ПОД ЗОЛОТЫМИ МАКОВКАМИ В КИЕВЕ
ПОД ЗОЛОТЫМИ МАКОВКАМИ В КИЕВЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Под золотыми маковками в Киеве, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Месяца три назад какой-то благожелатель прислал мне нумер ‘Волынских Епархиальных Ведомостей’, а в нем на первом месте была помещена статья местного владыки, известного витии и писателя Антония, архиепископа Волынского, ‘о своем покойном друге’, Владимире Соловьеве. Этот Владимир Соловьев был вовсе не философ, — как в том ошибалась вся Россия, философ он был плохой, а был преисправный алкоголик и потаенный блудник, только прикидывавшийся девственником, — и все это архиепископ Антоний доподлинно знает на основании личного знакомства с Влад. Соловьевым, и теперь рассказывает об этом всем своим читателям, и прежде всего — ‘овцам Волынской епархии’, в предупреждение. Нумер ‘Волынских Епархиальн. Ведомостей’ я долго носил в кармане, все собираясь оповестить публику о том, как разбирают или пробирают покойного философа, но не собрался, и нумер затерял, однако ручаюсь читателям, что я нисколько не преувеличиваю тона епископской статьи, который был чрезвычаен, и не переиначиваю его точных обвинений, которые, впрочем, так крупны, что их и нельзя переиначить. Ведь тут никаких оттенков и ‘подходцев’, а все прямо и одной черной краской.
Архиепископ Волынский и есть председатель киевского съезда миссионеров, произнесший при открытии его следующие слова об убыли ‘любви’ в мире, любви к пастве христианской, — т. е. собственно не в его и не в ихней пастве, остающейся верною, а об убыли ‘любви’ у убегающих от верности, у раскольников, штундистов и проч., и проч. Плач о любви выразился у него в следующих словах:
‘Если раньше происходило отпадение в штунду или неверие по горячности или в силу религиозных исканий и миссионерам приходилось бороться с мнимой ученостью и заблуждением, то теперь приходится им бороться с злобой человеческой, гордостью, своекорыстием. Теперь нет стремления к исканию истины, идеализм, отличавший прежде всех, теперь исчез. Сектанты, якобы возрождавшие у себя в общинах древнее христианство, на самом деле носят только искусную личину, и у них нет той любви и смирения, которые отличают русского простодушного и смиренного крестьянина. Среди русского народа сияют христианская любовь и воодушевление, и эта же сила духа и любви собрала и ныне в Киев на съезд всех представителей православной миссии’.
Заметим, что если ‘ныне’ нет идеализма у сектантов, то, значит, прежде-то был идеализм? Ну, а каковы были последствия этого ‘идеализма’, об этом могут рассказать стены Суздальского монастыря-крепости и еще более Соловки. Итак, ‘идеалисты’ просили ‘хлеба’ у церкви, у духовенства, у митрополитов, епископов, миссионеров, а они им дали то, что не слаще евангельского ‘камня’. ‘Кто просящему у него хлеба подаст камень?’ — спросил Спаситель. Увы, Его же ученики и подали открыто и официально! Светские тюрьмы, тюрьмы ‘жестокого государства’, которое Гоббс назвал некогда ‘Левиафаном’, чудовищем, не были так суровы, как духовные темницы кроткой религии.
Смиреннее других из собравшихся на съезде — В. М. Скворцов, известный деятель миссии при ряде обер-прокуроров, правая рука по этой части К. П. Победоносцева, известный по делу духоборов на Кавказе и выпроводивший их в Америку или, как лично объяснил он мне: ‘Напротив, удерживавший их от безумного выселения’. Вот подите, — питаю слабость к этому человеку, несмотря на неблагоприятные слухи, которыми густо окружено его имя, несмотря на то что он и меня побранил в своем ‘Колоколе’ декадентом и франкмасоном, что, по-видимому, по его мнению, одно и то же. Собственно, слабость моя к нему в смысле сочувствия и основывается на каком-то вселенском ‘все одно’, какое стоит у него в голове по отношению ко всем решительно, кто не спешит с ним на молебен к Исаакию, не ест у него именинного пирога, не крестит у него детей и т. д. От него за сто верст вперед пахнет русским человеком, — говорю без иронии, в хорошем смысле. На вопрос: ‘Что же именно значит быть православным?’ — он едва ли бы что нашелся сказать, как: ‘Крестить у меня детей и есть именинный пирог!’ Так как я питаю некоторую склонность к язычеству, то, что ли, раскрыть карты? — Я скажу, что люблю и почитаю этого В. М. Скворцова, как такого типичного, существенного и натурального язычника, какого никогда и нигде не встречал, какого в себе не чувствую. Но язычника немного чухломского покроя.
Конечно, на Венеру Милосскую он сплюнет и скажет: ‘Это язычество’, ‘хладный камень!’. А деревяненькая, сосновенькая ‘своя родная’ баба в чухломском или костромском лесу, — да он только перед ней и жжет фимиамы! И на этого язычника, который как бы и не слыхал никогда Христова имени, который будто и не раскрывал никогда Евангелия, — я не могу сердиться, даже и думая или веря, что он сотни людей упрятал в тюрьмы, разослал по пустыням Севера и Востока. ‘Диоклетиан, и только!’ Любишь язычество, — помирись и с Диоклетианом. Вздыхаю, недоумеваю часто, — и все никак не могу возненавидеть В. М. Скворцова, хотя, может быть, он и ‘спровадил бы’ и меня куда угодно, будь я у него под рукой или будь времена другие!
Признаюсь, не скрою, насколько я не люблю, и какой-то ежедневною, памятливою неприязнью, не люблю архиепископа Антония, гордого и ученого, представляющегося в душе беспощадным, настолько я не умею не любить неученого В. М. Скворцова, который мне представляется благодушным, несмотря на всяческую молву о нем.
На Религиозно-философские собрания в Петербурге В. М. Скворцов являлся неизменно в красном галстухе, какие носила вся ‘красная молодежь’ года три назад, и ‘при перчатках’ малинового или коричного цвета, но во всяком случае цветных. И когда я думал, что этот человек в то же время есть первый по значительности человек в деле борьбы русской церкви с такими фанатичными сектами, как самосожигатели, самозакалыватели, скопцы и проч., и проч., — и этих людей, как бы с расплавленной лавой в душе, он может сажать в темницы, рассылать по монастырям на покаяние и исправление, то я совершенно терялся в этом совсем невероятном. Там — сермяга, исступленность, здесь — вечно ровное состояние духа и красный галстух la молодой человек. И ‘молодой человек’ берет старика за шиворот и отправляет в Суздаль, ‘как недостаточно православного’!..
Мне всегда нравились глаза его, полные какого-то недоумения о всем происходящем кругом. Мне казалось, что я вижу в этих глазах все язычество до пришествия Христа. В Киеве, среди такого собрания, он, конечно, более всего почувствовал ‘велию славу’.
‘Сколько крестов на церквах и колокольнях, и звон и шум — полное православие! Сколько митр! Господи, где у бусурман эта святыня?’ Хорошее чувство, настоящее! И в то время, как я почему-то и как-то не верю ни единому слову, которое произносит архиепископ Антоний о ‘любви к ближним у русского народа’, мне брезжится полная искренность в словах В. М. Скворцова, который, вероятно, не без красного галстуха, произнес в том же первом собрании речь на тему, что ‘миссионерство — это богопосольство и что без миссии — нет спасения, миссия же поддерживается деньгами, которых на Западе отпускают на этот предмет многие миллионы, а у нас, по началу дела, не отпускается даже десяток тысяч’.
Газеты, печатавшие об этом, недоумевали. Но они не связывали все это в цельный образ, который для меня так совершенно ясен…
В. М. Скворцов плавал в Киеве, как рыба в воде. ‘Все свои люди, все такие же, как я’. Он был ‘секретарем’ и, следовательно, душой съезда, и вот я начинаю с глаз, этих спокойных, встревоженных глаз миссионеров. Христос принес в мир тревогу, Христос пришел на землю ‘по душу человеческую’. ‘Дайте душу человеческую, всего остального не нужно’. Но в этом ли вся суть христианства, все Христово на земле, что Он взял ‘душу человека’, отринув все остальное, как Ему вовсе ненужное, как ничтожное? И христиан от нехристиан можно отличить по этой тревоге в глазах или по этому покою глаз. Но в Киеве, судя по речам, которые есть звук взора, которые говорят то же, что взор, но через пространство, — полное спокойствие души и вот этот недоумевающий ясный взгляд наивного язычества. В церкви нашей, в духовенстве нашем много до ужаса непсихологичного: ум, ученость — всего здесь есть, ловкость — до излишества, настойчивости — хоть отбавляй. Но все это — качество язычества, языческой добродетели. Добродетель христианства — проницание в душу. Этого очень мало у современного духовенства, и уж особенно у миссионеров, но и оно и они — даже не понимают, что это значит. И вот от этой-то непсихологичности и происходит как бессилие борьбы церкви с сектантством, так даже и обилие самого сектантства. Куда же народу деть свою тоскующую душу, взысканную Христом, куда ее обратить среди этого моря деревянных лиц? ‘Ох, душенька моя, душенька!’ — вопит сектантство. ‘Душенька?.. В этом я не понимаю! А как персты слагаешь?’ — спрашивает епархиальный миссионер, спрашивает консистория, спрашивают дальше.
Здесь и лежит зерно всего дела, — что народ-то наш с душою. И хотя народ ‘по-ученому’ ошибается в вере, т. е. ошибается в подробностях ее, но зато он христианин в глубочайшем значении этого слова, по сознанию греховности своей, по сознанию своих слабостей, бессилия в борьбе с пороком, по плачу души своей. Народ наш в сектантстве своем и духовенство в ‘миссии’ его колотятся друг о друга, как сноп хлеба об обух. Зерно сыплется, колос пустеет и ломается, но обух не плачет! И все это до сих пор жестокое и грубое дело представляется каким-то продолжением человеческих жертвоприношений, которых требовали себе старые боги Киева — Перун и Велес.
НВ. 1908.21 июля. No 11622.
В архиве Розанова на корректуре статьи надпись рукою автора: ‘Статья до того искажена пропусками редактора, что я сам не понимаю ее смысла’ (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 860. Л. 28).
‘Кто просящему у него хлеба подаст камень?’ — Мф. 7, 9, Лк. 11, 11.
‘Колокол’… — первая в России ежедневная церковно-политическая газета, основана В. М. Скворцовым в 1905 г., выходила по 1917 г.