ПОЧТИ ЕДИНСТВЕННАЯ ГАЗЕТА В РОССИИ
ПОЧТИ ЕДИНСТВЕННАЯ ГАЗЕТА В РОССИИ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Почти единственная газета в России, Розанов Василий Васильевич, Год: 1901
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Конечно, мы говорим о ‘Московских Ведомостях’. Мы не хотели первоначально отвечать на три редакционные ее статьи, приуроченные к годовщине смерти Каткова и имевшие исходною точкою совершившиеся перемены в учебных программах гимназий. Статьи эти не имеют, можно сказать, содержания, а имеют только тон, и в конце концов захотелось сказать кой-что об этом тоне.
Тон этот старинный, тон этот давнишний и повторяет тон Каткова. Теперешний редактор газеты, с его нерусскою фамилией, надевает мундир своего газетного дедушки, хватающий ему до пят, и, важно прохаживаясь взад и вперед, басит, как дедушка. Ничего не переменилось, кроме головы на плечах. Но такая малость, как голова, не входит в расчеты теперешнего редактора ‘Московских Ведомостей’, и он потрясает швейцарскою булавою в руках, думая, что ее кто-нибудь примет за палицу Геркулеса. Тон этот был совершенно нелеп и бестактен уже у Каткова, но у его преемников он достигает, так сказать, пафоса комизма. Видите ли, перемены в учебных планах не есть дело педагогическое, но дело политическое. Заботы родителей и всей России о детях и юношах не составляют предмета реформы, это только видимость и она принимается для обмана: родителям по всей России и некоторым высокопоставленным лицам задумалось пробить ‘брешь в Каткове’, ‘брешь в его стройном миросозерцании’, и вот они начинают дело с педагогических идей Каткова. Просто непостижима грубость, с которою все это написано. ‘Московским Ведомостям’ представляется, что в России так же свежо помнят о Каткове, как и в кабинетах редакции на Страстном бульваре. Между тем России никакого дела до Каткова нет и от него сохранилось буквально одно имя и даже не сохранилось досады около этого имени. Просто — ничего нет. Между тем в чудовищном воображении маленьких преемников Каткова рисуется, что вся история русская после Каткова есть борьба за Каткова или против Каткова, как бы спор за подписку или против подписки на его монумент. Газета бросает чудовищный упрек министерству народного просвещения времен гр. Делянова за то, что оно… не скопировало буквально Катковский лицей!! Наш министерский классицизм, говорит она, был полуклассицизм, Катков, учредив в Москве лицей, имел именно в виду дать образец полного классического образования, который мало-помалу становился бы типом всех учебных заведений в России. К сожалению, после смерти Каткова дело его остановилось: министерство графа Делянова оставило классицизм полузавершенным, не сделав ни шагу к сближению его с точными формами лицейского воспитания и обучения. От этого в лицее было все тихо, а в университетах волновались. Верно ‘волновались’ в тоске по лицейском уставе!! Газета забывает, что лицей есть крошечное закрытое учебное заведение, есть в собственном смысле пансион, аристократический, со страшно дорогою платою за учение, и притом пансион привилегированный, где инспекция учебного округа не смела производить ревизий, и о настоящем подлинном учебном состоянии которого мы получим возможность судить только после тщательной и крайне желательной теперь ревизии. Во всяком случае быт и психологию этого исключительного пансиона переносить на университеты Империи значит ничего не понимать ни в Империи, ни в педагогике, и делать из одной и другой какую-то кукольную игру. ‘Вот отчего и неудача! — восклицает газета полунаивно, полудерзко. — Нам недостаточно подражали!’. Да кто такие ‘мы’? На этом своевременно остановиться.
Все обвинение против теперешних преобразований ведется, что называется, ‘по третьему пункту’. А ‘третий пункт’ сводится к недостаточно горячей памяти к Каткову. Россия, видите ли, не самоустраивается, а ее устраивает Катков ‘или память к нему’. Министры ничего не делают, если они ‘не продолжают дела Каткова’, а общество и печать являются ‘изменническими, если они изменяют памяти Каткова’. От Каткова становится тесно, становится душно, точно вся Россия поставлена, как под колпак, под его бронзовый монумент. Такую фантасмагорию надвигают на читателя названные три статьи, высокомерные, пропитанные какою-то задушевною истерикою, угрожающие, и вместе — безнадежные в тоне. Газета как будто прощается со своею властью, прощается горько, грозя кому-то пальцем: ‘Позовете нас, без нас вам не обойтись’, не замечая, что давно живут ‘без них’ и живут тем легче, чем менее в России ‘их’.
По отношению к печати и обществу, казалось бы, братской печати и братскому обществу, ‘Моск. Ведом.’ усвоили тон какого-то южноамериканского плантатора. Слив с собою Россию, они презрение к себе или равнодушие к себе чувствуют и без стеснения называют равнодушием к отечеству или презрением к его основным учреждениям. Слава Богу, дух Руси вырос за последнее время в Руси. Ничего этого ‘Московские Ведомости’ не замечают и им представляется, что Россия, дающая так мало подписчиков на них, куда-то проваливается. Газета именно похожа на американского плантатора, уже после войны за независимость, читающего и рвущего с бешенством ‘изменническую’ ‘Хижину дяди Тома’. Не только министерство народного просвещения со времен гр. Делянова и до сих пор совершило ряд проступков против ‘Московских Ведомостей’, но и вся Россия и печать ее и общество ее виновно в чем-то тоже против ‘Московских Ведомостей’. Все это какие-то бедные негры-Томы, взбунтовавшиеся против плантатора на Страстном бульваре. Да что он за человек? Какие исторические его заслуги? Мы говорим не о Каткове, у которого такие заслуги еще были, хотя чрезмерно раздутые, а о г. Грингмуте и его сотрудниках? В Италии была когда-то ‘Молчаливая Академия’, члены которой упражнялись в молчании. На нее походят ‘Моск. Вед.’, эти неофициальные прибавления к ‘Казенным объявлениям’. Да что такое за человек г. Грингмут? Не знает ли кто-нибудь его ученых трудов? Может быть, он член С.-Петербургской Академии, хоть и скромной, но все-таки могущей оценить заслуги туземного ученого? Профессор ли он, наконец, университета? Кто он такой, не ведомый, безвестный, книги которого не спрашиваются в магазинах, а в педагогических обществах не дебатируются его теории? Да, кто он, с голосом владыки от Невы до Лены, поводящий в воздухе кнутом и производящий окрик на этих ‘писак’, на ‘общество’, на ‘земцев’? Кто он?
Не знаем. Но, принимая во внимание чужеродное имя, какое-то странное, неопределенное, неопределимое почти, не можем не вспомнить пушкинского стиха:
Не то беда, что ты поляк.
Пожалуй, будь себе татарин,
Будь жид — и это не беда.
Беда, что ты — Видок Фиглярин.
Как будто для дополнения сходства г. Грингмут поднял четыре года назад забавный вопрос о вторичном приводе к присяге русских журналистов, так что к нему идет и этот стих Пушкина о Булгарине же:
Двойной присягою играя…
Побольше скромности, г. Грингмут, побольше скромности!!
НВ. 1901. 2 авг. No 9127. Подпись: Ibis.
.. .статьи, приуроченные к годовщине смерти Каткова — 20 июля 1901 г. ‘Московские Ведомости’ отмечали годовщину смерти редактора газеты и опубликовали передовую статью ‘М. Н. Катков’.
Не то беда, что ты поляк… — А. С. Пушкин. Эпиграмма на Булгарина (1830).
…вопрос о вторичном приводе к присяге русских журналистов. — В передовой статье ‘Московских Ведомостей’ 19 декабря 1896 г. редактор В. А. Грингмут предложил редакторам-либералам ‘Русских Ведомостей’ и ‘Вестника Европы’ печатно подтвердить присягу на верность самодержавию, что вызвало ироническую отповедь А. С. Суворина (НВ. 1896. 24 дек.). Розанов в ‘Письме в редакцию ‘Северного Вестника’ (Северный Вестник. 1897. No 4) тоже высказался об этом.
Двойной присягою играя… — приписываемая Пушкину эпиграмма на Ф. Булгарина.