котораго жаждала, черезъ нее она хотла вырваться на божій, вольный свтъ, на чистый воздухъ. ‘Вдь это несносно быть вкъ подъ опекою,’ — говорила она Камышлинцову,— ‘положимъ, хоть и подъ очень мягкой опекой, и постоянно считаться несовершеннолтней. Отъ этого мы, русскія женщины и непрактичны и мало развиты. Мн просто душно въ семь, я хочу жить своимъ умомъ и на свобод! ‘Вотъ вамъ, въ подлинник, тотъ мотивъ, который заставляетъ современную женщину бжать отъ домашняго очага: она хочетъ жить своимъ умомъ, она хочетъ жить на свобод, она не хочетъ быть вчно несовершеннолтней! Это первое, могущественное проявленіе сознанія своей силы.

Барсукова дйствовала энергично и практично, и потому безъ особыхъ затрудненій высвободилась изъ подъ отцовской ферулы, и пренебрегая городскими сплетнями и толками, открыла швейный магазинъ (не на артельныхъ, однако, началахъ, а просто на хозяйскихъ), къ стыду и ужасу окрестнаго дворянства. Такимъ образомъ она завоевала себ экономическую самостоятельность, и завоевала собственными усиліями, по собственной иниціатив, безъ всякихъ любовныхъ стимуловъ и подстрекательствъ. Она дйствовала въ этомъ случа какъ настоящій человкъ, и это уже утшительно, утшительно, что романистъ, воспвающій доблесть разныхъ г-жъ Мытищевыхъ и гг. Камышлинцевыхъ, допускаетъ все-таки возможность для женщины поступать иногда по-человчески.

Однако, какъ мы уже сказали, только этою стороною своей дятельности, только этою чертою своего характера, Барсукова напоминаетъ намъ типъ новой женщины. Дальнйшая ея исторія оттнена безличнымъ мщанскимъ-колоритомъ, очевидно, она сформировалась подъ вліяніемъ отсталыхъ, крпостническихъ понятій о женщин и ея назначеніи,— тхъ понятій, которыя сбили съ толку и Марко-Вовчекъ, которыя и ее заставили обезобразить личность новой женщины. Оба автора свели своихъ героинь въ идеалу барышни, обусловленному крпостнымъ правомъ. Первый превратилъ новую женщину въ самку,— второй въ добродтельную хозяйку, первый выкупалъ ее въ любовномъ элексир, ‘въ вод живой’, изъ которой она вышла свжею, бодрою, возрожденною и веселою, второй посадилъ ее въ швейный магазинъ, который сдлалъ изъ нея практическую торговку и убилъ въ ней всякія гражданскіе порывы и всякія не мщанскія поползновенія, первый, въ награду за то, что она. умла сильно любить, далъ ей Загайнаго и въ придачу, вчное, ничмъ ненарушимое семейное счастіе, второй, въ награду за то, что она умла малымъ довольствоваться и отвергла Богомыслова, далъ Камышлинцова, и въ придачу тоже вчное, ничмъ ненарушимое семейное счастіе.

VII.

Теперь мы познакомились съ характеристическими особенностями типа новой женщины, насколько эти особенности выразились въ характер трехъ героинь трехъ разобранныхъ романовъ, мы отдлили т черты этого типа, которыя вполн соотвтствуютъ и обусловливаются его основною идеею, отъ тхъ буржуазныхъ примсей, которыми исказили ихъ буржуазные романисты, мы показали ту грань, которая отдляетъ его отъ типа барышни. Обратимся теперь къ другой сторон вопроса, къ другой сторон разбираемыхъ нами произведеній.

Каждое серьезное беллетристическое произведеніе иметъ или, по крайней мр, должно имть дв стороны. Съ одной стороны, беллетристъ старается воспроизвести по возможности, ближе къ дйствительности, т типы и характеры, которые выработались и развились подъ вліяніемъ данныхъ условій современной жизни, но этимъ задача его не можетъ ограничиваться. Каждый новый характеръ, каждый новый типъ возбуждаетъ извстные вопросы, предъявляетъ извстныя требованія къ жизни. Обойти эти вопросы и эти требованія не можетъ романистъ, въ противномъ случа, его произведеніе не будетъ имть другого значенія кром значенія фотографическаго снимка, легкаго очерка, сираго матеріала. Его задача состоитъ не въ томъ только, чтобы художественно, т. е. врно съ общимъ смысломъ дйствительности) воспроизвести особенности рисуемаго характера, и указать на т требованія, которыя онъ предъявляетъ, онъ долженъ также опредлить, по возможности и то, какимъ образомъ можетъ и должна жизнь удовлетворять этимъ требованіямъ. Вотъ это-то и* составляетъ тенденціозную, дидактическую сторону каждаго живого беллетристическаго произведенія, нежелающаго ограничиваться одними только пейзажиками, а имющаго въ виду какія нибудь боле или мене серьезныя, осмысленныя цли. И эта-то дидактическая, тенденціозная сторона, по нашему мннію, и есть самая важная и существенная. Конечно, поклонники чистаго искуства и обожатели художественныхъ формъ не согласятся съ нами въ этомъ никогда. Для нихъ прежде всего художественность или, какъ они ‘выражаются, художественная правда,— дидактическія же цли унижаютъ искуство, лишаютъ его той свободы и независимости, которою оно всегда должно пользоваться и на которую никто будто бы не долженъ посягать. Романистъ, но воззрніямъ этихъ господъ, долженъ только подмчать, наблюдать, обобщать единичные факты, возводить ихъ въ общіе типы и созданный, такимъ образомъ, типъ рисовать въ конкретныхъ образахъ. Примшивать къ этому художественному процессу какія нибудь тенденціи — это значитъ, по ихъ мннію, профанировать искуство. Но дло въ томъ, что подобная профанація,— если только это профанація — неизбжна и неустранима при всякомъ художественномъ процесс. Повидимому, этотъ процессъ, какъ его опредляютъ эстетики, иметъ много общаго съ операціями статистика. Статистикъ также подмчаетъ единичные факты, подводитъ ихъ подъ однородныя группы, опредляетъ общій, средній типъ каждой группы и потомъ прилагаетъ этотъ общій типъ къ объясненію частныхъ, конкретныхъ явленій. Но вся разница въ томъ, что романистъ оперируетъ надъ живыми личностями,— надъ величинами крайне измнчивыми, неопредленными, для наблюденія надъ которыми требуется очень много разнообразныхъ и трудно даже уловимыхъ условій,— условій, имющихъ чисто субъективный, личный характеръ. Статистикъ также оперируетъ надъ отвлеченными цифрами, величинами строго опредленными, точными и постоянными, но для того, чтобы ихъ классифицировать и выводить изъ нихъ средній тонъ-для этого не требуется никакихъ другихъ условій, кром твердаго знанія первыхъ четырехъ правилъ арифметики. Потому, для статистика весьма трудно потерять безпристрастіе, необходимое для обезпеченія точности и правильности его операцій. Напротивъ, для романиста не быть пристрастнымъ — почти невозможно. Разнообразныя свойства тхъ элементовъ, надъ которыми онъ оперируетъ, лишаютъ его возможности (не говоря уже о вліяніи его чисто-субъективныхъ ‘наклонностей и взглядовъ, которые не могутъ не играть водной роли при подобныхъ операціяхъ) наблюдать и подмчать вс эти свойства одновременно и съ одинаковою точностью и полнотою. Нкоторыя изъ нихъ оттнятся въ его представленіи съ особенною рельефностью, другія съ меньшею, а третій — онъ и совсмъ упуститъ изъ виду. Такимъ образомъ уже при самомъ начал своихъ операцій, художникъ, мечтающій сохранить строгій нейтралитетъ по отношенію къ наблюдаемымъ фактамъ, встрчается съ непреодолимыми затрудненіями, и, самъ того не замчая, подготовляетъ себ матеріалъ, имющій характеръ чисто субъективный, далеко неудовлетворяющій требованіямъ объективной, художественной правды. Понятно, что при дальнйшихъ операціяхъ, субъективный элементъ будетъ усиливаться и расширяться все боле и боле въ ущербъ элементу объективному, въ ущербъ объективной правд. И чмъ обильне содержаніе художественнаго творенія, чмъ разнообразне былъ творческій процессъ, чмъ тщательне и добросовстне обработывалъ художникъ свой матеріалъ, чмъ изъ большаго числа единичныхъ наблюденій слагалъ онъ свои типы, и чмъ рельефне старался онъ выразить ихъ въ копкретныхъ образахъ, тмъ субъективне будетъ его произведеніе, тмъ большую дозу своихъ личныхъ воззрній внесетъ въ него авторъ, тмъ, слдовательно, мене оно будетъ удовлетворять требованіямъ объективной правды.

Итакъ, что бы ни говорили поклонники чистаго искуства и художественной правды,— художественное произведеніе немыслимо безъ тенденціи, и требовать отъ романиста безпристрастія и хладнокровія статистика — значитъ требовать невозможнаго, идти на перекоръ природ человка, отвергать законъ психологіи.

Но беллетристическое произведеніе не только не можетъ, оно и не должно писаться безъ тенденціи, оно не только не можетъ, оно и не должно ограничиваться одною рисовкою, однимъ безпечальнымъ и безстрастнымъ созерцаніемъ окружающихъ явленій,— оно должно поучать и вразумлять. При данныхъ условіяхъ жизни современнаго общества большинство грамотной публики стоитъ на такой ступени умственнаго развитія, что для него всякая здравая идея гораздо доступне тогда, когда она сообщается ему въ беллетристической форм, а не въ форм логическаго разсужденія, научнаго трактата. Это большинство неспособно. ни само надо* дить ршеніе для трудныхъ вопросовъ, возбуждаемыхъ жизнію, ни искать ихъ въ незнакомой для него области чистой теоріи,— оно ищетъ ихъ въ романахъ и повстяхъ. Романы и повсти даютъ ему отвты на интересующіе его житейскіе вопросы, они даютъ ему руководящія правила и совты для его домашняго обихода, они учатъ его, какъ ему жить, и что ему длать. Въ этомъ отношеніи они имютъ огромное общественное значеніе, и могли бы быть благотворными орудіями цивилизаціи, но, къ несчастію, орудіе это, въ большинств случаевъ, находится въ такихъ невжественныхъ, или недобросовстныхъ рукахъ, что оно оказывается или совершенно безполезнымъ или крайне вреднымъ. Романисты вмсто того, чтобы просвтлять сознаніе общества, очищать его міросозерцаніе отъ предразсудковъ, задерживающихъ умственное развитіе,— рабски слдуютъ рутин и съ ея голоса внушаютъ своимъ читателямъ дикія и нелпыя понятія обо всхъ, доступныхъ ихъ пониманію, предметахъ, поддерживаютъ ихъ умственный и нравственный застой, оправдываютъ лнь, апатію и равнодушіе къ общественнымъ интересамъ. Вмсто того, чтобы рисовать передъ читателями возвышенные идеалы людей-гражданъ, они малюютъ имъ разныхъ салонныхъ героевъ и узколобыхъ филистеровъ, они соблазняютъ ихъ свтлыми картинками, во вкус фламандской живописи, изображающими мщанское счастіе во всхъ его видахъ и проявленіяхъ. Все это, конечно, грустно, но все это есть, существуетъ и будетъ существовать до тхъ поръ, пока или не измнятся т матеріальныя условія, которыя держатъ большинство публики въ постоянномъ умственномъ несовершеннолтіи, или писаніе повстей и романовъ перестанетъ быть какимъ-то asilium’омъ всякой глупости и невжества. Что случится скоре — этого, конечно, нельзя предсказать теперь съ полною достоврностью, но мы полагаемъ, что первое, потому что беллетристическая форма, по самому существу своему, такова, что къ ней всегда скоре будутъ прибгать люди, боле или мене ограниченные, чмъ люди серьезно-мыслящіе, развитые и всесторонне образованные. Образное выраженіе мыслей всегда соотвтствуетъ нисшей ступени умственнаго развитія, оно легче и удобне для людей не далекихъ въ умственномъ отношеніи. Когда же къ нему обращаются личности высокоразвитыя и привыкшія къ серьзному мышленію, то он почти всегда терпятъ полный фіаско,— и повсти и романы выходятъ у этихъ авторовъ произведеніями крайне-неудачными или, какъ обыкновенно выражаются, чуждыми всякой художественности, всякой поэзіи.

Однако вс эти соображенія не даютъ критик ни малйшаго нрава благодушно относиться во всмъ недостаткамъ и нелпостямъ современной беллетристики. Нтъ, она должна обличать ихъ на каждомъ шагу, она должна преслдовать ихъ везд, подъ какою бы благовидною формою они ни скрывались,— какъ бы ловко они ни были замаскированы. Съ этою цлью она должна, въ каждомъ беллетристическомъ произведенія, стараться уловить прежде всего идею его и тенденцію и если эта тенденція вредна по своему вліянію на умственное и нравственное развитіе читателей,— она должна безпощадно разоблачить всю его вредность и доказывать всю его нелпость. Только такимъ образомъ она можетъ противодйствовать вредному вліянію людей, которыхъ всего охотне слушаютъ, которымъ всего легче и незамтне подчиняются.— Уловить тенденцію романа или повсти не всегда легко, потому что часто самъ романистъ не отдаетъ въ ней себ никакого отчета, часто романистъ даже и не подозрваетъ вывода, который читатель можетъ сдлать изъ его романа, и когда ему кто нибудь укажетъ, онъ съ недоумніемъ таращитъ глаза и наивно восклицаетъ: а я, вдь, совсмъ объ этомъ и не думалъ!— Однако, глупость несознанная и неумышленная все-таки остается глупостью и ея вредное вліяніе нисколько отъ того не умаляется. Потому для критики существенную важность иметъ совсмъ не то, что хотлъ сказать авторъ, а то, что само собою вытекаетъ изъ его произведенія,— то нравоученіе, которое выведетъ изъ него обыкновенный читатель, неимвшій случая инымъ путемъ познакомиться съ міровоззрніемъ автора, тотъ отвтъ, который онъ найдетъ въ немъ на вопросы, возбуждаемые дйствительностью, изображенною въ роман. А такъ какъ отвты эти имютъ очень важное значеніе для большинства читающей публики, то, повторяемъ опять, критика не можетъ и не должна проходить ихъ молчаніемъ.

Какой же отвтъ даютъ разбираемыя нами произведенія на вопросъ, возбуждаемый появленіемъ въ нашемъ обществ типа новой женщины? Вопросъ — куда двать, куда направить ей свои силы, силы, которыя, какъ мы показали, могутъ имть огромное соціальное значеніе.

Повсть г. Слпцова ршаетъ этотъ вопросъ весьма безотрадно и глуповато. Герой ея Рязановъ проповдуетъ новой женщин, что положеніе ея безвыходно, что чмъ боле она будетъ узнавать жизнь, тмъ больше будетъ лишаться возможности жить такъ, какъ другіе живутъ. Если подъ этими другими слдуетъ подразумвать филистеровъ, мелкихъ эгоистовъ и т. п., тогда Рязановъ совершенно правъ: чмъ боле новая женщина будетъ узнавать жизнь, тмъ ненавистне и отвратительне покажутся ей эти самодовольные филистеры, съ ихъ мщанскою обстановкою, съ ихъ мщанскимъ счастіемъ, и тмъ сильне пробудится въ ней стремленіе въ настоящей человческой жизни и настоящей человческой дятельности. Въ чемъ же, однако, осуществится это стремленіе, въ чемъ должна заключаться эта настоящая человческая жизнь? этотъ вопросъ только въ иной форм задаетъ Марья Николаевна своему собесднику. ‘Что же остается длать человку,— спрашиваетъ она его,— который потерялъ возможность жить такъ, какъ вс живутъ?’ — ‘Остается… Рязановъ посмотрлъ, кругомъ,— остается выдумать, создать новую жизнь, а до тхъ поръ’… Онъ махнулъ рукой — т. е. до тхъ поръ остается на все махнуть рукою! О мудрый и глубокомысленный совтчикъ! Бда только въ томъ, что совтъ этотъ нелпъ и неудобоисполнимъ. Махнуть на все рукою, какъ это сдлалъ Рязановъ, но вотъ именно это-то, а, быть можетъ, одно только это и невозможно для мыслящихъ людей. Они хотятъ дйствовать, хоть какъ нибудь, да, дйствовать, окружающая ихъ тупая апатія, сонливая бездятельность для нихъ невыносимы, они не могутъ относиться къ жизни съ тою благодушною пассивностью, съ какою относятся къ ней филистеры. Филистеры дйствительно на все махаютъ рукою, частью благодаря условіямъ своей матеріальной жизни, оброчной обезпеченности своего соціальнаго положенія, частью, благодаря понятіямъ и привычкамъ, привитымъ воспитаніемъ, они готовы со всмъ примирится, они готовы смотрть на всякое зло, некасающееся ихъ непосредственно, равнодушно и спокойно, но вотъ это то и не мыслимо для новаго человка. Новый человкъ не можетъ примириться съ умозаключеніемъ разочарованныхъ лнивцевъ, что будто теперь ничего нельзя длать, будто нужно ждать, пока создастся новая жизнь. И что такое эта новая жизнь? Новая жизнь есть жизнь полная дятельности, направленной не къ достиженію личнаго комфорта, индивидуальнаго мщанскаго счастія, а къ улучшенію общихъ условій жизни всего общественнаго организма, къ возможному осуществленію счастія всхъ. Какою же однако должна бить эта дятельность и доступна ли она для женщины? Къ этому вопросу сводятся вс остальные вопросы, возникающіе по поводу новой женщины.

Рязановъ совтуетъ Марь Николаевн пріютиться къ какой-то, какъ онъ выражается, ‘мелкот, которая будто бы ‘вс дла справитъ и вс эти артели заведетъ на законномъ основаніи’. Г. Авдевъ заставляетъ Анну Ивановну завести швейную мастерскую. Марко — Вовчекъ рекомендуетъ Маш Загайнаго, какъ человка, который научитъ ее, какъ и что нужно длать. Такимъ образомъ, вс три повсти имютъ одну и ту же общую тенденцію, вс они сходятся въ томъ, что отрицаютъ возможность женской иниціативы, женской самостоятельности вн сферы чисто-экономической дятельности. На вопросъ: что ей длать? они отвчаютъ: заводи мастерскія, а если хочешь боле возвышенной дятельности — ищи мужчину.

Заводить мастерскія — это вещь хорошая, но хорошая только въ томъ отношеніи, что можетъ дать экономическую самостоятельность, прочную, матеріальную обезпеченность нсколькимъ женщинамъ. Какъ великъ можетъ быть кругъ этихъ женщинъ — это вопросъ уже чисто-экономическій и потому романисты считаютъ себя въ прав не касаться его. Но. они ошибаются и жестоко ошибаются. Такъ какъ они лезутъ въ учителя и наставники женщинъ, такъ какъ они предлагаютъ ей практическіе совты на счетъ ея дятельности, то имъ не только не мшало-бы, но даже было бы положительно необходимо взвсить и оцнить въ тиши кабинета достоинство и удобопримнимость своего совта. Тогда они увидли бы, что, во-первыхъ, совтъ ихъ въ большинств случаевъ неисполнимъ, во-вторыхъ, что въ тхъ случаяхъ, когда онъ можетъ быть осуществленъ на практик безъ особыхъ препятствій, онъ приведетъ къ весьма мизерному результату: дв, три женщины получатъ полное матеріальное обезпеченіе, а взамнъ того обезпеченіе другихъ двухъ, трехъ женщинъ станетъ весьма низкимъ и непрочнымъ, въ третьихъ, что подобная дятельность, какъ дятельность исключительно преслдующая личныя цли, имющая въ виду исключительно интересы индивидуальнаго комфорта, не можетъ удовлетворить женщину, стремящуюся въ боле возвышеннымъ цлямъ, занятую боле широкими интересами. Но, вдь, романисты заставляютъ новыхъ женщинъ открывать не просто мастерскія на началахъ лавочническихъ теорій, а мастерскія артельныя. Эти послднія, доставляя женщин экономическую самостоятельность, въ то же время проводятъ въ жизнь новыя начала, начала, которыя при своемъ полномъ осуществленіи должны повести къ счастію всхъ. Но опять бда въ томъ, что романисты не подумали, насколько возможны и полезны подобныя учрежденія при существующихъ условіяхъ. Артель, какъ фактъ единственный и исключительный, полезна только для тхъ немногихъ лицъ, которыя принимаютъ въ ней непосредственное участіе, общественное же значеніе она получитъ только тогда, когда изъ единственнаго факта она получитъ возможность сдлаться фактомъ общимъ. Но для того, чтобы могла существовать подобная возможность, для этого требуются совершенно особыя условія. Какія это условія, объ этомъ должны бы были подумать романисты. Если бы они объ этомъ подумали, тогда, быть можетъ, они пришли бы къ такому заключенію: требуемыхъ условій у насъ на лицо не оказывается, а такъ какъ, при отсутстіи ихъ, стремленіе женщины достигнуть экономической самостоятельности посредствомъ устройства мастерскихъ и артелей можетъ осуществиться только въ рдкихъ, единичныхъ случаяхъ, такъ какъ, слдовательно, оно никогда не можетъ имть другихъ цлей, кром цлей чисто-личныхъ, индивидуальныхъ, то совтовать женщин подобнаго рода дятельность, какъ дятельность, могущую вывести ее изъ ея теперешняго положенія и удовлетворить всмъ ея стремленіямъ и наклонностямъ — крайне неосновательно и неразумно. Они рекомендуютъ ей полумры, они занимаютъ ее пустяками, скрывая отъ нея — умышленно или неумышленно — самое важное и самое полезное, хотя нкоторые изъ нихъ и ясно видятъ, что, при данныхъ условіяхъ, предпріятія, рекомендуемыя обыкновенно для женской дятельности, не приведутъ ни къ какимъ плодотворнымъ результатамъ и не удовлетворятъ стремленіямъ новой женщины, что стремленія эти могутъ быть только тогда удовлетворены, что плодотворные результаты могутъ быть только тогда достигнуты, когда женщина обратитъ свою дятельность на улучшеніе и устраненіе именно этихъ данныхъ условій,— хотя все это они видятъ и понимаютъ, однако они думаютъ, что подобнаго рода дятельность не женскаго ума дло, и что иниціатива должна здсь принадлежать одному только мужчин. Женщина можетъ дйствовать за его спиною, по его указанію, но отнюдь не самостоятельно и не по собственному побужденію. Маша томится и бездйствуетъ до встрчи съ Загайнымъ, но когда она встртилась съ нимъ, глаза ея открылась, умъ прояснился, сердце наполнилось энергіею і весельемъ. Но чтоже бы съ ней было, если бы она не встртила Загайнаго? Если бы онъ, вмсто того, чтобъ поселиться въ город N, поселился въ город X? Открылись ли бы глаза Маши, прояснился ли бы умъ ея, наполнилось ли бы ея сердце энергіею и весельемъ?— Романистъ не ршаетъ вопроса прямо, но уже изъ того, что для этого проясненія, открытія и наполненія непремнно потребовалось появленіе посторонняго лица, можно заключить, что авторъ боле склоняется въ пользу отрицательнаго, чмъ положительнаго отвта. Но вдь не всякая женщина можетъ разсчитывать на подобную встрчу, вдь Загайные попадаются не часто. Что же ей длать, если ей не удастся повстрчаться съ нимъ? За что приняться, куда пристроиться? Неужели все томиться, скучать, бездйствовать или заводить артели? А вдь никакого другого исхода ей не указываютъ романисты.

‘Ищи мужчину съ такими-то и такими-то свойствами, найдя его, дйствуй съ нимъ за одно’ — говоритъ романистъ, совершенно упуская изъ виду, что именно въ настоящемъ случа утшительное завреніе ‘ищите и обрящете’ — всего мене можетъ имть мста. Примръ Маши исключителенъ и рдокъ. Приводить подобные примры крайне вредно,— вредно, во-первыхъ, потому, что это поселяетъ въ умахъ людей несбыточныя надежды, которыя всегда приводятъ въ апатіи и разочарованію, во-вторыхъ, потому, что заставляютъ человка возлагать вс упованія не на собственныя свои силы, а на случай,— на силы, такъ сказать, вншнія, постороннія: Женщина, вычитавшая изъ романовъ и повстей, что для полноты и разумности женской дятельности необходимы любовь и мужчина, потеряетъ вру въ собственныя силы, а вмст съ нею и ту энергію и бодрость духа, которыя такъ необходимы для нея.

Такимъ образомъ, вс три разобранные здсь романа проникнуты ложною, буржуазною тенденціею, они относятся къ женщинамъ точно также, какъ экономисты-лавочники къ рабочимъ: тоже лицемріе, таже тупая недогадливость, тоже искусное маскированіе сущности дла, таже погоня за пустымъ и неважнымъ. Вопросъ: что длать новой женщин — оставленъ ими безъ разумнаго отвта, а хотя они стараются разршить его, но разршаютъ самымъ неудовлетворительнымъ образомъ, потому что это ршеніе насколько не соотвтствуетъ основной тенденціи характера новой женщины. Какого же рода дятельность можетъ соотвтствовать этому характеру? Посл всего сказаннаго нами отвчать на этотъ вопросъ не трудно. Конечно, нельзя отрицать, что стремленіе въ собственной выгод, собственной польз, не чуждо характеру и новыхъ людей. Напротивъ, это стремленіе играетъ точно такую же роль между мотивами, управляющими дятельностью новой женщины, какую оно играетъ среди мотивовъ любаго филистера. Разница только въ томъ, что иначе понимаютъ собственную пользу филистеры, иначе понимаютъ ее новые люди. Для первыхъ она заключается въ личномъ комфорт, въ возможности пользоваться удобствами и удовольствіями спокойнаго, мирнаго, эгоистическаго, безмятежнаго и безпечальнаго существованія. У вторыхъ понятіе о собственной польз, о личномъ счастіи такъ тсно связано ст. понятіемъ о польз, о счастіи вс&#1123,хъ, что даже въ своей чисто-практической дятельности они не могутъ разъединить ихъ. Ихъ эгоизмомъ руководитъ и направляетъ ясно сознанная, глубоко прочувствованная идея солидарности человческихъ интересовъ, потому и проявляется она въ совершенно другихъ формахъ, нежели у филистеровъ. Эгоизмъ послднихъ заставляетъ ихъ искать счастія только для себя, не заботясь о томъ, насколько отъ того выигрываютъ или проигрываютъ другіе, они не понимаютъ и, по своему соціальному положенію, въ большей части случаевъ даже и не могутъ понимать тхъ взаимныхъ отношеній, той круговой зависимости, которая связываетъ счастіе одного съ счастіемъ всхъ. Потому они стремятся къ достиженію счастія, какъ явленія единич’ наго, случайнаго, а не въ установленію основныхъ условій счастія вообще, условій, при существованіи которыхъ счастіе каждой отдльной единицы, а слдовательно и ихъ собственное само собою подразумвается, само собою устраивается. Пояснимъ нашу мысль примромъ. Стремленіе къ экономической самостоятельности, т. е. къ доставленію себ возможности всегда удовлетворять всмъ потребностямъ своего человческаго организма,— это стремленіе вызываемое и обусловливаемое вполн реальнымъ и естественнымъ чувствомъ самосохраненія, съ одинаковою силою господствуете надъ дятельностью какъ мыслящихъ людей, такъ и филистеровъ. Но посмотрите въ какихъ различныхъ формахъ проявляется оно у тхъ и у другихъ. Авдевская Анна Ивановна Барсукова нанимаетъ мастерицъ, заводитъ швейную мастерскую и, обезпечивъ себя такимъ образомъ, чувствуетъ себя вполн довольною и ни о чемъ боле не заботится. Настоящая же Анна Ивановна, какъ одна изъ представительницъ типа новыхъ женщинъ, никогда не удовлетворилась бы, она ужь если бы и завела мастерскую, то непремнно на ассоціонныхъ началахъ, о барышахъ здсь бы и помину не было, а если бы за всми расходами кое-что и оставалось бы, то и это ‘кое-что’ немедленно обращалось бы на распространеніе и развитіе идеи ассоціаціи. Такимъ образомъ Анна Инановна No 1 и Анна Ивановна No 2, дйствуя подъ вліяніемъ одного и того же мотива (мотивъ личнаго счастія, личной пользы, т. е. стремленія къ экономической самостоятельности), выбираютъ два діаметрально противоположные пути и приходятъ къ двумъ діаметрално-противуположнымъ результамъ: одна раззоряетъ себя, раззоряетъ сознательно и, такъ сказать, умышленно, другая обогащается и благоденствуетъ. Почему это? Потому, что у одной стремленіе къ экономической самостоятельности вполн удовлетворялось и исчерпывалось съ получкою хорошихъ заказовъ и съ реализированіемъ хорошихъ барышей, а другая подобнымъ результатомъ никогда не могла удовлетвориться, потому что стремленіе ея было гораздо шире, разумне и человчне, просвтленная и проникнутая идеею солидарности человческихъ Интересовъ,— она ставила себ цлью не достиженіе экономической самостоятельности только одной или двухъ единицъ, а осуществленіе тхъ общихъ условій, при которыхъ каждая единица въ отдльности и вс вообще могли бы пользоваться этою самостоятельностью

Итакъ господствующею тенденціею, господствующимъ направленіемъ дятельности мыслящей женщины должно быть стремленіе къ улучшенію общественнаго благосостоянія, къ солидарности человческихъ интересовъ. Только дятельность, проникнутая этимъ стремленіемъ, соотвтствуетъ ея характеру, только одна она достойна его. А чтобы дйствовать въ этомъ смысл, для нея не нужно ни понуканія и понужденій со стороны мужчины, ни священнаго огня любви. Она можетъ и должна дйствовать самостоятельно, по собственной иниціатив, сознательно, а не подъ вліяніемъ темныхъ инстниктовъ и слпаго чувства. Но въ чемъ же должна проявиться эта дятельность, направленная къ общему благополучію? Отвтъ на этотъ вопросъ слдуетъ искать уже не въ особенностяхъ характера новой женщины, и даже не въ особенностяхъ ея соціальнаго положенія, а въ общественной, соціальной наук.

П. Ткачевъ.

‘Дло’, NoNo 9—10, 1868

ПОДРОСТАЮЩІЯ СИЛЫ.

Читайте также: