Под Рождество
Под Рождество
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Под Рождество, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1938
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
В России праздник Рождества Христова был радостен и таинственен.
Среди стужи морозов, среди занесенных снегом селений, долин и лесов, в глубине ночного неба мерцали ярко звезды,— и полный месяц лил таинственный свет на дорогу, по которой мы ехали со станции. С края большого леса, где огромные ели опустили до земли свои ветви под тяжестью снега, мелькнул огонек избушки.
— Стой, зайдем погреться,— крикнули мои друзья с передней подводы. Возчик обернулся и вопросительно посмотрел на меня.
— Холодно чтой-то, мороз трещит!
В небольшой сторожке лесного сторожа Захара было убого и бедно. Дети Захара с испугом смотрели на нас, когда мы ввалились в сторожку. Жену Захара освещала топившаяся печка.
— Эх, вот ведь кто,— сказала она.— А Захара-то нету, в Ремешки ушел. Вот рада. Погрейтесь, озябши, поди. Я сейчас самовар поставлю. Стужа большая. Прямо всю ночь мороз в стены стучит — пугает.
Озябшие люди топали ногами об пол, чтобы согреть их.
В углу перед иконой горела восковая свечка и мирно освещала угол темной избы.
— Санька,— сказала мать,— зажги-ка лампочку, а то темно гостям.
Охотники скинули шубы и сели на лавки. А Коля Курин полез на печку.
— Куда ты?— закричал ему Василий Сергеевич.
— Озяб. Зуб на зуб не попадает. Хорошо, что заехали в избу, а то я думал: не доехать — замерзну.
Охотники грелись у печки. Павел Александрович тоже полез на печку.
— Довольно странно,— сказал он,— в первый раз в жизни застыл. А оттого, что заснул. Я ведь ехал и дремал… Может быть, замерзал?
— Надо в чай сейчас коньяку,— посоветовал Иван Иванович.
— Меня тоже дрема одолевала,— сказал Коля. — Я даже сон видел. На елках свечки горят. И девушка такая. В кике такой граненой изо льду. В красной кацавейке. Прехорошенькая блондинка.
Павел Александрович рассмеялся.
— Это приятно. Николай Васильевич живет всегда в окружении прекрасного пола.
— Вот ведь,— сказала сторожиха, ставя на стол самовар,— в лесу-то у нас глухо, по дороге, под горой, где мостик у речки, завсегда кажет. Красавица лесная живет. Я сама видала под праздник.
— Вот, не угодно ли?— поморщился Василий Сергеевич. — Откуда бы ей там взяться?
— Она нешто живая! Так, душа неутешная. А видала я!.. Нарядна, чисто царица. Видали и другие. Говорят, из речки выходит. Вреда от нее нет. Милостива. Я детей с радостью ждала родить. Захар говорит: ‘Роди мне сына’, а я думала — и дочку хорошо, для хозяйства. А мне Бог послал вот их,— показала она на детей, сына и дочь. — Двойню родила. И Захар рад был. Когда родила — так она в окно заглянула разок.
Я посмотрел на ребятишек. Они добро смотрели на мать. И были оба красавцы, с большими ресницами и синими глазами. В углу, у печки, стукнула и затрещала стена.
— Ишь, стучит Дед Мороз,— сказала сторожиха, наливая чай. — Этак-то запрошлый год спали мы, а я слышу — стучит. Бужу Захара-то и говорю: ‘Слышь-ка, Захар, это в крыльцо, наружи, кто-то к нам стучит’. — ‘Чего,— говорит,— это мороз’. И спит. А я слышу — нет: стучит бесперечь. Встала, пошла к двери, а в крыльце и впрямь стучит. Отперла засов — человек стоит. ‘Пусти,— говорит,— закостенел. Помираю’. Разбудила Захара. Вошел человек. Незнамо кто. Высокий, кудрявый. Бледный как смерть. Закачался и упал на пол. Захар развязал ему кушак, расстегнул полушубок. Растирает ему грудь. ‘Дай,— говорит мне Захар,— водки скорей’. Лоб ему трет, а потом расстегнул ему ворот и грудь растирает, чтобы сердце согреть. Поворачивает, качает, чтобы в себя пришел. А у него-то из карманов деньги сыпются, звенят. Золотые высыпались и серебро рублями. Захар-то говорит: ‘Господи, не помер бы, в ответе бы не быть’.
— Ну, и что же?— спросили приятели.
— Ну, очухался, согрелся. На деньги смотрит. ‘Эк ты деньги какие с собой носишь,— Захар-то ему говорит. — Почто в лес берешь? Дорогой идешь в мороз этакий. Знать, ты нездешний? Заплутаешь, пропадешь. Купил бы лошадь — денег что у тебя!’ А тот говорит: ‘Нет ли щец теплых похлебать, а то не ел я’. Налила я ему щей. Вот он ест — видать, что голодный. Наелся щей — и на печку. Уже день занялся, а он спит и спит, храпит. Уж вечер, а он спит. Захар будит, а он хоть бы что. Захар говорит мне: ‘Знать, недобрый человек, знать, разбойник. Ишь, левольверт при нем. Побегу-ка я на центр, скажу старосте в деревне’. А вдруг он с печки-то и говорит: ‘Я тебе покажу старосту!’ Захар-то думает — чего это? ‘Что ж,— говорит ему,— вставай, не жить сюда пришел’. Он встал с печки и засмеялся. ‘Что ж ты гонишь меня в канун-то Рождества?’ — ‘Да ты чей?’ — спрашивает Захар. ‘Ну чей, что тебе ‘чей’? Я вольный, гусляцкий. Далеко отсюда’. Ушел поутру. Детям по рублевке подарил. Прощаясь, Захару сказал: ‘Ты про меня думаешь, что я разбойник. Не бойся, тебе от меня худа не будет’. Сказывают, знать, это разбойник Чуркин был.
— Нет, не разбойник, не Чуркин,— сказал возчик Батранов. — Это гусляцкий сбытчик. Фальшивые деньги сбывает по ярмаркам. Сбудет и дале бежит. Прячется. Где день, где два. А то ведь пымают, ну и бьют до смерти. И ничего за это не бывает. А где же Чуркин? Это ведь барин, он у казначеев деньги берет, у богатеев. Взаймы берет. Ежели не дают, то где на дороге пымает. Тогда уж дают. А то домой придет, то тоже дают. Страшен! Поглядит разок — дашь. Здоров. Он не убивца, а так, тряхнет маленько, ну и смякнешь…
В это время послышался стук в крыльцо. Сторожиха пошла отворять.
— Не отворяй!— закричал Василий Сергеевич. — Не пускай его! Ну его к черту! А то мы его картечью угостим.
Но дверь скрипнула, кто-то вошел в сени.
— Не пускай,— кричал Василий Сергеевич. — Что вы, в самом деле? Он стал торопливо вынимать ружье из чехла.
На пороге показался Захар.
— Вот радость, Лисеич. Здравствуй, Василий Сергеевич.
— Эх, ты, черт, напугал нас. Жена про разбойника рассказывала.
Раздевшись, Захар присел к столу. Жена поставила перед ним чай, ватрушки, хлеб. Я подлил ему в чай коньяку.
Наши возчики, напившись чаю, одевались и говорили:
— Ну, ехать пора, отогрелись.
— Ехать?— задумался Василий Сергеевич. — Лугом поедем или лесом?
— Все лесом,— сказал возчик Батранов.
— Лугом бы лучше. Виднее.
— А кого теперь увидишь-то?
— Как — кого? Видите, какие голубчики ходят здесь у вас.
Павел Александрович, слезая с печки, подняв палец, сказал:
— А зачем ехать? Опять мерзнуть! Глупо и пошло! Здесь отлично. Распакуем кульки.
— Белая скатерть есть?— строго обратился он к хозяйке.
— Есть, барин.
И она пошла к сундуку.
— А прав Павел, не дурак,— сказал Василий Сергеевич.
Живо развязали кульки, и на скатерти появились бутылки, окорок, закуски.
— Рюмок нет,— сказал Коля.
— Из чашек пить — это класс. Понять надо. Если хотите знать, из рюмок пить — это пошлость.
Павел Александрович откупорил ром, разлил его по чашкам, разбавил теплой водой из самовара и, взяв в рот кусок сахару, сказал:
— С наступающим. Согреться надо. За хозяйку и хозяина.
Он выпил залпом всю чашку.
— Замечательно. Жизнь. Красота. Пустыня снега. Видения прекрасных дев, разбойники, Захар, прелестные дети. Эта ночь, звезда Вифлеемская… В душе светит радость дружбы. Праздные мечты! Привет тебе, великий праздник!
Все встали, и доктор запел:
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет Разума.
Под Рождество — Впервые: Впервые: Возрождение. 1938. 7 января. Печатается по газетному тексту.
В кике… изо льду — кика — праздничный головной убор замужних женщин, разновидность кокошника.