![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_1897_pod_nozhom-1.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_1897_pod_nozhom-2.jpg)
Под ножом
Под ножом
(Из жизни прозектора)
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
tП.
tП.
А. Цеханович
Под ножом, Цеханович Александр Николаевич, Год: 1897
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Было кисленькое осеннее утро.
На голых, печально растопыренных ветках кое-где трепетали запоздалые листы, желтым пологом лежали у подножия остальные плотно прибитые к земле дождевыми каплями.
Моросил мелкий пузырчатый дождь, отчего все кругом блестело и лоснилось, словно покрытое лаком.
По аллее, ведущей к больничной часовне, шел, полусогнувшись, худой, высокий господин, одетый в солидное пальто и немного старую шляпу. Седина блестела на висках. На горбатом носу сверкала оправа золотых очков, сквозь стекла которых глядели тусклые серые глаза. Около губ какого-то апатичного склада лепились жидкие усы и бороденка, а сами губы были тонкие, бледные, немного даже с лиловым оттенком.
Шел господин эластичной широкой поступью, сильно сгибая колени и всем сутуловатым корпусом наваливаясь вперед.
Двое больничных сторожей, проходя мимо него, как-то особенно почтительно сняли фуражки и потом долго пристально глядели ему вслед с тем особенным вниманием, которое от природы наблюдательный русский человека, без всякого стеснения, привык обращать на все, что почему либо кажется ему диковинным.
— Пошел! — тихо сказал один сторож другому.
— Мм… да… — сказал второй, сдвинув козырек на нос и почесав в затылке.
— Аккурат… девять часов, значит!
После этого замечания оба прошли и скрылись за поворотом мостков, около хирургическаго барака.
Дождь прибавил прыти, забарабанил по железным крышам бараков, заклокотал в водосточных трубах и смутной дымкой окутал даль, где вырисовывались голые группы кустов и деревьев больничного сада, а за ними желтые каменные стены надворных флигелей и зданий.
Сквозь плотный запах сырости пахло карболкой…
Странный человек был этот прозектор N-й больницы.
Небольшой подъезд, куда теперь вошел он, принадлежал к препараточно-прозекционному отделению здания, именуемого часовней.
Гераклий Иванович Камнев (так звали прозектора) был не только вообще замечательный человек, но представляла, из себя предмет постоянных толков всего состава больницы, начиная с врачебного персонала больницы, до сторожей и сиделок включительно.
Про него ходили целые легенды.
Говорили, что это не совсем, а только на половину живой человек, что он когда то умер, проснулся в могиле и, будучи извлечен оттуда на свет Божий, потерял добрую половину общечеловеческих чувств и качеств.
Справедливо ли было это сказание, доподлинно никто не знал, но при взгляде на Гераклия Ивановича, оно как-то невольно приходило на мысль и казалось правдоподобным.
И действительно. Таинственнее и страннее человеческой фигуры, кажется, едва ли когда либо создавала природа.
Когда он проходил по дворам больницы своей скользящей эластичной походкой, не поворачивая головы и тупо глядя перед собой своими выпуклыми серыми глазами, всегда в известный час, даже в известную минуту, прохожие невольно сторонились от него, чувствуя при этой встрече что-то неладное, что-то через чур сильно выделяющееся из рамок обычных впечатлений дня.
Гераклий Иванович никогда не отвечал на поклоны и никогда, кроме самых крайних случаев, ни с кем не разговаривал.
Можно было предположить, что он глух и нем.
В связи с его по истине страшной работой, той работой, которой он изо дня в день посвятил уже десятки лет, странная фигура его производила еще большее впечатление.
Даже сами врачи, являвшиеся на вскрытие, относились с каким-то невольным, почти суеверным изумлением к этому человеку, вечно безмолвному, вечно согнутому над трупом и копошащемуся то в его черепе, то в груди и внутренностях,
Зачастую лицо, не говоря уже о руках, Гераклия Ивановича были запачканы сукровицей, оттого что он имел привычку во время ‘работы’ откидывать жиденькие пряди волос, нависающия ему на глаза.
Напрасно было бы заговаривать с ним. Это испытывал всякий, кто делал попытку.
При вопросе, Гераклий Иванович поднимал голову, вперял в лицо свой тупой серый взгляд, глядел несколько секунд, как бы силясь уразуметь смысл обращенного к нему, и потом вдруг припадал над работой, и тогда уже, сколько бы ни обращались к нему, ответа не было.
Только раз безцветные глаза его вспыхнули гневом, и гнев этот, и взгляд заставили задрожать шутника, подменившего прозекторский ланцет перочинным ножиком в минуту, когда Гераклий Иванович зачем-то отвернулся к станку для препаратов.
Но были раз навсегда заведенные часы, когда уста Гераклия Ивановича открывались.
Если он не говорил ни с кем в отдельности, то в эти минуты, при полном сборе врачебнаго персонала, положив левую руку на лоб трупа, он высоко поднимал голову и своим хриплым, но явственным голосом читал лекцию об интересном результате вскрытия.
В эти минуты он походил на фонограф, в который вложили пластинку.
С одним только человеком Гераклий Иванович был в известных отношениях, это со сторожем при трупарне, таким же угрюмым и отупелым субектом, как и он сам.
В интересах дальнейшего рассказа необходимо остановиться и на этом стороже.
Представьте себе коренастую, почти квадратную фигуру, широкую в плечах, низкорослую, с белокурыми волосами, бледно-синими глазами и скуластым, заплывшим лицом.
Красный нос торчал на нем, как пион на желто-песочной почве. Это был угрюмый, сосредоточенный пьяница, давно уже могущий быть причисленным к разряду самых острых алкоголиков.
Он никогда не был пьян, но никогда не был и трезв. От него всегда пахло водкой и трупом.
Он во многом походил на своего патрона и ближайшего начальника. Он глядел также тупо, также упорно молчал и так-же хорошо знал свое дело, как Гераклий Иванович свое.
Как бы ни искал взгляд наблюдателя на этом лице хоть что-нибудь человеческое, он не нашел бы его и заключил свои изыскания фразой: ‘Скот! Совершенный скот!’
Звали этого субъекта Игорь. Родом он был малоросс из Херсонской губернии.
Если Гераклий Иванович проводил в прозекционном зале добрую половину своей жизни, то Игорь влачил ее целиком всю в помещении трупарни.
К трупам он чувствовал такую же привычку, как светские человек питает к обществу.
Походя сам на эти ужасные останки людей, он, казалось, копировал их безмолвие и неподвижность.
Как только уходил Гераклии! Иванович, Игорь затворял за ним прозекционный зал и предлагал всегда неизменно один и тот же вопрос:
— Завтра будете?
— Да! — отрывисто отвечал Гераклий Иванович, трогая козырек шляпы в знак прощания.
Игорь кланялся в пояс и возвращался к себе.
‘К себе’ — это было ничто иное как угол в мужской трупарне, где на свободной от трупа лавки стояла бутыль водки, лежал кисет с табаком, спички и засаленный узел, заключающий в себе подушку, рваное одеяло и старое дырявое пальто, тоже как говорят, подарок Гераклия Ивановича.
Кругом этого угла, где Игорь чувствовал себя ‘у себя’, царила страшная картина смерти.
Всегда десяток (или около) трупов в разных направлениях лежали на лавках, прикрытые простынями, поверх которых лежали ‘status morbuc’ы’ каждого, заключающиеся в отчетности со дня поступления больного до часа перемещения на эту серую койку под простыню с черным крестом, грубо изображенным на ней краской.
Воздух был обильно миазмический, сырой и промозглый.
В углу мерцала лампадка. Под низкими каменными сводами было глухо и тихо, только иногда храп Игоря, в достаточной мере охмелевшего и припавшего головой на свой ‘хозяйственный’ узел, нарушал эту тишину.
Дождь барабанит в стекла, смеркается. Набожный прохожий пугливо крестится, проходя мимо страшного домика, а он безмятежно спит в нем среди мертвецов, среди миазмов.
Он привык, он тоже служит тут целые полтора десятка лет, для него труп тоже, что и для Гераклия Ивановича, а пожалуй еще меньше.
Булочник заведует булками, а он трупами… Булка — труп. Труп — булка… При помощи водки это легко смешивается.
Войдя в подъезд трупарни Гераклий Иванович взял налево по лестнице и, предшествуемый Игорем, встретившим его молчаливым поклоном, очутился в прозекторском зале.
Это была большая комната с широчайшими окнами на четыре стороны.
Не долбись в их стекла ветки ближайших деревьев, тут было бы очень светло.
Но теперь, когда голые прутья с кое-где только уцелевшими листьями не представляли особой преграды притоку дневных лучей, зал имел очень веселый вид.
Первое, что бросалось в глаза по входе, это два громадных стола на подобие биллиардов с белыми мраморными досками, имеющими скат внутрь к дырам, прикрытым сетками, от которых внизу под столом убегала сточная кишка в два громадные ведра.
Налево от двери стоял шкаф с инструментами, направо вешалка, умывальник и еще какой-то шкаф.
Над столами висели электрические лампы, рефлекторами вниз.
Вдали у двух окон виднелись столы с какой-то странной посудой. Неопытный посетитель мог принять ее за тарелки и соусники, но тот, кто знал их назначение, тотчас же бы вывел из заблуждения незнающего, сообщив, что вся эта кулинарно-подобная посуда предназначена для свеже-извлеченных препаратов вроде туберкулезных легких катарровых кишок, воспаленных мозгов и прочих смертельно пораженных частей человеческого организма.
В воздухе пахло каким-то духовитым раствором, отчего вечно гнездящийся тут трупный запах был еще противнее.
Гераклий Иванович, войдя, сдернул шляпу и, вследствие привычки ловким, жестом вскинув ее на колок, вылез из пальто при помощи Игоря.
Вслед затем последний вышел, плотно притворив дверь, а,
Гераклий Иванович сел в клеенчатое кресло в угол, облокотился и застыл, с головой, прислоненной к кулаку.
Часы солидного казенного образца производили мерный, отчетливый стук.
Проходили минуты, а ни Гераклий Иванович не шевелился и никто не входил в зал.
Но вот внизу на лестнице раздался шум.
Гераклий Иванович прекрасно знал, что это значит.
Это значит, что впереди идет фельдшер Трапкин, а сзади него Игорь и его подручный тащат на полотняных носилках труп.
И действительно, шествие вошло именно в таком порядке.
Трапкин только из приличия поклонился прозектору, потому что был уверен, что он не ответит на его поклон. Так было и на самом деле. Гераклий Иванович продолжал сидеть, как убитый.
Ни один мускул на лице его не дрогнул, пока клали труп, ни один глаз не покосился в сторону шума, шарканья ног и скрипения носилок.
Но вот что-то сильно стукнуло.
Труп был поднят и брошен на прозекторский стол.
Брось так живого человека, он наверно получил бы сотрясение мозга, потому что в особенности звучно ударилась, беспомощно откинутая назад, голова.
Это была женщина лет двадцати четырех, с превосходно развитыми формами, с пышными волнами чудных русых волос, только на лице ея застыло выражение ужаса.
Рот был полуоткрыт, словно он испустила последний вздох вместе с раздирающими криками. Глаза были полусомкнуты, одна рука судорожно застыла около груди, другая была откинута.
Фельдшер Трапкин заметил, что Игорь, против обыкновения, обращал особенное внимание на этот труп.
Он даже помялся немного и уходя, своей корявой огромной рукой отвел волосы, упавшие на лицо покойной.
Почему это он сделал, Транкин никак не мог догадаться.
В это время, без всякого напоминания или приглашения, медленно поднялся Гераклий Иванович и подошел к прозекторскому столу.
Трапкин в это время уже рылся в шкафу с инструментами, отбирая необходимые.
Прозектор закуривал сигару.
Это была его всегдашняя привычка перед началом вскрытия.
Вчера вечером Игорь имел случай в особенности сильно напиться и произошло это потому, что он получил жалованье.
Вечер этот был чуть ли не самый несчастный во всей осени. Ветер, фильтруясь сквозь голые ветки, свистел как заблудившийся мошенник. Дождевыя струи подбрасывало целыми волнами.
Фонари на больничных дворах, аллеях и проулках мигали, словно охваченные лихорадкой.
Темно было так, что Игорь, пробираясь к себе, т. е. в мертвецкую, много раз, с глухим ропотом проклятий, становился ради удобства на четверинки.
Но и это не помогало. В двух местах, он попал в большую лужу и, вывалявшись в ней порядком, только после этой импровизированной ванны нашел способ добраться до покойницкой.
Тут поднялась возня с ключом, который с виду хоть был и тот, но как будто бы и не тот, потому что наотрез отказывался влезть в свою скважину.
Игорь долго возился с ним долго проклинал и увещевал его, пока, наконец, он не проникся сознанием своего долга и не влез куда надо.
Угрюмо темнел своим силуэтом мрачный домик, угрожающе шумели над ним распростертыя ветви, таинственно и страшно глядели его черныя стекла. Всякий другой, кроме Игоря, далеко обошел бы его из чувства непреодолимого суеверного страха, но Игорь так привык и к этим ночным похождениям, и к этому домику, и к его ужасным аборигенам, так одеревенели его нервы, так притупилась чувствительность этого скотоподобного существа, что возвращался он теперь сюда также беззаботно и свободно, как подкутивший франт в свою меблированную комнату.
Отворив дверь, он очутился в темных, как гроб, сенях.
Спички отсырели и не зажигались.
Игорь решил, что их и не надо.
Он прекрасно знал, что направо дверь в женскую трупарню, а прямо в мужскую.
Знал он и то, что узел его лежит теперь в шкафу в углу.
Каждую доску, каждый гвоздь знал он. Так зачем же ему были спички?
Повозившись в углу, он примостился кое-как и спустя полминуты уже храпел.
Кругом царила гробовая тишина, только этот храп и нарушал ее.
Когда он не бывал так силно пьян, Игорь, возвращаясь, обыкновенно обходил обе трупарни и при блеске лампадок в каждом отделении ‘проверял’ трупы. Для чего он это делал, Бог его знает!.. — Раз, два, три! — бормотал он, махая протянутым пальцем и придерживаясь за стенку — четыре, пять… десять… Все!..
Но сегодня ему было уже не до того.
Прошел час, другой, все было тихо, Игорь храпел, водосточныя трубы клокотали, в оконце над дверью барабанил дождь.
Вдруг…
Вдруг он, Игорь, так привычный к безусловной тишине во время своего отдохновения и никогда не просыпавшийся ранее утра, вдруг он проснулся… Отчего?..
За дверями женской трупарни слышался адский шум. Чьи-то руки колотили в дверь, чей-то истерический голос взывал о помощи.
Игоря это взбесило. Как эти подначальные ему предметы, эти покойники, которым полагается по самому их названию быть покойными и не заводить шума, они осмелились…
Не соображая ничего далее, Игорь бешено подскочил к двери.
— Чего тебе надо!?.
— Христа… ради… Вы… пустите!..
— Ах, ты, такая, сякая! — воскликнул Игорь. — Тебя выпусти, другую выпусти, вы и все разбредетесь… а потом за вас отвечай перед начальством… Пошла на койку!..
Что-то грузно рухнуло за дверью.
— Давно бы так! — пробормотал Игорь и пополз в свой угол, после чего опять воцарилась самая безмятежная тишина и опять послышался его густой, отрывистый храп.
Проснувшись на утро, он и забыл было о ночном происшествии, но оно напомнило ему себя тем обстоятельством, что как только он отворил дверь женской трупарни, у самаго порога ея он наткнулся на труп молодой женщины с разметанными волосами и судорожно прижатой к груди рукой.
У видя это, он вспомнил и ночное происшествие.
Он укоризненно покачал головой.
— Ишь! Не могла дойти до койки!..
Затем, без всякаго труда подняв труп, он уложил его на то место, где он лежал ранее, рядом с какой-то искалеченной старухой, и прикрыл обеих простыней.
Заметив упавший лист и номер, он поднял его и положил на грудь покойницы, пробормотав только:
— Ага!.. Роженица из пятого!..
И сказав это, Игорь отдернула простыню, взглянул в лицо покойницы и опять неодобрительнс покачал головой, как бы укоряя ее за проделанную шалость.
Но тут же и припомнилось ем следующее.
Вчера, часу в восьмом вечера когда только что принесли к нему сюда эту покойницу, пришел господин с маленькой девочкой. Бедный, видно, плохонько одетый, а все-таки чиновник, потому что на фуражке у него была кокарда.
Входит в подъезд и весь трясется. Лицо белое, как у мертвеца, глаза дико так смотрят. Девочка — та ничего еще… Только все спрашивает:
— А где мама?.. Тут мама?..
Вошли они, спросили у Игоря где такая-то покойница. Он показал и простыню отдернул.
Господин, как увидел покойницу, так и рухнул на колени девочка в слезы…
Схватила руку матери и целует и дергает, и плачет, и кричит:
— Мама… вставай!.. Уйдем отсюда.
Игорю как-то не по себе стало хотел он уйти, да вспомнил, что посетителей около трупов одних оставлять не велено, и остался. Видит, мужчина плачет и крестится. Плечи его так и вздрагивают, под сводами гулко раздаются его всхлипыванья, а девочка шевелит пальчиком волосы матери, что целой волной со скамейки по полу висят…
Становится на цыпочки и шепчет:
— Мамочка, оденься… холодно!..
А вот и мужчина встал, охватил руками голову покойницы, поцеловал, да потом как завопит, заревела и девочка..
Еле-еле Игорь да еще сторож выволокли их из покойницкой. И теперь, когда он узнал, что эта же самая покойница скандалила ночью, странная смесь чувств охватила его. Он был и сердит на нее, и жалко было ему ее почему-то.
Она, конечно была не права, прося ее выпустить…
Будь она живой человек, он бы ее охотно выпустил, но раз начальство сказало, что она покойница, раз ее сдали ему на хранение какое же право он имеет ее выпустить.
Все равно, как если бы в тюрьме арестант…
Игорь почувствовал необходимость выпить водки, потому что в голове его происходило что-то неладное, мысли путались, и его всего трясла лихорадка. Верно опять придется отсидеть недельку в безпокойном [При N-ой больнице есть отделение для безпокойных, куда помещаются в настоящее время исключительно больные белой (алькоголической) горячкой], — подумал он, и делал всевозможныя усилия, чтобы побороть себя, чтобы казаться ‘ничего’, но как ни старался он — это ему не удалось.
В прозекторском зале он обратил на себя внимание тем, что в задумчивости остановился около трупа и потом оправил нависшие волосы.
Почему он это сделал, он и сам не мог понять. Кажется, ему вдруг стало жаль, что ее будут резать.
Вернувшись в трупарню, он старался успокоить себя доводами, что покойники не чувствуют, что Гераклий Иванович, наконец, делает это для их же пользы, но все таки безпокойно и нехорошо что то было у него на душе…
Закурив сигару, Гераклий Иванович, прищурившись, стал пробегать euliculum morbus, приложенный сбоку около трупа.
Он держал в одной руке на готове большой ланцет, а в другой лист с историей болезни, где стояло имя и звание покойной вместе с болезнью и предполагаемой причиной смерти, которую должно подтвердить или опровергнуть вскрытие.
Камнев читал пристально и внимательно. Но вот, наконец он бережно сложил лист и, положив его на край стола неподалеку от головы покойницы, надел белый резиновый плащ- передник, приняв его из рук сзади стоявшаго фельдшера.
Затем он закурил сигару, отодвинул ее в угол рта и снова подошел к трупу.
По обыкновению своему окинув его зорким, специально прозекторским взглядом, он принялся вдвигать под его спину каменный брусок, отчего тело покойной приняло выпуклое положение и в особенности высоко оттопырилась грудь, с которой должна была начаться прозекция длинным быстрым прорезом от горла до конца туловища.
Дикую, ужасную картину представляло это красивое женское тело, над которым медленно и методично заносился нож человека с дымящейся сигарой во рту и спокойным взором, устремленным сквозь золотооправныя очки.
Вот нож воткнулся ниже шеи, что-то щелкнуло, шипнуло и длинный кровавый прорез разделил грудь и живот.
Свершилось это, и рядом случилось что то еще более ужасное. Ланцет выпал из рук манекенообразнаго прозектора, глаза его широко открылись, сигара также выпала из раскрытого рта и скатилась по стенке к ногам трупа.
— Неужели дрогнула — раздался тихий шопот.
И если имелся утвердительный ответ на этот вопроса предложенный самому себе прозектором, то дрогнула и проснулась также и душа его, многие годы дремавшая в схоластическом отупении.
Никто не узнал бы в этот миг Гераклия Ивановича.
Это уже не был автомат, каким он казался раньше, это был человек с ужасом на лице и в глазах.
Во второе мгновение он кинулся к трупу нагнулся над его растерзанной грудью взглянул внутрь ее под легкие и опять с еще большим ужасом отшатнулся.
Он нашел что-то в сердце трупа, что подтвердило ему ужасный факт вскрытия тела, которое не совсем покинуло жизнь.
Еще большее подтверждение этому факту заключалось в том, что прозектированная скончалась от последствия родов, а в числе этих последствий видное место занимает каталепсия или временное омертвение.
Камнев оцепенел, пристально глядя на труп, теперь уже несомненный труп.
Прошла минута, другая, в комнате царила тишина, прерываемая только стуком стенных часов, а прозектор все не сводил глаз с лица покойницы.
Вошел фельдшер, за ним еще и еще кто-то из врачей, а Гераклий Иванович стоял и смотрел на мертвую, которая все так же лежала с выпученной и теперь уже прорезанной грудью. Голова ее была откинута назад, чудные волосы сеткой разметались по белому мрамору стола, а роскошное тело спорило своей мертвенной белизной с этим мрамором.
Тот, кто недавно еще с безумной тоской охватывал ее голову там, под сводами труп в присутствии Игоря… О, ecли бы он знал!..
О! Если бы знал! Он убил бы Гераклия Ивановича, он так бы зверски вспорол его грудь, наслаждаясь последний дорогами его стараго сердца.
И напрасно бы ему говорили случайно ошибившийся служитель науки не виноват тут, или, виноват, то очень мало.
— Как не виноват?!! — скрежеща зубами, воскликнул бы, — Как не виноват?!! Вскрыл живого человека и не виноват? Погубил молодую, полную счастья жизнь, и не виноват?.. Осиротил малютку, и не виноват? Навсегда разорвал душу человека, ллюбившего эту женщину, и не виноват?
В комнате внезапно воцарилась тишина, и небольшая группа людей, собравшихся в ней, изображала страшную живую картину, на первом плане которой виднелся окровавленный труп и чуть не бледнее его прозектор Камнев.
Все поняли, в чем дело и, пораженные ужасом, затаили дыхание.
Все, кто были в комнате, глядели на лицо виновника ужасного происшествия, глаза котораго все еще безотрывно фиксировали труп.
Вдруг редкоусыя губы Гераклия Ивановича улыбнулись, казалось он напал на какую-то счастливую мысль. Улыбка была как последняя искра в холодеющем угле вспыхнула и потухла!..
Вслед за ней он пошевелился, провел рукой по лысеющей голове, подошел к колке, где висело пальто и шляпа, и, так, как был, на резиновый фартук надел его, нахлобучил шляпу и вышел.
Никто даже и не подумал остановить его или предложить какой нибудь вопрос.
Пальто было короткое, а белый фартук до самых пяток и носков.
Игорь, увидя снизу спускающагося в таком виде начальника своего, кинулся к нему, чувствуя самое острое желание спросить что- то и именно относительно фартука, но вместо того опьянелыя губы его произнесли обычную фразу:
— Завтра будете?..
Гераклий Иванович поглядел на него, пристально поглядел и, ничего не ответив, прошел.
Игорь после короткого колебания догнал его, догнал и пошел рядом, несмотря на то, что Гераклий Иванович видимо, не замечал его. Идя, Игорь сильно пошатывался. Несколько раз он сбивался с мостков в лужу, натыкался на деревья, раз даже упал, выпачкался, встал и опять догнал Камнева.
Главное внимание его привлекал фартук. Он собирался спросить, почему Гераклий Иванович сегодня уносит с собой казенную вещь, и все никак не мог подобрать слов для выражения этой простой мысли.
Но вот показались ворота, ведущия на улицу.
Пьяница протянул руку и к удивлению своему остановил Гераклия Ивановича.
— Фартук!!..
— Что?! — спросил прозектор, силясь идти дальше, но, встречая сопротивление в железной руке Игоря, схватившей его руку, остановился.
— Фартук?!..
— Какой?..
— Этот!..
Гераклий Иванович поглядел вниз и сообразил, в чем дело.
Тут же на дожде и ветру снял он пальто и вылез из фартука. Игорь предупредительно прислуживал ему.
Через минуту эти две фигуры разделились.
Одна пошла, с фартуком в перекидку на руке, назад к трупарне, другая двинулась в ворота и исчезла среди уличной толпы.
Вернувшись в трупарню, Игорь был вскоре позван наверх, чтобы отнести труп на место.
Фельдшер делал послед стежки, зашивая кожу, двое врачей оживленно толковали по-немецки в противоположном углу.
На первый взгляд, казалось не случилось ничего особеннаго, если бы Игорь мог понимать игру физиономиии, он заметил бы, что врачи, беседовавшие в углу, фельдшер, ‘зашивавший труп’ были бледны и взволнованы.
Когда был отрезан конец нитки, заключавшей шов, сторож и подручный унесли труп.
На этот раз его положили на носилки так неловко,что неуклюжему хохлу приходилось наступать своими грязными сапогами на роскошные волосы покойной, волочившиеся по полу зала и по ступеням лестницы.
Трещали и рвались они под его неловкими пьяными шагами и длинными прядями оставались на каменных ступенях.
После вскрытия труп обыкновенно поступает на омовение и за тем переносится в часовню.
С этой минуты он уже уходила из под ‘власти’ и надзора Игоря, поступая в полное ведение гробового мастера, поставляющего сюда свои произведения по подряду.
Положив труп на койку и заметив двух обмывальщиц, производивших свою операцию в углу над трупом, хохол почему-то крикнул им, указывая на вновь принесенную.
— Щоб добре мыты!
И ушел подкрепиться стаканом водки.
Обмывалыцицы не поняли значения этих слов, но еще более были удивлены тем обстоятельством, что произнес их именно Игорь, от которого слова добиться было так же трудно, как у того, кто теперь служил предметом их обмывательных манипуляций.
— Игорь то сказал что-то — удивленно обратилась одна к другой.
— Ишь ты!.. II правда, что-то сказал! — подтвердила другая, усиленно шаркая мыльной щеткой по исхудалому телу покойницы.
Это были две испитыя бабы, из тех, которыми изобилуют притоны Сенной площади.
Администрация больницы нанимает их посуточно, но, несмотря на это, они, раз взявшись за эту ужасную работу, как будто входят во вкус ее, потому что никогда не манкируют явкой к известному часу утра.
— Экое тело! — подивилась одна из них, когда очередь дошла до принесенной из прозекторскаго зала.
— А волосы-то! Волосы!. — сказала другая, щупая в корявой руке волнуй шелковистых прядей — Жить бы да радоваться!..
Обе вздохнули.
Быть может, в эту минуту та и другая вспомнили, что когда-то в начале жизненного пути, и у них были такие же волосы и такое же тело, чудное, роскошное тело, все распроданное на вес золота.
Окончив омовение, они принялись одевать покойницу в ту рубашку и в то белое подвенечное платье, которое вчера принес и сдал на руку дьячка заплаканный человек с отвисшей кокардой на тулье старой фураженки.
Через полчаса покойница, одетая, лежала в гробу в часовне, гнусливый дьячок подпевал больничному священнику. Шла большая панихида.
Часовня представляла из себя очень унылый и мрачный вид. Сводчатый потолок ее был низок.
Справа и слева освещали ее два аркообразных окна, не широких, с запыленными стеклами и почему-то с решеткой снаружи.
Шесть гробов рядом стояли на черных удлиненных столах изголовьями к большому образу, без ризы, изображавшему Вознесение Господне.
Справа и слева виднелись два меньших образа, тоже без риз, писанные масляной краской.
Они маскировали собою две двери, ведущия: одна в женскую, другая в мужскую трупарню.
Мигали свечи, лампады, клубился ладон, пахло трупом и промокшей одеждой собравшихся людей.
Толпа была бедная, почти убогая, еще более печальный вид имела она, когда разглядывать ее лица, угрюмыя, печальныя, сплошь облитыя слезами и трепетно озаренные панихидными свечами.
Совсем близко, около гроба жены, стоял чиновник, держа за руку малютку. Ни он, ни она уже не плакали, они уже свыклись с ужасной истиной.
Чиновник крестился, крестилась девочка, поднимаясь время от времени на ципочки, чтобы увидеть хоть еще раз то родное лицо, которое через час-другой закроется для нея навеки, оставив только смутное воспоминание чего-то теплого, хорошего на целую жизнь..
После общей панихиды, гроба обыкновенно устанавливались на пароконные и одиночные дроги, которые целою вереницею в перемежку с провожающими выползали за ворота больницы.
Гераклий Иванович, освободившись от фартука и от Игоря, пошел еще быстрее. Теперь он почти бежал.
Дождь хлестал ему в лицо, два раза чуть не наехал на него извозчик, два раза городовой подавал ему сбитую ветром шляпу, а он все бежал, вытянув шею и тупо глядя вперед широко открытыми глазами.
Ему казалось, что за ним гонится кто-то. То это был Игорь, который хочет поймать его за резиновый плащ и снова привести к ее трупу, то это была сама она.
Прозектор слышал, или вернее сказать, чувствовал за собой ее легкие шаги, и холодная дрожь потрясала его плечи, и еще быстрее выгибались его рессоро-подобные ноги.
Но вдруг он вспомнил, что забыл зонтик.
Вспомнил, остановился и остолбенел.
Постоял, потер переносицу и вдруг побежал назад. Ему казалось, что потому ему так и не по себе, что он забыл зонтик.
Задыхаясь, мчался он теперь обратно.
Вот забор больницы, вот ворота, вот сторож снимает шапку, другие ворота сада, еще сад, аллея, вот и домик.
Гераклий Иванович вбежал две ступеньки и… очутился в часовне…
Панихида окончилась. Унылые звуки ее сменились раздирающими душу воплями.
Родные прощались с покойными. Сторожа заколачивали крышки гробов.
Камнев мигом сообразил, что не туда попал, но потом пришел к внезапному заключению, что именно сюда ему и надо было попасть, потому что тут-то и есть зонтик…
Т. е. не зонтик, а вот… этот гроб… Вот она лежит в нем.. Какая она красавица… А это кто рыдает и бьется головой о край гроба?.. А эта девочка?.. Ай, как плачет!!..
Бедная девочка!.. Где мой зонтик?!.
Гераклий Ивановича, приблизился к рыдавшему человеку и спросил:
— Милостивый государь!.. Где мой зонтик?.. Не плачьте, зонтик найдется?.. Смотрите, она опять дрогнула. Она жива, выньте ее отсюда… Да выньте-же, говорю вам!!! Под ней лежит мой зонтик!..
В эту ночь в безпокойном отделении бесновался Гераклий Иванович. Он требовал свой зонтик и больше ничего.
По мнению врачей, форма помешательства была очень острая.