ПО ТУ СТОРОНУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
ПО ТУ СТОРОНУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
* * *
По ту сторону человеческого, Юровский Леонид Наумович, Год: 1917
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Юровский Л. Н. Впечатления. Статьи 1916-1918 годов
Сост., предисл. и коммент. А.Ю. Мельникова.
М., 2010.
Никто не ищет политической благопристойности в большевиках или политической честности, во многих из них не ищут даже честности элементарной, общечеловеческой. Комбинируя элемент фанатизма, безумия, глупости, неграмотности и предательства, сочетая их по-разному для разных лиц, являющихся великими и малыми вождями большевистского движения, можно в общем понять почему определённым образом действуют нынешние могильщики России, можно по крайней мере построить каждый раз более или менее удовлетворительную психологическую гипотезу. Ясно, что мотивацию командировок в Брест-Литовск следует искать в области государственного предательства, что мотивом земельных декретов является соединение экономической малограмотности с политической демагогией, а мотив первых московских банковых мероприятий лежит в сфере чистой глупости без всяких посторонних примесей. Всё это познаваемо, всё это в пределах человеческого. Но существуют такие явления, которых ни с какой человеческой точки зрения нельзя понять. Я не могу понять прапорщика Крыленко, не могу подойти к нему с обычными мерилами, он стоит для меня вне человеческих критериев.
Совет комиссаров в Петрограде именует его верховным главнокомандующим, и сам он тоже называет себя так. Часть армий, стоящих ещё на фронте, признаёт его титул — я говорю ‘титул’, потому что, по-видимому, никто на свете не признаёт его власти. Во всяком случае сам прапорщик Крыленко должен мнить себя облечённым какими-то правами, иначе ему не к чему было бы именоваться главнокомандующим: мало ли существует других титулов, которыми он мог бы украсить своё имя: он мог бы быть — обер-камергером или обер-шталмейстером двора народных комиссаров или ещё чем-нибудь в этом роде, носить титул звериный, т.е. немецкий, т.е. импонирующий в большевистских кругах и притом не соединённый ни с правами, ни с ответственностью. Я помню прапорщика Крыленко по его студенческим выступлениям в Петрограде в 1905 году, я слышал о нём весною нынешнего года как о председателе одного из армейских комитетов, прапорщик Крыленко достаточно образованный человек, чтобы знать простую истину: что без какой-либо ответственности не бывает и прав, это не есть моральное требование, это — элементарный факт.
Конечно, ответственность прапорщика Крыленко не может быть очень велика. Он командует не армиями, а толпами развращённых и разнузданных людей, ибо то, что осталось неразнузданным и честным на фронте, не признаёт его. Если толпа, над которой прапорщик Крыленко является верховным главнокомандующим бесчинствует и сама себя предаёт, то ‘верховный’ не может считать себя ответственным за это, потому что, во-первых, и то, и другое входит в политическую программу пославших его и, во-вторых, он не обладает правами, достаточными для того, чтобы прекратить бесчинство, да, наконец, армия разлагалась при всех верховных в течение последних девяти месяцев, и лишь один сделал подлинную попытку восстановить её.
Итак, ответственность, которую может чувствовать прапорщик Крыленко, минимальна. Однако, какой-то минимум всё же есть. И этот минимум, без которого человек перестаёт быть человеком, был выброшен за борт в Могилёве. Человек может быть безумен, может быть жесток, может доходить до изуверства, сохраняя в себе какие-нибудь основные человеческие черты. Но прапорщик Крыленко утратил, по-видимому, в Могилёве всё человеческое.
Если бы он приехал в Могилёв с намерением убить Духонина и приказал его убить, если бы он хотел убить его и, не имея мужества приказать, подослал убийц, то и тогда он был бы более понятен, чем теперь. История преступлений знает немало подобных случаев. Но верховный главнокомандующий Крыленко не приказывал убивать, он даже просил не убивать, он даже вопил ‘не — до — пу -щу’, он даже закрыл лицо руками, настолько неприятно ему было, по-видимому, что в его присутствии озверевшие красногвардейцы тащат из вагона беззащитного генерала, убивают его и разрывают его труп.
Прапорщик Крыленко считал и считает себя верховным главнокомандующим, т.е. начальником многих миллионов людей. Но в Могилёве у него не хватило власти, чтобы воспрепятствовать убийству, совершённому кучкой преступников рядом с ним и на его глазах. Для человека, для существа с человеческой душой отсюда мог бы быть только один вывод. Но для прапорщика Крыленко отсюда не вытекает ничего. Прапорщик Крыленко способен не только жить, разговаривать, спать и есть — он способен посылать широковещательные телеграммы, он способен считать себя по-прежнему главнокомандующим, хотя даже кучка убийц в военной форме и то не повинуется ему. Прапорщику Крыленко это безразлично, в его душе не звучат никакие человеческие мотивы, не только альтруистические, но даже эгоистические, даже элементарного самолюбия в нём нет.
Повторяю. Если бы прапорщик Крыленко хотел убить генерала Духонина, он был бы преступником, но и преступник бывает человеком. Но если он — ‘верховный главнокомандующий’ — не желая этого убийства, не сумел его предотвратить у себя на глазах и после этого продолжает жить и играть свою прежнюю роль, то он хуже убийцы, ибо не видно в нём больше души человеческой. И среди всего, что пришлось наблюдать в течение последнего месяца, преисполненного безумия и ужаса, не было ничего, что возбуждало бы столько отвращения и гадливости, как образ главного могилёвского главнокомандующего, ведущего свои армии и за ними весь мир ко всеобщему счастью.
‘Русские Ведомости’, 6(19) декабря 1917 года, No 269, с. 2.
Стр. 92. ‘Ясно, что мотивацию командировок в Брест-Литовск следует искать в области государственного предательства…’ — Ко времени написания этой статьи Л.Н. Юровского переговоры о заключении сепаратного мира в Брест-Литовске между большевиками и представителями государств Четверного союза ещё не начались. Было достигнуто только перемирие. Вот что писали об этом за день до выхода статьи Л.Н. Юровского ‘Русские Ведомости’:
‘Уже в субботу, 2-го декабря, явно-самодержавные дипломаты, фанатики и дельцы из Смольного торжествовали великую победу. От их брест-литовского приказчика, тов. Льва Карахана, пришла по телеграфу радостная весть о том, что возобновлённые переговоры о длительном перемирии привели к желанной цели: перемирие заключено…
И — что ещё хуже — предательский мир заключается только для того, чтобы сейчас же начать или, вернее, продолжить новую войну. Прапорщик Крыленко зовёт всю русскую армию смиренно склониться перед надменным и хищным внешним врагом для того, чтобы немедленно устремить все свои силы на борьбу с врагом внутренним, — с казаками, кадетами и с правыми социалистами-революционерами…
Последние известия гласят, что просмоленные Бронштейны разыгрывают вторую часть давно и твёрдо разученной берлинской симфонии. Господин Троцкий будто бы удостоился получить от графа Чернина и господина фон Кюльмана приглашение прибыть в центральную зону для ведения переговоров о прочном мире, а не о простом перемирии…
И по странной иронии судьбы, вступая на путь революционного злодейства, наши покорные немцам террористы вдохновляются французскими, а не немецкими воспоминаниями: их взоры прикованы к гильотине’. — ‘Перемирие’, ‘Русские Ведомости’, 5 декабря (18 декабря) 1917 года, No 268, с. 3.
Переговоры о мире начнутся только через 3 дня. Министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин, в день написания Л.Н. Юровским статьи, выехав из Вены в Брест-Литовск, записал: ‘Во время пути я пользуюсь случаем, чтобы изложить фельдмаршалу-лейтенанту Чичериксу мои цели и необходимую для их достижения тактику. Я заявил ему, что по моему убеждению Россия предложит заключить всеобщий мир и что мы, конечно, должны будем поддержать это предложение. Я сказал ему, что я отнюдь не потерял надежды, что в Бресте удастся проложить дорогу к общему миру. В случае же, если Антанта не откликнется, то тогда по крайней мере останется свободным путь к сепаратному миру’. — Брест-Литовск (из мемуаров Оттокара Чернина), ‘Архив русской революции’, издаваемый И.В. Гессеном, б. м., 1921 год, т. II, с. 113.
Заметка ‘Подробности убийства генерала Духонина’ (‘Русские Ведомости’, 23 ноября (6 декабря) 1917 года, No 256, с. 3) рисует следующую картину: Могилёв. 21 ноября. ‘Доставление Духонина на вокзал вызвало огромное возбуждение матросов и красногвардейцев, немедленно потребовавших выдачи его на самосуд. Находившийся тут Крыленко пытался успокоить, напоминая о военно-революционной дисциплине и указывая, что Духонина необходимо доставить в Петроград, где он должен ответствовать перед военно-революционным судом’. Другой источник говорит:
‘Всякое сопротивление было неразумно. По сведениям Ставки эшелоны матросов приближались к Могилёву, несмотря на уверения ген. Одинцова. В Ставке к этому времени было 4 сотни казаков, по 60 шашек в сотне, 290 ударников и 1 финляндский ударный батальон в 800 штыков. Георгиевцы были ненадёжны. Начать бой и в конце концов загубить всех этих людей, подвергнуть Ставку разгрому, вызвать в армии поголовное избиение офицеров, — вот чего решил избежать Духонин. Собственно говоря, он поступил также, как в своё время генерал Корнилов. Он решил сдаться без сопротивления.
Но Корнилов сдавался ген. Алексееву, который отвечал за свои слова и все принятые условия выполнил до конца. Духонин же сдавался безответственному большевизму, который не был в силах выполнить самых торжественных обещаний. Вечером, после разговора с Одинцовым, был отдан приказ ударникам отправиться на Кавказский фронт. Ставка осталась без защитников.
На следующий день, 20 ноября, около 10 утра, в Могилёв вступили матросы. В лохматых шапках, в чёрных шинелях, с винтовками за плечами, с лицами победителей, — они группами ходили по тротуарам могилёвских улиц, останавливались на перекрёстках, толпились у домов. Прохожие сторонились их, но кое-где у ворот уже слышался примирительный бабий визг и хихиканье.
Духонина арестовали и отвезли на вокзал, а около 6 часов вечера он был зверски убит у салон-вагона прапорщика Крыленко несколькими матросами.
Едва ли новый Верховный Главнокомандующий и его штаб могли защитить от самосуда генерала, ими же объявленного ‘врагом народа’. Во всяком случае, если они и могли остановить матросов, то, конечно, не убеждениями, а только ударами шашек и выстрелами револьверов. Но этого они не сделали. И матросы убили Духонина, тело его на грязных деревянных носилках сволокли на соседний путь и штыками швырнули в вагон, в котором до этого перевозили скот.
Ночью труп был ограблен: сняты сапоги, шинель, всё платье. Утром на следующий день началась оргия самых утончённых издевательств и глумлений над мёртвым телом. Его таскали по вагону, ставили в угол, в мёртвый рот вставляли дымящиеся папиросы.
Люди эти не отдавали себе отчёта в том, что, издеваясь над холодным, обезображенным и ограбленным трупом, они не в силах осквернить отлетевшую от него человеческую душу, бессильны умертвить светлую память о человеке.
Эти матросы — ‘краса и гордость революции’ и цвет большевизма — не понимали, что в садизме собственной жестокости они топят всякую идейность большевизма.
И в то же время они невольно венчали ореолом мученичества убитого ими человека’. — И.В., Генерал Духонин в Ставке (по неопубликованным данным), ‘Минувшее’, No 1-3, январь-март 1918 года, с. 307-308. Описание А.А. Деренталя подтверждая сказанное, добавляет несколько отвратительных деталей:
‘…Бездыханный труп генерала Духонина несколько дней подряд был игралищем матросской и солдатской черни на могилёвском вокзале. Труп был ограблен — сапоги и верхнее платье украдены… Застывшее на морозе, исколотое штыками тело ставили на корачки, прислоняли его в ‘смешном виде’ к стенке вагона, совали ему в рот окурки папирос со словами:
— Духонин!.. Покури!..
Когда прибыли на следующий день после убийства несколько новых поездов с матросами и солдатами — вновь прибывшим радостно кричали:
— Уже!.. Уже!.. — И вели показывать — что осталось от погибшего искупительной жертвой за грехи многих и многих других ‘врага народа’…’. — А. Дикгоф-Деренталь, Силуэты октябрьского переворота, ‘Пережитое (в год революции)’, кн. 1, Москва, изд-во ‘Верфь’, б. г., с. 60.
То, что творили с телом убитого Н.Н. Духонина, повторилось с телом погибшего во время штурма Екатеринодара генерала Л.Г. Корнилова. Его могила, скрытая перед отступлением Добровольческой Армии от Екатеринодара, была всё же найдена большевиками. Дальнейшее описывает по материалам ‘Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков’ А.И. Деникин:
‘В городе повозка эта въехала во двор гостиницы Губкина на Соборной площади, где проживали главари советской власти Сорокин, Золотарев, Чистов, Чуприн и другие. Двор быль переполнен красноармейцами, ругали генерала Корнилова. Отдельные увещания из толпы не тревожить умершего человека, ставшего уже безвредным, не помогли, настроение большевистской толпы повышалось. Через некоторое время красноармейцы вывезли на своих руках повозку на улицу. С повозки тело было сброшено на панель. Один из представителей советской власти Золотарев появился пьяный на балконе и, едва держась на ногах, стал хвастаться перед толпой, что это его отряд привез тело Корнилова, но в то же время Сорокин оспаривал у Золотарева честь привоза Корнилова, утверждая, что труп привезен не отрядом Золотарева, а Темрюкцами. Появились фотографы, с покойника были сделаны снимки, после чего тут же проявленные карточки стали бойко ходить по рукам. С трупа была сорвана последняя рубашка, которая раздиралась на части и обрывки разбрасывались кругом. Несколько человек оказались на дереве и стали поднимать труп. Но веревка оборвалась, и тело упало на мостовую. Толпа все прибывала, волновалась и шумела.
После речи с балкона стали кричать, что труп надо разорвать на клочки. Наконец отдан был приказ увезти труп за город и сжечь его. Труп был уже неузнаваем: он представлял из себя бесформенную массу, обезображенную ударами шашек, бросанием на землю. Тело было привезено на городские бойни, где, обложив соломой, стали жечь в присутствии высших представителей большевистской власти, прибывших на это зрелище на автомобилях.
В один день не удалось докончить этой работы: на следующий день продолжали жечь жалкие останки, жгли и растаптывали ногами и потом опять жгли.
Через несколько дней после расправы с трупом по городу двигалась какая-то шутовская ряженая процессия, ее сопровождала толпа народа. Это должно было изображать ‘похороны Корнилова’. Останавливаясь у подъездов, ряженые звонили и требовали денег на помин души Корнилова’. — А.И. Деникин, Очерки Русской Смуты, т. 2, Борьба генерала Корнилова, август 1917 г. — апрель 1918 г., Париж, 1922, с. 301-302.
Стр. 93 ‘Я помню прапорщика Крыленко по его студенческим выступлениям в Петрограде в 1905 году…’ — Не только Л.Н. Юровский помнил выступления прапорщика Крыленко. Вот воспоминания коллеги Л.Н. по ‘Русским Ведомостям’ А.А. Деренталя: ‘Мелькает в памяти ещё одна маленькая фигурка… ‘Товарищ Абрам’ — он же, по нынешнем правописанию — ‘прапорщик Крыленко’. Помню — давно, давно, ещё в 1904 году, когда боровшиеся в те времена и гибнущие за лучшее будущее верили, что из недр народных выйдет не косматое чудовище, а светлая фея — на одном из собраний вылез совершенно неожиданно некий необычайно бойкий молодой человек и заболтал нечто совершенно к делу не идущее… Так как вылез он после выступления одного почтенного и умного человека — то развязного юношу немедленно поставили на место, и он затих… После, в 1905-6 годах, мне часто приходилось встречать его необычайно надутую собственной важностью коротенькую фигурку на разных митингах, слышать бессвязные, но с величайшим пафосом и ‘надрывом’ произносимые речи… Юноша, что называется, ‘набивал язык’. — Кто бы что ни говорил — он непременно выступал с опроверженьями. Вскоре я уехал за границу и потерял его из виду… Говорят — он всё-таки ‘напрактиковался’ и стал популярным митинговым оратором…’. А. Дикгоф-Деренталь, Силуэты октябрьского переворота, ‘Пережитое (в год революции)’, кн. 1, Москва, изд-во ‘Верфь’, б. г., с. 50.
Между прочим, это оброненное замечание Л.Н. Юровского заставляет задуматься, так ли уж верно то, что пишет В.Е. Юровский об участии Л.Н. в событиях 1905 года в Санкт-Петербурге? ’10 января 1905 года, на следующий день после Кровавого воскресенья, совет Политехнического института единогласно принял постановление с осуждением расстрела мирных граждан, а в похоронной процессии, следовавшей за гробом одного из убитых, вместе с множеством студентов шла вся институтская профессура во главе с директором. Занятия в институте были прекращены. Юровский не принимал непосредственного участия в политических событиях. Однако, как следует из его писем, разделял сложившееся в окружающей его среде убеждение, что государственный строй России следует изменить’. — В.Е. Юровский, Архитектор денежной реформы 1922-1924 годов, ‘Вопросы истории’, 1995, No 2, с. 138-139. Был ли Л.Н. Юровский в этой процессии? Участвовал ли он в митингах в Санкт-Петербурге хотя бы в качестве зрителя? На последний вопрос можно, как будто бы, ответить положительно.
Стр. 93. ‘…армия разлагалась при всех верховных в течение последних девяти месяцев, и лишь один сделал подлинную попытку восстановить её.’ — Речь идёт о генерале Л.Г. Корнилове, к деятельности которого Л.Н. Юровский, насколько можно судить, относился с симпатией. Вот все Верховные Главнокомандующие российской армии с марта по ноябрь 1917 года: Великий князь Николай Николаевич — со 2 марта по 11 марта (уволен со службы так и не приступив к выполнению обязанностей), генерал М.В. Алексеев — с 1 апреля по 17 мая, генерал А.А. Брусилов — с 22 мая по 19 июля, генерал Л.Г. Корнилов — с 19 июля по 28 августа, генерал В.Н. Клембовский — с 28 августа (был назначен, но отказался вступать в должность), А.Ф. Керенский — с 30 августа по 3 ноября, генерал Н.Н. Духонин — с 3 ноября по 20 ноября.
Стр. 94. ‘И среди всего, что пришлось наблюдать в течение последнего месяца, преисполненного безумия и ужаса, не было ничего, что возбуждало бы столько отвращения и гадливости, как образ главного могилёвского главнокомандующего…’ — Интересные личные впечатления от встречи с главковерхом Крыленко, состоявшейся двумя месяцами позже публикации статьи Л.Н. Юровского, принадлежат Э.А. Верцинскому: ‘Прибыв в здание военного министерства, Мойка, 67, мы некоторое время оставались одни. Затем появился главковерх Крыленко, и с грубой, плоской бранью стал поносить поляков за измену Польского корпуса’. — Э.А. Верцинский, Год революции. Воспоминания офицера Генерального штаба за 1917-1918 года, Таллинн, 1929, с. 57. А вот портрет бранящегося главковерха, нарисованный Э.А. Верцинским: ‘Крыленко — маленький, толстенький, в защитном обмундировании, с небрежно надетым и неуклюже висящим боевым снаряжением со своей грубой и резкой манерой разговаривать производил отталкивающее впечатление’. — Там же, с. 59. Неудивительно, что человек с такой карикатурной наружностью не мог совладать с распоясавшейся матросской массой.
Можно представить, чего мог бы добиться человек с более представительной внешностью и твёрдой решительностью. Например, личность, подобная генералу Николаю Иудовичу Иванову (1851-1919). Вот рассказ об экспедиции генерала Иванова в начале марта 1917 года: ‘1 марта Иванов проследовал через станцию Дно… На станции он обнаружил поезда с мятежными солдатами, прибывшими из Петрограда. Он применил к пьяным солдатам ‘патерналистские методы’ восстановления дисциплины, которыми так гордился. Подойдя к ним ближе и владея лишь устрашающей огромной бородой в форме лопаты, генерал крикнул на пределе голосовых связок: ‘На колени!’ Этот приказ был на удивление быстро выполнен, ‘революционных’ солдат разоружили как их собственные сослуживцы, так и бойцы из батальона георгиевских кавалеров’. — Г. Катков, ‘Февральская революция’, Москва, ‘Центрполиграф’, 2006, с. 350.
Дело, конечно, не только во внушительной внешности, но и во внутренней уверенности, которой ‘главковерх Крыленко’, видимо, не обладал. Бонапарт во время его первой, Итальянской кампании (1796-1797 гг.) смог совладать с армией, о которой Е.В. Тарле в книге ‘Наполеон’ написал, что она ‘походила скорее на скопище оборванцев’. Действия Наполеона даны Евгением Викторовичем в следующих строках: ‘Повторяли, например, пущенный кем-то слух, будто во время одного резкого объяснения маленький Бонапарт сказал, глядя снизу вверх на высокого Ожеро: ‘Генерал, вы ростом выше меня как раз на одну голову, но если вы будете грубить мне, то я немедленно устраню это отличие’. На самом деле, с самого начала Бонапарт дал понять всем и каждому, что он не потерпит в своей армии никакой противодействующей воли и сломит всех сопротивляющихся, независимо от их ранга и звания. ‘Приходится часто расстреливать’, — мельком и без всяких потрясений доносил он в Париж Директории’. — Е.В. Тарле, Наполеон, Москва, 1941, с. 19-20.
Бывший в Могилёве А.А. Деренталь так описал произошедшее: ‘К вагону, в котором сидел генерал Духонин, подошла кучка солдат и матросов, и потребовала выдачи ей арестанта на предмет самосуда. Был вызван по телефону Крыленко. Он убеждал толпу отказаться от её ужасного намерения, угрожал, что если Духонина убьют, то он застрелится… Кричал — ‘я не допущу!..’. Но разумеется, ни сам не застрелился и никого не застрелил! Нельзя от маленьких людей требовать больших поступков, даже если, иронией судьбы, эти люди становятся во главе России!..’. — А. Дикгоф-Деренталь, Силуэты октябрьского переворота, ‘Пережитое (в год революции)’, кн. 1, Москва, изд-во ‘Верфь’, б. г., с. 60.
Заметим, что у ‘главковерха Крыленко’ с Могилёвым были связаны неприятные воспоминания. Вот, что пишет участник Белого Движения генерал Александр Сергеевич Лукомский о случае, произошедшем, очевидно, в начале лета 1917 года, т.е. всего лишь за несколько месяцев до убийства Н.Н. Духонина:
‘Как-то мне доложили, что в поезде, прибывшем на станцию Могилёв из Петрограда, едет какой-то прапорщик, который всю дорогу вёл самую возмутительную пропаганду и раздавал в поезде большевистскую литературу, и что этот прапорщик едет на юго-западный фронт.
Я, по телефону, приказал задержать поезд, арестовать этого прапорщика, произвести дознание и обыск в купе, в котором он находился.
Дознание подтвердило всё, что было мне сообщено, а арестованный прапорщик оказался Крыленко, впоследствии первый верховный главнокомандующий (Главковерх) у большевиков.
Он вёз целый тюк листовок самого возмутительного содержания.
При обыске у Крыленко оказался ‘мандат’ от Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
Я доложил Брусилову и было решено Крыленко отправить в штаб юго-западного фронта (там находилась его часть) с предписанием немедленно предать его суду.
В Петроград же было по телеграфу сообщено об этом аресте, чтобы обратить внимание на деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов.
Результат получился совершенно неожиданный.
Военное Министерство потребовало присылки Крыленко в Петроград, там же, вероятно, под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов, без всякого суда, его выпустили на свободу.
Много позже, в Новочеркасске, один из наших стражей в Быховской тюрьме, прапорщик Георгиевского батальона Гришин, при котором я рассказал этот случай, сказал:
‘А я, Ваше Превосходительство, всё же чувствую некоторое удовлетворение. Ведь тогда, когда Вы приказали арестовать Крыленко — я был караульным начальником на станции. Так, когда мы привели Крыленко в караульное помещение, то я нынешнего большевистского главнокомандующего, как прапорщик — прапорщика, хорошо отхлестал нагайкой.’ — А.С. Лукомский, Из воспоминаний, ‘Архив русской революции’, издаваемый И.В. Гессеном, б. м., 1921 год, т. II, с. 38.