Под русским знаменем, Красницкий Александр Иванович, Год: 1902

Историческая проза
Время на прочтение: 262 минут(ы)
Скачать в PDF

Александр Иванович Красницкий.
Под русским знаменем

Предисловие

Освободительная война, которую вела Россия с Турцией в 1877-1878 годах, — величайшее историческое событие последней четверти XIX столетия.
Триста тысяч отборного войска под русским знаменем по приказу своего Державного Вождя и с благословения всего русского народа перешло Дунай, неся свободу и счастье порабощённым и угнетённым христианам Балканского полуострова, которых все в то время считали братьями и по крови, и по вере, и по духу. Русь победила в кровопролитной войне за чужое счастье и чужую свободу. Лучи никогда не меркнущей славы осияли её. Подвиги её сынов утвердили русскую славу на берегах Дуная, на вершинах Великого Балкана, под Плевной.
С тех пор прошло много времени. Подвиги героев Освободительной войны стали уже достоянием истории. Участники её давно уже сошли в могилу. Но нынешние поколения вспоминают славные дела своих предков и рассказывают о них подрастающим детям.
На фоне действительных событий этой великой Освободительной войны написано настоящее сочинение. Рассказывая о приключениях юного героя, сражавшегося под русским знаменем, автор в лёгкой форме даёт описание наиболее выдающихся моментов борьбы русских с турками, причём в описании сохранена, по возможности, историческая точность. При подобном способе повествования легко, сами собой, запоминаются исторические данные и многие подробности, которые в ином виде ускользнули бы от внимания читателя. Таковы были задачи, преследуемые настоящим скромным трудом.
Всё, не относящееся непосредственно к повествованию, — описания некоторых местностей, биографии некоторых участников войны, иные необходимые пояснения и пр., — всё это помещено в конце книги, совершенно отдельно. 15 качестве материалов автор пользовался рапортами и донесениями начальствовавших, современными ему событиями, корреспонденциями, воспоминаниями, рассказами участников войны, а также некоторыми другими материалами.
Действие романа происходит в пределах европейского театра последней русско-турецкой войны. О малоазиатском театре войны в настоящем повествовании только упоминается, ибо основной центр борьбы лежал на Балканском полуострове и там, главным образом, проливалась за славянскую свободу русская кровь.

I.
Накануне великого дня

Помолись, родная моя старушка, помолись за меня, своего Серёжу. Когда ты будешь читать эти строки, наш полк будет уже за пределами России… Теперь никаких колебаний быть не может: наш Государь уже прощался в Тирасполе [Тирасполь — город Херсонской губернии на Днестре] с войсками, и завтра на Скаковом поле будет всенародно объявлена война… Ты поймёшь, добрая моя, какие чувства волнуют мою душу… Знаменательный миг переживаем мы, начинается великая борьба за освобождение страдальцев-славян, родственных нам, русским, по крови, по вере… Довольно ужасов, воплей, стонов, пришла пора остановить свирепых палачей. Царь сказал своё слово, и мы идём, идём на смерть, чтобы своею смертью смерть попрать… Да, родная, великий миг! Помолись же, помолись за меня святой своей материнской молитвой! Помолись, чтобы сын твой везде и всюду на полях битв был твёрд, стоек, а если суждено умереть, то пусть я сложу голову вполне достойным нашей родины… Об этом помолись, родная моя старушка, об этом…’
Вольноопределяющийся пехотного полка 14-й пехотной дивизии Сергей Васильевич Рождественцев отложил на мгновение перо и отёр выступивший на лбу пот. Рождественцев был совсем ещё юноша, и грубый солдатский мундир вовсе не подходил к его стройной фигуре, с красивым открытым лицом, словно говорившим о его добром, честном и полном хороших порывов характере. Таков он был и на самом деле. Порыв привёл его под знамёна, к солдатской шинели. Он окончил гимназию медальером, и перед ним открывался светлый путь науки. В школе о военной карьере Рождественцев и не думал. Он был у матери-вдовы единственным сыном, и уже по одному этому отбывание воинской повинности ограничивалось для него лишь вытягиванием жребия. Но Россия переживала в то время такой высокий подъём народного духа, что всякие личные намерения и предположения быстро стушёвывались перед общим великим делом… Балканские славяне изнемогали в непосильной борьбе со своими поработителями-турками. С задунайских равнин, с высот Черногории, с полей Сербии, Боснии, Герцеговины неслись на Русь вопли и стоны жертв. Русские сердца содрогались при известиях о реках проливаемой крови, о муках несчастных страдальцев, попадавшихся в руки освирепевших палачей. Русские люди, повинуясь исключительно влечению сердца, рвались на помощь тем, кого они считали своими братьями. Русская кровь уже пролита была за свободу балканских славян, имя генерала Черняева гремело по всей Европе, и только старания дипломатии откладывали начало столь желанной народу великой Освободительной войны. Наконец настал момент, когда дипломаты должны были смолкнуть: война стала неизбежной — её требовали честь и достоинство всей России [*].
[*] — Русско-турецкая война 1877-1878 годов явилась последствием таких событий. Турецкое правительство злоупотребляло силой и властью в некоторых славянских областях. Когда угнетаемые потеряли всякое терпение, в Герцеговине в июне 1875 года началось восстание, очень скоро распространившееся и на Боснию. Турки, вместо того чтобы успокоить доведённых до отчаяния славян миром, начали неистовствовать в восставших областях и совершали постоянно всевозможные злодейства. Правительства европейских держав напрасно старались образумить Блистательную Порту (турецкое правительство) мирным путём. Зверства продолжались. Из России, Черногории, Сербии и западных, не славянских держав пошли к герцеговинцам и боснийцам добровольцы. Когда же стало известно, что турки перерезали и уничтожили в восставших областях свыше 60 000 беззащитных жителей, выжгли и опустошили этот край, то такой взрыв негодования последовал в Европе, что правительства, дабы успокоить общественное мнение, должны были созвать в Берлине конференцию, к решениям которой отказалось присоединиться только английское правительство. В это время свергнут был с престола и скоро умер турецкий султан Абдул-Азис, наследник его Мурад был признан сумасшедшим, и на престол вступил султан Абдул-Гамид. Неистовства и зверства при нём не прекратились, а усилились и даже распространились на Румелию и Болгарию, а к границам Сербии и Черногории были посланы турецкие войска. Два последних государства заключили между собой союз и объявили Турции войну, которая была счастливой для Черногории, но едва не закончилась разгромом Сербии. К сербам и черногорцам явилось множество добровольцев из России, и командование сербской армией принял на себя знаменитый покоритель Ташкента генерал Черняев. При Бабиной Главе ему удалось победить турок, но после десятидневного сражения при Алексинаце сербская армия была разбита, потом ещё раз разбита при Андроваце и окончательно разгромлена при Дызнаше. Турецкая армия пошла уже на Белград, столицу Сербии, когда русское правительство послало Порте свой ультиматум.
Уже в последнем классе Серёжа Рождественцев стал задумываться над значением совершавшихся событий. Нежный, чувствительный юноша не мог без душевного трепета читать известия об ужасах, происходивших в восставших против турок славянских областях. Там страдали и гибли тысячи человеческих существ. Воображение рисовало Рождественцеву картины этих страданий. Юную душу всё более и более охватывал порыв невыносимой жалости к несчастным. Само собой родилось страстное желание поспешить к ним на помощь, отдать всего себя, свою кровь, свою жизнь за спасение погибающих, и Серёжа чувствовал, что порыв этот так охватил его, что он не в силах противиться ему…
Да и он ли один чувствовал это в то время? Вся Русь оказалась охвачена одним общим порывом. Старики, пожилые, юноши, дети — все думали, как один человек, все слились в одном стремлении спешить на помощь страдающим братьям, все были готовы на жертвы…
Великое это было время, святое время!
Когда со школой было покончено, аттестат зрелости получен, Сергей, очутившийся на свободе, не стал даже хлопотать о поступлении в университет, как он прежде мечтал об этом. Вместо университета он поступил вольноопределяющимся в пехотный полк. Старушка-мать не удерживала сына, даже не отговаривала его. Она поняла, какие высокие чувства волнуют его и толкают на совсем иной, чем предполагалось ранее, жизненный путь. Старушка только плакала потихоньку, стараясь, однако, при сыне быть спокойной и даже весёлой. Верила бедная мать, что пути Промысла неисповедимы и что не её слабым силам изменить или отвратить то, что суждено её сыну Небесами…
Судьбе же угодно было, чтобы Сергей попал в полк 14-й пехотной дивизии, уже не раз покрывавшей себя военной славой на полях сражений. Первый её полк — 53-й пехотный Волынский полк имел в своём недавнем прошлом Севастополь, защищая который, лили волынцы свою кровь. Георгиевские знамёна осеняли их. Серебряные трубы полка также говорили об их доблестном прошлом. Другие полки: Минский, Житомирский, Подольский также не раз прославляли себя, и Сергей гордился, что ему довелось на первых же порах стать в ряды этих храбрецов.
— И в юнкерское вам, юноша, не надобно! — замечал Рождественцеву его ротный командир капитан Солонин, когда вольноопределяющийся явился к нему. — Пройдёте самую лучшую школу — боевую!
В близости войны с турками тогда никто уже не сомневался…
Рождественцев очень скоро освоился в полку. Служба казалась ему трудной, но вовсе не тяжёлой. В то время сама собой создавалась новая русская армия. В её ряды шли люди с высшим общим образованием. Капитан Солонин, например, определился в полк из университета. С появлением в полках таких людей смягчились требования, предъявляемые к солдату. Офицеры заботились о воспитании духа своих подчинённых, допуская для них всякие возможные в пределах воинского устава облегчения. Солдат для начальника стал младшим братом, но не исключительно боевой силой. Конечно, при таком настроении вольноопределяющийся из хорошей семьи, с образованием, пользовался общим вниманием, хотя никаких послаблений Рождественцеву не делали, и он нёс службу наравне со всеми своими товарищами-простолюдинами.
И вот, когда военная гроза должна была разразиться, Рождественцев очутился со своим полком в Кишинёве [Кишинёв — главный город Бессарабской губернии на реке Бык, притоке Днепра. Принадлежал России с 1828 года], главной квартире уже сформировавшейся Дунайской армии.
Словно какое-то живое море залило столицу Бессарабии. Военные всех родов оружия — пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы — с утра и до ночи видны были на всех улицах города. Румыны, молдаване в своих национальных костюмах, оборванные, в лохмотьях цыгане, болгары, сербы — все смешивались на площадях города в одну пёструю, неумолчно гомонившую толпу. Шум, оживление, движение царили повсюду. На Скаковом поле у Кишинёва полки репетировали к предстоявшему Высочайшему смотру. Жизнь кипела всюду. Люди с радостью готовились к близкому подвигу. Скоро-скоро для всех должны были настать дни, недели, месяцы всевозможных лишений, грозных смертельных опасностей. Каждый торопился жить сегодня, потому что завтра уже могло не принадлежать ему. Так летело время, пока не распространилась весть, что в Кишинёв к собравшимся войскам едет сам Император Александр Николаевич со своим наследником Великим князем Александром Александровичем.
Десятого апреля 1877 года Государь, сопровождаемый, кроме наследника, Великим князем Николаем Николаевичем младшим, князем Сергеем Максимилиановичем Лейхтенбергским, министром императорского двора, военным путей сообщения, шефом жандармов и отозванным уже из Константинополя русским послом, проследовал через станцию Жмеринка в Бирзулу, а оттуда после смотра войск в Тирасполь, где он встречен был главнокомандующим армией Великим князем Николаем Николаевичем старшим и начальником штаба южнодунайской действующей армии генерал-адмиралом Непокойчицким[*] Из Тирасполя Государь в сопровождении всей своей свиты отбыл в Кишинёв. В Жмеринке, Бирзуле, Тирасполе находившиеся там войска представлялись своему Державному Вождю, и теперь была очередь за войсками главной квартиры.
[*] — Главнокомандующим Дунайской действующей армией был назначен августейший брат Императора Александра Николаевича Великий князь Николай Николаевич, родившийся в 1831 году, второй сын Императора Николая I и Императрицы Александры Фёдоровны, бывший в Севастополе во время Крымской кампании. Умер в 1891 году. Начальником главного штаба Дунайской армии был назначен генерал-адъютант Артур Адамович Непокойчицкий, воспитанник пажеского корпуса, уроженец Минской губернии. Участвовал в Кавказской войне против горцев, будучи в составе чеченского отряда, отличился в битвах против Шамиля. Особенно отличился в Венгерской кампании. В Крымскую войну был начальником главного штаба. Перед войной был председателем военно-кодификационной комиссии. Умер в 1881 году.
О предстоявшем 12 апреля Высочайшем смотре и писал матери накануне его Рождественцев, весь проникнутый величием наступавшего мгновения.
При размещении войск Сергей попал вместе с другим вольноопределяющимся Кораловым в убогую молдаванскую лачужку и, несмотря на грязь, сырость и холод в своём помещении, был им очень доволен. Коралов редко сидел дома, и Рождественцев подолгу мог оставаться один со своими грёзами и думами. И теперь, воспользовавшись отсутствием товарища, он уселся за письмо к матери, стараясь поведать родимой своей старушке о всех впечатлениях последних дней, о своих чувствах, надеждах, мечтах. Ему уже оставалось дописать очень немногое, когда дверь в лачужку отворилась и вошёл высокий худой юноша, чёрный как смоль. На нём была форма только что сформированных первых двух батальонов болгарского ополчения: меховая шапка с зелёным верхом, чёрный суконный пиджак вроде бушлатов русских матросов, чёрные суконные шаровары и сапоги с высокими голенищами.
— А, Петко! Это ты! Здравствуй! — обернулся на стук закрывшейся двери Рождественцев. — Садись. Я вот маме письмо дописываю. Сейчас закончу… Прости, брат. Одна минута всего…
— Пиши, пиши! — отозвался Петко. — К матери пишешь — счастливец!..
Он тяжело вздохнул и присел на складной табурет около убогого стола, на котором при тусклом свете оплывавшей свечки дописывал последние строки Рождественцев. Несколько минут оба молчали, скрипело перо. Петко внимательно смотрел, как скользило это перо Сергея по бумаге.
— Напиши своей матери, чтобы она… когда будет молиться… помолилась бы и за меня, — отрывисто сказал он, когда Сергей поставил под написанным свою подпись.
— А твоя мать, Петко? — спросил Рождественцев. — Ты никогда не говорил мне про неё…
— Я ничего не знаю о ней. Где она? Что с ней?.. Ничего не знаю… Жива ли она, умерла ли… Ничего, ничего не знаю… Отец зарезан, мать пропала… с ней пропала сестра — я и о ней ничего не знаю… Всё думаю, если бы они были живы, уведомили бы меня или дядю о себе…
Петко говорил по-русски совершенно свободно. Он с малых лет жил у дяди-торговца в Кишинёве, учился в русской школе. Родная его семья — отец, мать и остальные дети — жила в Тырнове. Виделся юноша с родными редко, но любил их страстно. Он обезумел от горя, когда дошла до него весть о гибели отца и исчезновении матери. Беспощадная ненависть к туркам охватила всё его существо. Месть явилась целью его жизни. Он убежал от дяди за Дунай. Что он там делал, как жил — этого никто не знал, а сам он ничего не рассказывал. Когда стало известно, что в Кишинёве формируются болгарские ополченские дружины, Петко вернулся в Россию и одним из первых стал в ряды этих дружин. Приняли его охотно. В ополченские дружины много собиралось задунайских беглецов. Всех их одушевляла непримиримая ненависть к туркам. Они так и пылали жаждой кровавой мести за своих, погибших от рук турецких палачей. Редко у кого из болгарских беженцев в самом недавнем прошлом не было дорогого погибшего: отца, матери, братьев, сестёр, жён, детей… И они сходились в Кишинёв под ополченские знамёна, готовые к отчаянной борьбе. Приходили и старики, и почти дети — немало среди ополченцев было студентов, гимназистов, учеников всяких школ. Бок о бок с ними в ополченских рядах стояли старики, уже бившиеся с турками на равнинах Сербии, Боснии, Герцеговины. Назначенный начальником болгарского ополчения генерал-майор Столетов [*] и исправляющий должность начальника его штаба подполковник Рынкевич охотно принимали в ополчение каждого явившегося. Мало-помалу образовались стройные дружины, которые в недалёком будущем должны были послужить основанием болгарской армии…
[*] — Начальник болгарского ополчения генерал-майор Николай Григорьевич Столетов родился в 1833 году во Владимире и по окончании курса в местной гимназии поступил на математический факультет Московского университета, со степенью кандидата поступил нижним чином на военную службу в артиллерию. Участвовал в Крымской кампании и под Инкерманом получил Георгиевский крест. Вскоре произведён был в офицеры и участвовал в отражении штурма 6 июня 1855 года и в битве 4 августа. После заключения мира поступил в академию генерального штаба, участвовал в Кавказской войне. При занятии восточного берега Каспия был в 1871 году начальником красноводского отряда. В 1874 году был начальником учёной экспедиции на реке Амударье. Удостоен был за свои работы медали Императорского географического общества. В 1875 году произведён в генерал-майоры и назначен командиром 1-й бригады 17-й пехотной дивизии, и в 1876 году ему поручена была организация болгарского ополчения, которое он и представил Государю на смотре в Кишинёве.
Петко Гюров особенно гордился тем, что ему удалось попасть в первый болгарский батальон. Юноша надеялся скорее попасть с ним за Дунай.
— Завтра же, прямо после смотра вы идёте в поход, — сообщил он Рождественцеву.
— Да, наша 14-я дивизия выступает! — подтвердил его сообщение Сергей. — Казаки — так те сразу с поля…
— Счастливцы! — с завистливым вздохом промолвил Петко. — Нас, ополченцев, пока назначают в тыл. Говорят, что мы непривычны… В бой пустят потом, когда пороха понюхаем. Словно не знаем мы его запаха… — он помолчал и после краткого раздумья продолжал: — Завтра же в Унгенях [Унгени — пограничная железнодорожная станция] на границе будет смотр, на самом берегу Прута [Прут — пограничная река]. Только бы казаки не опоздали… На Серете [Серет — пограничная река] есть мост. Барбошским его зовут. Если его не занять, трудно будет потом, с боем переходить придётся.
— Возьмут, возьмут твой Барбошский мост! — засмеялся Сергей. — Князь румынский Карл пошлёт своих дарабанцев [Дарабанцы — румынские пехотинцы, калараши — румынские кавалеристы], наши казаки поспеют, вот мост и займут.
Рождественцев и Петко Гюров подружились чуть ли не с первого раза, как только увидели друг друга. Встреча их была случайная, но молодые люди почувствовали взаимную симпатию. Оба они были молоды, оба кипели одушевлением, хотя чувства, порождавшие это одушевление, были совершенно различные: один — Рождественцев — был весь охвачен великой идеей, другим — Петко — владело злобное чувство. Но оба они были искренни в своих порывах, и искренность явилась связующим звеном между ними. Незаметно сдружившись, они оба привязались друг к другу, и теперь обоих печалила мысль о предстоявшей разлуке. Однако они старались не высказываться в этом отношении, но замечание Петко о том, что болгарские дружины будут оставлены для службы в тылу армии, невольно заставило их вспомнить, что завтра им придётся расстаться.
— Да, — вздохнул Сергей, — ваши дружины в тылу, наша дивизия в первую голову… Кто знает, когда мы опять увидимся! Да и увидимся ли ещё когда-нибудь… Задерживаться не будем, пойдём вперёд…
— Погоди ещё! — усмехнулся Петко. — Придётся вам на Дунае посидеть да на него поглядеть.
— Как так? Зачем?
— Разлился Дунай в этом году сильно… До спада воды и не перейти!
— Перейдём, не беспокойся!
— Нет! — покачал головой болгарин. — Скоро не перейдёте. Ты не думай, Сергей, что турки легко отдадут вам победу. Вот вы все так думаете, что сломить их вам ничего не стоит. Ошибаетесь! Турки — хорошие воины. Они храбры, выносливы, довольствуются всегда малым. И бороться с ними нелегко.
Рождественцев рассердился.
— Это что же? — спросил он. — Страшнее кошки зверя нет?
— Нет, Сергей, нет! — опять покачал головой Петко. — Ты вот рассердился. Но я же не говорю, что русские не победят… Вы победите, непременно победите!
— Так в чём же тогда дело?
— В том, что победа будет не такая лёгкая, как вы все думаете. Я уже сказал, что сами по себе турки — народ храбрый. Потом — всё это говорят — у них лучшее вооружение… Снаряды для орудий, патроны для ружей у них не свои — английские…
— Погоди, Петко! — воскликнул Рождественцев. — Ты говоришь о трудностях… Да разве даётся что-либо в жизни легко, без жертв? Для всякого дела должны быть жертвы, и чем больше дело, чем больше величие его, тем больших такое дело и жертв требует. Дело же, на которое выходим мы теперь, — великое, святое. Не ради корысти, приобретений вынимает русский наш Государь из ножен свой меч, но чтобы защитить слабых, угнетённых, мучимых посылает он сыновей великой Руси лить свою кровь на полях твоей родины. Ради твоих земляков, Петко мой, ради их и их детей счастья идём мы. Нас ведёт на подвиг сам Всемогущий Бог. Он — наше прибежище, Он — наша сила, потому что во имя любви к Нему поднялась Русь. И Он даст нам победу, потому что наше дело — Его дело. Пусть не только что турки, не сомневаюсь, храбрецы, пусть не только что англичане, но пусть все народы станут на нашем пути — и им никогда не остановить Руси, когда она идёт вперёд за идею… Не остановить! Не остановить, потому что ещё шесть с небольшим десятков лет тому назад громко сказал весь русский народ: ‘С нами Бог — разумейте, языцы!’.
Рождественцев, говоря так, сильно волновался. Его красивое лицо покраснело и покрылось яркими пятнами румянца, грудь высоко вздымалась, глаза горели. Сильное нервное движение словно поднимало разом все его чувства, все грёзы, все мысли. Великая идея охватила и захватила его всего. Его словами говорил не скромный застенчивый юноша, ещё недавно оставивший школьную скамью, нет, его словами говорили десятки и сотни тысяч русских людей, думавших так же, как и он, так же всецело охваченных идеей, так же искренно убеждённых и величии принятого Россией на себя подвига…
Петко с восторгом смотрел на воодушевившегося приятеля. Уже не раз слышал он и от него, и от других подобного рода речи, и каждый раз они вызывали в нём только восторг.
— ‘С нами Бог — разумейте, языцы!’ — словно в забытьи повторил за приятелем молодой болгарин.
— Да, Петко, да, друг мой! — гораздо спокойнее уже заговорил Рождественцев. — Никогда не забывай, что для идеи нет трудностей, нет жертв, которых нельзя было бы принести. И идея не может не победить. Христианство — идея любви и всепрощения — слабое, маленькое, бессильное низвергло Рим. А какие ужасные жертвы были приносимы ради этого! Да всюду в истории множество подобных же примеров. Не было ещё ни одной великой светлой идеи, не победившей бы все трудности. Наши силы не столько в нашем оружии, сколько в убеждении, что мы идём в бой за великое, правое дело… А жертвы, Петко, будут… и большие жертвы… Много прольётся крови, много-много сирот и вдов прибудет в этом году… Ну что же делать! На всё есть Высшая Воля…
— Верно, братцы! — раздался за ними весёлый голос. — Что верно, то верно. Кому тонуть, тот не сгорит. А так как мы, российские солдаты, по сущности самой своей, все до единого — казённое добро, так мы и в воде не тонем, и в огне не горим!
При первых звуках этого голоса Рождественцев и Петко быстро обернулись. Позади них стоял незаметно вошедший в хибарку товарищ Сергея — Алексей Коралов. Это был плотный юноша, невысокий, но плечистый, с крепкой грудью — то что называется обыкновенно ‘кряжистым’, или ‘кряжем’. Лицо его, некрасивое, с крупными чертами, с носом-луковицей, вместе с тем отражало искреннее добродушие, весёлость характера и полную незлобивость. Таким он был и на самом деле. Никто никогда не видел его унылым или мрачным. Коралов не любил особенно размышлять, что и зачем свершается вокруг него, а просто был убеждён, что всё — к лучшему в этом лучшем из миров. В роте и он, и Рождественцев были общими любимцами солдатиков, но у последних, в силу простоты характера Алексея Петровича, установились с ним более тесные отношения, чем с деликатным, застенчивым Сергеем. Коралов в солдатском кружке был своим человеком. Рождественцев же всё-таки оставался для солдатиков ‘барской косточкой’, хоть и прикрытой серой, грубого сукна шинелью. Весёлости в Коралове нисколько не убавляло то обстоятельство, что он был беден и поступил вольноопределяющимся в надежде по окончании юнкерского училища стать офицером и жить на средства, которые давала бы ему служба. О многом он не заботился и даже выражал желание ‘дальше капитана не забираться’. Начинавшаяся война разрушила его планы и вместо училища привела в действующую армию в тот же полк, в ту же роту, куда попал и Рождественцев.
— А!.. Братушка! Здорово! — сказал он, пожимая руку Петко и садясь около него. — Что? Воевать собираешься?.. Шалишь! Погоди — малость подрасти… А испугал я вас, верно, братцы! Как гаркнул — душа, похоже, ушла в пятки… А ещё на турку герои этакие собрались!..
— Подкрался ты — мы не слыхали. Заговорились, — с некоторым смущением ответил Рождественцев, действительно невольно вздрогнувший при неожиданном появлении товарища.
— То-то заговорились! А если бы это был не я, а турок — сейчас бы он на вас своего мартини навёл — бац-бац… и поминай как звали… Так-то, ребята! По казармам я ходил, — перешёл Коралов на другую тему, — и, Боже мой, что там делается… С нетерпения наши молодцы чуть на стену не лезут: все о завтрашнем дне думают: как им, — голос Коралова стал серьёзнее, — Бог приведёт Государю Императору представиться. Я уже уговаривал-уговаривал их — у такого дивизионного, говорю, как наш его превосходительство Михаил Иванович Драгомиров[*], ни одна полковая часть лицом в грязь не ударит, потому что везде он во всякую мелочь сам вникает… Так нет! Всё беспокойство берёт: как, что… Ну да бояться за смотр нечего… Да и там дальше, как с турками встретимся, тоже себя покажем… Жаль, что не мы здесь войну начнём.
[*] — Михаил Иванович Драгомиров в 1877 году генерал-майор, командир 14-й пехотной дивизии (полки: Волынский, Минский, Подольский, Житомирский) VIII корпуса. Родился в 1830 году, воспитание получил в. дворянском полку (2-е военное Константиновское училище), начал службу в лейб-гвардии Семёновском полку и в офицеры произведён в 1849 году. Поступил в Императорскую военную академию (впоследствии — Николаевская академия генерального штаба), окончил курс первым с золотой медалью, после чего был зачислен в гвардейский генеральный штаб. Потом был за границей, участвовал в Итальянской войне, в 1860 году назначен был в академию адъюнкт-профессором тактики, в следующем году читал курс тактики и военной истории наследнику Цесаревичу (в Бозе почивающему Императору Александру III). В 1864 году произведён в полковники, а спустя четыре года — в генерал-майоры. Отличившейся 14-й дивизией командовал с осени 1873 года.
— Как не мы? — воскликнул почти что с испугом Рождественцев.
— Да так… На Кавказе первые выстрелы загремят… Там наши с турками стоят друг против друга, а здесь мы раньше Дуная бритоголовых не встретим, вот что, братцы мои! Но вот что! — вдруг спохватился Коралов. — Я новость узнал: с нами Скобелев[*] будет!..
[*] — Михаил Дмитриевич Скобелев второй в 1877 году генерал-лейтенант. Родился в 1843 году. К военной службе не готовился. Восемнадцати лет поступил унтер-офицером в Кавалергардский полк и через два года был произведён в корнеты и переведён в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Участвовал в Польской кампании 1863 года, после чего поступил в Николаевскую академию генерального штаба и по окончании курса назначен был на службу сперва в Туркестан, а потом на Кавказ. После этого принимал участие в Хивинской экспедиции, где получил первого Георгия и произведён был в генерал-майоры. Был главным начальником Кокандского ханства, преобразованного в Ферганскую область. На театр военных действий явился в качестве добровольца. Умер в 1883 году.
— Какой? Неужели кокандский? — так и вздрогнул Рождественцев.
— Он, он самый!.. Как прослышал про Дунай, бросил свою Фергану, и орлом летит Михаил Дмитриевич… Говорят, его в отцовский отряд зачислят… Видно, что с нами на Дунай он пойдёт… Их с нашим дивизионным — пара. Оба почти что Суворовы… Знаете, братцы, наш Драгомиров памятку дал, чисто суворовскую: ‘Отбоя, отступления и тому подобного вовсе никогда не подавать и предупредить людей, что если такой сигнал услышат, то это только обман со стороны неприятеля’… А что? Хорошо?.. А вот и ещё: ‘Ни фланга, ни тыла у нас нет и быть не должно: всегда фронт там, откуда неприятель. Делай так, как дома учился: стреляй метко, штыком коли крепко и иди вперёд, и Бог наградит тебя победой’. Не по-суворовски разве?.. Увидите, это он и в приказе напишет… С таким да не победить! С ним да со Скобелевым и река Дунай для христолюбивого воинства — тьфу! Победим! Победа, слава, ‘ура’, а теперь, — совершенно неожиданно и бесцеремонно закончил Коралов, — пора спать, ребятки. Иди к себе домой, братушка, подобру-поздорову, а мы — на боковую.
Петко не обиделся на последнее бесцеремонное распоряжение. Скоро огонь погас в хибарке, и, помолившись Богу, друзья заснули.

II.
Великий день

Пасмурное, серенькое утро было 12 апреля 1877 года. Весна в Бессарабии была не из хороших. Небо всё хмурилось, словно готовилось заплакать. Дожди моросили постоянно, частенько переходя в затяжные ливни. С Дуная пришли вести, что эта великая славянская река от продолжительных ливней вся вздулась и разлилась так, что стала почти непроходимой даже для судов. Но в Кишинёве об этом пока мало думали. Все мысли сосредоточены были на представлении войск главной квартиры только что прибывшему Государю. В день прибытия его весь Кишинёв собрался на встречу Державного Вождя русского народа. Громко, по-праздничному, звонили колокола всех церквей. На улице у губернаторского дома, где Государю устроили временное пребывание, везде густыми толпами стоял народ. ‘Ура!’ не смолкало ни на мгновение, сменяясь лишь величественными звуками народного гимна. Путь, по которому Государь, великие князья и лица государевой свиты должны были проследовать с железнодорожного вокзала в дом губернатора, был иллюминирован так, как никогда ещё до того не иллюминировался Кишинёв в самые торжественные праздники. Целое море флагов, сплошная волна гирлянд, ковры, триумфальная арка в начале нынешней Александровской улицы скрывали под собой стены зданий, тысячи огней загорелись, когда наступила темнота, транспаранты с соответствующими случаю надписями были расставлены на каждом шагу, и под ними гудела тысячная восторженная толпа. Только тёмная ночь да дождь заставили кишинёвцев разойтись по домам в ожидании утра.
Чуть только забрезжил рассвет следующего дня, на Скаковое поле у Рышкановки потянулись войска, участвовавшие в смотре. Тяжело ступая, извиваясь своей серой массой, шли пехотные полки, почти не производя шума, позвякивая подковами лошадей, уже с большим шумом стягивалась на поле кавалерия, далее дребезжали артиллерийские батареи, выезжавшие к смотру одна за другой. Когда совсем рассвело, полки и батареи стояли уже на Скаковом поле, вполне готовые представиться своему любимому Государю. Пехотинцы, болгарские ополченцы, драгуны ряжские и чугуевские, изюмские гусары, сапёры, донские казаки — старейшие и славные полки русской армии неподвижно замерли на месте. Среди них, на их общем сером фоне красивым, ласкающим взор пятном своих ярких кафтанов выделялись кубанцы и терцы из дивизиона собственного Его Величества конвоя. Несколько далее, опустив к земле ещё молчавшие жерла орудий, стояли артиллерийская бригада, а с ней 18-я конная и 4-я донская батареи [На кишинёвском смотре участвовали дивизион собственного Его Величества конвоя (кубанские и терские казаки), жандармская команда VIII корпуса, 7-й сапёрный батальон, 14-я пехотная дивизия, 2 вновь сформированных батальона болгарского ополчения, 11-я кавалерийская дивизия, полки: Драгунский, Рижский, Уланский, Чугуевский, Гусарский, Изюмский, Донской 11 казачий, полусотня Донского казачьего 35 полка, 14-я артиллерийская бригада, 18-я конная и Донская 4 батареи]. На свободном краю Скакового поля также в напряжённом молчании стояли бесчисленные толпы народа. Казалось, будто вся Бессарабия собралась на этот смотр. Сотни экипажей, всадники, пешеходы скопились у протянутого каната, которым отделялось место, где должен был произойти смотровой парад. Тихо было, несмотря на огромное количество собравшихся людей. В этой тишине чувствовались томительное напряжение, особая нервозность, развившаяся в силу нетерпеливого ожидания.
Казалось, что достаточно одного только малейшего, но неожиданного звука — и нервы всех этих десятков тысяч людей не выдержат…
Сергей Рождественцев, стоявший со своей ротой недалеко от центра поля, где приготовлен был аналой для предстоявшего молебствия, просто задыхался от волнения. Юноше всё казалось, что смотр для него не пройдёт благополучно. То кепка будто жала ему голову, то с ужасом поглядывал он на свои загрязнившиеся во время перехода по полю сапоги. Рядом он видел такие же, как он думал и у него, обледеневшие от волнения лица товарищей. С удивлением он посматривал на Коралова, сохранявшего свою обычную беспечную весёлость. Сергею казалось странным, как можно улыбаться и смеяться в такие мгновения, он не мог понять настроения своего приятеля и сожителя, когда человек становится сам не свой, как говорится. Зато Коралов понял, в каком волнении Рождественцев, и, подкравшись к нему, тихонько ударил его по плечу.
— Чего это ты, миленький! — шепнул он. — Капитан скомандовал ‘вольно’, а ты всё фронт держишь? Подтянись, не то и в самом деле не выдержишь смотра…
Ласковый голос товарища как будто несколько рассеял овладевшее было Сергеем настроение. Он ободрился, встряхнулся и стал быстро приходить в себя. Сосед его по фронту, солдатик по фамилии Фирсов, поспешил помочь ‘барчуку’. Делал он это с очевидными участием и лаской. Рождественцев ободрился совсем и даже стал внутренне посмеиваться над самим собой.
— Нервы! Разнервничался! А ещё солдат! — тихо шептал он. — Что же потом-то будет?
— А что, баринок, и взаправду сегодня войну объявят? — спросил Рождественцева Фирсов, оттерев грязь с его шинели.
— Сегодня! Непременно сегодня! — ответил тот. — Кто это вам, Фирсов, сказал, что не объявят?
— А в городе все говорят, что сегодня только смотр нам. А войну — потом… Все так твердят.
Действительно, в Кишинёве почему-то все были уверены, что в день смотра войск объявления войны официально не последует. Было известно, что Государь тотчас после смотра войск на границе у Прута проследует в Москву. Ожидалось, что манифест о войне будет обнародован именно в ‘сердце России’… Кишинёв для этого огромному большинству представлялся слишком мелким пунктом, и прибытие Государя объясняли как желание его увидеть войска, на долю которых выпадала завидная честь первыми начать кампанию.
— Государь изволил проехать в собор, — пронеслось с быстротой телеграммы известие. — Там встреча была ему со святой водой, — сейчас же пришли и разнеслись новые подробности. — Преосвященный Павел слово говорил…
— Скоро и здесь Государь будет! — слышался всюду шёпот. — Подтянись, подправься!..
Решительный, грозный момент всё близился.
День, пасмурный сначала, стал проясняться. Погода заметно улучшалась. Тучи разошлись, и из-за них появилось солнце. Было довольно холодно, но этого никто не замечал, и то уже была радость, что ожидание дождя не оправдалось…
На утрамбованную площадку около аналоя уже стали собираться находившиеся в Кишинёве придворные чины, духовенство и высокопоставленные лица.
— Едут! Едут!.. Преосвященный Павел едет! — раздались вдруг голоса. — Государь с главнокомандующим! За ними — свита, великие князья…
Зашумел, заволновался, закипел было человеческий муравейник.
— Сми-и-и-рно! — пронеслась громовая команда, и люди, и даже кони под всадниками, повинуясь этому оклику, словно в статуи обратились, все замерли без движения.
Па поле показалась коляска. Государь ехал в ней с главнокомандующим. Позади коляски скакали конвойные, и за ними уже — вся свита…
Дивную картину представляло в эти мгновения Скаковое поле. Серой лентой вытянулась пехота, на солнце сверкали бесчисленные штыки, переливаясь всевозможными оттенками стали. За пехотой, словно за лесом каким, высились пики улан, драгун, казаков, реяли флажки на пиках, словно хоругви за крестным ходом, стояли неподвижно штандарты. На другом конце поля буквально бесчисленные толпы народа тоже замерли в напряжённом ожидании. Посередине же его, на площадке у аналоя, сверкали парчовые ризы духовенства, готовившегося к началу молебствия. Преосвященный Павел уже облачился и ожидал, пока Государь кончит объезд войск.
Император объезжал обе линии по фронту, ласково здороваясь с полками. ‘Ура!’, похожее на громовые раскаты, покрывало царское приветствие. Это было не обычное смотровое ‘ура!’, в нём слышались неподдельные восторг и одушевление, охватившие эту живую массу, завладевшие всеми сердцами. Казалось, все эти тысячи людей в последние мгновения слились в одно целое и мощным своим криком открывали перед Державным Вождём душу.
Окончив объезд фронта, Государь отъехал на середину поля, к аналою, и сошёл на землю. Вслед за ним спешилась и вся его свита. В этот момент выступил вперёд преосвященный Павел и вскрыл на глазах у всех находившийся у него в руках запечатанный пакет. Барабаны ударили ‘на молитву’, и лишь только пророкотали они, тысячи голов обнажились разом по команде…
Великий, торжественный миг наступил. Гробовое молчание воцарилось среди десятков тысяч собранных здесь и собравшихся сюда людей. Отчётливо, во всеуслышанье, ясным голосом читал преосвященный, обратившись лицом к войскам, манифест о вступлении российских войск в пределы Турции.
‘Всем нашим любезным верноподданным , — гласил сей государственный акт, — известно то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетённого христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделял с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова.
Кровь и достояние наших верноподданных были всегда нам дороги. Всё царствование наше свидетельствует о постоянной заботливости нашей сохранять России благословения мира. Эта заботливость оставалась нам присуща в виду печальных событий, совершавшихся в Герцеговине, Боснии и Болгарии. Мы первоначально положили себе целью достигнуть улучшений в положении восточных христиан путём мирных переговоров и соглашения с союзными и дружественными нам великими европейскими державами. Мы не переставали стремиться в продолжение двух лет к тому, чтобы склонить Порту к преобразованиям, которые могли бы оградить христиан Боснии, Герцеговины и Болгарии от произвола местных властей. Совершение этих преобразований всецело истекало из прежних обстоятельств, торжественно принятых Портой перед лицом всей Европы. Усилия наши, поддержанные совокупными дипломатическими настояниями других правительств, не привели, однако, к желаемой цели. Порта оказалась непреклонной в своём решительном отказе от всякого действительного обеспечения безопасности своих христианских подданных и отвергла постановления Константинопольской конференции. Желая испытать для убеждения Порты всевозможные способы соглашения, мы предложили другим кабинетам составить особый протокол с внесением в оный самых существенных постановлений Константинопольской конференции и пригласить турецкое правительство присоединиться к этому международному акту, выражающему крайний предел наших миролюбивых настояний. Но ожидания наши не оправдались, Порта не вняла единодушному желанию христианской Европы и не присоединилась к положенным в протокол заключениям.
Исчерпав до конца миролюбие наше, мы вынуждены высокомерным упорством Порты приступить к действиям более решительным. Того требуют и чувство справедливости, и чувство собственного нашего достоинства. Турция отказом своим ставит нас в необходимость обратиться к силе оружия. Глубоко проникнутые убеждением в правоте нашего дела, мы, в смиренном уповании на помощь и милосердие Всевышнего, объявляем всем нашим верноподданным, что наступило время, предусмотренное в тех словах наших, на которые единодушно отозвалась вся Россия. Мы выразили намерение действовать самостоятельно, когда мы сочтём это нужным и честь России того требует. Ныне, призывая благословение Божие на доблестные войска наши, мы повелели им вступить в пределы Турции.
Дан в Кишинёве апреля 12 в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот семьдесят седьмое, царствования же нашего в двадесять третье’.
Тихо-тихо было на поле во всё время, пока читал преосвященный манифест. Величие переживаемой минуты поражало все сердца. Ведь теперь наступил сразу конец всяким волнениям и ожиданиям, война, которой жадно желала вся Россия, была объявлена.
Рождественцев замирал от волнения, стоя на своём месте. Слова манифеста долетали до его слуха только отрывками, но значение их было так понятно, так близко его сердцу.
Он весь так и встрепенулся, когда до него долетели тихо-тихо слова преосвященного, говорившего речь перед началом торжественного молебствия.
— Мужественно, дерзновенно идите на предлежащий нам подвиг! — говорил епископ.
Он говорил о прошлой русской славе, о великих русских победах. Олег, Игорь, Святослав стремились в этот край, к столице древней Византии. Преосвященный напомнил в своём слове, что путь, по которому должны пройти русские воины, хорошо им должен быть известен, он утоптан русской ногой, усеян костями и напоён кровью защитников и врагов русского народа, Христова имени. Повсюду на этом пути сёла, города, крепости, реки, горы и долы, напоминающие великие русские имена, доблестные подвиги, славные победы русских воинов. Кагул, Ларга, Рымник, Измаил, искони родной русскому народу Дунай с вражескими на нём твердынями, Балканы, Адрианополь и Константинополь — всё это свидетели славных подвигов и побед русских дружин, русских войск. Перед выступавшими на новые подвиги русскими воинами должны были восставать, как живые, то величавые лики древних князей, витязей русских, то величавые образы великих царей и цариц: Великого Петра, Великой Екатерины, Благословенного Александра, Доблестного Николая, а то величавые лики талантливых вождей — Румянцева, Суворова, Кутузова и других с их чудо-богатырями, не один раз заставлявшими трепетать царьгород Стамбул перед силой своего оружия, прославившими своими подвигами, возвеличившими Россию…
— Какие славные воспоминания будут вдохновлять вас к подвигам и победам! — говорил преосвященный. — На вас будут взирать с любовью и надеждой дел славных царь-отец с царицей и августейшим домом своим и Россия-мать! На вас будут обращены взоры братий наших — страждущих народов христианских с чаянием избавления от жестокого поработителя, на вас будет взирать и с вами будет делить труды, подвиги и опасности ваш любимый, исполненный воинского обаяния августейший вождь. Святая Церковь будет молиться за вас, благославлять вас и просить Господа Бога, да поможет вам оградить Христову веру и христианскую гражданственность среди народов, от которых мы сами унаследовали и веру Христову, и гражданственность христианскую. Сам Господь наш Иисус Христос, положивший душу свою за други своя, с любовью будет призирать на вашу готовность положить души ваши за други ваши и благословит вас… Какие подвиги не будут для вас возможны под осенением таких благословений!..
Взволнованный епископ остановился… Восторженный порыв объял его, глаза преосвященного были влажны, когда он вдруг заговорил, повысив голос:
— Явите же себя достойными своего высокого призвания и славного имени русского воина, молитесь, любите Господа Бога, Царя, Отечество, ближних, честно подвизайтесь, и вы будете увенчаны славой.
Волнение, ясно написанное на лице архипастыря, охватило и всех его слушателей. Среди всеобщей тишины началось торжественное молебствие. В благоговейном молчании выслушивались возгласы, владыки, и, словно призыв к великой любви, проносилась по полю пасхальная песнь ‘Христос воскресе из мёртвых!’. Звуки так и росли, так и плыли в сердца этих простых людей, от которых так близка была смерть. Они все шли на неё, уверенные в правоте своего дела, и слова великого гимна христианской любви вещали им, что смерти нет, что воскресший из гроба Христос попрал её, принеся в жертву людям свою кровь, свою жизнь на голгофском кресте.
Какие-то странные звуки привлекли к себе внимание Сергея. Он с удивлением кинул взгляд на правую сторону от себя. Там рыдал, всхлипывая и стараясь подавить рыдания, Фирсов. И его объяло величие мгновения. Железные нервы простолюдина не выдержали, и солдат напрасно старался остановить свои жалкие всхлипывания. При взгляде на него Рождественцев почувствовал, что вдруг какой-то туман застилает и ему глаза, он торопливо смигнул внезапную слезу и тут только понял, что и сам плачет, что и кругом него тоже не из одной пары глаз ручьями бегут слёзы сильного сердечного умиления…
— ‘С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!’ — пел хор, и опять словно искра пробежала по тысячам сердец.
Встрепенулись они, забились сознанием великой своей силы, дивная, горами ворочащая мощь русская ясно ощущалась каждым, и тысячами тысяч переливов отдавалась в сердцах песнь ‘Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!’.
Когда во время молебствия были произнесены слова: ‘Преклоньше колена, Господу помолимся’, Государь сам громко скомандовал:
— Батальоны! На колени!..
По царскому слову тихо склонились к земле тысячи простых русских людей. Только одни знамёна высоко реяли над ними. Горячо молились люди в это мгновение, и не о себе молились, а о даровании победы великому, святому русскому делу, ради которого каждый из них готов был отдать последнюю каплю своей крови, последний вздох свой…
Зазвучало многолетие Государю, Государыне, наследнику, наследнице с их августейшим сыном, главнокомандующему и затем всему российскому воинству. При пении ‘Спаси, Господи, люди Твоя’ преосвященный Павел на три стороны с напутственным благословением окропил святой водой войска. В это время Государь крепко обнял и облобызал своего брата главнокомандующего, который в благоговейном волнении приник с поцелуем к руке своего монарха…
Преосвященный Павел, окропив войска, благословил образом Спаса главнокомандующего, образом Гербовецкой Божьей Матери начальника открывавшей поход 14-й дивизии М. И. Драгомирова.
— Да возвратит вас Господь! — взволнованным голосом сказал преосвященный. — Возвратит к нам живыми и невредимыми, увенчанными лаврами!
Духовное торжество кончилось. Тихо, под впечатлением великой пережитой минуты, отъезжали генералы вслед за монархом в сторону, давая место для церемониального марша представлявшихся войск.
Кавалерийские трубы заиграли ‘поход’, и медленно в развёрнутом фронте, стройно и плавно пошли мимо Императора и его свиты эскадроны собственного Его Величества конвоя. За ними без музыки, под один только рокот барабанов, сверкая на солнце стальной щетиной штыков, вольным шагом прошли волынцы, минцы, подольцы и житомирцы. За житомирцами в стройном порядке следовал ‘сюрприз царю’ — два только что сформированных батальона болгарских добровольцев. За ними следовали ряжцы-драгуны, чугуевцы-уланы и изюмские гусары, далее громыхали колёсами орудий артиллерийские батареи.
Стройно проходили мимо Государя часть за частью. Царское ‘спасибо’ встречало каждую из них, и громкое восторженное ‘рады стараться’ было ответом на него. Государь любовался своими дружинами, представшими перед ним в таком порядке, которого трудно и ожидать было… За болгарских добровольцев он изволил выразить свои одобрение и благодарность генералу Столетову.
Во время церемониального марша каждый в рядах думал лишь о том, чтобы выдержать строй, не испортить фронта, но никогда уже после до конца своей жизни не мог забыть Рождественцев той минуты, когда после смотра Государь объезжал все части, прощаясь с ними. Все эти люди словно обезумели от восторга, увидав среди самих себя своего монарха.
— Прощайте, до свиданья! — говорил Государь. — Возвращайтесь скорее со славой, поддержите честь русского оружия и да хранит вас Всевышний!
Глаза Императора были влажны от слёз. Тяжёлое душевное волнение ясно отражалось на его лице. Какое бремя принимал он на себя, поднимая эту войну! Чувствовалось, что видит Государь всю тягость своего подвига, и глубоко-глубоко угнетает его мысль, что по его слову эти тысячи человеческих существ, а за ними ещё десятки и сотни тысяч идут умирать, неся сами в то же время смерть и разрушение. И казалось, что только одни эти бесконечные выражения неподдельного восторга несколько облегчают душевный гнёт царя, убеждая его и в любви, и в непоколебимой преданности всех этих русских людей.
— Да хранит вас Всевышний!
Государь произнёс эти слова среди сбившихся в одну толпу солдат. ‘Ура!’, которое и гром небесный могло бы заглушить, вырвалось из тысяч уст. Солдаты, офицеры всей своей массой ринулись к царю и окружили его. Шапки высоко полетели в воздух. Потрясая над головами штыками, саблями, ревела вся эта живая масса своё ‘ура!’.
— За братий! За святое дело! — слышалось в этом несмолчном хаосе звуков.
Взрослые, видавшие всякие виды люди плакали навзрыд. Рождественцев очутился в объятиях Фирсова, лобызавшего его сквозь градом катившиеся слёзы. Сергей отвечал ему своими поцелуями. Вдруг он увидел перед собой орошённое слезами лицо капитана Солонина, обнимавшего плакавшего навзрыд Коралова. Ему не показалось ничего необычайного в том, что офицер обнимает простого рядового, — столь силён был овладевший всеми порыв. Рождественцев только вырвался из объятий Фирсова и, размахивая высоко над головой своей кепкой, закричал что было сил:
— Ура! За веру Христову! За свободу братьев-славян!..
— Ура! Ура! Ура! — загремело в ответ ему со всех сторон.
Среди грома криков послышался кавалерийский марш. Прямо со смотра выступала в поход вся 11-я кавалерийская дивизия.
Великая освободительная война началась…
Всюду читали и умилялись приказом августейшего главнокомандующего, объявленным по всем войскам в день прочтения манифеста.
‘Сотни лет тяготеет иго турецкое над христианами, братьями нашими, — говорилось в этом приказе. — Горька их неволя! Всё, что дорого человеку: святая вера Христова, честное имя, потом и кровью добытое добро — всё поругано, осквернено неверными.
Не выдержали несчастные — восстали против угнетателей, и вот уже два года льётся кровь христианская, города и сёла выжжены, имущество разграблено, население иных мест поголовно вырезано.
Все представления монарха нашего и иностранных правительств об улучшении быта христиан остались безуспешными.
Мера долготерпения царя-освободителя истощилась…
Последнее царское слово сказано.
Война Турции объявлена…
Войска вверенной мне армии! Нам выпала доля исполнить волю царскую и святой завет предков наших.
Не для завоеваний идём мы, а на защиту поруганных и угнетённых братьев наших и на защиту веры Христовой.
Итак, вперёд! Дело наше свято и с нами Бог.
Я уверен, что каждый — от генерала до рядового — исполнит свой долг и не посрамит имени русского. Да будет и ныне оно так же грозно, как и в былые годы. Да не остановят нас ни преграды, ни труды и лишения, ни стойкость врага. Мирные же жители, к какой бы вере и к какому бы народу они ни принадлежали, равно как и их добро, да будут для вас неприкосновенны. Ничто не должно быть взято безвозмездно, никто не должен позволять себе произвола.
В этом отношении я требую от всех и каждого самого строгого порядка и дисциплины — в коих наша сила, залог успеха, честь нашего имени.
Напоминаю войскам, что, по переходе границы нашей, мы вступаем в издревле дружественную нам Румынию, за освобождение которой пролито немало русской крови. Я уверен, что там мы встретим то же гостеприимство, как и предки и отцы наши.
Я требую, чтобы за то все чины платили им — братьям и друзьям нашим — полной дружбой, охраной их порядков и помощью против турок, а когда потребуется — то и защищали их дома так же, как и свои собственные…’
Наизусть вытверживался тогда этот приказ, он воспламенял, воодушевлял, подвигал на великие трудности и лишения…
Словно волны живые, разлилась русская армия по Румынии…
Государь оставался в Кишинёве до 19 апреля и уехал только в ночь на 20 число.
— Ещё раз благодарю вас, господа, за службу, — говорил он, расставаясь с провожавшими его. — Вы вполне оправдали мои ожидания. С вами я не прощаюсь, а говорю лишь — до скорого свидания! Теперь поеду в Одессу, Киев, Москву и Петербург. Затем вернусь, чтобы делить с вами радость и горе. Да поможет вам Бог! До свиданья!

III.
Первые шаги

Словно валы разбушевавшегося в грозную бурю моря, раскатывались по Румынии после 12 апреля отряды русской армии. Торопились скорее достигнуть левого берега великой славянской реки, на который всё собирались перейти турки, чтобы надвигавшейся грозной силе поставить со своей стороны живую преграду.
Но турки только ‘всё собирались’, а от сборов до дела у них оказалось далеко.
Султан Абдул-Гамид издал пространный, витиевато составленный манифест, в нём было много слов и цветистых выражений, но чувствовалось, что красноречие оратора прикрывает в этом манифесте невольную робость. Решительности, уверенности в правоте своего дела не замечалось. Были слова, были угрозы, но как все они далеки от дела!
Главнокомандующим турецкой армией назначен был Портой ‘победитель сербов’ Абдул-Керим-паша для балканской армии и Ахмед-Мухтар-паша — для малоазиатской. Абдул-Керим был генерал честный, храбрый, способный, но Порта организовала в Стамбуле род военного совета, без предварительных переговоров с которым главнокомандующий не имел права действовать. Стамбульский же совет главную силу свою полагал в расположенных по правому берегу Дуная крепостях, являвшихся действительно грозной преградой для наступавших русских.
Виддин, Никополь, Систов, Рущук, Силистрия, Мачин преграждали путь им. Они представляли собой неприступные твердыни, незыблемые, казалось, утёсы, о которые должны были разбиться надвигавшиеся живые валы. В устье Дуная стоял турецкий броненосный флот, командовал которым опытный моряк англичанин Лвгуст-Карл Гоббарт, сын графа Боккингема. Этой броненосной флотилии было совершенно достаточно, чтобы преградить русским путь через Дунай в нижнем его течении.
На левом берегу дунайском не было крепостей. Там у воды раскинулись в своём живописном беспорядке красивые румынские городки: Калафат, Журжево, Ольтеница, Браилов, Галац, Рени. Первые два всё-таки были несколько укреплены и даже могли считаться крепостями, но, конечно, и в сравнение не шли с неприступными турецкими укреплениями.
Грозному Виддину противостоял маленький беззащитный Калафат, против Никополя были только незначительные посёлки. Несколько ниже Систова на левом берегу лежала неизвестная дотоле Зимница, Журжа и Рущук, Ольтеница и Силистрия, Браилов и Мачин были расположены почти друг против друга. Это были главные пункты, около которых предстояла жестокая борьба за Дунай.
Хляби небесные разверзлись, когда русские войска начали своё наступление. Целые моря воды в виде дождя низвергались с небес на равнины Румынии. Бури бушевали непрестанно. Прут, Серет, Дунай вздулись, поднялись, разлились, преграждая всюду путь надвигавшимся с русской границы войскам. Низины обратились в топкие болота, железные дороги не могли успешно работать, ливни то там, то здесь размывали полотно, ветры и воды сносили железнодорожные мосты. Часто бывало, подойдёт передвигавшаяся вперёд часть к берегу и должна останавливаться — идти вперёд, пока не будет устроена правильная переправа, нельзя.
Но движение вперёд всё-таки, хотя и с незначительными опозданиями, совершалось беспрерывно. Главные силы русской армии шли от границы по Румынии тремя колоннами. Правая — под начальством генерал лейтенанта барона Дризена [Александр Фёдорович фон Дризен в 1877 году генерал-лейтенант, начальник 12-й кавалерийской дивизии (полки: Драгунский, Стародубский, Уланский, Белгородский, Гусарский, Ахтырский, Донской 12 казачий). Родился в 1824 году, воспитывался в школе гвардейских подпрапорщиков. В 1843 году поступил в лейб-гвардии Кирасирский полк корнетом. В 1859 году был назначен командиром первым дивизионом Кирасирского полка, а в 1861 — флигель-адъютантом и командиром уланского Литовского полка. Участвовал в кампании 1863-1864 годов и в 1866 году произведён в генерал-майоры. В 1868 году командовал лейб-гвардии Кирасирским полком. В 1873 году назначен командиром 2-й бригады первой гвардейской кавалерийской дивизии и с 1875 года командовал 12-й кавалерийской дивизией. Умер в 1893 году], средняя — под общим начальством генерал-лейтенанта Ванновского [Пётр Семёнович Ванновский в 1877 году генерал-лейтенант, родился в 1822 году, получил образование в Московском кадетском корпусе, на службу вступил в 1840 году. Участвовал в кампаниях: Венгерской и Крымской. Был с 1857 года начальником офицерской строевой школы, с 1861 года директором Павловского кадетского корпуса, с 1863 года — начальником 1-го военного Павловского училища. Затем был начальником пехотных дивизий 12-й и 33-й, с 1876 года — командиром 12-го армейского корпуса], и левая — под начальством генерал-лейтенанта Радецкого [Фёдор Фёдорович Радецкий, генерал-лейтенант, родился в 1820 году в Казанской губернии. Блестяще окончил курс науки в инженерной академии и затем в академии генерального штаба. Большую часть своей жизни прослужил на Кавказе в борьбе с горцами, где не раз отличался подвигами личной храбрости. В 1859 году он был назначен командиром Дагестанского пехотного полка. В 1861 году произведён в генерал-майоры и командовал последовательно 38-й, 21-й и 4-й пехотными дивизиями. В 1876 году назначен был командиром VIII армейского корпуса. Умер в 1890 году]. Кроме этих колонн, был организован, под начальством генерал-лейтенанта князя Шаховского [Князь Алексей Иванович Шаховской в 1877 году генерал-лейтенант. Родился в 1812 году, на службу поступил в 1837 году в одну из лёгких батарей лейб-гвардии конной артиллерии. Боевой опыт обрёл на Кавказе в борьбе с горцами. В 1854 году назначен был флигель-адъютантом и произведён в полковники. Командовал сапёрным ингерманландским полком и лейб-гвардии 1-м стрелковым Его Величества батальоном. В 1860 году произведён в генерал-майоры, а в 1868 году — в генерал-лейтенанты. Командиром 11-го армейского корпуса был назначен перед войной], авангардный Нижне-Дунайский отряд, который должен был действовать в низовьях Дуная.
Нижне-Дунайскому отряду и выпала честь первым выступить за границу. Спустя несколько часов по объявлении войны в Кишинёве части отряда уже в трёх местах: у деревень Новая Болгария и Татар-Букан, у деревни Бештымак и у деревни Унгени вступили в пределы Румынии. Авангардом Нижне-Дунайского отряда был отряд из двух батальонов Селенгинского полка (первого и второго) с одной батареей, три донских казачьих полка с двумя донскими батареями. Командиром их назначили полковника генерального штаба Бискупского [Полковник Бискупский, впоследствии в чине генерал-майора, командовал 2-й бригадой 14-й пехотной дивизии].
Главной целью движения этого отряда было занятие Рени и Галаца, откуда уже вышли румынские войска, мобилизация которых только-только ещё начиналась.
Особый отряд под общим командованием генерал-лейтенанта Верёвкина [Генерал-лейтенант Верёвкин — командир отдельного Нижне-Дунайского отряда, участник защиты Севастополя] был выделен из отряда князя Шаховского для занятия городов и местечек в самых низовьях Дуная. Важнейший из них, некогда грозный Измаил, был уже немедленно по объявлении войны занят полковником Римашевским [14 апреля уже заняты были отрядом генерала Верёвкина Киния, Сатуново, Жебриени, Вилково, а этот отряд сменил отряд Римашевского, возвратившегося с ним к своей 11-й дивизии], отрядом из батальона Камчатского полка с четырьмя орудиями.
Первыми из первых тронулись в поход донцы. На рысях помчался 29-й Донской казачий полк под командой адъютанта главнокомандующего полковника Струкова [Александр Петрович Струков в начале войны полковник генерального штаба, затем генерал-майор, дворянин Екатеринославской губернии, родился в 1839 году, воспитывался в пажеском корпусе, службу начал в 1858 году в лейб-гвардии Конном полку и был адъютантом Его Императорского Величества главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа], дорогой до Рени, в 6 часов пополудни 12 же апреля уже был в Галаце, а через час после этого занял Барбошский мост через Серет, один из главнейших пунктов на пути следования русской армии.
Галац, который так успешно, без борьбы и кровопролития перешёл в русские руки, — один из красивейших городов Молдавии. Он раскинулся на высокой косе между Дунаем и озером Братыш, неподалёку от впадения в Дунай реки Серета. По своему значению он занимал следующее после Бухареста и Ясс место в Румынии, здесь всегда царило необыкновенное оживление. Галац был исключительно торговым пунктом и на Дунае играл роль посредника между Западом и Востоком. Его гавань постоянно полнилась коммерческими судами всех наций: русские, англичане, турки, греки, итальянцы охотно являлись сюда. Торг здесь шёл постоянный. Торговые площади Галаца никогда не пустовали. Жители Галаца, в сравнении с жителями других молдавских и волошских городков, были богачами. Самый городок выглядел не только красивым, но и нарядным. На улицах всюду красовались дома изящной архитектуры, над многими реяли европейские флаги — это были помещения консульств различных европейских государств, имевших здесь своих представителей.
Верстах в 15 пути по дороге, идущей по части между Дунаем и озером Братыш, примкнулся у самого Прута маленький городок Рени.
Выше Галаца по Дунаю, на крутом и обрывистом берегу расположился Браилов, против которого кончался на правом берегу у болгарской деревушки Гечети широкий и судоходный рукав Дуная — Мачинский. В некотором отдалении от Гечети, вверх по Мачинскому рукаву, охраняя судоходство в этих местах, стояла сильная турецкая крепость Мачин. Здесь уже однажды — в 1791 году — турки были наголову разбиты русскими.
Правый берег Дуная в этой местности ещё во времена глубокой древности носил название Малой Скифии (Scythia Minor), с течением же времени за всей этой областью, между Дунаем и Чёрным морем, на востоке упрочилось название Добруджи. Через Добруджу лежал русским войскам, несмотря на болотистость этой местности, самый удобный и самый близкий путь к Константинополю. Поэтому турки приложили все свои усилия, чтобы не допустить своих противников переправиться через Дунай выше Галаца. Турецкие стратеги пребывали в уверенности, что война окажется проигранной, если русские очутятся в Добруджи, через которую снабжались продовольствием и амуницией все из придунайские крепости до Рущука. Для защиты Добруджи и собран был по Дунаю многочисленный броненосный флот. Силистрия, Гирсово, Мачин защищали край на суше, и турки были уверены, что таких сил вполне достаточно для преграждения пути их противникам. Особенные надежды возлагала Блистательная Порта на свой флот, у русских на Черном море морской боевой силы после Крымской войны не было и приходилось против грозных броненосцев выставлять плохонькие коммерческие суда, да и тех неоткуда было взять России в эту войну.
Как это ни странно казалось, но турки принимали сию войну с хорошо знакомым им противником в полной уверенности на вполне успешный для них исход её. Сам султан Абдул-Гамид, признавая невозможность удержать всю оборонительную линию по Дунаю, от Виддина до Мачина, предлагал завлечь неприятеля внутрь страны, раздробить главные силы на мелкие отряды и, когда это было бы исполнено, дать решительное сражение, после которого заставить русских уйти обратно за Дунай и преследовать их до Прута. Абдул-Керим-паша полагал, со своей стороны, что нужные для этого силы должны собраться внутри страны, на линии крепостей Плевна — Ловча, и для решающего сражения предназначил находившиеся в западной Болгарии свободные войска одного из лучших турецких генералов Османа-паши… [Осман-паша родился в Малой Азии в 1832 году, сын бедняков, учился сперва в приготовительной школе, затем в Константинопольском военном училище. В Крымскую кампанию был в Шумле, действовал затем против крымских инсургентов и произведён был в полковники. Затем отличился на войне с сербами и был в чине генерала назначен командиром Виддинского корпуса.]
Со своей стороны, главнокомандующий русской армией в основу своих действий на балканском театре войны полагал мысль покончить с турками в эту кампанию, но возможности, одним ударом. Предположено было не задерживаться непременным взятием турецких крепостей в Добрудже и на Дунае, а, перейдя Дунай между Систовом и Никополем, ограничиться только осадой их, то есть задержанием на месте находившихся в них сил, а главными частями идти через Тырнов к ближайшим Балканским проходам, а потом в долину реки Марицы и на Адрианополь, если же здесь мира не будет заключено, то идти на Стамбул, занятием которого и должна была закончиться война. Главнокомандующий полагал возможным достигнуть Адрианополя через 13-14 недель после перехода границы [Описание русско-турецкой войны 1877-1878 годов, изданное военно-исторической комиссией главного штаба].
Невысоко ценили в то время силу турецкого сопротивления в русских военных кругах! Турция считалась ослабленной борьбой с восставшим христианским населением Боснии и Герцеговины и войной с Черногорией и Сербией. Считалось даже возможным сломить её с небольшой сравнительно армией и захватить Болгарию посредством зимнего похода. При этом главные трудности ожидались не от вооружённых сил турок, а от условий сурового времени года и продовольствия русской армии [Там же].
Между тем турки против русских имели на балканском театре войны без малого 186 тысяч человек в дунайском районе, то есть в Виддине, Рущуке, Добрудже, Силистрии, Шумле, Тырнове, Габрове, Адрианополе, Варне, Нише и Софии, в албанском районе — в Боснии, Герцеговине и Скутари — 107 тысяч. Всего же силы Блистательной Порты простирались до 494 397 человек всех трёх родов оружия и инженерных войск. Большая часть сил, не входивших в состав войск дунайского и албанского районов, находилась в Малой Азии, где русские войска наступали на турок под начальством августейшего главнокомандующего на малоазиатском театре войны, Его Императорского Высочества Великого князя Михаила Николаевича, остальные турецкие войска были разбросаны по разным местностям турецкой империи, оставить которые без вооружённой силы турецкому правительству представлялось невозможным. В дунайских гирлах под общим начальством адмирала Гуссейна-паши были собраны лучшие мониторы, броненосные корветы ‘Лютфи-Джелиль’ и ‘Хивзи-Рахман’, военные колёсные пароходы, малые мониторы, канонерки, транспорт, шлюпки, баркасы.
Главное командование всеми военными силами на балканском театре войны принадлежало, как уже сказано выше, ‘победителю сербов’ сердар-экрему, генералиссимусу Абдул-Керим-паше и начальнику штаба его армии Ахмет-Эюбу-паше. Всеми морскими силами Турции начальствовал англичанин Гоббарт-паша.
Для войны с турками за свободу Болгарии мобилизовано было Россией 111,5 батальонов, 151,5 эскадронов и сотен при 472 полевых и 220 осадных орудиях. В этих частях было к началу войны налицо 41 генерал, 439 штаб-офицеров, 2689 обер-офицеров, 146 420 строевых и 9245 нестроевых нижних чинов.
Единственными союзниками русских в начавшейся войне явились румыны. Молодой румынский князь Карл быстро привёл в боевую готовность военные силы своего маленького государства. Черногория не имели возможности немедленно начать военные действия, но и то же время и мира у черногорцев с турками заключено не было. Сербия не решалась после недавнего заключения мира предпринимать новую войну. Таким образом, к русской армии присоединились 50 тысяч румын и 6 тысяч болгарского ополчения.
Первоначально мобилизованных в России военных сил оказалось недостаточно, и очень скоро по объявлении войны Дунайская действующая армия пополнилась тремя корпусами и возросла в общей численности до 260 тысяч человек.
Через день после объявления войны, то есть 14 апреля, русскими войсками уже оказались заняты в устье Дуная Жебриели, Вилково, Килия, Измаил, Сатуново, Рени, Галац, Барбош, затем 15 апреля — Браилов, и сейчас же после этого казачьи разъезды пошли вверх по левому берегу Дуная, встраивая везде сигнальные вышки, у которых оставлялись пикеты, зорко наблюдавшие за турками, усевшимися на противоположном берегу.
Турки пока что сидели смирно. Из Виддина начали быстро обстреливать Калафат на румынском берегу, но скоро перестали… На нижнем Дунае появлялись по двое, иногда по трое турецкие броненосцы, но уходили даже без выстрелов. Словом, турки как будто умышленно поддерживали в русских уверенность в своём мнимом бессилии, как бы убеждали в том, что они враги, борьба с которыми легка… Приводился в исполнение константинопольский план, наступавшего противника защитники Турции заманивали вглубь страны…
Пока турки мнимо бездействовали, на левом берегу Дуная кипела работа. Быстро возводились земляные укрепления и батареи, Дунай перегораживался поперёк цепью мин, коммерческое судоходство было прекращено.
Войска, назначенные на берег Дуная, собирались с большим опозданием против предполагаемых ранее сроков, но всё-таки живые валы один за другим катились по Молдавии и всюду, куда они ни докатывались, всё более укреплялось русское могущество.
Турки по-прежнему бездействовали…

IV.
Первые выстрелы—первые победы

Прошли восемь дней с того момента, когда Россия объявила войну, а между тем с русской стороны не раздалось ещё ни одного выстрела. На берегу Дуная, между Рени и Браиловом, шла лихорадочно спешная работа, турки же упорно отмалчивались, но на русской стороне стало уже известно, что плохо приходится броненосцам и мониторам, забравшимся в Мачинский рукав. Глубоко сидели они в воде, рукав же был сравнительно мелок, а выход на Дунай, где уже должен был начаться спад весенних вод, сторожили в Браилове русские.
Броненосцы сами угодили в ловушку, и им оставалось только одно: прорваться мимо русских батарей, пока не закончено совершенно их вооружение…
Очевидно, в Мачине туркам было известно, что у их противников на левом берегу нет ещё никаких других орудий, кроме полевых… Поэтому прежде, чем уйти в дунайские гирла, турки решили снести выстрелами со своих броненосцев русские сооружения.
В шестом часу утра 21 апреля вдруг весь Браилов пришёл в движение. С быстротой молнии разнеслась весть, что турецкие суда выходят из Мачинского рукава и что остановятся они на Дунае против городка. Ясны были их намерения: предстояла бомбардировка Браилова. В это время в соседнем Галаце производились важные инженерные работы, и турки, прорвавшись туда, могли наделать много вреда.
Браиловским отрядом, состоявшим из одной бригады 11-й пехотной дивизии и 5-й полевой батареи, командовал генерал-майор Салов [Генерал-майор Салов, бригадный командир славных севастопольских полков: Селенгинского и Якутского]. Он сразу понял всю опасность положения и решился действовать.
Два турецких монитора под парами стояли уже один на фарватере против самого Браилова, другой у деревни Гечет на противоположном берегу. Пушки на них грозно молчали, словно предоставляя противнику ‘заговорить’ первым. Против них на берег выкатили две маленькие полевые пушчонки. Но что те могли поделать с броненосцами!..
Береговые кручи у Браилова были усеяны любопытным народом. Опасность мало кого пугала. Любопытство было возбуждено, предстоял редкий артиллерийский бой ничтожных полевых пушек с гигантами, смотревшими — пока молча — из башен турецких мониторов.
— Уходят! Уйдут! — пронёсся тихий тревожный шёпот по русской стороне, когда на мониторах вдруг всё пришло в движение.
Генерал Салов, вместе с полковником Струковым, руководивший боем, отдал приказание. Все, кто ни был на берегу, обнажили головы и перекрестились. Возле двух пушчонок засуетился совсем молоденький офицер.
— Первое! — послышалась в тишине его команда — команда, отданная молодым звонким голосом.
Было девять с четвертью часов утра.
Гулко грянул выстрел, первый ещё в начавшуюся войну. Гром его отозвался в каждом русском сердце. Сотни глаз с напряжённым вниманием следили за полётом первого снаряда. Снаряд перелетел через одно судно и упал в воду в промежуток между обоими броненосцами. Прошло не более минуты, под бортом ближайшего к Браилову турецкого корабля заклубился белый дым, грянул ответный турецкий выстрел, и через Дунай прямо на русскую батарею, противно визжа, полетел вражеский снаряд. Он упал невдалеке за батареей, но не разорвался.
Это был своего рода обмен приветствиями. Следом за ним начался артиллерийский бой. Из деревни Гечет вдруг завизжали пули — это открыла огонь скрытая в окопах турецкая пехота. Генерал выслал открыть огонь по дунайским отмелям стрелков-селенгинцев и донских казаков, и к грому пушек присоединилась ружейная трескотня.
К двум русским орудиям прибавлены были ещё два. Вплоть до полудня длился бой. Лёгкие полевые снаряды, конечно, отскакивали от толстой стальной брони, но, разрываясь, всё-таки причиняли туркам достаточно большой вред. Турецкие же снаряды пропадали бесцельно. Русская батарея была малой и потому незаметной целью для выстрелов, и турки никак не могли пристреляться к ней. Вражеские снаряды ложились то вправо, то влево от нашей батареи, то вовсе не долетали до неё. Если и были потери, то от ружейной перестрелки: у одного казака на берегу оказалась прострелена турецкой пулей шинель, другому попортили шапку… [Об этом сообщалось в корреспонденции ‘Правительственного вестника’] Зато ничтожные с виду русские пушечки сделали своё дело. У ближайшего к Браилову монитора были сбиты труба и руль, у второго зажжена палуба. Последний, едва только начался пожар, поспешно ушёл в рукав, а первый с трудом добрался до своего берега и, из опасения взрыва, поспешил выпустить пары. Вернувшийся товарищ отбуксировал его к Мачину, а оттуда, как вскоре донесли лазутчики, оба броненосца отправились в Рущук для починки…
Первые выстрелы принесли русским и первую победу.
Последствием этой победы было то, что турецкие мониторы уже не осмеливались более выходить на фарватер против Гечета, а в то время у Браилова успели возвести земляные укрепления, удовлетворявшие всем требованиям фортификации, и в то же время на возведённые батарей стали прибывать осадные орудия.
Но у турок под Маминым были ещё броненосные суда. Как бы в отмщение за поражение вечером того же дня турки принялись стрелять по Браилову. Русская артиллерия даже не отвечала им. Турецкие пушки только шумели да пугали жителей Браилова, вызывая в то же время своей неэффективностью смех среди русских артиллеристов…
На другой день, то есть 22 апреля, с низовьев Дуная подошёл к Рени турецкий броненосец и всего с расстояние 800 саженей открыл огонь по русской батарее, также состоявшей из четырёх полевых орудий. Постреляв совершенно безуспешно по батарее, броненосец начал бомбардировать беззащитный городок, но снаряды не рвались, и после пятидесятого выстрела броненосец ушёл обратно. Единственным следствием бомбардировки было повреждение в Рени четырёх домов да легко оказался ранен ещё один из жителей.
Возбуждение, вызванное удачным боем, ещё не улеглось, как в Браилов пришло известие, что занявший его отряд посетит августейший главнокомандующий — и не позже 24 апреля.
‘Великий князь едет. А как же турки-то?’ — явилась у многих браиловцев одна и та же мысль.
Турки, вероятно, точно были осведомлены не только о дне, но и о часе прибытия Великого князя. В то самое время, когда великокняжеский поезд был уже на пути от Галаца к Браилову, два турецких монитора и красавец панцирный корвет ‘Лютфи-Джелиль’ вышли из Мачинского рукава и начали посылать снаряды в подходивший к станции железнодорожный поезд. К приветственному ‘ура!’, которым встречал главнокомандующего занимавший станцию Курский пехотный полк, примешивался гром турецких корабельных орудий. В то самое время, когда Великий князь садился в коляску, чтобы ехать со станции в Браилов, с шипением разрезая воздух, упал около самой станции на груду каменного угля турецкий снаряд — почти в аршин длиною. К счастью, снаряд не разорвался. Великий князь благополучно отбыл со станции. Пока он следовал по улицам Браилова, над ним пронеслись ещё два турецких снаряда. С батареи, куда прибыл главнокомандующий, были видны уже пять турецких судов, окутанных густыми клубами порохового дыма. Когда ветер рассеивал этот дым, в бинокль ясно виделись турецкие матросы в красных фесках, суетившиеся на юте и марсе корвета. Гром турецких выстрелом не смолкал. Один за другим падали возле русской бата реи вражеские снаряды. Счастье русских было в том, что в большинстве снаряды не разрывались. Великий князь, сопровождаемый своей свитой, прибывшей вместе с ним из Кишинёва, с начальником браиловского отряда, а также с начальником инженеров генерал-майором Деппом [Александр Филиппович Депп в 1877 году генерал-майор, начальник инженеров Дунайской армии, родился в 1835 году, окончил курс наук в главном инженерном училище (после Николаевское). Начал службу в кондукторской роте в 1850 году. В 1854 году произведён в инженер-прапорщики. Постепенно повышаясь, в 1865 году Депп уже командовал ротой Его Величества. В 1875 году он был начальником инженеров Варшавского военного округа и произведён в генерал-майоры. Александр Карлович Рихтер в 1877 году генерал-майор, начальник 3-й сапёрной бригады. Окончил курс в первом кадетском корпусе и поступил прапорщиком в 4-й Сапёрный батальон в 1852 году. В войну 1853-1856 годов отличился на Дунае при осаде Силистрии. В генерал-майоры произведён в 1872 году], с величайшим хладнокровием осматривал быстро выраставшие на браиловском берегу земляные сооружения, над которыми спокойно работали сапёры и пехотинцы, и только после внимательного осмотра от был обратно в Галац и Рени, благодаря войска браиловского отряда.
Турки по отбытии великокняжеского поезда прекратили свою двухчасовую бомбардировку, и все их суда опять укрылись в Мачинском рукаве.
Сильно горевали браиловцы о том, что им пришлось молчать во время бомбардировки при Великом князе. Осадные батареи всё ещё не прибыли на почти завершённые позиции. Особенное раздражение вызывал у всех красавец ‘Лютфи-Джелиль’, наиболее активно обстреливавший и железнодорожную станцию, и русскую батарею в присутствии русского главнокомандующего. Скоро узнали в Браилове, что ‘Лютфи-Джелиль’ один из лучших кораблей турецкого флота. На нём, по сведениям, командовал опытный моряк Неджиб-бей, смелый до дерзости, решительный, чрезвычайно гордившийся своим судном, название которого в переводе на русский язык значило ‘Под милостью Бога’. Впрочем, в Браилове не теряли надежды рассчитаться с ‘Лютфи-Джелилем’, если только он покажется на Дунае, когда укрепления будут вооружены…
И скоро представился удобный случай к этому…
К 26 апреля были готовы к действиям две осадные батареи в Браилове и все остальные на нижнем Дунае. Тотчас после этого без всяких препятствий со стороны турок заложен был по руслу Дуная первый ряд мин, и 29 присланный из Барбоша лейтенант Дубасов [Фёдор Васильевич Дубасов в 1877 году лейтенант гвардейского экипажа и старший офицер яхты наследника Цесаревича ‘Славянка’, сын капитан-лейтенанта, воспитанник морского училища, откуда был выпущен гардемарином в 1863 году. Был в кругосветном плавании, слушал академический курс морских наук] должен был положить второй ряд мин как раз от Браиловских высот.
Лейтенант Дубасов, главный руководитель работ, ровно в полдень прибыл к Браилову с командой минёров на пароходе ‘Взрыв’. У выхода Мачинского рукава в Дунай стояли турецкие мониторы. С них не слышно было выстрелов и даже не замечалось никакого движения. Мониторы словно поджидали кого-то, чтобы начать решительное дело.
На русской стороне напряжённо ожидали начала минных работ. Для того чтобы отвлечь внимание турецких стрелков в Гечете от минёров, с левого берега должны были высадиться охотники и выбить из деревни турок. Работа минёров не начиналась только потому, что должен был прибыть с низовья второй пароход, которому вместе с первым надлежало заградить от неприятельских выстрелов винтовые шлюпки.
В ожидании прошло уже около полутора часов, как вдруг послышались крики:
— Он, он! ‘Лютфи-Джелиль’!
В Мачинском рукаве показался красавец турецкий корвет. Он занял на якоре боевую позицию, но огня не открывал. С браиловского берега видно было, что к ‘Лютфи-Джелиль’ подошёл окрашенный в белую краску, похожий на пассажирский пароход и спустил шлюпку. Последняя направилась к борту броненосца, на котором сейчас же взвился адмиральский флаг.
Орудия ‘Лютфи-Джелиля’ молчали, но пока он стоял здесь, не приходилось думать ни о высадке в Гечете, ни о начале минных работ. Выстрелы с броненосца не подпустили бы русских к правому берегу.
Генерал Салов приказал тогда открыть по ‘Лютфи-Джелилю’ огонь из обеих вполне уже снаряженных батарей, отмеченных 3 и 4. На этих батареях были уже не маленькие и лёгонькие полевые пушки, а грозные осадные орудия. От русских укреплений до ‘Лютфи-Джелиля’ было расстояние приблизительно в три с половиной версты. Без десяти минут три часа с мортирной батареи 4 раздался первый выстрел, вслед за тем ударила из своих орудий по корвету и батарея 3. ‘Лютфи-Джелиль’ даже не шелохнулся. Первые русские снаряды, подняв высокие водяные столбы, легли совсем близко от него. За первыми выстрелами последовали вторые, третьи — и всё напрасно. Броненосец оставался неподвижным. Неджиб-бей словно насмехался над русскими, отвечая на их выстрелы презрительным молчанием. Между тем русские снаряды ложились к бортам корвета всё ближе. После каждого выстрела, несколько секунд спустя, над поверхностью Дуная вздымался высокий водяной столб и тотчас же рассыпался тысячами тысяч водяных, серебрившихся на солнце брызг.
— Экая досада! — говорили наблюдавшие с браиловского берега за стрельбой офицеры. — Батареи не пристрелялись ещё… Уйдёт турка и на этот раз. А какой удобный случай!
— На мортирной батарее — молодой офицер! — послышалось чьё-то замечание.
— Поручик Самойло? Нет! Но смотрите, его батарея работает, как заведённая машина. Да Самойло и не один, с ним поручик Романов…
— Сапёр?
— Да… тот самый, что возводил первую здешнюю батарею. Это он там из любви к искусству упражняется… Но смотрите, смотрите! С ‘Лютфи’ отчаливает шлюпка.
Действительно, от борта корвета отчалила восьмивесельная шлюпка, направлявшаяся к левому берегу Мачинского рукава. Все глаза устремлены были на неё. Шлюпка легко вошла в рукав и скрылась за кустами, росшими на берегу. Вдруг на браиловской стороне реки все вздрогнули. На месте ‘Лютфи-Джелиля’ взвился к небу громадный сноп и тысячи тысяч огненных столбов. Казалось, будто какой-то скрытый под волнами Дуная вулкан внезапно начал своё извержение. Что-то глухо ударило, и раздался будто залп из тысячи орудий. Огненные столбы, вознесясь на высоту, изогнулись циклопическими дугами. Образовалась гигантская огненная воронка, упиравшаяся своей широкой частью в облака. Ещё одно мгновение, и клубы густого чёрного дыма окутали собою Дунай. Когда внезапный дым этот рассеялся, ‘Лютфи-Джелиля’ уже не было. На месте, где он ещё так недавно гордо покачивался, где стоял он на якоре, полоскался в волнах Дуная ярко-красный с белыми полумесяцем и звездой турецкий адмиральский флаг.
Мёртвое молчание воцарилось на всех русских батареях. Молчали ошеломлённые внезапной катастрофой солдатики, инстинктивно при виде этого внезапного ужасного зрелища замер и вышедший на берег любопытный народ. И вдруг молчание было разом нарушено. Вниз, вверх, вдоль, вширь над Дунаем загремело восторженное русское ‘ура!’… Первая минута ошеломляющей неожиданности прошла, на браиловском берегу поняли, что удачным русским выстрелом был взорван красавец ‘Лютфи-Джелиль’.
Два русских снаряда — граната и бомба, — пущенные из 24-футовой пушки и 6-дюймовой мортиры с батареи 4, одновременно угодили в трубу ‘Лютфи-Джелиля’ и через неё проникли в машинное отделение, оттуда, надо думать, взрыв сообщился пороховой каюте. Двадцатичетырёхфутовое орудие наводил под руководством поручика Самойло рядовой строевого отдела осадной артиллерии Роман Давидюн, а мортиру под наблюдением подпоручика Романова — его товарищ Иван Помпарь. Роковые для корвета выстрелы раздались одновременно в 3 часа 15 минут. Корвет погиб со всеми своими орудиями, с находившейся на нём казной всей Дунайской флотилии и с 219 членами экипажа.
С ‘Лютфи-Джелиля’ спасся только один матрос, сброшенный взрывом в прибрежные камыши. Его подобрали русские. Когда первые мгновения прошли, всеобщее оцепенение сперва, а затем восторг миновали, к торчавшему из-под воды флагу на всех парах помчались за этим первым трофеем три паровых катера под командой лейтенантов Дубасова, Шестакова[Александр Павлович Шестаков в 1877 году лейтенант 1-го флотского экипажа, воспитанник морского училища, откуда был выпущен гардемарином в 1869 году. Был в кругосветном плавании на клипере ‘Алмаз’. По возвращении служил на судах Балтийского флота, между прочим на учебной эскадре морского училища. В лейтенанты произведён в 1875 году] и мичмана Персина [Владимир Петрович Персин в 1877 году мичман гвардейского экипажа. Выпущен был из морского училища в 1872 году]. Турки были так ошеломлены внезапной катастрофой с их красавцем-судном, что пропустили русские катера в Мачинский рукав. Они даже выстрела не сделали, когда матросы с катеров снимали флаг с обломка мачты ‘Лютфи-Джелиля’. Турецкие стрелки в Гечете, мониторы в рукаве беспрепятственно пропускали русские судёнышки, обошедшие весь берег в поисках раненых. Удалось найти только одного. От него узнали, что с ‘Лютфи-Джелиля’ всего за несколько минут до катастрофы сошёл командовавший Дунайской флотилией вице-адмирал Буюк-паша-Джевал… Несчастный матрос был страшно обожжён и только в русском госпитале пришёл в себя. Радость в Браилове не имела пределов. Молодцам-наводчикам сейчас же на берегу жители собрали одиннадцать червонцев. Особая депутация от браиловцев явилась благодарить русских офицеров и просила принять чествование трапезой, приготовленной и городском клубе.
Первые выстрелы в этой великой войне были сделаны, первые победы одержаны, теперь явились и первые герои…

V.
В России

В соборе губернского города Энска, одного из крупных городов на Волге, кончалась поздняя обедня. Совершён уже был молебен, и небольшими группами расходился народ. Каждый выходивший на паперть набожно крестился и, постояв секунду-другую, как бы объятый благоговейным настроением, медленно сходил по ступенькам на плиты панели.
На городской площади возле храма всюду видны были небольшие группы людей. Большинство из них оживлённо беседовали. Слышались то отдельные восклицания, то плавная речь. Говорившие казались возбуждёнными чем-то.
— Чудное говорил сегодня отец протопоп! — отчеканивая каждое слово, заметил высокий худощавый старик. — Давно уже мы ничего подобного не слыхали от него.
— Вдохновился отец Пётр, — ответил ему другой, тоже уже пожилой господин. — Заметили вы, Фома Фомич, что у него слёзы на глазах показались, когда он заговорил о крестовых походах и сравнивал с ними эту теперешнюю войну…
— Меткое сравнение! Очень меткое! — согласился Фома Фомич. — Вам, Андрей Ильич, как историку, оно должно было показаться особенно удачным. В самом деле, не то же ли воодушевление господствует теперь в народе, как и в то время, когда Пётр Амьенский и Валь тёр Голяк подняли в первый раз Европу на неверных?
— Да, да! Тот же пыл, то же воодушевление… Отцам же жаль идущих на смерть детей…
— А дети, — подхватил Фома Фомич, — не жалеют своих молодых жизней ради дела, которое они считают святым… Вспомните, Андрей Ильич, Рождественцева… Такой чудо-мальчик, лучший ученик гимназии… И что же?
— Бросил всё и ушёл простым солдатом в войско… Кстати, что с ним?
Фома Фомич Лукомцев и Андрей Ильич Поспелов были учителя местной гимназии. Город же Энск был родиной Сергея Рождественцева. В этот праздничный день настоятель собора отец Пётр Гранитов, воспользовавшись пришедшим известием о взрыве под Браиловым турецкого броненосца ‘Лютфи-Джелиля’, произнёс за литургией слово, в котором высказал свои мысли о значении начавшейся войны и сравнил её с крестовыми по ходами, когда воодушевлённая пламенной проповедью аскета вся Европа, как один человек, поднялась против сарацин, владевших Палестиной и ‘державших в плену’ Гроб Господень.
— И теперь, как в те далёкие времена, — говорил отец Пётр, — поднялся русский народ на защиту угнетённых своих братий по крови и святой вере православной. Нет, правда, знака на раменах христолюбивых воинов наших, ярко говорящего об их чувствах. Но зачем внешние знаки, когда крест, великий символ братской любви и христианской победы над злом, глубоко запечатлелся в сердце каждого русского воина? На великую жертву пошли русские солдаты. Нет более любви той, если кто положил душу свою за други своя. И понесло русское воинство великую свою любовь… пошло оно, дабы кровью своей запечатлеть любовь свою. Но они, наши христолюбивые воины, — там, у берегов далёкого Дуная. Мы же здесь, в недрах нашей Руси, должны также ратовать против врага, как ратуют против него они там. Мы здесь должны облегчить им подвиг их. Они, страждущие и обременённые, да знают о том, что бьются любовью к ним сердца всей России и нет русского, который не возносил бы за них свои молитвы перед Создателем о спасении их, о сохранении и облегчении и даровании им на врага одоления. Милостив Творец-Вседержитель, услышит и снизойдёт Он на смиренные молитвы наши, и дарует Он победы благоверному Императору нашему Александру Николаевичу. Помолимся же, братья и сёстры во Христе, о ниспослании свыше на супостата одоления христолюбивым воинам нашим.
Говорил своё слово отец Пётр несколько дрожащим голосом. Видимо, он волновался, и его волнение невольно передавалось слушателям. Все они находились ещё под впечатлением первой прогремевшей на весь мир русской победы. Имена Самойло и Романова вместе с названием взорванного ими турецкого броненосца облетели уже всю Россию. Из Малой Азии каждый день приходили известия о стычках русских с турками и о постоянных, хотя и мелких ещё, победах наших над врагом. А сколько сердец дрожало при мысли о своих близких, ушедших на войну! Много-много в Энске было семей, откуда сыновья, братья, отцы ушли под русские знамёна, и разве мог кто поручиться за то, что каждого из них не настигла уже беспощадная смерть на полях брани…
Простое безыскусственное слово священнослужителя произвело гораздо большее впечатление, чем произвело бы в эти мгновения пламенное красноречие любого витии. Простота всегда скорее всякой выспренности находит путь к человеческому сердцу. В слове отца Петра был только призыв к молитве, и в то же самое время этот призыв проникал в душу, будил сердца, заставлял каждого вдумываться в смысл свершавшихся событий. И дорог был всем слушателям скромного священнослужителя этот призыв. Ведь к горнему святому не могло быть примешано ничего земного. Поэтому-то только молитва одна казалась уместной в то время, когда вспоминалось дело, которое все русские люди считали святым…
Фома Фомич ничего не ответил Поспелову на его вопрос о Рождественцеве. Он всё ещё вспоминал слово протопопа и продолжал восхищаться его сравнением начавшейся войны с крестовыми походами.
— Нет, вы только подумайте, Андрей Ильич, как метко охарактеризовал отец Пётр эту войну! — восклицал он. — И не замечаете ли вы сходства в этом случае в деталях? Вы подумайте, какой порыв овладел всей Россией, какой подъём духа царствует в русском обществе! В самом деле, прав отец Пётр, нет у русского солдата красного креста на плечах — в сердце у него да и у каждого из нас этот крест…
— И у этого русского крестового похода, — добавил Андрей Ильич, — есть свой Пётр Амьенский!..
— Да, да! Иван Сергеевич Аксаков! Это он разбудил русское общество, он поднял его на великие подвиги! Что за человек, что за сердце!.. Кстати, — прервал вдруг свою речь Лукомцев, — вы спрашивали о Рождественцеве… Вон идёт его мать. Подойдём к ней… Может быть, она получила от него письмо…
От паперти собора вместе с отцом Петром прямо на Лукомцева и Поспелова шла маленького роста старушка с добрым морщинистым лицом, на котором так и разлита была тайная скорбь. Это была Марья Даниловна Рождественцева, матушка юного воина. В Энске все её знали и любили за редкую доброту. Много уже лет она жила в этом городе. Здесь она овдовела, здесь умерли её старшие дети, отсюда же ушёл на берега Дуная и её последний сын Серёжа, вся надежда её жизни, радость её последних дней. Рождественцева была небогата, но средства, оставленные покойным мужем, не только позволяли ей жить безбедно, но даже и помогать по мере сил беднякам. Всякий, знавший Марью Даниловну, если только случалось у него какое-либо горе, когда приходила беда, сейчас же спешил к доброй старушке, и никто не уходил от неё, по крайней мере, без слова сердечного утешения. Теперь же, когда она отпустила на войну своего единственного сына, отпустила без слёз и без ропота, все в Энске наперебой спешили выказать ей всякие внимание и расположение.
Отец Пётр ещё издали раскланивался с Лукомцевым и Поспеловым.
— Ко мне, прошу ко мне, други мои! — пригласил он. — На горячий пирог! Прошу пойти всенепременно… Наша добрейшая Марья Даниловна получила пространное письмо от своего юного воителя и обещала поделиться с нами его новостями!
— Судя по этому сообщению, — сказал Лукомцев, здороваясь с Марьей Даниловной, — всё обстоит благополучно…
— Благодарю вас! — ответила старушка. — Пока дурных вестей, слава Богу, нет. Серёжа пишет, что он вполне здоров и очень доволен своей жизнью.
— И слава Богу! И слава Богу! — воскликнул Поспелов. — Он у вас такой славный юноша!..
— Поговорим, друзья мои, обо всём этом у меня, — вмешался отец Пётр. — Прошу поторопиться. Моя матушка осердится, если остынет пирог…
Дом отца Гранитова стоял недалеко. Когда все четверо пришли в его квартиру, там уже ожидали несколько гостей. Семейство отца Петра было невелико: он, его супруга, дочь Катя, кончавшая гимназию, и только что выпущенный из семинарии сын Николай. Все они были налицо. Поджидали только хозяина да старушку Рождественцеву, о письме которой, полученном от её сына, было уже известно всем сошедшимся здесь.
— Разговоры потом! — объявил отец Пётр тоном, не терпящим возражений. — А пока прошу, друзья мои, угоститься, чем Бог послал…
Он радушным жестом пригласил всех к столу, уставленному всевозможными закусками. Супруга отца Петра совсем завладела Марьей Даниловной и увела её к гостям. Пока утоляли первый голод, разговоров не было слышно, но как только заморили червячка, все разом и заговорили. У всех на языке было одно — война.
— Великое время переживаем мы! — говорил отец Пётр. — Этакий ведь подъём духа замечается!.. Пожалуй, с самого Наполеона ничего подобного не было…
— Правда, правда! — соглашались с ним. — Даже в Крымскую войну ничего такого не замечалось.
— А знаете, почему это так? — спросил Лукомцев, выждав время, когда все несколько стихли.
— Почему же? Скажите, Фома Фомич! — раздались голоса.
— Да потому, что вот этой самой войной, которая началась по желанию всего русского народа, Россия, так сказать, держит экзамен на аттестат зрелости.
— Ну уж хорош экзамен! — махнул рукой отец Пётр. — Ведь ужасы-то какие, верно, творятся и будут ещё твориться! Страшное дело — война.
— Погодите, погодите, отец Пётр! — остановил хозяина один из гостей. — Пусть Фома Фомич выскажется… Я как будто понимаю его оригинальную мысль… Эта война — первая после отмены крепостного права… Не так ли, Фома Фомич?
— Именно так! — кивнул Лукомцев. — Крымской войной Русь наша как бы вступала на новую дорогу. Там боролась за самое себя старая, можно сказать, Петровская ещё Русь. И эта старая Русь уже не могла победить врага, она только с честью вышла из тяжелейшей борьбы. Но нот с высоты престола раздались великие, дивные слова Манифеста 19 февраля, и тотчас после них старая Петровская Русь сменилась новой — Александровской… Ведь наш монарх своими святыми словами призвал к жизни в России свободный труд. Он вспомнил, что его наставник и воспитатель, славный русский поэт Жуковский, ещё над колыбелью его пел, что он на ‘чреде своей великой не забудет святейшего из званий ‘человек’… И он вспомнил, наш родимый, и даровал русскому народу все права свободного человека. Труд русских людей стал свободным, широкая дорога в жизни открылась каждому способному, и, заметьте, ведь всего с годом только пятнадцать лет прошло с великого дня 19 февраля, и Россия уже ощутила в себе такие мощные силы, что вся, как один человек, выступила теперь перед своим освободителем. Его она благодарит этой войной, в которой непременно должна выказаться вся мощь русского свободного духа. Своим порывом, охватившим всё русское общество, всех русских людей, указывает Россия обожаемому монарху, какие величайшие блага принесли простому народу его реформы. Наконец, этой войной, начатой не ради каких-то корыстных побуждений, а во имя христианской любви, вся Россия лицом показывает себя удивлённой Европе: разумейте, дескать, языцы, какие мы стали теперь — после шестнадцати только лет свободного труда, не прежние мы: мы многого достойны, узнайте же нас и поглядите, каковы мы стали. В двенадцатом году вы ‘дванадесять языков’ явились к нам и ушли от нас сказать пословицей ‘очень солоно похлебавши’, в пятьдесят четвёртом вы опять пришли и застали нас врасплох, но теперь этого уже не будет, потому что новая — Александровская — Россия, освобождённая и переустроенная, выросла за шестнадцать всего лет и ещё с большим, чем прежде, основанием может сказать urbi et orbi: ‘Мы — русские! И с нами Бог!’.
— Аминь! — завершил речь Лукомцева отец Пётр. — Пожалуй, если так судить, вы и правы, Фома Фомич. Только дай-то Господи, чтобы с честью выдержала Россия этот свой экзамен! А действительно, поднявшись на дело освобождения балканских христиан, она словно этим самым благодарит своего монарха-освободителя за все его реформы. К его венцу присоединятся новые лавры… Именно, именно! Это — экзамен для России, это — её благодарность царю-освободителю, иначе никогда бы не было такого подъёма духа, какой мы наблюдаем теперь. Мало ли бывало войн? Общество холодно относилось к ним. О войне с теми же турками в 1828 году вот никто и не вспоминает теперь…
— А ведь это тоже была освободительная война! — заметил Поспелов. — Тогда Россия вступилась за свободу греков, бывших в том же положении, что и балканские славяне.
— Вот, вот! А теперь поглядите, что делается!
— Мне из Петербурга пишут, что там, — вставил своё слово протодиакон отец Фёдор, — не редкость в эти дни увидеть на Невском проспекте или в Гостином дворе важную какую-нибудь даму или высокопоставленного кавалера с кружкой или блюдом…
— Что же, пожертвования собирают?
— Да. ‘На ратное дело’!.. Когда такое бывало! Да никогда! И дают православные!.. Последние трудовые копейки жертвуют, не жалеют…
— А пензенский-то предводитель дворянства… Это когда бывало?..
Пензенский губернский предводитель дворянства В. И. Охотников, едва только началась война, вступил простым рядовым в войска действующей армии, покинув видное место, почётное положение в обществе, блестящую обстановку…
Когда гости отца Петра вспомнили о нём, то сейчас же все взоры обратились к старушке Рождественцевой. Послышались просьбы прочесть письмо сына. Но в это время матушка пригласила всех к обеденному столу.
За обедом все разговоры только и касались что войны. Говорили о пребывании Государя в Москве, о его речи, обращённой к московскому дворянству, о массе всеподданнейших адресов, поднесённых Государю дворянскими собраниями и земствами. Наиболее осведомлённые сообщили о манифесте черногорского князя, призвавшего народ ‘на путь смерти, славы и победы’ и объявившего наступавшее для Черногории время ‘днём судным, днём перерождения всего народа, когда из древних могил черногорских героев должна восстать святая народная свобода’. Вспомнили, что Болгарский центральный комитет, призывая болгарский народ на борьбу, восклицал в своём воззвании: ‘Болгары, вперёд! С нами Бог и наши русские братья’, а новый же греческий комитет в турецких провинциях, обращаясь к эллинам, громко объявил, что для них существует ‘смерть или свобода’.

VI.
Письмо

К концу обеда общее нетерпение достигло крайних пределов. Дорога была всем русским людям каждая живая весть, приходившая с поля брани. Газетные корреспонденции и телеграммы казались в сравнении с письмами менее интересными уже хотя бы потому, что в них всё-таки была значительная доля выспренной напыщенности, да и быть в них не могло таких подробностей, какие всегда содержали в себе частные письма.
Отец Пётр, исполнив долг радушного хлебосольного хозяина, решил, что теперь настала пора удовлетворить и любопытство своих гостей. Марья Даниловна уже передала ему письмо сына, и он, когда подан был кофе, надел очки, откашлялся и громко сказал:
— Ну-с, приступим!..
Он начал читать громко, внятно, как бы отчеканивая каждое слово. Все в небольшой зальце так и замерли, стараясь не пропустить ни одного выражения, ни одной подробности. Для гостей отца Петра это письмо имело особенный интерес. Все они хорошо знали Сергея Рождественцева, многие помнили его ребёнком. Лукомцев и Поспелов, да и сам отец Пётр, бывший законоучителем в местной гимназии, восемь лет видели его изо дня в день, на их глазах развивался этот мальчик в юношу, создавался его характер, на их же глазах Сергеем овладел мощный порыв, приведший его, лучшего ученика гимназии, простым солдатом в ряды русских войск. А Марье Даниловне и говорить было нечего, она уже наизусть знала письмо сына, но это не мешало ей жадно вслушиваться теперь в каждое его слово…
‘Милая дорогая матушка, — писал Сергей, — чувствую я, что много виноват перед тобой, слишком редко стал я писать тебе, но не меня вини в этом. Наша дивизия находится в постоянном передвижении. Переходим с места на место по Румынии, и положительно в это время не выдавалось свободного часа присесть за письмо к родимой моей старушке. Писать же урывками не хотелось. Столь много совершается перед глазами событий, столь много новых впечатлений переиспытано, что для рассказа о них требуется время и время. Теперь мы как будто стали на одном месте, надолго ли — не знаю. Дальше идти некуда, перед нами Дунай, а за ним на другом берегу турки. Но прежде чем рассказывать тебе обо всём, что здесь происходило, спешу я тебя успокоить. Я, слава Богу, совершенно здоров. Скажу более: несмотря на все лишения и напасти, которые пришлось мне перенести во время походов, моё здоровье окрепло, закалилось. В молодце-солдате, каким, не хвастаясь, скажу, успел я стать, никогда бы ты, матушка, не узнала своего слабенького, хилого гимназистика Серёжу. Чувствую я, что даже физически сильным становлюсь: мускулы сами собой развиваются, и прежнюю мою хилость как рукой сняло! Ем я так, что мне теперь пятка прежних обедов на один раз мало. Когда это бывало, чтобы я гречневую кашу ел? Разве со сливками, как лакомство только, а теперь мне её только подавай. Удастся если приправить топлёным говяжьим жиром — ладно, а нет его, так щами пустыми польёшь да и ешь так, что за ушами трещит. Прежде, мамочка, я и от сладенькой булочки отворачивался, а теперь только бы чёрствых солдатских сухарей побольше, размочишь их и за милую душу сжуёшь!’
— Здорово! — прервал чтение отец Пётр. — Вот оно как! Каша без масла да чёрствые сухари!
— Просто, Марья Даниловна, удивляться нужно этой перемене! — заметил Лукомцев. — Я бледным, зелёным, простите за выражение, чахлым юношей помню Сергея, а теперь…
— Всё воздух и постоянный моцион, естественная, так сказать, гимнастика, укрепляющая юное тело, — перебил Фому Фомича отец Пётр и прибавил: — Однако будем продолжать наше чтение…
‘Теперь, родная моя, когда ты успокоилась за меня, прочитав эти мои строки, постараюсь рассказать тебе о нашем житье-бытье и прежде всего передать тебе одну трогательную сцену, которая умиляет теперь многие наши солдатские сердца. Я писал тебе о посещении Великим князем главнокомандующим Галаца, Браилова и Рени, где он осматривал только что возведённые нашими сапёрами береговые батареи. Тогда ещё турки жестоко обстреливали со своих броненосцев великокняжеский поезд, приближавшийся к Браилову. Так вот, Великий князь, когда прибыл в Рени, был встречен полками ‘отцом и сыном’. Это Камчатский и Путивльский пехотные полки. Первый из них покрыл себя под Севастополем славой, и из остатков его был потом организован Путивльский полк. Когда наступила война, оба полка совершенно случайно встретились в одном пункте. Так у нас и говорили, что сошёлся ‘отец’ с ‘сыном’. Это же выразил и Великий князь главнокомандующий, сказав в Рени путивльцам, что ‘отцы и дети поддержат славу своих дедов’. Не трогательна ли, матушка, эта встреча! Камчатский полк, славный ‘отец’, кровью своей отстаивавший достояние своей матери России, когда теперь гремит военная гроза, предстал перед своим августейшим вождём бок о бок со своим ‘сыном’, как бы направляя его по пути к новым славным победам. Не знаю, как других, а меня эти ‘отец’ и ‘сын’ привели в глубокое умиление…
Теперь буду рассказывать далее… Не дано человеку исполнить всего так, как он предполагает. Маршруты, по которым должны были двигаться к Румынии наши войска, чуть не с первого же дня все перепутались, и всякая правильность в передвижении нарушилась. Главной причиной этого следует считать весенний разлив вод в самом Дунае и во впадающих в него реках — Пруте, Серете, Яломице, Арджисе и выше их — Веде, Ольте и Жмуле. В бассейнах этих рек все низины или под водой, или обратились в непроходимые топи. Вода размывает железнодорожные насыпи, сносит мосты. Под Слатином 11 мая она снесла мост как раз тогда, когда проходил по нему, к счастью, пустой поезд. Дня через три у станции Бикеу на галацкой линии потерпел крушение поезд, шедший с артиллеристами 31-й бригады. Четверо из них погибли, пятеро были ранены да перепорчены и переломаны артиллерийские повозки. Сначала думали, нет ли тут какого-либо злого умысла, но следствие, которое приказал произвести главнокомандующий, ничего подобного не выяснило. Итак, на железные дороги надежда плохая, приходится ‘ломать поход’, как говорят мои товарищи-солдатики, пехтурой. Впрочем, что бы то ни было, какие бы препятствия ни ставила нам природа, а мы всё-таки делаем своё дело. Весь левый берег Дуная, от устьев его до реки Ольты, занят нашими войсками. Далее до Калафата стоят румыны, и турки уже теперь не смеют показаться из-за своих стен и из окопов на правом берегу. Да и странные они какие-то! Они воюют как будто нехотя. Словно они не своё отечество защищают, а делают насильно навязанное им дело. Видно, чувствуют они всю свою неправоту, даже несмотря на манифест своего султана, который весьма пространно убеждал, что русские неправы и что мы будто бы заступаемся за мятежников…
Мятежники! Матушка моя родная! Сердце моё обливается кровью, когда мне вспоминается недавно происшедший на том берегу ужас… Кровь закипает ключом. Так бы, кажется, и кинулся на этих извергов, этих лютых зверей, портящих образ человеческий. Слушай, матушка… У турок есть особый род войска — башибузуки, что означает по-нашему ‘сорвиголовы’. Это нечто вроде иррегулярной пехоты, как бы наши казаки, но только пешие. Если бы можно было сравнивать с чем башибузуков, то они более всего походили бы на наших пластунов. Но пластуны — честные воины, а башибузуки — отребье человеческое, бешеные звери… Недавно к нам явился болгарин, каким-то чудом успевший переправиться с турецкого берега на наш. Так вот он рассказывал… Башибузуки напали на болгарскую деревню. Селяне кинулись бежать. Одна женщина собрала ребятишек, всех, какие были, и укрылась с ними в сарае, в надежде, что изверги эти, погнавшись за беглецами, не обратят внимания на сарай, где она спряталась с детьми. Так оно и вышло… Вся шайка кинулась преследовать бегущих, но почему-то один из этих негодяев остался в селении. Бродя из хижины в хижину, он набрёл на сарай, где спрятались дети… Матушка!.. Он всех их перерезал… всех!., брал каждого малютку и на глазах других перехватывал горло… Матушка, пойми, всех… от первого до последнего… всех, как одного… И женщину он тоже зарезал… Матушка! Знаешь, сколько этот бешеный изверг уничтожил жизней? Сорок… самый старший был шести лет… сорок ребятишек погибли от его руки, и сорок первой была спасавшая их болгарка… [По корреспонденции газеты ‘Наш век’] Зачем, зачем?.. И небо не обрушилось на этого зверя…’
Отец Пётр в волнении отложил письмо Рождественцева.
— Фу ты! — воскликнул он, отирая выступивший на лбу холодный пот. — Лучше бы, Марья Даниловна, ваш Серёжа не писал этого… Дрожь пробирает… Сорок невинных душ… как баранов каких…
Обыкновенно кроткий, отец Пётр весь даже покраснел от прилива гнева. Все кругом молчали. По лицам дам, слушавших письмо, катились слёзы. Катя не могла сдержаться и громко рыдала.
— Продолжайте, батюшка, — как-то глухо проговорил Лукомцев. — Может быть, далее в письме этом будет что-либо более отрадное, более утешительное…
— Надо отслужить панихидку, помянуть мучеников, — высказался отец Фёдор.
— Завтра же, отец, завтра! — поддержал отец Пётр. — В райские селения приняты бедняжечки и к лику ангельскому сопричислены за мученическую кончину свою в сём мире, а панихидку отслужить по ним непременно нужно… безымённую хотя бы…
Он снова взялся за письмо и продолжил чтение.
‘Когда мой сосед по фронту, Фирсов, — писал Рождественцев, — простой русский человек с голубиной, незлобивой душой, пожалуй, и на муху никогда не сердившийся, прознал об этом ужасе, так он в ярость пришёл. ‘Ужо погодите вы, бритолобые нехристи! — говорил он тогда. — Дорвусь я до вас!.. Как перед Истинным говорю, никому спуску не дам!..’ С тех пор любимым его занятием стало в свободное время затачивать штыки. Свои наострил, как только это можно было, и у товарищей брал да затачивал. Да что, матушка, мой порядочно-таки легкомысленный, ни над чем не задумывающийся, всегда весёлый товарищ, известный уже тебе Алёша Коралов, и тот взгрустнул и озлился — да, пожалуй, ещё пуще Фирсова. Вот как пронял наши сердца, наши души этот ужас.
Но довольно его!.. Близка расплата за все преступления. Дорого поплатятся турки за все свои злодейства… Впрочем, турецкие солдаты далеко не такие звери. Они такие же воины, как и мы. Неистовствуют и злодействуют башибузуки и черкесы. Но как бы то ни было, а позор их преступлений целиком ложится на Турцию.
Не раз мне приходилось видеть этих извергов — жалкое они производят впечатление, когда попадаются в плен. Наша дивизия из Галаца была переведена к Бухаресту, и там мы занимали квартиры. Для работ на берегу Дуная из наших Волынского и Минского полков назначались роты в помощь сапёрам. И мне приходилось бывать на этих работах. Там-то я и увидел этих зверей. Наши казаки частенько переправляются на ту сторону Дуная и обшаривают берег. Башибузуки то и дело попадаются им, и молодцы с торжеством приводят своих пленников к начальству… Что за отвратительно-зверские лица у этих людей!.. Большинство их — низколобые, скуластые, с приплюснутыми носами. Во взглядах нет ничего напоминающего человека, положительно ничего, кроме чисто животных побуждений, не выражают их глаза. Нет, выражают: явную трусливость, страх за жизнь, муки голода… И с такими жалкими воинами Турция думает противиться нам… Безумное ослепление!
Зато наши!.. Душа радуется, когда гляжу на них. Честь начать славные подвиги на Дунае выпала на долю наших моряков. Первые Георгии также пришлись на их долю. Если не соскучились, матушка, так я расскажу вам здесь о славном деле, которое навсегда останется в памяти русских людей. Я говорю о подвиге лейтенантов Фёдора Васильевича Дубасова и Александра Павловича Шестакова…’
— Ага! — перебил отца Петра один из слушателей. — Это про взорвавших ‘Хивзи-Рахмана’.
— Броненосец ‘Сельфи’! — поправил его, однако, другой гость.
— Нет, везде ‘Хивзи-Рахман’… Как, батюшка, называется броненосец в письме?
— Сергей Васильевич называет его ‘Хивзиль-Рахман’, — ответил отец Пётр, заглянув в письмо. — Так он пусть будет именоваться и между нами…
Почтенный старец, видимо, утомился чтением. Он положил письмо перед собой на стол, снял очки, положил их рядом с письмом и, обведя глазами своих гостей, произнёс:
— Вот здесь мы прочли краткое изложение первых движений наших победоносных войск. Позволю себе выразить глубокое своё убеждение, что война эта не будет продолжительной, и славный мир скоро будет нами заключён в стенах древнего Царьграда.
— Да, если только турки не расставят нам ловушки! — как-то особенно мрачно заметил Андрей Ильич.
Все в изумлении поглядели на него.
— О какой это ловушке говорите вы, почтеннейший Андрей Ильич? — спросил Поспелова, не скрывая своего удивления, отец Фёдор. — Что вы! Господь с вами!
— Нет, я, конечно, как и все мы, желаю, чтобы эта война, которую наш Фома Фомич назвал экзаменом для России, кончилась и скоро, и славно, но всё-таки странной представляется эта непостижимая вялость, безынициативность турок. Оставим разговор о башибузуках и черкесах. У них есть ещё более дикие зеибеки, которым, действительно, чужды всякие человеческие чувства. Но свирепые дикари есть и у нас… Башкиры да калмыки нисколько не лучше…
— Оставьте, оставьте! — замахал на него руками отец Пётр. — Пусть эти инородцы и дикари, но у России есть достаточно сил обуздать их свирепость… а Блистательная Порта, очевидно, держит этих палачей нарочито, чтобы вырезывать людей… и сорок младенцев перерезал один только…
— А зачем их отцы, братья не защитили их? Они бросились бежать, спасая свою жизнь? Они сами оставили свою детвору палачам… Да не в этом дело. Раз война, так чувствительность неуместна, потому что всякая война сама по себе жесточайшее дело, какими бы она высокими побуждениями ни вызывалась. Меня, как доброго патриота, настораживает положительно странное поведение турок.
Говоря это, Андрей Ильич волновался. Голос его то и дело дрожал и срывался.
— Что же странного в их поведении? — вскинул брови отец Фёдор. — Они видят заранее, что дело их проиграно, вот у них и опустились руки…
— Хорошо, если бы так! Но я вам скажу, что турки — народ храбрый, ни перед какой борьбой не отступающий. К смерти земной они питают презрение, потому что уверены, что в будущей жизни их ждёт блаженство Магометова рая. Вся история турок служит доказательством тому… Да, наконец, наше внимание устремлено на Дунай, а ведь война идёт и в Малой Азии.
— Что же! Разве не взяли там боем Ардаган? Разве не осаждён Карс?
— Да, но зато турки заставили отступать рионский отряд. Тергукасов со своим эриванским отрядом едва-едва отбился от Мухтара-пащи. Почему же это в Малой Азии турки достойные русских противники, а на Дунае они вялые, дряблые, и если палят из своих пушек, то как будто лишь для очистки совести. Что это может значить?
— А вы что думаете? — проявили за столом интерес.
— А то я думаю, что в Отечественную войну Кутузов победил Наполеона не на поле битвы, а заманив его искусными передвижениями в глубину страны и окружив там его уставшие полчища свежими русскими полками, только и знавшими до того, что отступать перед надвигавшимся грозной тучей неприятелем…
— Нехорошо так думать, Андрей Ильич! — довольно сурово сказал отец Пётр, надевая очки. — Будущее в руках Божьих… Русь за святое дело, за Божье дело поднялась, и не след пророчить ей поражение на святом её пути…
— Да я и не говорю о поражении! — заметно сконфузился Поспелов. — Я уверен в полной победе, но боюсь только, что победы окажутся не так легки, как казалось сперва, и обойдутся нам значительно дороже, чем мы ожидали.
— Не нужно говорить о будущем, — прохладно произнёс отец Пётр. — Оно, уже сказал я, всецело в руках Божьих… Итак, друзья мои, послушаем далее, что рассказывает нам наш молодой воин.
Он взялся за письмо. Все гости молчали, с укоризной поглядывая на окончательно сконфузившегося Андрея Ильича. Его мрачные предсказания угнетающе подействовали на всех этих отдавшихся патриотическому восторгу людей, и только последующее чтение письма несколько рассеяло внезапно овладевшее было всеми гнетущее настроение.
Рождественцев рассказывал о бое паровых катеров ‘Царевича’, ‘Ксении’, ‘Джигита’ и ‘Царевны’ с турецким броненосным корветом ‘Хивзиль-Рахман’, военным пароходом ‘Килиджи-Али’ и монитором ‘Фетх-Уль-Ислам’, спрятавшимися в Мачинском рукаве и мешавшими русским морякам ставить минные заграждения на нижнем Дунае. Сам по себе этот бой, точно так же, как и последующие, не совсем удачные нападения на турецкие броненосцы катера ‘Шутка’ с лейтенантом Скрыдловым и миноносных катеров с парохода ‘Константин’, является свидетельством величественной мощи русского духа и беспримерной храбрости русских моряков. На маленьких лодках кидались они на плавучие крепости и, осыпаемые свинцовым градом, не отходили до тех пор, пока или им не удавалось их до дерзости смелое дело, или не испробовано было всё, чтобы исполнить его. Конечно, нельзя было требовать постоянной удачи. Лейтенант Пущин с ‘Константина’ попался со своими матросами в плен, лейтенант Скрыдлов Николай Илларионович был тяжело ранен, но зато подвиг Дубасова, Шестакова и Петрова навсегда останется памятным в истории возрождавшегося заново, как Феникс из пепла своего, русского Черноморского флота.

VII.
Подвиги моряков

Был двенадцатый час ночи на 14 мая. Ночная темнота окутывала собой и Браилов, и Дунай, и берега. Шёл проливной дождь. Словно целое море вдруг опрокинулось над низовьем славянской реки. В такую непогодь, по пословице, добрый хозяин собаки не выгнал бы из дома, а между тем у браиловской пристани заметны были люди, копошившиеся возле утлых судёнышек, стоявших под разведёнными парами.
Тут были: начальник браиловского отряда генерал Салов, начальник Нижне-Дунайской флотилии капитан l-го ранга Рогуля [Иван Григорьевич Рогуля в 1877 году капитан 1-го ранга, командир паровой яхты ‘Царевна’, начальник Дунайской флотилии. Родился в 1838 году, образование получил в морском кадетском корпусе и поступил на службу в Балтийский флот в 1855 году. Плавал вокруг света на корвете ‘Рында’, командовал винтовой лодкой ‘Морж’, был старшим офицером на корвете ‘Богатырь’, командиром шхуны ‘Алеут’ и в 1866 году, произведённый в капитан-лейтенанты, назначен старшим офицером на броненосец ‘Адмирал Лазарев’, затем назначен был командиром подводной лодки ‘Отлив’ и после неё — шхуны ‘Ермак’. Паровой яхтой ‘Царевна’ командовал с 1873 года и капитаном 1-го ранга был с 1876 года. Николай Илларионович Скрыдлов в 1877 году ротный командир в первом сводном отряде гвардейского экипажа. Он был воспитанником морского училища, из которого выпустился в 1862 году. Лейтенантом — с 1868 года. Командовал парусной яхтой наследника Цесаревича ‘Никса’], командиры уходивших на врага катеров лейтенанты Дубасов и Шестаков, мичмана Персии и Баль, и отправлявшиеся вместе со смельчаками в их опасное предприятие в качестве охотников лейтенант Петров и майор румынской морской службы Муржеско. На самой пристани небольшими группами стояли матросы гвардейского экипажа. Тихие разговоры велись между ними в ожидании, пока офицеры не покончат с последними распоряжениями.
— Ловкое дело задумано! — говорил старый черноморский матрос Кислов, бывший рулевым на катере ‘Царевич’. — Ежели не удастся ничего уничтожить, всё-таки турку до смерти перепугаем…
— Ну вот, не удастся! — возразил ему рулевой с ‘Ксении’. — У вас этакий, можно сказать, всем минёрам минёр Лексий Ботин да и наш Васютка Стенин вашему, кажись, не уступит. Оба — учёные, напрактикованные, по экзамену в минёры вышли. Да и командиры у нас — огонь!
— Всё, милый друг, так, а всё-таки на лодчонках против таких махин идти…
— Ну закаркал! Тебе, Кислов, старому матросу, совсем не так говорить нужно…
— Да я что ж! — оправдывался Кислов. — Я-то не сдам… Другие бы не сплоховали…
— Зачем плоховать? А ‘Джигит’ с ‘Царевной’ в резерве зачем?.. Нас ежели турки на дно к рыбам пустят, так товарищи дело непременно завершат… Их благородия, мичман Персии да мичман Баль, тоже своё дело туго знают… Только бы турки подпустили нас поближе!
— Отчего им не подпустить! Верно, спят все крепким сном, а мы к ним в гости — как снег на голову.
— Где спать? Им со страху не до сна… Помнят, как мы заграждения ставили!
Тихий смех раздался в группе матросиков. Они вспомнили, как накануне напугали турок, ставя поперёк устья Мачинского рукава мнимые минные заграждения. У Дубасова и Шестакова не хватило мин утром 12 мая, а между тем по Дунаю со стороны Чирсова спускались три турецких судна. Моряки пустились на хитрость. В виду турок они принялись опускать в воду вместо мин наполненные песком вёдра и бочонки, вытаскивая их с противоположного борта обратно на свои катера. Хитрость удалась. Турецкие суда, бывшие всего в шестистах саженей от русских минёров, не только не мешали этой работе, но даже поспешили уйти с линии мнимого минного заграждения.
Теперь матросики, вспомнив об этой удачной проделке, не могли удержаться от смеха.
— Смирно! — раздалась команда.
Подходили начальники катеров и отправлявшиеся с ними охотники-офицеры.
— С Богом! — раздавались в темноте голоса провожавших их начальников. — Желаем заслужить Георгия!..
— Постараемся, ваше превосходительство! — последовал ответ.
— Надеюсь… Не медлите… Скоро начнёт светать… Помните, если удастся вам это дело, весь нижний Дунай окажется в нашем распоряжении… С Богом! С Богом! Возвращайтесь благополучно… Будем вас ждать…
— Прежде чем мы вернёмся, вы уже услышите о нас, ваше превосходительство!
Голоса так и замирали, заглушаемые шумом ливня.
Было четыре минуты первого, когда крошечная флотилия отвалила от браиловского причала. Катера шли друг за другом, имея между собой двадцать саженей пространства. Шум ливня заглушал стук машин и работу винтов. Начинало уже чуть-чуть светать, когда все четыре судёнышка смело вошли в устье Мачинского рукава. В полутьме ясно вырисовывались тёмные массы стоявших на якорях неприятельских судов. В самой середине рукава стоял хорошо знакомый Браилову ‘Хивзиль-Рахман’, последнее большое турецкое судно, правее от него к берегу виднелся ‘Фетх-Уль-Ислам’ и, наконец, налево в полумиле стоял двухтрубный ‘Килиджи-Али’.
Ни малейшего движения не заметно было на этих судах. Ненастье загнало команды кораблей в каюты, даже часовых не было видно. Лейтенант Дубасов целью нападения избрал именно ‘Хивзиль-Рахмана’ как крупнейшее из трёх судов, уничтожение которого было наиболее выгодно русским. Он отдал приказание Шестакову выждать результат нападения и немедленно (в случае, если ‘Царевича’ постигнет неудача) кинуться в атаку, а сам смело на всех парах двинулся к ‘Хивзиль-Рахману’, направляя свой катер под левую кормовую раковину броненосца.
— Ким дыр о? Кто это? — раздался с борта корвета окрик часового.
По военному уставу турок на этот окрик подходившему надлежало ответит: ‘Япанджи деиль’, то есть ‘Я — не чужеземец’, но Дубасов не знал этого ответного восклицания. Ему были известны только два подходившие к случаю турецкие слова: ‘Сизын-адам’ — ‘Ваш человек’, но в понятном волнении лейтенант спутался и крикнул в ответ совершенно не имевшие смысла слова: ‘Сени-адам’.
Сейчас же с броненосца грянул ружейный выстрел. Часовой понял, что подошёл неприятель, и поднял тревогу. Выстрелы раздались и с других двух турецких судов. Бдительный часовой в это время трижды пытался выстрелить из сигнальной пушки, но каждый раз следовала осечка. Этой заминкой воспользовался Дубасов и ударил ‘Хивзиль-Рахмана’ в левый борт своей носовой миной. Громадный водяной столб взметнулся над поверхностью Дуная. Мгновение — и он, падая назад, всей массой обрушился на ‘Царевича’…
— Выходи из машин! — крикнул лейтенант Дубасов машинисту и кочегару, полагая, что его судёнышко вот-вот затонет.
— Ваше благородие! — закричал услышавший его приказание Кислов, что стоял на руле. — Мы, слава Богу, держимся! Отойти можем!..
В это время суматоха, поднявшаяся на броненосце, улеглась, и со всех трёх судов посыпался на русских удальцов град пуль и картечи.
К грому выстрелов примешивалось русское победное ‘ура!’. ‘Хивзиль-Рахман’ хотя и оставался ещё на поверхности реки, значительно уже осел кормой в воду… Удар не пропал даром. Требовалось теперь докончить начатое.
— Шестаков, подходи! — что было сил закричал в рупор командир ‘Царевича’.
И сейчас же ‘Ксения’ на всех парах, какие только могла развить её машина, ринулась на обречённый вражеский корвет.
Адский огонь не остановил смельчака. Миной управлял лейтенант Петров. Второй столб воды упёрся в небо у левого борта ‘Хивзиль-Рахмана’. Это был уже весьма решительный удар. Броненосец начал медленно погружаться…
Вдруг крик ужаса раздался со всех четырёх русских судёнышек. Вместо того, чтобы уходить, ‘Ксения’ осталась неподвижной у самого борта погружавшегося броненосца, с башни которого чуть не в упор стреляли по русским смельчакам из своих штуцеров турецкие стрелки. Это винт катера запутался в обломках погибавшего неприятельского судна. Приходилось освобождать его от пут под огнём с трёх сторон. И помощи от товарищей нечего было ждать. ‘Царевич’, полный воды, едва-едва двигался задним ходом. Мичман Баль на ‘Царевне’ спешил к нему, чтобы снять с него людей. Катер мичмана Персина получил пробоину от попавшего в его корму турецкого ядра и в то же время был залит с носа обрушившимся на него водяным столбом, поднятым тяжёлым турецким снарядом. Предоставленный собственным своим силам, Шестаков отстреливался из револьвера вместе с четырьмя матросами, остальные же и лейтенант Петров быстро выпутывали винт.
Кое-как, с величайшим трудом, удалось отойти и ‘Ксении’. Совсем уже рассвело. Главное было исполнено — крупнейший из остававшихся в Мачинском рукаве броненосец уже скрылся под волнами Дуная. Оставаться долее было незачем, и лейтенант Дубасов отдал приказание всем катерам отходить к Браилову…
Так русские моряки совершили подвиг, которым ознаменовалось возрождение славного Черноморского флота.
Всё, что рассказано здесь, с не меньшими подробностями было описано Рождественцевым в его письме к матери. Отец Пётр читал описание подвига моряков, не отрываясь. Слушали его все, затаив дыхание.
‘Только волей всемогущего Провидения, — заканчивал Сергей своё описание боя русских катеров с турецкими броненосцами, — можно объяснить то, что все наши вышли невредимыми из неистового огня, который турки, в поспешности ли, в испуге ли, открыли по ним и поддерживали более двадцати минут’.
‘Мне рассказывали, — писал Рождественцев далее, — что оба отныне славные русские герои Дубасов и Шестаков были приглашены на другой день в Плоэшти в главную квартиру, к Великому князю главнокомандующему. Там Его Высочество изволил каждому из них возложить на грудь свои собственные Георгиевские кресты и затем пригласил их вместе с их начальником, капитаном Рогулей, к себе на обед. Там главнокомандующий изволил провозгласить гост за первых георгиевских кавалеров офицерского звания в эту войну и за процветание всего русского флота.
Вот это подвиг так подвиг! Знаешь, матушка, турки и в самом деле так напугались, что более мониторы их не показывались на нижнем Дунае. Да теперь уже и всё равно… Ой, матушка родимая, кажется, скоро что-то будет! Ничего мы не знаем, в глубочайшей тайне всё сохраняется. Наш августейший главнокомандующий несколько дней осматривал берега Дуная. Есть против турецкой крепости Никополя румынское местечко Турн-Магурели. Так вот… там Великий князь держал тайный совет со своими генералами. Был на этом совете и наш дивизионный генерал Драгомиров. Что решили — тайна за семью печатями, а нас после этого передвинули в деревушку Бею, поближе к Дунаю, говорят, что не сегодня-завтра перейдём в городок Зимницу, на самый берег, против Систова. Это недаром. Вернее всего, готовится переправа. Говорят, что будет она у Никополя. Пора, давно пора! Два месяца уже мы переходим только с места на место. Время с врагами встретиться один на один. Рвёмся мы все в бой, как на радостный пир. И откуда только это! Последний наш ротный замухрышка и тот о геройских подвигах мечтает… Молись теперь, родимая, за меня, молись. Твоим святым материнским молитвам поручаю я себя. Не горюй, если судьба предназначила мне лечь на поле брани. Утешайся тогда тем, что пал твой сын за святое дело свободы. В животе же и смерти один Бог волен.
Кланяется тебе, матушка, товарищ мой Коралов. Потом помнишь ли болгарина Петко Гюрова? Давно я его не видел и не знаю, где он и что с ним. Всё не приходится так, чтобы наш полк и болгарские батальоны сходились вместе.
Ещё раз успокаиваю тебя. Живётся мне очень хорошо. Наш капитан Солонин очень-очень добр ко мне и часто приглашает меня к себе запросто. Через это и все добры. Фельдфебель наш Рыбаков тоже бережёт меня. Короче, матушка, за меня не бойся. Мне, повторяю, хорошо.
Итак, прошу ещё раз твоего благословения и твоих молитв. Как только найду время, буду сейчас же снова писать тебе. Целую тебя, родная моя, и крепко-крепко обнимаю. Твой сын Сергей Рождественцев’.
— Тут ещё есть небольшая приписка! — показал отец Пётр и прочёл: ‘Последняя новость. К нам в действующую армию приехал Государь Император. Передают, будто он сказал: ‘Сроднившись с детства со своей армией, не вытерпел и приехал делить с ней труды и радости!’. Сколько тёплого чувства в этих простых словах!’
Отец Пётр, дочитав, снял очки, сложил письмо Сергея и произнёс:
— Вот, многоуважаемая Марья Даниловна, мы прочли письмо вашего воина. Благодарим вас за то, что вы поделились с нами этими весточками. Славный он у вас — ваш Серёжа! Просветлённый он, Бога не забывает и матерь свою чтит, и многое ему пошлётся за это. От души поздравляю вас с таким сыном.
Марья Даниловна тихо плакала.
— Плачь, мать скорбящая, но и радующаяся, плачь! — воскликнул отец Фёдор. — Понятны нам всем твои материнские слёзы. Единого сына своего отдала ты на жертву, как во время оно Авраам отдал на жертву Исаака своего. И как Исаак, будет возвращён сын твой!
— Аминь! — закончил отец Пётр и продолжал: — Итак, господа, друзья мои, из сего письма явствует, что, собственно говоря, на дунайском театре война фактически ещё не началась. Пока идут лишь приготовления к решительному удару.
— Вот именно! — отозвался Лукомцев. — Судя по всему, наши перейдут Дунай, ударят на Балканы, а там уже и рукой подать до Константинополя.
— Можно ожидать, что к осени всё будет кончено, — заметил его сосед.
— Давай то Бог, чтобы так было! — воскликнула Марья Даниловна. — Хорошо всё это, утешаете вы, добрые мои, меня, а сердце-то материнское знать ничего не хочет — так вот на части и рвётся… Да и одно ли моё сердце! Наверное, десятки, а то и сотни тысяч материнских сердец вот точно так же рвутся и беспокоятся. Ни минуточки нет облегчения от тоски. Постоянно одни и те же мысли: что-то с ним, как-то он! Жив ли, не подвернулся ли под злодейку-пулю?
— Никто, как Бог, Марья Даниловна! На Него уповайте! — наставительно сказал отец Пётр.
Он хотел ещё что-то прибавить в утешение скорбящей матери, но как раз в это время в зал вбежал весь запыхавшийся от быстрой ходьбы соборный причетник.
— Батюшка! Отец протопоп! — задыхаясь и едва выговаривая слова, начал он. — В собор с отцом Фёдором как можно скорей извольте пожаловать.
— Что такое? Зачем?
Все всполошились, повставали со своих мест, ожидая ответа.
— Его высокопреосвященство прислал сказать… Телеграмма получена… Новая победа… Наши перешли Дунай у Галаца… Благодарственное молебствие, губернатор, голова — все в соборе сейчас будут…
Отец Пётр с секунду молчал, как бы поражённый этим известием, потом, обратившись в передний угол к божнице, дрожащим от волнения голосом произнёс:
— Господи! Помяни павших на поле брани во царствии Твоём!

VIII.
На походе

Весь белеет полотном бесчисленных палаток берег румынской реченьки Веде. Правильными рядами стала лагерем у деревни Бею только что стянувшаяся сюда из-под Бухареста 14-я дивизия. Все четыре её полка в полном сборе. Вот ряды палаток, занятых славными севастопольцами-волынцами, рядом их однобригадцы-минцы. Несколько поодаль стали лагерем Подольский и Житомирский полки. Рады солдатики отдыху после долгого томительного перехода. Слышны между ними и там, и тут оживлённые разговоры, звонкий весёлый смех, а нет-нет да вдруг вспыхнет и пронесётся над лагерем удалая солдатская песня.
Около пехотинцев, но всё-таки несколько поодаль от них, пристроились на большом лугу воины, каких, пожалуй, нигде, кроме России, да и в России-то разве лишь на одном Кавказе, — не сыскать. Есть тут и молодые, и старики, все — среднего роста, горбоносые, кряжистые, мускулистые крепыши. Лето. Солнце так и жарит с высоты небесной, а молодцы все в тяжелейших меховых папахах, надетых на чубатые головы как попало: у кого на затылок, у кого совсем на левое ухо съехала, у кого низко-низко на лоб надвинулась, длиннополые их черкески на груди увешаны ‘хозярями’, длинные-предлинные у поясов кинжалы. Вместо обуви — мягкие кожаные пасталы, привитые к ногам онучами. Это — пластуны-кубанцы, явившиеся на берега Дуная послужить своему царю. Их здесь всего две сотни, но эти сотни, когда нужно следить за врагом, многих иных тысяч стоят. Недаром же с суворовских времён, когда великий русский полководец устроил на Кубани ‘линию’, то есть расположил вдоль берега этой реки особые пограничные войска, которые должны были сдерживать буйных черкесов, постоянно покрывали себя славой в бесчисленных схватках с врагами эти молодцы. Недаром же про них и поговорка сложилась, будто пластун на три сажени вглубь земли слышит и не только что глазами, даже носом вдали, что ему нужно, видит.
Чу! Издали несётся любимая солдатская песня…
Гремит слава трубой,
Мы дрались, турок, с тобой!
По горам твоим Балканским
Раздалось кругом: ура!
— У нас, круподёры, переняли! Это наши отцы да деды певали, когда дрались за Лабой на Кавказе, — ворчал старик-пластун, но всё-таки с видимым удовольствием прислушивался к хорошо знакомым звукам любимой песни.
— Стрелки! Стрелки идут! — проносится с быстротой молнии по лагерю весть, и все, кто только может, высыпают к своим линиям навстречу подходящей 4-й стрелковой бригаде, ‘железной’, как её уже стали называть в армии.
Размеренно, нога в ногу выступают один за другим четыре батальона стрелков. Их бригадный командир генерал-майор Цвецинский уже разговаривает с бригадирами 14-й дивизии генералами Иолшиным и Петрушевским, вслед за стрелками громыхают и дребезжат шестнадцать орудий двух горных батарей, за которыми тянется парковое артиллерийское отделение. Теперь весь отряд, который должен был стянуться у деревушки Бею, в сборе. Подошли уже и понтонные парки — все какие только были налицо в действующей Дунайской армии.
Сергей Рождественцев вместе с другими своими товарищами выбежал на линию встречать пришедших стрелков. Это было 12 июня. Всем в русских войсках было уже известно, что в ночь с 9 на 10 июня главные силы Нижне-Дунайского отряда под начальством генерала Жукова перешли на правый берег и заняли там после упорного боя буджакские и гарбинские высоты, а вслед за тем и крепость Мачин. Имя молоденького поручика Эльснера [Константин Оттович Эльснер родился в 1853 году, дворянин Херсонской губернии. В 1869 году поступил унтер-офицером в гренадерский Ростовский полк и стал посещать московское пехотное юнкерское училище. По окончании курса был произведён в прапорщики и выпущен в Тульский пехотный полк, из которого уже перешёл в Рязанский. Даниил Ефимович Жуков в 1877 году генерал-майор. Родился в 1823 году. Дворянин Московской губернии. Воспитывался в кадетском корпусе, службу начал в лейб-гвардии Егерском полку. Участвовал в Венгерской кампании, отличился при покорении Чечни и Дагестана в 1857-1859 годах, особенно при штурме Гуниба и взятии в плен Шамиля. Командиром 1-й бригады 18-й дивизии был с 1870 года], первым из всего отряда высадившимся на турецкий берег, было у всех на устах. Говорили об отчаянном сопротивлении турок на гарбинских высотах, но вместе с тем радовались, что Добруджа теперь уже в русских руках и как-никак, а путь к Царьграду, куда так рвались русские, всё-таки отчасти был открыт.
— На низовьях перешли, теперь очередь за нами, — сказал Рождественцеву присоединившийся к нему на встрече стрелков Коралов. — Эх, поскорее бы!
Сергей взглянул на товарища.
— Куда так торопишься? — улыбаясь, спросил он.
— Как куда? Куда и все — за Дунай… Наскучило мяться на одном месте… Вот сюда мы пришли, а сколько простоим здесь — неизвестно…
— Что же, неужели ты хочешь, чтобы тебя спрашивали?
— Нет, не то! Я — солдат. И должен исполнять то, что приказывают, не рассуждая. А вообще… и обидно, и досадно…
— За что и на что?
— Да как же! Пойдём по лагерю походим до переклички… Люблю я побродить. По дороге и поговорим. Я тебе мою досаду всю выскажу.
Приятели пошли. Начинало вечереть. Весь лагерь был в движении. Ротные артельщики свозили на заднюю линию провизию на ужин. Куда хватал глаз, белели низенькие палаточки, в которых можно было только лежать, но не стоять или даже сидеть. Поставлены были палатки правильными линиями. Между рядами их всюду виделись составленные в козла ружья. Вдоль передней линии, довольно далеко за лагерь, уходила цепь часовых. В самом центре расположился под белым флагом с красным крестом санитарный обоз, окружённый палаточками санитаров. С одного фланга притянулись со своими орудиями артиллеристы. Как полагается на походе, пушки не сняты с передков, они стояли тесно одна к другой. За ними в два ряда вытянулись зарядные ящики. Тут же у орудий были и коновязи.
Обоим приятелям хорошо была знакома эта картина, но каждый раз Сергей находил в ней что-либо новое для себя. Теперь его интересовал пластунский лагерь.
— Пойдём к пластунам! — предложил он Коралову.
— На ‘камаря’ посмотреть хочешь? Пойдём! — согласился тот.
Идти им приходилось через весь лагерь.
— Ну так в чём же твоя обида и на что же твоя досада? — напомнил по дороге Сергей.
— Да как же, голубчик мой, не досадовать! — воскликнул друг. — В такую мы несчастливую дивизию попали, что не приведи Бог никому другому!..
— Чем же это наша дивизия несчастливая?
— Как чем? Ну вот мы здесь стоим, а прослышал я… ты ведь знаешь, я умею разузнавать новости… услышал, что нас отсюда из Бею в Зимницу на Дунай переведут.
— Радоваться нужно… Чем ближе к Дунаю, тем скорее в бой.
— Какое! Когда-то ещё мы пороху понюхаем неизвестно. Да и придётся ли понюхать, тоже никто не знает… Постоим-постоим, да и вернёмся в Россию.
— Вряд ли!
— Уверяю тебя! Другие, кто посчастливее нас, может быть, и побывают за Дунаем, а как перейдут — вдруг турки мириться захотят, вот тогда и всё пропало. Если мир — воевать не с кем будет…
— О мире как будто и рано говорить… Война только-только начинается ещё… Через Дунай лишь в одном месте переправились. Что же, по-твоему, здесь все так и будут стоять?
7 И здесь переправятся, да только не мы, а 9-й корпус его высокопревосходительства генерал-лейтенанта барона Криденера! А мы будем себе стоять.
— Как так? Не может этого быть…
— Ну вот! Я уже знаю. Переправа будет от деревни Сяки на Никополь. Это верно. Туда стягиваются все отряды, туда и понтоны отправляют… Видишь? Что? Нашу дивизию будут держать в резерве или оставят здесь для блокады какого-нибудь там Рущука, или Никополя, или Систова… Так мы и просидим всю войну.
Коралов говорил всё это вполне уверенным тоном. Да и не один он так говорил в Дунайской армии. Генералу Криденеру уже было в это время, хотя и под секретом, но так, что этот секрет сейчас же всюду, даже на правом берегу у турок, стал известным, было указано, что главнокомандующий решил направить 9-й корпус в голове других частей армии на крепость Никополь через переправу со стороны деревни Сяки. Только не указывался срок переправы, а обо всём остальном говорилось почти что открыто…
— Говорю: несчастливая наша дивизия! — убеждённо повторял Коралов. — Вот, думал я, война, удастся отличиться… вернусь домой в Россию… Устроюсь там… всё-таки на войне был, уважения больше… Я так решил, что без Георгия домой не вернусь.
Рождественцев покачал головой.
— О своих ли тут думать выгодах, — не без оттенка грусти в голосе произнёс он, — когда все мы пришли сюда и все пойдём на смерть ради великой идеи.
— Так оно, миленький, всё так! — воскликнул Коралов. — Только мы — люди. Самолюбие есть у каждого из нас. Кому не лестно получить награду по заслугам… Но… смирно!
Прямо на них шли трое офицеров, оживлённо разговаривавших между собой. Вольноопределяющиеся подтянулись. Среди подходивших офицеров был один штабс-капитан Волынского полка Брянов, знавший Рождественцева ещё на школьной скамье.
— Серёжа! Куда это вы пробираетесь? — ласково спросил он, когда они поравнялись.
— К пластунам, ваше благородие! — ответил Рождественцев, держа правую руку у козырька кепки.
— Гуляете, стало быть? Ну как вы?.. Мне ваш капитан говорил, что он доволен вами.
— Рад стараться, ваше благородие! — последовал ответ.
Брянов тихо засмеялся.
— Совсем молодцом стал. Просто узнать нельзя! — сказал он. — Ящинский, Грегора-Швили! — позвал он своих спутников. — Пожалуйте-ка сюда на минуточку…
На зов подошли ушедшие было вперёд штабс-капитан и подпоручик того же Волынского полка.
— Вот, рекомендую вам сего юношу! — с улыбкой заговорил Брянов. — Единственный сын у старухи-матери, первый ученик гимназии и медальер. Вообразил себя борцом за идею славянства и, вместо университета, пошёл рядовым в роту капитана Солонина. Что скажете?
— Молодо-зелено! — сумрачно буркнул штабс-капитан Ящинский. — Мальчишество — и всё тут!
Рождественцев весь вспыхнул при этих словах, и только дисциплинированность удержала его от возражения.
— Не скажите! — отозвался подпоручик Грегора-Швили. — Тут не одно мальчишество. Это уже дух времени. Юноши проникаются идеей… Когда это было? Очень рад, молодой человек, что вижу вас… После мы покороче познакомимся…
— Идея, идея! — перебил его Ящинский. — А вот как поднимут тебя турки на штыки, так и об идее позабудешь…
— Что же! Смерть придёт — умереть сумеем! — с грустной улыбкой сказал Брянов. — Так, Серёжа?
— Так точно, ваше благородие! — ответил тот.
— Смотрите же, не осрамитесь, когда придёт время умирать… А это время близко, ох как близко!.. Будете писать матушке, поклонитесь ей от меня. Отцу Петру Гранитову также напишите поклон. Ну, идите, не стану вас задерживать… Постойте-ка, всё-таки я радуюсь, видя вас таким. Совсем молодцом вы стали: румянец во всю щёку… Матушка бы теперь и не узнала… Ну, до свидания!
Рождественцев ловко сделал пол-оборота и отошёл, держа руку у козырька.
— Славный, славный юноша! — сказал вслед ему Брянов.
— Только у этого славного юноши, — мрачно проворчал Ящинский, — мундир не по форме застегнут да волосы отросли… Лишь из-за тебя не распёк, Брянов, его, как следовало…
— Э, дружище! Послезавтра, немного попозже, чем сейчас, не до формы будет…
— Так то послезавтра. А сегодня всё в порядке должно быть… А с таких, как этот твой вольноопределяющийся, вдвойне спрос должен быть: их никто не звал, сами пришли, так на поблажки нечего рассчитывать.
Брянов только рукой махнул и ничего не ответил. Ящинский заговорил с Грегора-Швили, и скоро все трое увлеклись своей беседой.
Коралов и Рождественцев, между тем, быстро шагали к лагерю пластунов. Сергей чувствовал, что слова Ящинского сильно обидели его. То, что считал он подвигом, прямо в глаза ему назвали ‘мальчишеством’. Это выражение задело юношу за живое. Товарищ добродушно подсмеивался над ним и его огорчением.
— Вот мы им покажем ‘мальчишество’! — восклицал Коралов. — Только бы в бой попасть, а беленькие крестики у нас уже будут… Кровью своей заслужим их…
Сергей упорно молчал. Так Коралов и проговорил один, пока они не дошли до пластунского лагеря. Совсем ничего похожего не было здесь на лагерь пехотинцев. Ни одной палатки не виднелось вокруг. Две-три пластунские бурки, накинутые на воткнутые в землю и связанные вверху палки, заменяли для этих молодцов палатку. Сами они как попало, в живописных позах разлеглись и расселись вокруг них прямо на голой земле. Кто чистил ружьё, кто портняжил, зашивая порванную одежду, кто просто с трубкой в зубах лежал и смотрел в высокое небо.
— Ишь ты русские черкесы какие! — проворчал Коралов. — Тоже вояки в лаптях!
И здесь его уже знали. Сергей только удивляться мог — когда успел его товарищ познакомиться с пластунами, только что пришедшими на сборный пункт.
— А что, дяденька, ‘комаря’ не будет? — спросил Алексей, лукаво подмигивая, у одного из знакомцев.
Тот засмеялся.
— Проваливай, круподер! Ишь ты чего захотел! — добродушно заговорил пластун. — Будто у нас только и делов, что ‘комаря’ играть!
— А мы было пришли, вот товарищу интересно взглянуть. Он — москаль, и никогда вашего ‘комаря’ не видывал…
— Так приткнитесь, где хотите, может быть, кто из молодых ребят и надумает позабавиться… Товарищ-то у тебя из баринов…
— Как же! Господская косточка…
— Вот они дела-то… Митрий, а Митрий! — крикнул пластун. — Хочешь в ‘комаря’?
Окликнутый начал было отказываться, но несколько слов, сказанных шёпотом, убедили его. Нашёлся и третий охотник до своеобразно забавной пластунской игры, и ‘комарь’ составился. Сейчас же около играющих собрался кружок. Все глаза с видимым любопытством следили за игрой, то одобряя более увёртливого, то зло насмехаясь над неловким.
Пластунский ‘комарь’ состоит в том, что двое играющих становятся в некотором отдалении друг от друга. Один из них прикрывает ладонью правую щёку, другой — левую. Свободные руки они держат наотмашь. Третий играющий помещается между ними. Он складывает ладони раковиной и через неё подражает губами жужжанию комара. Держа руки у рта и жужжа, он приближается к одному из товарищей и, улучив мгновение, бьёт его по руке, прикрывающей щёку. Товарищ должен ответить на удар ударом по папахе, но непременно только в тот момент, когда рука ‘комара’ отведена ото рта. Много надо ловкости, чтобы поймать нужный момент и отплатить вертлявому ‘комару’, легко перебрасывающемуся от одного играющего товарища к другому.
Мрачное настроение Рождественцева прошло при виде этих больших детей, увлёкшихся игрой до того, что казалось, будто, кроме ‘комаря’, ничего не существует для них на свете. Прошёл их есаул, пехотинцы заметили его и сделали фронт, пластуны же даже и не увидели своего начальника. Весёлый хохот так и нёсся над их становищем. В самый разгар игры Коралов тихо дёрнул Сергея за рукав.
— Пойдём-ка, миленький! — шепнул он. — Пусть их себе стараются!
Они тихонько вышли из круга. Пластуны так и не видели их.
— Лихой народ эти бородачи! — сказал Коралов. — Ишь как разошлись!..
— Словно дети! — улыбнулся Рождественцев, припоминая сияющие восторгом и увлечением густо поросшие бородами лица. — Вот интересно бы взглянуть на них в бою.
— Храбрости, говорят, они беспримерной… Однако спешим в роту, голубчик, совсем темнеет. Не опоздать бы на перекличку.
Но они вернулись как раз вовремя и благополучно успели стать на свои места. Фирсов ласково посмотрел на своего юного товарища и как бы в знак приветствия кивнул ему.
— Устал, баринок, — шепнул он ему, — а у меня новость есть. Да уж какая важная-то!
— Что такое, Степан Иванович?
— Уж скажу, но под великим секретом, чтобы никому не дохнуть… даже этому твоему приятелю господину Коралову, а то он разнесёт…
Солдат говорил это с таким таинственным видом, что в Рождественцеве вдруг загорелось любопытство.
Кончилась перекличка, за ней барабаны пробили ‘вечернюю зарю’, пропето было ‘Отче наш’, и солдатики правильными группами стали расходиться по палаткам.
У самой палатки Фирсов потянул Рождественцева за руку.
— Ну что у вас такое, Степан Иванович? Говорите же! — спросил нетерпеливо Сергей.
— А то, баринок мой, — торжественно, шёпотом отвечал тот, — что наша 14-я дивизия в самую первую голову за Дунай тронется. На то мы и в Зимницу идём!
— Быть этого не может! — воскликнул вне себя от изумления Сергей. — Девятый криденеровский корпус от Сяки на Никополь переправляется… Откуда вы узнали это?
— Слухом земля полнится, баринок мой милый, вот что! Его высокоблагородия полковника Якубовского, нашего дивизионного штаба начальника, денщик мне кумом приходится, а тот с денщиком его превосходительства начальника 3-й сапёрной бригады генерала-майора Рихтера закадычный приятель… Они-то уже все знают… Так вот, они ко мне приходили и рассказывали. Слышь ты, наш дивизионный Михайло Иванович Драгомиров всей переправой командовать будет… вот оно как!.. Только ты потерпи — никому ни словечка. Я и тебе, баринок, сказал по уважению моему, так ты меня не выдай.

IX.
У Дуная

Беспокойно провёл эту ночь Сергей. Известие, сообщённое Фирсовым, несказанно поразило его. Сон летел прочь от его глаз. Мысли так и роились в голове. Сердце то замирало, то вдруг начинало сильно-сильно биться…
Так вот она, вот желанная минута, желанный вихрь, который должен или унести в могилу, или вдруг прославить его имя… И как незаметно подкралась она! Никто не ожидал, никто и не ждёт… Вот Коралов грустит и досадует, а не знает того, что все эти слухи о переправе русских войск на Никополь только военная хитрость, придуманная для того, чтобы отвлечь внимание неприятеля от главного пункта… Сам Драгомиров командует переправой… Переправа у Зимницы… Что там, напротив, на турецком берегу? — Рождественцев стал припоминать сперва карту берегов Дуная, потом и свои наблюдения. — Ах да! На том берегу дрянненький городишко Систово… А берег-то какой высокий в этом месте! Прямо горы… Турки вниз прямо по головам стрелять будут… как только вскарабкаться придётся?.. Много, ох много тут православных воинов костьми ляжет.
Сергей так и заснул, скорее — забылся под впечатлением таких своих мыслей. И во сне они не оставляли его. Ему грезилось, как он выскочил из пантона на берег. Сверху, с гребня систовских высот свинцовым градом сыплются турецкие пули. Товарищи замялись и смутились. Вдруг в это время откуда-то появился штабс-капитан Ящинский. ‘Мальчишество! Молодо-зелено!’ — кричит он и громко и насмешливо хохочет. ‘Я вам, капитан, покажу сейчас ‘мальчишество’! — кричит ему в ответ Сергей. — Товарищи, за мной, вперёд! Умрём за мать-Россию!’ И словно какая-то невидимая сила поднимает его на гребень. Сергей сам слышит, как он кричит ‘ура!’. Кругом него смуглые горбоносые лица. Всюду, как море крови, краснеют турецкие фески. Десятки штыков направляются к его груди. Сергей кричит: ‘Мальчишество’! Ура!..’ И кидается на противника.
Лёгкие толчки заставили Рождественцева открыть глаза. Лежавший рядом Фирсов приподнялся на локте и, будя, тряс его.
— Рано больно, баринок милый, ‘ура’ закричал. Турка ещё далече-далече! — добродушно смеётся солдатик. — Ребят наших только переполошил…
Рождественцев слышит, как ворчат разбуженные его кошмарным бредом товарищи.
— Ах, так это только сон был! — воскликнул он.
— Вестимо, не явь! — прошептал Фирсов. — Настоящая явь опосля будет…
Внезапное чувство радости овладело Сергеем. Даже во сне смерть показалась ему ужасной… Он жив, он жив! Как хороша жизнь! Юноше вдруг захотелось плакать, смеяться, кричать. Порыв восторга всецело овладел им. Не помня себя, Сергей вдруг кинулся на грудь Фирсову, обнял его и, уткнувшись лицом в плечо солдата, тихо зарыдал…
— Баринок, родименький! — растерялся тот. — Да что с тобой, кормилец, приключилось? Верно, сон какой страшный привиделся… Ишь как растревожился!
— Сон, Степан Иванович, сон…
— Не перекрестился, видно, на сон грядущий… Ну, полно, родименький, полно! Перестань! Нешто солдаты плачут? Уймись же. Вдруг товарищи услышат, беда — засмеют!
Сергею было хорошо-хорошо у этой широкой груди, в которой билось простое любящее русское сердце. Голос Фирсова даже и в темноте звучал успокаивающей, так и проникавшей в душу лаской. Рождественцев почувствовал, что тихий покой нисходит на него, сердце забилось ровнее, и судорожный спазм перестал сжимать горло.
— Степанушка, родной мой! — шептал он. — Спасибо, спасибо тебе, брат мой милый!
— А за что спасибо-то? — удивился Фирсов.
— За ласку твою сердечную, за теплоту твою душевную… Ободрил ты меня… Сон мне такой приснился, увидел я, будто турки меня на штыки приняли…
— Вот оно что! То-то ты, милёночек, так ‘уру’ и вопил! — покачал головой Фирсов. — А ты не бойся… Старые люди говорят, что сны такие как раз наоборот выполняются в яви. А смерти испугался, так это ничего. Каждый человек постоянно о своём смертном часе должен думать… А у нас, христолюбивых воинов, он, часто наш смертный, почитай, у каждого на носу. Ничего! Такого испуга ты не стыдись… Думай, как в бой пойдём, что смерть минует, вот и не страшно будет… Ведь ты не один около смерти будешь. Считай, вся наша первая бри гада тут будет. То-то и оно!
— Да перестаньте вы уже! — послышался сердитый окрик с противоположной стороны палатки. — Дня на нас, что ли, нет, сороки этакие! Трещат-трещат — забыться не дают!
— Тс!.. Милёночек, и в самом деле прикорнём до барабана… Это — Савчук, строгий солдат! Рассердился он на нас… Ляг-ка, подремли…
Ласковый ли шёпот Степана, или взрыв неожиданного рыдания успокоили расходившиеся было нервы Рождественцева, но едва он опустил голову, подложив под неё руку, как глаза его сомкнулись, и он на этот раз крепко и спокойно заснул.
Выработавшаяся за время службы привычка заставила Сергея проснуться как раз вовремя. Товарищи уже не спали и подсмеивались над Фирсовым за его ночную беседу. Фирсов добродушно отшучивался, нисколько не обижаясь на товарищей. В каждой походной палатке помещалось по шести солдат, в обязанности которых входила и переноска своих палаток в разобранном на шесть частей виде. Товарищами Рождественцева по взводу, кроме сердитого хохла Савчука, были молодые солдаты: Николай Мягков, Иван Епифанов, коренные великороссы, и Юрий Юрьевский, попавший в полк из Северо-Западного края. Все они вместе составляли четвёртое отделение своего взвода, и их отделённым начальником был строгий и суровый, но только с виду, а не на самом деле, ефрейтор Василий Савчук.
Хохол слышал рыдания и понял, может быть, по-своему состояние души юного вольноопределяющегося. Но крайней мере, он, лишь только заметил, что Рождественцев не спит, сейчас же остановил зубоскаливших солдат. Опять эта деликатность тронула Сергея, и все эти люди, собравшиеся в этот далёкий край из разных уголков России, показались ему такими хорошими, такими добрыми, что ему невольно захотелось обнять и расцеловать их, как недавно целовал он в порыве своём добряка Фирсова.
Пробил барабан. Сразу засуматошился весь лагерь. Отряд немедленно выступил по направлению к Зимнице. Какое-то особенное настроение вдруг овладело всеми людьми. Прежней вялости, с какой они ещё недавно совершали переходы, не было теперь и следа. Все были оживлены, бодры, веселы, будто в Зимнице готовился для них долгожданный праздник.
Улучив минуту, Рождественцев подошёл к Коралову, принадлежавшему к другому отделению того же взвода.
— Видишь, на Дунай идём! — сказал Сергей.
— Но что толку-то в этом? — пожал плечами тот. — Одно только разве — новые места посмотреть. А стоять всё равно где — что в Бухаресте, что здесь, что в Зимнице.
— Ишь нетерпеливый!
— Будешь тут нетерпеливым… Я уже хлопотать начал, как бы в девятый корпус в Архангелогородский полк перевестись…
— Да разве это можно?
— Умеючи, всё можно… Здесь хоть век стой, ничего не выстоишь…
Рождественцев улыбнулся. Ему очень хотелось поделиться с приятелем своим секретом, но он промолчал, уверенный так же, как и Фирсов, что Коралов не утерпит и разнесёт известие повсюду. Сергей понимал, что с такого рода слухами следовало быть как можно осторожнее. Румыния так и кишела турецкими шпионами, не только собиравшими сведения о передвижениях войск, но даже иногда отравлявшими водопои, откуда набиралась вода для лошадей. Шпионы рыскали всюду, и сохранить какой-либо план в тайне являлось делом чрезвычайной трудности. Впрочем, Рождественцев успокаивал себя тем соображением, что это движение их отряда на Зимницу не возбудит внимания — слишком часто передвигались такие отряды, казалось, совершенно бесцельно, с одного места на другое…
Один за другим бодро, весело выступали части отряда, разделённого для этого последнего перехода на три эшелона. Пройти предстояло всего шестьдесят вёрст. Дорога была не трудная, только местами кое-где ещё стояла не высохшая грязь.
В первое время перехода усталость пока ещё не чувствовалась. У всех и на уме, и на языке был приказ начальника дивизии, прочтённый по полкам. Солдатики так восхитились им, что затверживали некоторые места приказа наизусть. Дорога, таким образом, проходила незаметно. Вёрсты так и мелькали одна за другой. Первая бригада, оставив Бею в два часа пополудни, к ночи уже была около Зимницы. В город не вошли, а расположились в некотором отдалении от него. Ночь приходилось провести как попало, прямо на сырой земле. Строго запретили разбивать палатки, разводить костры. Офицеры все оставались при своих частях. Как пришли, так все и повалились — усталость взяла своё. Да и зависть не брала за сердце. Раньше первой бригады к Зимнице подошли стрелки, пластуны, донцы и две горные батареи. И они расположились так же, как и их пришедшие в ночь товарищи, без палаток и костров, прямо на голой земле. Всем удалось только подремать до рассвета, о том, чтобы уснуть, нечего было и думать.
Едва забрезжил на востоке свет, Коралов разбудил Сергея. Лицо приятеля поразило Рождественцева необыкновенной для него серьёзностью.
— Слушай-ка, слушай! Знаешь что? — шепотком говорил он. — К дивизионному потребовали командира Волынского полка и всех батальонов…
— Ну так что же? — спросил Сергей.
— Как что? Пятый час утра только… Зачем?
Сергей улыбнулся.
— Рождественцев! Да что ты! Ты что-то знаешь и скрываешь? — заметил, наконец, улыбку приятеля Кора лов. — Я же вижу! Скажи, что?
— Да только то, что ты напрасно нашу 14-ю дивизию называешь несчастливой!..
— Господи! Да разве… да быть не может! — совсем растерялся Алексей. — Рождественцев, дружище, да говори… Что такое? Чего томить!..
— Отстань… Что я могу знать? Откуда? Так, по соображениям говорю… Пойдём лучше к Дунаю…
— Нельзя, не пустят.
— Как так? Почему?
— Не приказано. Купаться не пускают, даже лошадей к Дунаю на водопой не приказано водить… Ой, чувствую, затевается что-то…
Рождественцев, однако, через фельдфебеля выпросил позволение для себя и приятеля отлучиться к берегу. Он уже видел Дунай, но теперь ему хотелось посмотреть на реку ещё раз, на берег её, который так скоро должен был ороситься русской кровью.
Коралов не совсем верно сообщил Сергею о приказе не ходить на берег. Солдат отпускали, но только небольшими группами. У Зимницы уже в течение нескольких дней стоял пехотный Брянский полк, и турки с правого берега могли ежедневно видеть купающихся в Дунае русских солдат. Генерал Драгомиров не желал только, чтобы на правом берегу узнали об увеличении зимницкого от ряда новыми полками.
Несмотря на то, что к Зимнице сошлись уже все три части драгомировского отряда, никакого движения не заметно было в городке. Тишина стояла невозмутимая, как будто не было здесь этих тысяч людей. Мало кто попался на пути нашим юношам. Они прошли через Зимницу и очутились на крутом обрыве, под которым раскинулась широкая низина, не просохшая ещё после недавнего половодья. Два больших и довольно широких протока прорезали её. Один как бы опоясывал Зимницу со стороны Дуная, другой, начинаясь почти у самого города, соединял первый с Дунаем, впадая в него против узкого, но длинного острова, покрытого довольно густым лесом. Несколько ниже был виден другой, раскинувшийся почти на середине реки. Эти острова назывались Бужиреску и Адда.
Сердце Рождественцева билось чаще, когда он глядел с высоты обрыва на противоположный берег.
Настоящими горами казались издали надбрежные высоты. Они вздымались более чем на версту над руслом и заканчивались гребнем, подъём на него шёл неровно. Сама природа укрепила это место. От берега поднимались бугры — один другого выше. Их разделяли обрывистые овраги. В Дунай эти высоты падали отвесной стеной. Только узенькая песчаная отмель отделяла их от волн. Несколько ниже острова Адды берег разрывался устьем речонки Текир-дере. Разрыв сей чернел издали неким глубоко зияющим ущельем. За Текир-дере холмы принимались расти и расти. Так они, то поднимаясь, то понижаясь, шли до острова Вардена, у которого был турецкий лагерь. В трех верстах от устья Текир-дере, выше по Дунаю, белел Систов, притихший, замерший в эти тревожные дни. Под Систовом виднелись ещё высоты — Систовские, как назывались они. Их покрывали зелёным убором виноградники, сады, мелкий кустарник.
— Видишь? — воскликнул в порыве волнения Рождественцев, схватив приятеля за руку и указывая ему на противоположный берег.
— Вижу! Ничего… Наверное, у вас на Волге таких горушек и в помине нет! — отозвался Коралов, к которому вернулось его обычное весёлое расположение духа.
— Перестань… не время шутить! — оборвал его Сергей. — Может быть, сегодня, может быть, завтра все эти скаты, обрывы, кручи покраснеют от русской крови… Смотри на них, любуйся. Кто знает, может быть, ты или я будем лежать там, корчась в смертных конвульсиях… Любуйся!
— Как? Что ты? — вскричал Коралов. — Разве здесь?
— Здесь! — глухо ответил Сергей.
— Быть не может! А Сяка? А Никополь?
— Военная хитрость…
— Постой, нет! Ты верно знаешь?
— Думаю, что верно… Здесь… Здесь у Систова… Всё уже решено…
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — развёл руками и даже присел Коралов. — Ловко! Поздравляю вас, Алексей Петрович, с Георгием! — раскланялся он сам перед собой.
— Шут! — даже отвернулся от него Рождественцев, на которого неприятно подействовала эта выходка.
— Кто это шут? Я? Ошибаетесь, милый друг! Шут не я, а Абдул-Керим-паша, турецкий главнокомандующий, который сидит теперь в Рущуке да свой кальян покуривает… Он — шут… Я кое-что слышал. Наши казачки на тот берег ходили и языка оттуда привели… Так тот рассказывал, будто сердар-экрем этот самый объявил, что у него скорее волосы на ладони вырастут, чем русские у Систова перейдут Дунай… Если только ты не врёшь, так его турецкие ручки должны лапами стать… А то я шут!
— Перестань, не нужно… Не такой час… Что будет, если нам не удастся высадиться?..
— Полно! — беззаботно махнул рукой Коралов. — Как это не удастся! Приказано — стало быть, удастся. Должно! Мы — русские солдаты, а в приказе нашего дивизионного сказано, что отступления для нас нет… Стало быть, удастся всё, как по-писаному… А всё-таки очень интересно было бы после переправы посмотреть на этого Абдула-Керима-пашу… Верно, он перчатки наденет, да так их и снимать не будет.

X.
Драгомировский приказ

Господи сил, с нами буди! Иного бо разве Тебе помощника во скорбях не имамы!
И десятка тысяч солдатских уст исходят эти слова…
Голоса дрожат и срываются… Молитва то и дело переходит в громкий шёпот:
— Господи сил! Помилуй нас!..
Песнопение обрывается и смолкает, тишина немая на поле за Зимницей. Откуда-то издалека чуть-чуть слышны какие-то заглушённые ветром удары. Это с русского берега бомбардирует справа Никополь, слева Рущук. Гром пушечных выстрелов разносится по воде. Наконец, удары стихают. Близка ночь.
Без слов расходятся солдатики по своим местам, где они накануне ночевали. Лица всех напряжённо серьёзны. Куда девалась беззаботная весёлость! Не до смеха теперь, не до шуток, близится полная смертной тайны для многих ночь…
Головы то и дело вздымаются к небу. Там бледная луна. Её серебристый свет мягко льётся сквозь наступившую темноту. Солдатские взгляды, обращённые к ней, смотрят далеко не дружелюбно…
— Чего высунулась-то? — тихо шепчет, разговаривая сам с собой, молоденький солдатик Мягков. — Чего? Что ей нужно? Такая ночь. У-у! Каинов лик!
Мягков вспоминает, что на луне — пусть там учёные господа говорят, что хотят, а на деревне старики бают верно, — не горы там какие-то, а сам братоубийца Каин поселился… На земле — старики баяли — как убил он своего брата Авеля, места ему не хватало, везде Божье око до него достигало. Вот он на луну и перебрался да и засел там на тысячи тысяч годов… На всякие подлые дела потому луна способна. Вот теперь спрятаться бы ей там, чтобы и помину ей не было, а она выплыла да и светит во все силы…
Солдатик чувствует, что в этот момент он ненавидит томную красавицу ночи. И не один он посылает ей свои проклятья. Верно, в этот вечер сам Михайло Иванович Драгомиров не раз взглядывал с досадой и тревогой на небо. Не в один десяток человеческих жизней обойдётся России это кроткое серебристое мерцанье. Этой ночью должно свершиться великое дело, кровавое дело… К рассвету, самое позднее к утру незыблемо твёрдо должна стать православная святая Русь на том, на турецком берегу. И успех или неудача могут зависеть от луны. Её свет вполне может выдать переправу. Уж не в союзе ли с турками ночное светило?
Но размышлять, раздумывать времени нет, пусть хоть само солнце восходит среди ночи — русские и при его свете всё-таки пойдут за Дунай…
Главнокомандующий переправой спускается к протоку, опоясывающему Зимницу. Там у того места, где вытекает соединительный проток, идёт бесшумная работа. Понтонёры и сапёры уже спустили на воду паромы, плоты, понтоны и один за другим отводят их по широкому протоку в Дунай. Ни одного звука не слышится, даже распоряжения начальствующих передаются шёпотом, а работа кипит.
Здесь время пролетает незаметно. Нет тоски томительного ожидания, некогда даже и о луне думать. Одна забота — как бы поставить паромы да понтоны так, чтобы из-за острова Бужиреску они не выдвигались — если выдвинутся, турки их заметят, и пропало дело!
В батальонах, которые назначены за Дунай в первую очередь, люди истомились, изнервничались…
— Чего глазищи-то на небо пялишь! — вдруг накидывается на Мягкова строгий Савчук. — Месяца, что ли, не видал? Нет в тебе того, чтобы приказ его превосходительства твердить. Ответствуй, если ты услышишь, и не токмо услышишь, увидишь, что рядом наш собственный барабанщик отбой вдарит, что тогда?
— Вперёд пойду, словно бы и не слыхал…
— Почему? Разве ты смеешь начальства не слушаться?
— В приказе сказано, если отбой или отступление будут поданы, не верить. Такого сигнала не будет, это обман от неприятеля! — бойко отчеканивает Мягков.
— Молодца!.. А ты, Епифанов! — оборачивается строгий ефрейтор к соседу Мягкова. — Ну-ка скажи, кто твой начальник?
Солдатик задумывается на мгновение и говорит:
— Его превосходительство генерал-майор Драгомиров, а есть которые и повыше его!..
— Мордва серая! — шипит злобно Савчук. — Уж если бы не такое время было!.. Фирсов! Кто твой начальник?
— А вы, дяденька Василий Андреевич, вы мой отделённый начальник будете! — без раздумий отвечает тот.
— Так! Молодца: я! А у меня начальство — взводный. У взводных — полуротный… А что ты будешь делать, скажи мне, друг любезный, если мы вот Дунай перейдём, а меня, твоего начальника, убьют, а? Ну-ка?
Фирсов отвечает, не думая:
— Перекрещусь на упокой души, коли успею, а сам на турку полезу, не мешкая.
— Так! А если я не убит буду, а ранен… Ты идёшь, я тебя жалобненько молю: ‘Голубчик ты мой, Степан Иванович, помоги ты мне, смерть моя приходит, отнеси к сторонке’…
— Слушать не буду! — твёрдо отвечает Фирсов. — На то у нас санитары есть, а я должен своё дело помнить и врага уничтожать.
— Так, так! Дело! Твёрдо знаешь приказ… Эй, Юрьевский! Как должно сражаться с турком?
— Держись кучи, выручай друг дружку — будет хорошо! — отвечает солдатик словами драгомировского приказа. — Стреляй метко, штыком коли крепко, иди вперёд, и Бог наградит тебя победой.
— Верно, брат, твёрдо вызубрил! Один Епифанов у нас опростоволосился… Да, ребята, твёрдо помнить, что приказано. Пока в воде будем, умри, а не стреляй. Во мраке от выстрела огонёк блеснёт, ан турок и заметит, куда ему палить… Тебе же самому хуже будет.
Рождественцев с любопытством прислушивался к этой беседе. Драгомировский приказ поражающе действовал на этих простых людей. С ними говорили вполне понятным им языком. Не было иностранных мудрёных слов, смысл которых совсем терялся для русского простолюдина. Когда на вечерней заре после ‘Отче наш’ согласно приказу запели ‘Господи сил’, это прекрасно подействовало на людей. Им уже было известно, какая ночь ждёт их, и обращение к Богу успокоило в них вполне понятные нервозность и волнение.
— Барин, — обернулся к Рождественцеву Савчук. — У тебя часы… Глянь-ка, сколько времени.
— Одиннадцатый в начале.
— Ох, рано ещё!.. Хоть бы поскорее… Тоска смертная…
Савчук широко зевнул и перекрестил лоб.
В молчании прошли несколько минут.
— Отделённые!.. Людей поднимай, капитан! — пронеслось тихо отдалённое приказание. — Тише только!
Но солдаты сами повскакивали на ноги и быстро выстроились в шеренги. К ним шёл их капитан Солонин.
— Ребята, сейчас мы пойдём к Дунаю, а там, даст Бог, попадём и за Дунай… Слушайся своих начальников и делай без мудрствований своё дело. Убьют — бояться нечего. Кто в честном бою убит, за того Церковь молит. Кто живым останется, тому слава, слава и слава! Покажите себя, ребята! Перейдём Дунай благополучно — и войне скорый конец… Опять мир настанет, и все вы по домам вернётесь… Не уступай турке, молодцы!.. Помни, сам Государь будет свидетелем ваших подвигов. Лицом в грязь перед ним не ударьте!
Государю Императору только поздно вечером 14 июня стало известно о переправе от Зимницы на Систово. Это было для него совершенной неожиданностью. Государь так же, как и другие, пребывал в уверенности, что переправа пойдёт от деревни Сяки на Никополь, который уже в течение трёх дней интенсивно обстреливался русскими батареями. Императорская квартира была расположена в это время в деревушке Драча, и окружавшая Государя многочисленная свита также была уверена, что переправа произойдёт у Никополя.
Капитан Солонин быстро прошёл по рядам. Для каждого из солдатиков он находил доброе, приветливое, полное одобрения слово. Голос его звучал ласково. Люди чувствовали, что смущение, тоска окончательно начинают проходить.
Обойдя ряды, Солонин подошёл к старику, увешанному медалями ещё за Севастополь, фельдфебелю Рыбакову, и на глазах у всех солдат обнял его.
— Всех вас обнимаю и целую в его лице! — громко сказал он и вдруг, сменив тон, скомандовал: — Стройся! Повзводно!..
Мгновенно развернувшаяся шеренга сомкнулась во взводы. Унтер-офицеры заняли свои места.
Кругом них происходило то же самое. Строились другие роты, соединялись в батальоны. Стрелковые роты выделились вперёд.
В первую очередь для переправы назначены были 1-й и 2-й батальоны и все стрелковые роты Волынского полка, сотня пластунов, шестьдесят донских казаков 23-го полка и вторая горная батарея. Всего в первую очередь переправлялись около двух с половиной тысяч человек. Общее начальство над первым десантом было поручено командиру волынцев полковнику Родионову. Переправлялись на понтонах, из которых каждый поднимал от 30 до 45 пехотинцев. На каждый понтон назначены были шесть-восемь гребцов при двух рулевых.
Спуском и проводом понтонов на Дунай и через него распоряжался начальник инженеров генерал Депп.
От места стоянки за Зимницей до места посадки на понтоны отряд должен был пройти по береговой низине, где кое-как наскоро была устроена дорога да перекинуты два моста через глубокие промоины.
Словно какие-то тени, двигались без шума, без разговоров роты и батальоны к дунайскому берегу. Только один раз радостный шёпот пронёсся по рядам. Луна изменила своему союзнику — турецкому полумесяцу. Неожиданно поднявшийся с низовьев Дуная ветер нагнал тучи, и небо закрылось ими, наступила темнота, даже Дуная уж не было видно, слышались только всплески его волн.
Рождественцев шагал бодро. Ничто теперь не волновало его. Все мысли, все невольные страхи ушли куда-то. Сергею казалось, что он перестал уже жить, что вместо него явился какой-то совсем иной человек, совсем иной, у которого с прежним Сергеем Рождественцевым не было ничего общего.
Бесшумно подошёл отряд к берегу Дуная. Место для посадки в понтоны выбрано было как нельзя более удачно. Поросший лесом длинный узкий островок Бужиреску совершенно прикрывал собой ту часть левого берега, где вытянулись готовые к рейсу понтоны. Тьма сгустилась ещё более. С правого берега не доносилось ни одного звука.
На небольшой площадке у самой воды подходивший отряд встретил генерал Драгомиров. Вместе с ним был капитан генерального штаба Великий князь Николай Николаевич младший [Великий князь Николай Николаевич младший родился в 1856 году, получил первоначальное образование под наблюдением августейших родителей, затем в Николаевской академии генерального штаба. Службу начал с 1871 года] и генерал-майор Скобелев второй. Последний вместе с командиром первой бригады генералом-майором Иолшиным [Михаил Александрович Иолшин в 1877 году генерал-майор, командир 1-й бригады драгомировской 14-й пехотной дивизии. Дворянин Могилёвской губернии, родился в 1830 году. Воспитывался во втором кадетском корпусе. Службу начал в 1848 году прапорщиком Петербургского гренадерского полка короля Фридриха Вильгельма. Участник войны на Кавказе. Был сперва командиром 2-й бригады 11-й дивизии, затем уже был назначен бригадиром в 14-ю, где командовал полками Волынским и Минским] шёл за Дунай охотником.
Тихо, без суеты и торопливости рассаживались люди в понтонах. Был на исходе уже второй час ночи, когда генерал Драгомиров обнажил голову и слегка дрогнувшим голосом довольно громко сказал:
— С Богом, молодцы!

XI.
На турецком берегу

Вздох вырвался из сотен грудей, когда матрос-рулевой на головном понтоне ловко оттолкнулся от берега и утлое парусинное судёнышко закачалось на волнах Дуная.
— Господи, благослови! Не попусти, помилуй! — тихо зашептали солдатики, осеняя себя крестным знамением.
‘Не попусти, помилуй, Господи! Ведь на смерть, на расстрел идём!’ — не в одной голове пронеслась гнетущая мысль.
Да! Безропотно, просто, только с молитвой и верой в святость дела шли эти люди на верную смерть… Им выпало на долю принять на себя первые вражеские выстрелы, первыми обагрить своей кровью турецкую землю. И никто, никто из них не думал о величии принятого на себя подвига. Всё просто у русского солдата, всё просто, искренне, нет у него ничего напускного, нет лишних рассуждений: приказано — и всё…
Святая, величественная простота! Простота истинных героев!
Тихо плескалась вода Дуная под сотнями весел. Спустя полчаса после того, как отвалил от берега первый понтон, отошёл уже и последний — с горной артиллерией. Вытянувшись в линию, огибали судёнышки остроконечную косу острова Бужиреску. Течение здесь было совсем незаметно. Понтоны держались ровно, точно как указано им. Головной понтон ушёл вперёд далее всех. Когда тот понтон, где было отделение, к которому принадлежал Рождественцев, огибал оконечность Бужиреску, до слуха людей донеслись из ночной тьмы тихие восклицания:
— Прощайте, братцы! Будете в Царстве Небесном, помолитесь за нас, грешных!..
Солдаты нервно оглянулись. Некоторые схватились было за ружья.
— Не тревожься! — тихо успокоил взводный унтер-офицер Егор Панов. — Там свои — брянцы — засели в кусты.
Остров Бужиреску был ещё засветло занят двумя ротами Брянского полка, прикрывшими от турок работы понтонёров. Остальные его роты, едва только начало темнеть, незаметно выбрались на дунайский берег и расположились вместе с сорока орудиями против устья Текир-дере, готовые и ружейным, и пушечным огнём поддерживать переправу товарищей.
И за Бужиреску всё шло благополучно. Сравнительно тихое здесь течение позволяло идти ровно, без промедлений, шум и вой ветра заглушал удары весел и всплески воды.
После Бужиреску пришлось огибать остров Адду. Тут плыть уже было труднее. Около Адды — всюду отмели. Течение стало заметным, понтоны начало сносить. У самой Адды головной понтон, а за ним два парома с артиллерией сели на мель.
— Беда! Сносит! — зашептались солдаты. — Ишь ты какое волнение ветер поднял… Не выгрести!
— Знай помалкивай! Теперь мы люди решённые! — отвечали товарищи. — Одно слово — стрелки!
Сергей услышал тяжкий вздох возле себя. Его сосед Мягков тяжело задышал и тихо всхлипнул.
— Чего вы, Николя? — ласково спросил он солдата, чувствуя, что нужно как-нибудь ободрить его.
— По деревне взгрустнулось, Сергей Васильевич! — прошептал Мягков. — Поди, Сонька моя, жена-то, спит с Васюткой нашим и во сне не видит, что мы тут делаем… Жалко их стало…
Новый вздох, Мягков хотел сказать ещё что-то.
— Нишкни! — прошипел сзади него Савчук. — Дыхание затаи, не только язык. Не понимаешь, что ли, турки близко…
Лишь только прошли Адду и тронулись наперерез волнам, в темноте нарисовались чёрными пятнами надбрежные холмы правого берега. Там всё было тихо. Берег казался словно вымершим. А между тем нельзя было думать, чтобы турки не раскинули вдоль него по крайней мере цепи часовых. Разведки выяснили, что около устья Текир-дере есть турецкая караулка, откуда турки наблюдают за русским берегом. Там непременно должны быть часовые… Однако на турецком берегу всё ещё царило гробовое молчание.
На главном русле Дуная, лишь только вышла туда флотилия, сразу спутан был весь порядок. Течение здесь было так сильно, что только один случай мог донести понтоны до устья Текир-дере, куда они направлялись. Рулевые ничего не видели в темноте и правили наугад Нечего было и думать пристать всем разом, понтоны разбрелись по Дунаю и спешили только добраться до берега, а где — это теперь было уже всё равно.
Рождественцев чувствовал, как замирает его сердце по мере того, как понтон приближался к берегу. Привыкшие уже к темноте глаза различали впереди двигавшиеся тёмные пятна — передовые понтоны.
‘О Господи, скорее бы! Поскорее бы всё это кончилось! — думал он. — Один бы конец… хотя бы смерть… да поскорее!’
Он чувствовал, как то и дело нервно вздрагивал прижавшийся к нему плечом Мягков. А тогда, когда понтон покачивался, в его спину толкался и каждый раз что-то бурчал ефрейтор Савчук. Другой сосед Рождественцева — Фирсов — как вошёл в понтон, так с тех пор и не обмолвился ни единым словом.
— Степан Иванович! — тихо позвал Рождественцев. — Скажите, страшно вам?
— Нет, барин, чего же! Зачем теперь страх? — также тихо ответил Фирсов. — Мы теперь не свои, а — Божьи.
— Чего вы молчите? Хотя бы словечко…
— Молюсь я, барин. Как же без молитвы можно на такое дело!.. Чу!
Среди темноты на турецком берегу вдруг сверкнул, как далёкая-далёкая звёздочка, огонёк, щёлкнул одиночный ружейный выстрел.
Опять словно шум ветра пронёсся над Дунаем тихий-тихий шёпот:
— Началось!..
Вслед за первым одиночным выстрелом опять, будто далёкие звёздочки, замелькали огоньки. Они то вспыхивали десятками сразу, то хлопали поодиночке. Противная ружейная трескотня всё усиливалась и усиливалась. Очевидно, пока стреляли только ещё одни прибрежные сторожевые посты.
Вдруг с трескотнёй турецких ружей слилось, заглушая её, русское ‘ура!’… Прошла минута-другая — ‘ура!’ загремело уже в другом месте, потом в третьем… В это время понтон, в котором был Рождественцев, приткнулся к береговой отмели. Не дожидаясь команды, спрыгнули солдатики прямо в воду и побежали по песку.
Было около трёх часов утра…
Первой подошла и высадилась на берег 1-я стрелковая рота. Она не попала в устье Текир-дере. Оказались стрелки несколько выше по течению Дуная. Сперва они беспорядочной толпой сбились под почти отвесной береговой кручей. Но смущение, овладевшее было ими, быстро прошло.
— Не топчись на месте! За мной, ребята! — закричал командовавший ротой штабс-капитан Остапов и, цепляясь за выступы и камни, полез на кручу.
Подсаживая друг друга, карабкались за ним поодиночке его стрелки. Кто был выше, подавал нижнему товарищу руку. Вспомнили о палатках. Там были верёвки. Верхние, утвердившись на каком-нибудь выступе, скидывали верёвки вниз, и товарищи, придерживаясь за них, увереннее карабкались на высоты. У кого были топоры, кирки или что-нибудь из шанцевого инструмента, взбирались, цепляясь им за что попало. Грянуло мощное ‘ура!’, это стрелки благополучно взобрались на береговую кручу…
— Рассыпься! Двигайся цепью! — командовал Остапов. — Вперёд, к Систову!..
Стрелкам навстречу уже нёсся свинцовый град. Турки совершенно опомнились. Их пули зажужжали, как огромные пчелиные рои. Стреляли турки, не целясь и заботясь только о том, как бы выпустить побольше зарядов в надежде, что в массе пуль многие найдут свою цель. Уже несколько стрелков, обливаясь кровью, корчась в предсмертных судорогах, упали, но остальные, припадая, приподнимаясь и стреляя, все бежали вперёд. Уже повсюду вспыхивало, как пороховые взрывы, то там, то тут ‘ура!’. Вслед за ротой Остапова выбралась на берег сотня пластунов. Словно кошки, сгорбившись, съёжившись, шмыгнули в своих меховых бурках эти молодцы и засели на кручи в полуверсте от берега. Почти у самого устья Текир-дере высадилась 3-я стрелковая рота. Под пулями вскарабкались удальцы на гребень. Их капитан Фок, едва поднявшись на высоту, кинулся на турецкую караулку, возле которой он очутился с несколькими десятками своих людей. ‘Ура!’ русских и отчаянное ‘алла’ турок слились вместе. Несколько минут длился отчаянный рукопашный бой. Турки наконец были выбиты из караулки. Только теперь вспомнили они о сигнальном шесте и в последнюю свою минуту успели поджечь его. Среди сероватой мглы рассвета загорелся раздуваемый ветром огненный столб, со стороны Систова загремели турецкие пушки.
Бой разгорался.
Внизу на реке всё было в полном хаосе. Выезжали на береговую отмель понтоны в разных местах. Солдаты выскакивали на берег и первое время беспомощно топтались на месте. В эти минуты сверху сыпался на них свинцовый град. Всё спуталось, перемешалось. Но всё-таки люди не пребывали в растерянности, они помнили, что им нужно делать, куда идти. По двое, по трое карабкались они на кручи. Передовые гибли, задние стреляли, укрывшись за их телами… и ползли вверх. Люди валились как подкошенные, ещё не добравшись до турок. На глазах Рождественцева мрачный штабс-капитан Ящинский, что-то крикнув своей восходившей роте, вдруг смешно замахал руками, опрокинулся всем корпусом назад и рухнул спиной на острые камни. Сергей в первые мгновения не понял, что с ним. Он равнодушно обошёл Ящинского и со штыком наперевес кинулся вперёд в низину оврага, но которому тихо струился Текир-дере. Справа высился отвесной стеной обрыв, слева берег оврага был отлогий. Отсюда слышались и ‘ура!’, и какой-то гомон. Рождественцев понял, что налево свои, и бросился туда. Какой-то прапорщик, Сергеев, как выяснилось после, громко кричал, зовя за собой роту убитого Ящинского. Сергей, даже не соображая, что это не его рота, примкнул к собиравшимся около смелого прапорщика солдатам. Они не дивились, увидя его среди себя, и Рождественцев не удивился, очутившись между чужими. Солдаты неистово орали и стреляли вперёд, даже не целясь. Через мгновение они очутились на левом скате оврага, возле засевших там своих. Это оказались стрелки Фока. Притулившись кое-где за камнями, они стреляли из своих укрытий по туркам. Раздалась команда, и соединившиеся части с ‘ура!’ ударили на правый окоп в штыки. Напрасно. Турки там оградили себя неприступной стеной из пуль. Русские валились один за другим, не отходя назад, но и не продвигаясь вперёд. К ним кинулась поддержать только что вскочившая в овраг с берега после выхода какая-то рота. Рождественцев разглядел только одно — впереди её был подпоручик Грегора-Швили. Юноше на мгновение припомнилась их встреча в лагере в Бею, ласка, улыбка молодого офицера, ему захотелось ещё раз взглянуть на него, он обернулся в сторону пробежавшей роты и уже не увидел Грегора-Швили. На том месте, где он был за момент до того, кучкой лежали несколько тел, шевелившихся ещё в предсмертных судорогах. Рота же была отброшена, и турки с высоты правого откоса на выбор расстреливали обречённых на смерть людей.
‘Конец! Все здесь ляжем!.. Матушка, матушка, прощай!’ — подумал Сергей.
В самом деле, вырваться из этого ада нечего было и думать. Вперёд не было возможности пробраться. Рои пуль смели бы перед собой всё живое. Одно ещё оставалось счастьем для русских — что турки оказались плохими стрелками. Они стреляли как попало, не целясь, но вместе с тем они подавляли горсточку русских людей значительным большинством. Откуда-то издали раздался турецкий гомон. К туркам ещё подходило подкрепление — из Вардена бежали поднятые по тревоге таборы. Участь сбившихся в овраге русских перемешавшихся рот была решена — на правый откос, где засели турки, никто не смог бы забраться.
— Чего стоишь! Иди помирать! — крикнул кто-то около Сергея.
Он оглянулся и увидел унтер-офицера своего взвода Панова. Лицо его было бледно, в то же время по нему катился пот. Несколько позади Панова Рождественцев увидел и скорее догадался, чем узнал своего же капитана Солонина. Мундир его был разорван, правая перебитая рука болталась, повиснув плетью вдоль туловища, всё лицо измазано кровью, в левой руке офицер держал револьвер.
— Братцы, голубчики, рабы Божии! — хрипло кричал Солонин. — Идите умирать скорей! Два раза не жить…
Он смолк и присел. На месте правого глаза вдруг показалось кровавое пятно.
— Капитана порешили! — взвыли с десяток голосов. — Идём! Ур-ра!..
Рождественцев чувствовал, как какая-то неведомая сила толкнула его вперёд прямо под свинцовый град. Глаза его заволоклись неким туманом. Крик, шум, гомон, выстрелы ружей, громыхание пушек… всё слилось вместе. Он приметил только промелькнувшего впереди Савчука и кинулся вслед за ним на правый откос оврага. Вверху за камнями, в клубах порохового дыма краснели турецкие фески. Сверху от них неслось теперь радостное ‘ура!’…

XII.
Morituri

Когда Рождественцев очнулся, то понял, что стоит на гребне правого откоса. Турок поблизости не было. Сколько прошло времени, много ли, мало ли, что произошло — Сергей ничего не помнил. Как случилось, что из ложбины русские перенеслись наверх, на обрыв ската — он тоже не понимал. Одно только он чувствовал теперь — усталость. Руки и ноги словно свинцом были налиты, в голове шумело, глаза плохо видели. Он оглянулся. Кругом цепью раскинулись свои.
‘Турок, стало быть, вышибли!’ — совершенно равнодушно подумал он.
Сергея даже не интересовало теперь, как это случилось.
В тот момент, когда совсем отчаявшиеся солдаты перемешавшихся стрелковых и линейных рот кинулись из лощины на высоты правого ската оврага, по туркам, уже начавшим их оттуда расстреливать прицельно, вдруг ударили две картечные гранаты. Разорвавшись и обдав низамов множеством осколков, они смутили их, перепугали неожиданностью своего появления. Турок особенно ободряло до сих пор то, что со стороны русских не слышно было пушек. Турецкие стрелки, уверенные в неприступности позиций и в своей безопасности, вели бой правильно, не нервничая, не торопясь даже. Им было известно, что русских всего горсть. Каким-то образом они узнали, что их стрелкам на берегу удалось потопить понтон-паром с русскими пушками, но они не знали того, что затонувший понтон-паром был не единственный.
Действительно погиб простреленный пулями в подводную часть понтон только с двумя орудиями горной батареи. Никто не успел спастись с него. Погибли командир батареи подполковник Стрельбицкий, штабс-капитан Кобиев, подпоручик Тюрберт и десять артиллеристов. Но в то время, когда их приняли в свои пучины дунайские волны, к турецкому берегу пристал другой понтон с двумя пушками. Подпоручик Лихачёв, бывший на понтоне, принял командование батареей. Он или заметил, или угадал, где нужна его помощь. Солдаты-артиллеристы на руках подняли пушки на крутизны, и их гранаты вовремя поддержали обезумевших стрелков, помогли им взобраться на кручу и даже согнали оттуда турок.
Было уже светло. Рассвет снял покров ночи с кровавого сего места. Бой, беспорядочный, но в то же время безусловно правильный по своим конечным стремлениям, шёл в трёх местах. В глубине берега по течению Текир-дере русские уже укрепились и не подпускали к себе турок, тут же то и дело кидаясь шли на них пластуны и полторы линейные роты волынцев. Слева по течению реки, со стороны Систова сдерживали турок перемешавшиеся остаповские стрелки и линейцы. Справа к Вардену, где были стрелки из роты капитана Фока, присоединившаяся к ним 3-я стрелковая рота и перемешавшиеся между собой линейцы, оставалось самым опасным местом. Сюда направлялись главные удары турок, сюда же шли таборы их из Варденского лагеря. Отступать отсюда русским было некуда — позади них раскинулся овраг, овладеть которым им удалось только ценой крови и жизней товарищей. Здесь им оставалось или умереть всем до последнего, или во что бы то ни стало отбить наседающих турок. Помощи ждать, по крайней мере в это время, им было неоткуда. Правда, в резерве ещё поджидали две роты на берегу у круч, но люди их были заняты делом, от которого не следовало их отрывать, — они с лихорадочной поспешностью работали над устройством подъёма для тех товарищем, которые уже плыли на подмогу через Дунай с русского берега. Оставались ещё донцы — их с первой десантной очередью явилось на турецкий берег шестьдесят человек, но их нигде не было видно. Как только молодцы выскочили на турецкий берег, их сейчас же услали на Рущукскую дорогу уничтожить там телеграфную линию.
Несколько минут отдыха привели в себя только что переживших ужас неминуемой смерти людей за оврагом Текир-дере. Они вздохнули свободно, огляделись и, так сказать, на самом деле сжились с опасностью и ожиданием смерти. Мало того, они сами собой стали сбиваться в ‘товарищества’, как указывал им в своих приказах их дивизионный. Пооглядевшись, люди поменялись местами — свой становился поближе к своему, и опомнившийся наконец Рождественцев увидел около себя почти всё своё отделение. Савчук, Мягков, Фирсов, Юрьевский стояли тут же возле него, и к ним прибились ещё два солдатика-линейца, которых Рождественцев не знал. Не было между ними только Епифанова.
Сергей смотрел на товарищей и не узнавал их. Это были какие-то совсем новые люди, совсем не те, которых он вот уже столько месяцев видел изо дня в день, из часа в час. Какие-то особенные были у них лица: строгие, серьёзные и в то же время просветлённые. Савчук тяжело дышал, сжимая ствол своего бердана. Мундир на нём весь был располосован и висел лохмотьями, кепки вовсе не было. Мягков, бледный, чему-то всё время улыбался и что-то бормотал про себя. Тщедушный Юрьевский вздрагивал от нервного возбуждения и брезгливо вытирал перепачканные в крови руки о полы тоже ободранного мундира.
Рождественцев вздрогнул, увидев окровавленные руки товарища, и с ужасом взглянул на свои. Они были чисты. Он кинул взгляд на штык — чуть заметная грязь и налёт пыли покрывали его.
‘Неужели же я убил кого-нибудь? — пронеслась у него в голове мысль. — О Господи! Да как же это?’
Тщетно он старался припомнить что-нибудь — память молчала. Всё покрывал какой-то туман. Что произошло в те минуты, прошедшие до того, как Рождественцев увидел себя на гребне откоса, — вылетело из головы.
— Господи сил, с нами буди! — услышал он около себя и оглянулся.
Это говорил Фирсов. Солдат, придерживая левой рукой ружьё, правой крестился. Поймав на себе взгляд Сергея, он указал ему вперёд перед собой.
Всё впереди ожило. Густой цепью на жалкую горсть русских двигались турецкие пехотинцы. Их ружья щёлкали, посылая пули. Турки не решались всё ещё перейти в атаку и сбросить противников в овраг. Они предпочитали стрелять в них издали. Свежие батальоны подходили со стороны Вардена. Очевидно было, что турки предполагали кинуться на русских всей массой и задавить их тут, прежде нанеся урон своим огнём.
— Иного бо разве Тебе помощника в скорбех не имамы! — пел вполголоса Фирсов. — Господи сил, помилуй нас!
Рождественцев усмехнулся.
‘Ave Caesar! Morituri te salutant!’ [‘Здравствуй, Цезарь! Обречённые на смерть тебя приветствуют’] — припомнилось ему восклицание шедших на смерть гладиаторов Древнего Рима.
Что же! Разве они не morituri, не ‘обречённые на смерть’? Все, все они лягут здесь. В цепи уже всюду прорывы. Там, где они зияют, копошатся раненые. Стоны и крики их смешиваются с выстрелами. Победное ‘алла’ турок всё растёт и крепнет, звучит всё громче… Русские подались назад — не было более сил выдерживать свинцовый град.
С ужасом оглядывались солдаты назад. Оглянулся и Сергей. Позади чернел провал оврага. Сейчас… вот-вот сейчас сбросят туда всех их наступавшие враги, охватившие эту горсть обречённых на смерть людей со всех сторон. Там, на дне оврага, всё будет кончено. Там наступит последняя минута для тех, кто не погибнет здесь… Последний миг… Ужасный миг!
Тут Рождественцев вздрогнул. Неподалёку затрещал барабан. Сергей не верил слуху: барабан чётко бил сигнал атаки…
‘Не с ума ли Фок сошёл? Какая атака?’ — промелькнула мысль у Сергея.
Но это было всего одно мгновение. Не громкое уже ‘ура!’, ибо мало оставалось людей, понеслось навстречу наступавшим туркам. Стрелки и линейцы со штыками наперевес кинулись им сами навстречу, не дожидаясь, когда враги подойдут ближе.
Всё перемешалось. Рождественцев поднимал ружьё, ударял вперёд штыком, кричал, сам не слыша своего крика. Ему теперь было всё едино. Бой опьянил его. У него на глазах уткнулся лицом в землю Мягков. Савчук, повернув ружьё прикладом вперёд, размахивал им, как дубиной, сыпя тяжёлые удары направо и налево. Только один раз Сергей почувствовал — не увидел, а именно почувствовал, — что его штык погрузился во что-то мягкое, словно в подушку, — тогда же подумал Рождественцев, — что он встретил на своём пути. Сергей увидел замахавшие перед ним в воздухе руки, ясно расслышал чей-то болезненный вопль. Он ответил на него хриплым ‘ура!’, но даже и не дотянул его. ‘Ура’ оборвалось. Какая-то тупая противная боль вдруг охватила его голову. Всё перед глазами: турки, русские, холмы, небо, земля… закружилось, зашаталось, закричало так, что Сергей более не мог держаться на ногах и упал. Он чувствовал, как давят его спину чьи-то тяжёлые ноги. Сознание оставило его в то мгновение, когда ускользнул последний проблеск мысли… он услышал новое ‘ура!’, громкое, мощное, победное…
Это подоспело подкрепление.
Когда на прибрежных высотах турецкой стороны начался бой, скрываться русским на левом берегу уже не было смысла. Загремели русские пушки. Место посадки солдат на понтоны перенесено было версты на две ниже. Все очереди нарушились. Как только приходил с правого берега освободившийся понтон, сажали людей и отправляли на тот берег. Первыми пошли сводная рода почётного конвоя и 3-й батальон волынцев.
Был четвёртый час утра, когда на правый берег отправились эти части. Уже рассвело настолько, что плывшие понтоны ясно виделись на поверхности реки. С Систова и Вардена в них полетели турецкие ядра и гранаты. В то время, когда они были уже на середине пути, из-за острова Вардена показался турецкий военный пароход. Он шёл прямо на понтоны с очевидным намерением потопить их. Две русские батареи, однако, усиленным огнём заставили его уйти обратно и укрыться в Варденском рукаве. Сводная рота и волынцы успели благополучно пристать к берегу возле устья Текир-дере.
Их высадку заметил капитан Фок и двинул остатки своих людей на турок, чтобы отвлечь их внимание и дать прибывшим время взобраться на правый скат.
Первой кинулась в бой сводная рота. Её ‘ура!’ и услышал, теряя сознание, Рождественцев.
Турки не поддались. Грудь с грудью, штык со штыком схватились противники. Турок оказалось много, из Вардена к ним подходили всё новые батальоны.
Бой с каждым часом всё разгорался…
В сводной роте были уже ранены её командир, флигель-адъютант полковник лейб-гвардии Преображенского полка Озеров, и лейб-гвардии Гренадерского полка поручик Поливанов. И теперь держаться против турок было трудно. Они давили огромной массой. Русские не отступали, но и не продвигались вперёд. Были даже моменты, когда они подавались назад.
Новое ‘ура!’ загремело справа и слева сражавшихся насмерть стрелков и конвойцев. Это кинулись на турок волынцы 3-го батальона. Опять всё перемешалось: турки и русские не хотели уступать один одному.
Впереди показалась 12-я рота.
— Ребята! Наших бьют, не выдавай! — кричал командир её капитан Брянов.
Он опередил свою роту и кинулся вперёд. Раздался отчаянный вопль, сменившийся затем криком ярости. Солдаты увидели своего командира, поднятого турками на штыки. Русские, как обезумевшие, кинулись вперёд, и гора трупов выросла на месте, обагрённом кровью храбреца.
Натиск подошедших волынцев был так стремителен, так упорен, что турки дрогнули и отодвинулись далеко в сторону. ‘Morituri’ сделали своё дело. Немного осталось из четырёх с половиной рот, бившихся за оврагом Текир-дере, но они удержали за собой важнейший пункт, обеспечивая остальным, уже плывшим через Дунай товарищам устье реки, где они могли теперь высаживаться в сравнительной безопасности.

XIII.
Победители

До победы, однако, было ещё далеко…
Пока весь бой, весь ужас боя был на правом берегу Текир-дере. У Систова было сравнительно спокойно. Не было схваток грудь с грудью, там турки не решались кидаться на русских. Они засели в своих виноградниках и сыпали оттуда пулями. Русские отвечали им, но только этим и ограничивались. Третий отряд в глубине берега тоже оставался спокоен, турки и на него не нападали. Зато на Дунае, на самом Дунае обильно лилась русская кровь, гибли русские люди.
Переправлялись стрелки Минского полка и его 3-й линейный батальон.
Отброшенные волынцами от оврага Текир-дере турки укрепились в прибрежных обрывистых скатах. Каждый подходивший понтон они встречали таким активным огнём, что от падавших в Дунай пуль ‘вода кипела около понтонов’…
Строго-настрого запрещено было стрелять русским во время самой переправы, и приказ исполнили. Выстрелами с реки переправлявшиеся могли бы или отогнать турецких стрелков, или, по крайней мере, ослабить их огонь. Но нет! Что приказано, то и исполнено. Ни одного русского выстрела не раздалось с Дуная.
Велик солдат русский!..
Тихо плывёт понтон. С трудом выгребают вёслами гребцы, преодолевая течение. Стальной щетиной торчат штыки. Пока до правого берега далеко — всё ничего. Но вот он уже близок. Льются дождём пули. Их не видно. Слышно только их пчелиное жужжание. Рвутся с противным шипением гранаты, обдавая несущими смерть осколками безмолвных, бледных пассажиров понтона. А понтон уже не стремится к берегу. Он, колеблясь, плывёт, куда несёт его течение. Штыки уже не щетинятся. Они склонились на сторону, как склоняются в поле побитые градом колосья ржи. Мертвецы держат их… Турецкие пули смели всё живое с понтона…
Тихо плывёт другой понтон. Он только ещё отвалил от берега. Вёсла мерно погружаются в воду, всплёскивают. Штыки стоят щетиной — правый берег далеко ещё. Солдаты пока и опасности не видят. Вдруг — тдд-дду-дду — поёт, разрезая воздух, турецкая граната. Рулевые не рассчитали, где она упадёт. Крик ужаса, вопль предсмертный — граната в понтоне. Взрыв, клубы дыма окутывают понтон. Когда дым рассеялся, только круги идут по Дунаю. Понтона нет — со всеми своими пассажирами ушёл он под сердитые холодные волны…
Так три понтона оказались расстреляны… [Официальные сведения.]
Более всего погибло на тех понтонах, которые сносило течением ниже устья Текир-дере. Там, по выражению участника переправы, в русских ‘не стреляли, их расстреливали’. На понтонах, пристававших выше устья речонки, больших потерь не было.
Кое-как, но сравнительно счастливо пробрались мимо рокового места понтоны со стрелками 2-й роты Минского полка. Лица солдат пожелтели от ярости. Губы крепко сжимались, глаза так и горели гневом. Они видели, как только что погибли расстрелянные турками в упор их товарищи. Командовавший ротой поручик Моторный был смертельно бледен. Ужас только что пережитой сцены гибели своих пробудил в нём страшную жажду мести. Он слышал, как глухо роптали его солдаты, тоже охваченные пылом ярости.
— Ребята! Товарищи гибнут! Выбьем турок! — закричал поручик, когда часть его роты, выскочив на береговую отмель, укрылась под Овружским обрывом.
— Выбьем, умрём… выбьем! — послышался ответ.
Около Моторного собрались человек восемьдесят.
Подошли ещё около сорока стрелков той же роты, приведённых поручиком Донцовым.
Эта горсть людей решила пожертвовать собой, чтобы спасти других товарищей от неминуемой смерти.
Прикрываясь крутизнами, стараясь ничем не выдать своего приближения, вскарабкались минцы на правый берег оврага. Там шёл ожесточённый бой. Моторный не повёл в него своих. Он двинулся к береговым утёсам, где засели расстреливавшие его однополчан вражеские стрелки. Молча, без обычного даже ‘ура’, без выстрела бросились минцы на турок.
Для тех появление русских оказалось полной неожиданностью. Рассвирепевшие солдаты жестоко отомстили за гибель своих. Остатки турок разбежались в паническом страхе. ‘Роковое место’ исчезло. Только очистив утёсы и кручи от врагов, разразились победители громким победным кличем и двинулись далее вдоль берега, сокрушая остатки турок. Им на помощь подоспели другие роты минцев. Поручик Лихачёв успел перетащить с левого края оврага на правый свои пушки — единственные на турецком берегу. Теперь волынцы и минцы перешли в наступление. Турки отступили, но не прекратили боя. Был шестой час утра. Русские отбили уже 13 вёрст турецкого берега. Первая бригада 14-й пехотной дивизии была переправлена.
На правый берег переехал главноначальствующий переправой генерал-майор Драгомиров. Он осмотрел все позиции и убедился, что ими совершенно обеспечивается переправа остальных войск. Следовало остановить волынцев и минцев от бесполезного пока, но истощавшего их силы и уносившего людей наступления на отходившего с боем неприятеля. Оказалось, что некого послать к храбрецам за Текир-дере — все казаки, эти обычные ординарцы, были уже разосланы на дорогу между Систовом и Рущуком.
Там уже прекратился рукопашный бой. Рассыпавшись цепью, волынцы залегли на земле, то и дело переползая вперёд. Со стороны турок по-прежнему градом летели пули. Всюду на земле, в грязи корчились, хрипя, умирающие, стонали раненые. На поле битвы явились санитары.
Какой-то странный крик пронёсся по русской цепи. В нём слышались в одно и то же время и удивление, и восторг. Солдаты, забывая об опасности, поднимались и смотрели во все глаза на молодого красивого генерала, шедшего пешком вдоль цепи. На нём был белый китель — единственный в ту ночь во всём отряде. На голове — фуражка под белым чехлом. Шёл генерал, не торопясь, он даже как будто умышленно замедлял шаг. Ему словно нравились это несносное жужжание турецких пуль, этот рокот пушек. Он равнодушно поглядывал по сторонам, точно был уверен, что ни одна пуля не тронет его и он выйдет невредимым из этого адского огня.
Генерал сей был Михаил Дмитриевич Скобелев.
Он взялся передать войскам за оврагом приказание генерала Драгомирова прекратить наступление и только удерживать за собой уже занятые места, не допуская турок прорваться в четырёхугольник, образованный русскими позициями.
Возбуждая восторг в солдатах и офицерах, прошёл Скобелев вдоль всей длинной цепи, перестреливавшейся с турками, и ни одна пуля даже не поцарапала его…
С тех пор создалось мнение в войсках, что Михаил Дмитриевич ‘от ратной смерти заговорён’…
Передав приказание командующего, Скобелев спустился к берегу, где высаживались части начавшей переправу 2-й бригады под командой генерал-майора Петрушевского [Михаил Фомич Петрушевский в 1877 году генерал-лейтенант, начальник 2-й бригады драгомировской дивизии. Родился в 1832 году. Учился в первом кадетском корпусе. Службу начал в 1850 году в лейб-гвардии Литовском полку. Участвовал в Польской кампании 1863 года. Отличился в сражении 8 апреля в Мариановском лесу и 6 мая при деревне Ново-Весь получил ранение. Затем служил в Туркестане и участвовал в штурме Самаркандских высот при вторичном взятии Самарканда. В январе 1877 года назначен был командиром 2-й бригады 14-й дивизии (полки Житомирский и Подольский)].
Был уже одиннадцатый час утра 15 июня.
С двух мест: от Систова и Вардена, где были батареи у турок, обстреливали последние Дунай. Систовской батареей, как узнали после, командовал англичанин, артиллерийский офицер, состоявший на турецкой службе. Он не только был удивлён, но даже выведен из себя упорством русских. Рассказывали, что он в гневе даже воскликнул: ‘Сколько их ни бей, это мужичьё всё лезет!..’
‘Мужичьё’ лезло на правый берег и гибло на левом.
Против двух турецких батарей выставлены были сорок девятифутовых орудий да ещё одна батарея 9-й артиллерийской бригады. Помочь переправлявшимся артиллеристам не было возможности. Турецкой пехоты не обстреливали, боясь попасть в своих. Турки в этом отношении были свободны. Систовская батарея не умолкала. Бомбы и гранаты так и сыпались на остров Бужиреску. С Варденской батареи били и по Дунаю, и по брянцам, окопавшимся на левом берегу против Текир-дере, и по славным севастопольцам — Елецкому, Севскому, Орловскому полкам, готовившимся после переправы всей 14-й дивизии в свою очередь перебраться на правый берег. Эти полки только-только подошли к Зимнице. И, даже не отдохнув, готовились к переправе за Дунай.
Выше по Дунаю, на левом берегу, около деревеньки Фламунда с высокого кургана наблюдали переправу Государь Император и августейший главнокомандующий. Государева свита несказанно удивлена была, когда стало известно, что войска переправляются не у Никополя, как были все убеждены, а у Систова.
В 9 часов утра к кургану подъехал командир 9-го корпуса генерал-лейтенант барон Криденер [Барон Н. П. Криденер в 1877 году генерал-лейтенант, командир IX армейского корпуса. Родился в 1811 году в Лифляндской губернии. В 17 лет начал службу полевым инженер-прапорщиком. В 1834 году Криденер поступил в академию генерального штаба (тогда ещё Императорская военная академия). По окончании курса в 1836 году перешёл в генеральный штаб. Командовал полками: Его Королевского Высочества принца Евгения Виртембергского, Кексгольмского и в чине генерал-майора (с 1859 года) лейб-гвардии Волынского. Участвовал в Польской кампании 1863 года, отличился в сражениях при Буде Забаревской и Мисло и был назначен командиром 27-й пехотной дивизии. В 1865 году Криденер произведён был в генерал-лейтенанты, и IX корпусом командовал с конца 1876 года], чтобы доложить главнокомандующему, что к Сяки до сих пор ещё не присланы понтоны для переправы его корпуса. Император, услыхав это донесение, ‘не говоря ни слова, взял его за плечи и повернул лицом к Систову, где происходил бой, тогда тот понял, что его движение было всего лишь демонстративное’ [Издание Военно-исторической комиссии главного штаба, Л. Чичагов. Дневник пребывания Царя-Освободителя в Дунайской армии в 1877 г.].
Переправа 2-й бригады 14-й дивизии и четырёх батальонов 4-й стрелковой бригады шла быстро. Между берегами уже ходил пароход ‘Аннета’ под командой капитан-лейтенанта Тудера. Войска перевозились на баржах.
Теперь оставалось кончить дело — взять Систовские высоты, поднимавшиеся над береговыми кручами, выгнать оттуда турок и занять Систово.
Неудача обескуражила защитников Систова. В одиннадцать часов житомирцы и подольцы пошли на высоты. Турки слабо отстреливались от наступавших, и в два часа дня русские были уже на гребне Систовских гор. Перед ними раскинулся Систов, весь так и утопавший в зелени садов. Ярко сверкали в солнечных лучах кресты православных храмов, слышался радостный колокольный звон. На дорогу к высотам вышел крестный ход…
Турки отступали во всех пунктах. Они откатывались к Вардену, Тырново и Рущуку. Русские даже не преследовали их… Ибо главное дело было сделано. Россияне твёрдо стояли в Болгарии, за свободу и спасение которой они самоотверженно шли проливать свою кровь.
В третьем часу дня Систов был занят двумя батальонами Житомирского полка.
Светлым праздником стал этот день для болгар. Русских солдат обнимали и целовали. Крестный ход встретил батальоны у черты города. Православные священнослужители благословляли пришедших ради дела освобождения русских воинов. Почётные граждане, старцы, беленные сединами, свидетели длинного ряда лет неистовства поработителей-турок вышли из города с хлебом-солью. Женщины целовали руки офицерам, дети тянулись к окроплённым вражеской кровью бойцам за их будущую свободу. Девушки бросали под ноги солдатам цветы. ‘Ура’ и ‘живио’ не умолкали ни на мгновение.
Свершилось великое начало. Болгарская земля оросилась русской кровью. Трепетали смущённые этой первой решительной победой враги. Султан отдал под суд своего сердар-экрема и систовского коменданта.
Потери русских при переправе и в последующем бою за плацдарм состояли из 30 офицеров и 782 нижних чинов.

XIV.
В госпитале

Громкий говор, даже смех, ясно донёсшиеся до слуха Рождественцева, несказанно удивили его. ‘Кажется, разговаривают’, — подумал он, стараясь разомкнуть словно свинцом налитые веки.
Он хорошо помнил ощущение страшной тупой боли в голове, с которым упал тогда за оврагом Текир-дере. Теперь, очнувшись, он в первые мгновения не мог дать себе отчёта, где он, что с ним, живёт ли он или уже умер. Голова его страшно, нестерпимо болела. Теперь боль была ноющая, охватывающая весь череп. Она начиналась откуда-то от мозжечка и расходилась, словно лучами, к темени, к вискам, ко лбу. Веки были тяжелы, и Сергей чувствовал, что у него нет сил раскрыть их, чтобы оглядеться вокруг себя. При тяжкой головной боли он исхитрился пошевелиться.
— Лежи, голубчик, лежи спокойно, родной мой. Ради Бога, не шевелись! — раздался над ним ласковый женский голос.
Звук его поразил юношу.
Голос! Голос женщины! Стало быть, он не умер, он жив. Разве мертвецы могут что-нибудь слышать? Но, может быть, это голос ангела?
С страшным усилием воли он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним с истинно заботливым вниманием во взоре молодую женщину в белом головном уборе и переднике, на нагруднике которого красовался красный крест.
Это объяснило ему всё.
‘Сестра! Сестра милосердия! — пронеслась мысль. — Стало быть, я в госпитале. Жив… А что наши? Перешли ли?’
Теперь сознание окончательно вернулось к нему. Он помнил, он сознавал всё — он жил…
— Ну вот слава Богу, слава Богу! — говорила сестра, оправляя подушки. — Мы теперь очнулись, мы теперь поправимся и опять пойдём за вторым Георгием…
Она протянула Рождественцеву маленький серебряный крестик.
— По суду товарищей! — услышал Сергей. — Берите же, голубчик! Или — нет, я сама приколю…
Рождественцев изумлённо молчал.
‘Сон какой-то это всё! — думал он. — Какой Георгий? За что? Товарищи присудили… Да когда же, когда? Ведь он только вот сейчас упал, оглушённый, по всей вероятности, турецким прикладом. А между тем — Георгий… За что? За что?..
— Сестра, где мы? — простонал он.
— В Систове, во временном госпитале, — последовал ответ. — Тут и товарищи есть ваши…
— Победа, стало быть, — прошептал Сергей.
— Полная победа… Наши уже идут к Тырново… Но будьте спокойнее… Вам нельзя волноваться.
— Одно ещё… Я ранен?.. Куда?
— Нет, вы не ранены, голубчик, вы были больны… Просто нервная горячка… Теперь поправитесь… Иду, голубчик, сейчас родной мой! — крикнула сестра, услышав слабый стон соседа Рождественцева.
Она отошла, Сергей с большим усилием повернул голову… Небольшая комната была заставлена кроватями. На них в разных положениях лежали люди, прикрытые кто старым одеялом, кто просто солдатской шинелью. У одних были перевязаны головы, другие — можно это было заметить — были обвязаны по туловищу. Ощущался противный запах йодоформа, пота и крови. Слышались слабые стоны. Из одного угла доносилось тяжёлое хрипение.
Сергей сделал движение, чтобы приподняться, и тут заметил прицепленный к его груди белый крестик. Словно какая-то сила всколыхнула его. На мгновение исчезла болезненная слабость. Он сорвал крест с груди и принялся разглядывать его. Простенький беленький крестик с изображением победоносца-воина, поражающего змея. Ленточка двухцветная в ушке. Только и всего!.. А между тем ощущение необыкновенного счастья, чувства радости, гордости, восторга переполнило душу Сергея при виде этого простенького значка. За что ему его дали — Сергей ещё не знал. Но и того, что сказала сестра, было довольно. Крест присуждён ему его же товарищами. Они сами признали его достойным этого знака отличия. Стало быть, он действительно стоил его — этого маленького, беленького крестика… чтобы заслужить который, люди кидались на явную смерть…
Достоин! Заслужил! Он, Сергей Рождественцев, никогда не мечтавший доселе о славе героя, о полях битв…
Сергей чувствовал, что слёзы ручьём текут из его глаз. Он жадно приник губами к кресту, он осыпал его бесчисленными поцелуями. Рыдания рвались у него из груди. Крестик весь оросился его слезами.
— Так, баринок, так! — услышал он справа от себя тихий голос.
Рождественцев хотел было обернуться на него, взглянуть, кто это говорит, — голос показался ему знакомым, — но внезапно овладевший им порыв уже прошёл, силы снова оставили его, и он беспомощно откинулся на подушки в лёгком забытьи…
Победа на Дунае была полная. Грозного соседа Систова — Варден уже заняли Севский и Брянский полки и артиллерия. Турки отошли вглубь страны к деревеньке Бела, в сторону Рущука шёл Орловский полк с артиллерийской батареей. Армия уже переправлялась по быстро наведённым понтонным мостам через Дунай.
К вечеру 18 июня около Систова собрались уже сорок с половиной батальонов пехоты, шесть сотен донских казаков, шестьдесят четыре пеших донца и четырнадцать горных орудий. 16 июня Систово посетил Государь Император, прибыв в первый занятый русскими войсками болгарский город в сопровождении своего наследника и своих сыновей Великих князей Владимира, Алексея, Сергея Александровичей. Главнокомандующий Великий князь встречал августейших гостей в Систове. Уже были сформированы три отряда: Передовой в 10 тысяч человек, Рущукский в 75 тысяч и Западный в 35 тысяч человек. Наступила теперь очередь принять боевое крещение русской кавалерии. В Передовом отряде, который вёл генерал-лейтенант Гурко [Иосиф Владимирович Гурко в 1877 году генерал-адъютант, командующий второй гвардейской кавалерийской дивизией. Родился в 1828 году. Воспитывался в Пажеском корпусе и из камер-пажей в 1846 году был выпущен в лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк. В 1856 году, чтобы ознакомиться с пехотной службой, перешёл в пехотный Дабича-Забалканский полк, где командовал батальоном. Затем вернулся обратно в Гусарский полк. Командовал Мариупольским гусарским и лейб-гвардии конно-гренадерским полками. В 1874 году был назначен командиром 2-й гвардейской кавалерийской дивизии] за Балканы в долину реки Тунджи, были собраны гусары-киевцы, драгуны-астраханцы, казанцы и донские казаки с тремя батареями. С Передовым отрядом шли и дружины болгарского ополчения. Им на долю выпадала далеко не лёгкая задача расчищать путь по освобождаемой стране для главных сил армии, которые должны были следовать в горы непосредственно за отрядом Гурко, в успешном выполнении задачи которым не было сомнения. Рущукский отряд, составленный из 12-го и 13-го армейских корпусов, должен был обложить Рущук и оберегать тыл наступающих войск. Командиром отряда назначили наследника Цесаревича, впоследствии Государя Императора Александра Александровича. Западному отряду, командиром которого был назначен генерал-лейтенант барон Криденер, дали поручение взять Никополь, преграждавший путь русской армии, и идти через городишко Плевна, где следовало оставить отряд для охраны правого фланга наступавшей армии, также в горы. В состав сего отряда входили пехотинцы: архангелогородцы, вологодцы, костромичи, галицкие, пензенцы, тамбовцы, козловцы, воронежцы — все славные армейские полки и кавалеристы 9-й кавалерийской дивизии без Казанского драгунского и Киевского гусарского полков, то есть бугские уланы и донские казаки. Артиллерия отряда состояла из 102 орудий и четырёх с половиной артиллерийских полков.
О турках ничего или почти ничего не было слышно. Русский отряд, перешедший Дунай у Галаца, укрепился в Добрудже, угрожая укрывшимся в крепостях Варне, Шумле и Силистрии на Дунае неприятелям. Значительные силы оказались заперты в Рущуке. По сведениям главного штаба, западнее Тырново, на который должен был прежде всего идти передовой отряд, совсем не было неприятеля. Турки оставались только в древней столице Болгарии, но о числе их и возможном сопротивлении ничего не было слышно. Ходили смутные слухи о каком-то большом турецком отряде, находившемся у Виддина, против которого действовали румыны из Калафата. Начальником этого отряда называли Османа-пашу, но особенного внимания на виддинский отряд не обращали. Силы русского Западного отряда казались вполне достаточными, чтобы преградить неприятелю путь на правом фланге…
Таково было положение русской армии в Болгарии после героического перехода через Дунай на Систов.
Когда Рождественцев пришёл в себя, он увидел, что бок о бок с ним лежит и его товарищ по фронту Фирсов. Солдатик был не смертельно, но тяжело ранен пулей в живот. Он поправлялся, заживление раны шло превосходно, и Фирсов с нетерпением ожидал, когда же ему можно будет выписаться из госпиталя и присоединиться к полку.
Он рассказал Сергею, что товарищи были поражены непостижимой смелостью, с какой шёл юноша в самое жаркое место боя. Удивлялись более всего тому, что этот всегда ‘субтильный’, как называли солдаты Рождественцева, вольноопределяющийся явился для них примером того, как должно держаться воину в бою. Глядя на него, — признавались они сами, — они воодушевлялись и, увлечённые живым примером, забывали об опасности, а помнили только о том, что все они или должны удержать за собой место, занятое ими, или всем лечь на нём. Когда и роту были присланы знаки отличия военного ордена, солдатики единогласно присудили Рождественцеву один из них.
Сергей боялся спросить о своих товарищах по отделению. Но Фирсов, умница, предупредил его.
— Я вот да Мягков ранены, — рассказывал он. — Вас, Серёжа, — Фирсов теперь так уже называл товарища, — турок сзади оглушил. Может быть, через это вы и спаслись… Василий Андреевич без царапин остались, а так как Панов ранен, то они во взводе теперь за него… Епифанову и Юрьевскому — Царство Небесное, со святыми упокой! Оба преставились. Епифанова на берегу шальная пуля уложила, как только он с понтона соскочил, а Юрьевского турок штыком пробил, и не крякнул бедняжечка. Их высокоблагородие господин наш капитан Солонин тоже убиты. Много душ христианских освободилось, а всё-таки победа…
Голос Фирсова звучал довольством и торжеством. Солдатик, видимо, гордился тем, что как-никак, а ‘наша взяла всё-таки’. Такое же настроение было и у других их соседей. Даже тяжелораненые умирали с некоторым довольством — дело было сделано, победа осенила первый шаг русских в Болгарии.
Говорили всюду и о других скромных, не замеченных сперва героях. Государь Император собственноручно возложил на грудь умиравшего от девяти штыковых ран капитана 12-й роты Волынского полка Брянова Георгиевский крест. Удивлялись матерому Семёну Лопатину, с перебитыми руками спасшемуся от турок при ночной переправе. Государь дважды посетил Лопатина, и главнокомандующий сам навесил ему Георгия. Восторгались пластунским урядником Сухоносом, перебившим в первый момент переправы пятерых турок и этим давшим возможность выскочить на берег 1-й стрелковой роте. Вспоминали, как на понтоне, где была батарея поручика Лихачёва, упала и забилась раненная осколком гранаты лошадь, грозя перепугать других лошадей и потопить всех. Солдаты навалились, задушили лошадь и тем спасли понтон и все орудия. Словом, всюду были герои, скромные, молчаливые, не трубившие о своих подвигах, но возбуждавшие ими всеобщий восторг.
В госпитале навестил Рождественцева Коралов. Он был невредим. Все его мечты рассеялись. Георгия у него не было, и ему даже не удалось во время переправы совершить ничего такого, что возвысило бы его по крайней мере в его же собственном мнении.
— Попрощаться пришёл! — объявил он приятелю, поздравил его с Георгием. — Ухожу…
— Как так? Куда?.. — удивился Рождественцев.
— Говорил, что 14-я армия для меня несчастливая… Перехожу в криденеровский корпус.
— Да разве это возможно?
— При желании, милый друг, всё возможно. Похлопотал, попросил, предлог нашёлся, счастливая минута вышла, а что нельзя, то, конечно, нельзя… Прощай! Выздоравливай.
Рождественцев только головой покачал.
— Да! — вспомнил Коралов. — Тебе Петко наш кланяется… Их ополчение перешло через Дунай, пойдёт на Тырново, а оттуда — на Балканы… Вот где покажут себя братушки. Кстати. Наша Самара поднесла им дружинное знамя. На Плоэштах большое торжество было, когда знамя передавали. Петко радуется. Ждёт не дождётся, когда в родной город попадёт. А меня прости и порадуйся, что этот перевод мне так удался. Позавидуешь. Передовой отряд всё дело сделает и войну кончит. Вашей дивизии разве только до Тырново придётся дойти да постоять там, а криденеровский корпус всё-таки будет штурмовать Никополь. Может быть, мне там придётся отличиться.
Коралов ушёл.
Невольно его слова возбудили зависть в Сергее. В самом деле, ему более не придётся побывать в сражениях, не придётся увидеть величественно дикой картины боя… Не могло быть сомнений в том, что отряд Гурко пройдёт Балканы, а там, когда спустится с гор, недалеко и до Адрианополя [Адрианополь по-турецки Эдрене, по-болгарски Одрин. До 1453 года столица европейской Турции на берегу Эвроса или Марицы при впадении в неё Тунджи и Арды. Лежит на равнине, окружённой с севера Балканами, Родопскими горами, Текир-дагом и Кучук-Балканами. Основан императором Адрианом, взят был турками в 1363 году. После Константинополя первый город по значению своему в тогдашней Турции. Дважды в Адрианополе были подписываемы мирные условия России и Турции — в 1713 и в 1824 годах]. В Адрианополе же мир.
Такие мысли приходили не к одному Рождественцеву, а ко многим — почти ко всем в русской армии, в России…
Турки явно избегали решительных сражений и постепенно отводили войска из Болгарии.
Русские части Передового отряда шли всё вперёд и вперёд.

XV.
За Балканы

Серебрящейся на солнце синей лентой прихотливо извивается среди берегов, утопающих в зелени лугов и кустарников, одна из красивейших рек Придунайской Болгарии — Янтра. Недалеко от мрачного горного ущелья, в которое врывается она в своём стремлении к Дунаю, стоит древнее Тырново [Тырнов, древняя столица Предбалканской Болгарии, в долине реки Янтры. Основание города относится к древнейшим временам. Известен борьбой болгарских царей сперва с византийскими императорами, потом с латинскими королями (1205 год, Балдуин I). Взят был турками в 1393 году. Русские войска были под Тырновом в 1810 году] — мать городов болгарских — ‘болгарский Царьград’. Природа не поскупилась на украшение этого прелестного местечка. Всюду зелень садов, покрывающих сплошь холмистые берега Янтры. На одном из холмов левого берега, спускаясь почти до самой воды, лепились десятки чистеньких беленьких домиков, среди которых виднелись и построенные по-европейски дома. Это христианский квартал Тырново. Выше его по берегу раскинулся мусульманский квартал, весь обрамленный зеленью бесчисленных фруктовых садов. Под низкими, однообразного типа и архитектуры домами турок — белыми, синими, жёлтыми — гордо высятся, словно опрокинутые полушария, купола мечетей, тянутся к высокому южному небу, словно гигантские иглы, минареты, с которых перед каждым наступавшим вечером пронзительно визгливым голосом призывают муллы правоверных турок к битве с ‘москалями’.
Но напрасны эти призывы… Русские идут и идут. Подошли они и к Тырново.
Драгуны, гусары и, главное, метким своим огнём 16-я конная батарея отогнали турок от Тырново. Низамы и редифы, стоявшие в городе, после перестрелки, ленивой и вялой, отошли к Осман-Базару. Это было 25 июня. Турецкий губернатор Саиб-паша ушёл из столицы Болгарии пешком. В 4 часа пополудни урядник Кубанского полка князь Церетелев, только с началом войны вышедший из состава русского посольства в Константинополе, ворвался с сотней казаков в Тырново, промчался по всем его улицам, а вскоре за ним вступили и остальные русские кавалеристы. ‘Ура!’ и ‘Живио царю Александру’ встретили входивших в болгарскую столицу русских. Сияющие от радости болгары, болгарки, старики, взрослые, юноши, дети густой толпой бежали за рядами солдат, шедших к площади тырновского собора. Впереди русских войск шли с крестом и святой водой болгарские священники. В соборе было совершено благодарственное Господу Богу молебствие. Горячо молились недавние ещё жалкие рабы турок за своих освободителей, горячо молились и освободители — за ниспосланную им победу.
Не один из русских людей сильно призадумывался, поглядывая на черневшую к югу от Тырново горную громаду. Это был Великий Балкан, снизу на скатах весь покрытый цветущей зеленью и совершенно голый по мере того, как тянулись всё выше и выше его угрюмые холодные громады. Перелетать бы нужно через них вольной птицей, но вот переходить их придётся… да ещё как переходить! С конями, пушками, с обозом. Везде там в этих горах засели проклятые турки. Подойди только русский отряд, сразу оживут эти молчащие мёртвые твердыни. Как нежданно упавшие с далёких небес облака, окутают их клубы порохового дыма. Заговорят громовым голосом турецкие пушки, затрещит несметное число турецких превосходных ‘мартини-пибоди’, и ударит вдруг по подходящим свинцовый дождь, несущий смерть. И невольный вздох вырывается из русской груди. И это вздох не страха за жизнь, не боязни смерти, нет! Вряд ли во время Освободительной войны думал кто-либо об этом среди русских воинов. Вздох этот был проявлением боязни за неуспех дела. Дунай-то перешли, а вот удастся ли теперь через Балканы перебраться?
Один за другим подходят к Тырново русские полки. Явилось, наконец, и болгарское ополчение, уже окончательно сформированное. Заправскими воинами выглядят ополченцы — обучились, подправились — хоть сейчас на турок. Пока, впрочем, ополченцам гордиться нечем. Пороха они даже не нюхали, огненного крещения в бою не успели принять. Но боевым огнём в битвах за родину крещены уже многие. В ряды дружинников стал было, да его прикомандировали к дружинному штабу, отчаянный, тридцать три года боровшийся за свободу своей родины, болгарский воевода Цеко Петкович. Старик он совсем — потому только и в штабе он, а не в боевых рядах. Двадцать восемь ран, полученных в боях с турками, бороздят его старое тело. На шее и затылке след от турецкой цепи, на которой он просидел, прикованный к стене турецкой тюрьмы более двух с половиной лет. Но когда раздался призыв на борьбу за родину, явился старик, стал в ряды, служа примером молодым землякам, рассказывая им об ужасах турецкой неволи, о сладости борьбы за родину…
Гордятся ополченцы своим знаменем, под сенью которого скоро должна была пролиться их кровь. Из недр Великой Руси, с далёкого Поволжья от города Самары прислано им это знамя. Оно трёхцветное: малиновая и светло-синяя полосы по бокам, белая между ними. Знамя сшито из шёлка. На белой полосе в середине широкий прямоугольный крест, шитый золотом по чёрному с изображением Богоматери в своей середине, с другой стороны такой же крест с изображением славянских первоучителей святых Кирилла и Мефодия. Древко серебряное, золочёное, на одной из лент шитая золотом надпись: ‘Да воскреснет Бог и расточатся врази Его’. Плакал навзрыд от умиления старый Цеко Петкович, прибивая к древку это дорогое знамя, под сенью которого на закате своей жизни готовился он идти со своими молодыми земляками в мрачные Балканы, где каждая тропка была ему известна, где не один утёс был полит его кровью.
У дружинников-ополченцев уже сложилась и песнь, с которой приготовились они идти на смерть за свободу родины своей…
Вот она, эта песнь:
Шуми, Марица, кровью текущая,
Рыдай, вдова, тяжко израненная,
Вперёд идёмте, друзья-воители,
Перейдём Дунай со всеми силами.
Идём, идём! Вождь наш!
Раз, два, раз! Идём, дружинники!
Герой-лев нас ведёт,
Знамя со львом вещает победу.
Взгляните, притеснители, на вождя нашего,
Послушайте, как поём мы песнь победную!
Трубы затрубили, вперёд, вперёд!
Идёмте, друзья-воители!
Идём! Идём! Идём!
С острым окровавленным мечом
Вождь наш идёт вперёд.
Перед ним бой грохочет,
За ним идут храбрецы-дружинники
Ради свободы своей родины!
При окончательном сформировании ополчения Петко Гюров попал в третью дружину, которой командовал майор Калитин, уже известный своей храбростью по Туркестану, где он был до того. Вместе с дружиной пришёл Петко в несчастный город, бывший его родиной. Слёзы радости и умиления невольно полились из его глаз, когда увидел он Тырново… Теперь это был не город рабов, а столица свободных болгар. Уже не придётся более туркам бесчинствовать на берегах Янтры. Всё для них теперь кончено. Отошло их время. Как пришли русские, совет лучших тырновских граждан вступил в управление городом. Русским гражданским губернатором Болгарии назначен был князь Черкасский [Князь Владимир Александрович Черкасский в 1877 году временный губернатор Болгарии. Воспитанник Московского университета, выдающийся деятель по подготовке великой реформы 19 февраля 1861 года. Администратор Царства Польского после 1863 года].
Трудно представить, что было в Тырнове. Горожане, как только могли, выражали свой восторг, свою радость при виде ‘матери будущей болгарской военной силы’, как называли тогда ополчение. Что-то стихийное проявлялось в этом восторге, и ополченцы не успевали отвечать на объятия, поцелуи, крики приветствия.
Когда третья дружина проходила по улицам Тырново, Петко кто-то окликнул. Голос был детский, тонкий. Петко оглянулся. Густая толпа провожала колонну. Никого знакомого юноша не увидел. Он подумал, что ослышался, и перестал думать об оклике.
Под вечер, когда дружина разместилась в отведённом ей помещении, молодой болгарин отпросился у своего начальника в город. Гюрову хотелось взглянуть на то место, где стоял когда-то его дом, где жила счастливая его семья — отец, мать, братья, сестрёнка. Юношу отпустили. Чуть не бегом бросился он на окраину христианского квартала. Вот-вот то место, где увидел Петко впервые Божий свет. Пустое оно. Следа нет какого бы то ни было жилья. С землёй сравняли турки целый ряд болгарских домов, сперва вырезав всех их обитателей, которых заподозрили в сочувствии русским. Петко уже побывал здесь после того, как пришло известие о гибели его семьи. Тогда здесь ещё оставалась груда обгоревших брёвен, а теперь всё было чисто, только густо разросся кустарник на месте пожарища.
Петко стоял около этого места, где пролилась кровь дорогих ему людей, и плакал. Тяжёлые, грустные воспоминания нахлынули на него. Он не удержал глухих рыданий, уверенный, что здесь он один и никто не увидит его слёз.
— Петко, Петко! — вдруг раздался детский голос, тот же, что окликал его на улице.
Юноша вздрогнул от неожиданности и обернулся. Позади него, спеша к нему, бежал, весь запыхавшись, мальчик лет двенадцати — не более. Он был весь в лохмотьях, но лицо его так и дышало горделивым воодушевлением.
— Петко, Петко мой, здравствуй! — кричал он по-болгарски. — Я в городе видел тебя и звал. Я верил, что ты непременно придёшь сюда.
— Лазарь! — воскликнул, кидаясь мальчику навстречу, Гюров. — Лазарь, брат мой! Не из мёртвых ли воскрес ты?
Он приподнял мальчугана и крепко-крепко прижал его к груди. Лазарь отвечал ему бесчисленными поцелуями. Слов у них не было, чтобы выразить в эти мгновения свои чувства. Слёзы, рыдания и поцелуи заменяли их.
Лазарь приходился двоюродным братом Петко. Гюров, когда был в Тырново до вступления в ополчение, никого не видел из семьи дяди. Однако он узнал, что дядя со своими успел убежать в горы. Перед самым объявлением войны один из беглецов, явившийся в Кишинёв из Тырново и тоже записавшийся в ополчение, рассказал Петко, встречаясь с ним, что турки поймали Косовых — такая была фамилия его дяди. Самого старика посадили на кол, остальных или зарезали, или повесили. Гюров был уверен в гибели всех, и теперь внезапно появившийся Лазарь представлялся ему выходцем из могилы.
— Ты жив! Жив! — безумно радовался Петко. — А твой отец? твоя мать?
Лазарь отвернулся и коротко ответил:
— Погублены все!
Несколько секунд прошли в молчании. Потом Лазарь вдруг кинулся Гюрову на грудь и судорожно зарыдал.
— Всё, Петко, всё! — выкрикивал он. — Сироты мы оба… Я дал клятву, такую же, как и ты, отомстить за них… Я сдержу её, я достаточно вырос, чтобы держать ружьё и стрелять из него. Ты должен помочь мне… Я пристану к вашему ополчению, я принесу пользу, ведь я знаю все тропинки в Балканах. Русские должны взять меня.
Гюров даже не засмеялся в ответ на этот лепет. Для него Лазарь вовсе не был ребёнком. Мало ли было болгарских мальчуганов, в таком же возрасте уже побывавших не в одном бою с турками…
— Хорошо, Лазарь, мы об этом подумаем! — обещал он. — Пойдём теперь в наш лагерь. Хочешь?
— Да, да! — ответил мальчик. — Я не смел пробраться к тебе, когда вы пришли, но с тобой я пойду… пойду, куда ты меня поведёшь… Идём!
— Сперва помолимся здесь за мучеников наших! — сказал Гюров и стал на колени.
Рядом с ним опустился и Лазарь. Тиха и кротка была их молитва, но в эти мгновения души ребёнка и юноши слились в ней с душами тех, чья кровь обагряла этот клочок земли.
Лазарь пришёл в лагерь и уже так и не ушёл из него. Его пробовали прогонять, он настойчиво возвращался опять и смотрел на прогонявших его по приказанию начальства ополченцев так жалобно, что у тех духу не хватало прогонять его вновь.
Он так и остался при дружинах, когда те выступили из Тырново в дальнейший поход к Балканам…
Грозны Балканы издали, в смущение и трепет приводят они вблизи. Действительно, птицей бы нужно быть, чтобы в такое время очутиться за ними. У подножия Балкан приткнулся болгарский городишко Габрово. От него идёт шоссе через горный хребет на город Казанлык [Казанлык — городок на южных отрогах Балканских гор в долине реки Тунджи]. Это самая удобная дорога за Балканы в долину реки Тунджи. И пехота, и кавалеристы, и артиллерия, и обозы спокойно и без утомления могли бы пройти по ней. Во время мира здесь был почтовый тракт, но теперь пройти этим путём невозможно без страшной кровавой жертвы. Турки заняли этот путь. Они укрепились и на горе Шипке, и на высочайшем пункте Великого Балкана — горе Святого Николая. Тут их главная позиция, и чтобы выбить их, требуются целые моря дорогой русской крови.
Есть и другие переходы, но они положительно неудобны для целей, которые преследовали русские. Им нужен был именно Шипкинский перевал, а чтобы овладеть им, необходимо было зайти туркам в тыл и разогнать их с горных вершин, на которых они засели в полной уверенности, что уж здесь русские не достанут их.
Жестоко ошиблись правоверные! Забыли они, что не в первый уже раз приходится русским солдатам орлами перелетать через закутанные в облака горы. В прошлом у них были уже Альпы. И через те смогли они перелететь со своим чудо-вождём Суворовым. Там же были против них враги — не чета туркам. С.-Готард, Чёртов мост защищали храбрецы, каких мало, — французы. Лучшие наполеоновские генералы гнались за русскими орлами, когда те карабкались сперва и спускались потом через С.-Готард, Росшток и Ринненкопф. Соперник Наполеона — знаменитый Массена — был отбит ими и отброшен у Гларисса. Так туркам ли было остановить русских!..
Генерал Гурко выслал свой отряд по проходу, который не был нанесён ни на одну из карт. Обыкновенно этим проходом пользовались болгары, когда убегали от турок в горы. Казалось, он был доступен только для перехода в одиночку. По нему, однако, генерал вёл свой Передовой отряд и вышел по ту сторону Балкан у деревушки Хаинкиой. Таким образом русские оказались в тылу у турок. Казанлык в долине реки Тунджи — первый турецкий город за Балканами — перешёл в руки русских. В то же время со стороны Тырново от Габрово наступал сформированной под командой князя Святополк-Мирского [Князь Николай Иванович Святополк-Мирский в 1877 году генерал-адъютант, генерал-лейтенант, командир 7-й пехотной дивизии. Родился в 1833 году. В 1847 году поступил в пажеский корпус и в 1853 году выпущен был поручиком в Эриванский карабинерный полк. Отличился на Мало-Азиатском театре войны с турками 1854 года. В 1855 году перешёл в гвардию, в лейб-гвардии Преображенский полк подпоручиком и назначен был адъютантом к командиру отдельного корпуса на Кавказе князю Барятинскому. Отличился при покорении Кавказа в Чечне и Дагестане. В 1861 году назначен был командиром Тенчинского полка, в 1865 году был произведён в генерал-майоры и в 1873 году назначен командиром 1-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии. В 1876 году произведён в генерал-лейтенанты и назначен командиром 9-й пехотной дивизии VIII корпуса] отдельный, предназначенный для этой цели Габровский отряд. Турок на Шипке засело семь батальонов при девяти орудиях (4700 человек) под начальством Халюзи-паши. Они сопротивлялись на своих неприступных позициях отчаянно и даже заставили было отступить отряд из Габрово. Мало того, они могли бы задержать здесь русских ещё надолго, но боязнь остаться без провианта заставила Халюзи-пашу бросить Шипку и отойти.
Русские сейчас же сошлись на оставленных неприятелем твердынях. Генерал Гурко блестяще выполнил свою задачу — путь русской армии на Константинополь был открыт.

XVI.
Победа, победы, слава!

Алексей Петрович Коралов обладал замечательной способностью быстро устраиваться между чужими людьми, близко сходиться с ними и становиться между ними своим.
Какими-то судьбами удалось ему выхлопотать себе перевод в 17-й Архангелогородский полк, уже переправившийся через Дунай и стоявший с частями девятого корпуса против Никополя. Едва только Коралов успел явиться в роту, он уже сумел перезнакомиться там со всеми, а через день-два он уже так сжился со своими новыми товарищами, что, казалось, будто он целые уже годы прожил с ними. Его смех, шутки раздавались с утра, когда лагерь просыпался. Однако с Кораловым произошла перемена. Он, недавно ещё беспечно смотревший на будущее, говоривший, что дальше капитана и служить не будет, теперь вдруг запылал необыкновенным честолюбием. Но он мечтал не о совершении подвигов, а о том только, как бы поскорее ему выдвинуться, отличиться, для этого он исхитрился всеми правдами и неправдами перевестись в полк пятой пехотной дивизии, в штабе которой у него оказался покровитель.
‘Здесь-то я сумею что-нибудь заслужить и на будущее! — рассуждал он. — Что же в этом дурного? Я честно исполняю свой долг, а если думаю, что будет со мной, когда кончится война и я останусь жив, то это вполне понятно и естественно. Пока человек жив, он непременно о живом должен думать. Хорошо таким, как Рождественцев, быть фанатиками дела, идеи. Вернётся домой, у него там и свой угол есть, и на чёрный день матушка его, верно, что-нибудь скопила. А у меня — ничего! И позаботиться обо мне некому. Сам о себе я должен стараться’.
Такие рассуждения не мешали ему вполне добросовестно относиться ко всем обязанностям солдата. Когда приходила его очередь становиться на часы, он был одним из лучших часовых: бдительный, зоркий всегда, находчивый и на словах, и на деле, он успел обратить на себя внимание ближайших офицеров, и даже сам командир архангелогородцев полковник Розенбом не только слыхал о вольноопределяющемся Коралове, но даже и в лицо его знал.
Только чаще всего бывает, что не исполняются в действительности никакие расчёты, никакие, основанные на эгоистических мелких побуждениях, стремления, хотя человеку и кажется, что всё выходит, как задумано им.
Так вот точно и было с Алексеем Кораловым… Ему пришлось убедиться, что человек предполагает, а Бог располагает…
Недостаток в унтер-офицерах тогда в русской армии был большой. Ведь прошли ещё всего четыре года после введения всеобщей воинской повинности. При создании новой армии старались дать ход вперёд всем нижним чипам, которые хоть сколько-нибудь выделялись из общего уровня солдат. Коралов, успевший обратить на себя внимание своего ближайшего начальства, знавшего, что он участвовал в первой очереди переправлявшихся у Систова войск да имевший ещё притом кое-каких знакомых, скоро получил унтер-офицерские полоски на погонах.
Радости его не было конца. Первый шаг на пути к будущим почестям и привилегиям был сделан. Молодой честолюбец торжествовал и даже не скрывал своей радости.
‘Эх, кабы теперь хорошее сражение! — не однажды думал он. — Может быть, и у меня появился бы беленький крестик’.
Но сражения пока что не было. Хотя все знали, что очень скоро девятый корпус двинется на Никополь.
Русским нужно было во что бы то ни стало развязаться с этим оплотом турок на Дунае. Никополь стоял всего в сорока верстах от Систова. Его пушки постоянно грозили русским переправам и сильно затрудняли передвижение войск к Зимнице и в Рущукский отряд. Потом от Никополя шла дорога к Балканам, и турки, двинувшись по этому пути, могли причинить главным силам русской армии много вреда.
Вести осаду Никополя не стоило, его выгоднее было взять с боя — и поскорее.
Коралов оказался образцовым унтер-офицером. Он выказывал Личную инициативу, какую, пожалуй, не проявлял никто из унтер-офицеров, вышедших в начальники прямо из строя. Частенько Алексей собирал своих подчинённых в кружок, у него была карта Никополя и окрестностей. Стараясь говорить как можно проще, он объяснял своим солдатикам расположение турецких войск, приучая их к названиям разбросанных вокруг Никополя деревушек и урочищ.
— Вот, ребята, — говорил он, показывая на прихотливо извивавшуюся по болотистой равнине реку, впадавшую в Дунай значительно выше крепости. — Эта река будет Осма, а там дальше за ней по Дунаю, выше её река Вид. Тут мы будем бить турок.
— Будем ли ещё? — как-то раз усомнился один из молодых солдат Малафеев.
— Отчего не будем?
— Будто вы, Алексей Петрович, не слышали, что уходят турки, бросают, значит, Никополь?
Действительно, в Никополе было сосредоточено 10 000 гарнизона под командой Гассана-паши. Из этого гарнизона, прежде чем русские войска успели окружить крепость, ушли около 2000 турецких солдат, которыми командовал Атуф-паша, в соседнюю Плевну. Это даже ускорило решительный бой. Генералу Криденеру строго было приказано не выпускать турок, и на другой же день после ухода Атуфа-паши Никополь был окружён русскими отрядами.
— Не уйдут, Малафеев, не бойся! — успокоил солдатика Коралов. — Успеешь ещё вдоволь с турками подраться. Ты лучше сюда смотри. Так, значит, это реки Вид и Осма. На Осме деревни Черновица и Моселиево. Тут нам придётся поработать. Турки здесь везде засели. Против Моселиева деревушка Дзорнова. И в ней сидят турки. Тут у них по всей Осме батареи, окопы, редуты. Придётся выбивать нам бритоголовых.
— Что же! Пора и нам пороху понюхать! — говорили солдатики. — Уж мы турке не сдадим.
Крепость Никополь была старинной постройки. Только перед самой войной турки укрепили её, возведя на берегах Дуная и на окружавших с суши Никополь высотах новые сильные укрепления. Особенно хорошо укреплён был Ермолийский овраг ниже Никополя по Дунаю. Батареи защищали слева от крепости подходы к ней от Осмы. Позади Никополя вглубь страны на Вабелском плато турки окопались в укреплённом лагере.
Позиция была сильная, но всё-таки взять её следовало во что бы то ни стало.
Солдаты недолго томились ожиданием. Бой назначили на 3 июля. Образовано было всего четыре действующих отряда, пятый оставался в резерве.
Было четыре часа утра. За деревней Вабел грянул пушечный выстрел. Это барон Криденер подавал знак — начать сражение. Сразу же после выстрела град пуль понёсся из турецкой цепи, раскинувшейся вдали окраины Вабелского плато и на прибрежных высотах Ермолийского ручья. В Вабеле стоял Галицкий полк, а у Ермолийского оврага — две роты пензенцев. Вслед за турецкими ружьями заговорили и турецкие пушки, стрелявшие также по Вабелу. Начался артиллерийский бой. Спереди, шипя, свистя, лопаясь и разметая вокруг себя осколки, носились в воздухе гранаты. Пушечные удары слились в один общий гул. Под этот нестерпимый грохот вдоль левого берега Осмы двигался русский отряд из вологодцев, архангелогородцев, бугских улан, донских казаков, кавказских сотен под общим, начальством генерала Шильдер-Шульднера [Юрий Иванович Шильдер-Шульднер в 1877 году генерал-лейтенант, начальник 5-й пехотной дивизии IX корпуса. Родился в 1816 году, учился в дворянском полку (Константиновское училище). В 1837 году выпущен был прапорщиком в Екатеринбургский пехотный полк. В 1855 году участвовал в военных действиях против англичан и французов в составе войск, охранявших Петербург и Балтийское побережье. Ef 1856 году служил по военно-учебным заведениям и назначен был начальником стрелкового образцового полка. В 1854 году преподавал устав военной службы наследнику Цесаревичу Александру Александровичу. С 1860 года командовал полками Олонецким пехотным и лейб-гвардии Преображенским. Участвовал в кампании 1863 года. Генерал-майор с 1864 года. С 1872 года — командир 5-й дивизии. Генерал-лейтенант с 1873 года], направляясь к сильной турецкой позиции за деревней Моселиево. Тут подступ к Никополю преграждали русским три табора окопавшейся турецкой пехоты с батареей всего в три орудия. Турок необходимо было прогнать отсюда, потому что именно здесь неприятель защищал переходы через Осму.
Трепетно билось сердце Алексея. Предстояло жаркое дело. Стало быть, являлся прекрасный случай отличиться.
‘Уж только бы добраться до вражеской позиции! — думал он. — А там я постараюсь!’
Вдруг полк встал. Коралов увидел, что вологодцы уходят вперёд. Что же значит — что стоят они, не двигаясь с места? Турки ведь там недалеко… По рядам понеслась команда, и вслед за ней весь полк повернулся и пошёл не на турок, а в сторону, влево, к деревне Градешты. За пехотным полком последовали уланы и кавказские сотни. В сторону турок направились только вологодцы, донцы и две артиллерийские батареи.
Коралов то краснел, то бледнел от злости. Он так надеялся сегодня отличиться, показать себя… и вдруг все надежды рушились. Градешты были совсем в стороне от боя. А между тем у турецких окопов уже гремело ‘ура!’, русские пушки заставили турецких артиллеристов уйти со своих позиций, и два батальона Вологодского полка кинулись на окопавшиеся таборы и стали штыками выбивать турок с их позиции. Из-за Осмы загремело новое ‘ура!’. Там подобравшиеся батальоны Козловского полка выбивали турок из занятой ими деревни Дзерново. После полудня турки были выбиты со своих позиций и отошли на Никопольские высоты. В два часа пополудни Криденер отдал приказание всем войскам начать общее наступление на Никополь.
Смело перебежали открытое пространство до Никопольского оврага линии Галичского полка и ударили в штыки на первые встреченные на пути турецкие окопы. Турки были выбиты. За галичанами из резерва подоспели тамбовцы. Перед русскими теперь раскинулся Никопольский овраг. Предстояло подняться на его высокий склон, где стояли теперь выбитые из окопов турки и где виделись два их лагеря. Дважды кидались галичане на турок, засевших на высоте, и дважды были отбиты. Русская артиллерия громила турок, поддерживая эти атаки, но неприятель держался стойко. Он встречал нападавших адским огнём с высоты, и не в человеческих силах было взобраться под градом пуль на крутой склон оврага. Командующий боем послал из резерва два батальона Тамбовского полка. Одна из его рот под командой полковника Артоболевского нашла такое место, где склон оврага был чуть более пологий. Там были турецкие окопы, но людям не нужно было карабкаться поодиночке. Тамбовцы кинулись бегом, не обращая даже внимания на турецкие пули. И выгнали турок из окопов.
Пока происходили эти бои, со стороны Систова наседал на турок Пензенский полк под командой генерала Вельяминова.
Архангелогородцы тоже не остались без дела. Шесть турецких рот с двумя орудиями, выйдя из Никополя, двинулись было на Градешты, пытаясь выйти на плевненскую дорогу. Командовавший там генерал Кнорринг выслал шесть пехотных рот и прогнал турок. Опять на долю Алексея выпала незадача. Его рота не оказалась в числе посланных! Юноша зубами скрипел: надежда отличиться пропадала.
Однако после этого пришлось поработать. Турки у деревни Черновицы встретили надвигавшуюся колонну ружейным и орудийным огнём. Генерал Кнорринг приказал атаковать их. Тут счастье как будто улыбнулось Коралову. И его рота пошла в атаку. Алексей чувствовал себя на верху блаженства. Так страстно желаемый случай отличиться, наконец, представился. Увы! Счастье только улыбнулось… Турки оказали слабое сопротивление и после весьма вялого боя отошли к Дунаю. Теперь Алексей от всей души возненавидел подданных султана Абдул-Гамида… Никто ведь другой — именно они своей вялостью отняли у него случай заслужить Георгия. Не легко давался бедному Коралову этот маленький беленький крестик. Он так и ускользал из его рук…
Наступавшая темнота заставила прекратить этот длинный ряд боёв.
Никополь не был взят русскими войсками, но они, проведя более 16 часов в непрерывных схватках, вогнали турок в крепость и тесно стали около неё.
На утро следующего дня назначен был штурм Никополя.
‘Ну уж если и завтра я не заслужу Георгия, — думал рассерженно Коралов, — то я уже и не знаю, что это такое будет. Нет, нет! Завтра — непременно. При штурме да не отличиться! Когда же после этого? Война того и гляди кончится. Эти негодяи турки отступают везде, где только появляемся мы. Нет, завтра! Завтра или меня убьют, или у меня на груди будет Георгий. Но не по присуждению, как у Рождественцева, а именной… Или смерть, или Георгий!’
И он заснул около бивачного костра, мечтая об утре нового дня.
Однако на следующий день бедняга Коралов и жив остался, и Георгия не получил…
Утро оказалось, как всегда, мудренее вечера.

XVII.
На Плевну

С первым проблеском рассвета зашевелились, засуматошились биваки раскинувшихся по окрестностям Никополя полков. Жаркий предстоял день. Не одно сердце ёкало. Готовился штурм, первый ещё в эту войну. Артиллеристы накануне постарались: меткими выстрелами в цитадели была пробита брешь, но всё-таки много должно было пролиться крови с обеих сторон.
Коралов проснулся раньше своих товарищей и выбежал посмотреть на Никополь, словно боялся, как бы он не исчез за ночь. Нет, Никополь оставался на своём месте. Турецкая твердыня тонула в полусумраке начинавшегося рассвета. Оттуда не доносилось ни звука. Алексей встревожился не на шутку. Уж не ухитрились ли уйти как-нибудь турки? Но нет, не может этого быть. С суши практически вплотную окружили турецкую крепость русские войска. За Дунаем сторожили турок на протяжении всего берега. Спуститься же на судах по реке или уйти по ней в Виддин тоже было невозможно: под перекрёстным огнём не пойдёшь да, кроме того, с обеих сторон в Дунае поставлены были минные заграждения. Как тут уйти? Там турки — в Никополе — попались, будто мыши в мышеловку…
Алексей смотрел на крепость и задыхался от волнения. Скорей, скорее бы начинался штурм!
Вдруг он задрожал. К Никополю со стороны своего бивака ехал барон Криденер со всем своим штабом, а на флагштоке под главными Никопольскими воротами медленно поднимался колеблемый порывами ветра белый флаг.
Крепость сдавалась на милость победителя…
Гассан-паша понял, что взятие Никополя русскими неизбежно. Сопротивление привело бы только к совершенно напрасному кровопролитию. Пробиться из окружения тоже не представлялось возможным.
Увидав на крепости, одно приближение к которой стоило более 1300 человек, выбывших накануне в течение 16 часов непрерывных боёв, белый флаг, означавший, что крепость капитулирует, генерал Криденер обнажил голову. Это был для русских неожиданный и счастливый исход. Штурма не будет. Стало быть, не будет и пролито новых рек крови, множество драгоценных жизней будет сохранено.
А с биваков, где проводили эту ночь полки, уже так и неслось радостное ‘ура!’. Белый флаг заметили и значение его поняли. Все сердца забились радостью, можно было вздохнуть, смерть отлетела с поля битвы, и ангел жизни торжественно реял над ним.
Даже Коралов, когда осмыслил значение свершившегося факта, перестал досадовать.
‘Незадача! Что тут поделаешь! — подумал он. — Может быть, война-то и не кончится так скоро. Может быть, и успею я ещё заслужить беленький крестик’.
Полки, снявшись с биваков, один за другим подходили к сдававшейся крепости. Люди шли и невольно удивлялись, как это так молчат никопольские пушки, не сыпятся в них со стен дождём турецкие пули!..
— Понимаешь ли ты, друг мой любезный, — говорил Коралов шагавшему рядом с ним Малафееву, — что это — победа! А что такое есть победа? Победа — это одоление супостата и новая слава христолюбивому русскому воинству… Из славы, положим, нам с тобой шубы не сшить, а всё-таки приятно, когда подумаешь, что, вот, турки, враг грозный, всюду склоняются перед силой русского оружия.
— Ещё бы неприятно! — усмехнулся Малофеев. — Пожалуй, теперь скоро и по домам пойдём.
— Кто знает! Может быть, и скоро! — не без некоторой досады ответил Коралов.
— Поскорее бы!.. Право, что тут? С таким неприятелем и возиться долго нечего. Всё сдаётся только!.. А всё-таки немало наших эти самые турки перепортили.
— Да, немало! У нас всё, слава Богу, офицеры налицо, а в Вологодском полку командира ранили, а во второй бригаде — бригадного [Речь идёт о полковнике бароне Соловьеве и генерал-майоре Богацевиче].
— Что говорить! У нас мало выбыло… Слава Богу, теперь сдаются, а то сколько бы сегодня мы своих недосчитались… Ух, сколько!
К утру все участвовавшие накануне в боях полки стянулись к Никополю. Белый флаг развевался над крепостью, но ворота её оставались запертыми. Генерал Криденер приказал взломать их, и только тогда к нему явился Гассан-паша со своими офицерами. Турок объявил, что сдаётся безусловно на милость победителей, но так как ему ещё до сих пор никогда не приходилось бывать в таком положении, то он просит разъяснить ему, что делается в подобных случаях.
Разумеется, в такой просьбе не было отказано.
Длинной вереницей потянулись из ворот Никополя ряды оставивших в крепости своё оружие защитников её. Сумрачно, потупив глаза в землю, не глядя по сторонам, шли турки между выстроенных шпалерами победителей. До семи тысяч их было. Как только они вышли, русские сейчас же заняли Никополь.
Так пала эта турецкая твердыня — последняя, как думали тогда, представлявшая опасность для великого дела, ради которого пришли за Дунай русские полки. Все остальные дунайские крепости, даже Рущук и Виддин, казались совершенно безвредными. Взятие Никополя открывало для русской армии все дороги к Балканам. Правый берег Дуная на шестьдесят вёрст был занят русскими.
Ликовала вся русская армия, ликовала вся Россия после этих побед. Уверенность в скором окончании войны всё возрастала.
Почему-то множились слухи, что непременно к 30 августа всё будет кончено и будет в этот день, по крайней мере, о перемирии, если не о мире, объявлено. Всё складывалось для русских как нельзя лучше. Победы, победы и только победы! Слава осеняла своими лучами русских воинов.
Веселы солдатики — герои Никополя. Воодушевлены они. Радостью дышат их загорелые лица. На сердце у каждого легко и свободно. Радостно всем, как в праздник.
Но кто доволен, так это Коралов. Его призвал к себе ротный командир и выразил ему похвалу за расторопность и ревностное отношение к делу.
Чувствует юноша, что и его мечты сбудутся и он не простым солдатом кончит войну.
Обычная беспечная весёлость, утраченная было, опять вернулась к Коралову. Он уже кое-что знает. У Никополя не долго задержатся русские. Девятый корпус также пойдёт к Балканам, а взятую крепость передадут в охрану румынам. Пока до этого небольшой поход — что поход! — просто прогулка предстоит… Из главной квартиры пришло приказание генералу Криденеру занять поскорее менее уставшими в боях под Никополем войсками лежавший всего в тридцати пяти верстах от Дуная и в шестидесяти от Систова болгарский городок Плевнь, который русские уже переиначили в Плевну, а чаще, в разговорах между собой, — просто в ‘плевок’… К Плевне спешить приказано. Важным пунктом казался этот городок августейшему главнокомандующему. Тут был узел путей, пролегающих по западной Болгарии, да и, кроме того, получено в главной квартире сообщение, что большой турецкий отряд вышел из Виддина и направляется именно в Плевну, где окапывался со своими батальонами Атуф-паша. Три полка — Архангелогородский, Вологодский да подходивший от Систова Костромской, — а также донцы и кавказская бригада с сорока шестью орудиями посланы были на занятие Плевны. Вёл этот отряд генерал Шильдер-Шульднер, так усиленно ведший наступление на Никополь в боевой день 3 июля.
— На Плевну так на Плевну! — посмеивались солдатики. — После Дуная да Никополя она и плевка для нас не стоит.
Весело пошли они в новый недалёкий поход.
— Ребята! — шутил Коралов со своими товарищами. — Нас-то, я думаю, Плевной не удивишь!
— Чего удивлять-то? — слышались ответы. — Давно ли её полусотня казаков взяла?
Действительно, ещё 26 июня в Плевне побывали под командой есаула Афанасьева донская казачья полусотня 30-го полка. Молодцы влетели в город, заставили сложить оружие стоявший там гарнизон и умчались, убедившись, что в Плевне нет такого количества турок, какое могло бы повредить тылу действующего Западного отряда при его атаках на турок в Никополе.
Плевна — совсем маленький болгарский городишко в долине, образуемой реками Вид, Гривица и притоком последней — Тугеницей. В стороне Дуная высятся отвесно горы, они образуют настоящие стены, с которых нет спусков. С противоположной стороны возвышенности более покатые. С юго-востока медленно течёт среди лесистых ущелий Тугеница и перед самым входом прорывает горы, так образуется даже не ущелье, а просто расселина, стены которой едва-едва не сходятся друг с другом. Известняковые скалы здесь голы и почти-почти сходятся между собой. Расселина так узка, что при проходе по дну её нет возможности повернуть повозку или орудие назад и приходится пятиться, чтобы выйти из ущелья на прежнее место. На самом восточном выступе расселины в Плевненскую долину, на совершенно голом склоне скал видны какие-то руины. Под ними Тугеница врывается в долину и, пройдя городок, впадает с шумом верстах в полутора от него в Гривицу, обтекающую также Плевненскую долину с востока на запад. На Гривице верстах в восьми от Плевны раскинулось село того же имени на холме, господствующем над всей этой местностью. Обойдя долину с востока, Гривица на северо-западе её впадает в большую болгарскую реку Вид. В долине у Плевны сходятся дороги всей Западной Болгарии: от Виддина, Никополя, Систова на Ловчу к Тырново и за Балканы через Орхание в Софию. Словом, городишко как бы самой природой предназначался к тому, чтобы быть ключом к Болгарии. Сам по себе ничтожный, он в то же время являлся неприступной позицией для опытного полководца, понявшего бы, какие удобства представляет эта местность, вся волнообразная от множества холмов, горушек, утёсов, скал, теснин, расселин и ущелий. Три реки, обтекавшие долину, представляли собой естественные рвы.
В руках храброго защитника Плевна действительно в очень скором времени стала неприступной позицией…
А 8 июля, всё ещё полным гордостью после Никопольской победы, трём русским пехотным полкам, рвавшимся в бой до того, что каптенармусы и ротные артельщики взялись за ружья, пришлось на горьком опыте убедиться, что не всё возможно даже и для русских храбрецов…
В этот день выбыли из строя 75 офицеров и 2326 нижних чинов. Пали убитыми командиры Архангелогородского полка полковник Розенбах и Костромского полка полковник Клейнгауз, ранен был бригадир 1-й бригады 5-й дивизии генерал-майор Кнорринг. Костромской полк оставил на поле битвы свои ранцы, а шесть рот его — даже шинели. После страшного боя наступавшему от Никополя отряду пришлось отступить на пути к Систову, чтобы защищать от турок единственный пока пункт, где русская армия, действовавшая в Болгарии, сообщалась с левым берегом Дуная. Солдаты держались, пока не было дано приказания отступать, они гибли, но не уходили. Архангелогородский и Костромской полки вернулись в этот день из-под Плевны, уменьшившиеся почти на две трети…
Это было то, что очень скоро в России начали называть ‘Первой Плевной’. За ней в самом непродолжительном времени последовала ‘Вторая Плевна’ и вскоре — ‘Третья’…
Совершенно неожиданно выросла здесь преграда для русских дальнейших побед, для триумфального шествия. Русская слава не померкла, а разгорелась под Плевной ещё более ярким сиянием, но это стоило уже громадных жертв, многих тысяч жизней и главное — три ‘Плевны’ дали туркам возможность ободриться и даже возмечтать о победном для них исходе войны…
Но как могло случиться это?

XVIII.
Тяжёлое испытание

Высланный от Никополя на Плевну небольшой русский отряд вместо незначительного неприятеля встретил там сорок турецких таборов, свежих, не утомлённых боями, рвавшихся к победам над неприятелем… Многочисленная и превосходная артиллерия, снабжённая столь обильно боевыми запасами, что их могло хватить на долгие месяцы сплошного артиллерийского боя, поддерживала, как снег на голову, представшую перед изумлёнными русскими турецкую плевненскую армию, которой командовал выдающийся турецкий стратег Осман-гази-паша.
Плевна оказалась вовсе не жалким ‘плевком’, как было прозвали её и смеялись русские. Многих тысяч жизней, миллионов рублей, месяцев тяжёлого душевного волнения всех русских людей, трепета за благополучный исход всей войны стоил этот ‘плевок’ России.
Но что же! Что случилось? Как могла иметь место такая неожиданность?
Турками приводился в исполнение основной план войны — заманить неприятеля как можно дальше вглубь Болгарии, даже хотя бы за Балканы, и именно неожиданным появлением совершенно свежей армии разделить русские главные силы, разбить наголову и затем перейти в наступление по всей линии, сбросить русских за Дунай и вторгнуться через Молдавию и Валахию в пределы России.
Армия Османа-паши укрывалась в Виддине. Отсюда небольшими отрядами по различным дорогам после 28 июня вся она пошла на Плевну, где вышедший из Никополя Атуф-паша с лихорадочной поспешностью готовил позиции — рыл окопы, возводил редуты, другими словами, ещё более укреплял он укреплённую самой природой позицию.
Гассан-паша в Никополе должен был бросить свою крепость и тоже отойти к Плевне. Там всё было приготовлено к встрече войск: накоплены были громадные запасы провианта, заготовлены в огромном количестве боевые снаряды и для орудий, и для ружей.
Осман-паша, полководец чрезвычайно талантливый, ещё в Крымскую войну успевший совсем молодым человеком проявить свои способности, предполагал из Плевны ударить на Систов, занять Тетевенские Балканы (у Ловчи), соединиться с армией нового турецкого главнокомандующего Ахмета-Эюба-паши [Ахмет-Эюб-паша выделился в Сербскую войну, где он был начальником Нишской армии. Он воспитанник султанской военной школы в Константинополе. До войны служил в Йемене в Аравии. Мегмет-Али-паша, сердар-экрам. По национальности — немец, сын придворного музыканта Детруа. Подлинное имя Карл, родился в Магдебурге, где и учился в детстве, был юнгой на купеческом судне. В Константинополе обратил на себя внимание великого визиря Али-паши, принявшего его к себе за сына. С 1846 года стал посещать Константинопольское артиллерийское училище. По окончании курса участвовал в Крымской войне. В 1870 году был уже дивизионным генералом. В 1873 году усмирял бунт на Кипре и в Фессалии. В войне 1877 года имел неограниченные полномочия султана]. Таким образом, между Дунаем и Великим Балканом выросла бы живая стена. В это же время более чем стотысячная армия школьного товарища Османа-паши — Сулеймана-паши, действовавшая до того в Черногории, была посажена в Антивари на суда и перевезена морем до местечка Дяде-Агач, откуда направлена по железной дороге на Адрианополь. Эта армия должна была сбросить русских в Предбалканскую Болгарию прямо на штыки соединившимся армиям Османа-паши и Ахмета-Эюба-паши.
Турки весьма полагались на свою численность, на своё превосходное оружие, на обилие боевых снарядов и, наконец, на то, что русские, торжествующие по поводу своих первых громких побед, потеряют осторожность, и грандиозный военный план окажется выполнен без сучка и задоринки.
Много было у турок шансов на то, что план их удастся… Только мужество и доблесть русских воинов расстроили все их замыслы, остановили начинания… В одном только оправдались планы турецких стратегов: Осману-паше удалось провести в Плевну из Виддина все свои войска совершенно незаметно для русских.
Судьба ниспослала России это тяжёлое испытание.
Телеграмма румынского князя Карла, предупреждавшего, что из Виддина скрытно ушёл большой турецкий отряд, не обратила на себя внимания — из румынских источников слишком часто приходили не оправдывавшиеся потом тревожные сведения, ряд удач русской армии повлиял, видимо, на повышение уверенности её начальства. Румыны, с которыми не состоялось соглашения относительно совместных действий за Дунаем, отказались принять от генерала Криденера сдавшийся Никополь и тем развязать ему руки. Телеграммы, которые из Никополя приходилось посылать через левый берег, где в Турни-Могурелли была телеграфная станция, запаздывали: сильные грозы в ночь на 4 и 5 июля и ложная тревога на 6 июля, заставившая телеграфную станцию временно сняться с места, задержали телеграмму генерала Криденера, в которой он сообщал в штаб действующей армии о недостатке в артиллерии его отряда боевых снарядов и о том, что Плевна занята четырьмя батальонами турецкой пехоты, двумя эскадронами конницы и черкесами, уже успевшими окопаться. Телеграмма, посланная из Никополя генералу Непокойчицкому 5 июля, получена была в главной квартире только на другой день во втором часу пополудни. Уведомление румынского князя о передвижении из Виддина к Плевне сильных турецких отрядов совсем не было передано генералу Криденеру, а результатом всего этого было то, что посланный к Плевне для занятия её отряд генерал-лейтенанта Шильдер-Шульднера подошёл к Плевне в тот самый день, когда вступил в неё со всеми своими таборами Осман-паша.
Плевна сразу же сказалась…
Рождественцев, провалявшись около месяца в госпитале, оправился настолько, что чувствовал себя по-прежнему сильным, здоровым и бодрым. Он выписался из госпиталя и вместе с понравившимися тоже Фирсовым и Мягковым находился временно в распоряжении майора своего полка Подгурского, назначенного систовским комендантом. Восьмой корпус в это время перешёл уже в Тырново, и трое оправившихся приятелей ожидали только, когда составится партия, собираемая в Тырново на укомплектование полка. Жилось в Систове привольно. Учений, разводов не было, караульной службой выздоровевших не тревожили.
Они уже начали тяготиться своим бездействием. Пережитый страх смерти сблизил между собой этих троих совершенно разных людей. Рождественцев с величайшим уважением относился к Фирсову. Его поражала душа этого простого солдата, его чистая простота, уверенность в Промысле и, несмотря на решительность в бою, голубиная незлобливость. Мягков, совсем молоденький парнишка, попавший на войну прямо из деревни, тоже был прост, как малое дитя. И в нём чувствовалась непосредственно чистая душа, добрая, отзывчивая на всё хорошее. Рождественцев и сам был точно такой же. Неожиданно для всех троих установилась между ними дружба, и воспоминание о ночной переправе, где все они переживали ужас смерти, где они проливали свою кровь, тесно-тесно привязало их друг к другу.
‘Первая Плевна’ прошла в Систове незаметно. Слишком близко была она от Никопольской победы. Удачи русских отрядов на Балканах и за Балканами тоже затушёвывали собой неуспех 8 июля.
— Ну слава Богу! — сказал однажды Сергей своим приятелям. — Послезавтра конец нашему систовскому сидению…
Это было 18 июля.
— Слава Богу! — даже перекрестился Фирсов. — А то куда как совестно сидеть здесь в холе да на покое… Верно, там кровь льётся, дерутся товарищи, а мы сидим…
Рождественцев засмеялся.
— Пожалуй, и в Тырново сидеть будем, — предположил он.
— А что так? — удивился Мягков. — Разве кончим скоро войну?.. Давай то Господи!
— К этому, как будто, всё и идёт! Можно ожидать перемирия с минуты на минуту.
— Хорошо бы к именинам Государя Императора покончить совсем! — задумчиво произнёс Фирсов. — Вот был бы подарочек нашему милостивцу-освободителю.
— Кто знает! До 30 августа ещё без двух дней полтора месяца. Много может воды утечь за это время…
Много, ох как много! В этот самый день 18 июля под Плевной выбыло из строя около пяти тысяч русских солдат. Один только Пензенский полк потерял 29 офицеров и 1006 нижних чинов…
Это была ‘Вторая Плевна’. Несмотря на чудеса храбрости, проявленные русскими, отчаянный бой не при нёс никаких результатов. Русские не продвинулись ни на шаг. Теперь стало известно, что в Плевне засели более 60 000 турок.
Впрочем, кровавый бой 18 июля, как оказалось впоследствии, остался далеко не без результата. Планы турецких стратегов были нарушены. Осман-паша уже не мог теперь выйти из Плевны на соединение с Ахмет-Эюбом. Русские в свою очередь узнали, с каким упорным противником им приходится иметь дело.
19 июля в Систове о плевненском бое накануне носились только смутные слухи. Однако всё было спокойно. Вдруг поднялся панический переполох.
— Турки, турки идут! — пронеслось по всему Систову.
Через Систов шла за Дунай большая партия раненых накануне в плевненском бою солдат. Все они пребывали под впечатлением пережитых всего несколько часов назад ужасов. Понесённая неудача угнетала их. Те раненые, которые могли идти сами, брели как попало, не соблюдая порядка. Сами они первые рассказывали встречным, что ‘конец пришёл русским’, что турки наголову разбили войска, отбросив все полки далеко-далеко от Плевны, что турки по пятам преследуют русских.
— Уж как мы-то ушли, не знаем сами! — жаловались некоторые из них. — Вот тут, под самым Систовом, можно сказать, черкесы нас нагоняли.
Их жадно слушали. Беспокойство возрастало.
— Одну партию так даже в плен взяли, — слышались рассказы. — Уж черкесы известны — всех перережут…
— Да где же это было-то? — спрашивали недоверчивые. — Под Систовом… Наверное, часа не пройдёт — здесь будут…
Из уст в уста передавалась ужасная весть: ‘Турки идут, турки близко!’. По всему Систову слышались вопли перепугавшихся болгар. В довершение всего переполоха почти через весь Систов промчался казак, громко кричавший:
— Спасайтесь! Турки в городе!
Он мчался, размахивая шашкой, прямо к спуску на мост. В переполохе не заметили, что негодяй был пьян. Несколько человек болгар и казаков из интендантского обоза с отчаянными воплями, с искажёнными от ужаса лицами стремглав побежали к дунайской переправе. Пьяницу схватили, но уже было поздно. Все систовцы — мужчины, женщины, дети — в паническом ужасе кинулись к мостам. Случилось так, что как раз в этот момент, когда начался переполох в Систове, в город вступила партия пленных турок, доставленная сюда из Никополя. У страха глаза, как известно, велики. Обезумевшие от ужаса люди, которые по опыту знали, что такое турки, приняли пленников за авангард турецких войск. В безумном ослеплении неслись толпы народа к Дунаю. Интендантские чиновники и солдаты, конвоиры транспортов, санитары, сёстры милосердия, только что набранные рекруты болгарского ополчения, кто на лошадях, кто на ослах, кто бегом, сломя голову неслись на румынский берег. Комендант майор Подгурский получил приказание от генерала Рихтера, заведовавшего переправой, во что бы то ни стало, даже хотя бы силой оружия, остановить это обезумевшее стадо. Мост через Дунай мог быть уничтожен ими, и тогда произошла бы страшная катастрофа. Паника между тем передалась на левый берег в Зимницу. Там вообразили, что турки успели подойти к мосту и берут вход на него силой. С румынского берега видна была борьба русских с возбуждённой толпой, в которой болгары в своих красных фесках издали действительно могли сойти за турок. Началось беспорядочное бегство. Госпитали снимались и уходили, спасая от мнимой опасности раненых и больных. Мост у болгарского берега пришлось забаррикадировать. Только энергичные уверения генерала Рихтера несколько образумили и успокоили перепугавшихся. Весьма успокоительно подействовало на людей появление на позициях около Систова рот Воронежского полка и оставшихся на месте формируемых рот болгарского ополчения. На позициях возле Зимницы для успокоения несчастных алармистов также расставлены были войска. Посланные в разъезды по плевненской дороге казаки донесли, что нигде около Систова нет наступающих турок и в помине.
Описанный переполох, едва не кончившийся катастрофой, произвёл на русских солдат неприятное впечатление. Они с тех пор стали относиться к болгарам с чрезвычайной презрительностью. Очень уж позорным показался русским храбрецам, видевшим лицом к лицу смертельный ужас и не отступавших перед ним ни на шаг, этот панический страх перед мнимой угрозой.
В то же время тяжёлой скорбью удручались русские сердца. Ведь под Плевной, собственно говоря, не было поражений. Был только неуспех предприятия, дорого обошедшийся русской армии, но прежняя бодрость сохранялась, солдаты, как и прежде, рвались в бой и горели теперь желанием отомстить за гибель товарищей.
В день своего ухода из Систова в Тырново Рождественцев получил сразу два письма. Одно из Казанлыка от Петко Гюрова, другое из-под Плевны от Коралова.
И тот, и другой сообщали Рождественцеву не совсем утешительное…
Гюров писал, что в Казанлыке получены известия, пока очень смутные, будто на них со стороны Адрианополя двигается какая-то, по слухам, огромная турецкая армия, так что сравнительно небольшому передовому отряду придётся отступить в горы. Коралов сообщал, что после двух неудач готовится третий — решительный — штурм Плевны.
‘Если теперь не будет удачи, — писал Алексей, — плохо наше дело! Что и будет тогда — не знаю. Неправ я был, называя 14-ю дивизию несчастливой. Она начала войну победой, а наши только Никополем, да и то сдавшимся и не взятым, и ничем иным теперь похвастаться не могут. Но гордиться всё-таки есть чем. Наши умирали, но не отходили, пока не получали от начальства строжайшего приказания отступить. Ужасы Дуная — ничто перед ужасами двух Плевн. Помнишь роковое место за Текер-дере на Дунае? Так таких роковых мест в обеих Плевнах было десятки. Удивляться теперь нужно туркам. Стойкость их необыкновенная. Только бесполезна она. Слышал я тут нечто. Если решительный штурм не удастся, так Османа-пашу мы обложим со всех сторон и будем держать, как крысу в крысоловке. Измором возьмём, а всё-таки возьмём. Как-никак, а он попался тут нам в своей Плевне. Туркам тут будет крышка. Всё-таки же война ещё недолго протянется’.
Далее Коралов сообщал, что по какой-то счастливой случайности он остался до сих пор жив и невредим. Ни одна шальная пуля не зацепила его, хотя он откровенно говорил, что был в адском огне, вскакивал первым в турецкие укрепления… Но, увы, всё у него проходило незаметно, и столь желанный беленький крестик никак не давался ему…
— Не везёт Алексею Петровичу! — усмехнулся сочувственно Рождественцев и с гордостью покосился на своего Георгия.

XIX.
Болгарская дружина

Петко бодро совершил переход через Большой Балкан со своей третьей дружиной. Вместе с русским Передовым отрядом болгарские ополченцы стали на отдых в городе Казанлыке. Лазарь оставался вместе с дружинниками. Настойчивость мальчика подействовала. Командир дружины майор Калитин в конце концов махнул рукой и если не разрешил мальчишке остаться при дружине, то вместе с тем и не препятствовал этому. Маленький воин очень гордился своим новым положением.
— Ты увидишь меня, Петко, когда придёт время! — заверял он. — Я покажу себя!
Гюров теперь только улыбался брату, но в душе одобрял его. Иногда Лазарь вдруг пропадал, потом появлялся и всегда приносил какое-нибудь известие.
После отдыха в Казанлыке Передовой отряд пошёл вперёд. Перед ним высились Малые Балканы, у подножия которых ютились, защищая проходы, два городка левее от Казанлыка: Эни-Загра, или Новая Загора, как называли этот город болгары, и наискосок, тоже влево, Эски-Загра, или Старая Загора.
Генерал Гурко посчитал необходимым овладеть Эни-Загрой как началом пути на Адрианополь. По донесениям, там стояли всего пять таборов турецкой пехоты. Идти решили тремя колоннами: средняя из Казанлыка, левая из Хаинкиоя — Елецкий и Севский полки — и правая через Эски-Загру, уже занятую русскими. В правой колонне были кавалерия принца Лейхтенбергского и болгарское ополчение.
Перед самым выходом болгарских дружинников явился пропавший дня за три до того Лазарь. Лицо мальчика было серьёзно, и сам он казался испуганным.
— Турки, много турок! — таинственно сказал он Гюрову. — Сильно драться придётся…
— Где ты видел турок? — спросил Петко, несколько встревоженный сообщением брата.
— Там, за горами, за Эски-Загрой! — кивнул Лазарь в сторону Малых Балкан. — Столько никогда не было… Много-много… Миллион! Сто тысяч… Ещё подходят.
Гюров знал, что Лазарю можно верить. Он отправился к своему командиру Усову и сообщил ему о сведениях, принесённых братом.
— Обязанности солдата не рассуждать, а драться! — отрезал тот. — В штабе нашем есть все сведения. В Эски-Загре четыре турецких табора, и нам приказано разгромить их. Болгарским ополченцам пора принять боевое крещение.
Отряд пошёл ‘громить’. Однако сразу же за Эски-Загрой пришлось заботиться о том, чтобы самим не оказаться разгромленными. Турки словно из-под земли выросли. Высоты верстах в трёх от города были заняты ими, и их пушки обстреливали оказавшуюся перед ними болгарскую дружину. Отвечать дружинникам было не из чего. Пальнули было из крошечной пушчонки, но заряд и трети расстояния не пролетел. Дальнейшая стрельба была бесполезной тратой снарядов.
Около 11 часов утра 19 июля бой начался уже по всей линии. Против болгарских дружин стал авангард только что прибывшей из Черногории армии Сулеймана-паши.
Турки заметно переходили в наступление. Их правый фланг готовил решительный удар ополченцам.
Командир 3-й дружины заметил это.
— Молодцы! — закричал он, указывая дружинникам на густую турецкую цепь. — Видите турок… Покажем себя! За свободу Болгарии!.. За болгарских мучеников! Ура!..
Он кинулся вперёд. Вся его дружина со штыками наперевес бежала следом.
Самарское знамя развевалось среди нападавших. Его золочёный наконечник так и сверкал в лучах полуденного солнца. Гюров смотрел на знамя. Он только его и видел в этом первом наступлении болгарских дружин. О турках он думал мало. Они так близко, что только вот… перебежать эту долину, а там — ‘ура!’ и натиск — турки, не переносившие в силу своей нервности боевого клича русских, сдадутся и уйдут на свои высоты.
— За поруганную родину! За погибших отцов и братьев! Смерть неверным! — гремело со всех сторон.
Вдруг самарское знамя странно заколебалось. Крик ужаса сменил победный клич дружинников. Прямо в лицо им нёсся град вражеских пуль. Знаменосец был поражён насмерть. Калинин, однако, успел подхватить знамя и, высоко подняв его над головой и размахивая им, закричал, покрывая голосом шум боя:
— Знамя цело! Вперёд, ребята! За родин…
Он не докончил и упал. Турецкая пуля пробила ему грудь, и туркестанский храбрец рухнул на землю. Знамя накрыло его. К упавшему знамени кинулся фельдфебель 1-й роты и снова поднял его. Через мгновение и он лежал убитым. Двое унтер-офицеров дружинников тогда вынесли знамя из боя. Древко его оказалось перебито, но полотнище всё-таки уцелело.
Турки, как всегда, не выдержали ‘ура!’. Они забыли, что перед ними не русские, а болгары, недавние рабы турок, и откатились на высоты. Но ополченцам было от того не легче. Они попали под шквал турецких пуль. Со стороны неприятелей послышался какой-то сигнал. Таборы снова перешли в наступление, и враги быстро стали охватывать сражавшихся против них дружинников с флангов. Кроме Калинина, погибли офицеры Фёдоров, Попов, Усов.
Болгарское ополчение, ‘мать будущей болгарской армии’, приняло своё боевое крещение. Против него, как оказалось после, дрались 30 черногорских таборов Сулеймана-паши.
Под Эни-Загрой и Джуранли, где против турок действовали русские полки казанлыкского и хаинкиоского отрядов, русские вышли победителями.
Однако, несмотря на это, всему собравшемуся за Большим Балканом отряду пришлось начать полное отступление. Теперь было известно, кто находится перед недавними победителями. Сулейман-паша [Сулейман-паша получил военное образование за границей. Известность его началась с герцеговинского восстания] уже достаточно прославил своё имя в Черногории. Его солдаты были закалены в постоянных боях с горцами, и горная война была им не в новинку.
По первым слухам, у Сулеймана-паши было уже сорок таборов (один табор — около 700 человек) испытанного войска с прекрасной артиллерией, с достаточным количеством всякого рода боевых запасов. Сравнительно небольшому Передовому отряду русских нечего было сходиться в долине с новой турецкой армией. Исход борьбы представлялся слишком рискованным. Турки вполне могли обойти русских, прорваться к Шипке и, заняв там неприступные позиции, отразить Передовой отряд и в то же время, спустившись с гор в Предбалканскую Болгарию, кинуться на действовавшую там русскую армию, у которой так неожиданно оказались связаны руки выросшей, словно из-под земли, Плевной, ради которой на театр военных действий потребован уже был гвардейский корпус.
Генерал Гурко решил отвести свой отряд в горы и укрепиться на Шипке.
Один за другим отходили отряды и жалкие остатки болгарского ополчения. Турки их не преследовали.
Медленно втягивались русские по шипкинскому шоссе в мрачные ущелья. Раненые были пропущены вперёд. Следом уже тянулись один за другим отходившие части. Высились по-прежнему равнодушные, молчаливые горы. Они принимали с таким же спокойствием в свои неприступные твердыни освободителей Болгарии, с каким так ещё недавно таили свирепых османов. Теперь русские хорошо уже знали эти молчаливые скаты, утёсы, обрывы, эти голые скалы, эти ущелья, пропасти, которые, словно поясом, охватывало шедшее из Казанлыка на Габрово шоссе.
Вот высшая точка всего Шипкинского перевала — гора Святого Николая. Отлогие обрывы ведут к ней. Крутизна страшная. Если взглянуть с высоты Святого Николая, виден только маленький участок шоссе. Всё остальное уходит из глаз — такова крутизна. Перед горой со стороны Шипки тянется высокая голая скала, падающая вниз необыкновенно крутым обрывом. Это Орлиное гнездо. Влево от Святого Николая вырос, поднимаясь над этой горой, небольшой хребет из трёх горных вершин: Тырсово — Малый Бадек, на 12 саженей выше Святого Николая и всего в двух с небольшим верстах от него, и более близкие — Демир-тепе — Сахарная голова, связанная с горой Святого Николая седловиной, и Демиевиз — Сосок. Вправо от Святого Николая, образуя с шоссе своей линией острый угол, вытянулся гребень из трёх гор: Волынской, Лесной и Лысой, связанных с перевалом седловинами. За горой в сторону Габрова три крутейших подъёма: Узун-кут, Кидийская стена и Среднее Беклеме. Шипка — не деревня, а гора в полутора верстах по шоссе.
Позиция русскими была избрана на горе Святого Николая. Здесь, как только пришли первые отряды, закипела работа. Дружинники и орловцы, оставленные для защиты, перерывали ложементы, возводили батареи, готовясь к встрече гостей из оставленного ими Казанлыка.
Пока всё было спокойно. Турки не шли на русских, выжидая, чем кончатся плевненские бои, не прорвётся ли Осман-паша, чтобы сразу с двух сторон ударить на противника.
Сулейман не сомневался, что ему с его таборами удастся вытеснить русских с Шипкинского перевала.
Полки 14-й дивизии отдыхали под Тырновом. С какой радостью встречен был Рождественцев, когда вернулся он в свою роту. Савчук, уже унтер-офицер, приветствовал его с такой простодушной лаской, что тепло и хорошо стало на сердце у Сергея. Ласка и любовь всегда трогательно действуют на человеческое сердце. Вспомнили Дунай, товарищей, павших на поле битвы, порадовались за себя. Теперь и Рождественцев, произведённый в унтер-офицеры, стал отделённым начальником, и деликатный хохол называл его по имени и по отчеству, ибо стали они равными.
— Где нам придётся послужить царю-батюшке? — сказал как-то Савчук Рождественцеву. — Под Плевну бы теперь… вот где наше место…
— Погодите! Пожалуй, и ближе Плевны пошлют: на Шипку! — отвечал Сергей. — Там всем много дела будет!
— Будет дело — поработаем! Теперь, можно сказать, турки нам не в новинку: не страшны!.. А рад я, — переменил солдат тему, — что вы поправились: словно к родному привык…
— Спасибо! Вот и Фирсов, и Мягков тоже молодцами стали…
— Ничего, выкарабкались… Опять в работу пойдут. А почему это, Сергей Васильевич, так много про этого самого Сулеймана-пашу теперь говорят? В чём его сила-то?
Сергей, как умел, объяснил, что солдаты Сулеймана-паши долго сражались в Черногории, где привыкли к боевым действиях в условиях горной местности.
— Стало быть, сулеймановские воины не то, что здешние? — спросил Савчук. — Ведь здешние от одного ‘ура!’
— Нет, у Сулеймана-паши, говорят, все как на подбор — храбрецы.
— Хорошо это! — задумчиво произнёс Савчук. — Здешних, хотя бы вот и думайских, просто бить противно.. Ни тебе храбрости, ни тебе солдатской чести. Полоумные: палят без толку, гаркнешь ‘ура!’, и они врассыпную… И противно, и жалко! Ведь если так говорить, колю я турка штыком, насмерть, значит. А что он мне сделал? Да ничего! Бью его по долгу присяги. А как подумаешь… У каждого бритолобого дома есть жена, ребятки. И ему ради них пожить на белом свете хочется, и ему я — а меня-то он и в глаза не видел — вдруг причиняю смерть. Другое совсем, если неприятель храбрый. Там, по крайней мере, чувствуешь, что он тебя достоин, равен тебе. Ты его не убьёшь — он тебя уничтожит. А с трусами не приведи Господь дело иметь. На душе остаётся что-то нехорошее. Поскорее бы с сулеймановскими встретиться. Уж я им, нехристям!..
Долго ждать не пришлось… Шестого августа с Шипки пришло известие, что Сулейман-паша с бесчисленными таборами идёт на укрепившуюся на горе Святого Николая горсть русских и болгарских ополченцев. Четвёртая стрелковая бригада была переведена под самые Балканы в Габрово. 14-й пехотной дивизии объявили поход на Шипку.

XX.
Ад под небесами

Ожили, заговорили, загремели молчаливые Балканы. Пушки уже не гремят, а просто ревут: их выстрелы сливаются в этот неумолчный рёв. Ружей совсем не слышно, только разве одни ружейные залпы можно отличить среди пушечного рёва. Когда совершенно случайно на мгновение всё стихает, слышно протяжное ‘алла’, ‘алла’, и в ответ ему вспыхивает не особенно громкое ‘ура’…
Это таборы Сулеймана-паши ведут непрерывные атаки на засевшую среди утёсов горы Святого Николая горсть русских. Мало, совсем мало их… На Шипкинском перевале засел Орловский полк с двумя батареями 9-й артиллерийской бригады, с шестью орудиями 2-й горной батареи. С орловцами пять сотен спешенных казаков и пять неполных дружин болгарского ополчения. Только и всего. Против них сто таборов турецкой пехоты — Сулейман-паша присоединил к себе все ранее его бывшие в Забалканской Болгарии силы Реуфа-паши да притянул ещё выбитый русскими, только что взявшими укреплённый турецкий лагерь Ловчу, её гарнизон. Силы совсем неравны. Войска Сулеймана — настоящие войска. Его солдаты храбры, настойчивы, спокойны в бою, артиллеристы опытны в стрельбе в горах. Трудно противостоять им.
На горе Святого Николая засел 3-й батальон орловцев со второй батареей 9-й бригады и со ‘стальной’ батареей. В этой последней орудия хорошо знакомые туркам. Прежде они принадлежали им. Русские отбили их при взятии турецких позиций, и теперь жерла стальных чудовищ несут смерть своим бывшим хозяевам. На правом фланге укрылись в ложементах 2-й и 3-й батальоны орловцев, за которыми высились ‘средняя’ и ‘круглая’ батареи с орудиями пятой батареи 9-й бригады и др. Из 2-го батальона орловцев две роты засели в Орлином гнезде. На правом фланге вторая, третья и пятая дружины болгар-ополченцев. У подошвы горы, в сторону к шоссе, где была турецкая караулка, стали в резерве три орловские роты и первая и четвёртая болгарские дружины.
Турки заняли Тирсово — Малый Вадек. Там у них батареи расположены ярусами. Орудий же у Сулеймана-паши столько, что всю гору ими уставить можно. Справа они на Лысой и Лесной горах — здесь они укрепились всего на расстоянии версты с небольшим от русских.
С семи часов утра 9 августа начался на Шипке кромешный ад. Десять раз и всё новые таборы турок ходили в атаку на защитников горы. Изумительны были их упорство и энергия. На подступах зажгли фугасы… Двигается штурмующая турецкая колонна… Вот она уже близко совсем. Сейчас должны кинуться враги на русские ложементы. Вдруг вздрагивает земля, раздаётся глухой удар, и сейчас же вырастает груда трепещущих в предсмертной агонии тел. Отхлынет на мгновение волна живого моря, а ей на смену уже катится новая.
Петко Гюров, ослеплённый всем ужасом, обезумевший от всего этого ада, бился в передовом ложементе. Он, как во сне, видел перед собой и турок, и своих товарищей. Ни до тех, ни до других ему не было дела. Юноше представлялось, будто только он один сидит здесь в яме и сдерживает всех этих людей в красных фесках. Петко ожесточился, остервенился, жизнь перестала существовать для него. Он только и думал о том, как бы побольше сбить с ног врагов.
Рядом с ним сражалась с таким же ожесточением женщина. Это была болгарка Райна, приставшая к ополчению в Казанлыке. Турки там незадолго до прихода русских перерезали её семейство, и она пошла в ряды ополчения, чтобы отомстить палачам за смерть близких.
По другую сторону Гюрова, мало в чём уступая взрослым, дрался Лазарь. Теперь никто не обращал на него внимания и не прогонял из рядов ополченцев. Всё-таки это были лишние руки, которые могли сделать по туркам не один лишний выстрел. А сколько было выстрелов, настолько меньше становилось и число наступавших врагов.
Около полудня подошёл к защитникам перевала Брянский полк с бригадным командиром генералом Дерожинским [Валериан Филиппович Дерожинский, генерал-майор, командир 2-й бригады 4-й пехотной дивизии (полки Брянский и Орловский). Родился в 1826 году, погиб на Шипке в 1877 году. Дворянин Воронежской губернии. В 1845 году был выпущен из первого кадетского корпуса в прапорщики 19-й артиллерийской бригады. В 1849 году окончил курс военной академии. В качестве офицера генерального штаба участвовал в Крымской кампании и за отличия в Сражении произведён был в капитаны. В 1872 году произведён в генерал-майоры. Командовал 2-й бригадой 9-й дивизии с 1873 года. Под Севастополем был контужен]. Этим подкреплением пока приходилось довольствоваться. Остальные ближайшие полки 9-й дивизии, Севский и Елецкий, вместе с Орденским драгунским защищали от турок соседние перевалы — Елененский, Бобровский и Хаинкиоский, где ожидались не менее активные атаки турецких таборов.
Немножко как будто легче стало. Брянцы подошли, и турецкие атаки уж были не так упорны.
Невыносимый зной томил защитников Шипки, отовсюду слышались отчаянные крики: ‘воды!’, ‘пить, ради Создателя!’, и у разгорячённых непомерными усилиями людей не было чем утолить свою жажду, освежить запёкшиеся губы…
— Я знаю, тут недалеко есть ручей! — сказал Лазарь Гюрову.
— Ну так что же! К нему разве проберёшься? — сурово ответил тот.
— Я попробую!..
Петко посмотрел на брата воспалёнными глазами и почти равнодушно сказал:
— Попробуй…
Мальчуган, словно змея, выскользнул из ложемента.
На его исчезновение не обратили внимания.
Лазарь, между тем, совсем припав к земле, полз, укрываясь за камнями. Ему и самому страшно хотелось пить, он даже и не думал, сколько сможет принести воды своим товарищам. Вдруг он увидел прямо перед собой двигавшуюся вперёд турецкую колонну. Это турки шли в новую атаку на русские ложементы. Очевидно, колонна только что была введена в бой. Турки шли густой цепью без выстрелов, держа штыки наперевес. Русские пули ни на мгновение не останавливали их. Картечь и гранаты с русских батарей тоже не производили на них впечатления. Падали сразу десятками, и сейчас же цепь смыкалась и продолжала наступление.
‘Возьмут теперь, всё погибло! — с отчаянием подумал Лазарь, притаившийся за большим камнем. — Измучились все… не выдержать… Что делать?’
Взгляд его упал на торчавший из-под земли обрывок фугасной трубки. Он слышал ещё утром, что несколько заложенных в земле фугасов не взорвались…
‘Что если попробовать? Может быть, это не взорвавшийся?’ — блеснула у мальчугана мысль.
Он знал, как взрываются фугасы. Ещё в это утро вместе с сапёрами 7-го батальона Лазарь сам закладывал их. Размышлять, обдумывать вероятности не было времени. Мальчик зажёг фугас… Последовал мощный взрыв. Неожиданностью своей он на этот раз смутил турок. Ничего подобного они не ожидали с этой стороны. Замешательством неприятеля воспользовались дружинники и присоединившиеся к ним брянцы. Часть их, не дожидаясь подхода турок, выскочила из ложементов и кинулась на обескураженного неприятеля. Приступ был отбит. Это был последний — десятый за истекающий день приступ.
Лазарь, надеявшийся спуститься по откосам к ручью, пробивавшемуся, как ему было хорошо известно, под кручами, только теперь сообразил, что не во что набрать ему воду для товарищей. Но он не растерялся. Одна мысль навела его на другую. Он даже громко вскрикнул от радости, когда эта новая мысль пришла ему в голову. Ведь он знал, что в этих горах скрывается в ущельях множество бежавших после выхода русских из Казанлыка болгарских семей. Его знают, он сумеет убедить земляков с габровской стороны натаскать солдатам воды. Только бы не заметили его турки…
Довольный собой, он пополз но кручам, по-прежнему прячась за камнями и выступами скал.
В ложементах, между тем, настало спокойствие. Враги более не наседали, а к пальбе их пушек солдаты и ополченцы уже успели достаточно привыкнуть.
Стало заметно вечереть. Солдаты успешную защиту своей позиции откровенно приписывали товарищам-артиллеристам. Меткий огонь русских пушек только и сдерживал турецкие атаки. Для рукопашного боя не доставало людей.
Наступил вечер. Пушечный гром всё ещё не умолкал с обеих сторон. Подошедшие ближе турки возводили новые батареи и ложементы, и даже два из них расположили не более как в ста шагах от русской позиции. Помешать им было нельзя — каждый солдат теперь являлся драгоценностью. Даже рвавшихся на вылазку охотников не пустили разогнать копавшихся в земле турок. Вместо этого закипела работа: исправляли повреждения в окопах, уносили трупы, отправляли раненых.
Лазарь сделал-таки своё дело. Едва только бой начал стихать, на русских позициях появились болгарские женщины и дети с кувшинами воды и хлебом. Мальчуган нашёл беглецов-болгар и убедил их принести воды к истомлённым зноем и усталостью защитникам перевала. Сам генерал Дерожинский, командовавший позициями, потрепал мальчика по голове и сказал ему несколько ласковых слов.
Следующий день прошёл спокойно, то есть не было атак на русские окопы. Зато с пяти часов утра и до семи вечера, ни на минуту не переставая, били и артиллеристы, и стрелки по русским позициям с близких и далёких батарей пушечными и ружейными выстрелами. Русские пушки только изредка отвечали им. Осталось всего 80 снарядов, и их берегли на случай атаки. Впрочем, и в этот день турки девять раз кидались на русских, но с очевидным намерением только утомить их, ослабить их энергию.
Наступило 12 августа.
Ярко-ярко залило солнце своими лучами с далёкого голубого неба и горы, и русских, и турок, радостное солнце. Весело сияло оно, как будто хотело пробудить жажду жизни в горсточке самоотверженных людей, едва-едва державшихся от крайнего утомления на ногах.
Они знали, что в этот ясный солнечный день всё будет кончено для них в бренной жизни. Свежие многочисленные таборы новых войск подошли к Сулейману, а с русской стороны горсточке шипкинцев ни подкреплений, ни огнестрельных снарядов ранее следующего дня нечего было и ожидать.
Молчат богатыри. Ни звука не слышно. Пальцы их крепко сжимают ружейные стволы. В сегодняшнем бою вся надежда на штык, на приклад. Патронов у них всего на несколько залпов, а там — в рукопашную. Штыками, прикладами, лопатами, топорами, кулаками, зубами пойдёт этот последний бой. Все до последнего лягут здесь под вражеским напором остатки орловцев, брянцев, болгар. Только память от них останется, что вот здесь они, среди этих утёсов, на вершине одинокой горы все легли до последнего, а не уступили врагу добытое своей кровью место.
С Тирсовой, Лысой и Лесной льётся на вершину Святого Николая град гранат, и частят ружейные пули. Недаром Сулейман воевал с черногорцами. Он сумел воспользоваться этим проклятым местом, этими проклятыми горами. Тирсова и Лысая выше Николая — не намного, на сажени всего, но выше. Артиллеристам всё равно, зато стрелки бьют по русским сверху вниз.
— О Господи! — вырывается иногда жалобный вздох из настрадавшейся солдатской груди.
Петко сурово смотрит перед собой. Ему теперь жаль, что он пошёл в ополчение. Через час-два, когда снова пойдут турки, он умрёт — будет убит. И отец с братьями останутся неотмщёнными. Лучше бы гулять на свободе. Из-за скал в горах можно более пролить турецкой крови, чем в таком — позиционном — бою, в котором смерть, кажется, неизбежна.
Его берут зависть и досада, когда он оглядывается на Лазаря и Райну. Райна всё время громко хохочет, будто сумасшедшая, и болтает без устали всякий вздор. А Лазарь как-то необычно… сосредоточенно спокоен. После того, как сам Дерожинский погладил его по голове, мальчуган вдруг словно вырос, стал настоящим солдатом. Он с удивлением вглядывается в лица своих ближайших товарищей и только удивляется, отчего это они так бледны?
Солнце всё разгорается в высоком небе. Зной так и палит — не на солнцепёке, а в тени 40 градусов. Голые камни скал и утёсов раскалились…
С гор, занятых турками, завыли сигнальные рожки. Рёв орудий после этого словно удвоился, утроился, учетверился… Будто новые пушки заговорили о неминуемой гибели шипкинцев, голоса их слились все вместе. Ревело, не умолкая ни на минуту, ни на мгновение, какое-то страшное чудовище, исчадие ада, и под этот рёв с трёх сторон скатывалась к подступам на Николая красная лавина турецких таборов. Густые тучи порохового дыма окутали их. Когда ветер разметал этот белый туман, турки уже начали подниматься на русскую гору. Они даже не особенно торопились. Шпионы донесли в турецкий лагерь, что у русских почти нет патронов, что подкрепления не успеют подойти к ним, что только ещё к Габрову, там, за Балканами, стягивается армия гяуров… Так чего же торопиться? Часом раньше, часом позже — всё равно русские никуда не уйдут.
— Уходи прочь! — услышал Лазарь около себя.
Он оглянулся. Это крикнул один из офицеров-ополченцев.
— Зачем? — недоумевающе спросил мальчик. — Я умру с вами…
Офицер что-то крикнул — что? — Лазарь не расслышал. Он даже не догадался, что тому просто стало жалко ребёнка. Дюжие руки схватили мальчугана. Лазарь попробовал отбиваться, но напрасно. Тогда он громко заплакал от обиды.
— Иди к Габрову! — закричал ему по-болгарски Петко. — Там скажешь, что все мы здесь перебиты.
‘Габрово! Габрово! Зелено-Древо! Да ведь там теперь собираются русские полки! — озарила Лазаря мысль. — Они и не знают, что творится здесь. Может быть, они придут и прогонят турок!’
До перекрёстка, где сходились два шоссе с Габрово и деревни Зелено-Древо на Шипку, было около 12 вёрст. Лазарь вспомнил, что у резервов были казачьи лошади, и решил, что помчится туда, скажет там о гибели защитников Шипки, скажет, что турок, пока те не укрепятся здесь, не так уж трудно будет прогнать.
Он смирился со своей участью и побежал к тому, что так громко называлось ‘резервами’.
В этих резервах были только рота со знамёнами да казаки-коневоды…
Турки совсем перестали торопиться. Они своей медлительностью раздражали и дразнили русских артиллеристов, как бы выжидая момента, когда замолчат русские пушки, рассеяв во вражеской массе все свои снаряды.
Шёл четвёртый час дня, когда враги после ряда атак, предпринятых для утомления защитников Святого Николая, кинулись на них с трёх сторон плотной красно-синей массой. ‘Алла’ заглушило и ‘ура!’, и стоны раненых, и вопли умирающих. Уже в русских окопах появились красные фески. Всё было кончено. Всякое сопротивление истощилось. Турки уверенно давили шипкинцев своей массой. Их было так много, что они могли голыми руками перехватать всех измученных трёхдневным боем людей.
Вот уж всё больше и больше красных фесок за русскими окопами. Там уже идёт не битва, не честный бой, а отвратительная бойня. Молча и с честью гибнут шипкинцы, только и стараясь в свои последние, в предсмертные минуты думать о том, чтобы как можно дороже досталась врагам каждая их жизнь…
Но что это? Какая это сила вдруг словно отшвырнула турок? Откуда кинулись на них с яростным, наводящим ужас ‘ура!’ ещё русские?.. Уж не с неба ли они упали в кипящее месиво рукопашного боя?.. Велик Бог земли Русской! Он прибежище и сила Руси православной…
Истомлённые зноем, тащились по дороге, взбираясь на крутые скаты, с перекрёстка стрелки 4-й бригады. Сердце их замирало от ужаса при одной только мысли, что теперь происходит с их товарищами. Сердце замирало, разум мутился, но не хватало сил ускорить шаг под палящим зноем. Ещё накануне они совершили формированный переход. Люди — не птицы. Что бы ни было, а лететь они не смогут, тем более, когда уставшие ноги отказываются шагать. С воем и рыданиями валились изнемогающие солдаты на землю, стараясь хоть ползти вперёд, если не получалось идти, хоть ползком — да всё ближе к погибающим товарищам.
Топот лошадиных копыт по высохшей до твёрдости камня земле остановил отряд. Первой мыслью каждого было, что на Шипке всё кончено. Турки овладели горой Святого Николай и выслали вперёд черкесов на разведку. Судорожно схватились солдаты за ружья… Топот всё ближе. Густая пыль окутывает всадников… Вдруг вздох облегчения пронёсся по рядам.
— Слава Богу! Наши!..
Стрелки ясно услышали хорошо знакомое им казацкое гиканье…
Когда стал виден весь отряд, то прежде всех увидели на казацкой лошади мальчика в изодранной одежде и без шапки. Он бросил поводья и кричал, что только нашлось сил в его маленькой груди:
— Турки! Турки!..
Следом за ним, ведя в поводьях кто одну, кто две лошади, скакали казаки-коневоды.
— Садись! — орали они ещё издали. — Садись, кто в Бога верует!.. Турки к нашим врываются, врываются…
Стрелки поняли, что требуется от них. В одно мгновение ружья на погонных ремнях вскинуты были за спину. Ещё миг — кто сидел на крупе казацкой лошади, обхватив руками коневода, кто карабкался сам в седло, помогая товарищу примоститься позади себя. Казаки, у которых были посильнее лошади, сбросили стремена. Солдаты сейчас же воспользовались ими, как подножками. Уцепившись руками за всадника, одной ногой на весу, другой в стремя, по трое на одной лошади, нёсся отряд этот на помощь погибавшим товарищам.
Как гром небесный грянуло их ‘ура!’, когда они бросились в самую гущу боя.
Турки, уже торжествовавшие победу, ничего подобного ожидать не могли. Они на мгновение растерялись. И этого мгновения достаточно оказалось, чтобы русские выбросили их за окопы. Теперь уже они перешли в наступление, тесня повсюду растерявшегося неприятеля. В натиске стрелков было что-то нечеловеческое, стихийное. Турки прогнаны были в отдалённые свои ложементы. Наступила тишина. Отдыхали измученные с обеих сторон бойцы. Но не долго длился этот отдых. Сулейман снова кинул свои таборы на русских.
А в это время из Габрова вслед за стрелками подоспели полки 14-й дивизии. Прямо с марша подошедшие первыми житомирцы и подольцы кинулись на турок. Их, кажется, нельзя было удержать, так велико было их боевое увлечение. Они с поразительной быстротой очутились на Тырсовой и штыками принялись выбивать турок из их ложементов. Между тем это был совершенно бесполезный подвиг. Шёл восьмой час вечера, и в темноте представлялось невозможным удержать за собой позиции, даже если бы они и были взяты.
В этот день все были герои…
Двенадцать часов без перерыва длился бой 12 августа. Уставшие герои за всё это время не пили и не ели. Только когда появились среди них прибежавшие из Габрова болгары и болгарки с водой и едой, смогли они утолить и жажду, и голод.
Как будто знаменуя все ужасы этого страшного дня, затмилась Луна на небе. Величественное явление природы началось в четверть двенадцатого ночи. Ясный дотоле диск ночной красавицы стал вдруг заволакиваться дымкой. Будто трауром по погибшим в этот день одевалось ночное светило. Ровно в полночь имело место полное затмение. Турки продолжали канонаду. Как костры, вспыхивали выстрелы их пушек. С далёкой выси укутанных в ночной мрак небес смотрела на землю, разливая огненно-кровавый отсвет, затмившаяся Луна.

XXI.
Ночь на Лесной горе

Когда на другой день Волынский полк подходил к Шипкинскому перевалу, то ещё издали слышался рёв турецких орудий. Турки не осмеливались теперь штурмовать русские позиции и громили их более чем из ста горных орудий.
Ничего подобного Рождественцев не только не слышал никогда, но даже не мог себе представить — чтобы в один общий рёв сливались разновременные пушечные выстрелы. Эхо в горах сходило с ума.
— Совсем как в аду! — тихо заметил Фирсов, впечатление качая головой.
— Да, да, Степан Иванович, как в аду! — не мог не согласиться Сергей. — И вот мы идём в этот ад!
— Ничего не поделаешь! — кивнул с тяжёлым вздохом солдатик. — Приказано — пойдёшь!..
По пути ротам то и дело встречались раненые. Редко можно было видеть кого-либо из них на ногах. Такие после перевязки сейчас же возвращались на позиции.
— Успеем ещё! Госпитали — для тяжёлых! — говорили они. — А мы — лёгкие! В силах ещё ружьё держать… Так надо постараться, всё равно умирать.
В габровский госпиталь уносили и увозили только таких, какие не могли сами передвигаться.
— Ребята! — услышал Рождественцев, когда его рота пропускала встретившийся транспорт с ранеными Житомирского полка. — Слышали? Нашего дивизионного убили!
Вся рота, все волынцы так и замерли…
Убили? Драгомирова убили… Второго Суворова… Что же теперь делать?
И вдруг встрепенулись под влиянием этой мысли все люди, охваченные общей печалью, что нет уже в живых их вождя — вождя, с которым они перешли Дунай, потеряв, сравнительно с последующими победами, очень немного товарищей.
Драгомирова нет! Убит!.. И все волынцы опрометью кинулись к шипкинским позициям.
К счастью для России, кумир её солдат был только ранен шальной турецкой пулей в ногу. Опасности для жизни рана не представляла, но всё-таки оставаться со своей дивизией Драгомиров более не мог. Командование дивизией перешло к генералу Петрушевскому.
С чувством величайшего облегчения вздохнули волынцы, когда узнали, что жив их дивизионный.
А турецкие пушки продолжали реветь.
Больше было людей на Шипке, больше к ночи было и жертв.
Однако теперь уже не турки бросались на русских, а уцелевшие брянцы, житомирцы, минцы ходили в атаки, подбираясь мало-помалу к турецким ложементам.
Много русских жизней унёс этот день.
Рассказывают, что когда один из генералов обходил позиции, то увидел за одним из передовых ложементов лежавших в разных позах солдат. Около них стоял — весь в крови, струившейся из ран, — одинокий офицер. Генералу показалось, что солдаты утомились и от усталости уснули. Были уже сумерки, потому произведённое лежавшими впечатление вполне понятно.
— Что это они у вас отдыхают? — спросил генерал у офицера, сделавшего ему под козырёк. — Спят?
— Да, ваше превосходительство! — последовал тихий ответ. — Спят… И никогда уже не проснутся…
Генерал понял, что перед ним погибшие.
— Тогда вы чего же здесь ждёте? — воскликнул в недоумении он.
— Своей очереди, ваше превосходительство, — совершенно спокойно ответил офицер.
После целого дня постоянных атак на турок русским всё-таки удалось сбить их с позиций. В особенности много вреда наносили русским турки, укрепившиеся на Лесной и Лысой горах. Против них в обход выслали ещё 12 августа батальон Житомирского полка и затем 13 августа роты стрелков 14-го батальона и три роты брянцев.
На шипкинской позиции теперь главное командование принадлежало командиру 8-го армейского корпуса, с ними были ставший за выбытием из строя Драгомирова дивизионным командиром генерал Петрушевский и командир 2-й бригады 14-й дивизии Дерожинский. Кроме них был ещё на позиции старичок генерал-инженер Кренке [Виктор Данилович Кренке в 1877 году генерал-лейтенант, начальник инженеров на Шипке. Родился в 1816 году. На службу поступил в 1834 году из Павловского кадетского корпуса в Гренадерский сапёрный батальон прапорщиком. Был в 1849 году в походе на Царство Польское. С 1850 года переведён в гвардейские инженеры. В 1855 году трудился над укреплением Невы на случай появления неприятеля. В 1860 году произведён в генерал-майоры и командовал 2-й сапёрной бригадой. В 1863 году командовал отдельным Васильковским отрядом в Киевской губернии, затем был Санкт-Петербургским окружным интендантом и командовал 26-й пехотной дивизией. В 1867 году произведён в генерал-лейтенанты и в 1869 зачислен в запасные войска по сапёрному корпусу. В 1877 году откомандирован в распоряжение главнокомандующего].
Петрушевский и Дерожинский с биноклями в руках наблюдали с горы Святого Николая за передвижениями отрядов, наступавших на Лесную гору.
— Посмотрите, ваше превосходительство! — воскликнул Дерожинский. — Они сыпят пулями, право, как будто горохом.
— Немудрено! — отозвался Петрушевский, прильнув к окулярам. — Их стрелкам выдают по двести двадцать патронов в день.
Лёгкий вскрик заставил его оторваться от наблюдения. Он повернулся в сторону собеседника. Дерожинский тяжело рухнул на землю. Всё произошло в одно мгновение. Шальная пуля турецкого стрелка впилась ему в сердце.
— Счастливец! Убит наповал! Без мук ушёл! — прошептал Петрушевский и даже не стал прощаться с погибшим товарищем, ибо заметил движение на Лесной горе.
Все три посланные им штурмовые колонны как раз шли на приступ.
Натиск был так дружен и стремителен, что турки оказались выбиты из своих окопов. Однако неприятель быстро оправился. Турки, заметив, что наступавших на них русских в сравнении с их числом ничтожное количество, сами бросились с яростным криком на смельчаков. Начался рукопашный бой. Турки не выдержали его и ударились в бегство. С Лесной горы стал быстро отступать и их резерв. Разгорячённые боем солдаты по пятам преследовали их и кинулись было на соседнюю Лысую гору.
Отсюда их вернули, подкрепив батальоном волынцев. Два дня боя истощили резервы, и генерал решил ограничиться удержанием за русскими одной только Лесной горы. Штурмовавшие отошли, свежие, ещё не бывавшие здесь, на Шипке, в бою волынцы заняли гору.
Близился вечер, в турецких лагерях на горах зажигались костры. Противники отдыхали, и только пушки не знали отдыха, и в наступавшей темноте то тут, то там на горах вдруг прорезали предвечерний сумрак вспышки их выстрелов.
Волынцы на Лесной горе без страха, но с любопытством оглядывали ближайшие горы. Вокруг них были турки. Соседняя Лысая гора, или Малыш, была опять уже занята турками. Пока что они сидели спокойно, но близость их чувствовалась. Лысая была так близко, что до русских оттуда совершенно ясно доносились турецкий говор, шум, бряцанье оружия.
Волынцы не волновались, потому что были уверены, что турки ночью штурмовать занятую ими позицию не будут, ночь же всё более вступала в свои права. Мрак сгущался, и Балканы быстро тонули в нём.
— Эх-хе! Прикорнуть надобно! — сказал Савчук, примащиваясь поудобнее на своём месте в окопе.
Но отдохнуть, подремать ему не удалось. Едва только стемнело, командир батальона, занявшего Лесную, отдал приказание выйти из позиции и вырыть ложементы несколько ниже по скату горы с той стороны, откуда мог бы скорее всего подойти неприятель.
Тихо, насколько только это было возможно, закипела работа. Сергей Рождественцев рядом с Фирсовым и Мягковым копал землю. Они не говорили между собой ни слова. Около них так же беззвучно рыли лопатами затвердевшую от солнечного зноя землю их товарищи. Ложемент вырос быстро, и солдатики, кончив его, стали тихо посмеиваться: если бы турки пошли ночью, то встретили бы отпор там, где и не думали бы его встретить.
— Угостим дорогих гостей! — перешёптывались солдатики.
— Дай то Господи — отбиться! — тихо молился Фирсов.
В голосе его слышалось какое-то дрожание, обыкновенно спокойный, всегда религиозно настроенный солдат теперь заметно волновался.
— Вы, Серёжа, мою просьбу исполните ли? — зашептал он вдруг на ухо Рождественцеву.
— Какую, Степа? — не понял тот.
— Чувствую я, что смерть моя близка!
— Что вы! Что вы, Степан Иванович! Перестаньте! Все мы здесь…
Рождественцев не договорил, поскольку Фирсов мягко перебил его:
— Знаю… что все мы… а о себе вот говорю, что никогда я ничего такого не чувствовал, как сейчас. Душа мутится, и дух пропал. Умру я. Так будете когда вы в России, помяните за упокой души моей, безродный я совсем и помолиться за меня некому. Один как перст я на свете… Помолитесь? Панихидку справите?
Голос его полнился слезами. Сергей понял, что любые увещевания, уговоры будут бесполезны.
— Каркай, ворона! — ткнул Фирсова в бок очутившийся, когда все отделения при работе перемешались, Савчук. — Эка невидаль, что умрёшь! На то и шёл сюда!..
— Знаю я это, дяденька Василий Андреевич, — отозвался Фирсов. — А к тому я только, что сердце щемит.
— А ты на него плюнь! До сердца ли теперь… Дрожать нечего.
— По-человечески я, Василий Андреевич…
Он хотел ещё что-то сказать, но не договорил. Тихий, едва уловимый, будто лёгонькое дуновение набежавшего ветерка, шёпот пронёсся среди солдат, засевших в новом устроенном ложементе:
— Турки!..
Первую весть о приходе врага принесли высланные вперёд под гору секреты. Они заслышали поступь турок и, снявшись, вернулись к своим. Всё стихло в новом ложементе. Только сердца бились так, как будто готовы были вырваться из груди. Шёпотом передали приказание не стрелять, пока неприятель не подойдёт совсем близко.
Гробовая тишина царила на Лесной горе. Турецкие батареи на Лысой молчали. Турки надеялись застать русских врасплох. Они не шли на штурм, а ползли на гору. Густая передовая их цепь подкрадывалась, сгибаясь в три погибели. Много, много было турок. Как и всегда, они надеялись на свою массу: действуя массой, они всегда могли рассчитывать на то, что слабый противник будет задавлен. Они даже не стреляют в иных атаках. Сулеймановские солдаты — настоящие воины. Гордые, смелые, отчаянные, они умеют ходить на врага и со штыком. Турки знают, что вершина Лесной, где засел русский батальон, ещё далеко. Их глаза пригляделись в темноте, и они среди мрака достаточно ясно различают далёкую вершину горы. Вдруг, всего шагах в ста от них вспыхивает огненная полоса. Оглушительно гремит в темноте дружный залп… и передовую турецкую цепь словно ветром смело. Остальные, потрясённые неожиданностью, остановились как вкопанные. Что такое? Откуда это? Кто стреляет? Русские? Но они выше!.. Гремит новый залп, белые облака порохового дыма клубятся в ночной темноте. Турки, изумлённые, недоумевающие, сбитые с толку, нерешительно топчутся на месте. Ещё мгновение, и ‘ура! ура! ура!’ раздаётся около них. Сплошной мрак, не видно ни зги. Чьи-то штыки впиваются в турецкие тела. Кто-то невидимый поражает их… Не выдержали турки и побежали. Новый дружный залп и победное ‘ура!’ несутся им вслед. А победители возвращаются в свои окопы.
— Ловко проучили! — слышались среди солдат весёлые, довольные голоса. — Теперь долго не сунутся, утрутся!..
Сергей, тоже ходивший в эту ночную вылазку, вернулся весь в поту. Ночной бой разгорячил его. Радость победы возвысила его дух. Он, как и все его товарищи, был уверен, что до утра турки более не вернутся. Теперь, устроившись, он с тревогой и тяжёлым чувством оглядывался вокруг себя, тихо звал Фирсова и Мягкова. Их возле него не было. Ночь будто поглотила их. Ранены ли они, убиты ли — кто теперь мог знать? Их не было, стало быть… стало быть… Упокой, Господи, их души… Прими их в Царствие Небесное, в Селении праведных упокой… Думать больше времени не было. Как только приступ был отбит, турецкие батареи открыли огонь. Гранаты полетели со свистом и шипением на Лесную гору. Пули визжали, жужжали, пели. Турки и в темноте сыпали снарядами, надеясь, что случайно хоть некоторые из них достигнут цели. Едва рассвело, волынцы увидели последствия своей ночной работы. Скат Лесной горы, но которому подкрадывались турки, весь оказался усеян трупами, брошенным оружием. На каменистой почве кровь стояла, студенилась большими лужами. Раненые корчились, стараясь отползти в сторону, а в низу горы уже краснели фески новых таборов, готовившихся снова ринуться на Лесную гору.
Мягкова и Фирсова не было — теперь, при свете, Сергей окончательно убедился в этом. Увидев Савчука, он обрадовался ему, как родному. Хохол был ранен, но оставался в строю. Рождественцев поглядывал на его большую голову, перевязанную грязной тряпицей, сквозь которую просачивалась кровь. Но лицо солдата не выражало боли. Савчук только посмеивался и, пользуясь возможностью говорить громко, глумился и зубоскалил над прогнанным врагом. Рядом с Рождественцевым оказался теперь добродушный тоже, но глуповатый солдатик, тоже Степан, но только Симагин по фамилии. Симагин знал доброту и деликатность своего отделённого и был очень рад очутиться в близости к нему.
Но думать не приходилось. Красневшие вдали живые волны, рокоча, то и дело обрушивались на Лесную.
С бешеным упорством несколько раз кидались турки на русскую позицию, но каждый их приступ был отбит. Однако ясно можно было видеть результат ночного боя. Волынский батальон, подкреплённый двумя брянскими ротами, истощался с каждой турецкой атакой. Людей становилось всё меньше. Командовавший позицией флигель-адъютант полковник граф Адлерберг послал просить новых подкреплений. В ответ пришло приказание оставить позицию и отойти к горе Святого Николая. Рассвет 14 августа застал защитников Шипкинского перевала изнемогавшими от усталости. Могли последовать новые атаки со стороны турок, а в резерве у русских оставался всего один линейный полк. Повинуясь приказанию, медленно ушли волынцы и брянцы с Лесной горы, где они выдержали целую ночь жаркого боя.
Вся отчаянная храбрость испытанных солдат Сулеймана-паши в борьбе не шла в сравнение со стойкостью и доблестью горсти русских. Недёшево, однако, обошёлся России шестидневный этот бой за Шипкинский перевал. Около 3500 солдат и более сотни офицеров выбыло с 9 по 14 августа из строя убитыми и ранеными…

XXII.
‘На Шипке всё спокойно‘

Там, где в сто, а то и более глоток ревело неутомимое чудовище — турецкая артиллерия, — где визжали миллионы пуль, где лилась кровь и ручьями, и реками, стало спокойно.
Турки притомились сами. У храбрецов Сулеймана руки опустились, энергия сошла на нет, смешались и смутились они. Сулейман не осмеливался более посылать на русских свои таборы. Их необходимо было привести в порядок после шести дней почти непрерывного сражения…
На Шипке всё спокойно. Погромыхивают, правда, турецкие батареи. Так что же! Пусть их! Русские солдатики привыкли к их грому. Турецкие пушки русским удальцам даже спать и сны золотые видеть не мешают. Одно скверно… турки по Святому Николаю палят лениво, зато на дорогу на Габрово, позади горы, где проходят транспорты туда с ранеными, а оттуда с провиантом, водой, боевыми запасами, где идут на Шипку новые полки и батальоны в подкрепление, турки обратили особенное своё внимание. С ближайших высот им хорошо видно всё шоссе. Турки бьют по нему из своих орудий, их стрелки с утра и до темноты так и частят наперекрёст своими пулями. По дороге на Габрово не пройти, не проехать, разве только ночью, да и то в тишине. Каждый день уносит десятка два-три русских жизней, хотя нет отчаянных штурмов и — и на Шипке всё спокойно…
Когда улеглось первое возбуждение после полных величайшего нервного напряжения шести дней боя и всё мало-помалу вернулось в некоторое подобие порядка, сразу же ликование началось на Шипке. Дивились теперь русские солдатики сами себе, своему прямо чудесному подвигу, дивились офицеры, в восторг приходили генералы от своих чудо-богатырей.
— Ай да мы, 14-я дивизия! — восклицал в восторженном изумлении Савчук, поглядывая на Тырсово, Сахарную голову, Лысую, Лесную горы, усеянные бесчисленными турецкими укреплениями с белевшими за ними тысячами палаток турок. — Вот так мы! И на Дунае, и на Шипке, везде — орлы драгомировские.
В своём увлечении хитроватый хохол забывал, что вместе с ним бились и брянцы, и орловцы, принадлежавшие к бригаде убитого генерала Дерожинского и входившие в состав 9-й пехотной дивизии, и стрелки ‘железной’ бригады, донские казаки, болгарские ополченцы и, главное, артиллеристы, на долю которых должна выпасть равная со всеми слава.
Рождественцев ходил сам не свой. Его грызла тоска по оставленным на месте боя товарищам. Он, да и никто другой, не мог уже сомневаться, что они погибли.
Шумел, гомонил целый день радующийся победе люд. Восторгам, казалось, не будет конца. Волынцы, житомирцы, брянцы, орловцы, стрелки, казаки, артиллеристы, ополченцы — все перемешались в своём ликовании, все были полны упоения своей победой. Делились теперь на свободе пережитыми впечатлениями, рассказывали о случайно замеченных подвигах товарищей, о лунном затмении в полночь после страшного дня, вспоминали павших, хвалили врагов, оказавшихся, несмотря на свою неудачу, достойными противниками русских героев.
Чаще других вспоминалось во всех группах имя Лазаря Косова. О нём говорили как о герое. Стрелки ‘железной’ бригады рассказывали, как они увидели его мчавшегося с казаками-коневодами. Говорили даже, будто это он надоумил казаков погнать лошадей навстречу головной части подходившего подкрепления. Вспоминали, как он дрался с турками в страшный день 12 августа — дрался, не уступая взрослым.
Сергей, едва только стало возможным, отправился на левый фланг, где стояли ополченцы, в ожидании пока их не сменят новыми отрядами и не отведут в резерв. Идти пришлось далеко, через всю гору Святого Николая, где находилась средняя, или круглая, батарея. Везде было одно и то же ликование. Отдыхавшие герои уже пообедали, похоронили своих убитых, унесли раненых. Смерть отлетела от них, и жизнь явилась ей на смену. Бог знает откуда, у какого-то солдатика явилась гармоника, вокруг него собрался кружок весельчаков, и под разудалые звуки ‘камаринского’ начался лихой разухабистый трепак. Как будто совсем и не существовало в помине шести дней сражения за Шипку, как будто турецкие орудия не аккомпанировали гармонике, а их гранаты не рвались над этой же самой круглой батареей.
Петко только опомнился от всех перенесённых, пережитых, переиспытанных ужасов, приходил в себя, начинал верить, что он жив, что турки прогнаны… Немного осталось от его дружины, да и всё ополчение сильно поубавилось в числе. Почти все офицеры погибли, а большинство оставшихся в живых были ранены. Но болгары тоже гордились тем, что на Шипке они вполне загладили свой неуспех под Эски-Загрой.
Объятиями встретились друзья, не видавшиеся с самого Кишинёва. Слёзы навернулись у них на глазах, когда, присев у насыпи ложемента, они принялись вспоминать всё пережитое, все бои, в которых они дрались с турком. Петко с восхищением поглядывал на Георгиевский крест Сергея. Тот в свою очередь выказывал удивление храбрости и стойкости болгар в бою.
— А где ваш мальчик? — спросил он. — Про него все, кто говорит, отзываются как о герое!
— Да вон он — с Райной… У нас и ополченки, как видишь, есть! — улыбнулся Петко и позвал: — Лазарь!
Мальчуган прибежал к ним.
— Взгляни-ка! — сказал Петко. — Вот тот солдат, о котором я говорил тебе… Сергей, это брат мой!
Лазарь кинулся на шею Рождественцеву и заговорил, мешая болгарские слова с русскими:
— Ты — храбрый. Я тебя буду много-много любить…
Ребёнок-герой, плакавший от обиды, когда ему не позволили умереть вместе со взрослыми, и нашедшийся в те минуты, когда всё казалось погибшим, произвёл на Сергея сильное впечатление. Народ, только что вырвавшийся из неволи, уже имел своих героев: дети, юноши, женщины, старики бились за Родину… но в то же время Сергею невольно вспоминалось, что здоровые, полные физических сил мужчины разбегались при одном только слухе, что подходят турки, разбегались, оставляя беззащитными варварам — башибузукам — своих детей, свои семьи и заботясь только о спасении одной своей жизни, вспоминалось, что такие же здоровяки-мужчины, ползавшие с рабски-собачьей униженностью у ног своих господ-турок, начинали грабить и убивать мирных турецких жителей нисколько не хуже башибузуков и черкесов, как только являлись русские и сила переходила на их сторону, вспоминалось, что русские должны были часто грозить болгарам военной расправой за грабежи, и только страх удерживал недавних рабов от неистовства и зверства над мирными магометанами.
‘Это нарождается новая Болгария, — думал Рождественцев, глядя на Лазаря, Петко и Райну. — Новая, свободная, спасённая Россией Болгария… Эти-то уже скоро позабудут гнёт, рабство, а их дети будут вспоминать вот об этих временах, которые ныне переживают их будущие отцы, как о далёком времени, которое никогда уже не вернётся’.
Побыть долго вместе, наговориться досыта друзьям не удалось. Подошли из резерва сменяющие их свежие части, и болгарские ополченцы перешли сперва в резерв, чтобы затем уйти из гор в деревню Зелено Древо и стать там для охраны начала шоссе по Шипкинскому перевалу.
Возвращался назад Рождественцев несколько иным путём — через расположение ‘железной’ бригады. Сергей шёл, не особенно торопясь. Ему приходила очередь в эту ночь стать в секрете за позициями, но он чувствовал, что нервы его так ещё напряжены, что, прежде чем лечь спать, он должен ходьбой довести себя до изнеможения, устать физически, иначе он не сомкнёт глаз.
Когда он подошёл к палаткам стрелков, то увидел густую толпу, собравшуюся в кружок около горланившего какую-то песню унтер-офицера, закинувшего голову назад, размахивавшего руками и притопывавшего в такт пению ногами, к нему присоединились с десяток товарищей.
— Эй, вольноопределяющийся! — окликнул Рождественцева знакомый стрелок. — Иди-ка к нам! Наш Шмаков про Шипку песню поёт. Вот разучивают — послушай.
Рождественцев подошёл, вмешался в круг стрелков и стал прислушиваться к словам только что сочинённой под впечатлением пережитого боя новой солдатской песни.
— Вспомним, братцы, как стояли
Мы на Шипке в облаках, —
выводил тенорком Шмаков, и товарищи дружно подхватывали вслед за ним:
— Турки нас атаковали,
Да остались в дураках!
Только утро рассветает,
Разнесёт вокруг туман, —
И на Шипку наступает
Вновь упорный Сулейман.
Турецкие пушки громыхали, а под пушечные выстрелы ‘железная’ бригада, вспоминая шестидневный бой, так и разливалась своей новой песнью:
— Сулеймановы аскеры
Крепко в Шипку били лбом,
А мы били их без меры
И прикладом, и штыком.
Сорок таборов свалили,
Навалили груду тел…
Поздно турки отступили:
Сулейман их всех поддел!
Плохо было одну пору —
Дрались турки жестоко
И, как черти, лезли в гору,
Да взошли невысоко!
Как стрелочки прискакали
На казачьих лошадях,
Турки разом закричали
Свой ‘аман’ и свой ‘Аллах’!
Утомлённые песенники остановились перевести дыхание.
— Ай да Шмаков! Ай да Антоша! Молодчага! Словно и впрямь сочинитель заправский! — раздались со всех сторон одобрительные восклицания.
— Постой, братцы-ребята, — предупредил польщённый одобрением слушателей поэт. — У меня ещё есть…
И он, запрокинув голову, запел новые, только что сочинённые им куплеты:
— Вот была тогда потеха,
Наши грянули ‘ура!’.
Разом турки побежали,
И досталась нам гора.
Было, братцы, плоховато,
Да помиловал нас Бог, —
От рассвета до заката
Отдохнуть никто не мог,
Накрест пули и гранаты
День и ночь над головой,
Холод, голод… Эх, ребята,
Будем тверды мы душой!
— Всё! — объявил Шмаков, вытирая выступивший на лбу пот.
Его окружили товарищи, жали ему руки, сам фельдфебель его сказал, что доложит о новой песне командиру…
Рождественцев отошёл никем не замеченный. О как дороги ему были эти простые сердцем люди, эти не показные, а настоящие герои, даже в величайших подвигах своего духа не видевшие ничего особенного, кроме своей обязанности до последнего вздоха исполнять долг перед Родиной.
‘Как было бы интересно посмотреть на европейских солдат в такие минуты, — думал Рождественцев, теперь уже спешно шагая к своему батальону, — французов, немцев, англичан, австрияков… Как у них… У них бы в трубы трубили, в колокола звонили, а у нас — одна солдатская песня, да и то без малейшего признака бахвальства, просто рассказ о событиях… Нет… Свята эта простота, уже одна она — величайшее геройство. Вряд ли где, кроме Руси, есть способные на неё’.
И чем дольше он думал, тем всё более росло в его душе чувство искреннего восторга и изумления перед этими людьми, перед этими русскими чудо-богатырями…
На своём биваке утомлённый ходьбой Рождественцев заснул очень скоро и проснулся только-только к расчёту. Лежать в секрете было всегда одним из самых труднейших дел на войне. Требовались ничем невозмутимые хладнокровие и решительность. В секрете необходимо было едва не под землёй видеть и слышать, и о том, что делалось над землёй, знать было необходимо. Получив пароль и ответ, Рождественцев вышел вслед за разводящим вместе с небольшой группой своих товарищей. Залечь в секрете с ним должен был Симагин, правее располагался в секрете Савчук с солдатом из своего отделения. Далее раскинулись секреты из солдат той же роты. Ночь была не совсем тёмная, прикрытая набегавшими то и дело тучками, луна разливала по округе желтоватый полусвет. Издали тени казались одним целым со всем тем, от чего они падали, всё таким образом выросло вдруг, стало внушительнее, чтобы разглядеть нечто впереди, нужно было сильно напрягать зрение.
Секретных бесшумно выпустили за цепь часовых. Солдаты, перекрестившись, простились с товарищами и тихо поползли вперёд к заранее намеченным ямам, в коих они должны были лежать, зорко вглядываясь в сумрак ночи, густой пеленой разостлавшейся перед ними.
Секрет Рождественцева и Симагина выдался далеко вперёд. Тут приходилось удвоить свою бдительность. Впереди могли быть тоже секреты — турецкие. Кто мог знать, что крылось в этой темноте! Сергей лежал, то и дело приподнимая голову. Чего только ему ни мерещилось! Нервы опять напряглись до крайней степени. После знойных дней не убранные турками тела начали разлагаться, и в воздухе явно чувствовалось уже трупное зловоние. На нервы также действовало немало и то, что всюду вокруг секрета валялись застывшие мертвецы. Ещё днём ужасен был их вид, ночью же впечатление усиливалось, воображение разыгрывалось и рисовало совсем уже сверхъестественные ужасы.
Более часа лежали в секрете Сергей Рождественцев и Симагин. Всё было тихо. Вдруг Симагин насторожился…
— Барин, слышишь? — шепнул он.
Сергей кивнул ему в ответ и чуть приподнял голову, сжимая ствол ружья. Как раз в это мгновение луна выглянула из-за туч, и довольно яркий свет озарил округу.
— Господи Боже мой! — чуть не во всю силу вскрикнул Симагин. — С нами святой крест!
Невольно задрожал и далеко не суеверный Рождественцев. Прямо на них, озарённое лучами луны, двигалось какое-то чудовище. Сергей ясно видел две головы и четыре руки. Туловище чудовища было необыкновенно велико: словно сложили двоих человек вместе, чтобы составить одну эту страшную фигуру. Свет луны ещё придавал двигавшейся массе уродливые очертания. Казалось, на солдат двигалось нечто бесформенное, нечеловеческое…
— Палить, что ли? — зашептал лихорадочно Симагин.
— Тс-с! — остановил его Рождественцев, до слуха которого донеслись какие-то нечленораздельные звуки, как будто стон, храп, пыхтение. — Ползи, Степан, к соседям, к Савчуку, скажи там…
— А ты?..
— Я ‘это’ приму… Живо…
Через мгновение Рождественцев остался один, чудовище всё двигалось и надвигалось…
— Господ… помог!.. — ясно донеслось здесь до слуха Сергея.
‘Наш там! Что такое?.. — вздрогнул он и, вылезши из ямы, быстро пополз вперёд, при этом громко шептал: — Кто здесь?..
— Не трожь, не пали! — раздался хриплый голос. — Свои…
Теперь Рождественцев понял, в чём дело…
То, что издали и в темноте казалось безобразным чудовищем, был Мягков, тащивший на спине какого-то товарища!
— Ложись! — крикнул Сергей, но и без его окрика обессилевший солдат вместе с ношей рухнул на землю.
Рождественцев подполз к ним.
— Николя, вы? — шёпотом спросил он.
— Я… я… Никак это вы, Серёжа? Бог вас послал! — послышался прерывистый ответ.
— А кто с тобой? — спросил Сергей, сердце которого трепетно забилось. — Кого ты притащил?
— А дядю Степана… только он, кажется, сейчас уже померши…
Сергей схватил за руку принесённого Мягковым товарища. Руки были ещё тёплые. Тогда он повернул к свету голову Фирсова, лицо было спокойно, улыбка ещё играла на полуоткрытых губах, но глаза смотрели не мигая… Фирсов был мёртв.
— Всё дядя Степан улыбался, а тут, как к своим подойти, взял да и помер, — рассказывал Мягков. — Всё молитвы да ‘Спаси, Господи, люди твоя’ читал…
Сергею хотелось плакать, рыдать, но он быстро подавил своё волнение.
— Зачем вы его, Коля, тащили? — спросил он.
— А как же! Мы целый день в канавке пролежали. Вот мука-то, Серёженька, была!.. Пить хочется, а боялись… Степана-то Иваныча в грудь и в голову пуля хватила, а меня — в плечо… Говядину малость попортила, кость, похоже, расщепила — рукой не действую… да ещё маленько оглушили в рукопашной… Так и лежали… А ночь пришла, поползли… Тут дядя Степан помирать собрался… Я его на спину и взвалил…
Послышались шорох и шёпот, подползли Савчук и Симагин.
— И что ты, дурья голова, мёртвого-то волок? — накинулся на солдата Савчук.
— Жалко бросить… Свой ведь… Перед смертью, Василий Андреевич, вам поклон он наказывал да Сергею Васильевичу…
Савчук принялся шёпотом распекать Мягкова:
— Вот погоди! Достанется тебе от Егора Кириллыча. Панов-то у нас за фельдфебеля, он тебя — на хлеб да на воду…
Но в голосе строгого хохла слышались не досада, не злость, а дрожали нотки душевного умиления.
— Ну ползи в цепь, — шепнул он.
Мягков не двинулся.
— Чего ещё? — окрысился на него Савчук.
— А дядя Степан-то? Дозвольте, как-нибудь доволоку…
— Пшёл, родимый! И без тебя покойника уберут… — вдруг всхлипнул Савчук и, чтобы скрыть это всхлипывание, ткнул ни с того ни с сего Мягкова в спину.

XXIII.
Неудачи и победы

Не всюду было так спокойно, как на Шипке… Турки теперь приводили в исполнение свой гениально задуманный план. В Предбалканской Болгарии, словно из-под земли, вырастали свежие турецкие армии, по нескольку десятков тысяч каждая. Только одна непоколебимая стойкость русских войск, совершавших нечеловеческие усилия, выказывавших непостижимое мужество, сдерживала турок. Лишь одно непоколебимости сынов своих, самоотверженно ложившихся костьми на полях брани, но не уступавших и пяди однажды занятого места, обязана Русь тем, что с честью вышла она из этого жестокого испытания, коему подвергалась осенью и зимой 1877 года.
Под Разградом, в сфере действий Рущукского отряда, выросла сорокатысячная турецкая армия под командованием Эюб-паши. Он укрепился у Аяслара, городка верстах в тридцати от Разграда. В течение почти всего августа в долине реки Лома происходили чуть не ежедневные сражения, в которых русские войска — ими здесь командовал генерал Леонов [Степан Степанович и Николай Степанович Леоновы, братья. Донские казаки. В 1877 году первый генерал-майор, командир 1-й бригады 8-й кавалерийской дивизии, воспитывался в школе гвардейской дивизии, был выпущен в Гродненский гусарский полк, в котором служил до 1857 года, когда был назначен командиром драгунского Переяславского полка, в 1876 году был произведён в генерал-майоры и назначен командиром дивизии. Второй был выпущен из школы гвардейских прапорщиков тоже в Гродненский полк в 1842 году, в 1845 году командовал на Кавказе и отличился в войне с горцами, по возвращении в полк прослужил в нем 16 лет, участвовал в Польской кампании 1863 года и отличился в битве под Игнацович, в 1867 году назначен был командиром драгунского Переяславского полка, а в 1870 году — лейб-гвардии драгунского полка и произведён в генерал-майоры, командовал 2-й бригадой 2-й гвардейской дивизии, входившей в состав Рущукского отряда, скоропостижно скончался 21 ноября 1877 года] — то отступали под натиском турок, то опять брали у них с боем недавно оставленные позиции. Крупнейшими и стоившими наибольшего числа жертв битвами были здесь сражения у Карахасай-Киоя, Кады-Киоя, Кацелево и Аблова. С обеих сторон не было ни решительных побед, ни решительных поражений.
Новый турецкий главнокомандующий Мегмет-Али-паша, умнейший и талантливейший стратег, действовал с истинным пониманием своей задачи. Он стремился, чтобы все турецкие армии, армии Эюба, Османа и Сулеймана пашей, с трёх сторон сошлись перед Балканами и, соединившись фронтом, стали теснить русских к Дунаю с намерением изгнать их на левый берег и затем вторгнуться в Румынию, а за нею и в пределы России.
План этот удался бы, повторим, кабы не непоколебимая стойкость русских солдат и офицеров.
Части Рущукского отряда сдерживали и не пускали вперёд Эюба-пашу, восьмой корпус Радецкого с драгомировской 14-й дивизией не только задержал, но и расстроил лучшую и испытанную армию Сулеймана-паши, направленную в Балканы, Западный отряд, в котором начальство над русскими и присоединившимися к ним теперь румынскими войсками перешло к румынскому князю Карлу, помощником которого назначен генерал Зотов [Павел Дмитриевич Зотов в 1877 году генерал-лейтенант, командир IV армейского корпуса. Родился в 1824 году. Дворянин Петербургской губернии. После выпуска из кадетского корпуса служил в 14-й артиллерийской бригаде. Был в военной академии, которую окончил в 1843 году. Участвовал в Кавказской войне, Венгерской и Крымской кампаниях, в 1857 году назначен был на службу на Кавказ, где отличился в сражениях с горцами Малой Чечни и при взятии Веденя. В генерал-лейтенанты произведён в 1864 году. Командовал 2-й, 11-й и 28-й пехотными дивизиями. С февраля 1877 года — начальник корпуса], задержал Османа-пашу в Плевне.
План турецких стратегов нигде не оправдался.
Главная квартира русской действующей на Дунае армии теперь была из Тырнова переведена в Горный Студень, поближе к району Плевненского отряда, туда же прибыла и императорская квартира. Все сложные, труднейшие и опасные операции совершались теперь на глазах Государя Императора Александра Николаевича.
Двадцать третьего августа генералы Скобелев-сын и светлейший князь Имеретинский [Светлейший князь Александр Константинович Имеретинский в 1877 году генерал-лейтенант. Родился в 1837 году. Сын царевича Имеретинского, воспитанник Пажеского корпуса, из которого поступил в 1855 году прапорщиком в конно-пионерный дивизион. В 1857 году князь Имеретинский, находясь в гренадерском Грузинском полку, был в сражениях против лезгин и вышел после этого в отставку. Через год вновь поступил на службу в конно-пионерный дивизион. Участвовал в Польской кампании 1863 года и служил затем в военной администрации Варшавского военного округа. В августе 1877 года был назначен командиром 2-й пехотной дивизии] порадовали своего Государя взятием крепчайшей после Плевны турецкой позиции Ловчи, откуда турки постоянно угрожали русской армии возможным прорывом к Осману-паше. Но вслед за тем с 25 августа начался знаменитый ‘Плевнен ский шестиднев’, или ‘Третья Плевна’, как называли тогда грандиозную борьбу русских и румын с крепко засевшими в Плевне таборами Османа-паши.
Это была битва каких-то титанов. Свыше 100 тысяч русских и румын яростно кидались на Плевну и возвращались каждый раз отбрасываемые турками на свои позиции. ‘Александров день’ — 30 августа — был, собственно говоря, той знаменитой ‘Третьей Плевной’, о которой сейчас же после войны стали слагаться в русском народе фантастические легенды, с какими отныне неразрывно связывалось имя Белого генерала Михаила Дмитриевича Скобелева, становившегося ‘героем, победами Суворову равным’.
Офицеры, генералы, солдаты — пехотинцы, кавалерия, артиллеристы, румынские доробанцы и калараши и все, кто только ни был в эти шесть дней под Плевной, доказали величайшее геройство военного духа. ‘В этот шестидневный бой, — говорил официальный рапорт, — все чины отряда свято и безупречно исполнили свой долг, и русский солдат доказал ещё раз, что для него нет неразрешимых задач, за исключением тех, полное разрешение которых лежит превыше человеческих сил’. Около 300 офицеров и 12 500 солдат русских, 60 офицеров и 3000 румын выбыли из строя, но Осман-паша всё-таки по-прежнему оставался в Плевне, и только Гривецкий редут, одна из выгодных позиций у Плевны, перешёл в руки русских.
‘Третья Плевна’ всколыхнула Русь. С ужасом стали ожидать русские люди известий из Дунайской армии. Тревожились все, кто только представлял себе истинное положение на театре военных действий. С трепетом встретили приказ двинуть на Дунай гвардейский корпус, ещё более затрепетали русские сердца, когда стало известно, что под Плевну вытребован герой Севастополя генерал Тотлебен, что Систовские высоты на правом берегу Дуная спешно укрепляются. Всё тяжелее и тяжелее становилось испытание, ниспосланное свыше Руси после многих милостей…
— Только драгомировцы на Шипке продолжали радовать русские умы надеждой.
‘Всё спокойно было на Шипке’ до 4 сентября. Всё спокойно! Канонада с занятых турками высот да небольшие схватки с то и дело прорывавшимися отрядами черкесов, нападавших на казаков и Габровскую дорогу, ни во что не считались. Десяток-другой убитых и раненых также не привлекали особенного внимания общественности. Шипкинцы отдыхали.
До 23 августа турки стреляли по русским вяло, лениво, потом вдруг бомбардировка усилилась, занятые турками горы стали оживать, замечалось активное передвижение таборов, лазутчики принесли известие, что к армии Сулеймана-паши пришли на подкрепление турецкая гвардия и арабистанские войска… Не оставалось сомнения, что Сулейман готовит нечто решительное…
Драгомировцы насторожились.
— Опять ‘в баню’ попадём! — толковали у себя в окопах молодцы.
— Сами как бы опять Сулейману ‘бани’ не задали! — слышались задорные ответы. — Скоро они что-то нашу науку позабыли!
Однако невольная тревога закрадывалась даже в эти мужественные сердца. Вести о неудачах на Ломе и о ‘Третьей Плевне’ уже пришли на Шипку, знали шипкинцы, что теперь надежда всей Руси возлагается на них. Задавит их здесь Сулейман — один Бог знает, что может выйти в Предбалканской Болгарии, когда туда спустится, шагая по трупам шипкинцев, сулеймановская армия… И невольно трепетали закалённые сердца. И невольно глаза, словно магнитом каким, тянулись к турецким высотам, с каждым днём оживлявшимся всё более и более.
С 1 сентября опять заревело во весь голос турецкое чудовище, только рёв его стал ещё громче, оглушительнее. Заговорили новые жерла, ударили десятки новых орудий… Турки начали бомбардировать русские позиции из мортир.
Шипкинцы с лихорадочной поспешностью готовились к приёму гостей. Возводились окопы на соседней Зелёной (Травень) горе, на Бадеке, укреплялась дорога к Габрову и само Габрово, приготовлялись туры и фашины, распределялись по местам части полков.
‘Орлиное гнездо’ и скалы перед Святым Николаем, оборонять которого назначили Подольский полк со своим оправившимся после полученной при переправе через Дунай раны командиром Духониным, занимали две роты подольцев, подкреплённых житомирцами, в резерве были волынцы.
Мягков, несмотря на рану, не ушёл из своего полка, хотя и не мог остаться в строю. Он устроился при походном лазарете, где подавали первую помощь раненым. Чутко чувствуют русские простые люди душу в человеке, и порывы её никогда не проходят незамеченными ими. Когда среди товарищей узнали об его подвиге, парня так и засыпали со всех сторон похвалами. Солдатик на которого дотоле мало кто обращал внимание, стал теперь всеобщим любимцем.
Фирсова, тело которого притащил Мягков, с честью похоронили, и даже в отдельной могиле, как просили о том и Мягков, и Рождественцев, и Савчук.
Пять дней и ночей подряд ревели турецкие орудия, наступала ночь на 5 сентября.
Турки всё не шли. Даже в лагерях их не замечалось ничего такого, что бы указывало на близость штурма. Лазутчики не приносили никаких вестей. Сулейман, как казалось шипкинцам, или чего-то выжидал, или хотел извести противника измором.
Ночь на 5 сентября была непроницаемо мрачная. Даже луна не показывалась. Уже в двух шагах не виделось ни зги. Подольцы, лежавшие на скалах перед Святым Николаем, измучились, истомились, изнервничались. Шёл уже третий час ночи.
Вдруг какой-то тяжёлый предмет, за ним другой, третий тяжело брякнулись о землю среди подольцев, и тотчас раздался ряд взрывов. Откуда? Что это?.. В первые мгновения никто ничего не мог даже сообразить. Поняли только, что это не камни. Разве камни могут взрываться?.. Но это не были и пушечные снаряды — где же было попасть из пушек в темноте с такой небывалой точностью? Взрывы между тем следовали, оглушая солдат, один за другим. На Святом Николае и Зелёной горе поднялась тревога. Одно только было ясно: турки подходили. Мало того — они уже подошли…
Громкое тягучее ‘алла’ зазвучало на всех скалах. Турки неслышно подкрались, сумев снять русские секреты, к самым передовым позициям. Прежде, чем кинуться на штурм, они забросали подольцев ручными гранатами… Никто не заметил приближения врага. В несколько минут от двух рот осталась лишь ничтожная горсть людей, четыре офицера были убиты, роты, смешавшись, оставили позицию, турецкое ‘алла’ звучало победно… Турки укрепились на скалах и, как змеи, массами сползали на гору Святого Николая, и в то же время их сапёры выставили знак, что здесь находится перевязочный пункт, а сами под охраной этого знака быстро сооружали батареи и рыли траншеи.
Русским уже было известно положение дела. В ложементы на помощь подольцам немедленно явившийся на позицию генерал Радецкий выслал роты брянцев и житомирцев. Огненными лентами опоясывался Святой Николай. Залп ударял за залпом. Теперь уже на турок лился свинцовый дождь-проливень. Пули сметали ряды врагов, но Сулейман, видимо, решил на этот раз покончить с русскими. Его солдаты гибли во множестве, а всё-таки лезли вперёд. Нужно было во что бы то ни стало задержать их движение. Пошли остальные подольские роты, подкреплённые житомирцами. Идти приходилось по узкой седловине. И справа, и слева зияли пропасти. Турки встретили кинувшихся было в штыки ружейным огнём. Много тут оборвалось жизней. Три атаки ни к чему не привели. Люди только напрасно растрачивали силы. Гибли и под пулями, и в пропастях… Наступление неприятеля не удалось остановить. Турки лавиной лезли и лезли на скалы.
Их атака направлялась сразу на все позиции русских.
К счастью для оборонявшихся, рассвело. Теперь могли действовать по неприятелю и русские пушки. Загремели на Святом Николае все пушки. Четыре роты всего — одна подольская, две житомирские и одна волынская — дрались против наседающих турок. Как ни близки были подкрепления, но они не могли за столь короткое время успеть на Шипку. На правом фланге позиции — по Зелёной горе, где стояли волынцы, — шёл ожесточённый бой. И туда, так же, как к Орлиному гнезду и Святому Николаю, турки сумели подобраться совершенно незаметно. Там, впрочем, они могли укрыться в лесу, покрывавшем здесь все горы и не вырубленном из-за недостатка времени. В пять часов кинулись они на волынцев. Здесь секреты успели предупредить о нападении. Начался бой не на жизнь, а на смерть. Сталкивались грудь с грудью.
Рождественцев видел перед собой целое море красных фесок. Море это волновалось, рокотало, катясь волна за волной к русским ложементам. Сергей стрелял сперва, не целясь, в эту движущуюся массу, потом, когда услышал ‘ура!’ товарищей, крестясь на ходу, кинулся вместе с ними в контратаку. И опять, как тогда, на Дунае, затмилось у него сознание. Он колол штыком, бил прикладом. Когда ложе его ружья разлетелось в щепки, он схватил первое, что попало ему под руки, и продолжал бой. Атака была отражена. Трижды повторялись они, и капитан Остапов, тот самый, который первым выскочил на турецкий берег при переправе через Дунай, с замечательным хладнокровием подпускал турок на пятьдесят шагов и начинал командовать по ним залпы, сметавшие на таком расстоянии целые ряды. В десять часов утра турки ушли и уже оставили в покое Зелёную гору. Волынцы со своим подполковником отличились и на этот раз.
На Святом Николае ещё шёл бой, причём становился он всё упорнее. Там обе стороны проявляли отчаянную храбрость и решимость. В начале боя убит был командир 1-й артиллерийской бригады флигель-адъютант полковник князь Мещёрский. Оставшийся командовать после него поручик Сидорин решил, что из-за бруствера выстрелы действуют не так удачно. Под градом пуль он выкатил орудия из ложемента на более удобное место и стал бить в упор по штурмовавшим гору турецким колоннам. Их удалось разогнать, но сам Сидорин, получивший две раны, замертво вынесен был из строя.
В этом аду под градом пуль, среди рёва пушек и стонов раненых всюду появлялась одна фигура, навсегда запечатлевшаяся в памяти шипкинцев. Это был священник Минского полка отец Дормидонт. Презирая опасность, с одним только крестом в руке, шёл он всюду, где кипел отчаянный бой, ободрял бойцов, утешал раненых, напутствовал умирающих, и ни одна пуля не коснулась его в этом аду под небесами…
Появление его всюду действовало ободрительно, и где только ни показывался этот скромный герой, — с беззаветной храбростью кидались шипкинцы на неприятеля…
Силы защитников все истощились, а бой только разгорелся. В резерве оставались всего две роты Житомирского полка. Тогда генерал Радецкий двинул на турок имевшийся у него в запасе батальон житомирцев под командой полковника Тяжельникова. Едва житомирцы очутились на Святом Николае, они вместе с дравшейся там волынской ротой составили штурмовую колонну. Тяжельников в это время был ранен, и колонна двинулась на турок с волынским подполковником князем Хилковым. Что только произошло здесь!.. Русские герои сталкивали неприятеля в пропасти, сами срывались и гибли, оставшиеся кололи турок на месте. Нельзя было удержаться против такого отчаянного, дерзкого натиска. Турки показали тыл. Вдогонку им посыпались пули. Весь скат с горы усеян был турецкими трупами.
Ровно в полдень снова ‘на Шипке всё было спокойно’. Турки скрылись, преследовавшие их победители вернулись в свои ложементы. Началась привычная перестрелка из траншей.
Эта ночь, или, вернее, несколько часов этой ночи, обошлись шипкинцам в 31 штаб- и обер-офицера и более 1000 нижних чинов, выбывших из строя.
Но этой ценой — ценой русской крови — восстановлена была русская слава, начинавшая было бледнеть на полях Болгарии…
Рождественцев вышел невредимым из боя. Савчук и Симагин были легко ранены.
Солдатики радостно целовались, обнимались, поздравляя друг друга с новой победой. Отстояли позиции, отстояли!.. Трудно было бы теперь думать, что дважды отброшенный с жесточайшим уроном Сулейман снова повторит свои попытки.
Теперь шипкинцам оставалось только держаться, пока не придёт приказание идти вперёд туда, в долину Тунджи, где земля уже окроплена была русской кровью.
Пришлось весьма долго ждать этого…
Плевна накрепко приковала к себе массу русских войск. Пока она существовала, пока так или иначе, а Осман-паша со своими таборами оставался в ней, ни о каком движении вперёд не приходилось даже и мечтать…

XXIV.
Гвардия в огне

Всё уже и уже стягивалось с каждым днём живое кольцо вокруг Плевны. Начиная с 3 октября имела место блокада этой турецкой твердыни, внезапно остановившей Русь в её так блестяще начатом движении на Царьград. Все, какие только можно было взять вокруг, высоты были уже взяты, отовсюду смотрели на турок чёрными жерлами русские пушки, но более уже не кидались на Плевну русские герои. Слишком дорого обошлась России отчаянная храбрость её верных сынов. Без малого в 17 тысяч выбывших так или иначе из строя насчитывались русские потери ко дню начала обложения Плевны.

Но силён ещё враг, не пали ещё духом правоверные. Пока Осман-паша в Плевне, не проиграно ещё их дело: есть надежда, что как-нибудь удастся им победить ‘московов’.
Ловча взята, но есть ещё на Софийском шоссе внезапно выросшие укрепления Дольний и Горний Дубняки и Телиш. Два последних, если не ключи к Плевне, то её магазины. В предгорьях Балкан в городах Орхание, Этрополе, Правде и Врачеше стоит сильная турецкая армия, здесь же собраны огромные запасы продовольствия и снарядов. Оттуда всё получает Осман-паша: людей, провиант, боевые запасы. Десятого сентября с этой стороны по шоссе под защитой Телиша и обоих Дубняков в помощь своему ‘Гази-паше’ пробился с 10 000 пехоты и большим обозом ловчинский паша, а ночью на 24 сентября прорвались в Плевну ещё 4000 турок.
А в это время под Плевной уже был Тотлебен. Что ни утро, то новые и новые укрепления, траншеи, окопы и всё ближе вырастают перед Плевной, которую русские шутники-солдатики теперь перестали уже именовать ‘Плевком’. Не помногу, но постоянно и постепенно подходят русские к роковому для них месту.
Старый севастополец видит своим зорким наблюдательным взором, что нужно предпринять. У Османа-паши есть всего три выхода, по которым он может пробиться: на Софийское шоссе, на реку Вид и оттуда к Тетевенским Балканам и на реку Искер, по которой он может вернуться в Виддин. Стало быть, нужно заградить ему эти пути, ‘уединить’ Плевну так, чтобы ‘птица туда не пролетала’, не то чтобы прорывались целые таборы. Впрочем, пусть их идут в Плевну! Чем больше их соберётся там, тем скорее взовьётся белый флаг над плевненскими твердынями: скорее уничтожен будет запасённый провиант, и тогда пусть Осман-паша крепится — белый флаг над Плевной выкинет всемогущий голод…
И суживается день ото дня всё теснее живое кольцо вокруг Плевны.
А кругом всё идёт своим порядком. Сулейман-паша бросил Шипку, обошёл Балканы и вышел к Разграду против Шипки, только чтобы сдерживать русских от вторичного наступления, остался со своими таборами Реуф-паша. Там теперь всё спокойно. Идут перестрелки, канонада, иногда турки кидаются на русские позиции, но там, среди драгомировских героев, не обращают внимания на такие пустячки.
Кое-что есть радостное для русского сердца. На малоазиатском театре войны в упорных боях 2 и 3 октября был разбит наголову под Авлияром и позорно бежал с поля битвы тамошний турецкий главнокомандующий Ахмет-Мухтар-паша, а три не успевшие скрыться дивизии, которыми командовал Омер-паша, капитулировали перед победителями-русскими.
Вскоре порадовала и Россию, и её царя прибывшая за Дунай гвардия, этот цвет русской военной силы, до той поры только и знавшая разводы, смотры, парады да манёвры.
Теперь предстояли уже не парады и не манёвры, а кровавое дело на поле брани…
К этому времени выяснилось уже положение русских.
Нельзя сказать, чтобы уныние, но вполне понятные грусть и тоска охватили русских храбрецов, когда стало известно, что под Плевной придётся засесть надолго… Наступила дождливая серая осень, а это был враг более опасный, чем все неприятельские армии. Вернее пушек и ружей действовали тифы, дизентерии, лихорадки… Так и косили они человеческие жизни, и, пожалуй, горше, чем армейским солдатам, доставалось от них не обвыкшимся, не обтерпевшимся гвардейцам, прямо из Петербурга, из казарм явившимся под Плевну. Необходимо было уже по одному этому как можно скорее развязаться с Османом-пашой или, по крайней мере, запереть его в Плевне так, чтобы и в самом деле ни одна птица без ведома осаждающих не могла к нему пролететь, не то чтобы могли пройти обозы с провиантом или подкрепления из Софии от турецкой Балканской армии.
Чтобы создать для Османа такое положение, русским необходимо было овладеть Горним и Дольним Дубняками и Телишем. Честь совершить этот подвиг выпала на долю гвардейцев.
Что за войско, что за молодцы — эти солдаты! Великанами они кажутся в сравнении с низкорослыми армейцами. Грудь колесом, в плечах сажень косая — все один к одному, залюбоваться на каждого можно. Мундиры их не обтрепались ещё — чистенькие, будто с иголочки, сапоги не протоптанные, без дыр, через которые пальцы глядели бы, шинели только слегка помятые. И издали, и вблизи поглядеть — не солдат, а картинка. Да и вид-то у них особенный. Заметны и в походке, и в движениях, и в самом расположении на биваках особенная выправка, отчётливость, умение лицом показать себя с внешней, для первого по крайней мере раза, стороны.
И это показательное войско, цвет, краса и гордость русской военной силы, тоже приносилось в жертву делу освобождения угнетённых братьев по крови и вере.
Генерал-спартанец, как называли его в армии, Иосиф Владимирович Гурко, герой первого июльского похода за Балканы, назначенный командиром всех войск, расположенных под Плевной за рекой Видом, с восторгом объявил на смотру прибывших в середине сентября в Болгарию гвардейских полков, что для него большое счастье и честь стать начальником лучшего в России войска…
И гвардейцы доказали, что они вполне достойны такого отзыва своего спартанца-командира…
Мглистая осенняя ночь с 11 на 12 октября окутала сырым туманом и турок в Плевне, и русских под Плевной. Всё стало затихать. Даже гром выстрелов стих, и только впереди деревни Чириково, раскинувшейся у Софийского шоссе, заметно движение. Скрытые в ночном тумане, подходят один за другим пехотные полки. Тут москвичи, гренадеры, павловцы, измайловцы, финляндцы, гвардейские стрелки и сапёры — завтра бой.
Тускло светятся, уныло мигая среди тумана, немногие костры. Погреться бы перед боем, да нельзя. Костры выдали бы туркам расположение их противников. Генерал и то много сделал, что позволил кое-где — в двух, трёх местах всего — развести огонь. Впрочем, чего греться в ночь, когда с рассветом всем будет жарко, как в самый знойный день…
В тылу отдельных отрядов расположились лагеря Красного Креста. Тут тоже царит томительное молчание. Всем здесь: и врачам, и фельдшерам, и очень немногочисленным сёстрам милосердия, и санитарам вдоволь на завтра предстоит работы. И какой работы! Адской! Не ходя в сражение, все здесь завтра будут купаться в крови, уши всех здесь завтра оглохнут от стонов и воплей раненых, от хрипов умирающих — завтра ведь бой, решительный бой…
В томительном ожидании рассвета всякий, кто мог, на подготовленных к утру перевязочных пунктах старался прикорнуть, дабы набраться сил… Все здесь знали, что будущую ночь спать не придётся…
У одного из костров, которые здесь позволено было развести, прилёг прямо на голой сырой земле долговязый худощавый юноша, украшенный повязкой с красным крестом на рукаве, свидетельствовавшей о том, что он принадлежит к санитарному отряду.
Этот юноша был Николай Гранитов, сын настоятеля собора в Энске, родном городе Рождественцева. Письма Сергея, его товарища детства, воспламеняюще подействовали на него. Ещё то письмо, которое прислал Рождественцев перед переходом через Дунай и которое было прочитано отцом Петром, всколыхнуло душу юноши. Но он не о битвах грезил, не о славе героя… Другое чувство влекло его туда, где лилась русская кровь… Чудились юноше муки раненых, видел он как будто наяву их искажённые страданием лица, и тогда родилось у него страстное желание послужить святому делу, отдав все свои силы тем, кто ради этого дела сам становился беспомощным. Николай решился поступить в санитарный отряд. Медицинских познаний у него не было, зато было желание помогать, и юноша не задумался пойти на дело простым санитарным служителем…
Но не один он ушёл на поля Болгарии из дома отца…
Во все свои думы, все свои мысли Николай посвящал свою сестру Катю, и она также прониклась его чувствами. Девушка, почти ещё девочка тогда, вся отдалась порыву. Ей чудилось, что её зовут некие голоса туда, где слышатся вопли и стоны, где изо дня в день широкими реками льётся кровь её братьев.
И Катя тоже пошла за Дунай…
Николай стал санитаром, Катя — сестрой милосердия.
Как ни больно было отцу Петру отпускать своих детей, но он понял, какое святое чувство любви влечёт их на величайший подвиг, и благословил сына и дочь на свершение его.
Так Николай Гранитов, друг детства Сергея Рождественцева, очутился сперва под Плевной, а потом, когда произошло новое распределение войск, и в том санитарном отряде, который следовал за гвардейскими полками, направленными на Горний Дубняк.
Катя была неподалёку от брата — на главном перевязочном пункте отряда Гурко. Она поступила несколько иначе, чем брат: явилась она на поле сражения с некоторой подготовкой к делу ухода за ранеными, и, несмотря на кажущееся физическое бессилие, из неё вышла неутомимая работница в борьбе со смертью.
Теперь Гранитов, лёжа у костра, невольно вспомнил о сестре.
‘Худенькая, тщедушная, — раздумывал он, — в чём только душа держится, но вот смотри-ка ты… В своём деле здоровяку-солдату не уступит… Те от устали порой с ног валятся, а Катя — хоть бы что… дни и ночи напролёт… Откуда только в ней силы берутся! Вот бы увидел её теперь Рождественцев… Тоже не узнал бы!’
Гранитов не видел Рождественцева за Дунаем, но знал, что на крутизнах у Шипки засела горсть русских орлов, и все бешеные натиски турецких орд разбивались об неё…
‘А каково-то им там! — подумал Николай. — Нам здесь несладко, а им там… на голых вершинах…’
Но человек эгоистичен по своей природе. О Рождественцеве Николай сейчас же перестал думать. Даже о сестре более не вспоминал он. Все его мысли сосредоточились на близком утре, которое для многих должно было стать последним в жизни…
Он принялся припоминать все, какие только слышал, рассказы о Горнем Дубняке и Телише, которые приказано было взять гвардейским полкам в день 12 октября.
До войны Горний Дубняк и Телиш были обыкновенные болгарские деревушки. Когда же вдруг ударил плевненский гром, турки ухитрились сотворить из них почти неприступные крепости.
Беспредельная, унылая осенью равнина начинается сразу же от Плевненских высот. Кое-где на ней вздымаются холмы, кое-где, словно пятна, выделяются дубовые рощи да бедные болгарские деревушки, ютившиеся по сторонам Софийского шоссе. Серенький унылый вид! Летом, когда всё в зелени, глазу здесь есть на чём остановиться, но осенью вид этой равнины может вызывать только тоскливое чувство.
По этой равнине со стороны Балкан проходит, скрываясь в лощине между Плевненских высот, шоссе, по которому в мирное время проходили тяжело нагруженные обозы за Балканы, а оттуда в столицу Болгарии — Софию. Шоссе не опустело и тогда, когда разразилась военная гроза. По нему в Плевну шли обозы с провиантом, амуницией, боевыми припасами, к засевшему там Осману-паше. Предусмотрительны оказались турецкие стратеги! Они предвидели возможность осады Плевны и так укрепили путь в неё из-за Балкан, что осаждённые решительно ни в чём не испытывали нужды.
Верстах в 15 от Плевны вырос Дольний Дубняк, за ним по шоссе в шести верстах на высоком холме, совершенно лишённом всякой растительности, явился Горний Дубняк, и в 10 верстах за ним — Телиш преградил путь на Орхание, город, откуда начиналась дорога на Балканы.
Самым мощным из построенных укреплений был Горний Дубняк.
На вершине отлого спускавшегося в лощину холма турки возвели огромный редут, с которого можно было обстреливать все четыре стороны. Высокий земляной вал опоясывал редут, а ров его был настолько глубок, что попавший в него вряд ли бы мог выкарабкаться без посторонней помощи. Во все стороны от редута, как паутина громадного паука, протянулись до самой лощины бесчисленные ровики для стрелков. Направо в сторону Плевны почти на самом скате холма возвели второй — меньший — редут, около которого проходило шоссе. За этим вторым редутом холм переходил в лощину, и за ней поднимался новый холм, поросший дубовым кустарником и лесом.
Оба эти укрепления представляли твердыню, созданную и искусством людей, и самой природой. И описанную твердыню должна была сокрушить русская сила.
Одними только пулями на расстоянии более чем на три версты могли бы защитники редута уничтожить всех, кто решился бы подойти под выстрелы… В то же самое время сами они были укрыты за надёжными брустверами и могли чувствовать себя в полной безопасности.
Другое турецкое укрепление — Телиш — по своему расположению было похоже на Горний Дубняк. Первый и главный редут его возведён был на самом шоссе, как раз там, где оно начинает подниматься в гору. Шоссе было пересечено редутом, и дальнейший путь оказывался здесь преграждённым. За укреплённой возвышенностью залегла лощина, в которой приткнулась деревенька Телиш, а далее возвышался новый холм — также с редутом у себя на вершине.
На Горний Дубняк генерал Гурко направил гвардейских стрелков с артиллерией, казаками и полки лейб-гвардии: Московский, Гренадерский, Павловский, Финляндский, и кроме того должна была явиться ещё Кавказская казачья бригада. Преображенцы, семёновцы, измайловцы составляли пехотный резерв, а лейб-уланы Его Величества и гродненские гусары — кавалерийский. Чтобы помешать туркам выйти на помощь своим из Плевны и Дольнего Дубняка, выставлены были в сёлах Медован, Горние Метрополье кавалерийские отряды, а на Телиш, откуда тоже могли кинуться турки к Горнему Дубняку, посланы были гвардейцы егеря, лейб-уланы и киевские гусары, которые должны были преградить выход туркам из Горнего Дубняка на Телиш.
Таким образом, 12 октября русской гвардии предстояло принять боевое крещение…
‘Эх, хотя бы рассвет скорее! — с тоской думал, припомнив всё это, Гранитов. — Чем скорее начнётся весь этот ужас, тем скорее он и кончится… Крови-то, крови сколько прольётся!’
Мрак ночи едва заметно серел. Начинался рассвет… Со стороны Плевны грянула пушка, за ней другая, третья… Весь гвардейский бивуак зашевелился. У палатки генерала Гурко засуетились его ординарцы и конвойные казаки. Ещё несколько минут, и заменявший дверь полог откинулся, и из-за него раздался мощный, властный голос генерала-спартанца:
— Седлать коней! Через четверть часа выступление!
Было пять часов утра.
Гул орудий у Плевны всё усиливался. Пушки с обеих сторон заговорили во весь голос. Начинался новый боевой день. Один за другим снимались с бивуаков и расходились по направлению к шоссе, по своему назначению штурмующие колонны: стрелки вправо, в сторону Плевны, московцы, гренадеры и сапёры — прямо на покрытый дубовым лесом холм. Павловцы и финляндцы должны были забраться со стороны Телиша в тыл к неприятелю. Пока не было ещё налицо кавказской казачьей бригады. Артиллеристы мчали уже свои орудия на назначенные для батарей курганы.
При первом же движении русских вперёд на шоссе затрещали выстрелы. Это вынеслись туда первыми казаки, которым приказано было оборвать телеграфные провода в Плевну. Залёгшие в кустах у шоссе турецкие аванпосты встретили удальцов выстрелами. Сейчас же с редутов Горнего Дубняка защёлкали пули, но молодцы ловко выполнили поручение, проволока была оборвана почти в одно мгновение.
Солнце показалось на небосводе. Вопреки ожиданиям, день выдался ясный, даже не похожий на осенний. Яркие золотистые лучи так и лились с небесной выси, озаряя всю эту картину начавшегося ужаса. Туман исчез, но вместо него шоссе, холмы, курганы, равнины закутались в облака порохового дыма. Начался артиллерийский бой. Горний Дубняк весь так и клубился. Издали он казался чудовищем, дышащим огнём и облаками. Русские батареи громили турок. И в то же время гвардейцы окружали их со всех сторон. Казачья бригада явилась как раз в назначенное время, и Горний Дубняк оказался в живом кольце.
На первых же порах боя труднее всего пришлось гренадерам. Им выпало на долю самое опасное место — штурм со стороны поросшего лесом холма. Полку для этого нужно было спуститься в лощину, подняться на холм с укреплением, взять малый редут и тогда уже идти на штурм главного редута.
Сосредоточенно серьёзны были лица и офицеров, и солдат, когда полк вошёл в дубовый лес. Там уже хозяйски летали турецкие пули. Казалось, будто град идёт над лесом. Трещали сбиваемые ветки деревьев, сыпались, шурша, листья, но людям пока ещё пули вреда не причиняли. Командир полка Любовицкий остановил здесь в лесу на несколько минут людей, чтобы дать им привыкнуть к мысли о том, что ждёт их вот сейчас, как только они выйдут из-за этих деревьев и станут лицом к лицу с грозным неприятелем. Но эти минуты прошли, раздалась команда, и стрелковый батальон гренадерского полка, по привычке стройно, будто на параде, начал спускаться с холма в лощину. Следом за ним шёл второй батальон с командиром во главе. Чем ниже спускались стрелки, тем всё реже становился лес, пошёл уже кустарник, но неприятельских укреплений всё ещё не было видно. Вдруг раздались отчаянные крики, скорее — вопли. Несколько человек свалились с ног, несколько человек были покрыты кровью. Это были первые жертвы. Лицо командира полка Юлиана Викторовича Любовицкого побледнело. Турецкая пуля угодила ему в ногу, однако и лёгкого восклицания не вырвалось у героя. Он шёл далее, несколько прихрамывая, и солдаты, видя, что их раненый командир даже не поморщился от боли, следовали за ним, полные геройского воодушевления.
Только что пережитая минута была критическая. Впервые ещё гвардейцы увидели кровь и страдания товарищей. Они, доселе выступавшие только на смотрах, парадах и манёврах, очутились лицом к лицу со смертью, перед которой в этот день ровно полгода стояли их армейские товарищи. Первое впечатление могло быть ужасным по последствиям, но, глядя на своего командира, гренадеры прониклись его примером и лавиной выкатились из леса…
Теперь перед ними открылось грозное, закутавшееся в облака порохового дыма чудовище — Горний Дубняк.
Ни живой души не было видно за земляными валами. Только слышались залпы. На скате холма дым поднимался полосами — там были ровики с турецкими стрелками. Пули неслись навстречу гренадерам сплошным градом. Люди, очутившись в этом ужасе, какого они и представить себе не могли, затоптались на месте. Не то чтобы страх овладел ими, нет, этого не было, но как будто у них пропала на мгновение способность мыслить. Им представлялось невозможным идти вперёд. Одновременно чувство долга удерживало их от возвращения назад. Животный инстинкт держал их на месте…
Всё это длилось мгновение. Но это мгновение могло стать роковым…
— Вперёд, молодцы, за мной! — раздался хриплый голос Любовицкого, и, хромая, офицер с обнажённой саблей первым кинулся к турецкому редуту, первым он крикнул в это утро ‘ура!’.
Словно невидимой волной вдруг всколыхнуло гренадеров, услыхавших боевой клич! Заглушая жужжание пуль, трескотню выстрелов, пушечный гул, пролилось над этим полем смерти грозное уже, полное мощи ‘ура!’. Где-то за клубами дыма не то отдалось, как эхо, не то зазвучало в ответ другое ‘ура!’, такое же грозное, такое же мощное. Гренадеры услышали его уже на бегу. Развернувшись в линию, они бежали к малому редуту, выбивая турок из ровиков. Мгновение… и гренадеры, не сделав ни одного выстрела, были уже у насыпи. Опять загремело ‘ура!’. Турки, не ждавшие к себе так скоро русских, растерялись и беспорядочной толпой часть их, перебросившись через насыпи, ударилась бежать к главному редуту. Какой-то турецкий офицер, забывая об опасности, вскочил на насыпь и громко закричал, стараясь остановить бегущих. Гренадеры в это время уже прорвались за окопы. Первыми, вскочившими на насыпь, были поручики Шейдеман и Мачеварианов. Выстрел — и смелый турок, убитый наповал, свалился в ров. В редуте между тем шёл рукопашный бой. Все турки, не успевшие убежать, были переколоты, а удальцы-победители уже открыли огонь из занятого ими малого редута по большому.
Всякая нерешительность давным-давно исчезла. С великой честью для себя приняли гренадеры своё боевое крещение… Теперь до штурма главного редута миновала для них непосредственная опасность, под неприятельским огнём посланные генералом Гурко сапёры уже рыли для гренадеров укрытия…
С малого редута ясно слышно было, как всюду, будто взрывы невидимого вулкана, вспыхивали ‘ура!’ подходивших к главному редуту колонн. ‘Ура!’ раздавались всё ближе и ближе, и вместе с этим Горний Дубняк всё чаще и чаще начинал вздыхать на все стороны своим чудовищным зевом, с каждым этим выдохом извергая тысячи пуль, гранаты и картечь. Гренадеры, уже привыкшие к этому аду, свыклись с мыслью и о непременной гибели. С новым кличем ‘ура!’ бросились они с занятого ими редута по отлогому склону холма на страшную, не знавшую ни порчи, ни утомления живую митральезу на его вершине. Изумительной оказалась привычка к смотровой службе. Несмотря на пыл боя, на явную опасность, эти, обрекавшие себя на смерть удальцы, шли правильным строем, которому не изменили даже попав под губительный огонь турок. Но увы! Свинцовый град одолеть было невозможно. Горний Дубняк в самом деле оказывался защищённым стеной из нёсшихся вперёд свинца и железа. Перебежать приходилось всего 80-100 саженей, но эта часть пространства оказалась настоящим адом на земле. Лишь только шарахнулись в сторону откинутые огнём Горнего Дубняка удальцы, на том месте, где только что были они, сразу выросла гора человеческих тел. К грохоту пушек, хлопанью ружей, свисту и жужжанию пуль теперь прибавились ещё стоны, вопли и крики раненых, торжествующее ‘алла’ турок. Всё это слилось в один хаос звуков, и этот хаос производил такое впечатление, как будто разверзшаяся земля вдруг породила какое-то невидимое, адски стонущее чудовище, надрывавшееся в своём последнем издыхании…
Юлиан Викторович Любовицкий, видя возвращение назад своих гренадеров, попытался было возбудить их опять своим примером.
— Барабанщик! За мной! — закричал он и кинулся с насыпи малого редута прямо под пули.
Следом за командиром, не отставая от него, кинулся барабанщик Рындин.
— Бить атаку! — загремел полковник.
Но увы! Барабан молчал…
Рындин, убитый наповал, растянулся у ног своего командира… Любовицкий остался один под свинцовым градом… Но присутствие духа не изменило герою. Он схватил барабан Рындина, накинул ремень на плечо, поднял палочки, чтобы самому ударить сигнал атаки. Но и у него барабан не издал ни звука. Турецкая пуля пробила плечо храбреца, и руки его беспомощно повисли. Забывая страшную боль, Любовицкий подошёл неспешным шагом ко рву ставшего русским редута и приказал ударить атаку одному из барабанщиков, лежавших там за прикрытием… Теперь барабан загремел, и, заслышав его, из рвов, ложементов, из-за насыпей посыпались на проклятое место гренадеры. Только тогда Любовицкий, изнемогавший от потери крови, приказал отнести себя на перевязочный пункт.
‘Ура!’ между тем гремело со всех сторон Горнего Дубняка. Штурмующие колонны подбирались всё ближе и ближе. Живая митральеза на холме лила на них убийственный град. Напрасно кидались под него удальцы. Финляндцев, павловцев, москвичей, стрелков постигла участь гренадеров. Когда они двинулись на штурм, казалось, ожил и заговорил весь холм. По скатам его всюду, кроме ровиков для стрелков, понаделаны были соломенные заслоны. Невидимые наступающим стрелки били отсюда прицельно. Офицеры падали один за другим. Из свиты начальника 2-й дивизии графа П. А. Шувалова к концу боя остались только двое. Оба бригадира той же 2-й дивизии генерал Зедделер и Розенбах были тяжело ранены. Командир Финляндского полка генерал-майор Лавров [*] был ранен смертельно. Жертв всё прибавлялось, и в то же время этот ад всё более разгорался. Со стороны Плевны нёсся сплошной, не смолкавший ни на мгновение рёв орудий — там Скобелев кинулся на турок, чтобы не допустить их выйти на помощь Горнему Дубняку. Выстрелы гремели и под Дольним Дубняком, и под Телишем, в особенности со стороны последнего, где разгорячившиеся егеря полезли на штурм, забывая, что их только один полк против превосходнейших сил неприятеля. Гурко потребовал из резерва измайловцев и пустил их в бой.
[*] — Генерал-майор Василий Николаевич Лавров, командир лейб-гвардии Финляндского полка. По окончании среднего военного образования Лавров начал службу в лейб-гвардии Конно-Гренадерском полку. Поступил в военную академию и по окончании курса назначен в генеральный штаб. В 1863 году участвовал в Польской кампании, был ранен. Затем занимался общественной деятельностью: с 1873 года состоял гласным Петербургской думы, именно его трудам много обязан Петербург постройкой Литейного моста, проведением конно-железных дорог. Лейб-гвардии Финляндским полком командовал с 1876 года. Под Горним Дубняком был смертельно ранен двумя пулями в грудь. Генерал-майор Николай Оттович фон Розенбах в 1877 году командир 2-й бригады 2-й гвардейской дивизии. Происходил из эстляндских дворян. Родился в 1836 году, воспитывался в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (позднее — Николаевское кавалерийское училище), на службу поступил в 1857 году в лейб-гвардии Преображенский полк. Во время Крымской войны был в войсках, охранявших Финское побережье. В чине капитана участвовал в Польской кампании 1863 года, где отличился в сражении под Попеляками, был ранен, затем по выздоровлении наблюдал за рекрутскими наборами. В 1867 году был назначен командиром лейб-гвардии Гренадерского Екатеринославского Его Величества полка и в 1871 — Павловского полка. Командиром 2-й бригады 2-й дивизии назначен был в 1876 году. Под Горним Дубняком был ранен в то же место (в живот), куда был ранен и в Польскую кампанию. Генерал-майор Логгин Логгинович Зедделер, командир 1-й бригады 2-й гвардейской пехотной дивизии, из дворян Петербургской губернии. Родился в 1832 году. Среднее образование получил в Пажеском корпусе, который окончил с правами 1-го разряда, а высшее — в военной академии. На службу поступил в 1851 году прапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк. В 1858 году в чине штабс-капитана назначен для сопровождения отдельного Оренбургского корпуса по Зауральской степи. До 1870 года исполнял обязанности военно-административного характера, с этого года находился при прусской армии и участвовал во многих сражениях Франко-прусской войны. В 1871 году получил звание флигель-адъютанта. В 1872 году был произведён в чин генерал-майора и назначен командиром лейб-гвардии Гренадерского полка с зачислением в свиту Его Величества 1-й бригадой 2-й гвардейской пехотной дивизии командовал с 1875 года. Юлиан Викторович Любовицкий в войну 1877 года полковник и затем генерал-майор, командир лейб-гвардии Гренадерского полка. Родился в 1836 году, воспитывался во втором кадетском корпусе. Высшее образование получил в Михайловской артиллерийской и Николаевской генерального штаба академиях. Службу начал в 1855 году в лейб-гвардии Измайловском полку. Отличился при бомбардировании англо-французским флотом Свеаборга. В 1857 году уже в чине подпоручика был за отличные успехи в науках зачислен в 3-ю гвардейскую и гренадерскую артиллерийскую бригаду поручиком и прикомандирован к штабу отдельного гвардейского корпуса с целью поступления в Николаевскую академию, курс которой он окончил в 1861 году. До 1864 года Любовицкий исполнял разные военно-административные службы, а с этого года читал лекции тактики в академии. В 1873 году назначен флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству и членом комитета по устройству и образованию войск. Лейб-гвардии Гренадерским полком командовал с 1876 года. В генерал-майоры произведён за отличия под Горним Дубняком. В дальнейшем, генерал от инфантерии, командир 9-го армейского корпуса, почётный член конференции Михайловской артиллерийской академии.
— Помните ваших дедов — героев Бородина! — кричал он им, когда они проходили мимо него.
Измайловцы только крестились на ходу.
Скоро их дружное ‘ура!’ уже гремело под Дубняком. Полки у страшного редута все перемешались. Наконец свершилось невозможное: генерал Гурко получил известие, что штурмующие колонны одолели ‘стену’ из пуль, прошли через огонь и добрались ко рву, опоясавшему турецкий редут…
Наступил решающий момент боя, оставалось только перейти ров. Но перейдён он не был, ибо каждая попытка сделать сей последний шаг кончалась сотнями смертей.
Живая, нахлынувшая было волна разбилась о турецкую твердыню и отхлынула от неё прочь…
Семь часов подряд шёл безостановочно кровавый бой. Семь долгих часов носилась смерть над холмом, вырывая каждую минуту всё новые и новые жизни. День, как на грех, вышел вовсе не осенний. Солнце опаляло сражавшихся бойцов, наводя на них усталость. Командующий приказал остановить бой. На отдых даны были всего 20 минут. Всё стихло вокруг. Замолчал даже Горний Дубняк. Пороховой дым начал рассеиваться. Неприступная твердыня, стоившая России целого моря крови её сынов, стояла молчаливая, грозная, готовая каждый момент послать к неприятелю тысячи смертей…
В три часа начался артиллерийский бой.
Во рву под Горним Дубняком разыгрывалась драма. При тщетных попытках перейти его туда попало порядочное число солдат. В первое время эти несчастные сидели во рву, не шевелясь. Турки были у них над головами, но очень скоро оказалось, что ров был самым безопасным местом под Горним Дубняком. Турки не могли стрелять в него ни из пушек, ни из ружей… Для этого им следовало бы выйти из укреплений. Опасность для гвардейцев, попавших в ров, теперь грозила со стороны своих. В ров попадали русские гранаты. Ими, не говоря уже о солдатах, смертельно ранены были во рву полковник Рунов [Константин Алексеевич Рунов, полковник, погибший под Горним Дубняком, родился в 1834 году. Воспитывался в Павловском кадетском корпусе, службу начал в 1857 году в лейб-гвардии Гренадерском полку, с прикомандированием к Михайловской академии. В 1859 году переведён в лейб-гвардии Павловский полк и назначен в 1861 году репетитором математики в Аракчеевском кадетском корпусе. Участвовал в Польской кампании 1863 года и отличился в битве у местечка Гедройц. Затем в 1864 году он заведовал школой солдатских детей. В полковники был произведён в 1874 году. В следующем году был назначен флигель-адъютантом и командовал 1-м и 2-м батальонами лейб-гвардии Павловского полка. В войну был назначен в состав сводно-гвардейского отряда, состоявшего при Государе] и штабс-капитан Ширман. Попавшим в эту западню приходилось сидеть сложа руки и дрожать каждый раз, как с противным визгом прилетал русский снаряд. Большинство засевших во рву были павловцы. Вдруг среди них появились лейб-гренадеры. Словно с неба свалились эти герои. Велик русский солдат! Велик не только храбростью, но и остроумнейшей смекалкой… В стороне малого, занятого гренадерами редута по непростительной для себя и своего дела рассеянности турки оставили не снесёнными караулку, несколько шалашей и стог сена. Гренадеры, и солдаты, и офицеры, залёгшие в канаве у шоссе, сами, без всякого на то указания, начали в то время, когда русские орудия громили Дубняк, перебегать поодиночке из канав за караулку, оттуда — за стог сена. Много их тут легло. Пали тут от турецких пуль перебегавшие от канавы к караулке капитан Гаммер и штабс-капитан Сероцинский, но всё-таки в конце концов за ничтожными прикрытиями накопилось столько людей, что поместиться все они там уже не могли и оказались под турецкими выстрелами. Гибель их была неотвратима. Между тем изо рва кто-то крикнул:
— Бегите, братцы, сюда! Тут нашего брата никакая пуля не берёт!
Этот оклик сразу дал толчок солдатской сообразительности. Поодиночке, по двое и по трое побежали отчаянные удальцы через пространство между стогом, караулкой и редутом. Кто бежал согнувшись в три погибели, кто полз, кто прямо катился по земле. Турки не могли помешать этому движению — каждый их стрелок, высовывавшийся из-за насыпи, падал под меткой русской пулей из глубины рва — да и не знали тогда, вообразить даже себе не могли защитники Горнего Дубняка, что выйдет очень скоро из этого движения, которым русские герои, как представлялось со стороны, сами себя заперли в ловушку…
Между тем артиллерийский бой так и кипел. Ближайшая к Дубняку русская батарея была всего в трёхстах саженях. Турецкие орудия замолкали одно за другим. Из Горнего Дубняка сыпался град пуль на курган, где был генерал Гурко со свитой. Только по счастливой случайности никто не был там ранен. Ровно в пять часов дня подан был сигнал снова начать штурм. Все люди, пролежавшие два часа в канавах, кустах, в отбитых у турок ровиках, измученные постоянным ожиданием смерти, поднялись на ноги, соединились в части, растянулись в цепи и опять кинулись на неприступный холм.
Радостное, торжествующее ‘ура!’ загремело вокруг кургана, где был со своим штабом Гурко. Над Горним Дубняком был выброшен белый флаг. Твердыня сдавалась, турецкий комендант Ахмет-Хивзи-паша понял, что его сопротивление ведёт лишь к бесполезному кровопролитию.
Но радость, восторг, чувство облегчения и торжества мгновенно исчезли…
Белый флаг развевался над Горним Дубняком, а бой не только не останавливался, но даже разгорался ещё сильнее… Прошли ещё несколько минут. Флаг пропал, и Горний Дубняк опять обратился в смерть, в адскую машину.
Что же случилось?
Когда был дан сигнал к штурму, лейб-гренадеры, в строй которых вернулся их герой, командир Любовицкий, немедленно пошли на страшный редут. Эти герои шли на смерть, как на смотр: музыканты были впереди, развёрнутые знамёна колыхались над полком… Картина была величественная и грозная…
О появлении белого флага над редутом никто не предупредил гренадеров. Сами они со своей стороны не могли его увидеть. Не зная, что Дубняк сдаётся, удальцы кинулись на штурм… Турки, всегда злоупотреблявшие белым флагом, вообразили, что и русские таковы же, как и они. Ими овладело остервенение, и бой снова вошёл в силу…
Уже темнело. По-осеннему быстро надвигался вечер. В Горнем Дубняке начался пожар. Горели шалаши и палатки. Яркое зарево поднялось над страшным редутом. Русские опять добрались только до рокового для них рва…
Мрачный, как осенняя ночь, ходил взад и вперёд по своему кургану Гурко. Все признаки неудачи были налицо. Гром залпов из Дубняка по-прежнему не смолкал. Русское ‘ура!’ уже гремело не так грозно, как гремело оно днём. Ночь спускалась, и о новом штурме нечего было и думать. Пролиты были моря крови, оборвалось множество жизней, и всё это оказывалось напрасной жертвой: Горний Дубняк, как и раньше, оставался в руках неприятеля…
Решено было остановить бой до следующего утра. Наступала ночь… ночь, полная тоски, тягостного ожидания, трепета. Осман-паша ночью мог сделать вылазку из Плевны, могли прорваться турки из Телиша, где их уже целый день сдерживали, кидаясь в атаки лейб-егеря, у которых выбыло из строя убитыми, ранеными и контуженными 26 офицеров и 935 нижних чинов. Да, наконец, неудачи этого дня могли уронить дух гвардейцев. Но ничего иного не оставалось, как заботиться уже не о сегодняшнем, а о завтрашнем дне…
Гурко подозвал к себе начальника своего штаба Нагловского, им подали фонарь, и оба генерала, тяжело вздохнув, принялись составлять диспозицию на ночь…
Ночь совершенно сгустилась. Зарево над Дубняком поднималось всё выше, клубы порохового дыма были от него ярко-багровыми. Трескотня выстрелов вдруг стала настолько сильной и частой, что никто около генерала не мог сообразить, как ухитрялись турки стрелять так. Теперь нечто стихийно-бессмысленное слышалось в этой трескотне. Правильных залпов не было, просто слышался непрерывный треск…
Возле генерала среди темноты вдруг вырос всадник. Это был ординарец Гурко — ротмистр Скалой. Конь его хрипел от быстрой скачки, сам он едва-едва переводил Дух.
Гурко смотрел на ротмистра, ожидая, когда он отдышится настолько, что сможет вымолвить хоть одно слово. Все кругом стихли, несомненно, что ротмистр привёз известие огромной важности…
— Генерал… редут… — послышался наконец то и дело обрывавшийся голос Скалона. — Редут… наш!.. Взят!..
Гурко откинулся в сторону.
— Что? — генерал, видно, думал, что ослышался. — Взят? Редут наш?..
— Сию минуту… Наши ворвались… Последняя схватка… Турки сдаются…
— Ура! — вырвалось у генерала.
И этот любимый клич подхватили вслед за ним все, кто только был около него на кургане. Отсюда клич долетел до артиллерийских батарей, остававшихся в резервах частей, и всюду по равнине, где трещали выстрелы, понёсся он — радостный, торжествующий, полный восторга…
— Коня! — велел Гурко. — Что означают бессмысленные выстрелы?
— Это взрываются брошенные турками в огонь патроны, — доложил Скалой.
Но вряд ли уже генерал слышал его.
Гурко во весь опор мчался к Дубняку…
А вышло у редута следующее.
Засевшие во рву герои бездействовали очень недолго. Они штыками, тесаками, голыми руками рыли в земляной стене рва одну за другой ямки, в которые могли бы стать хотя бы только пальцами ног. Таким образом явились в земле приступки. Карабкаясь по ним, эти герои полезли на бруствер. Лейб-гренадеры, измайловцы, павловцы, финляндцы забрались на самый верх насыпи, и в то же время товарищи их, засевшие во рву со стороны Телиша, нашли ахиллесову пяту Горнего Дубняка: такое место, где насыпь можно было перепрыгнуть, не взбираясь на неё…
Турки растерялись, увидев русских внутри редута, который они считали неприступным. Гренадерское знамя уже реяло над насыпью, турецкий комендант вторично выкинул белый флаг, а его офицеры, ослеплённые ужасом, — бранью, кулаками, саблями заставляли своих солдат бороться с победителем.
Внутри редута начался последний молчаливый, но грозный и ужасный рукопашный бой, озарённый заревом пожара…
На ярко-багровом фоне поднимавшегося к небу пламени ясно выделялась стоящая на краю насыпи фигура человека с белым флагом в руках. Это был сам Ахмет-Хивзи-паша, в ужасе видевший, что бой продолжается и всему гарнизону Дубняка грозит истребление…
‘Слушайте все!’ — раздался с русской стороны сигнал. Это командующий сражением увидел пашу с белым флагом и приказал ударить ‘отбой’.
Ужас рукопашной схватки прекратился. Озарённый пламенем, въехал в страшный редут генерал Гурко. ‘Ура!’ гремело, звенело, лилось неудержимой рекой навстречу ему. Тысячи кепок летели в воздух. Другие тысячи их очутились на штыках. Живое море окружило Иосифа Владимировича, на лице которого ясно отражалось волнение…
— Ура, ура, ура! — не смолкал ни на мгновение победный клич.
— Скажите Государю! Пускай не сомневается!.. Мы сдержали своё слово! — кричали вокруг. — Поддержим старые победы!..
Генерал снял фуражку.
— Спасибо, дети! Спасибо, молодцы! — дрожащим голосом произнёс он, и в тоне его зазвучали такие трогательные, за душу берущие нотки, каких никто и никогда ещё не подмечал у генерала-спартанца…
Только что ворвались удальцы в турецкий редут. Исчезло, наконец, на холме то проклятое пространство, где каждого вступавшего в него ожидала смерть, — весь холм покрылся маленькими, беспорядочно двигавшимися по всем направлениям огневыми точками. Смерть ещё витала над Горним Дубняком — в редуте шёл рукопашный бой, — а около него уже началось дело христианской любви и милосердия. На страшный холм, залитый русской кровью, усеянный телами русских героев, явились санитары с ручными фонарями, огоньки в них и были теми движущимися светящимися точками.
День 12 октября и в особенности ночь после него остались навсегда памятными юному Гранитову. Насквозь, как один миг, не покладая рук пришлось ему провести их за работой. И за какой работой!.. Тот ужас, который днём в пылу боя был незаметен, теперь явился воочию со своими непременными последствиями. Пока Горний Дубняк сыпал пули, пока русские герои шли под них и падали, сметаемые ими, раздумывать не было времени, разглядывать тоже, санитарам впору было только подхватывать, где оказывалось возможным, раненых и оттаскивать их подальше от зоны боевых действий. Вид страданий, самых ужасных, самых разнообразных, притупил всякую чувствительность. Но зато потом, когда бой утих и вернулось сознание действительности, сердце заговорило, и при виде бесконечных мук товарищей слёзы невольно выступали на глазах, горло стискивало какими-то невидимыми клещами, руки опускались сами собой.
Гранитов в течение дня всё время оставался с товарищами-санитарами у холма с Горним Дубняком. Они оттаскивали раненых и, уложив их на носилки, чуть не бегом доставляли на перевязочный пункт, где, также не покладая рук, работали доктора, фельдшера и сёстры милосердия. Если на холме было царство смерти, то тут, на перевязочном пункте, было царствие страданий. Доктора в залитых кровью фартуках работали зондами, пилами, операционными ножами. То и дело в палатках раздавались пронзительные, за душу хватающие вопли — это хирург или вытаскивал из раны пулю, или ампутировал какую-нибудь поражённую часть тела. Тут же рядом работали сёстры милосердия, обмывавшие раны, накладывавшие на них повязки.
Катя Гранитова работала в этом аду. В самом деле, выносливость этой девушки, скорее даже девочки, была поразительна. От одного раненого она кидалась к другому, облегчив его муки, насколько это было сейчас возможно, она спешила к третьему, к четвёртому, тому она тихо шептала слова утешения, с этим вынуждала себя улыбаться и даже смеяться, замечая, что весёлость действует на несчастного ободряюще. Даже видавший всякие виды доктор и тот, на мгновение поднимая голову, с удивлением взглядывал на неутомимого подростка.
— Эй, сестра Гранитова! — кричал он. — Вы бы отдохнули часок!..
Но Катя только головой качала в ответ да указывала глазами на новых, то и дело подносимых с поля битвы мучеников.
До отдыха ли было тут!
— Сестра! Се-е-естрица!.. — стонали на все лады десятки жалобных голосов.
— Что, милый? — подбежала Катя к огромного роста гренадеру. — Как мы?
— Ни-и-чего! — страдая от мук, стонал тот. — Живот у меня будто не живот, а камень!
У него развивалось уже осложнение, роковой конец был близок…
— Бог даст — пройдёт! — утешала всё-таки страдальца Катя. — Поправишься… Сейчас осмотрит доктор…
— Не… не надо… подожду… которые потяжелее есть… после…
Неожиданно раздавшийся взрыв смеха заставил Катю метнуться в ту сторону.
Там прямо на земле лежал гренадер с унтер-офицерскими нашивками на погонах.
Он и ближайшие к нему товарищи хохотали.
— Чего это они? — удивилась Катя.
Унтер засмеялся, засмеялись рядом и ещё двое-трое раненых. Как-то удивительно странно звучал этот раскатистый смех среди стона, воплей и криков. Гранитовой пришло в голову, что эти несчастные под влиянием пережитого ужаса и боли начали терять рассудок.
— Что это вы, голубчики? — в недоумении спросила девушка.
— Над турком, сестрица, потешаемся! — засмеялся гренадер. — Глупый он…
— Ильченко и в канаве смешил… — отозвался сосед. — Тут пули жужжат, а он, знай себе, хохочет… Ноги ему, вон, насквозь прострелили, но он так и ржёт…
Этот гренадер действительно не ушёл с поля битвы даже тогда, когда турецкие пули пробили ему обе ноги. Это было после занятия гренадерами малого редута. Ильченко так приободрился, что вместо понятных в его положении стонов начал, не переставая, стрелять, всячески глумиться над турками и уверять товарищей, что рана его — совсем пустое дело…
Он и теперь, ничем не выдавая своей боли, взялся было рассказывать, как лежавшие в канаве гренадеры, потешаясь над турками, выставляли на штыках свои кепки, чтобы заставить неприятеля выпустить напрасно несколько сотен пуль. Но Гранитовой недосуг было слушать его рассказ, она уже склонилась над смертельно раненным стрелком, тихим голосом позвавшим её.
— Что? Что тебе, голубчик? — спрашивала она. — Пить?
— Нет… куда уж! — упавшим голосом ответил он. — Командир наш… Принесли?
— Какой командир? Кто?
— Его высокородие полковник Эбелинг… Видел, как он упал… Принесли ли?
Умиравший солдат в последние мгновения своей жизни был полон думами о своём командире, которого он видел сражённым вражеской пулей. Катя обещала узнать и сказать ему, но когда она вернулась, мученик уже перестал страдать — он был мёртв…
Забрезжило утро. А на перевязочном пункте всё кипела работа. Тех раненых, какие могли вынести переезд, укладывали на телеги и увозили в госпитали, на перевязочном пункте оставались только такие, которых или нельзя было пока трогать, или жить им оставалось очень-очень недолго…
Смерть царила здесь. Злополучная деревнюшка Чириково была ей приютом. Начали приносить раненых, с начала штурма валявшихся на холме и подобранных, только когда наступил рассвет. Принесли гренадера Мочалова, на теле которого насчитали двадцать три раны от семнадцати пуль… Стали приносить турок, поражённых в рукопашном бою. И им требовалось оказать помощь. Недавние враги теперь лежали бок о бок — близость смерти совершенно примиряла их, и даже турки забывали о всякой вражде… Люди гибли теперь от гангрены, развившейся в те часы, которые им пришлось пролежать на холме без всякой помощи… Смерть вырывала свои жертвы и из среды солдат, и из среды офицеров. Умер на перевязочном пункте смертельно раненный командир финляндцев генерал Лавров, уже после полудня стало известно, что убит и полковник Финляндского полка Ожаровский, ранены полковники Киснимский и Прокопе. В редком полку не был ранен или убит командир. Меньшие сравнительно с другими потери понёс Московский полк.
Около полудня Катя, истомившаяся, измученная, на мгновение выбежала из палатки и присела прямо на землю, чтобы подышать воздухом, не заражённым испарениями крови и йодоформа. Она чувствовала, что ещё немного — и не хватит ей сил выдерживать весь этот ад. Тяжело дыша, сидела молодая девушка, ожидая, что вот-вот сейчас позовут её опять к раненым, и опять она увидит десятки новых смертей, услышит новые предсмертные вопли и хрипы. Мимо неё пробегали с носилками санитары, подносившие всё новые и новые жертвы вчерашнего боя. Издалека ещё заметила Катя брата, бегом нёсшего вместе с другим санитаром носилки. Она быстро поднялась и кинулась к нему. Появление родного человека несказанно обрадовало её. Как дорог ей показался теперь Николай, как счастлива она была видеть его живым и невредимым! Она бросилась было к нему, но брат на ходу крикнул:
— Погоди!
В это время откуда-то совсем издалека донёсся раскат русского ‘ура!’.
— Что там? — тревожно спросила девушка. — Опять бой?
— Нет… Великий князь объезжает Горний Дубняк! — ответил на ходу Николай. — Пожалуй, и здесь он будет…
— Великий князь! — послышался голос с носилок. — Ура! Ура!
Катя взглянула на раненого, находившегося в полузабытьи и лишь на мгновение пришедшего в себя.
— Кто это? — тихо спросила она у брата.
— Полковник Эбелинг! — так же тихо ответил брат.
— Что с ним?
— Умирает… всю ночь пролежал на холме… Гангрена…
Кате живо вспомнился умиравший стрелок, в последнюю свою минуту спрашивавший о батальонном командире…
Она остановилась и закрыла лицо ладонями.
‘Сколько жизней! Сколько лучших жизней погибло! — промелькнула у неё мысль. — И за что! За что!.. За чужую свободу, за народ, который думает, что свобода — это возможность грабить беззащитных’.
К этому времени русские уже близко познакомились с ‘братушками’. Грабежи в тылу русских войск, где осмелевшие болгары собирались в шайки и грабили не хуже башибузуков, открыли глаза на них, и теперь этот народ, за который пролилось уже столько крови, не казался таким симпатичным, каким представлялся в начале войны.
— Новости, сестрёнка! — услышала она голос брата, сдавшего раненого командира стрелков и вернувшегося к ней. — Герцог Лейхтенбергский убит.
— Как? Что? — в ужасе отступила девушка от брата.
— Да, наповал… Под Иован-Чафтликом во время рекогносцировки…
Он торопливо рассказал все подробности смерти князя Сергея Максимилиановича [Его Императорское Высочество князь Сергей Максимилианович Романовский, герцог Лейхтенбергский родился в 1849 году. Был третьим сыном Великой княгини Марии Николаевны и герцога Максимилиана Лейхтенбергского и приходился племянником Императору Александру II. Числился в Конном и Преображенском полках, в гвардейской артиллерии и в стрелковом батальоне Императорской Фамилии, ротмистром был с 1875 года и флигель-адъютантом с 1876 года. Убит во время рекогносцировки под Иован Чафтликом 12 октября 1877 года].
— Николай! Да ведь это же ужас! — воскликнула Катя. — Столько крови! Столько жизней!
— Теперь ничего не поделаешь, сестра! Войну должно закончить непременно, и сколько ещё жертв потребуется для этого — одному Богу известно… Вон, к туркам всё так и прибывают подкрепления, явились войска египетского хедива… У нас уже ополчение [По уставу ополчение должно было дать 600 тысяч человек. В войну 1877-1878 годов призвано было к оружию до 170 тысяч ратников] потребовано… А Плевна всё стоит!
Он ещё хотел что-то прибавить, но в это время Катю потребовали к раненым. Брат и сестра наскоро простились.
— Возьмём Телиш, — крикнул вслед Кате Николай, — и тогда за Балканы пойдём, в Софию!..
Девушка даже не обернулась на эти слова, она спешила опять в царство мук и смерти…
Флигель-адъютант полковник Эбелинг [Полковник Михаил Александрович Эбелинг , командир лейб-гвардии 1-го стрелкового Его Величества батальона, флигель-адъютант. Родился в 1831 году. Начал службу в лейб-гвардии Павловском полку в 1852 году. В 1854 году был в войсках, охранявших побережье Санкт-Петербургской губернии. В Польскую кампанию командовал ротой Его Величества. В полковники произведён в 1869 году, командовал батальоном лейб-гвардии Гренадерского полка. С 1874 года командовал лейб-гвардии стрелковым батальоном], командир лейб-гвардейского 1-го стрелкового батальона упал одним из первых. Он подбежал почти к самому редуту, и пуля, ударив в ногу повыше колена, раздробила ему кость. Скорая ампутация ноги спасла бы его, но упал Эбелинг очень близко от редута, так что подобрать его не было никакой возможности, и пролежал он на холме без всякой помощи до 10 часов утра, гангрена развилась с опасной быстротой, и он умер вскоре после того, как попал на перевязочный пункт.
На поле у Горнего Дубняка так и гремело ‘ура!’. Там никто не думал о смерти. Ужасы, пережитые накануне, были уже забыты. О бое, который предстоял под Телишем, пока тоже никто не думал. Тысячи людей жили одной только наступившей минутой, а эта минута была торжественная. Великий князь главнокомандующий объезжал ряды победителей и благодарил героев. Низко склонилось перед братом любимого царя турецкое знамя, взятое в Горнем Дубняке в самый жаркий момент рукопашного боя рядовым Павловского полка Овчинниковым. Громко вспыхивало ‘ура!’, гордо смотрели победители на своего вождя и с большей ещё гордостью взглядывали на стоявшую несколько поодаль конную группу улан, среди которых виден был также на коне среднего роста тепло одетый пожилой турок с приятным лицом, обрамленным красивой русой бородой, это был ферик Ахмет-Хивзи-паша, комендант Горнего и Дольнего Дубняков и Телиша. Конвой из улан должен был доставить его в подплевненское селение Багот, куда перенесли уже главную квартиру Балканской армии.
Как ни высок был, однако, подъём духа гвардейцев после этой победы, а всё-таки не одно сердце трепетно забилось, когда спустя два дня победители под Горним Дубняком вместе с егерями, гвардейскими лейб-уланами и киевскими гусарами отправлены были под Телиш и с каким чувством величайшего облегчения узнали победители, что штурм будет произведён только в случае крайней необходимости. Генерал Гурко решил ограничиться на этот раз одним только артиллерийским огнём. Особенной быстроты, которая так требовалась при Горнем Дубняке, под Телишем не нужно было. Теперь если бы Осман кинулся из Плевны, дорогу ему преградил бы Дубняк, ставший поистине неприступным в русских руках, и благодаря этому честь победы над Телишем можно было предоставить уже одной русской артиллерии.
В десятом часу утра 16 октября семьдесят два русских орудия полукругом стояли в грозном молчании против Телишских высот. Перед ними залегли Московский и Гренадерский полки. На одном фланге пехоты стояли гвардейские гусары и лейб-уланы, на другом — к Дольнему Дубняку лейб-гусарский, драгунский и конногренадерский полки, которым было поручено вместе с гусарами-киевцами и отрядом генерал-майора Арнольди, с которым была и румынская пехота, отвлечь на себя внимание плевненских турок и не допустить их к Телишу, если бы они сделали вылазку. С самого рассвета гвардейские сапёры копались в земле, возводя насыпи и окопы для батарей. Башибузуки и черкесы пробовали было помешать им, но с ними схватились уланы и заставили их убраться в укрепления. Несколько отдельных стычек произошли в течение этого утра до прибытия Гурко к Телишу. Ровно в 11 часов генерал снял фуражку, перекрестился и подал знак начать бой. Грянул первый выстрел. Со свистом полетела к туркам первая граната. За первым выстрелом можно ещё было различить второй, третий, но затем голоса орудий и русских, и отвечавших им из Телиша турецких слились в один не смолкавший ни на мгновение рёв. Русские батареи окутались густым пороховым дымом. Артиллеристы пристрелялись по обоим телишским редутам с замечательной быстротой. Снаряды ложились в неприятельские укрепления именно туда, куда наводилось русское орудие. Генерал Гурко, молчаливый, серьёзный, сидел на высоком холме немного далее линии русских батарей. Турецкие снаряды со свистом и шипением лопались вокруг, многие из них рвались тут же около холма и только по счастливой случайности никто не был ранен около генерала. Гурко будто не замечал грозившей ему опасности. Он глаз не отрывал от бинокля, следя за каждым снарядом своих батарей. Временами по лицу генерала пробегала нервная судорога, вероятно, при мысли, что Телиш придётся также штурмовать, припоминались ему более четырёх тысяч жертв Горнего Дубняка, весь ужас этого несчастного боя, и ему становилось неловко.
— Не завидую я туркам! — раздался за спиной у генерала чей-то голос.
Гурко встрепенулся, отвёл в сторону бинокль и приказал остановить обстрел.
Мгновенно всё смолкло. Вместо оглушительного грохота настала мёртвая тишина. На насыпях телишских редутов вдруг нарисовалась совершенно ясно какая-то красная кайма. Это турецкие солдаты — удивлённые и испуганные внезапным прекращением канонады, — не понимая, в чём дело, повысовывались из-за бруствера.
— Послать к телишскому паше парламентёра! — приказал Гурко. — Пусть скажут, что наши пушки снесут все их укрепления, во избежание напрасного кровопролития паша должен сдать Телиш… Князь Цертелев!.. Возьмите пятерых турок из пленных и отправляйтесь…
Хорунжий из дипломатов отдал честь генералу и через несколько минут вместе с пятью турками, взятыми в Горнем Дубняке, был на пути к Телишу.
Пушки молчали. Теперь молчали и люди. Томительно долго тянулись минуты ожидания. Решался вопрос жизни и смерти для сотен людей. Если командовавший в Телише Измаил-Хаки-паша откажется сдать укрепление — штурм неизбежен, а с ним неизбежны и все ужасы кровопролития. Не одна душа в эти мгновения обращалась с горячей молитвой к Небу, прося, как величайшей милости, появления белого флага над турецкими укреплениями. Вдруг с той стороны, где впереди батарей залегли москвичи и гренадеры, крикнули ‘ура’, но не грозное боевое, а радостное, ликующее… Из редута по направлению к ожидавшему ответа князю Цертелеву вышел турок, размахивавший белым флагом. Это Измаил-Хаки-паша послал своего полковника к русскому полководцу. Турецкий генерал вообразил, что ему удастся что-нибудь выгадать, но Гурко даже и слушать его посланца не стал.
— Я требую, — загремел его голос, когда Цертелев предоставил ему полковника-турка, — чтобы ваши солдаты вышли из редута, бросили оружие и без него шли за нашу цепь. Иначе я опять открываю огонь и прикажу всем своим полкам штурмовать Телиш. На размышления — полчаса!
Опять потекли томительные, бесконечно долгие минуты напряжённого ожидания… Опять то учащённо бились, то замирали многие сердца. Мучительный вопрос решался: сдастся Телиш или придётся штурмовать эту твердыню?.. Всякий, кто мог, ежеминутно взглядывал на часы. Но Телиш молчал, по-прежнему грозный, таинственный…
В этом молчании так близко стоявших друг к другу врагов чуялось нечто неизбежно роковое. Что Телиш должен был пасть перед русской силой — это было неизбежно. Но что, если на помощь Измаилу-паше подоспеет со стороны Балкан, черневших на горизонте бездушной массой, Шефкет-паша?.. Ведь он совсем близко. Разведчики донесли, что софийская турецкая армия стоит частью в Радомирцах и Яблонице у подошвы Балкан, частью в Орхание и Этрополе — горных городках. Если только успеет Шефкет-паша бросить к Телишу свои таборы редифов, низамов и мустахфизов [Редиф — турецкие войска, состоящие на действительной службе, низам — запасные, мустахфиз — ополчение], упорная и кровопролитная битва тоже будет неизбежна.
Затихли все, кто был на кургане около генерала. Сам Гурко хотя с виду сохранял спокойствие, но всё-таки на лице у него было волнение. Затихли и гренадеры с московцами, лежавшие под батареями. Со стороны Телиша тоже не доносилось ни звука.
К лежавшим под прикрытием полкам уже подобрались со своими носилками санитары, эти грозные предвестники наступающей мясорубки. Солдатики только косились на их повязки, и не хватало у бедняков силы воли отделаться от мысли о том, что кому-то из них придётся в этот день лежать на этом пропитанном кровью, затвердевшем от неё холсте носилок…
Гранитов, подобравшийся к линии солдат вместе с товарищами, лежал без движений. Им овладело всецело впечатление переживаемой минуты. Он понимал эту мёртвую тишину на предтелишской равнине и точно так же, как и все, кто ни был здесь, страшился того мгновения, когда истекут роковые полчаса, и когда, если над турецкими укреплениями не появится белого флага, с кургана, где ожидал генерал, подан будет сигнал начать штурм…
Вздох тысячи грудей, словно шелест налетевшего веерка, пронёсся по полю… Над передним редутом Телица медленно вползало на флагшток белое полотнище… турецкая твердыня сдавалась безусловно на милость победителя…
Поле мгновенно ожило. Солдаты кидались в объятия друг друга, артиллеристы со слезами на глазах обнимали и целовали свои пушки… Ведь это они в этом бою предупредили все ужасы кровопролития, благодаря только им, разгромившим турецкую твердыню, не понадобилось штурма… Трепещущее, радостное, восторженное ‘ура!’ пронеслось по долине. Белый флаг над Телишем колыхался, развеваемый ветром. Толпами выходили на шоссе и бросали ружья защитники редутов. Показался на шоссе и сидевший верхом на лошади маленький толстенький человечек — Измаил-Хаки-паша, комендант Телиша…
Сурово обошёлся с ним генерал Гурко. В злополучный день 12 октября, когда егеря кинулись на штурм Телиша, на поде битвы остались их раненые товарищи. Что случилось с ними, было неизвестно… На вопрос Гурко — где русские раненые? — турецкий генерал, смутившись и покраснев, ответил, что не знает…
А в это время из-под Телиша неслись уже негодующие крики русских воинов: они узнали, что стало с их товарищами, они нашли их…
Когда много лет спустя Николай Гранитов сравнивал впечатления, вынесенные им из-под Горнего Дубняка и из-под Телиша, при одном воспоминании о том зрелище, которое явилось его взору на поле под выстрелами турецких телишских редутов, гнев всегда овладевал им, человеком всегда миролюбивым и беззлобным, искренне проникнутым чувством всепрощения и сострадания к людям… руки его невольно сжимались в кулаки, глаза увлажнялись…
Там, под Горним Дубняком, смерть была везде и всюду, но там была смерть героев, смерть воинов. Люди шли туда и знали, что их ждут страдания, но вместе с тем и были уверены, что как только будет возможно, страдания их будут облегчены. Здесь же под Телишем смерть была полна невозможного мучения, дикого зверства и совершенно непонятной в человеческом существе, совершенно ненужной жестокости…
Николай Гранитов одним из первых вместе с санитарами подбежал к полю под выстрелами Телиша. Там он увидел плачущих солдат и скоро понял причину этих слёз… Повсюду вокруг редутов в тех направлениях, где шли 12 октября егеря на штурм, валялись обнажённые трупы… Это были павшие на поле битвы русские воины. Все оставшиеся под Телишем егеря, не мертвецы, а только раненые, были добиты турками, и злодеи, видно, тешили свои зверские сердца их предсмертными муками. Кто был убит на месте, тела тех оставались нетронутыми. Раненые же умирали медленной смертью: изверги замучивали их… Отрезанные головы и сосчитать было трудно, одни тела озверевшие люди — люди только по имени — буквально изрешетили ударами штыков, ножей и сабель, у других вырывали из живого тела куски мяса, у многих вырезаны были бока, раскрыты груди, у некоторых — вырваны сердца… Находили тела с вырубленными на них сабельными ударами крестами и турецкими надписями. Были трупы с обожжёнными лицами, головами, руками и ногами, на груди некоторых мучеников зверье в человеческом образе разводило огонь.
И не было сомнений, что все зверства были совершены над ещё живыми мучениками.
Теперь Гранитов слышал, как солдаты громко высказывали сожаление, что не было штурма… Яростный ропот их разносился по всему полю. Бледные лица, орошённые слезами, были искажены гневом. Казалось, что сойди кто-нибудь из них с ума от этого ужаса и кинься на сдавшихся врагов в эти мгновения, за ним последуют все, забывая даже о дисциплине. Но, к счастью, этого не случилось… Долг и честь удержали гвардейцев от мести за замученных товарищей.
На другой день, совершая панихиду по убиенным и мученикам, горькими слезами плакал священник, плакал и помогавший ему служка-солдат, плакало, как будто, само небо крупными каплями дождя, проливавшегося над полем мучений и смерти.
В братской могиле преданы были земле тела почивших на поле брани егерей. Восемнадцатого октября в Горнем Дубняке похоронены были погибшие под Телишем полковник егерей Мебес [Флигель-адъютант полковник лейб-гвардии Егерского полка Виктор Карлович Мебес , дворянин Лифляндской губернии, сын доктора. Родился в 1835 году. Учился сперва в Петербургской второй классической гимназии, затем на факультете восточных языков Петербургского университета. Во время Крымской войны поступил унтер-офицером в лейб-гвардии Егерский полк. В 1863 году участвовал в Польской кампании. В 1871 году в чине капитана назначен был флигель-адъютантом, и в 1874 году произведён в полковники. Был убит под Телишем 12 октября 1877 года. Тело его, оставшееся на поле битвы, было ограблено турками], командир 1-го батальона и ротные командиры Шильдбах, Перепилица и Созимский, тела которых перевезли с места их ужасной кончины. Остатки егерского полка провожали своих офицеров. Уныло, за душу хватая, неслись под сереньким осенним небом звуки похоронного марша. Хмурые, с увлажнёнными глазами шли за носилками — с прахом мучеников — и офицеры, и солдаты. На курганчике, у селения Горнего Дубняка выкопали могилы и обложили внутри соломой. Гробов не было, их заменили простынями. Рыдания слышались вокруг, когда тела мучеников все вместе были опущены в их последнее земное убежище. Захлёбываясь слезами, возгласил священнослужитель вечную память, прибавил к четырём именам похороненных ещё два имени офицеров, тела которых остались не найденными. Солома покрыла убиенных, над ними вырос могильный курган, и уныло воздвигнулся простой деревянный крест, словно вырос он из рыхлой земли. Прогремели залпы, ещё несколько минут — и могила русских мучеников среди болгарской равнины осталась одинокой…
Последствия победы над Горним Дубняком и сдачи Телиша не замедлили обнаружиться. Армия Шефкета-паши из Радомирцев и Яблониц ушла в Орхание и на Балканы, где, по донесениям разведчиков и лазутчиков, турки принялись укреплять высившуюся над горным перевалом, по которому проходило Софийское шоссе, гору Шандорник. Плевненские турки покинули сами, без боя, Дольний Дубняк и присоединились к армии Османа-паши. Укрепление немедленно было занято русскими, теперь ставшими у самых Плевненских высот, и притом как раз у выхода из них в предбалканскую равнину.
Императорская гвардия блистательно выдержала свой боевой экзамен. Горний Дубняк и Телиш всегда будут озарять полки её немеркнущей славой…
Наступило первое воскресенье после этих двух боевых дней. За рекой Видом около главной батареи, смотревшей на Плевну жерлами своих восьми орудий, выстроились в четырёхугольник герои Телиша и Дубняка — Егерский и Измайловский полки. В середине площадки, образованной вытянутыми линиями солдат, устроили из пяти барабанов аналой. Возле него облачённый в синие ризы священник с хором из солдатиков-певцов ожидал прибытия генерала Гурко, объявившего, что в этот день, пользуясь несколькими часами свободы, следует непременно помолиться Богу, даровавшему России две победы. День выдался серенький, сырой. Чувствовалась в промозглом воздухе близкая зима. Вся земля кругом батареи была изрыта турецкими снарядами. Отсюда как раз хорошо виделись увенчанные редутами Плевненские высоты. Гремели с Гривицкого редута осадные пушки. Рядом правильными залпами громили турецкий редут румынские батареи, и в это же время с батареи, где совершалось молебствие, неслись звуки богослужебных песнопений, и горячо молились простые сердцем и душой русские люди, готовившиеся к новому величайшему подвигу…
Гвардия открыла русскому воинству путь к Балканам, теперь ей же выпадала на долю честь одолеть не только людей, но и природу, перейдя горы, малопроходимые даже летом, — перейти их зимой…
— Спасибо вам, молодцы! — загремел генерал Гурко, выехав, когда молебствие было закончено, на середину каре. — Великое спасибо вам! Теперь одно нам нужно: чтобы турки разбились вдребезги о наши груди, как о каменные стены…
Полное воодушевления и энергии ‘ура!’ стало ответом любимому генералу. Раздались звуки церемониального марша, стройно, как в Петербурге на Марсовом поле, прошли перед Гурко оба гвардейских полка. Изумлённые звуками музыки турки в редуте за Видом высунули из-за насыпей головы, стараясь понять, в чём дело. Граната с батареи, однако, сейчас же укротила их любопытство.
После пережитых дней гвардейцам дано было некоторое время на отдых. Стало значительно легче. Ни схваток, ни сражений под Плевной не было. Один за другим вырастали новые укрепления и редуты. Только в госпиталях и лазаретах по-прежнему кипела адская работа.
Осень сказывалась, развивался всё сильнее тиф…
В один из последних дней октября Катю Гранитову вызвали из госпиталя. Пришёл Николай Гранитов проститься с сестрой.
— В Балканы уходим! — объявил он. — Я — с отрядом…
— Как? Теперь? — поразилась Катя. — Ведь подходит зима!
— Так что же? Пока ещё снег… Да, сестра! Тяжеловато приходится всем нам здесь… Думали мы с тобой, что война — красивое дело… Нет! Ужаса, страдания много, а красоты что-то незаметно. Поскорее бы всё кончилось…
Катя с тоской посмотрела на брата. Она видела, что он начал разочаровываться если не в подвиге, принятом на себя Россией, то в результатах, которые венчали этот подвиг. Вместе с тем сознавала она и то, что трудов и жертв было слишком много, так много, что о какой бы то ни было внешней красоте их нечего было и думать. Это казалось только издали. Вблизи же всё выходило совсем не то, что рисовало воображение.
Чтобы ободрить брата, Катя сказала:
— А о Гурко со Скобелевым на редуте Мирковича слыхал?
Николай махнул рукой.
— Разве это не красиво? — настаивала Катя.
Она говорила о встрече двух любимцев солдат на одном из редутов под Плевной. Этот редут — Мирковича, как называли его, — был на расстоянии не более двух вёрст от турецких укреплений, и турки так пристрелялись к нему из своих орудий, что посылали снаряды без промаха в самую его середину. Встретившись здесь, Скобелев и Гурко повели деловой разговор на барбете. Они были совершенно открыты для турецких выстрелов. С непостижимым присутствием духа разговаривали оба героя под турецкими гранатами и сошли с барбета, только когда турки прекратили огонь…
Скобелев в то время был уже признанным кумиром солдат. Бойцы шли за ним, ‘как за знаменем’ [А. Н. Куропаткин. Действия отрядов генерала Скобелева в Русско-турецкую войну 1877-78 гг.], но и генерал Гурко также был близок солдатскому идеалу. Недаром же и прозвали его ‘генералом-спартанцем’. Едва только начинало светать, он уже выходил из турецкой лачуги на Иени-Беркач, где стояла под Плевной его часть, и раздавалось суровое: ‘Соболев, седлать!’.
Что бы ни было, какая бы ни стояла погода, а ровно в семь часов генерал в сопровождении дежурного ординарца, переводчика и своего денщика Соболева и десяти казаков уже ехал на позицию. ‘Здорово, гусары! Здорово, стрелки!’ — сурово приветствовал он встречавшиеся ему на пути части. Улыбка не появлялась у него на лице, но эта суровость, в которой чувствовалась сила, влекла к нему солдатские сердца. С восторгом и удивлением рассказывали, что ‘генерал-спартанец’, как именовали его офицеры, один выезжал на аванпосты, за цепь, и там, взобравшись на какой-нибудь холм, осматривал через бинокль турецкие позиции, даже внимания не обращая на пули. В его храбрости не было порывов, это была не храбрость сердца, как у Скобелева, а спокойная храбрость ума и воли.
Двое таких полководцев были под Плевной, а Осман-паша всё ещё держал около себя русскую армию…
— Что же ты молчишь? — повторила вопрос Катя, на которую сцена в редуте Мирковича произвела сильнейшее впечатление. — Разве не красота?
— Да, пожалуй, это и красиво! — не мог не согласиться Николай. — Но и Скобелев, и Гурко поступали и поступают так, как им должно поступать, как повелевает им их долг. Они знают, что тысячи пар глаз смотрят на них, тысячи сердец рвутся последовать их примеру… Но не тебе бы говорить о красоте, когда ежедневно на твоих глазах умирают десятки людей, также только исполняющих свой долг перед родиной. Ни о какой красоте они и не думали… Вот мы идём в Балканы. Ты сама испугалась, когда услышала сейчас от меня об этом походе. А каково думать о нём тем, кто станет его участником? Зима наступает, снеговые тучи плывут, а там ещё турки залегли за каждой скалой… Нет, сестра! — горячо закончил Николай. — Есть величайший подвиг, но нет в нём никакой красоты! С полной покорностью Промыслу выполняют этот подвиг наши герои-солдаты, даже не постигая всего величия своего дела, но их дело всё-таки ужасно, и каждому живущему на земле нужно неустанно молить Бога о том, чтобы воцарился вечный мир между народами и по земле не лилась бы в войнах святая братская кровь её детей.
И брат, и сестра, словно охваченные одним впечатлением, взглянули в ту сторону, где чернел горный хребет, перелететь через который предстояло русским орлам…
Холодом и смертью веяло сейчас от погруженных в мёртвое безмолвие Балкан. Летом ещё заметна на них, бездушных, кое-какая жизнь: зеленеют леса, кое-где урчат речки, ручьи и водотоки, птицы поют, но лишь наступает зима, всякая жизнь исчезает, ослепительно ярко блестит на вершинах снег, ветер воет и ревёт в ущельях, долинах и расселинах, и чем дальше идёт зима, тем всё больше наметают метели и бури снега, тем всё менее и менее проходимыми становятся чуть заметные тропки дороги, вьющиеся под тянущимися к небу кручами, по краям бездонных пропастей.
Скат Балкан в сторону Дуная представляет собой ад созданных природой крепостей. Горные кряжи высятся тут один над другим. Так и бросаются в глаза то их острые, как сахарные головы, то тупые, как купола, вершины. Одни из них совершенно голые, другие поросли кустарником и лесом. Спускаются эти кряжи к своим поливам глыбами громадных голых камней, по которым вверх нет ни проезда, ни прохода…
Где тут пройти человеку, да ещё не одному? Где тут провезти возы, как поднять на высоту такую тяжесть, как пушки?..
На каждой горной вершине, за каждой скалой засели турки. Снизу, с Софийского шоссе, видны ряды их палаток, их редуты с молчащими пока орудиями. Только пожди к ним, этим безмолвным холмам, сразу же посыпятся отовсюду гранаты, картечь, пули, а между тем идти окно: с каждой верстой пройденного пути близится радостный день мира, а вместе с ним и конец всех этих непосильных для человека трудов, всех этих лишений…
Настали, наконец, новые тяжёлые дни…
Идёт в Балканы гвардия — идёт по-суворовски, точь-точь, как ходили в Альпах чудо-богатыри великого полководца. Засел враг на горной вершине, так чтобы выбить его оттуда, нужно забраться повыше его и уже стрелами с высоты выбивать его из укреплений. Турки переходят с горы на гору, русские неотступно следуют за ними. Появился неприятель на высоте — прошёл час-другой, и уже откуда-то сверху, будто с неба, сыпятся пули, падают гранаты…
Внизу, у подошвы горы, как только стали наступать гвардейцы из-под Плевны, турки быстро отошли в горы, стремясь поскорее достичь своей главной позиции на укреплённом горном кряже.
Русским прежде всего приходилось одолевать горные вершины. Нужно было не только самим взобраться на них, но и втащить на эти голые вершины орудия…
В предгорьях Балкан приютились города Орхание и Этрополь. За ними уже начинались перевалы. Главный Баба-канак — главный из всех — он возвышается на 3400 футов над уровнем моря, дорога на него ведёт через Орхание и по выходе, спустившись в котловину, выходит к Стриглинскому перевалу, куда есть также путь из Этрополя. В некотором отдалении, вправо от подходивших войск был Златицкий перевал, который турки даже и не подумали защищать ввиду его непроходимости [Балканский хребет идёт дугообразной линией от устья реки Тимока до Чёрного моря и делится на Западные, Центральные и Восточные Балканы. Первые — от устья Тимока до реки Большой Искер, длиной 200 вёрст, высотой в центре 6300 футов. Склоны покрыты хвойным лесом на севере, лиственным — на юге. Население в большинстве болгары и немало переселённых черкесов. Проход наиболее удобный Берковацкий на Лом Поланку, и там шоссе и две тропы из города Врацы. Центральные Балканы — между рекой Большой Искер и Сливинским горным узлом, делится на Велико-Софийский, Этропольский, Тетевенский, Златицкий, Троянский, Колоферский, Шипкинский, Травненский, Елененский, Сливинский Балкан. Общая длина — 240 вёрст, ширина — 16 вёрст, средняя высота — 4500 футов, высшая точка — 6300 футов. Северные склоны покрыты хвойными лесами, южные — голы и спускаются отвесно, на склонах к Дунаю население болгарское, на южных склонах смешанное — болгары и турки, перевалы наиболее удобные — Орханийский, или Аяб-Конакский, и Этропольский, затем через горы Шандорник, через г. Бабигоры, Златицкий, Риборецкий, Троянский, Розалитский. Восточные Балканы — три отдельных хребта, общая длина 1211 вёрст, ширина — 60 вёрст, средняя высота 2500 футов, покрыты лесом, население — турки и черкесы.].
На Стриглинском перевале турки укрепили высочайшую гору Шандбрник, соединявшуюся с находившимися позади неё укреплениями их, на горном хребте Арба-канак. Путь сюда русским преграждён был укреплениями в деревне Врачеш, находившимися на том месте, где Софийское шоссе входит в ущелье реки Бебреша. Отсюда по шоссе и начинается подъём на главный перевал.
Девятого ноября вошла гвардия, усиленная двумя армейскими полками, в предгорья. Без особых усилий выбиты были турки из долины реки Правеца, заняты были скоро после неудачного дела у Навачина Орхание, и Этрополь, и Златицкий перевал, но чтобы пройти горы и спуститься с них к Софии, приходилось во чтобы то ни стало прогнать турок с Шандорника и Арба-канака, а для этого следовало обойти их.
Но турки так укрепились в горах, что нечего было и пробовать выгнать их отсюда штурмом: мало людей было в Балканах, волей-неволей приходилось ждать, когда закончится великая драма под Плевной и соберутся все освободившиеся там войска…

XXV.
Живое кольцо

А тaм, по всему было видно, близилась уже желанная развязка…
Двадцать второго октября к Дольнему Дубняку прибыл, чтобы на следующий день посмотреть отличившихся гвардейцев и проститься с ними перед походом в горы, Государь Император Александр Николаевич. Ночевать он изволил в селе Медован, куда прибыл из Богота под Плевной и августейший главнокомандующий со всей своей многочисленной свитой.
Скромная избушка медованского турка Дервиш-эфенди приютила царя-освободителя. Всего две крохотные горенки, с оклеенными газетной бумагой окнами, были застланы на полу фуражными мешками. Ветхий ковёр закрывал дверь. На белых глиняных стенах казаки, готовившие Государю ночлег, наставили мелом крестов: Не подобает православному царю ночевать в некрещёном доме!’. Походную кровать Государь захватил с собой. Складной столик принесли из палатки главнокомандующего, а два складных стула нашлись у командира астраханских драгун Мацелевича, столовую устроили в примыкавшей к горенкам конюшне. Вот в такой обстановке и провёл ночь Государь.
На другой день так радостно гремело ‘ура!’ гвардейце, встречавших своего Государя, что турки, высыпавшие в удивлении на Плевненские свои высоты, смотрели только на происходившее в Дольнем Дубняке, но даже огня не открывали.
Русские гвардейцы и армейцы, а вместе с ними и вся румынская армия после этого стеснили Плевну ещё более. Генерал Тотлебен[*] ещё с 11 октября начал бомбардировку этой твердыни. Ровно в пять часов девяносто осадных и дальнобойных орудий приветствовали из своих жерл Османа-пашу и защитников Плевны, сказали им ‘с добрым утром!’. Девяносто снарядов, жужжа, шипя, свистя, разрываясь в воздухе, неслись в намеченный накануне пункт. Этот чудовищный дождь ниспадал на обречённое ему место, и его как не бывало. Турки сейчас же кидались исправлять повреждения, и тогда по ним открывался огонь с ближайшей батареи. Точно таким же залпом между пятью и шестью часами вечера русские желали своему противнику ‘спокойной ночи’. После такого ‘пожелания’ всё стихало, и только раздавались одиночные выстрелы по работавшим над исправлением батарей врагам.
[*] — Эдуард Иванович Тотлебен. Сын митавского купца. Сперва учился в Риге, потом — в Петербургском инженерном училище, где занесён был на мраморную доску. Семнадцати лет произведён в прапорщики, но оставался в классах до 1838 года, когда окончил курс. Послан был на инженерные работы в Ригу, а затем переведён в учебный сапёрный батальон. В 1848 году в чине капитана был на Кавказе и участвовал в сражениях против Шамиля, был при взятии Гергебиля и знаменитой осаде Ахты. Затем служил в Варшаве и Петербурге. Прославившим Тотлебена делом была защита Севастополя. Под огнём неприятеля талантливый инженер соорудил твердыню, выдержавшую 11 месяцев напора лучших в Европе армий. Под Севастополем Тотлебен был ранен. Первый генеральский чин Тотлебен получил в апреле 1855 года и в сентябре того же года назначен генерал-адъютантом. В 1860 году он был произведён в генерал-лейтенанты и в 1869 году был уже полным генералом. В войну он состоял товарищем генерал-инспектора по инженерной части.
Кроме Гривицкого редута был и ещё ‘ключ’ к Плевненской позиции. Это были так называемые Зелёные горы под Плевной. Отсюда осаждавшие могли мешать всякому движению Османа-паши в тылу. Здесь же преграждался ему всякий выход на шоссе, ведшее к Софии, и, при попытке прорваться к реке Виду, отсюда могли бы кинуться русские войска на арьергард уходящей армии.
Однако эта позиция, важнейшая и опаснейшая, была в руках турок.
На Кришанских высотах, совсем в виду Зелёных гор, расположилась 16-я пехотная дивизия: владимирцы, суздальцы, угличане и казанцы. Как только наступила осень, вырос целый городок, заселённый солдатами названных полков. Выкопаны были просторные землянки, отапливавшиеся печами. Ни дождь не проникал в них, ни осенняя сырость не страшна была солдатам. Всем им было уютно и спокойно, насколько это, конечно, было возможно в их положении. Во всём лагере, несмотря на ухудшающуюся день ото дня погоду, оставались только два холщовых намёта. В одном из них никогда не смолкали говор и смех. В другом, где было всегда тихо, стояли только походная кровать, простой стол и походные табуреты. Эти намёты, доступные дождю и холоду, были столовой и спальней командира 16-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Михаила Дмитриевича Скобелева, героя ‘Третьей Плевны’ — Белого генерала.
Под вечер 28 октября Скобелев взял Зелёные горы и укрепился на них. Туман позволил охотникам из стрелков 9-го батальона подобраться незамеченными к турецким ложементам. Охотников было всего 70, и вёл их на рискованное дело подпоручик Тарасенков. Первый ряд турецких ложементов взят был моментально. Турки, не ожидавшие нападения в тумане, выскочили, потеряв в одно мгновение около 80 человек. Стрелки бросились к следующему ряду окопов, а подоспевшие сапёры уже поворачивали в сторону неприятеля фронт взятых укреплений. Когда туман поредел, несколько таборов турок кинулось было на штурм отбитого у них укрепления, но стройные, правильные залпы заставили их уйти прочь. Зелёные горы перешли в русские руки.
Скобелев сейчас же перенёс сюда своё пребывание. Для него солдаты вырыли ямку в уровень с дном передовой траншеи. В ней на санитарных носилках спал Михаил Дмитриевич, переселившийся на Зелёные горы вместе с начальником своего штаба капитаном Алексеем Николаевичем Куропаткиным[*]. Сюда же явились весь 9-й стрелковый батальон, Владимирский полк, две стрелковые роты Ярославского полка, сапёры, две сотни донских казаков Нагибина с артиллерией в четыре картечницы. Вместе со Скобелевым это была уже внушительная сила.
[*] — генерал-адъютант, генерал от инфантерии, военный министр, в кампании 1877 года был подполковником генерального штаба. Он родился в 1848 году 17 марта, по происхождению дворянин Витебской губернии. Воспитывался в 1-м военном Павловском училище, на действительную службу вступил в туркестанский стрелковый батальон и в 1866 году исправлял в течение шести месяцев обязанности полкового квартирмейстера. С 1868 года началась его военная деятельность. В течение весны и лета он под начальством командующего войсками Туркестанского военного округа генерал-адъютанта фон Кауфмана был в походах против бухарцев, отличился при обоих штурмах Самарканда, в сражениях под Кетнеба-Курганом и на Зоробуланских горах. За отличия награждён орденами Святого Станислава 3 степени с мечами и бантом, Святой Анны 3 степени с мечами и бантом и произведён в поручики. В 1870 году Куропаткин был помощником генерал-майора Карташева по инспектированию войск Семиреченской области и, произведённый в штабс-капитаны, назначен был делопроизводителем биржевого отделения комитета по устройству ярмарки в Ташкенте. Ротой командовал он три года. В 1871 году Куропаткин после блистательно выдержанного приёмного экзамена поступил в Николаевскую академию генерального штаба, где изучал высшие военные науки, и в следующем за поступлением в академию году был за особо отличные успехи произведён в капитаны. Курс окончил в 1874 году с отличием по первому разряду и был причислен к генеральному штабу. По окончании курса Куропаткин посетил Германию, Францию и Алжир. Во время пребывания в последнем он принимал участие в военной экспедиции в страну Модса, во время которой был ранен. За эту экспедицию он получил от французского правительства орден Почётного Легиона. По выздоровлении вернулся в Туркестан и с 16 декабря 1875 года по 31 января 1876 года исполнял обязанности старшего адъютанта Туркестанского военного округа. В 1876 году он был назначен с посольством в Кашгар, по возвращении принимал участие в кокандском походе и был ранен. За отличия в делах против кокандцев Куропаткин был награждён орденом Святого Георгия 4 степени, а также получил медаль за покорение Кокандского ханства. В 1877 году в феврале он был прикомандирован к главному штабу с оставлением по генеральному штабу, в июле был назначен на обер-офицерскую должность по особым поручениям при Его Императорском Высочестве главнокомандующем действующей армией. В 1877 году получил орден Владимира 4 степени, после ‘Третьей Плевны’ получил за отличия чин подполковника и орден Святого Станислава 2 степени и золотое оружие, назначен начальником штаба 16-й пехотной дивизии. В полковники Куропаткин произведён в 1878 году. В кампании 1877 года он был контужен и ранен.
Турки попробовали было возвратить отбитую позицию в первую же ночь, но опять были отбиты. На следующий день Зелёные горы были приготовлены к достойной встрече своих недавних хозяев.
Ночь на 30 октября опустилась над Плевной. Прикорнули в траншеях на Зелёных горах солдатики, тихо дремлют вместе с ними офицеры. Спокойны все: знают, что Скобелев бодрствует вместе с Куропаткиным. Когда придёт пора — всех поднимут на ноги. А между тем, казалось бы, спокойными быть нельзя. Из секрета прибежал прямо к генералу один из залёгших там солдат. Что он говорил — не узнали. Но это неспроста. Турки явно что-то затевают. Но генерал не отдаёт приказания, стало быть, нет ещё никакой надобности.
— Вставай! — шёпотом проносится по траншеям приказание.
Люди вскакивают без шума, без суеты, бодрствовавшие товарищи растормошили крепко уснувших. Каждый в темноте знает своё место, потому что ещё днём оно указано ему. Знает каждый, что ему делать, всё это объяснено заранее, потому-то и нет никакой бестолковой суматохи.
— Турки подходят. Стрелять по свистку! — так же шёпотом разносится новое приказание.
Сотни пар глаз напряжённо всматриваются во мрак осенней ночи. Там ничего не видно. Но зато слышно. Слышен какой-то хруст, временами — шум. Постепенно шум всё возрастает. Наконец и во мраке даже начинает вырисовываться тёмная, колеблющаяся масса. Она довольно быстро приближается. Слышны уже пыхтенье, сопенье, шёпот. Траншея всё ещё молчит. Турки уже в пятидесяти шагах… Вот-вот они всей своей массой бросятся на русских храбрецов… Вдруг мёртвую тишину прорезает короткий пронзительный свист. Звук его ещё не затих, а с траншеи уже блеснула огненной змеёй молния выстрелов, и грянул стройный залп. В ответ ему несутся отчаянные вопли, стоны от нестерпимой боли, проклятия. Гремит новый залп. Масса будто поредела, заколебалась, расстроилась. Она теперь чернеет уже значительно дальше, чем перед первым русским залпом. До слуха русских доносится турецкая брань. Турки начинают стрелять, но стреляют они беспорядочно. Руки, видимо, у них трясутся. Всё-таки пули так и сыпятся. Но солдатики лишь посмеиваются. Беспорядочная стрельба пропадает даром. После часовой бесполезной перестрелки турки спешно отступают. Зелёные горы опять остались в русских руках. Скобелевцы удачно и без особенных потерь отбили и этот штурм. Рады они: взятие Зелёных гор и отбитая атака стоили им 26 погибших товарищей.
Ещё меньше теперь надежды на спасение у Османа-паши. Султан за ‘Третью Плевну’, за храбрость пожаловал своему ‘гази’ золотую саблю, но теперь уже ничто не поможет ‘непобедимому’. С каждым днём роковой для него исход всё ближе и ближе.
А к русским идут радостные вести. Шестого ноября пал самый грозный оплот турецкого могущества в Малой Азии — неприступный Карс.
Однако счастье слепо. Оно рассыпает свои дары, само не зная, куда попадают они…
Двадцать второго ноября произошло несчастное для освободителей Болгарии дело у Марени и Елены. Выбыли из строя полсотни офицеров и 1800 нижних чинов, были потеряны одиннадцать орудий, семь из них, увы, достались туркам…
Но всё-таки роковая Плевна была при последнем издыхании.
Это замечалось по всему. Осман-паша выгнал из Плевны всех жителей, с их уцелевшим домашним скарбом даже. Он, вероятно, надеялся на милосердие русских, но на этот раз ошибся. Плевненцев загнали обратно. Ведь они были лишними ртами в Плевне. Русским же было уже известно, что и солдатам Османа-паши не хватает довольствия, что порцию защитников города урезали до крайней степени…
Тогда Осман-паша прогнал из Плевны башибузуков, черкесов и всех, кто не был ему полезен. Но русские и их вернули ему обратно.
Появились перебежчики. Перебегали не только находившиеся в рядах османовской армии болгары и западные европейцы, которых было у Османа порядочное количество, прибежал к русским обезумевший от голода дезертир-татарин, передавшийся туркам ещё при первой здесь с ними встрече русских.
Все они говорили, что в Плевне голод, что солдаты Османа ропщут, что со дня на день можно ожидать или сдачи города, или решительной попытки прорваться.
Ждать — ждали с нетерпением. Но живое кольцо всё-таки суживалось.
Жестоко каялся Алексей Петрович Коралов из-за того, что бросил казавшуюся ему несчастливой 14-ю драгомировскую дивизию. Он побыл и в ‘Первой’, и во ‘Второй’ Плевнах, но всё-таки на груди у него не было заветного белого крестика, а сам он чувствовал, что заслуживает его… Везде он кидался первым в огонь, вскакивал первым на брустверы. Бог уже знает, по какой случайности все его подвиги проходили незамеченными даже товарищами. Слишком много было храбрецов в Архангелогородском полку, чтобы кого-нибудь там мог удивить рвавшийся постоянно в бой вольноопределяющийся. Коралов нервничал, злился, но ничего не мог поделать. Белого креста на грудь не выпросишь — его нужно заслужить.
А тут, после ‘Второй Плевны’, увели от города всю 5-ю дивизию. Её сменили румыны и плевненские герои, архангелогородцы и вологодцы, только 25 ноября явились опять на реку Вид, где и заняли позиции в самом тылу осаждавших в этом месте Османа-пашу гвардейских дивизий.
Нельзя сказать, чтобы для Коралова эти месяцы, проведённые в боях, прошли совершенно бесполезно. Он был всё время на виду у своих начальников. Если бы у него был сдан экзамен в военном училище, он стал бы давно уже офицером, но экзамен не был сдан, и Алексеи всегда являлся только ‘исправляющим должность’. Это понятно, не удовлетворяло его. Он страстно желал, что бы у него на груди красовался беленький крестик, а тут судьба, словно играя, обходила его, и с отходом дивизии от Плевны пропала и возможность отличиться в бою.
Когда Архангелогородский полк явился к Виду, надежды Коралова опять воскресли. Он, воспрянув духом, стал весел и скорбел только о том, что архангелогородцы не выдвинуты на передовые позиции, а стоят в самом тылу. Он было сделал попытку как-нибудь присоединиться к скобелевцам на Зелёных горах, но это не удалось.
Однако на скобелевской позиции ему всё-таки как-то выпал случай побывать. Он был крайне удивлён, узнав, что главная траншея носила там громкое название Невского проспекта. Об этом свидетельствовали даже прибитые к столбам таблички, на которых сие пышное наименование чётко вывели углём. В Невский проспект на Зелёных горах вдавалась Большая Морская — то есть боковая широкая траншея. Здесь отдыхавшие солдатики гуляли в свободные часы и чувствовали себя гораздо лучше, чем на Невском проспекте или на Большой Морской далёкого Петербурга.
— Эх, кабы отсюда пошёл на нас Осман-то! — говорил Коралову знакомый ему унтер-офицер, к которому он пришёл в гости. — Уж постарались бы мы, уж поднесли бы нашему Михаилу Дмитричу подарок…
Везде были свои мечты, свои надежды. Коралов мечтал о Георгии для себя, скобелевцы мечтали, как бы порадовать новой победой своего кумира.
Коралов пробыл на Зелёных горах, пока не начались сумерки. Идти ему предстояло к своему полку достаточно далеко. Поэтому приходилось торопиться.
— Что-то сегодня турки притихли! — сказал, провожая его, приятель.
— А и в самом деле! Совсем даже и не стреляют! — согласился Коралов, давно уже заметивший, как постепенно всё слабела обычно несмолкавшая турецкая пальба.
Он ушёл, думая об этом.
Внезапное молчание турецких стрелков не осталось незамеченным и на Зелёных горах. Уже более часа ни одна пуля не просвистела над Невским проспектом. Это уже совсем небывалое событие! Такого часа давным-давно никто припомнить не мог. Турки и ночью ведь осыпали русских пулями.
Скобелев выслал особый секрет посмотреть, что делается в соседних траншеях и на ближайшем редуте. Секрет вернулся и доложил, что траншеи пусты, а редут сейчас покидается турками… Не было сомнения, что турки уходили из Плевны… Куда? На Зелёных горах, конечно, знать этого не могли. Одно только было ясно Белому генералу, что Осман минует его и выходит своими таборами на кого-то другого…
Честь пленить знаменитого полководца ускользала от русского героя.
Делать было нечего…
К главнокомандующему с Зелёных гор полетела телеграмма…
Это был вечер 28 ноября.
Коралов между тем шагал по дороге к расположению своего полка. Большую часть пути ему удалось проехать на повозке, подвозившей съестные припасы к одному из гренадерских полков. Шагать всё-таки приходилось достаточно далеко. Чтобы сократить расстояние, Алексей смело пошёл по огромной лощине, надеясь, что турки не углядят одинокого пешехода. Он шёл, всё ещё думая о странной тишине в турецких траншеях против Зелёных гор.
‘Словно у нас в тылу! — размышлял он. — Пуля — редкость… А ещё прославленные герои! Ещё говорят про Зелёные горы — опаснейший пункт!’
Некий странный шум заставил Алексея остановиться. Он насторожился и прислушался, потом прилёг на землю и приложил к ней ухо. До него ясно донеслись отдалённое скрипение колёс и неясный говор. Движение, насколько можно было судить, имело место ещё очень далеко, но инстинкт подсказал Коралову, что это могло значить…
‘Турки уходят!’ — сообразил он и, вскочив на ноги, кинулся бежать в сторону русских аванпостов.
После долгого бега он наткнулся на передовых гвардейских кавалеристов. Его приняли было за перебежчика и решили отправить под конвоем на позицию. Коралов и сам того же желал.
— Турки вышли из Плевны! — крикнул он.
— Опоздал, братец! Знаем мы эту новость, — смеясь, ответил гусар, провожавший его. — Из главной квартиры пришла телеграмма… Сам Ганецкий [Иван Степанович Ганецкий первый родился в 1810 году. Смоленский дворянин, в войну 1877-1878 годов командир Гренадерского корпуса. Воспитание получил в первом кадетском корпусе. Поступил на службу в 1828 году прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк. В 1836 году в чине поручика участвовал в войне с кавказскими горцами. Затем служил в лейб-гвардии Волынском, лейб-гвардии Измайловском полках и в 1848 году уже в чине полковника был командиром сперва 2-го, потом 1-го батальона лейб-гвардии Финляндского полка. В 1849 году был в походе к границам Империи по случаю Венгерской кампании. В Крымскую кампанию был в числе войск, назначенных для обороны Петербургской и Выборгской губерний. Затем в Польскую кампанию 1863 года, командуя в чине генерал-майора уже лейб-гвардии Финляндским полком, отличился в сражениях при Мейдеке, Гавлинке, Гудимках, Шатрашах. По окончании кампании был произведён в генерал-лейтенанты, награждён некоторыми орденами и назначен командиром 3-й пехотной дивизии. Командование гренадерским корпусом получил в 1877 году] нас сюда выслал.
На позиции дело объяснилось, и Коралова отпустили к его полку, пригрозив, впрочем, взысканием за позднее возвращение.
Опять не повезло бедняге! Он бежал, что только было сил в ногах, в надежде первым принести столь желанное всей русской армией известие и был не только уже предупреждён, но ещё и нарвался на замечание…
Положительно, судьба смеялась над Кораловым.
А великое событие готово было свершиться, сам собою развязывался крепко стянутый плевненский узел…
Целую ночь всё ближе и ближе к Виду раздавалось скрипение колёс бесчисленных возов, всё ближе слышалось дребезжание орудий, гул от массы скапливающихся в одно место людей и животных. Ясно стало, что турки решили прорваться через слабейшее место русского обложения — за Вид через тыловую позицию, где начальствовал всем завидским отрядом командир гренадерского корпуса генерал Ганецкий.
Гренадерам-сибирякам, шефом которых был августейший главнокомандующий, выпадала честь принять на себя первый натиск всей турецкой армии. К генералу Ганецкому ежеминутно неслись с аванпостов одно за другим донесения:
‘Турки близко, турки подошли, турки вошли бродом в Вид!’
Кончалась долгая зимняя ночь. Поздний рассвет ещё едва брезжил. Правый берег Вида всё ещё окутывала предрассветная не расплывавшаяся туманная мгла.
Наконец, раздёрнулась туманная дымка. Широкая низина, лежавшая между Олонецкими и Терапинскими высотами, упиравшаяся прямо в берег Вида, где был каменный мост через эту реку, несколько запушённая только что выпавшим снежком, теперь чернела тысячами тысяч людей. Покатости высот тоже покрыты были роившимися, как огромный пчелиный улей, турками. Громадный обоз уже вошёл в Вид. Через реку явился новый мост, перекинутый по повозкам.
Перед русскими двигалась вся армия Османа-паши.
Предрассветная мгла ещё не рассеялась, когда над русскими завидскими позициями взвилась сигнальная ракета. Она не успела рассыпаться в ночном сумраке, как уже глухо зарокотали барабаны — принялись отбивать тревогу. Без суеты и суматохи выстроились готовые к бою гренадеры — они стали в грозные боевые колонны.
Шёл восьмой час утра.
Густо сплотившись, плечо к плечу, без выстрела, без звука вступили на мост турецкие таборы. На их место в низину сползали с возвышенностей новые, а вместо них сейчас же появлялись из прохода ещё и ещё, казалось, бесконечные массы людей.
Голова турецкого авангарда по мосту перешла Вид. Взвилась новая ракета, всё настойчивее и настойчивее грохотали тревогу русские барабаны. Генерал Ганецкий на коне промчался по фронту своих гренадеров.
Перешедшие Вид турецкие колонны в боевом порядке без выстрела, со штыками наперевес, бегом неслись на русские траншеи. На их место из-за Вида, по двум уже мостам, вползали на левый берег новые таборы.
Обрекли сами себя на смерть эти несчастные, закалившиеся за два месяца осады храбрецы. Свинцовый дождь, лившийся на наступавших из русских траншей, укладывал их на землю целыми рядами. Турки не останавливались. По трупам павших товарищей, как ураган, мчались они три версты, отделявшие русских от берега Вида. Иногда вспыхивал у них не то победный, не то приветственный клич. С русской позиции ясно был виден турецкий генерал на рыжем коне. Он командовал всей этой безумной, отчаянной атакой. По мановению его руки с громким, радостным кличем шли все эти люди на неминуемую смерть…
Это был сам гази Осман-паша.
Что-то нечеловеческое, стихийное было в наступлении турок. Не люди неслись на русские траншеи, а обезумевшие демоны в человеческом только образе, существа, вообразившие себя бессмертными, потерявшие всякую восприимчивость к физическим страданиям. Если это и были люди, то люди, уверившие сами себя, что они должны умереть, что на земле нет более для них места!
Без выстрела они ворвались в первую траншею. Сибирцы-гренадеры приняли их. Не долог был бой. Гренадеры, бывшие в траншее, легли под турецкими штыками. Немногие спаслись из них. Прошло очень мало времени, а турки ворвались уже в находившуюся за траншеей земляную батарею, где стояли орудия 2-й гренадерской дивизии. Орудийная прислуга была переколота. Турки ворвались во второй ряд траншей. Тут их приняли гренадеры Малороссийского графа Румянцева-Задунайского полка. Неистовые демоны в человеческом образе прорвали и их, но здесь они встретились со своими давнишними знакомцами — архангелогородцами и вологодцами.
Генерал Ганецкий в это время разъезжал по войскам первой линии. Он понял, что эта бешеная атака турок была только стратегическим манёвром. Жертвуя здесь тысячами, Осман-паша в то же время, полагая, что ему удалось отвлечь внимание противника, направил десятки тысяч прямо на Дунай, где он мог пробиться через заслоны и уйти от русских.
— Кукурузники! — кричал Ганецкий случайно уцелевшим ротам сибирских гренадеров, перед которыми расстилалось кукурузное поле. — И думать не смей об отступлении.
— Патронов нет! — кричали в ответ солдаты, показывая пустые подсумки. — Все расстреляли!
— Наплевать, коли нет! Этакие молодцы одним штыком неприятеля потурят и свою батарею назад возьмут.
— Рады стараться, ваше превосходительство! — гаркнули сибирцы. — Приказывай, отец-командир, вперёд идти!
— Не торопись, ребята! Будет впереди время! — кричал Ганецкий. — В тылах не заплесневеете. Всем дела хватит!.. Вон и патроны везут [По корреспонденции ‘Правительственного вестника’ из Богота от 28-29 ноября 1877 года].
Турки уже успели перетащить на левый берег свои орудия. Их гранаты рвались в русском резерве. Вызвана была из Дольнего Дубняка 2-я гренадерская дивизия. Архангелогородцы и вологодцы удержали своим дружным огнём турок, но не смогли заставить их очистить занятые траншеи и батарею. Турки оставили левый фланг и стремительно ударили на центр. Удар их — удар живого тарана — разбился здесь об астраханских и самогитских гренадеров. Ослабла ли после изумительного напряжения энергия, или овладела турками усталость, только они были-таки вышвырнуты из траншей. Их орудия, перевезённые первыми на левый берег Вида, были отбиты вместе с зарядными ящиками, оказавшимися захваченными в свою очередь турками у русских ещё в ‘Первую Плевну’. Одно из орудий взял без помощи товарищей, только своими силами, лейб-казак 4-го эскадрона Арсений Нефедьев. Он, когда турки увозили свои орудия, догнал последнее из них, свалил с лошадей двоих ездовых и под уздцы повернув всю упряжку, примчал пушку на свою позицию. Рядовой Астраханского гренадерского наследника Цесаревича полка Егор Жданов отбил знамя. Турки были отброшены, русские вернули свои позиции.
Было половина одиннадцатого часа дня.
Всего на расстоянии ружейного выстрела стояли один против другого неприятели. Теперь шёл горячий стрелковый бой. С обеих сторон сыпались бесчисленные пули. Трескотне ружейных выстрелов неистово вторили и турецкие, и русские пушки. Турки расстреливали русских, русские — турок. И те, и другие пришли в состояние некоего безумного остервенения. Жизни ни для кого из них не существовало, о ней забыли, налицо была только смерть.
Осман-паша, бесстрастный, как и в первый момент боя, хладнокровно распоряжался, направляя в самое пекло, в огненный ад на левом берегу всё новые таборы.
Его конь, подарок султана, горячился под всадником. Вдруг невыносимо-жалобный клич отчаяния пронёсся по турецким массам, и в ответ ему с русской стороны грянуло, разливаясь в морозном воздухе тысячами перекатов, радостное ‘ура!’. Рыжий жеребец вместе со своим всадником скрылись от сотен тысяч следивших за каждым движением последнего глаз. Турки потеряли своего вождя. Всюду в их массах разнеслось известие, что Осман-паша убит. Всё пропало: энергия, воодушевление, жажда победы. Бесчисленные храбрецы, с яростью львов лезшие так ещё недавно на русские траншеи, смутились, задрожали и в полном беспорядке откатились к самому берегу Вида под натиском кинувшихся на них в штыки гренадеров. Разом изменилась вся картина. Всё поле перед мостами покрылось копошащейся в паническом страхе человеческой массой. Турки бежали, падали, следовавшие сзади спотыкались об упавших и падали сами, на них напирали, не давая им подняться на ноги, новые толпы. В паническом ужасе, ослеплённые отчаянием, несчастные карабкались, как на горы, на кучи живых своих товарищей, копошившихся в напрасном стремлении подняться. Кто добирался до берега, кидался в воду. На мостах шла свалка. На каменном мосту оборвались перила. Орудия, повозки, лазаретные фуры, зарядные ящики, люди, животные сыпались в Вид. А в это время далеко-далеко вперёд лихо вынеслась артиллерийская бригада флигель-адъютанта полковника Щёголева — того самого, который с жалкими пушчонками отстаивал в Крымскую войну Одессу от турецкого флота. По массе ополоумевших, превратившихся в стадо животных турок ударили пушки. Сделав невероятное усилие, турки в большей части перебрались за Вид. Те, которые остались на левом берегу, бессмысленно топтались на одном месте. В то же время за Видом на высотах продолжали канонаду турецкие орудия. Турецкие стрелки, не переходившие Вид, так и сыпали пулями. Но это было уже последнее издыхание Плевны. На русской стороне знали, что Осман-паша ранен в голень левой ноги навылет и не может командовать сражением. Нельзя было не воспользоваться этим обстоятельством… Полки выстроились в боевые колонны и каждое мгновение готовы были кинуться на непобедимого до того врага.
На каменном мосту через Вид среди порохового дыма появилось белое знамя. Армия Османа-паши сдавалась. Чудовище, поглотившее столько тысяч русских жизней — Плевна, — издыхало, крепчайший из завязанных турками узлов развязался…
Ещё трещали по всей линии выстрелы турецких и русских ружей, ещё вспыхивали кое-где взрывы снарядов, но не могло уже быть никакого сомнения, что Плевна — страшная, томительная Плевна, угнетавшая столько русских сердец, лежавшая тяжелейшим камнем на множестве русских душ, — пала, бесповоротно пала…
От батальона к батальону, от роты к роте, к императорскому редуту, где с 12 часов дня следил за ходом боя Государь, неслось неудержимое, полное искреннего душевного восторга победное ‘ура!’.
У каменного моста через Вид стоял присланный генералом Ганецким генерал Струков. Ему навстречу пробирался через толпившихся на мосту недавних ещё героев, а в эту минуту жалких, дрожащих от страха, мертвенно-бледных людей молодой красивый турецкий генерал.
— Начальник штаба плевненской армии Тевфик-паша! — отрекомендовался он генералу Струкову.
Русский генерал поспешил назвать себя.
— Плевненская армия сдаётся, наш главнокомандующий Осман-паша — тоже! — сказал Тевфик.
И он стал сейчас же просить, чтобы его раненому главнокомандующему была оказана милость. Осман-паша не имел сил явиться сам, и в то же время сдача целой армии была настолько серьёзным делом, что Осману не хотелось, чтобы кто-нибудь, кроме него, вёл неизбежные переговоры. Поэтому он просил, чтобы ввиду его особенного положения генерал Ганецкий прибыл к нему в караулку на шоссе, где раненому только что была наложена повязка.
И барабаны, и кавалерийские рожки дали уже сигнал отбоя. Битва прекратилась, но люди пребывали в высшей степени нервного напряжения. Кому-нибудь могло просто что-нибудь померещиться, громкий крик, шальной выстрел — и полки кинулись бы на эту беззащитную массу. Справа и слева подходили к туркам скобелевская дивизия и литовские и кексгольмские гренадеры.
Ганецкий послал к Осман-паше Струкова.
Совсем недалеко по шоссе приткнулась к подошве горы белая мазанка с черепичной кровлей. Это и была турецкая караулка, где приютился побеждённый ‘непобедимый’. Вокруг мазанки стояли паши, беи, эфенди — генералы, полковники, офицеры сдававшейся армии. Генерал Струков, пробравшись через безмолвно стоявшие толпы, открыл дверь караулки. В переднем покое, окутанные клубами табачного дыма, стояли несколько турецких офицеров.
— Осман-паша здесь? — спросил Струков.
Один из турок молчаливым кивком указал ему на дверь впереди. Генерал отворил её и очутился в убогой каморке с почерневшими от дыма из очага стенами. У противоположной от входа стены, на деревянной скамейке, откинувшись всем корпусом назад, сидел далеко не старый ещё турецкий генерал в чёрном военном сюртуке с нашитыми на рукаве галунами. Он, как можно было судить по его фигуре, был среднего роста, коренастый, дородный. Лицо его с резкими, крупными чертами обрамляла небольшая, тёмная, начавшая уже седеть борода. Из-под характерно выгнутых бровей смотрели небольшие карие глаза, отражавшие несомненный ум, непреклонную энергию и несокрушимую силу воли. Это и был знаменитый Осман-паша. Его левая раненая нога была вытянута вперёд и покоилась на ящике из-под на тронов. На плечи Османа было накинуто турецкое военное пальто, спускавшееся с одной стороны. Ни одною ордена не было у него на груди. На перевязи с левого бока висела кривая сабля — подарок султана. На коленях перед пашой стоял его доктор, оканчивавший перевязку, оставленную им лишь только вошёл русский генерал. Вдоль стены каморки, печальные, понурые, ожидали дивизионные и бригадные паши.
Струков, держа руку под козырёк, назвал себя. Осман с видимым усилием приподнялся со скамейки, сделал приветственный знак и первый протянул посланцу руку.
— Вы ранены, прошу вас сесть, генерал! — с чувством сказал Струков и почтительно помог Осману сесть на скамейку.
Разговор они вели на французском языке, причём всё-таки приходилось прибегать к услугам переводчика.
Осман жестом пригласил Струкова сесть рядом. Но русский генерал, как младший чином, остался стоять.
— Я сюда явился по приказанию генерала Ганецкого, — заговорил он после минутного молчания, — чтобы приветствовать ваше высокопревосходительство с блестящей атакой и вместе с тем передать вам, что генерал Ганецкий, не имея никаких приказаний от его высочества главнокомандующего, может предложить вам полную, безусловную сдачу как вас самих, так и всей вашей армии.
Побеждённый паша некоторое время молчал. Потом, подняв голову, тихо, с грустью в голосе заметил:
— Дни не равны. День за днём следует, но нет двух сходных: один счастливый, другой — несчастливый. — Тяжёлый вздох вырвался из груди Османа, но он быстро справился с собой и спокойно докончил: — Я вполне покорен желаниям главнокомандующего вашей армии!
Трудно было сказать побеждённому эти немногие слова. Голос его дрогнул, губы сжались, по потемневшему лицу пробежала заметная судорога.
— Паша, на всё воля Всевышнего! — тихо сказал ему в ответ Струков.
Ответа не последовало. Осман-паша сидел, весь понурившись. Глаза его устремлены были на противоположную стену. Доктор снова стал на колени и принялся доканчивать перевязку. Русский генерал вышел, чтобы послать уведомление своему начальнику.
Менее чем через полчаса прискакал генерал Ганецкий, только что вышедший победителем из рокового боя. Порывисто вошёл он в каморку, снял фуражку со своей седой головы и, протягивая руку недавнему противнику, громко, с простотой старого солдата сказал:
— Поздравляю вас: вы чудно вели атаку!.. Прикажите сложить оружие…
Он сел рядом с Османом. Победитель и побеждённый как будто исподтишка окидывали друг друга пытливыми взорами. Ни тот, ни другой не говорили ни слова. Да и что им было говорить! Разве более двух месяцев борьбы — упорной, кровавой — не познакомили их близко друг с другом? Всё-таки вполне понятное волнение владело в эти минуты обоими.
— Ваше превосходительство! — сказал, взглянув на часы, Струков, обращаясь к Ганецкому. — Не будет ли поздно? Теперь пятый час… Не благоволите ли вы подтвердить своё приказание?
Ганецкий встрепенулся и приказал переводчику ещё раз передать Осману-паше требование безусловной сдачи.
Словно от тяжёлого сна очнулся Осман-паша. Он поднял голову, мутным взором посмотрел на стоявших поодаль своих командиров и глухо позвал:
— Адиль-паша!
Выдвинулся старик, дивизионный генерал. Осман махнул ему рукой. Адиль по-восточному скрестил на груди руки, низко поклонился Ганецкому и своему вождю и безмолвно пошёл к двери. За ним последовал Струков. Едва они вышли, Осман порывистым движением сдёрнул с себя свою саблю, поглядел на неё, в глазах блеснуло нечто похожее на слезу. Он точно в раздумье закивал, как бы прощаясь с этим оружием, свидетелем его подвигов, и, чуть слышно вздохнув, с поклоном подал саблю Ганецкому.
А возле караулки имела место поразительная сцена. Словно столбняк накатил на турецких солдат, когда они услышали приказание Адиля. Офицерам пришлось заставлять их складывать оружие. Турки с остервенением кидали свои так много послужившие им скорострелки, стараясь ударить их о камень и разбить. Почти все выбрасывали и втаптывали в грязь свои патроны, чтобы те не доставались победителям.
Сдались 10 пашей, 126 штаб- и 2000 обер-офицеров, 40 000 нижних чинов и артиллеристов, 1200 всадников. Победителям достались 77 орудий, без числа ружей и огромное количество патронов. 6000 турок пали в бою. Потери русских составляли: убитыми 2 штаб- и 7 обер-офицеров и 409 нижних чинов, ранен один генерал и 3 штаб- и 47 обер-офицеров и 1263 нижних чина, у архангелогородцев и вологодцев, сдерживавших своим огнём натиск турок, убитых не было, ранен только один обер-офицер и 47 нижних чинов.
Едва турки начали сдавать своё оружие, их тесным кольцом со всех сторон окружили русские полки — теперь уже не было никакой возможности побеждённым выбраться из живого круга.
К караулке примчался назначенный русским военным губернатором генерал Скобелев-сын.
Белый генерал сейчас же прошёл к своему недавнему боевому врагу.
— Скажите паше, — приказал Скобелев переводчику, — что каждый человек по своей натуре более или менее завистлив. И я, как военный, завидую Осману в том, что он имел случай оказать своему Отечеству услугу — задержать нас под Плевной на четыре месяца.
Осман-паша, уже знавший Михаила Дмитриевича, со скромной улыбкой ответил:
— Генерал ещё так молод годами, а между тем успел уже так много и хорошо заявить себя на военном поприще, что я не сомневаюсь — если не я, то, может быть, дети мои отдадут ему почтение как фельдмаршалу русской армии!
Увы! Не оказался Осман-паша пророком…
Скобелев и Ганецкий вскоре расстались с Османом и отправились к своим частям. В это время знаменитому вождю подали коляску. Паши на руках вынесли его и уложили как можно спокойнее. Рядом с коляской Османа верхом стал генерал Струков, свита турецкого полководца тоже разместилась по бокам, позади выстроился почётный конвой.
Взглянув на конвой, Осман поморщился. В конвое были румынские кавалеристы.
— Я сдался русским, — натянуто улыбаясь, сказал он. — И было бы приятно, чтобы провожали меня мои победители…
— Это распоряжение не от меня зависело! — ответил Струков. — Но прошу ваше превосходительство взглянуть: в вашем почётном конвое есть русские уланы.
Осман-паша успокоился.
Поезд вышел длинным: за коляской своего главнокомандующего следовали все сдавшиеся паши, весь главный штаб его армии, даже следовали их личные слуги: турки, арабы, негры, египтяне.
Поезд направлялся к Плевне и был в середине пути, когда перекатилось внезапно вспыхнувшее ‘ура!’. Догоняя героя Плевны, мчался на коне сам русский августейший главнокомандующий. Осман приподнялся, поддерживаемый врачом. Великий князь протянул ему руку и сказал лестное приветствие. Паша молча кланялся. В это время главнокомандующего нагнал румынский князь Карл, и вместе с Его Высочеством они отправились и Плевну. Пленного пашу повезли туда же.
В Плевну уже вошли русские войска. Военный оркестр грянул гимн, когда в покорённый наконец город прибыл главнокомандующий. Ревело теперь уже вместо пушечного грома русское ‘ура!’. Торжествующие солдаты охрипли от победного клича. Болгары, которых в Плевне оказалось немало, со слезами радости на глазах выходили к победителям, падали перед ними на колени, целовали жёсткие руки солдат.
Теперь путь к Константинополю преграждало одно последнее препятствие — Балканы и последняя оставшаяся там армия турок [В настоящей главе разговор генералов Струкова и Ганецкого с Османом-пашой ввиду особой его исключительности приведен по корреспонденции ‘Правительственного вестника’].
А под Плевной, уже занятой русскими войсками, в это время был Государь, пожелавший принести благодарение Богу на том самом месте, где стояла ставка сдавшегося Османа-паши…
Впервые ещё молились здесь русские люди, и пушечный гром не прерывал их молитв…
После молебствия Государь отправился в Плевну. Печальную картину разрушения представлял этот город. Всюду виделись груды мусора, обломков, гниющих трупов животных и людей. Уцелевшие дома все носили на себе следы от русских гранат. Но вся эта печальная картина скрашивалась необыкновенным ожиданием, царившим повсюду по пути, по которому проезжал Государь. Тысячи болгар, плевненских жителей, уже сбежавшиеся в город из окрестностей, встречали Императора радостными криками. Дорога, по которой он ехал, устлана была миртовыми ветвями. Каждый болгарин явился с миртами на встречу к освободителю его родины. Из православной церкви вышел крестный ход. Государь приложился к кресту и среди выстроенных в ряды пленных турок проследовал в приготовленный для него дом, кругом которого, волнуясь, как волнуется море, толпились тысячи плевненских болгар, громкими криками выражавших свою радость.
Государь завтракал с членами своей семьи, румынским князем Карлом и высшими представителями своей армии, когда под окнами раздались громкие восклицания:
— Браво! Осман-паша! Браво!
Перед домом под открытым небом накрыты были столы для лиц из свиты Государя и князя. Все они повскакивали из-за столов и расступились, образовав две живые стены, чтобы пропустить в дом Государя недавнего защитника Плевны, Османа-пашу.
Опираясь одной рукой на плечо своего адъютанта Хаиб-бея, другой — на плечо гвардейца-корнета князя Дедашкилиани, шёл плевненский герой к своему победителю.
Государь встретил защитника Плевны милостиво и говорил с ним при посредстве драгомана Мокеева.
— Что вас побудило прорываться? — прежде всего спросил царь.
— Как солдат, дорожащий своим честным именем, я должен был сделать эту попытку! — ответил Осман-паша. — Утешаюсь тем, что моя неудача доставила мне честь быть представленным Вашему Величеству.
— Отдаю полную дань уважения вашей доблестной храбрости…
— Государь! — почтительно склоняясь, произнёс Осман. — Я исполнял лишь свой долг и надеялся, что заслужу этим не только признательность своего Отечества, но и милостивое внимание Вашего Величества и уважение вашей армии.
Император предложил несколько вопросов относительно того, известно ли Осману-паше, в каком положении находятся воюющие стороны. Осман откровенно ответил, что в течение сорока пяти дней после взятия Горнего Дубняка никакая весть извне не проникала в Плевну, и сознался также, что пищевых запасов у него оставалось всего на пять дней.
— В знак уважения к вашей храбрости, — сказал Государь, заканчивая разговор, — я возвращаю вам вашу саблю, которую вы можете носить и у нас в России, где, надеюсь, вы не будете иметь причин к какому бы то ни было неудовольствию.
Осман с видимым чувством признательности низко поклонился Государю и вышел, поддерживаемый теми же офицерами.
На дворе, заметив, что он нуждается в отдыхе, ему подали стул. Его окружили плотной толпой офицеры и наперебой принялись выражать удивление столь стойкой защите Плевны. Комендант главной квартиры главнокомандующего генерал-майор Штейн вручил Осману его оружие, от болгарского населения Плевны поднесена была ему миртовая ветвь…
Побеждённый герой не мог жаловаться на недостаток внимания. Всю неудачу попытки прорваться он принимал на себя, объясняя, что ошибся в расчёте времени на один час. Не будь этого лишнего часа, 20 тысяч свежих резервов явились бы в бой.
Четвёртого декабря Османа-пашу увезли в Россию.
Государь в знаменательный ‘Плевненский’ день 28 ноября был в восторженном настроении и даже помолодел [Л. Чичагов. Дневник пребывания царя-освободителя в Дунайской армии в 1877 г.].
А 2 декабря под Плевной имело место великое торжество: праздник из праздников. Все войска, участвовавшие в плевненской драме, выстроены были в низине перед городком. Предстоял высочайший смотр. Государь Император Александр Николаевич пожелал сам лично вместе со своими чудо-богатырями возблагодарить Бога за дарованную им победу.
Приветственное, радостное, совсем не такое, какое слышал враг, ‘ура!’ их пронеслось по Плевненскому полю: показалась коляска, в которой ехал к войскам Государь [Нижеследующая историческая сцена приведена здесь по воспоминаниям известного публициста Г. К. Градовского, бывшего корреспондентом на дунайском театре военных действий].
Коляска остановилась, Государь привстал, сбросил с себя шинель и, опершись одной рукой на козлы, другой снял фуражку с головы… Над окружавшей коляску толпой возвышалось его несколько болезненное, но доброе, сиявшее радостью, улыбающееся лицо.
Он сделал жест.
Всё вокруг смолкло, и раздались приветливые, ласковые царские слова:
— Нет, нет… Вам, всем вам великое спасибо… Не мне — вам ‘ура!’…
И Государь с непокрытой головой, махая своей фуражкой, вышел из коляски и обнял своего августейшего брата.
Спустя минуту все увидели, что Государь надел Великому князю через плечо ленту ордена Святого Георгия I степени. Великий князь так и оставался в ней.
Новое восторженное ‘ура!’ приветствовало слова Государя и эту награду всей Дунайской армии в лице её главнокомандующего.
Затем были вручены награды и другим начальникам. Государь обошёл войска, горячо благодаря их за подвиги, труды и лишения.
Потом начался молебен.
На коврике впереди всех стоял Государь, несколько отступя от него — румынский князь Карл и Великий князь Николай Николаевич. За ними — толпа офицеров и свита.
Среди молебна Государь подозвал диакона и шепнул ему несколько слов. Тот передал их священнику. Скоро в надлежащем месте раздалась молитва за упокой души тех, кто пал на поле брани, кто жизнь свою отдал за Отечество, не посрамив земли Русской, кто умер за ближних, освобождая родственный, но мало даже известный народ.
Много их пало под Плевной. Десятки тысяч легли по всей Болгарии и Малой Азии. Государь избегал этого кровопролития, но сила обстоятельств и общее настроение решили иначе, и царь-освободитель лично видел и пережил все неудачи и ужасы войны.
При первых же звуках заупокойного песнопения Государь опустился на колени, припав к земле, оставаясь так до конца поминовения павших. Когда Император поднялся, то на его глазах — глазах царя-освободителя — ясно виднелись следы слёз.
Ещё миг, и раздался торжественный возглас, но уже не о мёртвых, а о живых.
— Христолюбивому победоносному воинству, — возглашал диакон, — многая лета!
— Многая лета, многая лета! — подхватили возглас певчие. — Многая, многая…
И они не успели докончить. Со всех батарей, со всех укреплений, на пятьдесят вёрст окружавших Плевну, ударил по сигналу, поданному ракетой, оглушительный залп из всех орудий. В последний раз гремели под Плевной русские пушки. На этот раз не смерть, не разрушение, а радость и близость славного мира вещали они…
Государь ещё раз обошёл фронт и благодарил войска. С места молебствия Его Величество отбыл в Плевну.
Освободительная война кончалась, но не кончилась! Впереди у русских были ещё Балканы.

XXVI.
В Балканах

До шипкинцев только редко-редко доходили вести о том, что делалось под Плевной. До того ли им было, чтобы особенно интересоваться вестями из внешнего мира? Ведь здесь у них тоже была ‘своя Плевна’. Да что Плевна! Против них, лишь только началась зима, поднялся новый суровый враг — мороз…
— Эх, кабы знато да ведано! — толковали шипкинцы. — Разве пришли бы мы вот так — налегке?..
В самом деле, круто приходилось защитникам Шипки. Зима в горах наступила ранняя, у них не было ни полушубков, ни тёплой обуви, а морозы начались уже с 11 сентября, и 14 пошёл снег, устанавливалась зима.
Рождественцеву вместе с другими приходилось плохо. Стужа донимала куда сильнее, чем турецкий огонь. В наскоро не выкопанных, а насыпанных поверх почвы землянках было тепла совсем мало, а в тех, которые были выкопаны, каждое утро после ночлега выступала вода, и ночевавшим волей-неволей приходилось принимать холодные ванны…
— Смередушка! — жаловался Симагин Савчуку.
— А ты терпи! — наставительно отвечал тот. — На барина вон взгляни! — кивал он в подтверждение своих слов на Рождественцева. — Не наша кость — белая. А держится — не пикнет!
Действительно никогда никто не слышал ни одной жалобы от Рождественцева. Впрочем, и солдаты не жаловались, не роптали, они видели, что и их дивизионный генерал Петрушевский, заменивший раненого Драгомирова, с преемником своим по бригаде генералом Бискупским жили не лучше их. В генеральской землянке постоянно стояла вода. Чем глубже врывались в землю, тем больше её было. Мокрая одежда при выходе наружу вся сразу же покрывалась льдом, и люди в такие мгновения казались как будто обросшими ледяной коркой.
Теперь рады были бы шипкинцы и турецким атакам, но турки не стали особенно баловать их ими. И октябрь, и ноябрь прошли совершенно спокойно. Однажды только — 20 октября — кинулись было турки на русские позиции, но эта их атака оказалась столь нерешительной, что шипкинцы отбили её без потерь.
Сергей в конце концов так обтерпелся, что холод перестал даже особенно действовать на него. Словно какой-то внутренний огонь согревал его кровь. Он во вьюгу выстаивал на часах, лежал в секретах и возвращался невредимым в свою землянку.
— Застыл, поди? — заботливо спрашивали его товарищи.
— Есть малость! В Райской долине — куда теплее! — отвечал он шуткой.
Эта немудрящая острота всегда вызывала среди солдат смех.
— Куда как горячо в Райской-то! — подхватывали солдаты и как-то невольно со страхом поглядывали в долину позади одной из своих нагорных батарей — на Райскую, как они сами её прозвали.
Это было поистине страшное место. Долина находилась под турецкими выстрелами, и едва кто-либо показывался там днём, на смельчака тут же начинали сыпаться турецкие пули и даже гранаты.
— Отсюда христолюбивому воину прямая дорога в рай, — говорил генерал Мольский [Генерал Мольский командовал перед тем Минским полком], первый окрестивший эту долину Райской.
Турки так пристрелялись к этому месту, что даже ночью могли обстреливать его по готовому прицелу, и наконец не стало смельчаков, которые днём решились бы показываться на дороге, проходившей через эту долину в Габрово.
В ноябрьскую тёмную непроглядно-мрачную ночь вдруг понеслись с турецких батарей бесчисленные выстрелы. Солдатики проснулись, повыскакивали из землянок, недоумевая, что бы могли значить эти выстрелы, когда не слышны были сигналы тревоги. Обыкновенно такая пальба начиналась, когда турецкие войска шли в атаку. Здесь же на турецкой стороне не замечалось никакого движения.
— Черкесы, что ли, прорываются? — слышались тревожные вопросы.
Фельдфебель той роты, где был Рождественцев, Егор Панов, куда-то исчезнувший, вдруг появился среди своих товарищей.
— Братцы, голубчики! — задыхаясь от волнения, говорил он. — Там-то, там в Райской…
— Что? Что? — засуетились волынцы, предчувствуя недоброе.
— Наши там… подводы шли… турки подбили всех… Один прибежал… Лошадей перебили… Товарищи остались. Сейчас охотников вызовут… Не посрамитесь, идите в Райскую на выручку!..
— А подольцы от них ближе? — раздался вопрос.
Подольский полк был расположен в землянках как раз за Райской долиной.
— И они пойдут… и вы идите!
Словно что всколыхнуло Рождественцева. Обыкновенно турки не спускались никогда в ‘Райскую’ долину, им бы самим могло прийтись очень плохо, но по ночам особенно, когда там оставались раненые, пробирались туда свирепые башибузуки, и шипкинцам было уже известно, что ожидает их несчастных товарищей в этом случае.
— Я пойду! — объявил Сергей, выступая первым вперёд.
— И я! И я! И я!.. — сразу прозвучало более десятка голосов.
Панов доложил ротному, и позволение спуститься охотникам в Райскую долину было дано.
Пошли шестеро. Савчук и вернувшийся в строй Мягков были в том же числе. Рождественцева назначили старшим. Тихо скользнули солдаты на Габровскую дорогу и почти бесшумно пробрались на страшное место. Райская долина была узка. Кручи неприступными стенами высились по обе её стороны. Вся земля здесь изрыта была артиллерийскими снарядами. Когда пробрались в долину охотники, там было тихо. Сами они шли, затаив дыхание.
Вдруг все остановились как вкопанные.
— Слышишь, барин? — шепнул Рождественцеву Савчук.
Сергей только головой качнул в ответ. Несколько впереди — их глаза уже достаточно привыкли к темноте — что-то чернело. Это была живая масса. Заметно было движение в ней, слышался лёгкий шум. Не было сомнения, что около брошенных подвод находились люди.
— Башибузуки орудуют! — опять шёпотом заметил Савчук.
— Пригнись, братцы, ползи! — тихо произнёс Рождественцев.
Утопая в глубоком снегу, то и дело проваливаясь в ямины, то припадая, то поднимаясь, пошли вперёд эти шестеро людей. Но невозможно было двигаться совершенно бесшумно. Хозяйничавшие у повозки турки заметили приближавшихся охотников. Блеснули огоньки, грянули несколько выстрелов. Русские удальцы, не дожидаясь команды, ответили на них и бросились вперёд. В этот момент турецкая батарея, назначенная для обстрела Райской долины, вся осветилась. С аванпостов и из траншей перед ней понёсся град пуль, над горстью смельчаков разорвалась, осыпая их дождём осколков, картечная граната. Они теперь уже не скрывались. Их ‘ура!’, повторяемое на тысячи ладов горным эхо, пронеслось, сливаясь в ночи с голосами пушек и ружей. Заговорили русские батареи, и началась жаркая ночная перестрелка.
В самом начале небольшой и недолгой схватки Сергей был свален ударом турецкого приклада в голову. Приклад скользнул, но всё-таки удар оказался настолько силён, что Сергей лишился чувств. Резкий холод привёл его в себя. Какая-то тяжесть нестерпимо давила его. Он чуть-чуть приоткрыл глаза. Начинало светать, и Райская долина вся уже клубилась мглой предутреннего тумана. Перестрелка уже прекратилась. Сергей ощупал лежавший над ним предмет и догадался, что его накрывают собой чьи-то трупы.
‘Неужели свои?’ — с ужасом подумал юноша.
Собрав все силы, какие только ещё оставались, он сбросил с себя мертвецов и, чуть приподнявшись, взглянул на них. Вздох облегчения вырвался у него из груди. Это были турки! Они прикрыли собой Сергея и только благодаря этому юноша не замёрз, но вместе с тем и товарищи, уходя, не нашли его и не подобрали. Но теперь положение, в котором очутился юноша, было для него ужасным. Турки из своих траншей приметили бы каждое его здесь движение, и их пули изрешетили бы его в одну минуту. Пробраться к своим нечего было и думать. Оставалось одно — дожидаться здесь ночи. Тогда, может быть, явятся товарищи и как-нибудь выручат его… Однако оставаться здесь — реально значило бы замёрзнуть. Сергей с тоской огляделся вокруг. Молчаливыми громадами высились неприступные кручи, казавшиеся среди мглы какими-то гигантскими пятнами. Снег лежал всюду, и на его белой пелене заметно было бы каждое движение человека, попробовавшего бы перейти это проклятое место. Мозг Сергея работал в эти мгновения с напряжением. Так или иначе, а здесь юноша оставаться не мог. От стужи или от турецких пуль — всё равно приходилось умирать. Но умереть, не предприняв попытки к спасению, это Рождественцеву представлялось малодушием, и скоро он нашёл, хотя и весьма сомнительный, но всё-таки возможный выход из трудного положения. Прежде всего ему было необходимо отсрочить роковую минуту и сделать это поскорее. Как только рассеется мгла, турки увидят его. Тогда гибель неизбежна. Где же укрыться от их выстрелов? Взгляд Сергея упал на опрокинутые повозки. Их было три, и они лежали полозьями к туркам, так что за повозками кое-как можно было укрыться от турецких глаз. Не долго думая, Рождественцев отодвинул от себя трупы и прополз несколько саженей, отделявших его от повозок. Тут он почувствовал, что тяжесть спала у него с души. На повозках, которые турки уже успели раскрыть, везли на Шипку полушубки. Величайшее чувство радости и благодарности Небесам овладело Сергеем. Являлась возможность спастись и от холода. Груда полушубков вывалилась на снег, и юноша, как подполз, сейчас же забился под них. Только теперь, когда улеглось нервное напряжение, почувствовал он усталость и боль в голове. Под полушубками ему было так тепло, что невольно дремота начала одолевать его. Сергей этому ужаснулся.
Он знал, что заснуть на морозе значит замёрзнуть. Но напрасно боролся он, веки его смыкались, юноша чувствовал, что сон властно овладевает им…
‘Господи, не допусти, спаси, помилуй!’ — шептал он.
Он взглянул даже на далёкое небо, но слова молитвы вдруг замерли у него на устах. Сна как не бывало. Соседняя груда полушубков, вываленных из повозки, зашевелилась. Под ней кто-то был. Прошло ещё мгновение, и из-под кучи высунулась окровавленная голова турка…
Сергей невольно задрожал. Враг был так близко, а у него не оказалось никакого оружия. Турок, очевидно, был ранен и, опамятовавшись, забрался под полушубки ещё раньше Рождественцева… Теперь он глядел на русского глазами, в которых выражалась смертельная мука. Несчастный, казалось, уж не помышлял ни о какой вражде, казалось, он ничего не соображал в эти мгновения — по крайней мере так думал Рождественцев и ему от всего сердца стало жаль беднягу.
Прошли несколько мгновений. Голова турка опять скрылась под полушубками. Сергей успокоился. Этот несчастный, возбуждавший в нём одно только сострадание, не был для него врагом. Юноша был уверен, что пережитый страх укротил всякую ненависть, страдание смирило его, но — увы! — находясь столько времени вблизи турок, он всё-таки не знал их…
Прошло около получаса. Сергей успокоился окончательно и даже начал позабывать о своём соседе. Опять пригрелся он под полушубками, и дремота снова одолевала его. Вдруг что-то навалилось сверху на Сергея. Он инстинктивно, сам ещё не понимая, в чём дело, метнулся в сторону, и в то же мгновение толщу полушубков пробил штык… Рождественцев слегка вскрикнул. Он понял, что это сосед выбрался из-под своей груды и теперь сверху налёг на него… Опять смерть очутилась около юноши. Он не мог выбраться из-под полушубков, враг сверху надавил на него всей тяжестью, и Сергей по подёргиванию всей лежавшей сверху массы понял, что турок вытаскивает увязший штык, чтобы нанести новый — более удачный — удар.
Всё, что было ранее, с быстротой молнии замелькало в памяти Рождественцева… Мать, Энск, гимназия, поход к Дунаю, переправа, Шипкинский бой — всё, всё… Сергей чувствовал, что наступил его последний миг, и закрыл глаза. Он ясно слышал злобное ворчание возившегося над ним турка, по движениям, которые ощущал он под толщей полушубков, Сергей понимал, что турок уже взмахивает штыком, чтобы всадить его в своего беспомощного врага…
Откуда-то грянул пушечный выстрел, за ним ударил другой, третий… затрещали ружья, что-то тяжёлое ударило в повозку, даже подвинувшуюся вперёд. Сергей услышал очень близко треск ломавшегося дерева. В то же мгновение сверху послышался болезненный крик турка. Потом словно что-то упало на полушубки, но возня прекратилась. Восторг объял Рождественцева. Он понял, что судьба и на этот раз послала ему спасение — и оттуда, откуда спасение даже прийти не могло… С русских позиций Райская долина не простреливалась. Рождественцева спасли от неминуемой гибели выстрелы турок, заметивших у брошенных повозок человеческую фигуру и открывших по ней огонь…
Но восторг и радость быстро прошли. Гибель была так же близка к юноше, как и в несколько мгновений до того. Турки не ограничились одним выстрелом, пули, пущенные из их траншей, так и щёлкали — то по остовам повозок, то по груде полушубков. К счастью для Сергея, турки не открывали более орудийного огня, видимо, даже и не думали они, что в долине ещё остался кто-нибудь живой.
Прошли ещё несколько невозможно долгих минут. Рождественцев слышал, как отовсюду заговорили русские батареи. Турецкие сейчас же принялись отвечать им, над головой Сергея с взвизгиванием, свистом проносились снаряды. Где-то на порядочном расстоянии послышалось русское ‘ура!’ и вдруг — о счастье! о радость! — совсем близко раздался русский говор… Сергей высунулся из-под груды и увидел подползавших по снегу товарищей…
— Скорее, скорее! — кричал Рождественцеву Савчук. — Пока заняты бритолобые…
Юноша понял, в чём дело. Фальшивой атакой на турецкую батарею, обстреливавшую Райскую долину, удалось отвлечь внимание турок, и этим обстоятельством воспользовались охотники, чтобы добраться до рокового места, где ночью они оставили своего товарища…
Уже бегом пустились к своим позициям смельчаки. Рождественцев был с ними. Душа его так и ликовала. Он как будто снова родился. Эти люди были дороги ему, как самые милые братья. Сергей чуть не плакал, думая о том, что ради его спасения они жертвовали своей жизнью.
— Эх, жалко! — услышал он восклицание Савчука. — Как бы пригодились-то!
Хохол говорил о полушубках, которые волей-неволей приходилось оставить тут. Рождественцев обернулся и с любопытством взглянул на разбитый обоз. На той гряде, под которой он лежал, виднелся запрокинувшийся назад турок, разбросавший в стороны неподвижные руки. Дрожь пробежала по телу Сергея. Он вспомнил те ужасные мгновения, когда штык этого турка оказался так близок к нему.
— Ночью придём, а не то с Габрова кто пойдёт, захватит! — сказал один из товарищей Савчуку.
Тот ничего ему не ответил. Да и не до разговоров уже было. Турецкие стрелки заметили бежавших по долине неприятелей, и в смельчаков посыпался со всех сторон град пуль.
— Ройся в снег! Из орудия палить будут! — скомандовал Савчук. — Теперь близко! Ползком доберёмся.
Едва только успели эти отчаянные храбрецы кинуться в большой сугроб, как так и брызнула в них турецкая шрапнель. Но в то же время, покрывая собой пушечный рёв и ружейные выстрелы, над этой долиной смерти, над укутанными в снег утёсами и вершинами Балкан пронёс лось неудержимо бурной волной русское ‘ура!’. С обеих сторон сразу смолкли выстрелы. Радость противником смутила турок. Смельчаки воспользовались этой минутой затишья и, выбравшись из сугроба, быстро перебежали оставшееся расстояние. Скоро уже они были среди своих. В русских траншеях царил неописуемый восторг. ‘Ура!’ не смолкало. Солдатские кепки летели в воздух. Повсюду гремела, как песнь величайшей победы, радостная весть:
— Плевна пала!..
Это было утро 28 ноября. Все страхи, лишения, голод, холод были позабыты. Плевна пала — стало быть, войт скоро конец… Ликование не стихало целый день.
Турки, тоже узнавшие об этом событии, молчали. С их стороны раздавались только редкие одиночные вы стрелы.
На Шипке опять водворился ‘покой’…
Покончено было и с Плевной, а у Коралова всё ещё не было крестика. Но теперь Алексей не обижался, не сетовал на свою судьбу. Как ни честолюбив был юноша, всё-таки он видел за плевненские месяцы столько подвигом высочайшей самоотверженности, что невольно должен был признаться самому себе, что есть истинные герои, более него достойные этой награды…
Малороссийские и сибирские гренадеры стали героями последнего плевненского дела. На них обрушились османовы таборы, и они не выпустили турок, предпочитая гибель на месте…
Архангелогородцы ликовали более других, когда пала наконец Плевна. Ведь они первые в злополучный день 8 июля явились в этот городишко и были выброшены из него турками. Теперь они восстановили свою честь, выдержав бешеный натиск уходивших из Плевны турок. Теперь архангелогородцы были воодушевлены так, что после Османа-паши им никакие турецкие армии не казались неодолимыми…
— Что? Куда теперь? — спрашивали товарищи у Коралова.
Тот, как всегда, оказался всезнающим.
— За Балканы полетим!
— Это где гвардия сидит?
— Вот-вот! Им на подмогу!
— Перелетим!..
Однако когда подошли — призадумались… Началась зима, завыли снежные бури. Все балканские вершины, утёсы, кручи скрывались теперь под густой снежной пеленой. Всё спряталось под ней, и только кое-где поднимавшиеся над снежной пустыней столбы дыма показывали, что и здесь есть люди.
Перед Балканами Правец, Этрополь и Орхание были заняты уже русскими войсками. В Балканах турки, защищавшие перевалы, укрепились в Златице, на горе Шандорник и на высотах у деревни Араб-Конак на Софийском шоссе. Гвардейцы стояли против этих позиций лицом к лицу с неприятелем. Они заняли Златицкий перевал и окопались на нём. Против Шандорника стояли отряды генералов Рауха [Оттон Егорович Раух в 1877 году генерал-майор генерального штаба, командир 1-й гвардейской пехотной дивизии. Родился в 1834 году, происхождением дворянин Эстляндской губернии, воспитывался в школе гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, выпущен был с правами 1-го разряда. Курс академии окончил в 1855 году также с правами 1-го разряда и был зачислен в чине штабс-капитана на службу в генеральный штаб. Затем до 1862 года служил попеременно в различных гвардейских и пехотных дивизиях в должности дивизионного квартирмейстера. В 1863 году был назначен начальником штаба заведующего военно-сухопутной частью в Кронштадте, затем занимал ту же должность в 14-й и 24-й пехотных дивизиях. В 1865 году назначен был помощником начальника штаба Одесского военного округа. В генералы произведён в 1868 году. С 1873 по 1876 год состоял в распоряжении главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа и затем назначен был в действующую армию для особых поручений при главнокомандующем. В прежних войнах не участвовал. Отличился при первом походе генерала Гурко за Балканы, где разработал путь через Ханкиойский перевал. По прибытии гвардии был назначен командиром 2-й бригады гвардейской пехотной дивизии, а потом и командиром последней] и Дандевиля [Виктор Дезидерьевич Дандевиль в 1877 году генерал-майор. Родился в 1827 году. Сын офицера-француза, взятого в плен в 1812 году. Воспитывался в Оренбургском кадетском корпусе и затем кончил службу в казачьей артиллерии. Окончил академию генерального штаба. Отличился в Венгерскую кампанию. Затем участвовал в походе ил Хину Перовского и в походе в Хивинские степи при генерале Катенине. В 1857 году начальствовал экспедицией на Каспийском море и после того был атаманом уральских казачьих войск. В генерал-майоры Дандевиль был произведён в 1863 году. В 1865 году работал над вопросом об уничтожении Оренбургского таможенного округа, в 1867 году был назначен начальником Туркестанского военного округа при Кауфмане и здесь расстроил здоровье, состоял потом при управлении иррегулярных войск, и когда началось восстание на Балканском полуострове, отправился добровольцем в Белград. При объявлении войны немедленно возвратился на русскую службу], против же высот Араб-Конака русские укрепили две горы, которые назвали по именам занявших их полков — Московской и Павловской. Так и стояли тут враги один против другого. Ежедневно происходили мелкие стычки, перестрелки, но ни та, ни другая сторона не подвигались вперёд.
Однако не стоять же подошли сюда русские… Балканы преградили им путь. Турецкие укрепления были так сильны, что штурм их обошёлся бы в целое море русской крови. Дабы не топтаться на месте, Гурко, назначенный командиром этого балканского отряда, который получил название Западного, решил, что нужно обойти турок и спуститься с гор там, где они и ожидать не могли появления русских.
Но легко сказать ‘обойти’, ‘перейти’. Как это сделать?
Три пути были выбраны для движения: один между Шандорником и Златицким перевалом через гору Баба-Конак на деревни Буново и Марково уже в Софийском долине, другой — старая дорога на Софию от селения Врачеш на забалканские местечки Чуриак, Потоп и Елеснцу, и, наконец, третий путь — через горный проход Умургач на деревню Жилеву. Турки настолько были уверены, что все эти пути непроходимы, что даже и не думали защищать выходы из них.
Требовалось оставить турок в их прекрасном заблуждении. Гурко с начальником своего штаба Натовским нашли способ для этого. Через гору Баба-Конак из Этрополя двинут был отряд генерала Дандевиля ‘для отвода глаз’. Пока турки занялись бы этим отрядом, главные силы успели бы перевалить в Софийскую доли ну по старой Софийской дороге и через Умургач. Через последний пустили колонну генерала Вельяминова, в состав которой входили армейская пехота и гвардейская артиллерия и кавалерия. По старой Софийской дороге пошёл двумя колоннами сам Гурко.
Тринадцатого декабря начался знаменитый поход, равным которому в военной истории найдётся разве что один суворовский переход через Альпы. В этом походе не люди были против русских орлов, а сама грозная природа…
Коралов, когда его батальон двинут был на умургачский перевал, с завистью вспомнил о Рождественцеве.
‘Ишь ты счастливец! — думал он. — Сидят они там у себя в землянках, костры, наверное, разведены, наслаждаются… а тут…’
Он с ужасом, преодолеть который не был в силах, посмотрел на обледеневшие отвесы скал и утёсов, куда им приходилось взбираться вместе с лошадьми гвардейских кавалеристов и орудиями.
Завистливый юноша и подумать не мог, что шипкинским орлам приходилось куда горше, чем вступавшим в горы полкам Западного отряда. Весь переход здесь предполагалось окончить в три, много в четыре дня, а там на Шипке утопали в ледяной грязи, мёрзли в снегу солдаты и офицеры уже целые месяцы…
Но покрытые ледяной корой скалы, вершины и утёсы скоро перестали страшить солдат. К ним привыкли, и Умургач со своими кручами и пропастями уже казался вовсе не таким непроходимым, каким увиделся вначале.
— Пройдём! — заговорили солдаты. — Никто как Бог!
— Ещё бы не пройти! Гвардейцы-то не нам чета: неженки. А и то на самые вершины сели!
— То гвардейцы! А нам — армии — и задумываться нечего!
— Вот только пушки как?
Однако когда дошло до дела, ухитрились эти вступившие в борьбу с природой герои поднять на неприступные кручи и пушки…
— Что, ребята, дорога-то — совсем пустяки! — говорил товарищам Коралов, когда они, выступив из Врачеша, входили в ущелье. — Шоссе — и только!
В самом деле, первые вёрсты путь был лёгок и удобен. Батальоны Тамбовского, Пензенского и Архангелогородского полков и за ними вторая бригада 2-й гвардейской кавалерийской дивизии, две полубатареи гвардейской конно-артиллерийской бригады, составлявшие первую обходную колонну генерала Вельяминова, шли бодро и весело. Слышались шутки, смех, повсюду в рядах стоял весёлый говор. Офицеры старались всеми силами поддерживать это настроение. Кому другому, а им было хорошо известно, что предстояло впереди. Путь к Умургачу был ровный и удобный всего только четыре с небольшим версты. Далее начинались крутизны, на которые приходилось взбираться едва не ползком…
Сами, без команды остановились солдаты, когда подошли к началу подъёма. Ничтожных восемь вёрст всего была его длина, но что это были за вёрсты! Покатость спускалась под углом 30 градусов, и единственный путь шёл по обледеневшему косогору, падавшему обрывом в бездну, и этот путь в некоторых местах достигал едва трёх шагов в ширину…
Здесь и приходилось пройти, да пройти так, чтобы турки не успели получить известий о тайном движении русских.
У начала перевала закипела работа. На косогор вы сыпали сапёры. Застучали топоры, ломы, кирки: во льду, покрывавшем дорогу, вырубались ступени. Внизу спешно разбирали на части пушки и укладывали их на ручные санки. Только ночь остановила работы. С рассветом следующего дня дело заспорилось снова.
Люди в сравнении с исполинскими горами казались ничтожнее муравьёв. Ледяные громады давили их со всех сторон, но как только кончены были работы, люди с песнями, ободряя себя дружным криком, поползли на ледяные кручи, поднимая на плечах пушки и снаряды к ним.
Нечто титаническое было в этом движении. По сотне людей втаскивали на перевал каждую пушку, а их в отряде было восемь. Малейшее ослабление передних канатов — и орудие всей своей тяжестью подавалось назад и начинало сползать вниз. Словно из-под земли около него вырастали десятки новых людей, кто плечом, кто грудью, кто спиной поддерживали они ползшие санки. Десятки рук отталкивали орудие от края бездны. Пар поднимался над кучками измученных людей. Менее сильные падали и умирали на месте от утомления [Донесение генерала Вельяминова генерал-адъютанту Гурко], но вместо жалоб, ропота всюду за первым подъёмом умургачского перевала только и было слышно что: ‘эх, дубинушка, ухнем! эх, зелёная, сама пойдёт!’ и под эти крики всползли одно за другим четыре орудия на плато, отделявшее первый подъём на Умургач от второго — ещё более крутого…
Этот подъём представлял уже собой крутизну почти в 45 градусов. Чуть заметная, вилась тропка, на которой кое-где успели измучившиеся сапёры вырубить ступени. Голова кружилась у людей при взгляде на кручу, яркая белизна снега слепила им глаза, холод пронимал каждого до костей, но ничто не могло остановить их. По пояс, по плечи в снегу начали они восхождение. Вокруг них выл, свистал, вздымая целые тучи снега, ветер, а люди, срываясь и скатываясь, и опять поднимаясь, продвигались всё выше и выше. Ночь застала архангелогородцев и батальон тамбовцев с десятью драгунами на этом подъёме ещё довольно далеко от вершины. Теперь подниматься выше не представлялось уже никакой возможности. Впереди не видно было ни зги. Ветер крепчал, начиналась снежная буря…
— Держись, ребята, а то всем нам тут крышка! — поддерживали офицеры.
— Ничего! Выдержим!.. — следовали ответы, но в голосах отвечавших уж не слышалось прежней беззаветной уверенности.
В первый раз за весь поход весёлость оставила Коралова. Не люди одолели этого крепкого и не любившего особенно задумываться над трудностями юношу — природа ломила его, и Алексей чувствовал, что у него не хватает сил противиться этому врагу.
Облака снега засыпали погибавших, ветер так и срывал их с земли. Людям не за что было ухватиться, за держаться, и все попытки не только взобраться на высоту, но даже остаться на месте были тщетны. Буря всё крепчала. В авангардном отряде были обмороженные Командовавший им полковник Муромцев приказал спуститься назад, на плато, где приютились остальные поднявшиеся сюда за ночь батальоны. Труды целого дня пропали даром, на следующее утро приходилось заново начинать подъём.
Только в третьем часу пополудни 15 декабря взобрались измучившиеся тамбовцы и архангелогородцы на вершину Умургача. Они уже знали, что пока далее они не пойдут, ибо генерал выставлял здесь оба батальона заслонами, под охраной которых должны были пройти остальные части колонн.
Теперь они стояли, окружённые облаками, внизу у ног их простиралась Софийская долина. Там была столица Болгарии — София. А отсюда открывался уже прямой путь на Филиппополь и от него к конечной цели, куда направлялись все устремления русских, — Царьграду. Но чтобы попасть туда, нужно было спуститься с ледяных круч, а это было так же нелегко, как и подняться на них.
И поползли в буквальном смысле этого слова, как неожиданно вскрывшиеся среди зимы реки, со всех вершин дикого Балкана отряды. Слева через Златицу спускались преображенцы, измайловцы и армейцы козловцы с кавказскими казаками. За ними скатывались вниз, подобно живой лавине, лейб-гвардии Волынский, Прусский, Литовский, Австрийский полки и гвардейские стрелковые батальоны с артиллерией. Уже не через гору Баба-Конак, как предполагалось, а через Златицкий перевал шла колонна из Этрополя, а справа сползал Умургачский отряд.
Два дня продолжался этот спуск. С гор спускались уже не люди, а некие мифологические чудовища. Недавние щёголи-гвардейцы поверх шинелей укутались в полотно палаток, из-под которого виднелся только острый конец башлыка. Ноги, вместо сапог, были обмотаны прямо воловьими шкурами. Всё это покрывал собой заледеневший снег, так что издали вполне можно было вообразить, что двигается не человеческое существо, а снежный сугроб…
Восемнадцатого декабря у горного селения Чурияк собралось уже сорок батальонов. Тут впервые за Балканами у селения Ташкисен и значительно правее его и Горнего и Дольнего Бугоров поджидали русских орлов турки. Начался артиллерийский бой. Турки из Ташкисена громили спускавшиеся с гор полки. Преображенцы выдерживали огонь более двух часов, и когда сопровождавшим их орудиям удалось сделать взрыв в одном из Ташкисенских редутов, этот старейший из русских полков бегом добрался до неприятеля и штыками выбросил его из укреплений. Ошеломлённые неудержимым натиском русских, турки бежали. Преображенцы были теперь в тылу Араб-Конака и неприступного Шандорника, а в это время со стороны обоих Бугров до Ташкисена доносились приглушённые расстоянием удары пушки: там сошедший с Умургача отряд Вельяминова выбивал турок из последнего их укрепления на пути к столице Болгарии — Софии…
Как только занят был Ташкисен, новая радость ждала русских… Ослеплённые ужасом турки вместе с командовавшим в Араб-Конаке и Шандорнике Шакир-пашой оставили там свои позиции без боя… Без потерь перешла в руки русских твердыня, штурм которой мог бы стоить целого моря русской крови. Генерал Гурко поспешил в Араб-Конак, и на первом же редуте перед ним предстал гвардейский ефрейтор, лихо отрапортовавший, что на вверенном ему посту на Араб-Конаке ‘всё обстоит благополучно!’.
Это была уже победа — и победа полная. Дорога через Балканы, удобная, безопасная, была открыта для всей русской армии…
Побеждена была природа, побеждены были снежные бури… Всё превозмог, всё преодолел русский солдат…
Близился великий праздник мира — Рождество Христово, и на долю отряда генерала Гурко выпала участь встретить его не среди балканских снегов, а в обрадованных их появлением болгарских семьях Софии.
Как только рухнула Плевна, сохранявшая дотоле нейтралитет Сербия сейчас же объявила Турции войну, и сербские дружины уже энергично действовали против своих исконных врагов. Незадолго перед тем сербы заняли турецкую крепость Пирот, и Гурко, желая запечатлеть братский союз этого народа с Россией, послал к командующему сербской армией предложение подойти к Софии, чтобы вместе встретить и провести день Рождества Христова.
В канун рождественского сочельника после молодецкого дела к мосту через реку Искер, где стрелки Императорской Фамилии не только отбросили сильный турецкий отряд, но и ухитрились отстоять зажжённый черкесами мост, все перешедшие Балканы полки начали наступать на Софию.
Было 11 часов дня 23 декабря, когда к генералу Гурко, ночевавшему в болгарском хуторе близ селения Враждебна, примчался вестовой с донесением от ушедшего вперёд к Софии с авангардом генерала Рауха. Просмотрев донесение, генерал снял фуражку и голосом, несколько вздрагивавшим от волнения, произнёс, обращаясь к окружавшей его свите:
— Господа… Поздравляю… Турки оставили Софию. Мы войдём туда без боя…
Через несколько минут генерал во главе своего штаба мчался уже по шоссе к Софии. ‘Ура!’ звучало всюду, где только проезжал он. Гвардейцы и пехотинцы восторженно встречали своего вождя, переведшего их через неприступные, непроходимые горы и этим доставившего им блистательные победы, стоившие России в сравнении с предыдущими ничтожных жертв.
— Спасибо вам, братцы, за службу! — воскликнул Гурко при виде своих плакавших от умиления героев, и восторженное ‘ура!’ провожало его.
Крестный ход встретил вождя русских героев у ворот Софии. В предшествии духовенства с хоругвями и образами, сопровождаемые бесчисленными толпами народа, проследовали Гурко и генералы в православную церковь Святого Стефана. Миртом был усыпан этот путь. Восторженные крики не смолкали ни на мгновение. В соборе после молебствия плакавшие от умиления почётные горожане приветствовали и благодарили Русь в лице вождя её героев.
— С Божьей помощью, — ответил им генерал, — я вступаю уже во второй город Болгарии. Бог поможет нам освободить силой русского оружия и оставшуюся часы, вашей родины…
— Аминь! — как один человек ответила многотысячная толпа болгар, окружавшая живой стеной древний православный храм Софии.
Турки бросили здесь огромные запасы оружия, снарядов и патронов, оставили в госпиталях своих раненых и ушли, открыв путь на Филиппополь.
Скоро в софийских госпиталях появились и русские страдальцы. Во время перехода через Балканы не было сражений, но вместо них, в особенности, когда турки уходили из укреплений, а русские преследовали их, происходил ряд отдельных схваток, в которых, понятно, не обходилось без убитых и раненых.
В одной из таких стычек отличился и Алексей Коралов.
Наконец-то он дождался того, чего так страстно жаждало его сердце. Маленький беленький крестик украсил его грудь. Во время атаки турок, когда архангелогородцам приказано было задержать наступление неприятеля, Алексей Петрович грудью своей заслонил капитана роты в то время, когда ополоумевшие от возбуждения турецкие низамы, прорвавшись через русскую цепь, ринулись было на неприятеля. Это было всего только мгновение, но прорвавшиеся турки успели наделать порядочно бед. Громадного роста низам очутился среди русских. Он поднял штык, чтобы заколоть попавшегося ему на глаза русского офицера, но Коралов кинулся вперёд и удар пришёлся по нему. Капитан оказался спасён. Вольноопределяющийся Коралов с проколотой грудью бился у ног спасённого им. Турок перестал существовать.
Заветный крест, наконец, украсил грудь Коралова. Рана, однако, оказалась очень тяжёлой. Мало того — почти смертельной… Истекшего кровью юношу, когда кончился бой, свезли с гор и после перевязки отправили в софийский госпиталь. А там, когда он пришёл в себя, он увидел над своей кроватью беленький крест…
Мысли Алексея столько времени вращались только около одного этого символа величайшей самоотверженности и презрения к опасности ради выполнения своего долга, что он, позабыв о своей ране, поднялся, схватил орден и, не чувствуя ни малейшей боли, словно и раны совсем не было, словно турецкий штык не впивался ему в грудь, плача, рыдая даже, прильнул к крестику запёкшимися губами. На глазах сестёр милосердия, госпитальных санитаров, фельдшеров и докторов так часто происходили подобные сцены, что на Коралова даже и внимания не обратили.
Вдруг мертвенная бледность покрыла и без того уже бледное лицо юноши, глаза как-то странно расширились, зрачки закатились далеко-далеко под веки, на губах заклубилась алая пена, и Коралов с лёгким хрипом всем туловищем запрокинулся назад на соломенные подушки. Сосед его приподнялся на локте, взглянул на него, покрутил головой и позвал санитара. Подошла сестра милосердия, склонилась над Коралловым, потрогала его, потом подняла голову и перекрестила. Коралов был мёртв. Правая рука его крепко сжала в последней — предсмертной — судороге маленький беленький крестик. Сестра покрыла умершего его солдатской шинелью и отошла. Явились через несколько минут двое госпитальных служителей с носилками, положили ещё не остывшее тело и унесли его. Для Коралова всё было кончено. Его место нужно было другим, для которых ещё оставалась надежда жить на земле.
Сергей позабыл о всех ужасах, пережитых в ‘Шипкинское сидение’. Что значили он и его волнения, страхи и муки, когда невыразимая радость овладела десятками сотен измучившихся, исстрадавшихся людей, для которых близок был теперь конец их бесконечному сидению на этих горах!.. Балканы перейдены, Гурко с гвардией в Софии. Близок конец мучительной войны, скоро наступит тот момент, когда смерть отлетит от тысяч людей, и снова все они будут засыпать в полной уверенности, что увидят, проснувшись, солнечный свет, и турецкие пули и гранаты не будут, грозя смертью, визжать и выть над их головами. Рождественцев чувствовал всё величие этого момента, чувствовал близость конца и плакал от умиления, сам не замечая своих слёз.
‘Ура!’ гремело и разливалось по всем русским позициям. Оно, могучее и радостное, так и раскатывалось над покрытыми снегом вершинами великих Балкан, отдаваясь тысячами тысяч отзвуков, утопая в безднах и пропастях, и, вырвавшись из них, снова лилось бурным потоком, разносимое во все стороны чутким эхом.
Турецкие пушки неистово салютовали ему. Турки остервенились. Эти крики радости сперва смутили их, но как только это смущение прошло, они начали со своих батарей бить по русским позициям залпами, но шипкинцы переживали такие мгновения, что на этот неистовый грохот никто не обращал внимания…
Теперь оставалось только сбросить турок с вершин, спуститься самим вслед за ними и конец — конец всему…
Скорее бы!
В тишине, конечно, лишь в такой, какая возможна была на Шипке, прошли канун Рождества и самое Рождество. Русские не отвечали на турецкие выстрелы, да и турки оба эти дня стреляли как-то лениво, будто внимание их было чем-то отвлечено от засевшего перед ним неприятеля. Чуть не задохнувшись от невозможно спёртого воздуха, стоявшего в землянке, Рождественцев выполз наружу. Была тихая ночь. Звёзды кротко мерцали с далёкого неба. Струи чистого морозного воздуха так и лились в грудь юноше. Сам не замечая того, Сергей поддался настроению этой ночи. Мечты и воспоминания нахлынули на него. Живо припомнилось ему, как он проводил этот день в прошлые годы. Обыкновенно, у него собирались товарищи, и его старушка-мать устраивала ёлку даже тогда, когда её Серёжа давно уже вышел из детского возраста. Весело горело огоньками свечек разукрашенное деревце. Около него суетилась милая старушка, с любовью поглядывая на юношу-сына и его товарищей-гостей. Они замечали эти добрые взгляды и отвечали на них приветливыми улыбками. Припомнил Сергей, какие пылкие, юношески задорные споры велись тогда между ними. Конечно, все их разговоры касались близкой уже тогда освободительной войны.
Сколько тогда искреннего негодования высказывалось в адрес турок, сколько ужаса вызывали рассказы об их злодеяниях над беззащитными их рабами — братьями русского народа! И вот, совершая подвиг освобождения, Русь двинулась за Балканы, и он, никогда не думавший о полях битв юноша, теперь проводит великий день Рождества не в кругу родной семьи, а на заснеженных вершинах Балкан…
Ветер и эхо принесли далёкий звук пушечного выстрела. Рождественцев вздрогнул, услыхав его. По звуку он узнал турецкое орудие. Все грёзы и воспоминания разом отлетели. Опять сменила их бесстрастная действительность.
Одиночному дальнему выстрелу ответил другой, тоже турецкий, такой же далёкий, но с противоположной стороны. Турки на своих позициях услыхали их и начали активную пальбу по русским позициям. Они, как и прежде, не щадили снарядов, стреляя из пушек даже и в ночное время. Противники давно уже перестали обращать на всё это внимание, и русские пушки молчали.
Сергей, однако, понял, что значат эти одиночные ночные выстрелы, долетавшие откуда-то издалека. Кое-что было известно и на Шипке. С двух сторон обходили турок русские отряды. Из Травня ещё в рождественский сочельник вышел в горы отряд под командой генерала-адъютанта Святополк-Мирского, с правой стороны Шипкинских позиций в тот же день из Сельви начали переход прибывшие со своим Белым генералом из-под Плевны скобелевцы — 16-я пехотная дивизия, стрелковые батальоны и семь дружин болгарского ополчения.
Далёкие выстрелы справа напомнили Сергею, что там, в скобелевском отряде идёт на неприятеля и его друг Петко Гюров, от которого не отставал и Лазарь.
‘Счастливцы: со Скобелевым!..’ — подумал Рождественцев и совершенно невольно позавидовал Гюрову.
Понятна была эта невольная зависть. Не было воина в рядах русской армии, который бы с восторгом и любовью не думал о Белом генерале. Скобелева уже окружала легенда. Он стал кумиром солдат, и везде, где был он, следовала за ним и победа…
Теперь он со своими чудо-богатырями шёл, чтобы нанести решающий удар последней армии турок…
Целый день 26 декабря слышались отдалённые выстрелы то справа, то слева. С вершины горы Святого Николая сползали, как реки, русские полки. А навстречу им катились от Казанлыка к деревне Шипке казавшиеся издали живыми волнами турецкие таборы.
‘Что-то будет? Скольких жизней будет стоить эта последняя победа?’ — с тоской раздумывал Рождественцев, поглядывая с высоты Святого Николая на готовившиеся к бою отряды.
Его полку приходилось отдыхать. Командовавший на Шипке генерал Радецкий оставил Волынский и Минский полки для защиты своих позиций, Житомирский же и Подольский должны были кинуться на турок, собравшихся у деревни Шипки, как только ударят на них отряды Скобелева и Мирского.
Целый день 27 декабря кидались на врага с яростью Елецкий, Севский и Орловский полки, выведенные Мирским из Балкан между деревнями Шипкой и Хаскиой. После полудня высланная кружным путём через горы дивизия генерала Шнитникова заняла уже Казанлык, так как было известно, что на помощь туркам идут от Эни Загры новые таборы, числом восемнадцать. В это же время под звуки полковых оркестров после труднейшего перехода вышел и занял деревню Иметли скобелевский отряд, ставший перед турками, укрепившимися в деревеньке Шеново.
Медленно поднимался с земли туман над долиной Тунджи в решительный день 28 декабря. Величествен но грозное зрелище открывал он. Лавиной хлынули турки на ставший всего в сотне саженей от них отряд Мирского. Враги смешались на несколько мгновений в рукопашной схватке. Грудь с грудью, штык со штыком сталкивались они. Над ними сыпалась веером злая картечь, с противным треском рвались гранаты. Но воз вспыхнуло победное ‘ура!’ русских, турки подались назад и с боем отступали. Теперь по ним защёлкали ружейные выстрелы провожавших их русских солдат. И в это время сквозь шум боя до сражавшихся ясно донеслась полковая музыка, это скобелевские казанцы, угличане и болгарские дружинники штыками выбивали турок из Шеново. На Шипкинском перевале тоже не смолкало по бедное ‘ура!’: там подольцы и житомирцы брали одну за другой турецкие траншеи, откуда ещё так недавно бросались на них яростные живые волны, которые посылал на шипкинцев Сулейман-паша… За Шеновым громили обратившихся в бегство турок казаки…
Наступил решительный миг боя. Последняя турецкая армия стиснута была живым русским кольцом, не помогли ей ни отчаянная храбрость турецких бойцов, ни воинское искусство её пашей. Уже в третьем часу пополудни победа стала очевидной!.. Туркам оставалось либо погибнуть, либо сдаться на милость победителей…
Со всех сторон неслись в толпы турок русские пули и снаряды. Радецкий послал уже Мирскому и Скобелеву приказание разом ринуться на врагов, но эта последняя атака оказалась не нужной: турки выкинули белый флаг, и к Скобелеву явился парламентёром Саид-бей…
Кончился двухдневный бой, стоивший России крови почти пяти тысяч её сыновей. Победа была полная. Сдались на милость победителя 41 турецкий табор с 93 орудиями. Шесть турецких знамён стали трофеями победы. Командовавший турками Вессель-паша со всем своим штабом отдался в плен шипкинцам…
Великая освободительная война кончалась. Путь к Царьграду был открыт. В паническом ужасе бежало отовсюду турецкое население, ожидавшее, что победители отомстят им за все те зверства, которые претерпели от них несчастные забалканские болгары.
А с Балкан по всем направлениям сползали русские отряды. Ещё в Рождество, вынеся необыкновенные трудности при проходе через Троянский перевал, сошёл с гор Сельви-Ловчинский отряд генерала Карцова. Вскоре после этого Гурко взял с боя Филиппополь, а генерал Струков овладел покинутым жителями Адрианополем.
Окончание кампании приближалось…
Победа русских была вне сомнения. Турецкое правительство увидело всю бесполезность дальнейшего сопротивления и просило заключения мира.
Двенадцатого февраля русские полки заняли Сан-Стефано — городок в окрестностях Царьграда, а 19 февраля в день рождения Государя заключён был мир… [По мирному договору Турция признала совершенно независимыми Черногорию, Сербию и Румынию, Болгария образовала самоуправляющееся, платящее дань княжество с христианским правительством и земским войском, военное вознаграждение России исчислено в 1410 миллионов рублей, причём вместо получения 1300 миллионов рублей выговорены были территориальные присоединения в Европейской и Азиатской Турции]

XXVII.
Последнее письмо

Марья Даниловна Рождественцева в ясный февральский день 1878 года пришла к отцу Петру. На лице у доброй старушки сияла кроткая радость. Отец Пётр сейчас же заметил это.
— Поздравить позволите, досточтимая Марья Даниловна? — спросил он.
— Да, батюшка, да! — чуть не плача от радости, кивнула мать. — Молебенок бы!
— Непременно! С горем ли, с радостью ли… идите к Господу!.. Возвращается Сергей-то?
— Возвращается, батюшка, возвращается… Письмо прислал, и про ваших птенцов пишет — последнее говорит…
— Любопытно. Спасибо, что не позабыл черкнуть о Катерине и Николае моих… Не поделитесь ли радостью вашей? Перемирие уже объявлено, скоро и мир воцарится на земле… Все говорят, что в великий день освобождения мирный договор будет подписан… Слава Господу! Сподобил, наконец…
Старушка достала письмо сына и, передавая его отцу протопопу, сказала:
— Прочитайте, батюшка отец Пётр. Вы всегда так хорошо относились к моему сыну… Я уже и не знаю, как благодарить вас… Прошу вас, почитайте. А я послушаю.
— Тем же временем и к вечерне ударят, — сказал отец Пётр, надевая очки. — Тогда и помолебствуем.
Подошла супруга отца Петра, и чтение началось. Письмо было из-под Константинополя.
‘Родимая, ненаглядная моя, — писал Сергей, — наконец-то всё кончено! Это моё письмо будет последним. Дальше буду посылать телеграммы уже с пути на родину. Не пугайся, я был в госпитале. Турецкие пули и штыки не брали, а вот в самом конце свалила с ног лихорадка… Вот бич-то! Она да тиф больше унесли народу, чем самые кровопролитные сражения. Госпитали переполнены, смертность большая. Я предпочёл бы провести несколько дней в самом жарком сражении, только бы не ложиться в госпиталь, но теперь всё, слава Богу, кончено, я здоров и отправляюсь домой.
Россия моя, Русь моя святая, православная! Как я соскучился по тебе! С каким сердечным трепетом увижу я твои бесконечные равнины, твои леса, твоё родное мне небо. Русь моя! Великое жертвоприношение твоё кончилось. Ты кровью своих сыновей послужила святому делу христианской любви. Болгария освобождена и спасена: в виду Константинополя стоят наши полки. Когда я увидел издали эту столицу османов, я не знаю, что со мной сделалось. Мне хотелось и плакать, и кричать ‘ура’, и я страстно желал, чтобы мы двинулись туда, вошли в город, стали у храма Святой Софии. Помнишь, матушка, Тютчева?
И своды древние Софии
Вновь осенит Христов алтарь,
Пади пред ним, о, царь России,
И встань как всеславянский царь!
Так вот, матушка, когда перед нашими полками белел причудливыми очертаниями древний Царьград, когда каждый из нас с минуты на минуту ожидал, что нас поведут туда, мне казалось, что исполняется пророчество незабвенного поэта. Но нас не повели. Какие-то высшие соображения помешали этому. Говорили, что если бы мы заняли Константинополь, началась бы новая война — на два фронта сразу… Что же? Пусть бы! Если мы сокрушили такую силу какая оказалась перед нами под Плевной, на Балканах, если мы сумели разбить вдребезги все планы гениальных стратегов, сумевших устроить нам всюду западни, то смогли бы мы и отстоять своё добытое кровью право на Царьград, уже не раз видавший вблизи себя русские полки. Но, видно, не пришло ещё время наше…
Матушка! Вот и мне пришлось нежданно-негаданно послужить нашей родине. Хорошо служить делу, которое считаешь и святым, и правым. Не страшно и умереть за такое дело. А мне Бог, видно, судил ещё жить. Возвращусь я к тебе скоро. Время моё не ушло ещё. Служить я более в полку не буду, теперь, когда война кончена, на что я в армии? Военная карьера никогда меня не влекла. Я пошёл только потому, что был убеждён: каждый на моём месте должен бы был поступить, как поступил я. А теперь, когда я более не нужен на полях битв, я уж лучше послужу родине на поприще мира. Льготы мои позволяют мне выйти из военной службы, не боясь упрёков совести. Времени прошло немного, я подготовлюсь, сдам проверочный экзамен и буду продолжать своё образование… Вот мои планы, родная. Одобряешь ли ты их?’
Отец Пётр взглянул поверх очков на старушку. Та, плача, закивала ему, как будто перед ней в эту минуту был сын её Серёжа.
‘А всё-таки, матушка, — продолжал отец Пётр чтение, — навсегда останутся для меня памятными эти месяцы, проведённые на войне. Я научился ценить жизнь, узнал, какое это благо, и в то же время понял, какой великий подвиг совершила Русь, жертвуя за чужую свободу своей кровью… Если бы ты, матушка, только знала, чем был для нас переход через Балканские вершины. Балканы для русских обратились в сущий ад на земле. Борьба с природой была ужаснее, чем борьба с себе подобными. Помню я, целых три дня у нас на Шипке неистовствовала снежная буря. Холод пронизывал до костей, немело тело, пальцы на руках и на ногах обращались в лёд, руки и ноги отказывались действовать, кто падал, тот уже не вставал. И среди этого снежного ада на нас сыпались турецкие пули, среди нас рвались снаряды. Смерть витала везде. И небо, и люди посылали её нам. Но, матушка родимая, всё это прошло, чтобы никогда не вернуться, впереди — кроткие благо и счастье долгого мира.
Ты всегда интересовалась, родимая, всеми, кто был близко ко мне. Помолись теперь за них, за упокой их душ! Страшной и мученической кончиной умерли фельдфебель наш Панов, Егор Кириллович, Савчук, Мягков и Симагин. Турки замучили их. Тебе, я думаю, приходилось читать о зверствах, какие проявляют турецкие башибузуки к раненым неприятелям? Не один раз на полях битв составлялись прямо на месте зверств акты, на которых подписывались возмущённые военные агенты европейских держав. Султану Абдул-Гамиду представлен был не один такой акт, но ничего не выходило. Турецкие офицеры всегда оправдывались тем, что зверствует отребье армии — башибузуки и черкесы, и вот за Балканами на пути к Константинополю против нас была только регулярная турецкая пехота, а мы нашли обезображенные, поруганные тела наших товарищей. Нам пришлось отступить с одной занятой позиции. Раненые остались на месте боя. Когда спустя два дня мы прогнали турок, так нашли своих, и вид их был ужасен… Но нет… Не хочу, не могу вспоминать. Один казак, хохол, земляк несчастного Савчука, увидев его труп, обледенел, затрясся и забормотал: ‘Уж пусть Бог мне прощает, а с сей поры ни одного басурмана не помилую’. Помолись, матушка, за мучеников наших…’
Далее в письме Сергей сообщил, что 8 февраля сдался русским неприступный Рущук. Заканчивал письмо следующим:
‘Ещё одно, дорогая старушка… Петко Гюров нашёл свою сестру. Его мать попала в дом богатого турка и жила с дочерью в Адрианополе. Гюров переходил Балканы в скобелевском отряде, к которому присоединены были болгарские дружины. В трёхдневном бою на Шипке, когда мы сгоняли турок с высот и который закончился тем, что более сорока таборов Весселя-паши сложили перед нами оружие, болгарские ополченцы заявили себя молодцами. В течение трёх дней боя они все дрались с турками, как львы. Когда ополчение вступило в Адрианополь, Гюров случайно совсем нашёл свою мать. Сколько радости-то было! Теперь Петко по окончании войны решил поселиться с матерью, сестрой и — помнишь ты, матушка, его? — своим двоюродным братом Лазарем, сражавшимся на Шипке вместе с нами в Тырнове. Военной службы он не оставит и, можно думать, пойдёт по ней далеко…
С этой стороны война принесла даже счастье.
Знаете, матушка, кого я встретил, попав в госпиталь? Катю и Колю Гранитовых… Вот не ожидал-то! Я и не знал, что они тоже пришли в этот ад. Они были под Плевной, переходили с отрядом генерала Гурко Балканы. Теперь, когда вся русская армия сошлась на пути к Царьграду, я попал в госпиталь, где Катя Транитова сестрой милосердия, а брат её — санитаром. Передайте отцу Петру, что дочка его здорова, Коля тоже и даже, можно сказать, расцвёл (как и я) в эти месяцы войны. Мы все вместе возвращаемся домой, и скоро отец Пётр увидит своих ненаглядных деток…’
Слёзы выступили на глазах у старика, когда он прочитал эти строки…
— Господи! — проговорил он, откладывая письмо. — Взыскал Ты меня, смиренного иерея своего, великой милостью, возвращаются мне, скорбящему, дети мои! Да будет благословенно имя Твоё во веки веков…
Он посмотрел на образ, прошептал что-то, перекрестился и, обращаясь к Марье Даниловне, сказал:
— Великой милостью посетил вас и меня с супругой, досточтимая Марья Даниловна, Господь, сохранив нам детей наших. Пойдёмте же возблагодарим Создателя за ниспосланное Им, а приявших венец мученический воинов я буду в течение года поминать за литургией.
Ударили к вечерне. Отец Пётр заторопился в церковь…
Прошло много лет. Кровавая драма, разыгравшаяся на Балканском полуострове, стала забываться. Явилось новое поколение, удивлявшееся и недоумевавшее тому порыву, который, охватив его отцов, вызвал кровопролитную войну. Новому поколению она представлялась с совсем не тем, чем явилась она для его предшественников. Это вовсе не значило, чтобы явились люди, недоступные порывам, нет, просто настало время, когда разум стал брать перевес над сердцем, и каждый прежде, чем отдаться сердечному порыву, думал, каковы будут от этого последствия.
В один из весенних дней по улицам Энска шёл Сергей Васильевич Рождественцев с подростком-сыном в гимназической форме. При взгляде на Рождественцева никто не узнал бы в нём лихого солдата, прошедшего с ружьём на плече через весь Балканский полуостров, дравшегося с турками на Дунае, на Шипке. Теперь это был скромный добрый наставник юношества в той же самой Энской гимназии, откуда он вышел и сам. Годы наложили на него свой отпечаток. Сергей Васильевич уже начал седеть, чуть-чуть сутулиться — ему было теперь за сорок. Мальчуган, шагавший рядом с отцом, заметно тянулся вверх, в то время, когда отец его клонился уже к земле. Таков уж неумолимый закон природы: старое старится, а молодое растёт!..
Отец и сын мирно разговаривали, когда вдруг из-за угла улицы, пересекавшей ту, по которой они шли, послышалась строевая песнь.
— Солдаты идут! Солдаты! — закричал мальчик. — Папочка! Станем здесь, поглядим…
Но и без его просьбы Сергей Васильевич замер на месте как вкопанный. Возвращался с утренней прогулки батальон полка, расквартированного в Энске. Солдаты пели. Пережитое, забытое напомнила Рождественцеву их песнь.
— Вспомним, братцы, как стояли
Мы на Шипке в облаках! —
неслось прямо на Сергея Васильевича.
И живо-живо припомнилась ему гора Святого Николая, отбитый отчаянный штурм, вспомнился ему стрелок Шмаков, сочинивший вот эту самую песнь под гром турецких орудий…
— Накрест пули и гранаты
Целый день над головой,
Холод, голод… Эх, ребята,
Будем тверды мы душой!..
Это пели сейчас проходившие мимо солдаты. Сын смотрел уже не на них, а на отца. По щекам Сергея Васильевича катились слёзы.
— Мальчик! — взял он за руку сына. — Слушай, они поют песнь, под которую умирали их отцы… Бестрепетно умирали, уверенные, что смертью своей они исполняют долг перед Родиной. Сотнями они гибли на Дунае, тысячами на Балканах, десятками тысяч под Плевной. Они, эти простые люди, своей жизнью спасали честь России. Всё было против них: и безумно храбрый противник с умнейшими полководцами, и сама природа… они преодолели всё. Честь и достоинство России только они одни спасли…
— Они, папочка, — спросил мальчик, — победили?
— Слышишь! — указал отец в сторону уже отошедшего от них батальона.
Совершенно отчётливо доносились до них слова последнего шмаковского куплета:
— Разнесли мы басурманов,
Расщёлкали всю орду…
Это всё, ребята, было
В семьдесят седьмом году!

——————————————————————

Источник текста: Под русским знаменем. Повесть-хроника Освободительной войны 1877-1878 гг. А. И. Красницкого. — Санкт-Петербург, Москва: т-во М. О. Вольф, 1902 — 382 с., 25 см.
Красницкий Александр Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Князь Святослав, Красницкий Александр Иванович, Год: 1894
  2. Белый генерал, Красницкий Александр Иванович, Год: 1904
  3. Двенадцать тысяч лет назад, Анэ Клод, Год: 1915
  4. В дали веков, Красницкий Александр Иванович, Год: 1895
  5. История новобранца 1813 года, Эркман-Шатриан, Год: 1864
  6. Норманны в Византии, Леру Гюг, Год: 1897
  7. Гроза Византии, Красницкий Александр Иванович, Год: 1898
  8. В тумане тысячелетия, Красницкий Александр Иванович, Год: 1895
Электронная библиотека