Лу Синь
Лу Синь
Почтенный Гао
Почтенный Гао
Почтенный Гао, Лу-Синь, Год: 1929
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Источник текста: Лу Синь — Правдивая история А-Кея
Издательство ‘Прибой’, Ленинград, 1929 г.
Переводчик: З.В. Казакевич
http://hemingway-lib.ru
В этот день, с раннего утра и до полудня, он занимался тем, что смотрел в зеркало и читал ‘Учебник китайской истории’ и ‘Историю Юань Ляо-Фаня’.
Истинно сказано, что ‘начало страданий — в знании’, ибо немедленно же ему стала ясной мысль о мирской несправедливости, которой ранее он никогда не испытывал.
Во-первых, он подумал о том, что родители недостаточно заботятся о своих детях. Когда он был маленькими, он очень любил забираться на тутовые деревья и лакомиться ягодами. На это не обращали никакого внимания, и вот однажды он свалился с дерева и расшиб себе голову. Лечили его плохо, и до сих пор еще над бровью остался шрам. Теперь, хотя он специально и оставляет длинные волосы, причесывая их на косой пробор и закрывая шрам, но все же кончик раны виднеется, и, конечно, это недостаток. А если, паче чаяния, ученицы заметят это, то уж наверно начнут относиться к нему пренебрежительно. Он положил зеркало и горько вздохнул.
Во-вторых, автор ‘Учебника китайской истории’ совершенно не принимал во внимание учителей. Его книга, имея кое-что общее с историей Ляо-Фаня, вместе с тем во многом с нею не совпадает, и как все это согласовать при преподавании [Ряд фантастических эпизодов в историческом романе ‘История трех царств’, описывающем эпоху китайского средневековья, весьма популярном, но, конечно, с историческими фактами мало связанном.] — оставалось неизвестным. Бросив взгляд на записку, вложенную в учебник, он почувствовал досаду на получившего отставку учителя истории. На записке было написано: ‘Начинать с восьмой главы: Расцвет и падение династии Восточная Цзинь’.
В самом деле, если бы этот человек не закончил лекций о периоде троецарствия, ему не было бы так трудно подготовляться. Он был прекрасно знаком со всеми подробностями истории о трех государствах. Например: союз трех в персиковом саду, Кун-Мин, захвативший стрелы, три гнева Чжоу-Юя, Хуан-Чжун, захватив гору Цзюнь-Шань, казнит Ся-Хо-Юаня, — и многое другое в том же роде. Вся голова набита. Преподавать этот предмет он мог бы без конца.
Что же касается Шанской династии, то тут есть кое-что о военачальнике Цинь-Цюне, продававшем своего коня. Здесь-то он еще сравнительно силен, но кто же предполагал, что придется иметь дело с Восточной Цзинь? [Наиболее запутанный и сложный период китайской истории V — VI века н. э.] Он снова горько вздохнул и взялся за ‘Историю Ляо-Фаня’.
— Что же ты не замечаешь? Нужно к тебе в дом зайти, чтобы ты заметил, что ли?
За его спиной просунулась чья-то рука и дернула его за платье. Почтенный Гао не пошевельнулся. По голосу и манере он узнал в подкравшемся своего старого друга, игрока Хуан-Саня, с которым еще неделю назад они вместе ходили в театр, играли в карты и волочились за женщинами. Но с тех пор как он в газете ‘Да-чжун-жи-бао’ поместил сенсационную статью ‘Об обязанностях каждого гражданина Китайской республики в отношении упорядочения китайской истории’ и после приглашения в женскую школу, ему казалось, что Хуан-Сань ничего не представляет собою и должен быть отнесен к людям низшего порядка. Поэтому, не повернув головы, он с холодным выражением лица ответил:
— Не болтай глупостей. Я готовлюсь к уроку…
— Не говорил ли ты сам Лао-Бо, что хочешь быть учителем только для того, чтобы поглядеть на учениц?
— А ты бы больше верил брехне Лао-Бо!
Хуан-Сань сел возле Гао, бросил взгляд на стол и, среди зеркала и беспорядочной кучи книг, моментально увидел развернутое приглашение, написанное на большом листе красной бумаги. Он схватил его и слово за словом прочел:
Сегодня покорно прошу почтенного Эр-Чу Гао согласиться принять на себя обязанности учителя истории в нашей школе. Каждый учебный час будет нами оплачиваться в размере тридцати копеек серебром. По получении сего, надеюсь на Ваше согласие. С искренним приветом, начальница женской школы Хэ-Вань-Шу-чжень.
3-й год Китайской республики, 1-й день месяца Хризантем по лунному календарю.
— ‘Почтенный Эр-Чу-Гао!’ Кто это? Ты? Ты переменил имя? — кончив читать, быстро спросил Хуан-Сань.
Почтенный Гао пренебрежительно засмеялся. Конечно, он переменил имя. Ведь Хуан-Сань умеет только играть в карты. Он никогда не обращал никакого внимания ни на новую науку, ни на новое искусство. Он и не знает о существовании величайшего русского писателя Горького — Гао Эр-ци. Ему ли понять глубокое значение перемены имени?
Поэтому он только пренебрежительно смеялся, ничего не отвечая.
— Эй, дружище, не впутывайся ты в это грязное дело, — сказал Хуан-Сань, положив пригласительное письмо. — У нас есть уже мужская школа, и нравы достаточно испортились, а тут хотят еще открыть женскую! Совершенно неизвестно, какие недоразумения это создаст в будущем. Тебе-то с какой стати впутываться, а?
— Не будем об этом говорить. К тому же, госпожа Хэ уже пригласила меня. Отказаться невозможно.
Оттого, что Хуан-Сань ругал школу, и оттого, что часы на его руке показывали уже половину третьего и до начала урока оставалось полчаса, почтенный Гао рассердился и выразил свое неудовольствие.
— Хорошо, не будет об этом говорить. — Хуан-Сань был понятлив и переменил тему. — Поговорим-ка лучше о деле! Сегодня вечером у нас собрание. Из Мао-Цзя-Дуня приехал сюда старший сын Мао-Цы-Фу просить господина Ян-Чже осмотреть место для кладбища. В кармане у него до двухсот лан. Мы уже уговорились собраться вечером за столом. Во-первых — я, во-вторых — Лао-Бо и в-третьих — ты. Непременно приходи, не порть нам дело. Мы втроем обчистим его.
Лао-Хань [Приставка ‘лао’ — ‘старый’ к именам придает интимный характер обращения.], он же ‘почтенный Гао’, в нерешительности молчал.
— Ты обязательно приходи, обязательно. Я еще должен зайти потолковать с Лао-Бо. Соберемся у меня. Этот дурак ‘впервые выходит из своей хижины’, и мы сможем здорово обчистить его. Дай-ка мне крапленую игру.
Почтенный Гао медленно встал, подошел к постели и, достав из-под изголовья коробку с ма-цзяном, [Ма-цзян — национальная игра в кости.] передал ее Хуан-Саню. На часах было уже сорок минут третьего.
‘Этот Хуан-Сань хоть и славный парень, думал он, — но, зная прекрасно, что я сделался учителем, он не стесняется ругать школу, да к тому же еще мешает заниматься. Право, это уж слишком в конце концов…’
Вечером поговорим, — холодно сказал он.— Мне нужно идти на урок.
Говоря это, он бросил взгляд, полный ненависти, на историю Ляо-Фаня, положил ее в новый кожаный портфель, тщательно надел [Т.е. ‘чин из свиты яшмового небесного владыки, заведующий фимиамами’.] новую шляпу, вышел вместе с Хуан-Санем из дома и тотчас же зашагал, резко дергая на ходу плечом и поясницей. Через несколько минут Хуан-Сань совершенно потерял его из виду.
Придя в женскую школу, почтенный Гао вытащил заново отпечатанную визитную карточку и передал ее старому, горбатому привратнику. Вскоре послышалось: ‘Пожалуйте’, и, следуя за горбатым привратником и дважды завернув по дороге за угол, он попал, наконец, в учительскую, которая одновременно была и приемной. Директрисы Хэ не было, и принял его седобородый инспектор, носивший звонкое имя Вань-Яо-Бу, но более известный под псевдонимом ‘Юй-Хуан-Сян-ань-Ли’,1 под которым он недавно напечатал в газете ‘Да-Чжун-жи-бао’ свои стихи под заглавием ‘Застольные песни бессмертных’.
А… а… почтенный Чу! Наконец-то я вижу вас, наконец-то я вижу вас… — Вань-Яо-Бу сложил
вместе руки и несколько раз подряд согнулся в коленях и бедрах, словно собираясь присесть на корточки.
— А… а… почтенный Яо! Наконец-то я вижу вас, наконец-то я вижу вас… — Почтенный Чу, сжимая портфель, проделывал то же самое.
Они сели. Сонный слуга принес и поставил перед ними две чашки кипятку. [Ради экономии, в учреждениях очень часто вместо чаю подают кипяток.] Почтенный Гао взглянул на висевшие перед ним часы. Было только два часа сорок минут. Его часы расходились с этими на полчаса.
— Гм… Ваше произведение… как это… Нет, не то… Это… да… ‘Рассуждение о долге по отношению к китайской литературе’ — поистине прекрасная вещь. Я сто раз прочел ее и не мог достаточно насладиться. Оно достойно быть начертанным, как всякое наставление, как краеугольный камень для молодежи. Именно, именно… Я тоже очень люблю литературу, но я лишь дилетант, конечно. Могу ли я равняться с вами?
Он вновь приветствовал Гао сложенными вместе руками. Затем, понизив голос, продолжал:
— У нас в спиритическом обществе ‘Обитель Добродетели’ ежедневно вызывают бессмертную фею. Я сам часто принимаю в этом участие. Может быть, и вы снизойдете до нас? Эта фея, бессмертная Жуй-Чжу, по ее собственному выражению, подобно богине цветов нисходит с неба в наш смертный мир.
Она очень любит вести знакомство с людьми известными и поддерживает всякое новаторство. А так как вы являетесь как раз такого рода ученым, то она будет к вам весьма благосклонна. Ха-ха-ха-ха 1..
Но почтенный Гао не очень-то мог блеснуть высокими мыслями или красноречием. Приготовленная им лекция о ‘Расцвете и падении Восточной Цзинь’ была и вообще-то коротенькая, а за эти четверть часа он позабыл и то немногое, что знал. Он чувствовал себя встревоженным и нервным. Среди общей растерянности мелькали обрывки мыслей. Вид на кафедре должен быть величественным и суровым… Нужно постараться разгладить морщины на висках, возле глаз… Курс истории читать медленно… На учениц не засматриваться… Как сквозь сон, долетали до него отдельные слова Яо-Бу: ‘… подарила следующим стихом: ‘Опьяненный, сел он на голубую цаплю и улетел в лазоревые облака…’ Этот Ден-Сяо просил ее несколько раз, пока она, наконец, не дала ему строфы в пять слов: ‘Красным рукавом закрыла млечный путь…’ Жуй-Чжу говорит… Вы у нас впервые… А это — наш школьный питомник.’
— А… а…
Вдруг взглянув на палец вытянутой руки Яо-Бу, Эр-Чу очнулся от сумбурных мыслей. Следуя указанию, он увидел за окном, на маленьком клочке земли, несколько деревьев. За ними здание в три небольшие комнаты.
— Это классы, — продолжал указывать пальцем Яо-Бу.
— А… а…
— Ученицы очень скромны. Кроме уроков, они заняты шитьем
— А… а…
Эр-Чу был в величайшем затруднении. Он надеялся, что Яо-Бу, наконец, замолчит и даст возможность прийти в себя и подумать о ‘Расцвете и падении Восточной Цзинь’.
— К сожалению, среди них есть желающие научиться искусству писать стихи. Это, однако, невозможно. Новаторства, конечно, могут быть, но писать стихи, в конце концов, необязательно для молодых девиц из хорошего дома. Жуй-Чжу также не очень покровительствует женскому образованию, считая, что смешение двух природ не доставляет радости небу. Я толковал с нею об этом вопросе не раз…
Эр-Чу вдруг вскочил. Он услышал колокольчик.
— Нет, нет! Пожалуйста, садитесь. Это звонок на перемену.
— Вы очень заняты. Не стесняйтесь со мной.
— Нет, нет!.. Не занят! Не занят! Я полагаю, что содействовать успеху женского образования — значит осуществлять общественные стремления. Однако, если случится хоть малейшая оплошность, то легко будет сбиться с прямого пути. Поэтому-то небу оно не доставляет радости и разрешается им лишь до известной степени. Очень желательно было бы найти такого человека, который не уклонялся бы в сторону, согласовался бы с золотой серединой, и смог бы национальную литературу и историю заключить в те же рамки. В этом нет ничего предосудительного. Как вы думаете? Это как раз то, о чем Жуй-Чжу говорит: ‘Нельзя не воспользоваться!’ Ха-ха-ха-ха!
Слуга опять принес и поставил перед ними две чашки кипятку. Прозвенел звонок.
Яо-Бу все же заставил Эр-Чу выпить два глотка кипятку и только после того медленно поднялся и через сад провел его в класс.
Сердце у Эр-Чу запрыгало. Он стоял, как столб, возле кафедры, а перед ним в комнате все, казалось, слилось в растрепанные, взъерошенные волосы.
Яо-Бу вытащил из своего большого кармана бумагу, развернул ее и, глядя то в нее, то на учениц, сказал:
— Перед вами почтенный учитель Гао. Гао-Эр-Чу — известный ученый. Его статья ‘Об обязанностях каждого гражданина Китайской республики в отношении упорядочения национальной истории’ известна всем. Газета говорит: ‘Почтенный Гао, из любви к великому русскому писателю, господину Горькому, изменил свое имя на Эр-Чу, тем самым выявив свое чувство восхищения Горьким. [М. Горький в китайской транскрипции: Гао-Эр-Ци, причем последний слог — слово, означающее ‘основа’. Изменив свое имя на Гао-Эр-Чу, последний слог-слово которого означает то же самое, герой показал свое пристрастие к русскому писателю, т. е., приблизительно, это похоже на то, как если бы он назвал себя ‘Горьковым’.] Появление подобного человека является ценным вкладов в нашу китайскую литературу’. Директриса Хэ трижды обращалась к нему с приглашением, и на этот раз, к счастью, почтенный Гао согласился преподавать здесь историю…
Почтенный Гао внезапно почувствовал себя успокоенным. Первое время после ухода почтенного Яо он все еще оставался стоять возле кафедры, затем поднялся на нее, поклонился и перевел дух. Вспомнив, что вид должен быть величаво-суровым, он медленно раскрыл книгу и начал лекцию о ‘Расцвете и падении Восточной Цзинь’.
— Хи-хи…
Кто-то, как будто, украдкой засмеялся.
Почтенный Гао покраснел и быстро взглянул в книгу. Нет, он не спутался, в книге действительно напечатано: ‘Смуты при Восточной Цзинь’. За кафедрой комната по-прежнему полна растрепанными, взъерошенными волосами. Нового ничего нет. Верно (виновато его собственное воображение, в действительности же никто не смеялся. Он снова перевел дух, взглянул в книгу и, не торопясь, продолжал объяснения. Вначале его уши ясно улавливали то, что произносили губы, он отдавал себе отчет в своих словах, но мало-по-малу началась путаница, а в конце концов он и сам не понимал, что говорит. Дойдя до объяснения героизма Ши-Лэ, [Ши-Лэ — один из героев эпохи царства Цзинь.] он вновь услыхал придушенный смех.
Почтенный Гао не удержался и взглянул с кафедры вниз. Первоначальный вид изменился. Комната была уже глазами, множеством маленьких, острых треугольничков. Внезапно среди них вырастают две ноздри, затем все сливается в глубокое волнующееся море. Блестящее и широкое, оно движется прямо к его глазам, но при взгляде на него, в следующий момент опять превращается в комнату с растрепанными, взъерошенными волосами.
Эр-Чу быстро отвел глаза, не решаясь вновь оторвать их от книги. Спустя несколько мгновений он поднял их к потолку. Из белого, от грязи и пыли, он превратился в желтый. Сохранившийся еще посредине лепной круг, казалось, все время двигался и то был большим, то становился маленьким. От его мельканий перед глазами Эр-Чу тоже пошли круги. Опустить глаза Эр-Чу боялся, он знал, что в таком случае не избежать этих ужасных взглядов и этих носов, сливающихся в волнующееся море. Лучше уж смотреть в книгу. В этот момент он говорил о войне на реке Фей и о ‘солдатах из дерева и травы’, наведших ужас на Фу-Цзяня. [Разбитый начальник Фу-Цзянь был так напуган, что даже в деревьях и травах ему мерещились вражеские войска.]
Ему чудилось, что множество людей смеются над ним украдкой. Нетерпеливо продолжал он объяснения, и ему казалось, что урок тянется уже полдня, а звонка все еще нет. Посмотреть на часы он не решался — боялся, что ученицы осудят его за это. Дойдя через несколько минут до ‘Возвышения То-По’, [Т. е. государства Северного Вэй — одного из последующих за династией Цзинь, в тог же период Средневековья.] он должен был затем перейти к ‘Расцвету и падению шести государств’. Но, полагая, что не успеет за один раз коснуться этих событий, он не подготовился к Продолжению лекции и вынужден был прервать ее.
— Сегодня первый день, закончим на этом, сказал он.
Один момент он был как бы в нерешительности, а затем мотнул головой и сошел с кафедры.
— Хи-хи-хи-хи!..
Казалось, множество людей смеется за его спиной и казалось, что смех выходит из огромного моря ноздрей. Он быстро вышел в сад и большими шагами направился в учительскую.
Вдруг что-то ударило его по голове. Эр-Чу испугался и даже выронил из рук ‘Учебник китайской истории’. Попятившись назад, он поднял голову. Перед ним была ветка тонкого, кривого дерева с еще дрожавшими от удара листьями. Рядом с ним он увидел воткнутую в землю деревянную дощечку, на которой было написано: ‘Тут. Семейство тутовых деревьев’.
Ему почудилось, что за его спиной смеются, и казалось, что смех выходит из огромного моря ноздрей. Сконфуженный, он потер начавшую болеть кожу на голове и единым духом влетел в учительскую.
Там по-прежнему стояли две чашки кипятку. Не видно -было только полуживого слуги, да исчез куда-то инспектор. Было темно. В темноте слегка блестели его новая шляпа и новый портфель. На стенных часах было только сорок минут четвертого.
Вернувшись домой, почтенный Гао долго еще был как в жару. Он негодовал. В конце концов, школы, действительно, способствуют падению нравов. Лучше было бы их закрыть. Тем более, женские школы. Что в них за смысл? Пустое дело!
— Хи-хи…
Он все еще слышал далекий, нежный смех, и это вновь заставило его рассердиться и еще более укрепило решение отказаться от должности. Вечером, думал он, он напишет письмо начальнице гимназии и сошлется на то, что у него болят ноги… Ну, а если попросят остаться, тогда как? Все равно он не согласится. Женские школы неизвестно до чего могут довести. И что ему за дело до них? Может ли он быть с ними заодно? Конечно, нет.
Эр-Чу отложил в сторону историю Ляо-Фаня, отодвинул зеркало и положил на него пригласительную записку. Он хотел было уже сесть, но, почувствовав, что красная бумажка продолжает его раздражать, он схватил ее и вместе с курсом китайской истории засунул в выдвижной ящик, все в одну кучу. На столе осталось только опрокинутое вниз стеклом зеркало. Поле зрения было очищено. Но Эр-Чу все еще не чувствовал себя спокойным, словно он потерял половину души. Продолжая нервничать, он надел осеннюю, с красным шариком, шапку и отправился к Хуан-Саню.
— Почтенный Эр-Чу-Гао пришел, — громко сказал Лао-Бо,
— Брехун, — нахмурив брови, бросил Эр-Чу, хлопнув его по голове.
— Кончил урок? Ну, как? Есть хорошенькие? — возбужденно спросил Хуан-Сань.
— Я больше не пойду туда. Женские школы неизвестно до чего могут довести. Мы, почтенные люди, не должны принимать участия в этом грязном деле.
Пришел старший сын Мао-Цы, толстый и похожий на сладкий блин.
— А… а… Наконец-то мы видим вас.
Все присутствующие сложили вместе руки и несколько раз подряд согнулись в коленях и бедрах, словно собираясь присесть на корточки.
— Этот господин — тот самый Гао-Гань-Тин, о котором я уже ранее говорил вам, сказал Лао-Бо, обращаясь к сыну Мао-Цы и указывая на почтенного Гао.
— А… а… Давно слыхал, давно слыхал…
Старший сын Мао-Цы в отдельности приветствовал Гао сложенными вместе руками, склонив голову.
В левой стороне комнаты уже заранее был поставлен хромой четырехугольный стол. Хуан-Сань, приглашая гостей, в то же время вместе с прислугой приготовлял стулья и фишки. Затем на каждом углу стола зажгли тоненькие заграничные свечи и четыре человека сели за стол.
Кругом все безмолвствовало. В вечерней тишине слышен был только легкий звук падающих на поверхность красного сандалового стола костяшек.
Почтенному Гао везло. Но он все еще был охвачен беспокойством. Обычно легко все забывавший, он полагал на этот раз, что общественные нравы внушают опасение. Кучка фишек перед ним росла, но и она не могла заставить его успокоиться и развеселиться. Ну что ж, меняются времена, меняются и нравы. Когда-нибудь улучшится и общественный порядок. А пока уже очень поздно… Кончают вторую партию, и у почтенного Гао вот-вот образуется на руках сплошная масть — удвоенный выигрыш очков.