ПОДЪ ЗЕМЛЕЙ.
(Очеркъ).
ПОДЪ ЗЕМЛЕЙ.
(Очеркъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
А. Серафимовичъ.
‘Русская Мысль’, No 11, 1895
Под землей, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1885
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Мы вошли въ большое кирпичное зданіе, напоминавшее собой казармы, фабрику или заводъ. Узкія почернвшія окна почти не пропускали свта. Было грязно, скользко, сыро, и по каменному изъ плитняка полу хлюпала вода. Въ полумрак, уходя вверхъ, тянулись, встрчаясь другъ съ другомъ, какія-то трубы, канаты, балки, производя впечатлніе сосредоточенной, скрытой силы. Я все боялся провалиться въ шахту, которая представлялась мн почему-то просто дырой въ полу, и съ напряженіемъ и съ усиліемъ пробирался въ полутемнот, потому что со свту почти ничего не могъ разобрать.
Возл ходили какіе-то люди, черные, насквозь пропитанные углемъ, свободно и легко оріентируясь, какъ давно освоившіеся съ обстановкой и мсторасположеніемъ.
— Эй, да гд же старшій штейгеръ?— крикнулъ нашъ провожатый.
Что-то огромное и громоздкое, съ гуломъ и желзнымъ грохотомъ, заглушая голосъ нашего проводника, тяжко ударилось обо что-то металлическое, и все кругомъ дрогнуло и зазвенло. Это было гд то совсмъ близко, но я не могъ разсмотрть, что это было. Мн въ первый моментъ показалось, что это лопнулъ у какой-то гигантской машины рабочій валъ, коромысло или еще какая-нибудь важная часть.
Рабочій возл меня, такой же черный, какъ и остальные, котораго я замтилъ только въ этотъ моментъ, схватился за выходившій откуда-то металлическій стержень и, быстро наклонившись, качнулъ его два раза. И это движеніе среди чуждой обстановки показалось мн полнымъ значенія я особеннаго смысла. Раздался рзкій со звономъ ударъ, какъ будто о мдную доску. И опять то, что за минуту оглушило меня, съ такимъ же трескомъ и гуломъ пошло куда-то въ глубь, издавая характерный звукъ бжавшихъ по валу цпей.
— Гд это мы?— крикнулъ я, стараясь покрыть гулъ работавшей машины.
— Шахта.
Я осторожно пододвинулся. Огромный мощный срубъ подымался изъ глубины вплоть до крыши. Въ немъ ходила на цпяхъ клтка. Четырехъугольное темное отверстіе, какъ могила, мрачно и угрожающе чернло изъ-подъ него. Мн показалось, что оттуда тянуло холодомъ и сыростью. Я отодвинулся, невольно испытывая ту необъяснимую силу, которая тянетъ въ бездну.
— Пожалуйте въ контору,— проговорилъ нашъ вожатый.
Онъ провелъ насъ въ большую грязную комнату, занятую столами, съ разбросанными по нимъ планами, чертежами, картами, образцами угля въ кускахъ съ металлическимъ изломомъ. По средин возвышалась обтертая и вылощенная руками конторка, и на ней огромная книга съ замусленными, завернутыми краями.
‘Разсчетная книга рабочихъ рудника такого-то общества’. Я перелисталъ нсколько страницъ. Двнадцать, пятнадцать, восемнадцать рублей въ мсяцъ была обычная средняя плата, двадцать пять — максимальная. Страницы пестрли многочисленными штрафами и вычетами, понижавшими иной разъ получку на цлую семью до десяти рублей.
Къ намъ подошелъ молодой человкъ въ форм горняка.
— Студентъ горнаго института N.
Мы познакомились. Онъ вжливо и предупредительно переложилъ книгу на другой столъ.
— Ну, что же, господа, есть у васъ во что одться? Вдь, такъ нельзя спускаться въ рудникъ.
Я захватилъ съ собой подходящій костюмъ и длинные охотничьи сапоги, но мой пріятель красовался въ чесунчевомъ пиджак, крахмальной сорочк и штиблетахъ.
— Эдакъ нельзя. Придется вамъ дать рабочій костюмъ.
Принесли неимоврнйшей грязи куртку, шаровары и колоссальные сапоги, должно быть, изъ мамонтовой кожи: они не сгибались въ ступн.
Мы переодлись. Намъ подали по стеариновой свчк. Это напомнило, что больше мы не увидимъ дневного свта, и легкая не то тревога, не то ожиданіе чего-то шевельнулась въ душ.
Къ намъ подошелъ старшій штейгеръ, гигантъ съ добродушно-угрюмыми чертами сраго, точно чугуннаго лица, на которомъ, рзко выдляясь, ворочались блки глазъ. Онъ былъ черенъ, какъ эфіопъ, проникающею угольною пылью.
— Пожалуйте,— проговорилъ онъ, обнажая, какъ кипень, блые зубы, которые такъ же рзко, и даже непріятно-рзко, выдлялись на его изсра-черномъ лиц.
Мы опять прошли къ шахт. Клтка съ трескомъ и визгомъ только что подошла снизу. Изъ нея вышли два рабочихъ и быстро и ловко выкатили изъ верхняго отдленія вагончикъ, до-верху нагруженный углемъ.
— Ну, садитесь.
Мы секунду помялись, уступая другъ другу дорогу. Не то что ощущеніе страха, а какое-то тайное стремленіе не отдаваться первому неизвстной, посторонней и неврной сил безпокойно шевельнулось въ душ.
‘Каждый день тысячи народу спускаются’,— мелькнуло у меня, и я влзъ въ клтку, слъ на корточки, согнулся и съежился весь въ комокъ,— такъ она была мала и узка, напоминая собою т клтки, въ которыхъ по ярмаркамъ развозятъ зврей содержатели кочующихъ звринцевъ. Ноги разъзжались въ скользкой черной грязи. Ощущеніе не то холода, не то сырости охватило все тло. Ко мн влзъ мой товарищъ, а остальные размстились въ верхнемъ отдленіи. Зажгли свчи. Откуда-то сверху на шею капала холодная вода, непріятно пробираясь за воротникъ, и попадала въ пламя свчи, которая отъ этого шипла и трещала.
Возл столпились рабочіе и служащіе.
— Господа, держитесь дальше отъ стнокъ,— крикнулъ кто-то, наклоняясь къ намъ.— Клтка съ боковъ не забрана, вплотную идетъ по срубу: захватитъ руку — вырветъ, прислонитесь спиной — изъ спины клокъ вынесетъ.
Перспектива была не изъ пріятныхъ, и я, и мой пріятель изо всхъ силъ стали подбирать руки, ноги и спину, стараясь все это помстить посередин, подальше отъ проклятыхъ стнокъ.
— Наверху скобки есть, за нихъ держитесь.
Мы пошарили и уцпились за скобки.
— Ну, готово!
Я видлъ, какъ рабочій, быстро наклонившись, опять два раза качнулъ длинный стержень. Снова гд-то со звономъ ударило въ мдную доску, машинистъ въ другомъ отдленіи пустилъ машину, насъ встряхнуло и противъ всякаго ожиданія стало подымать вверхъ. Но клтка сейчасъ же остановилась, на секунду повисла, вызывая тягостное сознаніе уходившей подъ нами темной глубины, и вдругъ ринулась внизъ безъ, толчковъ и сотрясеній, люди, балки, окна, трубы, длинный стержень, красный отблескъ отсвчивавшихъ на мокромъ полу лампочекъ,— все мгновенно, точно подхваченное страшною силой, понеслось вверхъ и моментально скрылось въ густо наступившей темнот.
Въ ушахъ появилось страшное ощущеніе, точно воздухъ извнутри съ силой распиралъ барабанныя перепонки. Мн почудилось, что я оглохъ, но я отчетливо различалъ вс звуки. Первое время я чувствовалъ по легкимъ толчкамъ и по тому, какъ изъ-подъ ногъ словно уходили доски, что мы быстро двигаемся внизъ, но вдругъ ощущеніе движенія пропало, и въ слдующее мгновеніе мн уже почудилось, что мы несемся вверхъ.
— Что это?
— Это такъ кажется.
Но ощущеніе движенія вверхъ все продолжалось. Я осторожно повернулся и поглядлъ на стны сруба, он со страшною быстротой бжали вверхъ, сливаясь желтою полосой и сверкая на пламени свчи тонкими ручейками бжавшей по ней воды, и истинное впечатлніе движенія сейчасъ же вернулось. Я все съ напряженіемъ старался удержать свои руки, ноги и спину, чтобъ он не притронулись какъ-нибудь къ этимъ грозно-убгавшимъ стнкамъ. Мой товарищъ, вроятно, испытывалъ то же, и мы жались другъ къ другу.
Вдругъ насъ толкнуло, наша клтка ударилась обо что-то и остановилась. Красноватые дымные огни среди густой тьмы мрачно горли, точно факелы въ глухую полночь. Темные силуэты людей вырисовывались смутно и неопредленно. Клтка опустилась въ глубь на шестьдесятъ саженей.
Мы торопливо вышли, съ облегченіемъ ощущая подъ ногами твердую почву. Тяжелый мракъ вислъ кругомъ. Нельзя было разсмотрть окружающей обстановки: вс предметы тонули въ непроницаемой мгл. Сводовъ рудника не было видно. Красные огни лампъ, дымя и колеблясь, съ трудомъ боролись съ густымъ мракомъ, не будучи въ состояніи отодвинуть его и лишь освщая небольшой кружокъ. Люди сразу выростали изъ темноты и такъ же сразу пропадали, лишь только длали нсколько шаговъ въ сторону.
Издали послышался характерный гулъ бжавшаго по рельсамъ вагончика. Онъ все приближался, стали слышны мрные удары копытъ трусившей рысцой лошади, но въ кромшной тьм никого не было видно. И только когда по звуку казалось, что вагончикъ накатывается совсмъ уже на насъ, передъ самымъ лицомъ выставилась лошадиная морда, потомъ спина, крупъ и бжавшій за ней желзный ящикъ на колесахъ. Съ него соскочилъ рабочій и сталъ торопливо въ темнот отстегивать постромки. Стоявшіе возл нсколько человкъ подхватили вагончикъ и дружно вкатили въ клтку.
То тамъ, то здсь стали обозначаться, въ темнот, красноватыя точки. Он понемногу увеличивались, разростаясь вблизи въ неровное, колебавшееся пламя лампочекъ, отъ котораго чернымъ клубомъ бжалъ удушливый дымъ. Это рабочіе шли въ подъему.
Штейгеръ наскоро составлялъ поздъ изъ пустыхъ вагончиковъ, который долженъ былъ пойти за углемъ. Люди торопливо устанавливали по рельсамъ вагончики, представлявшіе собой длинные желзные ящики на колесахъ, и вирягали лошадь.
Я подошелъ къ стнамъ и, поднявъ высоко свчу, сталъ ихъ разсматривать. Он были черны, и вода сочилась изъ нихъ, какъ изъ губки, Я дотронулся рукой — на пальцахъ остался черный слдъ сажи. Мн вообразилось, что это и есть каменный уголь.
— Это каменный уголь?— обратился я къ штейгеру.
— Нтъ, это пустая порода, обыкновенный камень. Здсь на нсколько верстъ кругомъ нтъ угля, выработанъ. А это сажа оттого, что лампочки коптятъ, такъ копоть и садится. До выработки версты три будетъ съ лишнимъ. Да вотъ садитесь, сейчасъ и тронемся.
Мы съ пріятелемъ забрались въ одинъ изъ вагончиковъ. Въ немъ было, какъ и везд кругомъ, сыро, грязно, скользко. Липкая черная грязь покрывала дно и стнки, липла къ одежд и дко проникала кожу рукъ и лица. Вдоль всего позда поверхъ вагончиковъ лежала цпь, которой они скрплялись. Мой товарищъ было взгромоздился на нее — не хотлось сидть въ грязи и въ вод.
— Нтъ, вы слзьте оттуда,— проговорилъ, подходя, штейгеръ,— и пригибаться надо, а то есть мста, гд сводъ къ самому вагончику спущается, такъ ушибить можетъ, а то вовсе голову на сторону сшибетъ.
Пріятель торопливо слзъ и услся на дно.
— Трога-ай!
Слышно было, какъ застучала по мокрому камню, скользя и упираясь, лошадь. Цпь натянулась, съ визгомъ пошла поверхъ вагона сначала въ одну сторону и больно ударила меня въ бокъ, потомъ въ другую и угостила товарища, мы ухватились за нее руками, при всемъ напряженіи не было силъ удержать ее, и при каждомъ поворот она, скользя и повизгивая, угощала по очереди то одного, то другого, мой пріятель кряхтлъ и ворочался, приспособляясь къ положенію, а я напрягался, чтобы смягчить ударъ. Вагончики, торопливо покачиваясь и толкаясь, послушно и гулко бжали другъ за другомъ.
Поздъ состоялъ всего изъ трехъ вагончиковъ, но намъ не было видно впереди ни лошади, ни другихъ вагоновъ, ни рабочаго,— непроницаемый мракъ тсно обступалъ со всхъ сторонъ и, казалось, бжалъ вмст съ нами.
Это было странное путешествіе. Мы сидли съ товарищемъ вдвоемъ, совершенно отдленные отъ остальныхъ мракомъ, точно въ отдльномъ купе. Ни стнъ, ни свода не было видно. Слышался только однообразный гулъ колесъ, мрный стукъ копытъ, да цпь на поворотахъ любезно давала о себ знать. Приготовляясь спуститься въ шахту, я рисовалъ себ что-то необычайное, фантастическое, поражающее, но собственно до сихъ поръ ничто не произвело такого впечатлнія. Грязь, сырость, вода, рельсы, желзные ящики на колесахъ, лошади, лампы, рабочіе,— все это пока было обыкновенно и просто.
Что дйствительно клало свой особенный отпечатокъ здсь на все, рзко отличало окружающую обстановку отъ той, что была на поверхности, это тяжелый, непроницаемый мракъ, онъ неотступно тснилъ со всхъ сторонъ, давилъ своею неподвижностью, таинственнымъ и какъ будто угрожающимъ безмолвіемъ, постоянно заставляя ожидать, что вотъ немного дальше за этимъ выступомъ, за этимъ поворотомъ, какъ только освтитъ поярче лампа, и откроется что-то особенное, и тогда-то и увидишь то фантастическое, поражающее и даже ужасное, что смутно ждалось тамъ, наверху. Но вагончики все такъ же, спша и покачиваясь и набгая другъ на друга, монотонно катились, и все такъ же неловко было сидть, и впереди мрно отдавались глухіе удары лошадиныхъ копытъ, и все такъ же вс впечатлнія окружающаго слагались въ одно ощущеніе сырости, грязи и темноты.
Сколько времени мы хали и какое разстояніе прохали, нельзя было сказать. Ощущеніе времени, пространства и направленія пропало. Казалось, мы съ гуломъ, шумомъ, трескомъ толклись въ этомъ неподвижномъ мрак на одномъ мст. У меня совершенно отнялась способность оріентироваться.
Порою только, когда изъ темноты выставлялся конецъ лопнувшей балки или развянное тягой пламя лампочки вспыхивало ярче, и тяжелые массивные своды показывались надъ самою головой, медленно отходя назадъ, становилось очевиднымъ, что мы демъ впередъ.
— Поостерегись!— послышался впереди голосъ, глухой, сдавленный этими нависшими громадами.
Мы съежились. Пламя свчи у меня вытянулось, на секунду раздвинувъ озаренный кружокъ, и мы увидли мелькавшія надъ нашими головами ребра и выступы спустившагося къ самымъ вагончикамъ свода. Подними голову только на полдюйма, и черепа какъ не бывало. Мы это ежесекундно помнили и старались сколько возможно глубже ссть въ вагончикъ и напряженно подгибали голову.
Съ нашимъ поздомъ стало длаться что-то особенное. Насъ страшно качало, бросало въ стороны, вагончики, гремя желзомъ, сталкивались, цпь сразу ослабвала, и они почти останавливались, потомъ мгновенно натягивалась, и вагоны летли другъ за другомъ сломя голову. Мы, очевидно, попали въ какія-то особенныя условія, но я при всемъ напряженіи ничего не могъ разобрать въ темнот, и только посл узналъ, что въ этотъ узкомъ и длинномъ проход дорога пошла подъ большимъ уклономъ, да и путь былъ здсь дурно и неправильно уложенъ.
Особенно страшно было на поворотахъ. Среди гула и грома вдругъ выступаетъ изъ темноты изрытая, неровная, темная масса, слабо играя влагой на колеблющемся отблеск почти потухающей свчи. Впереди по звуку слышно, какъ вагончики бросились куда-то влво, а нашъ, звеня ослабленною цпью, несется прямо на неподвижную, тяжко придавленную сводомъ, громаду еще мгновеніе… но тутъ цпь натягивается, какъ струна, съ визгомъ и скрежетомъ срываетъ насъ въ сторону, на другой путь, вагончикъ бокомъ чертитъ о камни, и мы ныряемъ въ какую-то темную, сырую дыру. Лопни цпь или сойди вагонъ съ рельсовъ, мы бы разбились въ дребезги. Я одною рукой держался за край стнки, но посл перваго же такого казуса отнялъ руку: можетъ раздробить кисть.
Впереди все время слышны мрные удары копытъ,— лошадь бжитъ небольшою рысцой, но отъ толчковъ, стука, желзнаго грохота и раскачиваній намъ теперь кажется, что мы несемся въ этой кромшной темнот со скоростью курьерскаго позда.
— хать ничего себ,— говоритъ мой товарищъ,— только скоро ли мы додемъ?
— Должно быть… ахъ, чортъ!… Говорить опасно, того и гляди на толчк откусишь языкъ.
Отъ напряженія и усилій оборониться отъ проклятой цпи начинаетъ сказываться утомленіе. Да и вниманіе постоянно раздваивается: караулишь цпь, которая упрямо ходитъ по всему вагону, а съ другой стороны постоянно помнишь, что, чуть поднимешь голову, ее моментально размозжитъ о выступы свода, а это утомляетъ.
Я давно уже чувствовалъ непріятное, зудящее ощущеніе въ правой ног, на которой сидлъ, точно на кожу насыпали горячаго песку. Очевидно, я отсидлъ ногу. Но привстать и размяться не было никакой возможности.
Я уже приготовился долго сидть въ такомъ положеніи, какъ наши вагончики, громыхая желзомъ и наталкиваясь одинъ на другого, остановились.
Впереди замелькалъ красноватый огонь лампочки.
— Что такое?
Хотя мы и были уврены въ безопасности, но нкоторая напряженность и ожиданіе случайности постоянно таились въ глубин души,— вдругъ обвалъ или вода прорвется, или сводъ осядетъ.
— Разъздъ,— спокойно говоритъ штейгеръ, приближаясь своею огромною фигурой и держа на длинной проволок лампочку, которая дымитъ надъ самою землей,— поздъ съ углемъ пойдетъ на встрчу.
Мы выходили, съ наслажденіемъ расправляя окоченлые члены.
— Далеко онъ еще?
— Не слыхать.
— А хать намъ много?
— Да полпути сдлали. Теперича немного продемъ, а тамъ пшкомъ по діагональному ходу придется идти.
Стали дожидаться. Кругомъ все та же сумрачная, молчаливая мгла. Возл, слабо выдляясь изъ темноты, неподвижно стоитъ лошадь, понуро опустивъ голову и не шевеля ни однимъ мускуломъ.
Керосинъ въ лампочк, раздуваемый тягой, сильно горитъ, красное пламя съ легкимъ гудніемъ тянется съ фитиля длинными языками, и, свиваясь чернымъ клубомъ, проворно бжитъ густой дымъ, сейчасъ же расплываясь въ окружающей темнот. Неровный отблескъ дрожитъ и колеблется небольшимъ кружкомъ. Онъ то ослабваетъ, то судорожнымъ усиліемъ отодвигаетъ на секунду мракъ, и тогда такъ же сурово-загадочно выступаетъ темный, влажный сводъ, и вмст грозно выступаетъ неодолимая, замыкающая насъ, мертвая сила, а въ слдующее мгновеніе кругомъ опять безраздльно царитъ мракъ, тая неизвстность, и тщетно бьется, трепетно вздрагивая, красноватый неврный отсвтъ.
Необычная обстановка, постоянно удручающее сознаніе нависнувшихъ надъ головою массъ, отрзанность отъ остального міра, утомленіе и неясное ожиданіе чего-то угнетающе дйствуютъ на сознаніе, и въ голову ничего не идетъ, и не находишь, и не знаешь, о чемъ говорить.
Мы стоимъ около вагончиковъ въ молчаливомъ ожиданіи. Я невольно прислушиваюсь, пристально глядя въ темноту. Могильная, зловщая тишина поражаетъ ухо. И эта неподвижная тишина и мракъ вмст съ печальнымъ силуэтомъ поникшей головою лошади сливаются въ одно тяжелое, щемящее впечатлніе чего-то безотраднаго, мертваго, какъ будто близкаго къ отчаянію. Время тянется уныло-медленно, не знаешь, проходятъ ли минуты, или часы.
Я чувствую, какъ сырость проникаетъ до костей. Отсырвшая фланель моей блузы тяжелетъ и виснетъ по тлу. Атмосфера совершенно насыщена паромъ. Да и немудрено: вода сочится со стнъ, со свода, капаетъ и бжитъ тонкими ручейками, какъ изъ разсохшейся бочки, и ее день и ночь откачиваютъ. Влажность такъ велика, что потъ не испаряется, и оттого такъ тяжело работать и дышать.
Я теперь только замчаю, что мракъ при огн не кажется совершенно чернымъ, а отливаетъ сизо-синеватымъ оттнкомъ. Это дымъ. Онъ виситъ во всхъ проходахъ тяжелою, дкою, удушливою пеленой, лзетъ въ носъ, ротъ, дыхательное горло, садится на слизистыя оболочки, проникаетъ въ легкія. Когда, уже поднявшись наверхъ, я сталъ откашливаться, на полу обозначалась черными пятнами насквозь пропитанная гарью мокрота, какъ это иногда бываетъ, когда сильно коптитъ лампа въ запертой комнат, и долго сидишь въ такой атмосфер. И это несмотря на то, что въ шахт поставлены очень сильные вентиляторы, ихъ тяга постоянно чувстуется въ воздух, особенно въ узкихъ проходахъ. Надо замть, что шахта, въ которую мы спускаемся, одна изъ самыхъ благоустроенныхъ. Тяжело дышать и работать въ такомъ воздух.— Что-то не слыхать,— говоритъ штейгеръ.
Мн не видно выраженія его лица, но мн кажется, онъ хочетъ сказать, что что-то неладно, и его слова пріобртаютъ вдругъ тревожное значеніе. ‘Можетъ быть, несчастье… обвалъ… человкъ убитъ и теперь лежитъ тамъ’.
Густая тьма все такъ-же напряженно-молчаливо стоитъ вокругъ, таинственно скрывая все, что совершается впереди. Ожиданіе становится томительнымъ, я длаю нсколько шаговъ. Рельсы слабо посвчиваютъ подъ ногами. Мысль, что насъ засыпетъ или прорвется вода, становится все боле и боле вроятной.
— А что, тутъ съ рабочими часто несчастія случаются?
— Да почитай недли не пройдетъ, кого-нибудь либо придавитъ, либо убьетъ, али водой захлестнетъ.
— Какъ давно послднее было?
— Да недюже давно. Съ недли полторы, либо дв, чтобы не соврать, одному черепъ расшибло.
— Какъ же это?
— Да вагончики гналъ груженые. Извстно, человкъ истомится, все одно, все одно и то же кругомъ, темь, лошадь впереди трюхъ-трюхъ, трюхътрюхъ, хать долго, лежитъ онъ на пуз на углю, цпь это подъ нимъ тоже безпокоитъ, и все надо помнить, голову, какъ ни моги, больше нагинатъ,— ну, не поостерегся, тьма, не видать, и вдарился на всемъ ходу, свалился съ вагончика, а другой угломъ ему въ голову, черепъ и разбился. Лошадь ушла, а онъ лежитъ. Какъ разъ идутъ рабочіе, смотрятъ, человкъ будто молчитъ, подходятъ, а это онъ. Взяли, отнесли къ шахт въ клтку и наверхъ.
— Что же, умеръ?
— Какъ же, голова разслась, мозги вытекли.— Штейгеръ крючкомъ, который виситъ у него на пояс, начинаетъ вытаскивать фитиль въ своей ламп и расковыриваетъ его. Пламя трещитъ и разгорается сильне. На землю падаетъ керосинъ огненными горящими струйками.
Я хожу возл вагончиковъ. Человкъ съ разбитымъ черепомъ все мерещится въ темнот. Можетъ быть, мы напрасно и дожидаемся?
— Никакъ идетъ,— говоритъ штейгеръ въ ту минуту, когда я уже меньше всего этого ожидаю, подымаясь и выростая своею мощною фигурой.
У меня точно камень сваливается, я напряженно вслушиваюсь — ни одинъ звукъ не нарушаетъ могильной тишины, но теперь эта неподвижность уже не пугаетъ,— я знаю, впереди живое существо.
Только немного погодя изъ мрака доходятъ слабые звуки бгущихъ вагончиковъ. Ближе и ближе. Наша лошадь настораживаетъ уши. Я отхожу къ сторонк. Вмст съ чувствомъ облегченія кругомъ становится какъ будто просторне и видне. То, что давило за минуту угрозой и таинственностью невидимой силы, куда-то отступаетъ. Вагончики, погромыхивая, бгутъ уже совсмъ близко, и изъ-за ихъ монотоннаго гула явственно слышатся мрные удары подковъ, но никого не видно.
Я подымаю свчу. Изъ темноты совсмъ возл показывается лошадь. Меня обдаетъ теплотой живого тла. Лошадь труситъ неуклюже и тяжело, мрно и въ тактъ ударамъ копытъ потряхивая головой и шеей.
‘Мн все равно… даже и въ этомъ непроглядномъ мрак надо безъ устали работать’,— какъ будто говорятъ ея печальные, давно не видавшіе дневного свта глаза, заложенное назадъ ухо и вся кроткая, безотвтная фигура гндой масти. Слдомъ одинъ за другимъ выкатываются изъ темноты вагончики и сейчасъ же вслдъ за лошадью опять погружаются во мракъ. На одномъ изъ нихъ, доверху наполненномъ углемъ, на живот лежитъ рабочій. Онъ черенъ и съ любопытствомъ поводитъ на насъ блками, повидимому, безконечно далекій отъ волновавшихъ меня опасеній. Въ послдній моментъ я видлъ только, какъ онъ, лежа на живот, пристально провожалъ насъ, и надъ вагончиками виднлась его приподнятая голова, а въ слдующее мгновеніе все потонуло въ черной мгл.
Мы остаемся опять одни.
Штейгеръ возится что-то у лошади. Гулъ уходящихъ вдаль вагончиковъ слабетъ все больше и больше и, по мр того, какъ замираютъ послдніе звуки, мракъ угрюмо и враждебно опять надвигается со всхъ сторонъ, и въ сердце проникаетъ прежнее ощущеніе холода, одиночества, отрзанности и постоянно давящей неотвратимой мертвой силы. Узкій, колеблющійся кружокъ, гд мы находимся, снова, вздрагивая, съ усиліемъ борется противъ надвигающейся на него синеватой мглы.
Мы садимся, прозжаемъ саженей сорокъ-пятьдесятъ и опять выходимъ. Тутъ ходъ упирается въ стну и дорога развтвляется направо и налво.
Нашъ поздъ съ рабочимъ, погромыхивая и постепенно замолкая во мрак, уходитъ направо, Я приготовляюсь идти по лвому проходу.
— Нтъ, намъ не туда,— говоритъ штейгеръ, длаетъ нсколько шаговъ въ сторону и, приподнявъ, посвчиваетъ своею лампочкой.
Въ стн обнаруживается, неподвижно черня, узкая въ полчеловческаго роста дыра. Тяжелая синяя мгла, увлекаемая тягой, медленно стекаетъ въ нее, и дымное пламя лампочки, послушно изогнувшись, торопливо бжитъ туда густыми, черными клубами дыма.
— Вы нагинайтесь, пожалуйста, нагинайтесь, какъ ни моги, больше нагинайтесь,— говоритъ штейгеръ, стараясь придать возможно больше убдительности интонаціи и голосу,— это теперича по діагональному ходу намъ идти, а тамъ и работы скоро.
И, согнувшись почти вдвое всею своею громадною фигурой, онъ шагнулъ въ эту мрачную дыру и быстро пошелъ, слабо посвчивая изъ-за себя лампочкой.
Я тоже согнулся и послдовалъ за нимъ, низко опустивъ свчу. Внизу блеснула вода. Ноги съ усиліемъ и судорожнымъ напряженіемъ ступали по изрытому неровному дну, ежесекундно обрываясь и скользя по острымъ камнямъ и ребрамъ выбитой каменной породы и съ шумомъ разбрызгивая холодную воду, которая непріятно обдавала все лицо. Колни мои приходились почти въ уровень подбородка и я шелъ, наклонившись впередъ всмъ тломъ, спотыкаясь и поминутно теряя равновсіе, и тяжело дышалъ отъ напряженныхъ усилій не убиться и непривычнаго согнутаго положенія. Ноги принимали до того неестественное положеніе, что ступня совершенно выворачивалась, и я шелъ не на подошв, а на боку сапога и каждую минуту ждалъ, что выверну себ сочлененіе или растяну связки.
Вс опасности, обвалы, наводненія, впечатлнія пройденнаго пути и ожиданіе чего-то новаго,— все было вытснено изъ сознанія мучительнымъ физическимъ напряженіемъ.
Я совершенно позабылъ о своемъ товарищ, который шелъ позади и, вроятно, точно также бился въ этой проклятой дыр, и лишь поспвалъ за штейгеромъ, который проворно уходилъ все дальше и дальше.
Наше путешествіе въ вагончик съ цпью казалось теперь верхомъ комфорта. ‘Боже мой, видно, отсюда ужь и не выбраться!’ — съ отчаяніемъ мелькало у меня, и я продолжалъ механически переставлять ноги, скользя и поминутно хватаясь за влажныя, скользкія стны, отъ которыхъ пробгали по всему тлу холодъ и судорожная дрожь. Низко опущенная голова все больше тяжелла, наливаясь кровью, и поясницу невыносимо ломило.
Неодолимое желаніе хоть на секунду разогнуться, расправить смятыя, сдавленныя легкія неотступно преслдовало, но не хотлось просить остановиться, и я напрягалъ вс силы, чтобы не отстать отъ штейгера, который, какъ ни въ чемъ не бывало, торопливо шелъ, и его огромная спина низко проходила подъ самымъ сводомъ, а изъ-за темной фигуры слабо отсвчивалъ отблескъ лампочки.
— А-а!… Чортъ!…
Я прислъ. Кто-то съ силой чмъ-то тупымъ и тяжелымъ ударилъ меня по голов. Отъ неожиданности я судорожно закрылъ глаза и милліоны синихъ искръ посыпались въ темнот, моментально потухая, и, въ то же мгновеніе, заныла невыносимая сверлящая боль, выжимая слезы, точно у меня ворочались въ мозгу. Шапка вдругъ сдлалась тсной и стала неловко сидть на голов.
— Ахъ ты, Господи, нагинаться надо!— участливо и съ безпокойствомъ проговорилъ штейгеръ, присаживаясь возл на корточки.— Больно зашиблись?
— Что больно?— осторожно подходя и низко сгибая спину, спросилъ пріятель.
Мн было и смшно, и совстно, и безсильная злоба душила, такъ бы и избилъ кого-нибудь, но виноватаго не было.
— Длинный этотъ проходъ?— спросилъ я, желая перемнить разговоръ и чувствуя, какъ все больше вздувается шишка.
— Триста саженей. Теперь скоро.
— Ну, пойдемте,— проговорилъ я такъ, какъ будто они были виноваты въ чемъ-то.
Мы опять согнулись и пошли гуськомъ. Сильная боль заглушила на время острое ощущеніе усталости, и я продолжалъ съ равнодушіемъ отчаянія болтаться въ вод, спотыкаясь и рискуя ежеминутно убиться, ударившись о выступъ стны.
Гд мы были, много ли осталось, сколько прошли, какіе повороты длали, былъ ли теперь день или ночь,— я ничего не зналъ. Все т же каменныя мертвыя громады, совсмъ нависшія и узко сдвинувшіяся,— до того узко, что все время я бился колнями съ той и другой стороны. Ничто не мнялось вокругъ, и даже мракъ, казалось, съ трудомъ пробирался за нами, потому что слабый, мерцающій огонь свчи справа и слва у самаго лица освщалъ влажный нависшій камень.
Какъ ни увренъ я былъ, что вроятность быть здсь задавленнымъ, убиться или залиться водой слишкомъ ничтожна, все же въ глубин души, какъ натянутая струна, независимо отъ воли, постоянно таилось ощущеніе какой-то напряженности, которая постоянно заставляла меня смотрть за штейгеромъ. Случись съ нимъ что-нибудь, потухни лампа, уйди онъ отъ насъ случайно въ какой-нибудь проходъ, и отчаяніе сразу охватило бы насъ.
Но онъ такъ же спокойно и быстро пробирался своею огромною тушей между надвинувшихся каменныхъ пластовъ, и я съ увренностью и надеждой глядлъ на его широкую и согнутую спину.
Мой товарищъ тоже нсколько разъ охалъ, присдалъ и начиналъ ругаться, я спрашивалъ, больно ли онъ ушибся, и чувствовалъ нкоторое удовлетвореніе за ноющую тупую боль въ голов, и потомъ, изукрашенные шишками, мы опять шли дальше. Наученный горькимъ опытомъ, я пригибался даже больше, чмъ слдовало: колни то и дло стукались о подбородокъ.
Сколько времени мы шли, я не знаю. Боль въ поясниц, напряженіе, усталость достигли того предла, когда становится ужь все равно и думаешь: ‘Ну, еще, еще,— ну, пусть такъ, пусть еще!…’
Однако, всему бываетъ конецъ. Шедшій впереди штейгеръ внезапно исчезъ во мрак. Я испугался и, напрягая послднія силы, торопливо выбрался изъ прохода.
За поворотомъ блеснула лампочка штейгера. Онъ стоялъ во весь ростъ и дожидался насъ. Я выпрямился и всею грудью вдохнулъ кислый, пропитанный гарью воздухъ.
Подошелъ и товарищъ. Мы постояли съ минуту. Мракъ опять надвинулся со всхъ сторонъ, свода не было видно. Подъ ногами ощущались рельсы. Я сталъ различать тупые, далекіе удары, глухо и подавленно доносившіеся откуда-то изъ глубины этого мрака, и представленіе чего-то особеннаго и важнаго невольно пріурочивалось къ тому мсту, откуда они выходили.
— Посторонитесь, пожалуйста,— проговорилъ штейгеръ, поднимая лампу.
Мы прижались къ мокрой, скользкой, холодной стн, мимо, на минуту освщенный лампочкой, прокатился вагончикъ, до-верху нагруженный углемъ. Рабочій, скользя и упираясь ногами и хрипло дыша, съ низко опущенною головой, катилъ его, толкая сзади. Это въ ручную перевозили уголь до того пункта, откуда онъ уже шелъ лошадиною тягой.
Мы пошли дальше. Удары во что-то вязкое, странный глухой шорохъ и смутный шумъ доносились во мрак все явственне. Штейгеръ торопился, какъ будто чувствуя вину, что мы такъ долго и неудобно шли. Мы торопливо спотыкались за нимъ, лишь стараясь не отстать и испытывая напряженное и нсколько даже тревожное ожиданіе.
Галлерея опять дошла до глухой стны и влво снова открылся узкій и низкій ходъ. Штейгеръ, согнувшись и низко опустивъ лампу, пролзъ туда. Мы послдовали за нимъ.
Сквозь густую мглу впереди въ десятк саженей мелькнули красноватые огни лампъ. Удары и характерный осыпающійся шорохъ теперь явственно неслись оттуда.
Сводъ понижался все больше и больше, штейгеръ опустился, наконецъ, на колни и ползъ на четверенькахъ, мы сдлали то же и черезъ минуту очутились среди странной, невиданной дотол обстановки. Узкій проходъ раздался, уходя въ об стороны въ темноту, а сверху, на разстояніи всего полутора аршинъ, ровно и гладко тянулась пустая порода. Короткія стойки, плавно упираясь рядами въ верхній и нижній пласты, странно блли древесиной среди этой непривычной обстановки, подерживая огромную давившую ихъ тяжесть въ милліоны пудовъ. Здсь даже согнувшись нельзя было ходить и только можно было передвигаться ползкомъ. Это было мсто выработки угля. Со всхъ сторонъ, дымя среди тяжелой, густой мглы, слабо и какъ будто съ усиліемъ горли лампы, и сквозь дымъ тамъ и сямъ смутно виднлись скорчившіяся фигуры молча работавшихъ или пробиравшихся на четверенькахъ между стойками рабочихъ. Воздухъ, пропитанный гарью, дымомъ и испареніями человческихъ тлъ, былъ сладковато-приторенъ и сильно нагртъ. Шумъ врубающихся топоровъ, осыпающійся шорохъ угля, учащенное, прерывистое дыханіе работающихъ людей наполняли это глухое подземелье.
Я проползъ дальше между стоявшими по пути подпорками. Металлическій изломъ антрацита при слабомъ, меркнущемъ пламени лампъ бросился въ глаза. Мощный пластъ его, въ полтора аршина толщины, залегалъ здсь, зажатый сверху и снизу между каменными породами, и его оттуда надо было добывать. И я невольно съ какимъ то смшаннымъ чувствомъ удивлевія и почти страха глядлъ на эту поблескивавшую на лампахъ мертвую поверхность уплотненной массы, требовавшей отъ людей такихъ усилій, напряженія и риска. Ощущеніе висвшей надъ головой тяжести давило. Достаточно было малйшаго сдвига почвы, сотрясенія, просачиванія воды или встрчи мягкаго грунта, чтобы вся эта страшная масса, раздробивъ въ щепы подпорки, опустилась до самаго пола.
Вязкій глухой ударъ раздался возл меня и въ то же мгновеніе черная туча осколковъ угля обдала мн лицо, больно проская кожу. Я отшатнулся въ сторону. Шагахъ въ трехъ отъ меня рабочій врубался въ каменноугольную массу, отдляя ее отъ пола.Онъ лежалъ на лвомъ боку и частью на спин и, держась обими руками за длинную рукоять особеннаго удлиненнаго топора, съ усиліемъ взмахивалъ имъ надъ самымъ поломъ, болзненно содрогаясь всмъ тломъ отъ крайне неловкаго положенія и усилій попадать въ одно и то же мсто, голова тянулась за ударами и ноги судорожно подергивались, шурша по мокрому поду мелкимъ углемъ. И каждый разъ, какъ кайло глубоко и съ силой врубалось снизу въ узкую расщелину, отдляя угольный пластъ отъ каменнаго пола, брызги осколковъ съ шумомъ вырывались оттуда, съ ногъ до головы обдавая забойщика. И онъ въ тактъ каждому взмаху напряженно и торопливо отворачивалъ голову, крпко зажмуривая глаза. Я слышалъ его подавленное дыханіе и тоже зажмуривалъ глаза и пряталъ лицо за столбикъ каждый разъ, какъ топоръ съ размаху уходилъ совсмъ съ рукоятью въ расщелину.
А кругомъ неслись такіе же глухіе удары кайлъ, смутно копошились неясныя фигуры рабочихъ, съ усиліемъ горли лампы и, покрывая все это, такъ же неподвижно-безжизненно стояла сладковатая, густо-синвшая мгла. Мн становилось трудно дышать. Въ вискахъ стучало, передъ глазами все слегка шло кругомъ, а во рту усиливалось приторное, вызывавшее тошноту ошущеніе. Теперь уже хотлось выбраться отсюда поскоре, но ни штейгера, ни пріятеля не было,— они проползли куда-то дальше. Мн не видно было концовъ лавки {Лавка — мсто выработки угля.}, она тянулась въ об стороны саженей на тридцать. То мсто, гд я могъ пробираться только на четверенькахъ, когда-то было заполнено углемъ, рабочіе его выбрали и поставили коротенькіе столбики, поддерживавшіе верхній пластъ пустой породы, оставшійся на всу.
Рабочій, врубавшійся возл меня, вывелъ снизу длинную щель. Онъ слъ, подогнувъ голову, и отеръ грязною рукой потъ. Я не могъ разглядть выраженія его лица, но мн видно было, какъ облипала его тло насквозь смоченная потомъ и сочившеюся по полу водой рубаха. Онъ пододвинулъ къ себ лежавшіе возл кучкой коротко нарзанные столбики и, вырубивъ по углубленію въ угольномъ пласт и въ полу, сталъ косо устанавливать подпорки, чтобы подрубленная снизу стнка угольнаго пласта не вывалилась до времени и не раздавила его. Черезъ минуту онъ опять уже лежалъ на боку и, дрыгая ногами и корчась, сталъ зарубать щель дальше.
На другомъ конц рабочіе на четверенькахъ таскали что-то къ выходу, но сквозь синвшую мглу я не могъ разглядть, какъ слдуетъ, что именно они длали. Съ мста же не хотлось сдвинуться: мгла, сырость, грязь, пробиравшаяся за платье холодная вода и эта густая нагртая атмосфера, отъ которой стучало въ вискахъ и затруднялось дыханіе, нагоняли странное оцпенніе и апатичное ожиданіе, когда я, наконецъ, отсюда выберусь.
— Митька!— послышалось возл меня, и звукъ человческаго голоса сейчасъ же глухо замеръ.— Иди, што-ль!
— Сичасъ!— донеслось безъ отклика откуда-то изъ густой мглы.
Зарубщикъ забралъ оставшіяся жердочки и кайло, отползъ отъ пласта и слъ возл меня, согнувшись всмъ своимъ длиннымъ туловищемъ. Онъ былъ худъ, съ узкою запавшею грудью и испитымъ лицомъ. Слой угольной грязи придавалъ его чертамъ неподвижность, и только глаза блестли лихорадочно и возбужденно. Мокрая, черная отъ угля рубаха и порты облипали его, еще боле выказывая худобу тла.
— Трудно же у васъ тутъ работать,— проговорилъ я, желая вызвать его на разговоръ.
Онъ ничего не отвчалъ и сидлъ, сумрачно глядя передъ собой.
— Митька!— позвалъ онъ опять, не обращая на меня никакого вниманія.— Что-жь не починаешь?— и вдругъ прибавилъ раздраженно и злобно скверное ругательство.
Изъ мглы, цпляясь спиной за нависнувшій потолокъ, приползъ въ такой же черной и мокрой рубах парень, слъ возл, скрючившись, и сталъ, ухая, вгонять тяжелымъ молотомъ желзные клинья между нависнувшимъ сверху потолкомъ и пластомъ угля, чтобъ отдлить послдній отъ породы.
— Да такъ, господинъ, работа наша…— проговорилъ вдругъ рабочій, обернувшись и глядя на меня съ нкоторымъ раздраженіемъ,— кабы ежели шахтеры не ругались нехорошимъ словомъ, такъ святыми бы вс подлались, вотъ какъ иные прочіе схимники спасаются, молютъ Бога. Вотъ наша какая работа.
Въ его словахъ слышалось раздраженіе, точно я былъ въ чемъ-то виноватъ.
— Да вотъ поглядите, вотъ онъ теперича гонитъ клинья, вотъ не разсчитаетъ, рухнетъ пластъ, отъ него лишь мокро останется, да и насъ съ вами не помилуетъ.
Забойщикъ продолжалъ бить молотомъ. Глухо, точно предвщая что-то недоброе, отдавались удары, и толстые концы клиньевъ, уходя въ глубь, становились съ нашей стороны все короче, образуя сверху все боле и боле замтную расщелину. Томительное ожиданіе овладло мной. Я никакъ не могъ освободиться отъ гнетущаго впечатлнія, которое производила эта расходившаяся вверху темная щель.
Парень пересталъ бить, принялъ одну подпорку, другую… Что то тяжело хрустнуло.
— А что, бываютъ…
Я не усплъ договорить: страшный трескъ и грохотъ потрясъ подземелье. Что-то тяжело и неуклюже перевернулось. Вс лампы разомъ дрогнули, на секунду ярко вытянувъ пламя. Все заколебалось и, казалось, каждое мгновеніе готово было рухнуть среди мглы. Я судорожно попятился въ проходу, поскользнулся и упалъ. Мимо съ шумомъ пролетли, переворачиваясь въ воздух, дв выбитыя страшною силой подпорки. Что-то еще разъ ухнуло, каменный полъ подъ ногами дрогнулъ, и все успокоилось. Только на томъ мст, гд передъ этимъ возился рабочій, зіяла темная, уходившая въ глубь пустота, и передъ ней неподвижною грудой лежалъ вывалившійся при паденіи пластъ угля въ нсколько сотъ пудовъ всу.
Отбойщикъ, изгибаясь и неловко махая подъ низкимъ потолкомъ, раскалывалъ его на меньшіе куски.
— Иной разъ такъ-то вываливаютъ пластъ,— проговорилъ, выправляя фитиль въ своей ламп, все время спокойно остававшійся на мст зарубщикъ,— верхній пластъ лопнетъ, осядетъ, подпорки въ щепки, лавку-то всю со всмъ народомъ и накроетъ. А испужались, баринъ?— добавилъ онъ уже добродушно и улыбнулся.
И странно было видть улыбку на этомъ суровомъ и неподвижномъ отъ грязи лиц.
— Мы народъ привычный, а и то иной разъ жуть беретъ.
Онъ забралъ подставки, кайло и лампу, проползъ дальше, легъ на бокъ и опять, болзненно корчась, сталъ зарубать щель.
А кругомъ было все то же: доносившіеся отовсюду глухіе удары, смутно копошившіяся фигуры, густая сладковатая атмосфера и синвшая повсюду мгла. Вс работали, храня угрюмое молчаніе,— ни псенъ, ни говора. Эта мрачная вчная ночь вытравила у людей веселость, оживленіе, шутку, смхъ, псни. Каждый, напрягаясь, рубитъ, раскалываетъ, загоняетъ клинья и таскаетъ куски угля, подавляя въ себ отвращеніе въ мертвому труду и тоску, и удручающую апатію, навваемую окружающею обстановкой. Одно только постоянное желаніе, не заглушаемое даже многолтнею привычкой, таится въ душ, сжимая сердце вчно сосущею тоской: додлать работу и выбраться наверхъ. Впрочемъ, и выбравшись наверхъ, рабочій не видитъ дневного свта: спускаются въ шахту до разсвта, а выходятъ, когда на земл уже ночь.
Къ отбойщику подползъ, таща за собой салазки, новый рабочій, и они вмст молча стали нагружать огромные куски разбитаго пласта.
Тягальщивъ, надвъ лямку, поправилъ ее на груди, потомъ сталъ на четвереньки и, подогнувъ голову, изо всхъ силъ натянулъ веревку. Но трудно было сдвинуть придавленныя тяжелою грудой салазки. Руки и ноги скользили по мокрому полу. Онъ цплялся за вс неровности, пробуя ногой и ища точки опоры, дергая то въ ту, то въ другую сторону, какъ лошадь, которая не можетъ взять сразу нагруженный возъ. Раза два я видлъ, какъ разъхались у него руки и ноги въ полужидкой грязи, сочившейся по полу, и онъ ударился грудью о плитнякъ.
На него тяжело было смотрть,— это была агонія труда. Онъ бился, скользилъ и падалъ, какъ привязанный на цпи, и пядь за пядью бралъ разстояніе, и мертвая груда угля понемногу и незамтно приближалась къ выходу, гд были проложены рельсы, и уголь перегружали въ вагончики.
Онъ добрался до подпорокъ возл меня и, опрокинувшись на бокъ, сталъ въ нихъ упираться руками и ногами, точно съ отчаяніемъ отбивался отъ кого-то, и я слышалъ его прерывистое, шумное дыханіе и то особенное болзненное кряхтніе, похожее на стонъ, которое вырываютъ изъ груди чрезмрныя физическія усилія. Ременная лямка, прижимая взмокшую рубаху, обозначалась по тлу узкимъ и длиннымъ рубцомъ.
При неврномъ колеблющемся свт лампы меня поразило выраженіе или, лучше, отсутствіе всякаго человческаго выраженія на его лиц. Что-то звриное, животное сквозило въ этихъ искаженныхъ чертахъ, по которымъ ходила судорога нечеловческаго напряженія.
И я не въ состояніи былъ оторваться отъ него и, стиснувъ зубы, слдилъ за его движеніями.
Онъ добрался до меня, ослабилъ лямку и слъ, отирая потъ, который, смшиваясь съ грязью, катился по лицу.
— Самое чижолое до столбовъ выволочить, главное, взяться не за что, ажъ ногти посрываешь,— проговорилъ онъ, замтивъ, вроятно, на себ мой пристальный взглядъ.— Дозвольте папиросочку.
Я торопливо досталъ и подалъ ему. Онъ взялъ и, наклонившись въ ламп, сталъ закуривать, причемъ вспыхнувшая папироса освтила уже обыкновенное человческое лицо.
— Съ перепою, оно дйствительно трудно, даже вполн довольно утомительно, потому какъ вчера воскресенье было и праздникъ.
— Давно вы тутъ работаете?
— Да вотъ ужь другой годъ маюсь, жисти своей тутъ ршаюсь. На лто, конечно, уходимъ.
— И ныншнее лто уйдете?
— А то какже? Да, вдь, это милый человкъ, какъ иные прочіе господа лтомъ на теплыя воды, али въ заграницу здятъ, такъ нашъ братъ на работы. Какъ вылзешь это отсюда, о Господи!— кругомъ весна, солнышко-то матушка такъ и гретъ, такъ и печетъ, ажъ глазамъ больно. Станешь на косовицу, али хлбъ подойдетъ, въ артели пойдешь косить, работа веселая, взопрешь — рчушка, али ставокъ, выкупаешься, тутъ теб прохлада, тутъ теб благодать, и-и Боже мой! ляжешь это на спину,— онъ немного откинулся спиной на нагруженныя углемъ салазки,— и глядишь въ небо, и все глядишь въ небо,— и онъ слегка приподнялъ голову и поглядлъ въ черный потолокъ,— ажъ тебя слезой прошибетъ, а то иной разъ такъ и заснешь, и тверёзый даже, не то чтобы выпимши. Главное — свту Божьяго не видать тутъ.
— За то отсюда заработокъ домой приносите.
— Нтъ, баринъ хорошій, никто ничего отсюда никогда не приноситъ.
— Какъ же, разв тутъ плохо платятъ?
— Нтъ, даже очень хорошо платятъ супротивъ другой работы, особливо, когда рабочіе уходить станутъ, только все тутъ оставляемъ, все до послдней нитки: какъ пришелъ голый, такъ и уходишь голый. На заработки-то пойдешь на Кубань, али къ Кавказу, ужь плохой да плохой годъ, а, глядишь, полусотку, али и всю сотню принесешь домой, а тутъ може и больше заработаешь, а ничего ннеогда не приносишь, все тутъ оставляемъ. Это, господинъ хорошій, сказка есть. Стоятъ два столба, и сказано на этихъ столбахъ: ежели направо — волкъ тебя състъ, ежели налво — зврь задавитъ, вотъ и выбирай, и все одно не минуешь: либо волкъ състъ, либо зврь задавитъ, такъ и здсь: какъ пришелъ въ порткахъ, такъ и уйдешь въ однихъ порткахъ, какъ ты тутъ ни вертись. Ужь какъ разъ попался сюда — шабашъ, аминь человку!
— Такъ зачмъ же пить?
— Эхъ, господинъ хорошій, непривычны вы,— ну, конечно, вамъ это въ диковину. Вотъ вы спрашиваете, зачмъ пить, а вы спросите, зачмъ мы Бога-Господа забыли, объ душ своей не думаемъ? Вотъ насъ тутъ въ рудник тыщи дв работаетъ, спросите, который изъ насъ у обдни былъ, али говлъ? Церкви Божіи на што стоятъ? Кабаки-то мы знаемъ, на што. Какъ вылзешь, такъ прямо, сколько силы въ ногахъ, въ кабакъ, хучь праздникъ, хучь теб Свтло-Христово Воскресенье, харю не обмоешь, натрескаешься и въ грязь. А почему? Може и самому зазорно, може и объ душ хочешь вспомнить, въ церковь сходилъ бы, помирать-то вс будемъ.
Онъ помолчалъ и понизилъ голосъ:
— Только намъ, баринъ, заклятіе положено.
— Какъ заклятіе? Отъ кого?
— Отъ Бога, извстно отъ кого.
— За что же проклятіе?
— Вотъ вы ученый человкъ, а спрашиваете,— онъ опять помолчалъ и потомъ проговорилъ съ разстановкой:— За то, что Бога обворовываемъ.
Я пристально посмотрлъ ему въ лицо.
— Бога обворовываемъ, говорю. Богъ что сказалъ? Плодитесь и размножайтесь, вотъ вамъ, говоритъ, всякіе злаки и произрастанія, а чего не нужно, въ землю схоронилъ, и схоронилъ не то что на, пришелъ, да взялъ, а схоронилъ, почитай, саженей на сто, а мы вотъ влзли, да вытаскиваемъ. Ну, конечно, Господь осерчалъ, да это хоть кому доведись. И сдлалъ положеніе: какъ спустился человкъ — шабашъ, не уйтить ему, тутъ и сгинетъ. Гляди, иной рваться будетъ, за сколько сотъ верстъ на работы уходить, сколько времени пройдетъ, объ немъ ни слуху, ни духу, смотришь — анъ ужь онъ опять тутъ, и все съ себя до нитки пропьетъ и станетъ заливать глотку, прямо сказать, душу продаетъ. Мы, вдь, свта Божьяго не видимъ: тутъ темь, вылзешь, напьешься, отуманешь и ужь ничего не видишь и не помнишь, покеда опять не спустишься, такъ и проводимъ свою жизнь, чисто зврьми подлались. Господь и смерть свою у насъ отымаетъ: годъ, два пройдетъ, тамъ, глядишь, либо голову разбило, либо водой залило, али засыпетъ, а то и цлый выйдешь коли, такъ ноги, руки сведетъ. Иной и десять, и двадwать лтъ проработаетъ, и кубыть ничего, анъ, глядишь, въ руки, въ ноги вступитъ, его и свернуло, и кормятъ его изъ черепушечки, самъ ужъ и ложки держать не можетъ. Отъ Божьяго гнва не уйтить. Такъ-то-ся. Я вамъ, баринъ, разскажу случай какой вышелъ. Надысь такъ-то трое пошли въ галлерею, идутъ, одинъ потушилъ лампу…
— Ефимка, какого же ты дьявола тамъ разговоры разговариваешь? Дло изъ-за тебя стоитъ!— и градъ самыхъ отборныхъ ругательствъ посыпался на него.
— Что же я собака, что ли, что и передохнуть нельзя?— огрызнулся Ефимъ.
Онъ торопливо докурилъ папиросу, надлъ лямку, сталъ на четвереньки и, упираясь руками и ногами, потащилъ дальше, и опять съ его лица сбжало человческое выраженіе, и осталось лицо животнаго, изуродованное судорогами физическихъ усилій.
Я оглядлся кругомъ: штейгера съ товарищемъ не было видно, они, вроятно, были въ дальнемъ конц лавки. Рабочіе, зарубавшіе пластъ, разбиравшіе уголь и вытаскивавшіе его въ выходу, красные дымные огни лампъ среди сизаго тумана и эта гладкая, мертвая поверхность надъ головой,— все это пріобрло какое-то особенное значеніе, роковое и неизбжное. Страхъ, смутный и неопредленный, и ожиданіе несчастія совершенно мимо воли охватывали душу. Я ползъ отыскивать своихъ. Неодолимое желаніе выбраться, уйти отсюда неотступно овладло мною.
Сидя на корточкахъ, штейгеръ объяснялъ пріятелю подробности работъ, а тотъ слушалъ съ растеряннымъ и разочарованнымъ видомъ: вмсто ожидаемаго мрачнаго величія, все было просто и ужасно. Я окликнулъ ихъ, и мы одинъ за другимъ поползли къ выходу.
Рабочіе въ угрюмомъ молчаніи продолжали свое дло, то тамъ, то сямъ ползкомъ показываясь изъ синвшей мглы и не обращая на насъ никакого вниманія,— каждому было самому до себя.
Черезъ нсколько минутъ мы снова очутились въ пустынной галлере и, согнувшись, пошли пшкомъ. Свча у меня потухла и мн не хотлось длать усиліе зажигать ее, и я слдилъ за свтлымъ кружкомъ лампы штейгера, скользя и спотыкаясь по мокрому плитняку. Доносившіеся глухіе удары и шорохъ осыпающагося угля давно смолкли позади насъ и мы шли среди могильной тишины, унося въ сознаніи впечатлніе оставленныхъ позади людей, угрюмое молчаніе и выраженіе тоски и напряженія на лицахъ.
Мы слдовали за штейгеромъ изъ одной галлереи въ другую и, вроятно, прошли уже около версты.
При дрогнувшемъ свт лампы впереди смутно обрисовалось во мрак что-то странное и неопредленное, остававшееся безъ движенія. Былъ ли это выступъ пласта, или человкъ,— нельзя было разглядть.
По мр того, какъ свтлый кружокъ лампы штейгера подвигался впередъ, въ темнот выдлялись сколоченныя перекладинами полусгнившія доски, загораживая проходъ. Что-то живое и миніатюрное зашевелилось тамъ. Это оказался мальчикъ лтъ десяти. Онъ подбжалъ къ загораживавшимъ проходъ воротамъ и торопливо отворилъ ихъ. Втеръ со свистомъ и колебля пламя вырвался съ той стороны, охватилъ насъ холодомъ и сыростью и понесся по галлере.
— Иваська, это ты?
Мы остановились. Онъ стоялъ передъ нами, глядя на насъ своими наивными дтскими глазками. По этому проходу рдко гоняли вагоны и наше появленіе было для него цлымъ событіемъ. Онъ былъ приставленъ отворять и затворять ворота, регулировавшія токъ воздуха. Ему не давали лампы, чтобы не тратить даромъ керосина, и онъ по цлымъ часамъ сидлъ возл воротъ среди молчанія и мрака и прислушивался къ шороху и паденію капель, невидимо пробиравшихся въ темнот по стнамъ и монотонно и однообразно падавшихъ со свода, наводя уныніе и тоску. Дтская голова, руки и ноги просили работы, движенія, и онъ мялъ крошки угля и отковыривалъ кусочки отгнившей доски.
— Скучно теб одному?
— Нтъ, оно не скучно, а только чижало на сердц.
Онъ перевелъ на насъ свои дтскіе глаза и тоскливо улыбнулся.
Мы постояли съ минуту, какъ будто намъ еще нужно было сказать что-то, и не находили, что, а потомъ пошли дальше. Слышно было, какъ затворились сзади ворота, и вокругъ снова водворилась мертвая тишина и непроницаемый мракъ неотступно слдовалъ сзади, съ боковъ, спереди. Мы шли теперь къ выходу и мн хотлось скоре воротиться туда, наверхъ, къ себ, къ своимъ занятіямъ, своей обстановк, къ своимъ близкимъ. Я думалъ о томъ, день теперь тамъ или ночь, и представлялъ себ улицы, прохожихъ, дома, деревья, вокзалъ.
Мн странно было, что я выберусь, наконецъ, изъ этого мрака, изъ этой обстановки, какъ будто я нсколько дней халъ на перекладныхъ среди грязи, слякоти и непогоды, не отдыхая, не раздваясь, и свыкся со всми неудобствами дороги, и странно было, что скоро доду, и не нужно будетъ трястись и сидть въ сыромъ плать, не перемняя неудобнаго положенія.
Мы сворачивали куда-то вправо, потомъ влво, потомъ опять вправо, потомъ вышли въ какой-то широкій проходъ, гд рельсы были проложены въ два пути, потомъ опять пошли по діагональному ходу, тсному и низкому, стукались головами, спотыкались и болтались въ вод, и я не зналъ, откуда и куда мы идемъ и въ какой сторон оставленныя нами работы, и машинально тащился за согнутою широкою фигурой молча пробиравшагося впереди штейгера,— все равно, въ конц-концовъ, мы должны же были придти въ выходу. Мы не попали на поздъ и намъ теперь все время нужно было идти пшкомъ.
‘Нтъ, не скучно, а только чижало на сердц’,— все звучало среди темноты, и я старался не думать объ этомъ и отогнать выраженіе тоски и печали дтскихъ глазъ и представлялъ себ, какъ я заберусь въ клтку и она быстро пойдетъ мимо влажныхъ стнокъ сруба.
Долго, очень долго мы шли такимъ образомъ, вроятно, сдлали нсколько верстъ. Я не зналъ, возвращались ли мы прежнею дорогой, или штейгеръ велъ теперь насъ иными галлереями.
— А не желаете ли взглянуть на помщеніе для рабочихъ лошадей рудника?— проговорилъ онъ, пріостанавливаясь и посвчивая передъ собою лампой.
Первое, что я почувствовалъ, это — радостное облегченіе, такъ какъ зналъ, что конюшни были недалеко отъ выхода. Мы остановились. Единственное наше желаніе было — возможно скоре выбраться отсюда, но мы почему-то проговорили:
— Ну, что-жь, пойдемте.
Штейгеръ подошелъ и отворилъ въ стн небольшую дверь. Горячая атмосфера распареннаго навоза и многихъ десятковъ лошадиныхъ тлъ пахнула въ лицо и охватила специфическимъ запахомъ и тепломъ. Мы вошли. Около семидесяти лошадей стояло по станкамъ, слабо выдляясь крупами въ полутьм. Он были сыты, съ лоснящеюся шерстью. Ихъ здсь отлично кормятъ и не переутомляютъ работой, но многія слпы. Лошади очень быстро теряютъ зрніе въ темнот. Я прислушался: он мрно и звучно жевали сно, и мн припомнилось поле, потухающая заря, распряженный возъ при дорог и этотъ спокойный и мрный звукъ пережевыванія, который всегда вызываетъ особенное состояніе спокойствія и отдыха. Бдныя животныя! Они уже никогда не увидятъ солнца, зелени, степного приволья и сложатъ свои кости въ этихъ мрачныхъ галлереяхъ.
Мы вышли и прошли на площадку къ подъему. Подошла клтка, вс услись, откинулась желзная скоба и площадка съ людьми и со всмъ, что на ней было, мгновенно пропала внизу, а мы минуты съ дв оставались среди абсолютнаго мрака и, казалось, безъ всякаго движенія. Съ прежнимъ гуломъ и желзнымъ грохотомъ клтка ударилась о перекладины, но это уже не поразило такъ ухо, какъ въ первый разъ. Какъ только со стукомъ опустилась прихватившая клтку скоба, я выпрыгнулъ на полъ.
Къ окнахъ виднлся слабый свтъ угасающаго дня, а вмст съ нимъ надежда и призракъ возможнаго гд-то счастья и радости проникли въ душу. Никогда дневной свтъ не производилъ такого впечатлнія, какъ теперь.
Мы торопливо переодлись и вышли. Въ воздух стояла тишина лтняго вечера. Слабая полоса зари догорала на далекихъ небесахъ. Кое-гд замерцали звзды. Этотъ тихій лтній вечеръ, дома, деревья, заборы, плетни, окна, вечерняя даль, затянутая легкою дымкой,— все это поразило меня особенною новизной, чмъ-то такимъ, чего я до сегодняшняго дня какъ будто не замчалъ. Мрачное, угрюмое зданіе осталось позади и почернвшая дымовая труба сумрачно высилась надъ нимъ, одиноко выдляясь на вечернемъ неб.