Бернард Шоу.
Почему закон необходим?
Бернард Шоу.
Почему закон необходим?
———————————————————-
Почему закон необходим?, Шоу Бернард, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Совершенная истина то, что законы, религии, догматы веры и системы этики вместо того, чтобы поднимать общество на более высокий уровень, чем тот, на котором стоят лучшие из составляющих его отдельных личностей, на самом деле ставят его ниже того уровня, на котором стоят средние составляющие его единицы, потому что они никогда не бывают своевременны. К чему они нам вообще? Я скажу вам это. Эти законы, несмотря на то, что в тайне мы их ненавидим, необходимы вследствие того, что число людей, которые могут для себя самих хотя бы в одном пункте выработать правила поведения, очень невелико, а число людей, имеющих возможность тратить на это время, еще меньше. И никто не имеет времени для того, чтобы выработать себе эти правила для всех возможных случаев. Мыслитель по профессии может создать себе случайно свою собственную мораль и философию, как сапожник может сделать себе сапоги, но обыкновенный деловой человек должен, так сказать, покупать себе мораль в лавочке, и, не считаясь с тем, годится ли она ему или нет, довольствоваться тем, что он найдет, так как он не может ни обходится без морали, ни сам создать себе таковую. Та пишущая машина, на которой я пишу наилучшая, какую я могу себе купить, но во всяком случае она не совершенный инструмент, и я не сомневаюсь ни одного мгновения, что через пятьдесят лет все будут удивляться, как это люди могли довольствоваться таким несовершенным изобретением. Как только будет изобретена новая машина, я сейчас же куплю ее, а до тех пор, так как я сам не изобретатель, я должен по мере возможности использовать эту машину совершенно так же, как мои протестантские, римско-католические и агностические друзья по мере возможности используют свою несовершенную веру и свои системы. О отче Туккер, поклоняющийся свободе, где найдем мы такую страну, в которой мышление и морализаторство может происходить без разделения труда?
Но что в сущности общего между глубоким мышлением и морализаторством с самой необходимой и наименее спорной стороной закона? Подумайте только, как необходим бывает нам закон в случаях, не имеющих ни малейшего морального значения. Есть ли что-либо более неприятное того, если человеку, поднявшемуся социально и не вполне уверенному, как нужно себя вести в тех кругах, куда он попадает в первый раз, говорят, что хорошие манеры обхождения являются лишь делом здравого человеческого рассудка и что ‘чин является лишь знаком на монете, а лишь сам человек ее золотом?’ Представьте себе, что вы хотели бы выиграть битву с такой армией, которая ничего не знала бы, кроме того, что обязанность солдата заключается в том, чтобы храбро защищать свою страну и не думать ни о собственной безопасности, ни о родине, ни о красоте, а лишь об Англий.
Или же чтобы сообщение на Пикадилли или на Бродвей регулировалось на основании такого предписания, что всякий кучер должен держаться той стороны улицы, которая обеспечивала бы наибольшее удобство наибольшей части публики. Или же, чтобы при постановке Гамлета старались уверить, что для величия Шекспировской драмы совершенно безразлично, будет ли дух появляется справа или слева, лишь бы было обращено внимание на то, чтобы он являлся полным отражением действительности! Закон никогда не бывает так необходим, как в том случае, когда он не имеет никакого этического значения и является лишь законом для закона. Закон, заставляющий меня держаться левой стороны, когда я проезжаю через Оксфорд-Стрит, в этическом отношении бессмыслен и факты показывают нам, что в Париже такую же хорошую услугу оказывает закон, заставляющий держаться правой стороны. Это безусловно лишает меня свободы выбирать ту сторону, которая мне нравится, но так как подобное распоряжение, дает мне возможность рассчитывать на то, что и всякий другой будет придерживаться также левой стороны и таким образом, будет облегчено передвижение, то жизнь моя удлиняется и мой дух освобождается для более высших целей. Коротко говоря большинство законов не являются выражением этических вердиктов общества, а лишь этикетом и ничем иным. Они являются выражением того факта, что границы социального поля жизни в большинстве случаев очень широки, и что в пределах этих границ люди могут делать, что им угодно, лишь бы только в известных случаях можно было бы определенно рассчитывать на то, что все, они делают одно и то же. Оса, о которой нам достоверно известно, что она жалит, когда ее трогают, менее неприятна, чем человек, пытающийся делать дела не согласно коммерческим обычаям, а согласно нагорной проповеди, или же чем дама, которая обедая у кого-нибудь из республиканских или диетических принципов, отказывается уступить первое место герцогине или же есть какое-нибудь кушанье. Обыкновенный человек не может прожить жизни, не слыша указаний, что он должен при всяком случае делать и не основывая своих расчетов на тех же предположениях, на которых основывают их другие. И даже ваш гениальный человек признает сто правил взамен того одного, которое он отвергает, и можно в продолжение десяти, лет прожить в одном доме с анархистом, не замечая в нем ничего необыкновенного. Священнослужитель Мартин Лютер, внушил большей части христианства ужас тем, что женился на монашенке, и все-таки в бесчисленных отношениях он был самым послушным конформистом, был хорошим супругом и отцом, носил башмаки, которые делал ему его сапожник, и платье, которое шил ему его портной и жил в доме, который построил ему архитектор, несмотря на то что он охотнее бы умер, чем принял бы от папы свое церковное посвящение. И после того, как он создал по своему собственному вкусу свою религию, целые поколения людей, называющие себя лютеранами, переняли от него беспрекословно эту религию, как он перенимал моду на платья от своего портного. При развитии расы многое для всех очевидно полезное переходит в такую же автоматическую привычку, как и дыхание. Далее, без сомнения, улучшение наших нервов и нашей способности суждения могут увеличить те опыты, которые можно рекомендовать для подражания индивидуумам, не обращая внимания на пропись и согласуясь лишь с впечатлением первого момента, но готовый кодекс поведения, пригодный для всех, всегда будет считаться чрезвычайно необходимым всеми членами общества.
Постоянная, созданная законом опасность для свободы происходит не от чрезмерных действий правительства, постоянно встречаемых недоверием, а от чрезвычайной полезности и, являющейся следствием этого, популярности закона, затем от страшной опасности и очевидного неудобства анархии, так что даже морские разбойники выбирают атамана и повинуются ему. Закон очень скоро приобретает такую добрую славу, что никто не хочет думать о нем ничего дурного, и поэтому священнослужители и властелины могут во имя этого закона и порядка совершать самые ужасные преступления. Исповедание веры и законы, В конце концов, рассматриваются как применение вечных и неизменных основных положений добра и зла по отношению к поведению человека, и людей, преступающих закон, презирают, как наглых подлецов, для которых не существует ничего святого. Но мне не придется убеждать вас, что это очень серьезное заблуждение. Ни один закон не застрахован от того обстоятельства, что когда-нибудь наступит время, когда можно будет ему не подчиняться, что его придется изменить, что его будут считать устаревшим и что даже следование его предписаниям будет рассматриваться, как преступление. В развитии цивилизации законы могут быть терпимы лишь в том случае, если смена и изменение их следуют непосредственно за сменой и изменением социальных условий, являющихся следствием всякого развития. Удобство закона имеет также свою плохую сторону. Оно притупляет совесть индивидуума, снимая с ней всякую моральную ответственность за его собственные поступки. Подобное полное облегчение приводит человека в такое состояние при котором его добродетели наиболее ничтожны. Например, военная дисциплина направлена на уничтожение индивидуальности и инициативы солдата и на увеличение его механической работоспособности, она превращает его в простое орудие, обладающее способностью слушать приказания и исполнять их. В солдате развиваются до высшего предела закономерность, долг, послушание, самоотречение и подчинение внешнему авторитету, и в результате всего этого в Англии, где существует лишь добровольная военная служба, обыкновенный солдат почитается менее, чем всякий другой полезный обществу работник. Полисмен, вольнонаемный служащий, принужденный в бесчисленных незначительных неожиданных случаях применять свое собственное суждение и действовать на свой страх, в сравнении с солдатом является любимым и почитаемым гражданином. Над римско-католическим крестьянином, который спрашивает совета не у своей совести, а у местного священника и совершенно подчиняется авторитету своей церкви, господствуют и управляют им или государственные чиновники и кардиналы, презирающие его суеверие, или же протестанты, которым, по крайней мере, позволено убеждать себя, что они дошли до своих религиозных воззрений путем применения личной критики. Моральное развитие социального индивидуума, идущее от его подчинения и послушания, которые оберегают его от напряжения и ответственности и служат защитительным средством против панического страха и невоздержанности, и доходящее до укрепленного рассудком и самообладанием упрямства и самоутверждения, — это развитие так же ясно, как и физический рост, переходящий от детской колясочки и фартука няньки к той силе, которая дает возможность самостоятельно ходить, и от несовершеннолетия к зрелости мужа. Но для нетерпеливых умов (какими являемся, например, мы с Вами) совершенно бесполезно, заставлять людей ходить, раньше, чем они научатся стоять. Не имея высокого дара рассудка и самообладания, т. е. не имея сильного здравого человеческого смысла, ни один человек не должен отважиться отказаться от авторитета. Он может лишь предъявлять требования постепенного ослабления дисциплины, чтобы иметь столько свободы, сколько он признает для себя полезным и столько надзора сколько он считает для себя необходимым, чтобы остаться на верном пути.
Когда он идет слишком скоро, он очень скоро спрашивает себя беспомощно: ‘Что должен был я сделать’? и затем, побывав у врача, у адвоката, у знатока, у своего старого друга и у всех других шарлатанов за советом, он снова возвращается к закону, прося у него от всех них и от себя самого защиты. Закон может быть плох, но он по крайней мере, лишает человека ответственности в выборе, и, или накажет тех, кто будет над ним смеяться, доказывая глупость закона, или же, если для этого конституция слишком демократична, по крайней мере, гарантирует ему, что большинство будет на его стороне.
Мы видим это в истории англо-американского христианства. Герой этой истории начинает с того, что признает для себя обязательным откровение воли Господней в том толковании, которое дает ему церковь. Когда же он видит, что его доверие, или лучше сказать духовная лень, грубо обманута церковью, он начинает добиваться права, произнести свое собственное суждение, что и предоставляет ему реформированная церковь, — которая борется с нереформированной церковью за количество приверженцев, —с тем условием, чтобы он пришел к тем же заключениям, к каким пришла она сама. Затем он нарушает это условие в отдельных деталях, отказывается и от него и спасается в Америку из темницы государственной церкви, но в своем новом отечество, он снова строит себе темницу, приспособленную к потребностям его секты. Во всех этих мятежах он находит прекрасные аргументы для доказательства того, что он меняет свой неправильный авторитет на истинный, причем он не может даже отважиться подумать о том, чтобы храбро признаться что то, что он делает, в действительности, заключается в постепенной замене своей собственной волей того, что он называет волей Божьей и законом природы. Эти аргументы до такой степени приучают свет подвергать поверочному исследованию всякие авторитеты, что, в конце концов, он осмеливается претендовать на право делать все, для чего он найдет достаточные поводы, и даже идти еще далее, т. е. сомневаться в научной справедливости книги ‘Исход’ и в правильности народного представления о Боге, как о всеведущем, всемогущем и ужасно мстительном Высшем Существе, сидящем в облаках на троне. По-видимому, это колоссальный шаг вперед к освобождению, но он превращает нашего героя лишь в рационалиста и материалиста, считающего рассудок творческим динамическим двигателем, независимым от его мечущихся страстей и стоящим выше последних. И в этом случае церкви очень легко показать, что если бы рассудку пришлось разрешать дело, то он мог бы найти заключения вселенского собора, состоящего из ученого и образованного духовенства гораздо более правильными, чем первый урожай дешевых ошибочных заключений, выдуманных незрелыми рационалистами в их сектах ‘свободомыслящих’, ‘секуляристов’ ‘позитивистов’ и ‘агностиков’.
И все-таки это старое богословское учение, заключающееся в том, что двигающей силой является не рассудок, а воля (т. е. жизнь), было восстановлено не церковью, а свободомыслящим философом Шопенгауэром, показавшим также, что ставить рассудок выше воли есть ужасное заблуждение. Но богословы не могли открыть Шопенгауэру своих объятий, так как он впал в рационалистическое заблуждение и оценивал жизнь, согласно тому наслаждению, которое она доставляет индивидууму и пришел к безумно пессимистическому заключению, что жить не стоит, и что воля, которая несмотря на это заставляет нас жить, является злобным мучителем или же, по крайней мере, бесчестным торгашом, так как наиболее желательный конец всего это нирвана: прекращение проявления воли и следующий затем заход жизненного солнца ‘в темную бездну вечной ночи’. Далее воля богословов была волей Бога, стоящего своим авторитетом вне человека и над ним, тогда как воля Шопенгауэра есть простая сила природы, достигающая различной степени обективации, более сложная, чем обезьяна или тигр, и достигшая до сих пор своей высшей и наиболее разрушительной формы в человеке. Что касается рационалистов, то они поощряли свободомыслие и пессимизм Шопенгауэра, но, конечно, не могли признать его метафизический метод, или же перенести свержения с трона рассудка и возведения на его место воли. Поэтому черед стать популярным дошел до него лишь только после Дарвина, и даже тогда лишь благодаря влиянию двух великих художников, Рихарда Вагнера и Ибсена, произведения которых ‘Тристан’ и ‘Царь и Галилеянин’ показали, что Шопенгауэр является истинным пионером прогресса человеческого духа. Теперь, когда мы достаточно сильны духом, мы можем оставить все это: бессмыслие нирваны, пессимизм, рационализм, супранатуралистическую богословию и все другие увертки, за которые мы цепляемся из боязни посмотреть жизни прямо в глаза, чтобы не увидать там вместо выполнения законов нравственности и рассудка, удовлетворение страсти, за которую мы не можем отвечать.
Вполне естественно, что человек боится той ужасной ответственности, которую навязывает ему этот неумолимый факт. Все его постоянные оправдания исчезают перед ним, когда появляются следующие извинения: ‘женщина соблазнила меня’, ‘змея соблазнила меня’, ‘я не был тогда самим собой’, ‘я не хотел сделать плохо’, ‘моя страсть победила мой рассудок’, ‘совершить это было моим долгом’, ‘в Библии сказано, что мы должны это делать’, ‘все делают то же самое’, и так далее. Не остается ничего кроме откровенного признания: ‘я это сделал, потому что такова моя природа’. Никто не любит говорить этого. Каждый любит воображать, что в его благородных поступках отражается его истинный характер, а что его пошлости есть лишь заблуждение или же дань силе обстоятельств. Наши разбойники сводят при помощи тюремных капе- ланов свои счета с адом и с небом, но никогда с самими собой. Преступник приводит всевозможные причины, вследствие которых он украл, только не ту, что он вор. Жестокие люди бьют своих детей, потому что желают им добра, и в опытах, установивших, что морская свинка потеет при ужасных мучениях, производимых над ней, видят только вклад в науку. Негры, подвергаемые суду Линча, простреливаются дюжинами пуль, из которых каждая есть выражение оскорбленного чувства справедливости и целомудрия в душе негодяя и развращенного человека, выпускающего эти пули. И желание людей ладить друг с другом так велико, что они фактически требуют друг от друга подобных уверток ради общественной благопристойности. Мой дядя, взявший себе за правило предлагать всякому проходимцу, просящему у него милостыню, работу, конечно, очень скоро познакомился со всеми отговорками, которые придумало человеческое остроумие для того, чтобы оправдать свое безделье. Но терпение он потерял всего один раз, когда один из этих проходимцев откровенно признался ему, что он слишком ленив для того, чтобы работать. Это признание мой дядя с отвращением называл ‘цинизмом’. И все-таки на нашем фамильном гербе, написано по-латински следующее изречение: ‘Познай самого себя’!
Как вам известно, милый Туккер, истинное направление этого движение было неправильно понято, как многими из его последователей, так и его противниками. Внедрившаяся в нас привычка называть те склонности, которых мы стыдимся, ‘нашими страстями’ и наш стыд за них и нашу склонность к благородному поведению приписывать отрицательной и задерживающей, обычно называемой ‘нашей совестью’ части нашего сознания, приводит нас к такому заключению, которое предоставляет власть страстям, т. е. позволяет беззаботно предаваться невыносимой тоске — так называемой жизни наслаждений. Но люди, реакционно настроенные против невыносимого рабства, так называемой жизни долга, все-таки, при подобных условиях не отваживаются отдаться противоположной жизни. Возмущенная дочь, озлобившаяся против своих родителей за их систематическую ложь относительно каждого предмета, имеющего для живой и любознательной молодой ученицы жизненное значение, сходится с действительно порочными людьми и с проказниками, охотно раздражающими набожных людей своими замысловатыми парадоксами, и требует невозможной свободы личного поведения. Ничто не производит большего вреда, чем неизбежные и проходящие преувеличения, вызываемые всякой реакцией, так как, как я уже сказал, те, кто желают быть дурными, находят, что необходимым свойством дурной жизни является не свобода, а само зло. Но это неправильное понимание поддерживает крики противников новейших воззрений, которые, конечно, поднимают шум так же, как Нордау поднял шум о Брандесе. Таким образом, здесь вы опять-таки сталкиваетесь с движением, безусловно благотворным и прогрессивным, но которое, несмотря на это, представляет собой отвратительное зрелище моральной испорченности и морального упадка не только для отсталых религиозных людей, но и для сравнительно передовых научных рационалистов. И так как прессе и критике пришлось убедится в том, что эта кажущаяся испорченность и этот, кажущийся упадок в некоторых имеющих влияние кружках признается за истину, что обо всем этом говорят с почтением, одобряют, опубликовывают, продают и читают, то вследствие этого и здесь нашлись ничтожные подражатели, которые пользовались терпением критики для того, чтобы воспроизводить действительно пошлую чепуху, разоблачать которую критики остерегались из боязни, что, в конце концов, и она может оказаться истиной.
Источник текста: Шоу Бернард. Полное собрание сочинений. Том 5: Очерки. Перевод М. Г. — Москва: ‘Современные проблемы’, 1911. — С. 189—205.