По возвращении из Сибири
По возвращении из Сибири
————————————————————
По возвращении из Сибири, Пантелеев Лонгин Фёдорович, Год: 1907
Время на прочтение: 21 минут(ы)
На утро Петербург, вот и хорошо знакомая Знаменская площадь. Я решил никого не затруднять просьбой о временном прибежище и сказал извозчику, чтобы вез меня в какие-нибудь меблированные комнаты в центре города, он и доставил на Караванную. Тут тотчас не спросили паспорт, я переоделся, напился чаю и прямо отправился в III Отделение, Там узнал, что Потапов принимает, и просил доложить обо мне. По некотором времени был позван в кабинет Потапова. Я его и раньше видал как в Петербурге, так и Вильно, да и он, вероятно, помнил меня. То был крошечный генерал, еще не старый, поминутно поправлявший на своем носу пенсне. Я коротко объяснил:
— Только что прибыл из Сибири, следуя в Ригу в распоряжение местного начальства, прошу позволения остановиться в Петербурге хоть на самое короткое время, чтобы сдать отчет моему доверителю Базилевскому.
— Вы не по адресу обратились, — сухо проговорил Потапов, — вам следует явиться к градоначальнику. — И с этими словами дал понять, что аудиенция кончилась.
Я направился к выходу, но не успел еще затворить за собою дверь, как Потапов сказал:
— Господин Пантелеев, вернитесь. Вы сейчас же, прямо отсюда, отправляйтесь к генералу Трепову, объясните, что я вас прислал, и заявите ему вашу просьбу. Если не застанете генерала Трепова, обратитесь в его канцелярию и там оставьте письменное заявление. Мне доложат о вашем ходатайстве.
Из этих слов я вынес впечатление, что Потапов, по-видимому, не против моей остановки в Петербурге.
Трепова я не застал, оставил заявление в канцелярии, а затем направился к В. И. Базилевскому, который уже знал о моем выезде из Сибири. К моему большому удовольствию я нашел Базилевского дома, он сейчас же поехал к Трепову, с которым был знаком. Трепов, желая показать свою самостоятельность, не сносясь с III Отделением, разрешил мне остановку на три дня, потом еще прибавил два дня, затем объявил, что дальнейшие отсрочки уже зависят от Потапова. Но благодаря счастливой случайности мне удалось задержаться в Петербурге около трех месяцев и даже совсем отделаться от Лифляндской губернии.
В Петербурге жила моя сестра (по матери) Сонечка Архангельская, по окончании Мариинского института она несколько лет была гувернанткой, а затем предпочла существовать уроками. Она жила в небольших меблированных комнатах в бывшем доме Семянникова (ныне Кушелева) на Невском, сейчас за Аничкиным мостом. Вместе с ней ютилась в этих меблированных комнатах целая интеллигентная компания: мой товарищ по гимназии и университету, ныне покойный, Н. И. Гуляев, Н. А. Богданова, Е. В. Балабанова, А. И. Бруннер, тоже умерший. Все они были в дружеских отношениях. Бруннер, человек уже немолодой, состоял классный надзирателем в училище правоведения, его сослуживцами были Гартман (впоследствии инспектор Александровского лицея), Шульц — родной брат управляющего III Отделением. В известные дни они собирались для карточного времяпрепровождения ‘по маленькой’, нередко в их компании принимал участие и сам Э. Ф., давая себе отдых от многотрудных обязанностей по III Отделению. Вот Бруннер и повел в мою пользу усиленную пропаганду, частью через своего товарища Шульца, частью действуя прямо на Э. Ф. Он не уставал им твердить, что если в молодости я и заблуждался, то теперь стал совсем другим человеком, чисто деловым, что даже заработал в Сибири недурной капитал (последнее было совершенно верно, благодаря операции 1874 г. я вывез из Енисейска около тридцати тысяч рублей). Все эти разговоры настолько повлияли на Э. Ф. Шульца, что III Отделение сначала разрешило мне двухнедельную отсрочку, потом позволило съездить в Вологду повидать другую сестру, а когда я вернулся из Вологды, разрешило сопровождать <,?>, дочь, которая находилась у М. А. Быковой в Галичском уезде. Там, в имении матери, у М. А. была домашняя школа, не имевшая, однако, правительственного разрешения, потому что педагогическая деятельность М. А. не дозволялась. После нескольких лет спокойного существования на школу был сделан наезд, и М. А. должна была выселиться с малышами в Петербург, откуда она в скором времени и перебралась в Финляндию. Однако и тут ей не удалось удержаться, года через два-три школа была закрыта. Тогда М. А. уехала в Сочу, тамошние жители крайне обрадовались ее намерению открыть школу, даже пошло от родителей форменное ходатайство о разрешении школы. В ответ на это из Петербурга последовало распоряжение — отдать Быкову на столько-то лет под полицейский надзор. М. А. в Соче и умерла, помнится, в 1907 г. Наконец мне была дана неопределенная отсрочка, так как возникло совершенно новое обстоятельство. Я вернулся из Сибири с сильнейшими головными болями и ревматизмами. Наслушавшись от Бруннера о моих недугах, Э. Ф. Шульц сам подал идею, что мне следовало бы просить о поездке на лето за границу. Это как нельзя более отвечало моим затаенным желаниям: ведь моя жена была в Цюрихе, где оставалась в университете даже после известного правительственного распоряжения, что русские студентки должны покинуть этот университет. Я прилагал все уговоры, чтобы она не торопилась свиданием, а оставалась в Цюрихе, где она проходила уже седьмой семестр.
Я подал прошение и был через Бруннера осведомлен, что Потапов дал согласие на составление всеподданнейшего доклада. Раз даже прямо Шульц заявил мне: ‘Вы можете считать, что паспорт у вас в кармане’. Но хотя центр тяжести дела лежал в III Отделении, все-таки необходимо было предварительное согласие министра внутренних дел, и Шульц рекомендовал мне принять меры, чтоб министерство внутренних дел не затянуло ответом. Директором департамента полиции был П. П. Коссаговский, большой приятель Ознобишина (поэта), родственника Базилевского. Ознобишин повидал Коссаговского и так настроил его, что тот в первый день пасхи потребовал от начальника секретного отделения Мавроди какую-то справку и заставил его поехать в департамент. Потом Мавроди лично выражал мне крайнее неудовольствие, что я подымаю на ноги высокопоставленных лиц и заставляю работать в праздники. На самом же деле Коссаговский весьма недолюбливал Мавроди, не упускал случая принизить его и всеми способами старался отделаться от него, чего вскоре и достиг.
Но вот на пасхе же вызывает меня Э. Ф. Шульц: ‘Доклад по вашему делу был готов, получен благоприятный отзыв из министерства внутренних дел, но генерал Потапов сегодня заявил, что он не находит возможным утруждать государя вашим делом. Попробуйте лично попросить его’.
Я направился к Потапову и вот что выслушал от него: ‘Вы больны, для этого нет надобности ехать за границу, у нас есть много лечебных мест, выбирайте любое, можете ехать в Крым, на Кавказ’.
Я вернулся к Шульцу и, передав ему о неудачном исходе свидания с Потаповым, просил о разрешении поехать в Крым, а потом на Кавказ. Это разрешение я получил немедленно.
Что же такое случилось, что Потапов взял обратно свое согласие?
Ляндовский, глава революционной жандармерии, устроитель покушения на Берга и т. п., только чудом спасшийся от виселицы, по указу, благодаря которому я выбрался из Сибири, был освобожден от каторги, но выехать из Сибири не имел права. Его мать, вымолившая ему жизнь при проезде Александра II через Берлин, ссылаясь на свое крайне болезненное состояние, не позволяющее ей поехать в Сибирь повидать сына, выхлопотала через III Отделение разрешение сыну приехать в Нижний Новгород только для свидания с ней.
Но Ляндовский вместо Нижнего, благодаря заранее подготовленным средствам, благополучно пробрался за границу. Это как раз случилось в тот самый момент, когда Потапову надо было делать доклад обо мне государю, который был очень недоволен побегом Ляндовского.
Когда мне было дано три дня на остановку в Петербурге, я кинулся разыскивать моих старых товарищей и друзей. Но должен пояснить, что, живя в Сибири, я ни с кем переписки не вел. В первые годы я временами получал неизвестно от кого некоторые новые интересные книги, что свидетельствовало, что меня еще не совсем забыли. Затем, когда моя жена по состоянию своего здоровья вынуждена была в начале 1869 г. вернуться в Петербург (на что понадобилось особенное разрешение), из ее писем видно было, что к ней относились с большим вниманием и старались доставить возможность какого-нибудь заработка, иногда она передавала мне поклоны.
Первым делом на минуточку заглянул к сестре, а затем направился в книжный магазин Черкесова, помещавшийся там, где ранее был известный магазин Д. Е. Кожанчикова. Там получил некоторые адреса и поехал к В. О. Ковалевскому, которого застал дома. Мое появление в Петербурге не было совершенной неожиданностью, так как слух о моем намерении выехать из Сибири уже дошел до моих старых друзей. И все же, когда я заявлялся к кому-нибудь в первый раз, то производил впечатление точно выходца с того света. Отчасти это объясняется тем, что я был чуть ли не первым показавшимся в Петербурге из числа сосланных в Сибирь в первую половину 60-х гг. Что меня все встречали с крайней сердечностью, — это, конечно, глубоко трогало меня. Я особенно должен признать необыкновенно задушевный прием В. О. Ковалевского и его жены Софьи Васильевны. Ковалевского я несколько знал до ареста, но у нас отношения были главным образом деловые. Однако, когда меня провозили из Вильно для пересылки в Сибирь, В. О. часто навещал меня и раз даже привез довольно крупный куш — помнится, около пятисот рублей, собранных им в кругу близких. С. В. я видел первый раз, она вышла замуж за В. О., когда я был в Сибири, Ковалевские лишь незадолго до моего приезда в Петербург вернулись из-за границы, где В. О. штудировал главным образом геологию, а С. В. — математику. Положение Ковалевских было тогда довольно неопределенное. В. О. продолжал свое издательское дело, которое после блестящего успеха еще в конце 60-х гг. у него материально запуталось, несмотря на успешную распродажу изданий. Главное издание — ‘Жизнь животных’ Брема — было не закончено, В. О. частью по безденежью, частью по неряшливости сильно затянул его. Иногда по неделям задерживали выход какого-нибудь выпуска только потому, что В. О. забывал подписать к печати обложку.
Ковалевские настолько сердечно отнеслись ко мне, что просили меня бывать у них так часто, как только я могу. От них я узнал, что Марья Александровна Бокова, ныне вдова Сеченова (П. И. Боков еще ранее моего возвращения переселился в Москву) в Петербурге. Я застал ее дома, она занимала небольшую квартиру-особняк. При виде меня М. А. пришла в необычайное волнение, и прежде всего захотела угостить меня чем-нибудь. Как я ни уверял ее, что сыт, ничего не хочу, что могу ей уделить очень немного времени, она все-таки ушла 4 в кухню и собственноручно приготовила бифштекс, а на закуску нашлось несколько розмаринов. От нее узнал, что ее брат, В. А. Обручев, уже вернулся в Россию и, кажется, в это время находился в Одессе. К слову о В. А. В Одессе он нашел старого приятеля, занимавшего видное место в Обществе Черноморского пароходства и торговли, он принял его к себе на службу. Когда об этом узнал директор-распорядитель адмирал Чихачев (недавно умерший член Государственного совета), то решительно запротестовал, но приятелю все-таки удалось отстоять В. А. По времени Обручеву пришлось по делам иметь непосредственные отношения с Чихачевым, и тот скоро оценил редкую работоспособность В. А., знание дела и джентльменскую корректность. Так что скоро В. А. приобрел полное доверие Чихачева, впоследствии сделавшего очень многое для окончательной реабилитации В. А. Он даже принял его на службу по морскому министерству, когда стал столоначальником штаба, а потом и морским министром, так что В. А. дослужился до чина генерал-майора. М. А., как известно, получила медицинскую степень в Цюрихе, специализировалась на глазных болезнях, и перед нею также стоял вопрос о приложении своих познаний.
Счастливее всех была Н. П. Суслова, которая по colloquiy1 [Поверочному испытанию (лат.)] не только получила все права, но и умела приобрести обширную практику, став любимицей своих пациенток.
Сравнительно я мало знал Н. П. за время моего студенчества, потом изредка встречал у Боковых. Теперь я к ней попал в воскресение, прямо на обед, когда у нее собирался небольшой круг близких знакомых. Тут я познакомился с ее мужем Ф. Ф. Эрисманом, который произвел на меня впечатление точно тоже, приглашенного гостя. Хотя он очень хорошо овладел русским языком, но, лишь недавно поселившись в Петербурге, во многом проявлял человека из другой страны, из совершенно иного общества.
Задал большой банкет в честь меня один из старых товарищей, П-н. Он был присяжным поверенным: благодаря своему купеческому происхождению имел хорошую практику в торгово-промышленных кругах и жил на довольно широкую ногу. За обедом было человек двадцать, считая тут и детей. Вот эти дети и навели меня на некоторые размышления, которые ранее как-то не приходили на ум. Еще до моей ссылки на примере Н. Л. Тиблена мне пришлось столкнуться с расстройством первоначального брака и новой комбинацией на принципе гражданских отношений. Но насколько широко это явление развернулось за время моего пребывания в Сибири! Мой товарищ разошелся с своей первой женой и сожительствовал с особой, которая в свою очередь покинула своего прежнего мужа2 [Первым фактическим мужем был А. С. Голицын, товарищ В. О. Ковалевского по училищу правоведения, ему одно время принадлежала библиотека Черкесова, впоследствии перешедшая к О. Н. Поповой. А первой фактической женой З-ва — сестра одного тогдашнего молодого литератора. Этот брак относится если не к осени 1863, то к началу 1864 г. З-ва сейчас же уехала за границу, и там по времени вышла замуж за русского эмигранта Я. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. За обедом, однако, присутствовала и прежняя жена моего товарища вместе со своим новым мужем, из чего можно было заключать, что расхождение и новые комбинации состоялись без острых воспоминаний с обеих сторон.
Это, конечно, было утешительно видеть, но, прислушиваясь к говору детей, а между ними были и подростки лет десяти, я не мог уяснить себе — кто из них и от какой комбинации происходит. Только слышалось по временам — ‘папа’, ‘мама’. Конечно, судя по летам, я мог догадаться, кто из детей происходил от старых семейных отношений, кто от последующих.
Мне эти дети потом часто вспоминались. Какая будет их судьба? Тем более что и новые семейные комбинации их родителей по недолгом времени оказались неустойчивыми, их сменили другие.
Через какой-нибудь год судьба забросила меня в Тифлис. Там вскоре один из моих приятелей по университету, В. Г. Гогоберидзе и говорит мне:
— Знаете, здесь Елена Николаевна Х-ва. Когда она узнала, что вы в Тифлисе, то очень обрадовалась: ‘Да ведь это мой знакомый, я очень надеюсь, что он побывает у меня’.
Е. Н. Х-ву, жену профессора Медико-хирургической академии, я очень мало знал, может быть мельком видел раза два, но она разыграла более чем крупную роль в разрухе семейной жизни Тиблена, что происходило на моих глазах, потому я несколько сторонился Е. Н. в Петербурге. Но скоро ее обстоятельства резко изменились: Тиблен бежал от долгов за границу, с первым мужем отношения были, конечно, совсем порваны, и она, далеко уже немолодая, да еще с маленькой дочерью (от Тиблена), вынуждена была принять место гувернантки в доме ген. Шульмана в Тифлисе. И я решил побывать у нее. Действительно она была очень обрадована моим визитом. О прошлом я избегал и тени какого-нибудь намека, разговор все время шел о Сибири да Тифлисе. Но вот через комнату, где мы сидели, прошла молодая парочка: барышня — дочь Шульмана, и молодой человек — К-в, как пояснила Е. Н. А затем рассказала следующее:
— Молодые люди питают друг к другу самые нежные чувства. Родители Шульмана ничего не имеют против брака, но представьте себе, какое имеется препятствие. Когда К-в был еще студентом в Петербурге, он вступил в фиктивный брак, чтобы дать одной молодой особе свободно располагать собой. Теперь Шульманы согласны на брак, но только при условии, чтобы это был настоящий, законный брак. Значит, К-ву надо предварительно развестись с своей фиктивной женой, по этому делу он недавно и ездил в Петербург. Там разыскал квартиру своей супруги, но дома ее не застал. Расспросив обстоятельно, в какие часы можно непременно застать барыню, он хотел было уже уходить, как прислуга спросила: ‘А как сказать о вас барыне?’ К-в назвал свою фамилию. ‘Ах, батюшка барин, пожалуйста, войдите, посмотрите деток’, — проговорила обрадованная прислуга.
К-ву, хоть и с большим трудом, удалось получить развод и жениться на Шульман. Я их впоследствии не раз встречал в семейной обстановке, но, признаюсь, всегда не без улыбки вспоминал наивное приглашение прислуги: ‘Ах, батюшка барин, деток-то посмотрите’.
Но вот через двадцать с чем-то лет вся эта история неожиданно повернулась передо мной своей теневой стороной. Случайно столкнулся с одной барышней, — мы с ней одновременно выходили из нашей квартиры, она была по делу у моей жены. Я спросил ее фамилию.
— К-ва.
— Вы с Кавказа?
— Нет, я здесь живу у бабушки.
Затем мы разошлись в разные стороны. Но вскоре она догнала меня.
— Вы знаете К-х? — обратилась она ко мне.
— Да, несколько знаю.
— Скажите, пожалуйста, что это за люди? Мое положение такое странное…
Я понял смысл этого вопроса и что могло тяготить девушку, но, конечно, удержался от пояснения, что К-в только фиктивный отец ее, и ответил:
— Кажется, как сам К-в, так и его жена — люди вполне порядочные и пользуются в обществе общим уважением.
— Все же я решительно ничего не понимаю. Отец от меня отказывается, одно время бабушка отправила меня в Америку к матери. Но мать за другим замужем, мой приезд, видимо, стеснил ее, и она поспешила вернуть меня в Россию.
— Что же вы поделываете?
— Теперь у меня нет никакого занятия, предлагают место во Владивостоке, да еще открывается возможность устроиться на юге России, не знаю, которое из предложений принять.
Мы расстались, но в тот же день я отправился к Е. А. Р-ой, от которой являлась к жене К-ва, передал Е. А. разговор со мной К-вой и сказал:
— Как видите, я умолчал о самом главном, вы женщина, знаете К-ву, ивам легче снять с ее души лишний камень, — объясните ей, что она не должна считать К-ва своим отцом и потому не может иметь к нему каких-нибудь претензий.
— Я вам скажу хуже того: ее именем бабушка предъявляла даже иск к К-ву.
От покойной Ал. Ев. Кутузовой я узнал потом, что мать К-ва была единственной дочерью помещика новгородской губернии Палицына.
Не пожил я в Петербурге и недели, как оказался в курсе того, что тогда было предметом постоянных разговоров в либерально-оппозиционных кругах. Это так называемое ‘хождение в народ’ и масса арестованных по этому делу. Назывались фамилии, все мне, конечно, неизвестные, но многим из моих знакомых так или иначе близкие, особенно С. В. Ковалевской. Для одних хождение в народ представлялось великим подвигом, который взяла на себя молодая русская интеллигенция, другим — чем-то наивным, почти детским, но все одинаково глубоко возмущались бесчисленными арестами, продолжительностью предварительного заключения. Все эти разговоры падали на подготовленную почву, у меня и без того было страстное желание повидать людей нового поколения, поговорить с ними. С одним из представителей его, покойным Г. А. Мачтетом, я встретился у В. Ф. Суфщинского, но он сильно разочаровал меня. Только что вернувшийся из-за границы Мачтет был преисполнен восторженного преклонения перед нарождавшейся тогда социал-демократией.
— Вся Франция, вся Германия, Швейцария, Италия, Испания находятся под владычеством социал-демократии.
— Сделайте небольшое исключение для Испании, — заметил я, — ведь в газетах можете прочесть описание вступления Альфонса XII в Мадрид.
Но вскоре представился случай более благоприятный, хотя по стечению обстоятельств и не давший в достаточной мере того, что я искал. Как я уже выше говорил, мне позволено было съездить в Вологду для свидания с другой сестрой. По дороге в Вологду я познакомился с молодым человеком, бывшим воспитанником верещагинской молочной школы, М-вым, исполнявшим обязанности разъездного инструктора по маслоделию и сыроварению. В Вологде мы с ним встречались, даже жили в одной гостинице. Из разговоров с ним я скоро вынес впечатление, что за его официальной миссией несомненно скрывается кое-что и другое, по меньшей мере известная осведомленность и связи с кругами, близкими к тогдашнему движению. И в результате при отъезде из Вологды я получил от него письмо к одной даме в Петербурге. То была гражданская жена присяжного поверенного Богаевского, жили они на Литейном в прекрасно обставленной квартире. Madame (не помню ни имени, ни настоящей фамилии) встретила меня весьма любезно, но в то же время и как-то растерянно. Вскоре объяснилось в чем дело: только что была арестована Ободовская, мне, разумеется, совсем неведомая, с которою Madame, по-видимому, была в близких отношениях. Но вот пришла студентка-медичка О. А. М-ва, сестра инструктора, она не только подтвердила арест Ободовской, но и сообщила разные подробности. Арест Ободовской вызвал большой переполох, ждали дальнейших арестов и обысков. Хозяйка сказала, что она уже произвела у себя ревизию и кое-что куда-то переслала на хранение. Я понимал, что мой визит был совсем не вовремя. Но что мне было делать? Сейчас же встать и откланяться — это значило бы показать себя большим трусом, да и не особенно было полезно, если за квартирой уже установлено наблюдение, оставаться, — не говоря уже о том, что, может быть, стесняю хозяйку, — при ожидаемом каждую минуту появлении полиции было не малым риском для меня: ведь конечно не поверили бы, что мною руководило простое любопытство. В довершение всего в гостиную заявился сам Богаевский в весьма дурном настроении, хотя и не прямо, но все же достаточно понятно он высказал, что все это он давно предвидел и знал, что добром не кончится. Я не спеша допил стакан чаю и, не удерживаемый хозяйкой, откланялся. Но благодаря этому неудачному визиту у меня завязалось знакомство с О. А. М-вой. Она, несмотря на свою молодость, была довольно близка к тогдашнему движению. О. А. частенько заходила ко мне. Я убеждал ее поберечь себя, сначала закончить свои курсы (ей, кажется, оставалось не более трех семестров до окончания их) и затем уже располагать собой, как ей будут подсказывать ее убеждения и нравственный долг8 ‘Но что бы с вами ни случилось, — говорил я, — законченное образование, да еще медицинское, никогда не будет лишним, а наоборот’.
Ее тогда особенно озабочивала участь младшего брата, по ее словам замечательно даровитого, но ему из пятого класса гимназии было предложено добровольно уйти, — юноша слишком заявил свою неблагонадежность. Открывалась возможность быть принятым в другое учебное заведение, но он не желал этим воспользоваться, — он находил, что школьная мудрость, базирующаяся на древних языках, в жизни совсем не нужна. А под жизнью юноша понимал революционную деятельность. О. А. просила меня о позволении привести ко мне брата. И раз вечером пришла с ним.
Я вернулся в Петербург, когда плоды толстовского классицизма уже вполне обозначились. Не было той семьи, с которой сводил меня случай, где бы не раздавались горькие жалобы на мертвящую систему, говорили о массе исключенных или добровольно покинувших гимназию. От Бруннера я слышал, что даже Потапов обращал внимание государя на усиление революционного брожения в связи с слишком последовательным проведением классической системы. В то же время такой убежденный классик, каким был В. И. Модестов, не иначе говорил о толстовской системе как о совершенном извращении классицизма1 [За доклад в этом смысле в Педагогическом обществе В. И. был вскоре уволен от профессорства в С.-Петербургской духовной академии, куда он перебрался из Киева, а самое общество было закрыто. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
И вот я вижу перед собой живое порождение этой системы. На мой вопрос, не думает ли он все-таки где-нибудь закончить среднюю школу, ответ был таков: ‘Теперешняя гимназия решительно не дает никакого знания, продолжение ее курса было бы чистой потерей времени. Между тем жизнь требует, чтоб все молодые силы отдавали себя на служение обществу’.
Я с этим согласился, но затем повел такую речь:
— Для того, чтобы перекинуть мостик через какой-нибудь ручеек, пожалуй даже не обязательно знать четыре правила арифметики, а вот чтобы построить мост, например, через Неву, там и университетского курса недостаточно. Между тем строительство общественной жизни, да еще, как вы говорите, на началах всеобщей справедливости, куда более трудное дело, чем сооружение мостов. Грандиозные сооружения возводились даже в такие времена, когда над всеми людьми царила простая, грубая сила, не задававшаяся никакими идеалами справедливости и свободы. Как же вы думаете посвятить себя общественному служению с таким скромным запасом знаний, какой вынесли из четырех классов гимназии? Рядовой пешкой в каком-нибудь движении вы еще можете быть, и это роль, конечно, почтенная, но только тогда, если человек добровольно берет ее на себя, довольствоваться же ею лишь потому, что ни на что другое не пригоден, — простите, в ваши годы надо иметь немного побольше самолюбия.
Эти простые слова, кажется, произвели на юношу впечатление. Подумав, он отвечал:
— Да я не прочь пойти в высшее учебное заведение.
— Если так, то волей-неволей вам необходимо докончить, хотя и очень скучное, среднее образование.
Как я впоследствии узнал от О. А., молодой человек все-таки докончил среднее образование, но о дальнейшей судьбе его ничего не знаю.
Во всей семье М-вых в 80-х гг. произошел крупный поворот: ранее они получали от дяди-миллионера двадцать пять рублей в месяц на свое образование и ничего более, а по смерти дяди, не оставившего завещания, им достались его миллионы. О. А. благополучно кончила свое медицинское образование и одно время служила по земству.
В один прекрасный день заехал ко мне Ф. М. Рымович. После отъезда В. Г. Коссовского из Петербурга (в начале 1863 г.) и бегства Опоцкого Рымович имел со мной отношения, как представитель польской организации в Петербурге. Рымович был доктором по Николаевской ж. д., а потом в Экспедиции заготовления государственных бумаг. Заехал ко мне Рымович не один, а с Григорьевым, бывшим смотрителем тех тюрем, в которых я содержался в Вильно, теперь Григорьев состоял по петербургской полиции, занимая какое-то место по хозяйственной части. Григорьев взял с меня слово, что я непременно приеду к нему обедать. Я охотно обещал это. В назначенный день и заявился к нему. Он познакомил меня с своей женой, а приглашенных гостей я ранее знал, — то были Рымович и д-р Фавелин, который в 1863-1865 гг. состоял старшим врачом при Атаманском казачьем полку в Вильно, в то же время был личным доктором Муравьева и им был назначен доктором при политических тюрьмах. Григорьев угостил на славу, даже не пожалел шампанского. Само собой понятно, что весь обед прошел или в расспросах о моем житье-бытье в Сибири, или в воспоминаниях о Вильно. Как Григорьев, так и Фавелин особенно интересовались судьбой Огрызко. Я мог им сообщить только, что Огрызко вскоре после восстания поляков на кругобайкальской дороге (летом 1866 г.) был переведен в Вилюйск, а оттуда через несколько лет в Якутск, да прибавил еще: раз майор Кубе, состоявший при иркутском генерал-губернаторе по делам политических ссыльных, был в Енисейске, и я с ним встретился в доме золотопромышленника И. А. Григорова. На мой вопрос, не приходилось ли ему видеть Огрызко и каково ему живется в Вилюйске, Кубе, бог знает, ради чего, отвечал явной нелепостью: ‘Да он живет в обстановке, нисколько не худше, чем та, в которой мы теперь с вами находимся’. А надо сказать, что дом Григорова по обстановке был самый шикарный в Енисейске.
В первый раз мне пришлось видеть Григорьева не при исполнении официальных обязанностей. Из рассказов Григорьева сохранился в памяти лишь один. ‘Не раз, — говорил он, — мне приходилось присутствовать при исполнении смертных приговоров как в Варшаве, так и Вильно, но никто не проявил такого равнодушия к жизни, как Ржонца, он даже сам оттолкнул скамейку из-под ног’. Ржонца, покушавшийся 13 августа 1862 г. на Велепольского, если не изменяет память, был из варшавских ремесленников.
Я до сих пор не могу отдать себе ясного отчета, что за личность был Григорьев. Он был из кантонистов (Московского карабинерного полка), кажется из евреев. Видный собой, исполнительный по службе, Григорьев был унтер-офицером в Преображенском полку, откуда поступил в распоряжение Потапова, которому одно время было поручено сформировать варшавскую полицию из более надежных элементов. По времени произведенный в офицеры, Григорьев тем же Потаповым был назначен в Вильно смотрителем доминиканской тюрьмы, в которой содержались политические, находившейся в ведении особой следственной комиссии, учрежденной Муравьевым для дел, почему-нибудь особенно интересовавших его. С первой нашей встречи, 12 декабря 1864 г., когда меня доставили в доминиканскую тюрьму, Григорьев отнесся ко мне самым предупредительным образом, и в течение всего года, что я был в виленских тюрьмах (сначала в ‘Доминиканах’, а потом в ‘Босачках’, куда был переведен и Григорьев), он относительно меня не только делал все, что было в его власти, но подчас заходил и слишком далеко: сообщал мне об обстоятельствах, о которых должен был хранить безусловное молчание, мало того — осведомлял меня о показаниях Огрызко и наоборот. Я ни разу не позволил себе и намека, что чем-нибудь в будущем отплачу ему.
И только когда все кончилось, мой тесть по моей просьбе дал ему, кажется, не более ста рублей. За несколько дней до объявления конфирмации (с конфискацией имущества) Григорьев, по собственной инициативе, все более ценное, что при нас было, передал лицам, на которых мы указали, так что в пользу казны остались лишь вещи, ничего не стоящие. Если Григорьев мог проделать такую операцию, то еще легче ему было самому завладеть нашими вещами. А между тем приобретательская жилка у него была развита: имелся в Петербурге свой собственный каменный дом, хотя и небольшой, и, кажется, когда он одно время заведовал домом предварительного заключения, у него вышли какие-то недоразумения по хозяйственной части.
Студентом я давал уроки в доме городского головы Н. И. Погребова, был очень хорошо принят и продолжал бывать, когда уроки давно уже кончились. Здесь меня встретили, как родного или самого близкого друга дома. Сначала, естественно, Н. И. расспрашивал меня о моем деле, потом о Сибири, а затем и меня познакомил с разными переменами. ‘За время, когда вас здесь не было введено новое городовое положение, бесспорно его и сравнивать нельзя с прежним, но вот где слабая сторона. Над городовым положением всегда висит как дамоклов меч высочайшее повеление, уже раз министерство им воспользовалось. Вы, может быть, знаете, что в Думе не прошло представление градоначальника об ежегодном отпуске из городских средств миллиона пятисот тысяч рублей на содержание полиции. Тогда эта сумма была отнесена на город по высочайшему повелению. Пока такие вещи возможны, можно ли серьезно говорить о городском самоуправлении (вскоре такая же история повторилась с постройкой Литейного моста). Вот тоже народились частные банки (при мне только что появился С.-Петербургский частный коммерческий банк), а деньги стали дороже. В прежнее время солидный торговый вексель легко было учесть из пяти процентов, теперь об этом и думать нечего. Банки пока породили необузданную спекуляцию. Помните моего племянника Федора Петровича Погребова? (Он ранее был пайщиком одной бумагопрядильни в Петербурге). Тоже пустился в банкирское дело и разные учредительства. Не особенно давно приезжает ко мне: ‘Я к вам, дяденька, приехал посоветоваться’. — ‘А что?’ — ‘Да дела стали заминаться’. — ‘Каков же твой баланс?’ — ‘В пассиве один миллион рублей’. — ‘А в активе?’ — ‘Почти ничего’. И таких Федор Петровичей теперь не сосчитаешь’.
Повидал Егора Карловича Задлера, брата Евгении Карловны, жены Тиблена (сам Тиблен еще за несколько лет до моего возвращения бежал за границу от долгов, наделанных главным образом по вине романических приключений). Собственно, типография Тиблена и Ко принадлежала Задлерам. Тиблен был женат на дочери д-ра К. Задлера, заведовавшего Конюшенным госпиталем. К. Задлер был первый из докторов, приглашенных к Пушкину, когда его, раненого, привезли на свою квартиру. Незадолго до моего ареста Егор Карлович на слово запродал мне типографию в кредит 1 [После моего ареста ее купил Н. А. Неклюдов, но скоро кому-то перепродал. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] на весьма льготных условиях. Тогда он был комиссионером Главного общества железной дороги по заказам за границей, за время моего пребывания в Сибири необыкновенно быстро развернулся в учредителя разных компаний и даже концессионера по достройке Киево-Брестской ж. д., но также быстро запутался и был объявлен несостоятельным на несколько миллионов. По словам В. Д. Спасовича, банкротство Задлера объяснялось слишком широким ведением дела, но не носило в себе чего-либо предумышленного. Этот отзыв и дал мне основание возобновить знакомство с Задлером, чему я придавал специальный интерес. Дело в том, что конец 60-х и самое начало 70-х гг. ознаменовались у нас необычайным размахом спекуляции, и на первом плане железнодорожным концессионерством. Но когда я вернулся из Сибири, уже ‘облетели цветы’. Задлер был лишь одним из многих очутившихся после кратковременного блеска в положении банкротов. Задлер, с которым я случайно встретился у А. А. Жука, сейчас же пригласил меня обедать у него.
Когда явился к нему, то нашел компанию человек в пятнадцать, то были разные родственники Задлера и его жены, из которых я несколько знал только его брата, доктора. Тем не менее, все отнеслись ко мне не только с полным вниманием, но и с большой сердечностью, особенно жена самого Задлера, которую я ранее лишь мельком видал раз или два у Тибленов. Для беседы о сюжетах, меня интересовавших, я уговорился с Задлером как-нибудь запросто побывать у него.
Он потерпел главным образом на постройке Киево-Брестской дороги. На получение концессии заявилось несколько соискателей, а тогда исход соперничества зависел от того, кто умелее и более раздаст взяток. И вот одному кружку удалось привлечь Рябинина, который рискнул, как говорил Спасович, целым миллионом на предварительные расходы. И этим победил всех конкурентов. В этой стадии дела Задлер еще не участвовал, но знал ее во всех деталях. Рассказ Задлера по своей непосредственной простоте был просто очарователен. Надо было непременно обеспечить содействие гр. А., кн. Д., узнают, что им уже обещано конкурентом по пятьдесят тысяч рублей, сейчас же от Рябинина является его доверенное лицо и предлагает по семьдесят пять тысяч рублей. Проведала об этом противная сторона и прибавляет по десять тысяч, тогда Р. доводит до ста тысяч рублей и пересиливает. В конце концов он получил концессию. Однако, несмотря на пятипроцентную гарантию, ему не удалось собрать достаточный капитал, к тому же из того, что было получено, добрая часть опять же разошлась по разным карманам. Стройка дороги остановилась чуть ли не в самом начале. Рейтерн был в отчаянии. Вот в эту минуту и явился Задлер с предложением взять дело. Его встречают в министерстве финансов как спасителя, и Рейтерн, как утверждал Задлер, согласился на все условия, поставленные им. Но и Задлер, не располагавший личным крупным капиталом (он заработал ранее сравнительно недурную сумму на оптовой постройке крошечной Новоторжской ж. д.), к тому же втянувшийся в учредительство других предприятий (например Голубовских каменноугольных копей), при большой бесхозяйственности в ведении постройки, хотя и довел ее до конца, все же кончил банкротством. Он свою неудачу объяснил тем, что министерство финансов не сдержало своих обещаний. Так ли было на самом деле, я не берусь судить. Задлеру по некотором времени удалось высвободиться из-под конкурса, он вошел в дело Гуковской мануфактуры, а потом фабрики толя Наумана и умер в 90-х гг.
Не одни железнодорожные концессии возбуждали аппетиты предприимчивых людей. Вернувшись из Сибири, я уже не застал в живых дяди моей жены, П. Н. Латкина, с которым познакомился, еще в начале 1862 г. П. Н. был из среднего круга золотопромышленников, получал от двадцати до сорока тысяч рублей чистого дохода, но жил скромно. Однако после его смерти семья очутилась в самом бедственном положении, так как оказались крупные долги, и был назначен конкурс. П. Н., как и многие из золотопромышленников, увлекся мечтой заполучить концессию на некоторые не работавшие прииски, принадлежавшие кабинету в Томском округе. В Сибири я знал немало людей, питавших такие же надежды: ‘Вот скоро будет объявлен открытым для частной золотопромышленности Томский округ, и тогда я рассчитываю…’. Власть имущие усердно поддерживали такие чаяния, принимали должные гонорары в счет будущих благ, но отнюдь не торопились исполнением своих обещаний, вернее сказать — совсем не думали об этом.
Из моих товарищей А. А. Жук 1 [Жук был женат на сестре Тиблена Эмилии Львовне, вскоре, однако, умершей. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] благодаря Задлеру стал на дорогу практического дельца, получив место делопроизводителя Новоторжской ж. д. и, кажется, пароходства на Шексне (впоследствии, до самой смерти, был директором Владикавказской ж. д.). Сравнительно скромное положение не давало Жуку возможности войти в непосредственные отношения с крупными финансовыми предпринимателями, но второстепенный круг, вроде Касаткина, И. А. Варгунина, Бритнева и др., ему был хорошо известен. На примере маленькой Новоторжской линии он разъяснил мне всю механику тогдашнего железнодорожного строительства. Даже получение концессии на такую маленькую дорогу не обошлось без смазки где следует. Акции Новоторжской дороги не получили гарантии, притом весь капитал концессионеры должны были собрать путем выпуска акций. Как я уже говорил выше, оптовый подряд на постройку был сдан Задлеру, на расчет с ним денежных средств не хватило, потому акции почти полностью были заложены в С.-Петербургском обществе взаимного кредита, и под них была выдана столь солидная сумма, что они там навсегда и остались.
Из слов Жука выходило, что Общество взаимного кредита во время разгара спекуляции было главным местом, откуда черпались деньги, но для этого надо было обеспечить себя поддержкой Е. И. Ламанского, а для более скромных ссуд — Я. А. Исакова, члена правления Касаткина или по крайней мере кассира Бритнева. Летом 1877 г. и обнаружилось, во что обошлось обществу это участие в спекулятивных предприятиях и кассирство Бритнева, — оно потеряло свыше половины своего капитала 1 [В ‘Русской старине’ в ноябрьской книжке за 1915 г. Е. И. Ламанский касается С.-Петербургского общества взаимного кредита, учредителем которого он был, одно время состоял председателем правления в самое спекулятивное время, а потом оставался членом совета, но сохранил при этом доминирующую роль. Е. И. старался выгородить себя и все свалить на Я. Л. Исакова, Касаткина и Бритнева, и даже на бухгалтера Н. Ф. Даниельбека. Но самооправдания Е. И. более чем далеки от истины, говорю это потому, что, послужив в 1977 г. (после раскрытия главнейших растрат) секретарем правления, имел возможность близко ознакомиться с прежними делами общества. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
‘Если какая-нибудь группа, — говорил Жук, — наметит проведение той или другой дороги, то дело начинается с представления в министерство путей сообщения и министерство финансов записки, обставленной всякими экономическими данными. Вот эта книга — настольный справочник, в своем роде священная книга для всех, алчущих концессий. — И с этими словами подал мне издание военно-статистического сборника, выпуск ‘Россия’ (и даже почему-то подарил мне). — Наша дорога, конечно, маленькая, затеяна она была в расчете на продолжение до Ржева, а потом до Вязьмы. И тогда она отлично работала бы, потому что часть грузов, идущих теперь через Москву на Петербург, повернуло бы на нашу дорогу, но оказался тормоз непреодолимый — главное общество железных дорог. Какое время был конец 60-х и начало 70-х гг., как тогда быстро составлялись состояния, жаль, что вас здесь не было’, — закончил Жук.
Несмотря на то, что Новоторжская ж. д. была крайне незначительным делом, мне долго потом приходилось слышать такие речи: ‘N. поправится, обещают продолжение до Вязьмы’. И находились люди, которые этому верили и попадались на удочку спекуляции. Продолжение до Вязьмы действительно состоялось, но только тогда, когда дороги Главного общества перешли в казну да по пути и Новоторжская ж. д.
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.