З. H. Гиппиус
Почему нам скучно?
КОММЕНТАРИИ
Почему нам скучно?, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1930
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Это доклад (несколько сокращенный), который был прочитан З. Н. Гиппиус в парижском кружке ‘Зеленая Лампа’. Хотя большинство его участников — писатели, кружок ‘литературным’ назвать нельзя: в ‘Зеленой Лампе’ на обсуждение ставятся одинаково и вопросы политики, и философии, и литературы, и религии, при единственном условии — серьезного отношения к предмету.
Каково в данный момент, внутреннее состояние русской эмиграции?
Определить его, ответить на этот вопрос с точностью, я не берусь. Можно лишь, по некоторым признакам догадываясь, делать те или другие предположения. Общие законы одни и те же, и для отдельной личности, и для коллектива. Так же тесно (и непонятно) переплетена жизнь внутренняя с внешней у одного человека, как и у коллектива. Но коллектив, даже суженный и ограниченный, большая сложность.
О таком же коллективе, как эмиграция, очень связанном (национальностью и судьбой), но очень, притом, разнородном, говорить надо с особой осторожностью в обобщениях.
Мой доклад озаглавлен: почему нам скучно? Но я отлично знаю, что мне легко возразить. Одни скажут: ‘Да с чего вы взяли? Нам вовсе не скучно!’. Другие: ‘Не скучно, — а ужасно! Есть ли время скучать и заниматься разбором настроений! Нам вздохнуть некогда, мы погибаем над непосильной работой, у нас куска хлеба нет!’. И, наконец, третьи: ‘Размышлять о том, почему большинство эмиграции находится в состоянии тоски, или скуки, — странно, после всего пережитого, потеряв родину, на чужой земле — в каком другом внутреннем состоянии может она быть?’.
Первым отвечать нечего: им весело — тем лучше. Остальные в определении внутреннего состояния эмиграции более или менее сходятся: ‘скучно’, ‘тоскливо’, ‘ужасно’, — разница лишь в оттенках. Возможно, пожалуй, согласие и в том, что чем дальше, тем становится все ‘скучнее’, ‘тоскливее’ и ‘ужаснее’.
Указанная причина, — т. е. самый факт эмиграции, — причина серьезная. Никто ее не думает отрицать. Попробуем, однако, исследовать, вся ли тут причина? Раз уж мы занялись, на полчаса, такими вещами, как самоощущение, душевное состояние, внутренняя сторона жизни, — то посмотрим, нет ли также и внутренних причин, почему нам живется все скучнее, тоскливее и ужаснее?
Есть одно слово, которое я не произнесу прежде, чем не поясню, как его в данном случае надо понимать. Иначе оно сразу поймется превратно, и уж тогда будет труднее.
Представьте себе, что вы переходите парижскую улицу и видите в двух шагах автомобиль. Вы, конечно, посторонитесь или поторопитесь, то есть сделаете то, что должны сделать. Если не сделаете, будет ‘ужасно’.
Представьте себе, что вы не пошли туда, куда вас звали, куда обещали и нужно было пойти, остались дома, или, что вы, долго слушая, как бранят в вашем присутствии кого-нибудь, кого вы очень любите, ни слова не сказали в его защиту, не будет ли вам, после таких случаев, довольно скучно и тоскливо?
То же и относительно коллективов: армия, не идущая туда куда сейчас ей пойти должно: любое общество, деловое или какое угодно, не совершающее именно того, что требует от него данный момент, — все эти не действия, или не те действия, тотчас имеют свои последствия, внешние, а нет — так внутренние: кладут соответственный отпечаток на внутреннее состояние. Никто не принуждает человека — или коллектив — исполнять то, что им при известных обстоятельствах времени, следует исполнять. Никто не наказывает за неисполнение. Но само неисполнение разрушает жизнь, как исполнение, тоже само, ее поддерживает и сохраняет.
Теперь, я думаю, пора сказать, что делание своего дела называется исполнением долга. Мы привыкли, услышав слово ‘долг’, ждать нравоучения. Но человек и худых нравов, и добрых, одинаково посторонится или поторопится, видя наезжающий автомобиль, т. е. сделает то, что в данную минуту должен. Это грубый пример, ничего нет легче, как найти сотни более тонких. И везде останется то же главное положение: мы сами хотим нашего должного, сами стремимся к исполнению долга.
Ну, а если мы его не знаем, не понимаем, не видим, где он?
Это случается. Но редко. Не будет парадоксом, если я скажу, что большинство — свой долг знает. Одни видят ясно, другие полунащупывают или даже инстинктивно чувствуют, но всякий, в какой-то мере, долг этот знает. Самообманы поверхностны и преходящи. Оттого и здесь, если что-нибудь полезно, то вовсе не нравоучения, и даже не учение, а лишь какая-то взаимная помощь: кто видит яснее — помогает временно невидящему, в следующий момент он, возможно, остережет первого.
Еще одно, общее, последнее возражение: а что, если долг свой и видишь, и хочешь исполнить, но исполнить нет сил?
Я не знаю. Совершенно так же не знаю, как никто не знает, есть у него на что-нибудь силы, или нет, никогда не знает меры своих сил (да и вообще собственной меры). Но нет сомнения, что каждому дано ровно столько сил, сколько нужно для исполнения его долга, его собственного дела, в его рост. Кто занимается предварительным взвешиванием своей силы, тот рискует остаться с этим запасом, никуда его не приложив.
Сузимся, однако. Конкретизируем наши общие положения.
Если нам, эмигрантам, в отдельности, и русской эмиграции в целом (с исключениями) — скучно, тоскливо или ужасно, то кроме других причин, не потому и это, что ни в отдельности, ни в целом, мы своего долга не исполняем?
Я не говорю сейчас о долгах чисто личных, но лишь о долге каждого из нас как русского эмигранта.
И о долге эмиграции — в целом.
Долги эти все-таки исполняются, — потому что мы живы, но, должно быть, не в достаточной мере, раз нам все ‘скучнее’, или ‘ужаснее’.
Долг в эмиграции в ее целом — очень прост: быть эмиграцией. Правда, бытие это обусловлено известным самосознанием и затем целым рядом соответственных действий, но и они тоже не очень сложны. Чтобы русской эмиграции быть, ей надо осознать себя, или хоть почувствовать (этого довольно) частью России, находящейся в новых, своих собственных условиях, в которых перед ней ставятся новые, свои, задачи. И мало того: принять эти условия и эти задачи добровольно, т. е. как если бы выбор между двумя судьбами, двумя потерями (земли или свободы) эмиграция сделала сама, в каждый момент за него отвечая. Последняя цель у обеих частей России, и русской, и зарубежной, — одна: соединение свободы и родины. Но пути, но действия, направленные к этой цели, не только различны, а по характеру и внутреннему смыслу могут иногда казаться противоположными.
Я не стану сейчас касаться той первичной, нелегкой, но необходимой внешней задачи, которая предлежит эмиграции на пути конкретного утверждения своего бытия. Эта задача, — упорядочение хаоса материальной жизни, — тоже долг, от его-то неисполнения, как раз, и получается, что иным не ‘скучно’, — а ‘ужасно’. Но это дело медленное и попутное: в зависимости от того, как станет эмиграция справляться со своим долгом в других отношениях, — будет делаться и оно.
Мы начали разговор о внутренней стороне нашей жизни: будем продолжать.
Итак, для исполнения своего долга эмиграции нужно только быть эмиграцией. Это бытие определяется немногими, но резкими и твердыми, чертами. Теми же чертами должна быть отмечена и вся ее деятельность.
Сделанный выбор (мы уже говорили, что он утверждается, как сделанный вольно), — выбор свободы ценою потери земли, — обязывает. Его нужно оправдать, т. е. им-то и послужить общей цели. У России русской нет как раз того, что имеем мы, и потому наш долг — делать, за нее, что не может она, но можем мы. Самый характер долга нашего иной, — иного духа. Деятельность русской эмиграции лежит в другом плане. Если Россия русская, с таким мужеством идя по пути жертвенного терпения, исполняет предначертанное ей, то долг России безземной, но свободной, не на этом пути, не под знаком мученичества, ее долг — нечто требующее не меньшего мужества: действительность в плане и в духе пророческом.
Да, пророческом, понимая это не грубо, не плоско, не слепо, не так, что вся эмиграция должна стать, облекшись во вретища, толпой пророков. Действовать в этом плане, это — сегодня, для нас, свободных русских, — значит только быть людьми, знающими твердо, чего они хотят и чего они не хотят, открыто, всегда, так говорящими и так действующими. Это значит понимать душу оставшихся в России, понимать их долг и подвиг, и понимать свой. Это значит понимать, что долг обеих частей России неодинаков и что так оно останется, пока не будет достигнута общая, последняя, цель — соединение земли и свободы.
Обманываться нечего: далеко еще нам до всего этого: недаром же мы болтаем, скучаем, тоскуем или ужасаемся. И плохой знак, что чем дальше, тем болтовня и скука даже как будто увеличиваются. Эмиграция — коллектив, чтобы задача коллектива исполнялась, необходимо, чтобы ее понимали, чувствовали, принимали на себя и отдельные личности, поскольку они к нему примыкают. Видим ли мы этих понимающих и действующих? Они есть, я не спорю, а действующих даже немало. Но увы, опять надо сказать правду: стремясь как будто к исполнению долга, они видели долг не свой: они шли по линии жертвенности, молчания и терпения. Там, в России, эта линия свята: ведь она — под знаком мученичества. Здесь — это просто линия наименьшего сопротивления.
Да, у русского человека здешнего, у русского эмигранта, прямой долг есть. И какой бы, кто бы этот свободный человек ни был — долг его лежит неизменно в плане свободы, т. е. в плане, в духе ‘пророческом’. Это не требует даров ‘пророка’, или вообще каких-нибудь особенных даров. Довольно быть не в тюрьме, быть русским и быть человеком, чтобы в свою меру этот долг исполнить.
Впрочем, я забываю главное: не довольно, если чувства-то долга, вместе с каким-то его пониманием, — нет, если оно постепенно сникло, стерлось, разложилось или погрузилось в летаргию. И вот что еще замечательно, — когда это с кем-нибудь случается, — из нас эмигрантов, и в наше время, — то, по мере исчезания ‘чувства долга’, исчезают, стираются в человеке и другие его ‘человеческие’ чувства и даже понимания. Уровень их незаметно понижается. То, что прежде имело значение, — теряет его. То, что прежде было ‘нельзя’ (не по запрещению, а по собственному выбору), делается ‘можно’, просто по равнодушию: почему же нельзя?
Политик запутывается в своей политике, повторяет какие-то старые звуки, оставшиеся в ушах, ко времени не идущие, деловой человек забывает свои обещанья, словесник не уважает слов.
Внутренняя сторона нашей жизни требует известной гармонии. Узор души не случаен, линии пересекаются и сближаются по своему закону. Линия ‘долга’ — очень важная линия. Сотрется она — глядишь, побледнела соседняя линия ‘чести’, за ней и третья какая-нибудь человеческая…
Но я не хочу кончать этой безотрадной картиной. Тем более, что в сущности, картина не так и безотрадна. Мы все-таки живы, и все-таки помним, что мы эмигранты, значит сквозь скуку, тоску и ужас, долг свой кое-как исполняем. Даже веселящиеся — пока не все безнадежны. Самые безнадежные (они правда есть) это те, кто не только долг эмиграции отрицают, но даже отрицают вообще эмиграцию: она для них пыль, quantit ngligeable. С этими можно бы и не считаться, они ведь уж не живы. Но вред они, к сожалению, приносить еще могут…
Скажу в заключение, что реальные события последнего времени, внешняя актуальность наша, чрезвычайно благоприятны для эмиграции, в смысле ее внутреннего просветления. В некоторых кругах, и очень важных (не буду уточнять), уже начинает пониматься главная ценность наша, которой мы обладаем, — наша свобода, и те, кто действовал и шел чужим путем — под знаком терпения, послушания, покорной жертвенности, уже как будто разумеют, что не на этом пути наше общее оправдание перед мучениками России.
И пусть — повторю — каждый из нас не заботится, большими или малыми дарами он обладает, много у него сил или мало. Дар быть человеком и силы становиться им — есть у всякого. А если он русский, если он приобрел свободу, потеряв Россию, — пусть же помнит о своем долге перед нею и служит Ей своим имением: свободным действием, свободным голосом, всяким свободным свидетельством о человеческой и Божьей правде.
Впервые: За Свободу! Варшава, 1930. 24 марта. No 80 (8061). С. 2—3. Доклад Гиппиус был прочитан в кружке ‘Зеленая Лампа’ 5 марта 1930 г. под названием ‘Отчего нам стало скучно?’ В прениях участвовали Г. В. Адамович, В. А. Злобин, Г. В. Иванов, Д. С. Мережковский, Н. А. Оцуп, Б. Ю. Поплавский, М. О. Цетлин и др.