Под ивой, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ганс Христиан Андерсен

Под ивой

Источник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена

Издание: Т-ва И.Д. Сытина

Типо-лит. И.И. Пашкова, Москва, 1908 г.

Переводчик: А.А. Федоров-Давыдов

OCR и проверка орфографии: Старик и море анализ (Сайт посвященный Старику и морю Эрнеста Хемингуэя).

Местность, лежащая вокруг приморского городка Кьёге, совсем почти голая. Правда, она тянется вдоль морского берега, что всегда красиво, но там она могла быть и красивее: кругом раскидываются ровные поля и до леса дорога далекая. Но в родине для каждого есть что-то прекрасное, о чем потом тоскуешь в самой красивой стране света. К тому же, мы должны признаться, что на краю городка, там, где вдоль ручья, впадающего в море, тянутся небольшие сады, летом бывает очень недурно, что находили соседские дети, которые приходили сюда играть и, чтобы добраться друг до друга, продирались сквозь кусты крыжовника. В одном саду росла сирень, в другом — старая ива, и именно под ней особенно любили дети играть: это им позволялось, хотя ива росла вблизи ручья и они могли легко упасть в воду, но око Господне покоится на детях, иначе какие бы не случались с ними несчастья. Но они сами были очень осторожны с водой, и мальчик даже так боялся её, что его невозможно было заманить в море, где другие дети купались и плескались, его по этому поводу немало дразнили и высмеивали, и он всё молчаливо терпел. Раз маленькой девочке соседа, которую звали Иоганной, приснился сон, что она едет на парусной лодке, а Канут идет к ней, и вода сначала поднимается ему до горла, потом поверх головы, и он, наконец, совсем исчезает. С той минуты, как Канут узнал про этот сон, он не выносил больше насмешек других мальчиков, значит, у него хватило храбрости войти в воду, ведь видела же это Иоганна во сне. Правда, на самом деле он не пробовал, но сном очень гордился.

Родители-бедняки часто сходились вместе, и Канут и Иоганна играли в садах и на дороге, которая тянулась вдоль канав и была обсажена ивами, сломанные верхушки их не отличались красотой, но и деревья стояли тут не ради красоты, а для пользы, гораздо красивее была старая росшая в саду ива, и под ней всегда сидели дети. В самом городке есть большая базарная площадь, и во время ярмарки прилегающие улицы бывали запружены палатками и лавчонками, в которых продавались шелковые ленты, башмаки и разные разности, толкотня всегда бывала страшная, и обыкновенно, точно на смех, шел дождь, пахло шерстяными мужицкими фуфайками, но вместе с тем — и дивным ароматом медовых и мятных пряников, которыми была битком набита одна из будок. Кстати, вот ведь в чём состояла главная прелесть, — продавец пряников снимал у отца Канута комнату, и иногда на долю мальчика перепадали маленькие пряники, которыми он, конечно, делился с Иоганной.

Но еще лучше было то, что пряничник умел рассказывать всевозможные истории, даже о своих пряниках. Да, о них он рассказал как-то вечером целую историю, которая произвела такое впечатление на детей, что они никак не могли забыть ее, а поэтому и нам не мешает с ней познакомиться, тем более, что она коротенькая…

— На прилавке, — рассказывал пряничник, — лежали два пряника: один изображал мужчину в шляпе, другой — девицу без шляпы, лица их помещались на стороне, обращенной кверху, и только с этой стороны на них нужно было смотреть, а не с обратной, с которой вообще никогда не следует рассматривать людей.

На груди с левой стороны у мужчины помещалась горькая миндалина, — это было его сердце, зато девица была вся сварена на меду, они лежали на прилавке, на выставке, — лежали там даже очень долго и, наконец, полюбили друг друга, но никто из них не решался заговорить первым, а ведь это необходимо, если хочешь, чтобы из этого что-нибудь вышло.

‘Он — мужчина, он должен, объясниться первым’, — думала она, хотя ее утешало уже то, что ей отвечают взаимностью, что ж, и это недурно! Его мысли были, правда, гораздо ветренее, как обыкновенно бывает у мужчин, он видел себя в мечтах настоящим уличным мальчишкой, обладателем четырех шиллингов, на них он мог купить эту медовую девицу и скушать ее.

И так лежали они в продолжение многих-многих дней и недель на прилавке и сохли, и мысли девицы становились всё нежнее и всё женственнее. ‘С меня довольно уже того, что я лежала с ним на одном и том же столе’, — думала она и — трах! — переломилась пополам. — ‘Если бы она знала мои чувства к ней, может быть, и продержалась бы дольше’, — подумал он…

— Вот вся история, а вот и они тут оба, — добавил продавец пряников. — Жизнь и невысказанная любовь, которая ни к чему никогда не ведет, сделала их немного странными… Ha-те, возьмите их себе…

С этими словами он дал Иоганне цельного мужчину, а Кануту — надломленную девицу, но дети были так потрясены слышанной историей, что у них не хватило духу съесть влюбленных.

На следующий день они отправились с ними на кладбище и сели там у церковной ограды, густо покрытой и зимой, и летом плющом, как богатым ковром, здесь они поставили пряники между зеленых ползучих ветвей на солнышке и рассказали другим собравшимся около них детям историю про невысказанную любовь, которая ничего не стоит, т. е. любовь, потому что история сама по себе была очень занятная, — это признали все, но в минуту раздумья внезапно один из мальчиков, самый старший, ради злой шутки, съел надтреснутую девицу.

Дети поплакали, а потом, — вероятно, для того, чтобы прекратить муки одиночества оставшегося жениха, — съели и его, но история осталась у них навсегда в памяти. Постоянно вместе сидели дети под кустом сирени или под ивой, и девочка пела песенки чистым, как колокольчик, голоском, у Канута не было никакого голоса, но он знал слова песни, а собственно говоря ведь, и это недурно.

Жители Кьёге, даже жена торговца галантерейными принадлежностями, всегда останавливались и прислушивались, как поет Иоганна. — ‘Прелестный голосок у этой девочки’, — говорили они.

То были чудные дни, но вечно длиться они не могли. Соседи расстались, мать Иоганны умерла, и отец подумывал опять жениться, но уже в столице, где всегда было можно найти кусок хлеба, и где ему пообещались достать место посыльного, — а служба эта доходная. Соседи расстались со слезами, плакали дети, а родители дали друг другу слово писать хоть раз в год.

Канута отдали на выучку к сапожнику, — нельзя же было взрослому мальчику шататься без дела. Его также конфирмировали.

Ах, с какой бы радостью он провел этот радостный день в Копенгагене с маленькой Иоганной! Но он оставался в Кьёге и ни разу не был в Копенгагене, хотя от городка до столицы было всего пять миль расстояния, и при ясной погоде через пролив Канут видел башни, а в день конфирмации — далее золотой крест на церкви Богородицы.

Ах, всеми своими помышлениями он был с Иоганной! Думала ли она о нем? Да. Перед Рождеством от её родителей пришло письмо, в котором они писали, что им очень хорошо живется в Копенгагене, и что на долю Иоганны, благодаря её прекрасному голосу, выпало большое счастье: она участвует в комедиях с пением и уже зарабатывает деньги, из них она посылает своим дорогим соседям в Кьёге целый талер и желает радостно провести сочельник, она просит их выпить за её здоровье, — это она сама приписала в конце письма и прибавила: ‘Мой привет Кануту‘…

Вся семья плакала, но от радости. Всё время мысль об Иоганне наполняла душу Канута, и теперь он видел, что и она думает о нем, и чем ближе подходило время, когда должна была кончиться его выучка, тем яснее сознавал Канут, что он любит Иоганну, и что она должна быть его женой, при этом губы его улыбались, и он еще быстрее тянул дратву, часто в такие минуты он всаживал шило в собственный палец и довольно глубоко, по это не беда. Он вовсе не желал сыграть в молчанку, как это сделали пряники, история должна была служить ему хорошим примером.

Наконец, он стал подмастерьем, связал свой ранец и в первый раз в жизни собрался в Копенгаген, где должен был поступить к знакомому мастеру. Как удивится и обрадуется ему Иоганна! Ей было теперь семнадцать, а ему девятнадцать лет.

Еще в Кьёге он хотел купить ей обручальное кольцо, но подумал, что в Копенгагене такие вещи должны быть гораздо лучше. Простившись с отцом и матерью, в дождливый день поздней осени он пешком вышел из родного города. Листья осыпались с деревьев, и, весь промокший, он пришел в большой город к своему будущему хозяину.

В следующее воскресенье он решил отправиться к отцу Иоганны. Из сундучка было вынуто новое платье, и Канут надел новую шляпу, купленную в Кьёге, которая к нему очень шла, а прежде он всегда носил картуз. Он нашел дом, где они жили, и взошел вверх по высокой лестнице. У него даже голова закружилась: как это здесь в большом городе все живут друг над другом?

В комнате всё говорило о хорошем достатке, и отец Иоганны принял его очень радушно, жену его Канут не знал, но она протянула ему руку и предложила выпить кофе.

— Вот обрадуется Иоганна, когда увидит тебя!.. — сказал отец. — Ты стал славный малый… А вот посмотри на нее… Да, много радости вижу я от неё и с Божьей помощью увижу еще больше. У неё своя комната, и она нам за нее платит…

И отец, как посторонний человек, вежливо постучал в дверь, и они вошли. Ах, как там было хорошо! Во всем Кьёге не нашлось бы такой комнатки, и у королевы не могло быть уютнее. Всюду были коврики, длинные занавески до самого пола, даже бархатное кресло, и всюду цветы и картины, и зеркало, в которое по нечаянности можно было взойти, потому что оно было величиной с дверь. Всё это Канут увидал сразу, хотя смотрел только на Иоганну. Она выросла и была совсем другая, чем он ее себе представлял, но гораздо красивее.

В целом Кьёге не было такой девушки, настоящая барышня. И как странно, точно на чужого, взглянула она на Канута, но это длилось не больше секунды, она бросилась к нему и чуть-чуть не расцеловала его, но вовремя остановилась. Да, она в самом деле обрадовалась своему другу детства. У неё даже слезы выступили на глазах, и она так много расспрашивала Канута обо всем — об его родителях, о сиреневом кусте и об иве — и называла их ‘матушка-сирень’ и ‘батюшка-ивовое дерево’, точно они были людьми. Но почему же и нет? Ведь были же для них медовые пряники живыми людьми!.. О них она тоже вспомнила, вспомнила и об их невысказанной любви, как они лежали на прилавке и треснули, и при этом смеялась так весело, что у Канута горели щеки, и сердце замирало, как никогда. Нет, она ничуточки не изменилась… По её просьбе, — он это хорошо заметил, — старики пригласили его провести у них вечер, и она разливала чай и сама протянула ему чашку, а потом взяла книжку и начала читать вслух, и Кануту казалось, что в книге говорится об его любви, — так совпадало то, что она читала, с его собственными мыслями, после этого она спела простую песнь, но в её передаче она была, как дивный рассказ, казалось, в ней изливалось всё её сердце.

Да, конечно, она любила Канута. Слезы текли у него по щекам, и он не мог произнести ни слова, ему самому казалось, что он пошутил, но она пожала ему руку и сказала:

— У тебя доброе сердце, Канут. Оставайся всегда таким!..

То был незабвенный вечер, спать после него было невозможно, и Канут не сомкнул глаз ни на одну минуту…

На прощанье отец Иоганны сказал:

— Ну, не забывай нас. За зиму загляни как-нибудь.

Значит, в следующее воскресенье можно было прийти, и он так и решил сделать. Но каждый вечер, по окончании работы, — а работали уже при огне, — Канут уходил в город, он шел в переулок, где жила Иоганна, смотрел на её окна, они были почти всегда освещены, и однажды он ясно увидел тень её лица на шторе, то был чудный вечер. Жена хозяина не одобряла его вечерних прогулок, как она это называла, но хозяин качал головой и улыбался. — ‘Что ж, молодой человек’… — говорил он.

‘В воскресенье мы увидимся, и я скажу ей, что ею полно мое сердце и мысли, и что она должна быть моей женой… Положим, я пока только бедный сапожный подмастерье, но когда-нибудь могу сам стать хозяином, буду работать, не покладая рук… Да, так я ей и скажу: невысказанная любовь ни к чему не ведет, этому я научился у пряников’…

Воскресенье пришло, пришел и Канут, но очень некстати, в этот вечер все были приглашены в гости, — пришлось это ему сказать. Иоганна пожала ему руку и спросила:

— Был ты когда-нибудь в театре? Тебе нужно обязательно пойти посмотреть. В среду я пою, и если ты свободен, я пришлю тебе билет. Отец знает, где живет твой хозяин.

Как это было мило и внимательно с её стороны! И в среду после обеда он получил запечатанный конверт, без записки, но с билетом, и вечером в первый раз в жизни Канут отправился в театр. И что же увидел он? Он увидел Иоганну. Как она была хороша и мила! Правда, она выходила замуж за какого-то незнакомого господина, но ведь это была комедия, которую они представляли. Канут это знал, — иначе у неё не хватило бы духу послать ему билет для того, чтобы он присутствовал при этом. Публика хлопала в ладоши и громко кричала, и Канут кричал: ‘ура!’ Далее король улыбался Иоганне, точно радовался, глядя на нее. Боже мой, каким маленьким чувствовала, себя Канут!.. Но он любил ее всем сердцем, и она любила его, только мужчина всегда должен объясниться первым, — так ведь думала и пряничная девица: в этой истории был глубокий смысл.

Как только настало следующее воскресенье, он опять отправился к ней, он чувствовал себя как перед причастием, Иоганна была одна и приняла его, лучше и быть не могло.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала она. — А я уже хотела послать к тебе отца, но у меня было какое-то предчувствие, что ты придешь сегодня вечером… Видишь, я должна тебе сказать, что в пятницу я уезжаю во Францию… Это необходимо для моего будущего…

И тут Кануту показалось, что перед ним завертелась вся комната, и сердце у него в груди готово было разорваться на части, хотя на глазах у него не навернулось ни слезинки. Иоганна увидала, как он глубоко огорчен.

— Ах ты, милый, славный человек! — сказала она, и слова эти развязали язык Кануту, и он заговорил о том, что он горячо ее любит и просит быть его женой. И пока он это говорил, он видел, как Иоганна вся изменилась в лице и побледнела, она выпустила его руку и ответила серьезно, с огорчением:

— Это было бы несчастьем для тебя и для меня, Канут… Я всегда останусь для тебя любящей сестрой, на которую ты можешь всегда надеяться, но не больше… — и она провела своей мягкой рукой по его горячему лбу. — Бог дает нам силу на многое, если только мы сами хотим этого…

В эту минуту в комнату вошла её мачеха.

— Канут очень огорчен, что я уезжаю… — сказала Иоганна. — Будь мужчиной… — и она положила ему на плечо руку, и вышло так, как будто они говорили только об отъезде, больше ни о чем. — Ты — ребенок… — продолжала она. — Но теперь ты должен быть разумен и послушен, как тогда, когда мы с тобой детьми играли йод ивой.

Но Кануту казалось, что весь мир перевернулся вверх дном, мысль его, как нить без привязи на ветре, металась туда и сюда.

Он не уходил, он не знал, просили его остаться или нет, но все были так милы и радушны, и Иоганна напоила его чаем и потом пела. То были уже не прежние звуки, но по-прежнему были они прекрасны, так что сердце его разрывалось на части. После этого они расстались. Канут не протянул ей руки, но она взяла ее сама и сказала:

— Неужели ты не хочешь пожать на прощание руку своей сестре, мой милый старый товарищ? — она улыбалась сквозь слезы, которые бежали по её щекам, и повторила слово: ‘брат’…

Да, это было хорошее утешение… Так простились они.

Она уехала по морю во Францию. Канут продолжал ходить по грязным улицам Копенгагена. Его товарищи-подмастерья спрашивали его, о чем он горюет, и приглашали отправиться куда-нибудь вместе повеселиться, — ведь он не старик.

Они отправились раз все вместе на танцевальный вечер, там было много красивых девушек, но, конечно, — ни одной такой, как Иоганна, и здесь, где он думал забыть ее, она еще яснее воскресала в его памяти.

‘Бог дает нам силу на многое, если мы только сами хотим этого’, — сказала она, и в душе его поднялась молитва, он сложил руки. Скрипки играли, и девушки танцевали в кругу. Он испугался, ему показалось, что он попал в такое место, куда не должен был вводить Иоганну, потому что она была с ним, — в его сердце. Поэтому он выбежал на улицу и пошел мимо дома, в котором она жила, но там было темно, всюду было темно и пусто, и одиноко. Жизнь шла своей дорогой, а Канут — своей.

Настала зима, воды замерзли, точно всё приготовилось к похоронам. Но когда настала веема, и от пристани отплыл пароход, его охватило страстное желание уйти куда-нибудь далеко-далеко, но только не во Францию.

Он связал свой ранец и ушел далеко, в немецкую землю, и переходил из города в город без отдыха и покоя, только дойдя до дивного города Нюрнберга, он успокоился и решил тут остановиться.

Нюрнберг — чудный старый город, это — картина, вырезанная из кости.

Улицы тянутся, как хотят, домам не нравится стоять рядом, друг возле друга, угловые комнаты в виде башен и колонны выступают вперед, над улицей, а с крыш спускаются до половины улицы дождевые желоба в виде драконов и длинноногих собак.

Канут с котомкой за спиной остановился на базарной площади, близ старого фонтана, где посреди бьющихся вверх струй возвышались исторические и библейские фигуры. Чисто одетая девушка как раз черпала в эту минуту воду и дала напиться Кануту, а так как она держала целый пучок роз, то одну из них протянула Кануту, и он счел это за хорошее предзнаменование.

Из ближайшей церкви неслись навстречу ему звуки органа, они казались такими родными, точно звучали из церкви в Кьёге, и он взошел в большой собор, солнце отражалось на расписных стеклах и тянулось между высокими стройными колоннами, спокойствие охватило его душу и наполнило ее миром и тишиной.

Он отправился на поиски работы и нашел хорошего хозяина-нюрнбержца, остался у него и вскоре выучился немецкому языку.

Маленькие валы, окружающие Нюрнберг, обращены в огороды, но толстые крепостные стены с тяжелыми башнями еще целы. Канатный мастер крутит свой канат на выстроенной около внутренней городской стены галерее, и тут кругом изо всех щелей выбивается сирень, она протягивает свои ветки над крышами маленьких, низеньких домов, что лежат внизу, и в одном из этих домов жил хозяин, у которого работал Канут, над маленьким окном под крышей, около которого он всегда сидел, сирень опускала свои ветви.

Тут прожил он одно лето и зиму, но когда настала весна, его опять охватила тоска. Сирень цвела и пахла, как там, на родине, так что ему казалось, он опять в садах Кьёге. Поэтому Канут ушел от этого хозяина к другому, в другой город, где не было сирени. Его мастерская находилась вблизи старого, развалившегося моста, над постоянно шумной мельницей. Там внизу мчался бурный поток, сжатый домами, обвешанными ветхими башенками, казалось, будто они хотят стряхнуть их в воду. Здесь не росла сирень, здесь даже не было цветочного горшка с зеленью, но зато как раз напротив мастерской стояла большая старая ива, которая тоже цеплялась корнями за дом, чтобы не поддаться течению, она простирала свои ветки над рекой, как ива над ручьем в Кьёге.

Да, правда, от ‘матушки-сирени’ он попал к ‘батюшке-ивовому дереву’. И в этом дереве, особенно в лунные вечера, было что-то такое, что привлекало его, — не лунное сияние, нет, а сама старая ива. И всё-таки он не мог на нее смотреть, не мог. Почему?.. Спроси старую иву, спроси цветущую сирень… И поэтому он распрощался со своим хозяином в Нюрнберге и пошел куда глаза глядят.

Никому он не говорил про Иоганну и носил свое горе в себе, — он придавал глубокое значение истории медовых пряников. Теперь только он понимал, почему у мужчины слева на груди была горькая миндалина, ему самому было теперь горько на сердце. А Иоганна, всегда такая кроткая и нежная, была, конечно, ‘медовая’.

Ремень ли котомки так душил его, что ему нечем было дышать? Он распустил его, но лучше не стало, он глядел и видел только полмира, другую половину он носил в себе. Вот что творилось в его душе.

Только когда он увидал горы, он вздохнул свободнее, мысли его обратились к окружающей природе, слезы проступили на глазах.

Альпы походили на сложенные крылья земли. Что бы сталось, если бы они распустились, — громадные крылья, покрытые пестрым узором темных лесов, шумных вод, облаков и снежных глыб? В день Великого Суда раскинет земля свои крылья, поднимется к небу и лопнет, как мыльный пузырь, в сиянии Славы Господней.

— О, если бы настал День Суда! — вздохнул он.

Тихо прошел он через страну, которая вся показалась ему фруктовым садом на зеленых лужайках. С деревянных террас домов кивали ему головами девушки, вершины гор алели в пурпуре заката, и когда он увидал зеленые озера среди темных деревьев, он подумал о берегах Кьёге над морем и небом, и печаль сжала его сердце.

Там, где Рейн развертывается длинной волной и, рассыпаясь, превращается в белоснежные, прозрачные тучи, как будто тут является картина создания облаков, — радуга висит над ними, как упавшая лента. Тут он вспомнил водяную мельницу в Кьёге, где шумят и пенятся воды.

Охотно бы остался он тут, в тихом прирейнском городке, но тут было слишком много сирени и ив, поэтому он пошел дальше, через высокие громады гор, вдоль отвесных скалистых круч, по дорогам, что висели над горными обрывами, как ласточкины гнезда. Внизу шумели потоки, под ним лежали облака, по терновнику, по диким розам и по снегу шагал он в блеске теплого летнего солнца и прощался с далеким севером и входил под тень цветущих каштанов, вступал в виноградники и на кукурузные поля. Горы, как стены, стояли между ним и его воспоминаниями, и так и было нужно.

Перед ним лежал большой великолепный город, его называли Милан, и тут он нашел немецкого мастера, который принял его к себе.

Хозяин и хозяйка, в мастерскую которых он поступил, были старые благочестивые люди.

Оба они полюбили тихого подмастерья, который мало говорил, но зато много работал, жил скромно, тихо, по-христиански. Ему тоже казалось, что Господь Бог снял с его души великую тяжесть.

Главным развлечением для него было всходить иногда на верх громадной мраморной церкви. Она казалась созданной из снега его родины и была разукрашена, как картина, остроконечными башнями, пестрыми открытыми залами, из каждого угла, из-под сводов и с углов улыбались ему белые статуи. Над ним расстилалось голубое небо, под ним — город и широко раскинувшаяся зеленая Ломбардская равнина, а к северу высились горы, покрытые вечным снегом, тогда он думал о церкви в Кьёге с её красными увитыми плющом стенами. Но его не тянуло туда, здесь, за горами, должны были его похоронить.

Год прожил он тут, и три года прошло с тех пор, как он оставил родину. И вот однажды хозяин повел его не в цирк, нет, а в большую оперу, — там была тоже зала, которую стоило осмотреть.

Семью ярусами висели до самого низу чудные шелковые занавески, и головокружительно высоко, под самым потолком сидели красивые женщины с цветами в руках, как будто они собирались на бал, а мужчины были в полном параде, и многие из них были разукрашены золотом и серебром. Светло там было, как днем, и музыка дивно гремела. Всё это было гораздо лучше, чем представление в Копенгагене…

Но там была Иоганна… Здесь она была тоже… Да уж не наваждение ли это? Занавес поднялся, и там стояла Иоганна в шелку и золоте, с золотой короной на голове, она пела, как может нет только ангел Господень, она совсем подошла к краю сцены, она улыбалась, как могла улыбаться только Иоганна, и глядела прямо на Канута.

Бедный Канут схватил хозяина за руки и громко воскликнул:

— Иоганна!

Никто не слыхал, его возгласа, музыка всё заглушала, но хозяин кивнул головой в ответ.

— Да, ее зовут Иоганной! — и он вынул афишу и показал Кануту, на ней стояли её имя и фамилия. Нет, это был не сон.

Публика кричала, осыпала ее цветами и венками, и каждый раз снова и снова вызывала ее, она уходила и снова появлялась. Канут сидел в первых рядах и вызывал громче всех, а когда карета остановилась перед её ярко освещенным домом, Канут уже стоял около дверцы, она распахнулась, и Иоганна вышла, лучи света падали на её милое лицо, и она улыбалась и любезно благодарила и была глубоко тронута. Канут взглянул ей прямо в лицо, она взглянула на него, но не узнала. Господин со звездой, сияющей на груди, подал ей руку, это был её жених, — как говорили кругом.

Вернувшись домой, Канут стал укладываться в дорогу, он должен был возвратиться на родину, — должен был возвратиться туда, где цвела сирень, где стояла старая ива. За один час можно пережить целую жизнь.

Старики просили его остаться, но словами удержать его было нельзя, напрасно говорили ему, что приближается зима, что в горах уже выпал снег, но он отвечал, что следом за медленно подвигающейся почтовой каретой, которой всё равно придется прокладывать дорогу, с легким ранцем на плече и с хорошей палкой в руках он сумеет как-нибудь дойти.

По направлению к горам пошел он, и шел то поднимаясь, то спускаясь, силы его оставляли, а кругом не было ни городка, ни деревушки, он шел на север. Звезды сияли над ним, ноги его подкашивались, голова кружилась, внизу глубоко тоже сияли звезды, словно небо было под ним. То был маленький городок. Канут чувствовал себя совсем плохо, звезды там, внизу, всё умножались, горели всё ярче, двигались туда и сюда. То был маленький городок, в котором горели огни, и когда он это понял, то собрал все свои силы и скоро подошел к невзрачному постоялому двору.

Всю ночь и весь затем последующий день он оставался тут, потому что разбитое тело его требовало покоя и ухода, была оттепель, и внизу, в долине моросил дождь. Но на следующее утро на двор пришел шарманщик и заиграл какой-то родной мотив, и Канут уже не мог оставаться тут дольше. Он пошел дальше, на север и шел долго и спешил так, точно нужно было прийти на родину, чтобы застать всех в живых. Но никому не обмолвился он даже словом о своей тоске: никто бы не поверил его горю, самому глубокому, которое может переживать сердце человеческое, такое горе — не для мира сего, оно скучно для других, даже для друзей. Чужой среди чужих, направлял он свой путь на родину, к северу.

Вечерело. Он шел по большой дороге. Начинало подмораживать, и местность вокруг становилась всё ровнее — поля и луга. При дороге стояла большая ива, окрестности напоминали его родину.

Он присел под дерево, он чувствовал страшную усталость, голова его опустилась на грудь, сон смежил глаза, но он чувствовал, как над ним дерево простирало свои ветки.

Дерево казалось ему крепким, мощным старцем. То был сам ‘батюшка-ивовое дерево’, который раскрывал свои объятья, ему, усталому сыну, и, взяв на руки, уносил назад, на милую родину, на открытый белый берег морской, и нес в Кьёге, в сад его детства. Да, то была сама старая родная ива, отправившаяся в путь, чтобы искать его, теперь она нашла его привела назад, в садик на берегу ручья, где стояла Иоганна в своих роскошных одеждах, с золотым венцом на голове, — такая, какую он видел ее в последний раз, — и сказала ему: — ‘Здравствуй!’

Перед ним стояли две странные фигуры, хотя теперь они гораздо более походили на людей, чем когда-то в детстве, они тоже изменились. То были два пряника: мужчина и девица. Они стояли к нему лицом и выглядывали очень хорошо.

— ‘Спасибо тебе, — сказали они Кануту, — ты развязал нам языки, чтобы говорить открыто и свободно о том, что думаешь, иначе ничего бы не вышло, а теперь вот и вышло: мы жених и невеста’.

И, взявшись за руки, они пошли по улицам Кьёге и даже с обратной стороны были вполне приличны.

Они направились прямо к церкви, Канут и Иоганна шли за ними рука-об-руку, и церковь стояла, как всегда, со своей красной, кирпичной оградой, увитой зеленым плющом, и большие двери её распахнулись на обе стороны, орган заиграл, и они пошли по главному входу.

— ‘Сначала, господа, — сказали пряничные жених и невеста, — пропустим Канута и Иоганну вперед’.

Подойдя к алтарю, они опустились на колени. Она склонилась над его лицом, и холодные слезы капнули из её глаз. То был лед, таявший в её сердце, — лед, который растопила его горячая любовь. Слезы лились по его горящим щекам, и он проснулся. В чужой стране холодным зимним вечером сидел он под старой ивой, с неба падал ледяной град и бил его по лицу.

— Это был лучший час моей жизни… — сказал он. — И это был сон… Господи, дай мне заснуть еще раз!

Он опять закрыл глаза и опять заснул и видел сны.

К утру выпал снег, который засыпал его, гонимый ветром. Канут не просыпался.

Народ шел в церковь, на большой дороге сидел какой-то подмастерье, он сидел мертвый, окоченевший, под старой ивой.

Ганс Христиан Андерсен

Под ивой

Читайте также: