ПО РАЗСЧЕТУ.
ПО РАЗСЧЕТУ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
По рассчету, Назарьева Капитолина Валериановна, Год: 1887
Время на прочтение: 99 минут(ы)
— Аннушка, подавай самоваръ! Да за булками надо сходить…
— Схожу. Деньги дайте.
Старуха-кухарка въ темномъ ситцевомъ плать и черной косыночк, по-купечески повязанной на голов, говорила отрывистымъ тономъ. Николай Григорьевичъ Щигринъ, красивый старикъ, съ величественною осанкой истаго барина, въ поношенномъ ваточномъ халат и стоптанныхъ туфляхъ, съ удивленіемъ взглянулъ на служанку.
— Деньги?— хмурясь, повторилъ онъ.— Зачмъ? Вдь, тамъ… на книжку можно… Поскоре, Аннушка!
— Чего ‘поскоре’, да ‘поскоре’, баринъ, и такъ достаточно сраму приняла!— раздраженнымъ, крикливымъ голосомъ продолжала кухарка.— Не пойду больше… какъ вамъ угодно, не пойду… Еще вчера въ булочной сказали: ‘принесите долгъ, тогда опять можно довріе…’ Намедни булочница и книжку оставила. Голье! говоритъ. Тоже, говоритъ, господами прозываются, а сами, говоритъ…
Стремленіе Аннушки излить личное раздраженіе, накопившееся на сердц, не удалось. Щигринъ не дослушалъ разсказа служанки и торопливо, съ испуганнымъ, недоумвающимъ выраженіемъ лица, вышелъ изъ кухни, придерживая рукой расходящіяся полы халата.
Когда шлепанье туфлей старика замерло въ отдаленьи, Аннушка, сердито смотрвшая въ слдъ барину, круто повернулась и, подойдя къ самовару, стоявшему возл плиты, принялась раздувать его.
Горькія, досадныя думы томили старуху.
Годъ тому назадъ поступила она на ‘хорошее мсто’, къ настоящимъ, природнымъ господамъ, думала и вкъ свой тутъ кончить. Баринъ, барыня и барышня — вс добрые, ласковые,— напраслину зачмъ говорить? И, вдь, ничего такого сначала не было замтно: жили, какъ вс, тихо, благородно, а потомъ и пошло, и пошло… Держутъ себя на важную ногу, требуютъ, чтобы одежда чистая, все такое, а у самихъ… гроша за душой нтъ… Шутка сказать: жалованье рабочему человку не платятъ, задолжали везд: въ мясной, за зелень, за булки, за квартиру… Куда ни придешь — въ глаза смются… Вчера мясникъ говоритъ даже… Эхъ!… А барыня все отъ мужа таитъ: жалетъ, больной, видишь, вредно ему… Мн-то что? Сказала вотъ про булочную и про другое скажу: пусть знаетъ! Мужчина, вдь. Небойсь, барышню совсмъ задергали, не жалютъ… Она и по урокамъ съ утра до вечера, и по хозяйству, и должниковъ улещай, да умаливай. Ужь правду сказать: нтъ жалости къ своему ребенку…
Аннушка разогнулась, покряхтла и потерла поясницу. Дурная погода и полувковое житье по чужимъ домамъ давало себя чувствовать. Рзкая физическая боль въ спин значительно увеличивала дурное расположеніе духа старухи и она ворчала въ полголоса:
‘Работай цлый день, словно каторжная, — вздохнуть некогда… Лба, прости Господи, перекрестить некогда, а спросишь денегъ: подожди, да погоди… Чего годить-то? У меня тоже не тыщи лежатъ, нужда… Вонъ сапоги развалились, кофею нтъ… Ну ихъ, право, откажусь… Чего терпть? Не крпостная… Сейчасъ вотъ и скажу барину: пожалуйте разсчетъ и кончено!’
Самоваръ закиплъ. Аннушка обтерла его полотенцемъ и понесла въ комнаты, продолжая подзадоривать себя и въ сотый разъ мысленно повторяя:
‘Не крпостная, славу Богу, силой заставить не могутъ, хочу живу, хочу нтъ’.
Въ небольшой комнат, тсно заставленной старинною мебелью краснаго дерева съ мдною инкрустаціей и жесткимъ сидньемъ, у стола, съ безчисленнымъ количествомъ ножекъ, покрытаго цвтною скатертью, возл чайнаго прибора, скупо озареннаго огаркомъ пальмовой свчи въ мдномъ шандал, помстился Щигринъ.
Старуха изподлобья взглянула на барина, собираясь снова уязвить его вопросомъ о булкахъ и затмъ потребовать разсчета, но унылое выраженіе глазъ Николая Григорьевича и пристыженная, виноватая усмшка, мелькнувшая на губахъ его, произвели переворотъ въ душ Аннушки.
Ей стало жаль добродушнаго старика, она вспомнила, съ какою нжною заботливостью охраняютъ его жена и дочь отъ житейскихъ невзгодъ, и, подъ вліяніемъ внезапно явившагося раскаянья, сказала:
— Баринъ, вы бы чай-то заварили, а только барыню и барышню еще не будите. Я сейчасъ сбгаю за булками.
— Какъ же ты сдлаешь, Аннушка? Вдь…— началъ старикъ, но кухарка махнула рукой и, направляясь къ дверямъ, произнесла:
— Ужь принесу, не безпокойтесь. Газетъ старыхъ есть, скоплено фунтовъ пятокъ, продамъ по пятачку, вотъ и булки,— пояснила она, скрываясь въ темной прихожей.
Прошло нсколько мгновеній. Изъ кухни раздавались какіе-то звуки. Старуха возилась, отодвигала тяжелый ящикъ, брянчала цпочками всовъ и, наконецъ, уронила какую-то металлическую вещь. Устремивъ взоръ въ раскрытую дверь, Николай Григорьевичъ разсянно слушалъ, какъ Аннушка щелкнула ключомъ въ замк, какъ сапоги ея, подбитые гвоздями, гулко застучали по ступенямъ лстницы.
— Господи, Господи, что же это будетъ? До чего дошли мы!— съ отчаяньемъ вырвалось у него.— Газеты старыя продавать… булку купить не на что! А я и не зналъ ничего… Сонюшка все скрываетъ, бережетъ меня…
Глаза Щигрина сдлались влажны. Онъ съ ласковымъ и благодарнымъ выраженіемъ взглянулъ на полураскрытую дверь жениной спальни, но, въ то же время, сердце его болзненно сжалось.
‘Скрывали!… Но теперь я узналъ, понялъ, что мы дошли до послдней крайности разоренія. Въ булочной перестали врить… А другіе-то долги?… Вонъ, Кревковичъ грозитъ описью имущества, долговымъ отдленіемъ… Что же я могу сдлать, что?…’
Николай Григорьевичъ такъ стиснулъ руки, что он хрустнули въ суставахъ, и мрачно посмотрлъ вокругъ, на обстановку комнаты.
Вся эта пузатая, массивная мебель нкогда стоила большихъ денегъ, она дорога Щигрину по воспоминаніямъ, такъ какъ онъ съ любовью и заботой убиралъ свою квартиру, собираясь ввести въ нее молодую жену. Кажется, еще недавно все это было, недавно… Нтъ, давно, давно!… Вотъ уже двадцать пять лтъ, какъ они женаты, единственной дочери минуло восемнадцать лтъ въ начал осени и все, все рзко измнилось. Изъ богатаго человка Щигринъ сдлался бднякомъ, для котораго завтрашній день — вчная загадка… Прежде онъ задавалъ роскошные обды, блестящіе балы, а теперь и булокъ купить не на что!
Эта послдняя мысль, гвоздемъ засвшая въ мозгу, производила подавляющее впечатлніе. Нуждаться въ тысячахъ, въ сотняхъ — дворянская судьба, какъ результатъ крестьянской реформы, но въ копйкахъ, да еще, вдобавокъ, выслушивать подобное извстіе изъ устъ кухарки — грубой, дерзкой бабы — возмутительно!
Сознаніе безъисходнаго положенія и печаль, вызванная имъ, смнились гнвомъ противъ Аннушки. Николай Григорьевичъ съ горячностью схватился за этотъ поводъ и, какъ человкъ, переживающій критическую минуту, чувствовалъ настоятельную необходимость что-то сдлать, о чемъ-то распорядиться, въ чемъ-то выказать свою энергію.
‘Нтъ, этому надо ршительно положить конецъ,— разсуждалъ Щигринъ, заваривая чай и споласкивая кипяткомъ свою большую фарфоровую чашку,— невозможно позволять имъ забываться! ‘Не пойду, говоритъ, какъ вамъ угодно не пойду’, потомъ начинаетъ передавать всякія глупости со словъ ‘булочницы’, наконецъ, объ этихъ газетахъ… Чортъ знаетъ, что такое! Вдь, эта дура способна по дорог каждому встрчному, даже дворнику, разсказать: вотъ, молъ, несу газеты… Фу, гадость какая!… Жена иметъ положительную способность портить каждую прислугу… О Тан я уже не говорю. ‘Милая, голубушка’ и такъ дале, а народъ этотъ — настоящее зврьё, деревяшки… Сметъ такъ отвчать: ‘не пойду!’ Да я бы тебя въ прежнее время въ дугу согнулъ, вотъ что!’
Старикъ сжалъ кулакъ и погрозилъ имъ по направленію къ передней. На его блдномъ, нсколько одутловатомъ лиц выступили красныя пятна и красивые, черные на выкат глаза свтились гнвомъ.
— Стоятъ раздражаться на всякую…— произнесъ Щигринъ черезъ мгновенье боле спокойнымъ тономъ,— только кровь себ портить. Надо ей сегодня же отказать и пусть убирается,— добавилъ онъ ршительно, совершенно забывая объ отсутствіи денегъ и о томъ, что Аннушк надо уплатить жалованье за три мсяца.
Чай настоялся и Николай Григорьевичъ, наливъ чашку, перенесъ ее на подоконникъ, возл котораго онъ обыкновенно пилъ чай по утрамъ, если жена и дочь еще не выходили изъ своихъ комнатъ.
Отойти отъ круглаго стола, когда вся семья сидла возл него, обдать или завтракать отдльно отъ всхъ, читать книгу или газету во время общей трапезы — являлось преступленіемъ въ глазахъ Щигрина и онъ никогда не позволялъ себ ничего подобнаго, требуя и отъ домашнихъ исполненія этого обычая, но утромъ, когда ему приходилось въ одиночеств пить чай, онъ. ршительно не могъ оставаться за опуствшимъ столомъ.
— Точно перемерли вс,— говаривалъ онъ.— Сидишь и думаешь: вотъ, одинъ-одинешенекъ остался. Некому и глазъ закрыть, если что…
Задувъ свчу, Щигринъ набилъ трубку съ длинымъ черешневымъ чубукомъ, взялъ коробочку срныхъ спичекъ, четвертку Жуковскаго табаку въ синей обложк, календарь въ истрепанномъ переплет и вс эти необходимые для себя предметы разложилъ на подоконник, рядомъ съ чашкой чая. Окончивъ вс приготовленія, старикъ придвинулъ большое вольтеровское кресло и, опустившись въ него, началъ съ аппетитомъ прихлебывать ароматный напитокъ.
Декабрское утро пасмурно смотрло въ окна. На панели, вооруженные скребками и метлами, энергично работали дворники въ своихъ пестрыхъ, вязаныхъ курткахъ, сновали горничныя и кухарки съ корзинками въ рукахъ, торопясь въ булочныя и обратно, мелькали фигуры гимназистовъ и школьниковъ съ сумками черезъ плечо, изрдка показывались тряпичники, но уличная жизнь еще не вполн проснулась и срый туманъ окутывалъ Покровскую площадь, на которую выходили окна квартиры Николая Григорьевича.
Старикъ угрюмо и сосредоточенно смотрлъ на неясныя очертанія домовъ на противуположной сторон площади, на многоглавый куполъ церкви, окутанный сумракомъ, на чахлыя деревья сквера, казавшіяся сегодня особенно пышными, благодаря густо освшему инею, и уносился въ безвозвратно минувшее.
‘Да, мы пожили въ свое время, а теперь разв умютъ жить люди?— съ раздраженіемъ человка, вычеркнутаго изъ общества, думалъ Щигринъ.— Хоть бы взять Кревковича… Дворянинъ, свой братъ, бывшій гвардеецъ, вмст хлбъ-соль водили и вдругъ — такіе поступки… Недлю тому назадъ увдомляетъ черезъ повреннаго (даже не самъ, разночинцу какому-то поручилъ!): не уплатите честью, произведу опись имущества… Это — бывшій товарищъ… однокашникъ! Чего Аннушк удивляться: хамка… обрадовалась, что бить нельзя, вотъ и грубитъ… Но Кревковичъ… Кревковичъ…’
Николай Григорьевичъ нервно повелъ плечами и откашлялся. Какое-то непріятное ощущеніе стояло въ горл, мшало дышать свободно. Старикъ закурилъ трубку и, наливъ вторую чашку чая, взялся за календарь.
Привычка каждый день заглядывать въ эту книгу была усвоена много лтъ назадъ и Щигринъ никогда, ни при какихъ условіяхъ не измнялъ ей. Новыхъ календарей старикъ не любилъ, лтъ десять тому назадъ, купивъ ежегодникъ академическаго изданія, онъ отдалъ переплести его въ кожу, вложивъ туда много чистыхъ листовъ, и ежедневно, утромъ, просматривалъ вс свднія, касающіяся текущаго числа. Такимъ путемъ, Николай Григорьевичъ почти на-память зналъ часы и минуты восхода и захода солнца, имена чествуемыхъ святыхъ, историческія событія, предсказанія относительно погоды и т. д.,— словомъ, различныя подробности проживаемаго дня. Прочитавъ все положенное по обычаю, Щигринъ бралъ карандашъ и длалъ различныя отмтки. Тутъ были записи о здоровь, о дожд, снг или втр, о томъ, куда надо сходить, съ кмъ повидаться, когда день рожденія дальнихъ и близкихъ родственниковъ, когда розыгрышъ той или другой лотереи, къ которымъ старикъ питалъ чисто-болзненную страсть.
И сегодня, несмотря на досаду противъ Аннушки и ожиданіе непріятнаго постителя, повреннаго Кревковича, котораго старикъ просилъ пріхать для личныхъ объясненій, Николай Григорьевичъ началъ особенно внимательно просматривать сроки тиража иностранныхъ и здшнихъ лотерей. Результаты оказались печальны. Розыгрыши были назначены черезъ много мсяцевъ. Старикъ снова откашлялся.
‘Проклятая судорга: перехватила горло и держитъ,— досадливо думалъ онъ.— Вотъ и всегда такъ: чуть взволнуешься, нервы даютъ себя знать. И, главное, никакой пользы… Тошнитъ и давитъ, сердце сжимается, а что выдумаешь? Вотъ, хорошо бы выиграть тысячъ сто… Показалъ бы я себя господину Кревковичу… Какъ собак бросилъ бы деньги: на, шь, давись! Пять тысячъ долгу… Спросили бы, сколько взято… Сказать совстно дворянину! Тысяча взята, вотъ сколько, а остальное — проценты, да рекамбіи пока переписывали… Тогда я предводителемъ дворянства былъ,— терплъ, негодяй… Нужнаго человка видлъ, а теперь придавить захотлось… Гадина!’
Щигринъ поднялся съ кресла и, заложивъ руки за спину, началъ ходить по комнат. Часы пробили девять и въ столовой стало совсмъ свтло. Старикъ взглянулъ на самоваръ: онъ потухъ, пересталъ кипть и заунывные звуки раздавались изъ остывающей трубы.
‘Сейчасъ встанетъ Соня, а чай холодный,— подумалъ Николай Григорьевичъ,— и куда эта дурища Аннушка запропала? Слоновъ продаетъ на улиц, розсказни разныя разводитъ… Нтъ, прочь ее надо…’
— Коля, а Коля? Николай Григорьевичъ, ты здсь?— послышался изъ сосдней комнаты женскій голосъ.— Поданъ ли самоваръ? Напился ли ты чаю? а? Напился! Ну, то-то, а я боялась… Проспала я сегодня, Колюшка, прости… Теб одному скучно. Я сейчасъ, сейчасъ встану.
Щигринъ подошелъ къ дверямъ спальни, гд царствовала полная тьма, благодаря опущеннымъ сторамъ, и, желая подольше удержать жену въ постели, сказалъ:
— Полно, Сонюшка, зачмъ теб вставать такую рань? Еще темно, холодно. Поспи еще, я и дверь закрою.
Нсколько мгновеній длилось колебаніе Софьи Павловны. Вставать, разставаться съ теплою постелью, впрягаться въ хомутъ тягостной будничной жизни, со всми ея заботами и дрязгами — такъ не хотлось… Вдь, только и отдыха, что сонъ… Но Щигрина вспомнила объ Аннушк, объ обд, о томъ, что въ чулан нтъ ни полна дровъ, что въ лавкахъ перестали отпускать въ долгъ, и быстро начала одваться.
— Ахъ, Колюшка, милый, самоваръ у тебя потухъ, а ты и не догадался позвать Аннушку! Она бы подогрла. Вдь, ты что: поди одну чашку всего выпилъ?
— Нтъ, я выпилъ… дв выпилъ…
— Ну, значитъ, о жен забылъ,— шутливо продолжала Софья Павловна, прикладывая об руки къ самовару.— Понятно, чего объ ней думать?! Сама виновата, зачмъ долго спитъ… Порядочная хозяйка должна до свту встать, тогда въ дом благолпіе, порядокъ…
Софья Павловна была въ хорошемъ расположеніи духа, или, врне, желала казаться веселой съ цлью разсять мужа, отвлечь его отъ печальныхъ размышленій. Въ большинств случаевъ, Николай Григорьевичъ эгоистически принималъ такія жертвы и, радуясь возможности не говорить о томъ, что волновало и безпокоило, подчинялся шутливому тону жены и отвчалъ ей въ такомъ же дух. Но сегодня, посл грубой откровенности Аннушки, когда ему неожиданно сдлались извстны такія подробности, которыхъ онъ не подозрвалъ, поддерживать искусственно веселое настроеніе жены и находиться въ положеніи любимаго ребенка, забавляемаго сквозь слезы, Щигринъ не могъ.
Онъ подошелъ къ жен, обнялъ ея худощавую, почти дтскую талію и, приглаживая лвою рукой блокурые, сильно посдвшіе волосы Софьи Павловны, сказалъ, слегка хмурясь:
— Полно, Соня, не говори такъ… Я дйствительно не догадался: мн слдовало положить углей… Приказать Аннушк нельзя было, она ушла…
— Куда ушла? Ты ее послалъ?— тревожно спросила Софья Павловна.
— Нтъ, она сама ушла. Объявила мн, что въ булочной и въ другихъ лавкахъ больше не даютъ на книжку, нагрубила, а потомъ сказала, что у нея есть старыя газеты, и отправилась продавать ихъ… Она общала на эти деньги купить булокъ!
Все это Щигринъ произнесъ медленнымъ, глухимъ тономъ, не спуская глазъ съ жены, и бдная женщина стояла передъ нимъ, какъ виноватая. Ея блдное, изсохшее лицо исказилось отъ нравственнаго страданія. Она считала себя преступной, что не успла оградить мужа, избавить его отъ непріятнаго объясненія съ грубою служанкой, горько упрекала себя, зачмъ не встала одновременно съ мужемъ и предпочла личный покой комфорту любимаго человка.
‘Всегда почти встаю рано, всегда,— мелькало въ голов Софьи Павловны, — а тутъ, какъ нарочно. И чего дернула нелегкая эту глупую Аннушку? Зачмъ понадобилось безпокоить слабаго, больнаго человка? Безсердечная какая! И что она успла наболтать ему, что именно? Неужели все разсказала?’
— Сонюшка,— переводя дыханіе и понижая голосъ, продолжалъ Щигринъ,— что же это… правда? Наше положеніе дйствительно такъ ужасно?
— Правда,— едва слышно отвчала Софья Павловна и, припавъ на плечо мужа, горько заплакала.
— И ты мн ничего не говорила?— ласково произнесъ Николай Григорьевичъ, не то порицая за таинственность, не то благодаря за пощаду.
— Коля, ты подумай только… Ну, зачмъ было говорить? И такъ много сквернаго, тяжелаго…— оправдывалась Софья Павловна дрожащимъ отъ слезъ голосомъ.— Если бы ты могъ помочь — другое дло, а то… лишній человкъ мучиться станетъ. Вдь, я вижу, какъ тебя безпокоитъ Кревковичъ… Ты на себя не похожъ за эту недлю. А тутъ еще мелкіе долги… Купцы эти… ахъ, Боже мой, какой ужасный народъ! Придутъ, говорятъ грубости, колкости, насмшки. Одно средство — посылать Таню объясняться съ ними… Она какъ-то уметъ… Потолкуетъ, попроситъ, смотришь, на недлю успокоились, затмъ опять…
Напоминаніе о дочери больне ножа кольнуло въ сердце. Щигринъ опустилъ руки и отошелъ отъ жены.
Таня, его единственное дитя, красавица, милая, умница Таня, должна кланяться мужику, просить снисхожденія, выносить оскорбительные взгляды, или, что еще хуже, быть можетъ, любезности!
— Что же дальше будетъ, Сонюшка? Вдь, нельзя же такъ жить!
— Да, нельзя,— согласилась Софья Павловна.
Скрывая отъ мужа всю пытку ежедневной жизни, вс унизительные факты, которые приходилось выносить, бдная женщина гордилась сознаніемъ, что ей удается облегчать Колюшку, обманывать его, представляя денежныя обстоятельства въ значительно лучшемъ вид, но сегодня, когда Щигринъ узналъ все помимо нея и первое впечатлніе досады улеглось, Софья Павловна почувствовала себя легче. Нтъ на душ той тревоги, что томила съ утра до поздней ночи, заставляя блднть и вздрагивать, нтъ мучительнаго ожиданія, что тайна будетъ нарушена…
Теперь Николай Григорьевичъ все знаетъ, онъ принялъ это извстіе гораздо легче, чмъ она ожидала, пусть придумаетъ что-нибудь, дастъ совтъ… А жить такъ, какъ прожили они этотъ послдній годъ, невозможно.
Въ продолженіе нсколькихъ минутъ въ комнат царствовала полная тишина. Софья Павловна, маленькая, худая, какъ скелетъ, женщина, съ птичьимъ профилемъ, но съ удивительно красивыми, глубокими черными глазами, стояла возл круглаго стола, безпомощно опустивъ руки. Во всей ея фигур, въ печально сжатыхъ губахъ и во взгляд, которымъ слдила она за мужемъ, выражалась полная безнадежность. Николай Григорьевичъ задумчиво ходилъ по столовой и время отъ времени потиралъ свой высокій лобъ и проводилъ рукой по окладистой сдой бород, составлявшей его гордость.
— Намъ надо серьезно, обстоятельно потолковать, Сонюшка,— началъ старикъ.— Я сегодня съ утра объ этомъ думалъ. Первое, что необходимо сдлать сейчасъ же, сію минуту, это — прогнать дуру Аннушку и перехать на другую квартиру.
Софья Павловна съ изумленіемъ взглянула на мужа. Щигринъ всегда отличался непрактичностью, даже легкомысліемъ, когда дло касалось обыденной жизни, но такого ребяческаго отношенія она не ждала.
— Когда мы поселимся въ другой части города,— увренно продолжалъ Николай Григорьевичъ, — у насъ опять явится кредитъ… Мы можемъ взять квартиру на Петербургской, тамъ дешевле и даже пріятне, такъ какъ дло идетъ къ лту. Можно найти особнякъ, съ садикомъ… И теб, и Тан это будетъ очень здорово. Но главное: необходимо скоре прогнать эту язву — Аннушку. Ты себ.представить не можешь, какъ она со мною говорила.
— Коля, неужели ты не понимаешь, что намъ нельзя перехать, нельзя отказать Аннушк?— перебила Софья Павловна, досадуя на мужа.
— Нельзя? Почему нельзя? Что вы съ Таней привыкли къ ней, въ ея честность увровали? Другая такая же найдется, не безпокойся!
— Не въ томъ дло, Коля! Мы должны ей боле 25 рублей. Гд же ихъ взять? Отпуская прислугу, надо съ нею расплатиться. Наконецъ, о квартир… Разв хозяинъ выпуститъ насъ, пока мы не отдадимъ долга? Вдь, мы четыре мсяца ни копйки не платили! Вчера и то управляющій объявилъ, что не станетъ давать дровъ, если къ Рождеству не внесемъ деньги.
— Но разв мы должны такъ много?— ужаснулся Щигринъ, съ неудовольстмъмъ смотря на жену.— Какъ же это произошло? Ничего не понимаю! Тутъ что-нибудь не того… Четыре мсяца! Вдь, это двсти рублей… Прошу покорно! Нтъ, мой другъ,— высокомрно добавилъ Николай Григорьевичъ,— женщинамъ ршительно нельзя заниматься длами! Ну, какъ можно было допустить подобный долгъ?… Двсти рублей! Половина моей пенсіи… шутка сказать! Кром того, Аннушк… другимъ… Ты положительно не умешь вести хозяйство, Сонюшка, вотъ тебя вс надуваютъ и обманываютъ… Воображаю, какъ Аннушка потшается: крала, обдувала и ей же еще должны. Нтъ, нтъ, не умешь ты, не умешь!
Софья Павловна чувствовала себя глубоко оскорбленной несправедливыми укорами мужа, но возразить ему рзко и смло у ней не хватало духа. Николай Григорьевичъ былъ кумиромъ семьи. Отъ него скрывали все непріятное и тяжелое, старались представлять вс обстоятельства въ лучшемъ свт, исполняли всякую его прихоть и, если случалось, что Щигринъ начиналъ хандрить, придумывали цлыя исторіи съ цлью развеселить его, возбудить свтлыя надежды. Въ этой области Софья Павловна не имла соперницъ. Выйдя замужъ по любви и застывъ въ этомъ положеніи обожающей и безгранично преданной жены, Щигрина не имла никакихъ интересовъ, кром заботы о Колюшк. Когда онъ спалъ, вс ходили на цыпочкахъ, когда повторялъ старые анекдоты, вс смялись и Тан нердко попадало за ея дерзкое замчаніе: ‘не смшно, мама, какъ же смяться?’ Лучшіе куски съ блюда откладывались Николаю Григорьевичу даже при гостяхъ и Софья Павловна, съ эгоизмомъ любящаго человка, иногда снимала съ тарелки у гостя куриную ножку, говоря любезнымъ тономъ: ‘извините, это Колюшкинъ кусочекъ, позвольте вамъ положить другой’. Подъ вліяніемъ дурнаго пищеваренія, Николай Григорьевичъ впадалъ въ хандру и начиналъ высказывать жалобы на отсутствіе средствъ, на необходимость серьезнаго леченія съ поздкой за границу, на каторжное существованіе, и тогда Софья Павловна утшала мужа, какъ больное дитя: она придумывала цлыя исторіи о полученномъ ею будто бы извстіи, что дальній родственникъ ея матери (американскій дядюшка или сибирская тетушка) похоронили послдняго ребенка и теперь, когда они умрутъ, наслдство обязательно перейдетъ въ родъ Щигриныхъ за неимніемъ прямой линіи. Она подробно передавала степени родства, пересчитывала бабушекъ, тетушекъ, кузинъ и, въ конц-концовъ, достигала желаемаго результата. Старикъ длался веселымъ, разговорчивымъ и, похлопывая жену по плечу, говорилъ:
— А что, чортъ возьми, хорошо бы милліончика три наслдства получить, а? Тогда бы мы съ тобою въ Италію ухали… Ну ихъ!… Надола Россія…
Склонный къ фантазерству и мечтательности, старикъ ухватывался за блестящую побрякушку и строилъ воздушные замки.
Такія надежды, несмотря на всю ихъ призрачность, помогали Щигрину довольно легко переносить настоящее. Ему хотлось врить, что жизнь, начавшаяся въ богатомъ барскомъ дом, дававшая въ юности столько разнообразныхъ наслажденій и омраченная послдствіями крестьянской реформы, снова засіяетъ и вознаградитъ за принесенныя жертвы. Иногда, въ такія минуты, когда Софья Павловна положительно изнемогала отъ нужды, не знала какъ дотянуть до дня полученія пенсіи, накормить мужа и его двухъ-трехъ пріятелей, Николай Григорьевичъ начиналъ доказывать ей, что по отношенію къ наслдству надобно принять охранительныя мры, надо послать ‘туда’ повреннаго, поручить ему разузнать все какъ слдуетъ, заявить властямъ о существованіи родныхъ и т. д. Указывалъ на адвоката, къ которому совтуютъ обратиться, и даже высчитывалъ, сколько ему придется заплатить гонорара, какой авансъ можно дать…
Такія бесды мучительно дйствовали на Софью Павловну. Она отвчала полусловами, полусогласіемъ, боясь раздражить мужа, но, въ то же время, опасаясь, что онъ потребуетъ отъ нея принятія энергичныхъ мръ, и, истощенная заботою ‘промыслить’ рубль на дневной расходъ, шла къ дочери и изливала свое горе.
Таня доставала изъ шкатулки рубль, приготовленный на починку башмаковъ, отдавала его матери и говорила:
— Напрасно вы, мамочка, обманываете отца этимъ наслдствомъ. Вдь, его нтъ и никогда не будетъ… Папа все мечтаетъ, фантазіи строитъ… Лучше бы…
— Какая ты безсердечная, Таня!— восклицала мать.— Удивляюсь, въ кого ты такая. Мы съ Колюшкой душа въ душу прожили, а у тебя разсчетъ на каждомъ шагу. ‘Лучше бы’!… Ну, что лучше бы, что? Въ лакеи отцу идти, что ли?
— Зачмъ въ лакеи, мама? Скриминъ предлагалъ мсто въ правленіи страховаго общества. Хорошее жалованье, работы немного,— все бы занятіе. Меньше хандрилъ бы.
— И теб ничего, что отецъ сталъ бы служить вмст съ разночинцами, со своими прежними крпостными,— ничего? Нашъ бывшій лакей, едька, тоже въ страховомъ обществ служитъ, такъ отцу вмст съ нимъ, да?…
Таня прекращала разговоръ покорнымъ молчаніемъ и спшила ссть за работу или уйти на урокъ, а Софья Павловна, взявъ рубль, направлялась въ кухню и, поручивъ кухарк сдлать необходимыя покупки, возмущалась ‘черствостью молодаго поколнія’.
И теперь, слушая незаслуженные укоры мужа, Софья Павловна мысленно порицала дочь. Если бы Таня захотла, она давно могла бы ‘устроить’ положеніе родителей… Мало ли являлось жениховъ?… Хорошіе были!… Но она откажетъ, даже не сообщивъ, будто до отца-матери не касается. Ужь потомъ стороной узнаешь. Все по новому… Положимъ, Таня вс заработанныя деньги матери отдаетъ, но много ли ихъ? Рублей тридцать-сорокъ, не больше. Никакъ концовъ съ концами нельзя свести…
— И, главное, чего я не понимаю,— продолжалъ Щигринъ, съ нахмуренными бровями смотря на жену, — ежемсячно пенсія… арендаторъ присылаетъ… наконецъ, Таня… сколько-то тамъ даетъ…
Николай Григорьевичъ началъ, считая пункты дохода, загибать пальцы лвой руки, но, дойдя до взноса дочери, смущенно опустилъ руку и какъ-то скороговоркой произнесъ эти слова. Фактъ помощи дочери, ея работы за деньги и пользованіе ими, непріятно вліяли на старика. Это оскорбляло его традиціонныя убжденія и, въ большинств случаевъ, Щигринъ какъ бы игнорировалъ занятія Тани, не интересовался ими и никогда не спрашивалъ о нихъ. Только теперь, укоряя жену за сдланные долги и неумнье вести хозяйство, онъ упомянулъ о деньгахъ Тани.
— Ну, что же, Количка?— вкрадчивымъ голосомъ заговорила Софья Павловна.— Всего дохода у насъ въ мсяцъ шестьдесятъ рублей. Какъ же на это жить?
— Какъ шестьдесятъ? Какіе шестьдесятъ?— раздраженно вскричалъ старикъ.— Что ты толкуешь? Моей пенсіи 33 руб. 33 копйки съ чмъ-то, аренды съ имнія 75 руб., еще…
— Послдніе мсяцы арендаторъ по исполнительному листу едулову платилъ, а не намъ,— робко напомнила Софья Павловна.— Только и есть — пенсія, да что Таня дастъ…
Николай Григорьевичъ мгновенно затихъ. Его раздраженіе смнилось упадкомъ силъ и, опустившись въ кресло у окна, онъ какъ-то сразу вспомнилъ всю процедуру съ векселемъ едулова: обмнъ писемъ, просьбы, угрозы продать имніе и, наконецъ, согласіе принять въ уплату аренду. Щигринъ находился тогда въ період особеннаго увлеченія ожиданіемъ наслдства и крайне легко согласился отказаться отъ аренды въ пользу кредитора. Софья Павловна противорчила, но онъ настоялъ на своемъ. Только теперь старикъ сообразилъ, что на такую незначительную сумму жить мудрено. Между тмъ, Софья Павловна, не желая оставить на себ тяжесть упрека мужа и пользуясь его спокойнымъ состояніемъ духа, заговорила мрнымъ и тихимъ, какъ заведенная машина, тономъ.
— Ты меня, Колюшка, напрасно обвиняешь… ей-Богу, напрасно! Эти четыре мсяца, что мы позадолжали, ты вспомни: три недли ты въ постели пролежалъ… докторъ… лкарства… отдльный столъ… Потомъ вино докторъ теб приказалъ пить… Все нужное… Здоровье дороже всего. Плохи наши дла, конечно, но Богъ не безъ милости. Все въ Его рукахъ. Можетъ быть, наше положеніе скоро поправится…
Щигринъ быстро обернулся и взглянулъ на жену. Она стояла у стола и мыла чашку. Въ глазахъ его мелькнулъ лучъ надежды.
— Ты, можетъ быть, получила письмо?
— Нтъ… Какое письмо! Я такъ говорю… надежду высказываю…
— Полно, Соня, говори какъ слдуетъ. Что тамъ есть, на что намекаешь?
— Господи, какой ты, Колюшка, ничего сказать нельзя: сейчасъ пристанетъ… Я про Таню думала…
— Что про Таню? Что такое?
Софья Павловна подошла къ креслу и облокотившись на него, наклонилась къ уху мужа.
— Насчетъ Марушевскаго… разв не замчаешь?— шепотомъ говорила она.— Онъ совсмъ, совсмъ влюбленъ въ Таню… глазъ, что называется, не сводитъ. Вдь, богачъ какой, страхъ! У него на Волг три имнія… деньжищъ — сотни тысячъ…
— А Таня какъ?— отрывисто спросилъ Щигринъ.
Софья Павловна смутилась. Какъ относится Таня, для нея самой являлось загадкой, но она считала необходимымъ успокоить мужа, вдохнуть въ его душу надежду на благополучный исходъ и, какъ въ вопрос о наслдств, любящая женщина сочинила цлую исторію.
Внушительнымъ шепотомъ, какъ человкъ, сообщающій важную тайну, Софья Павловна передала мужу свой разговоръ съ Таней,— въ дйствительности не существовавшій,— изъ котораго ясно вытекало, что стоитъ только Марушевскому сдлать предложеніе и звзда счастія взойдетъ надъ ихъ головами. Тан онъ нравится, Таня отзывается о немъ очень хорошо, Таня интересуется его обществомъ…
Николай Григорьевичъ жадно внималъ разсказу жены. Давившая тяжесть спадала съ души и даже неизбжное преслдованіе Кревковича казалось не такимъ грознымъ, какъ часъ тому назадъ. Личныя качества Марушевскаго, возможность счастья Тани отходили на второй планъ. Нужно было спастись отъ надвигающейся бды и спасеніе явилось въ образ Марушевскаго, богатаго жениха.
— Неужели Таня и ему откажетъ?— вырвалось у старика.— Чудесная партія… Лучше, чмъ по урочишкамъ бгать, да родныхъ срамить.
— Колюшка, теб бы поговорить съ нею,— просительно начала Софья Павловна и замолчала, встртивъ испуганный взглядъ мужа.
Въ кухн послышались тяжелые шаги Аннушки и Щигрина направилась туда.
— Черти, дьяволы… право, черти!— бранилась кухарка, снимая красный клтчатый платокъ и бросая его на кровать.— Въ пяти лавкахъ была: не берутъ. Сами продадимъ, коли хочешь… На смхъ подняли. Ужь не житье это тоже, если кухарку на продажу гоняютъ. Въ банк сколько лтъ служила, у генерала, ничего такого не видывала.
Аннушка успла пропустить рюмочку живительной влаги и совершенно забыла, что сама предложила барину добыть булокъ къ чаю, продавъ старыя газеты. Незначительная связка бумаги въ рукахъ старухи возбуждала насмшки со стороны краснощекихъ лодырей-прикащиковъ и кухарка почувствовала себя оскорбленною. Она энергично вымещала свою досаду на чугунахъ и утюгахъ, какъ нарочно попадавшихся подъ ноги, и, когда Софья Павловна появилась на порог кухни, злоба ея достигла высшаго предла.
— Вотъ булки, извольте. Купила… одиннадцать копекъ сдачи… На провизію оставите или возьмете?
Грубая, обидная иронія слышалась въ вопрос служанки. Софья Павловна вспыхнула и хотла прикрикнуть на дерзкую, но воспоминаніе о долг, о необходимости дать немедленный разсчетъ, если замчаніе возбудитъ слишкомъ рзкій отпоръ, заставило ее овладть собою.
— Нтъ, не надо. Возьми себ эту мелочь, Аннушка, на бутылку пива пригодится,— отвчала Шигрина, какъ бы не обращая вниманія на воркотню служанки.
Маленькая щедрость со стороны Софьи Павловны являлась хорошо разсчитаннымъ средствомъ улучшать состояніе духа домашняго кредитора. Когда Аннушка, сознавая свои права, начинала настойчиво требовать долгъ, или, ссылаясь на болзнь, говорила, что хочетъ поступить въ больницу, а ей ‘своихъ же кровныхъ денегъ не отдаютъ’, Щигрина придумывала какую-нибудь ловкую комбинацію и давала Аннушк двугривенный на чай или что-нибудь изъ обносковъ женскаго туалета. Рабская натура освобожденной крпостной сказывалась вполн. Старуха переставала надодать объ уплат долга, разсыпалась въ благодарностяхъ за подарокъ съ ‘барскаго плеча’ и въ теченіе нсколькихъ дней устанавливались мирныя отношенія.
Аннушка не сомнвалась, что ея деньги будутъ цлы. Она видла въ Щигриныхъ ‘настоящихъ’ господъ, находившихся временно въ затруднительномъ положеніи, но ожидающихъ огромнаго наслдства.
Но сегодня полученіе одиннадцати копекъ не оказало умиротворяющаго дйствія на кухарку и она продолжала покидывать посудой, стучать утюгами и ворчала съ какимъ-то сладостнымъ увлеченіемъ.
Вс плоскія остроты, отпущенныя лавочниками на счетъ ея господъ, вс практическіе выводы и заключенія товарокъ, которымъ она успла сообщить ‘на бгу’ о продаж газетъ, личныя опасенія, — все это изливалось въ безпорядочномъ набор словъ. Старуха даже не поблагодарила барыню за полученную мелочь и, вытирая со стола, нарочно свалила ее на полъ. Софья Павловна понимала поведеніе Аннушки, оскорблялась, но… покорно несла свой крестъ.
— Аннушка, самоваръ надо подогрть,— вдругъ вспомнила она о существующей возможности законно прервать воркотню кухарки.— Я еще чаю не пила, да и барышня сейчасъ встанетъ,— въ примирительномъ дух добавила Софья Павловна.
— Сейчасъ. Вотъ уберу со стола, такъ и подогрю!— буркнула старуха.
Щигрина пошла къ дверямъ.
— Барыня, а барыня, — окликнула Аннушка, едва только Софья Павловна успла переступить порогъ,— это что же будетъ? Такое положеніе, чтобы служащаго человка не вши держать? Со вчерашняго обда у меня, прости Господи, маковой росинки во рту не было! Хлба, и того ни корки. Вотъ онъ, вотъ!…
Старуха вытащила изъ стола корзинку съ обглоданными, засохшими корками и такъ бросила ее, что он разсыпались, и гнвнымъ старческимъ голосомъ, въ которомъ слышались крикливыя ноты, начала ‘отчитывать’ барыню. Софья Павловна не выдержала. Вс благія намренія сохранять, во что бы то ни стало, миръ и спокойствіе были забыты. Барыня-дворянка и прислужница, полвка бродившая изъ дома въ домъ, исчезли: дв женщины, у которыхъ на сердц скопилось много взаимныхъ неудовольствій, досады и злобы, сцпились, какъ дв торговки, и одна передъ другой щеголяли богатствомъ русскаго языка.
— Какъ ты смешь: ‘нищіе’? Дрянь! Сволочь!— задыхаясь, кричала Щигрина.
— Никогда ею не была!— визжала старуха, принимая грубыя слова, какъ обиду своей женской чести.— Изъ хорошаго я дома! Вс знаютъ. Не голоштанная, какъ…
— Всегда была, всегда! Пьяница! Воровка! Св…
— Мамочка, мама, успокойтесь! Аннушка, перестаньте, какъ вамъ не стыдно? Мама, ну, я прошу васъ!— говорила молодая, красивая двушка, съ распущенными волосами, вбжавшая въ кухню и очутившаяся между разсвирпвшими женщинами.
— Убирайся, Таня, это тебя не касается!— съ сердцемъ говорила Щигрина, вырываясь отъ дочери.— Тебя не спрашиваютъ! Уходи! Она мн дерзости! Я сейчасъ за дворникомъ! Въ полицію! На съзжую ее! Гадина эдакая!
— Шестьдесятъ лтъ прожила честно, такого слова не слыхала!— жаловалась Аннушка, разводя руками и обращаясь къ Тан.— Барышня, вы ее уберите по-добру, по-здорову. Я, вдь, терплю-терплю…
— Мама, ради Христа, оставьте!— по-французски убждала двушка, — везд слышно… Вдь, это скандалъ на весь домъ. Наконецъ, папа испугается. Ему вредно волненіе. Ну, пожалуйста! Аннушка, замолчите! Видите, мам дурно… Дайте воды стаканъ.
Уговариваніе Тани подйствовало, тмъ боле, что Софья Павловна едва переводила дыханіе и изъ изсохшей груди ея вырывалось глухое хрипніе. Двушка намочила голову матери холодною водой и, взявъ за талію, отвела въ свою комнату, убдивъ полежать, пока подадутъ самоваръ. У Щигриной тряслись ноги и непріятно-колющая боль ощущалась въ сердц. Она прилегла на постель дочери, еще теплую и хранившую очертанія тла молодой двушки, и закрыла глаза.
Софь Павловн было досадно, зачмъ она вышла изъ себя и, главное, зачмъ Таня помшала бурной сцен. Аннушку нужно было хорошенько выругать, а то она очень зазналась. И вотъ такъ постоянно вмшивается Таня, куда ее не спрашиваютъ. Заступница явилась!
Безгранично ласковая и нжная по отношенію къ мужу, Софья Павловна любила время отъ времени устраивать бурныя вылазки. То она воздвигнетъ гоненіе на кого-нибудь изъ родныхъ или знакомыхъ, то, путемъ придирокъ къ дочери или къ Аннушк, доведетъ ихъ до рзкаго отпора, сердится, кричитъ, бранится, а потомъ плачетъ до истерики, увряя, что вс желаютъ ея смерти. Но такія сцены, какъ сегодня, бывали не часто и Таня съ тревогой смотрла на мать, боясь, не захворала ли она, не случилось ли что-нибудь особенное, что довело ее до подобнаго раздраженія.
Заплетая въ косы свои густые, длинные волосы, молодая двушка стояла возл коммода, надъ которымъ висло маленькое зеркало, и видла отраженіе лица матери.
Софья Павловна, съ полуоткрытымъ ртомъ и закрытыми глазами, лежала на боку, блдная, какъ полотно подушекъ. Окончивъ прическу, Таня надла черное платье, стянула его кожанымъ поясомъ, оправила воротничокъ и рукавчики и, доставъ изъ верхняго ящика коммода какую-то коробочку, опустила ее въ карманъ. Взглянувъ въ зеркало, она замтила, что мать слдитъ за ея движеніями, и смутилась.
— Вамъ лучше, мамочка?— спросила она, подойдя къ постели.
Глаза Софьи Павловны были закрыты, она медленно раскрыла ихъ, бросила недовольный взглядъ на дочь и произнесла:
— Ахъ, оставь, пожалуйста, эти вопросы… они ни къ чему… Точно я не понимаю, что ты выскочила защищать Аннушку!
Таня не возражала. Упрекъ былъ отчасти справедливъ, но она не хотла подтверждать его, зная по опыту, что каждое ея слово въ данную минуту явится поводомъ къ непріятностямъ. Мать была не въ дух, раздражена и нужно дать ей успокоиться.
— Куда же ты идешь?— спросила Софья Павловна, замчая, что двушка направляется къ дверямъ.
— Я думаю, самоваръ уже подали. Напьюсь чаю поскоре, мн надо къ 11-ти часамъ быть на Знаменской.
— Урокъ?— процдила Щигрина съ выраженіемъ неудовольствія.
— Да, мама, урокъ у Крапивиныхъ, — бодро отвчала двушка,— вдь, вы знаете, тамъ по вторникамъ.
— Ахъ, Боже мой, могу ли я знать и помнить все, гд ты бываешь! Цлый день изъ одного конца города въ другой бгаешь, какъ тутъ упомнить?
— Да, у меня, къ сожалнію, очень разбросаны уроки… На будущую осень, можетъ быть, удастся устроиться иначе.
Двушка говорила оживленно, ршительно. Ей, видимо, хотлось подлиться своими планами и надеждами. Родители такъ рдко интересовались ея дятельностью, они точно снисходили къ ней, допускали какъ забаву, какъ баловство. Но сегодня Софья Павловна оживилась при словахъ дочери и, присвъ на кровати, устремила на нее пытливый, вопросительный взглядъ.
— А что же съ осени будетъ?
Софья Павловна замерла отъ радостнаго ожиданія. То, что ей хотлось бы услышать отъ дочери, было слишкомъ, до невроятности хорошо, но… привычка фантазировать брала верхъ.
Таня начала охотно объяснять свои планы: нкоторыя изъ ея ученицъ, жаля, что ей приходится длать огромные концы по городу, будутъ собираться вмст и, вмсто трехъ уроковъ, она будетъ давать одинъ… Очень удобно. Соревнованіе между ученицами и прекрасныя пособія, такъ какъ та, у которой предполагается устроить пунктъ, дочь богатыхъ родителей.
— Что же, теб больше платить станутъ, что ли?— спросила Софья Павловна, разочарованная сущностью отвта.
— За что же больше, мама? Мн и то будетъ выгодне… Вмсто того, чтобы хать на островъ, буду ходить на Знаменскую. Это составитъ въ мсяцъ рубля три.
— Гроши!— произнесла Щигрина.— Ну, что значатъ какіе-нибудь три рубля, когда… Вообще, Таня, по моему мннію, надо бы бросить уроки… Ничего путнаго они не даютъ, только слава одна. Приходятъ знакомые, спрашиваютъ: гд Татьяна Николаевна? Постоянно одинъ отвтъ: на урок!… Можно подумать, тысячи получаетъ, а, въ сущности, смшно сказать: тридцать рублей. Всего-на-все тридцать! Стоитъ того!
Таня покраснла. Такое отношеніе оскорбляло молодую двушку. Помимо труда, который интересовалъ ее самъ по себ, она гордилась, что помогаетъ семь, отдавая большую часть получаемыхъ денегъ, и вдругъ ей бросаютъ прямо въ глаза, что вся ея дятельность — пустяки, что это игрушка, ничего боле.
— Однако, мама, мой заработокъ равняется пенсіи папа… На одну пенсію мы не могли бы, — серьезно и мягко замтила двушка.
— Такъ и живемъ! Разв жизнь это, что я должна больнаго, слабаго отца держать Богъ знаетъ на какой пищ? Докторъ приказалъ каждый день куриный бульонъ самый крпкій, лучшую вырзку, вино въ шесть рублей, а мы разв исполняемъ его приказанія? У меня просто сердце кровью обливается, какъ подумаешь обо всемъ. Вдь, мы своими собственными руками убиваемъ человка. Да, по-моему, все равно: убивать или не доставлять того, что необходимо для жизни… Одно и то же! За то на папу, взглянуть страшно: блдный, измученный, едва дышетъ. Пока онъ имлъ силы работать, онъ все длалъ для семьи. Ты была всегда одта, какъ куколка: шелкъ, бархатъ, кружева… Наконецъ, твое воспитаніе, образованіе… Сколько учителямъ переплачено, страхъ вспомнить!… Одинъ танцмейстеръ бралъ по пяти рублей. Конечно, все это отецъ долженъ былъ длать, по новымъ взглядамъ. А чмъ дти заплатятъ — неизвстно! Господи, если бы я имла возможность, вотъ ужъ послднюю каплю крови отдала бы, не задумываясь, только бы доставить ему покой, комфортъ на старости лтъ. Вдь, и жить, бдному, недолго осталось. Его годы сочтены… Всегда такъ: есть отецъ-мать — убилъ бы, нтъ — купилъ бы. Придется раскаяться, да поздно… не вернешь!
Ни одного укора не было обращено лично къ Тан, но молодая двушка чувствовала, что мать иметъ въ виду исключительно ее. Фактъ отказа Тани двумъ-тремъ богатымъ женихамъ составлялъ больное мсто Софьи Павловны, и она не упускала ни одного удобнаго момента, чтобы не намекнуть на неблагодарность новаго поколнія, на эгоизмъ и безсердечіе. Подобные разговоры много разъ обострялись, начинаясь съ теоретическаго разсужденія, они переходили на практическую почву и двушк доводилось выслушивать подробный перечень принесенныхъ ради нея жертвъ. Оказывалось, что мсто предводителя дворянства, требовавшее широкой, дорого стоющей жизни, было принято исключительно ради дочери, что отказъ отъ этой должности, вслдъ за крестьянскою реформой, опять-таки мотивировался необходимостью перезда въ столицу для образованія Тани, что сдланные долги, залоги и перезалоги имнія, заимствованія тысячами, а затмъ сотнями и десятками,— все совершалось ради Тани, чтобъ обставить ея дтство и юность всми удобствами. Родители всегда были уврены, что изъ Тани выйдетъ ‘настоящая барышня’, что она повторитъ собою типъ красавицы матери Николая Григорьевича, пользовавшейся въ П—ой губерніи славой ‘первой дамы’. Кто же могъ думать, что Таня Щигрина, послдняя представительница барскаго рода, начнетъ бгать по урокамъ… торчать въ грязной конур при типографіи, читая корректуры?… Родители молчатъ по-невол: разв молодежь теперь слушаетъ старшихъ?
На сегодня разговоръ матери и дочери грозилъ коснуться именно этихъ тягостныхъ пунктовъ, такъ какъ Софья Павловна была въ дурномъ расположеніи и, естественно, искала объекта, на котораго можно бы было излить свое раздраженіе.
Стоя у окна и задумчиво смотря на энергичные взмахи топора въ рукахъ дворника, коловшаго дрова, Таня разсянно выслушивала причитыванія матери и одна мысль, томящая, назойливая, застыла въ мозгу:
‘Некуда уйти отъ этихъ косвенныхъ укоровъ, нельзя избавиться отъ вопіющаго непониманія. Люди, связанные узами крови, силою привычки, властью физической любви, — эти люди вполн чужды одинъ другому, а между ними лежитъ только двадцать лтъ!…’
Восклицаніе Аннушки, что самоваръ поданъ, освободило Таню отъ необходимости играть роль внимательной и покорной слушательницы. Двушка вышла въ столовую, наскоро выпила стаканъ чаю и, не прикоснувшись къ булкамъ, изъ-за которыхъ произошло такъ много непріятнаго, надла шубку, шапочку и начала отыскивать калоши въ темной передней.
— Аннушка, посвтите, пожалуйста, мн не найти другую калошу…— ласково сказала Таня, подойдя къ дверямъ кухни.
Старуха въ одну минуту нашла калошу и, несмотря на сопротивленіе двушки, сама надла ихъ на маленькія ноги Тани. Она обдернула шубку, сняла пушинку, приставшую къ локтю, и любовно смотрла на барышню.
Когда Таня вышла на площадку лстницы, Аннушка скользнула за ней и, придерживая рукой входную дверь снаружи, заговорила таинственнымъ тономъ:
— Барышня, что же сегодня у насъ будетъ?… Я и не знаю. Сама-то видите какая, приступиться нельзя… Потомъ въ два часа начнетъ кричать, браниться, а безъ денегъ я тоже не могу.
Старуха сообщила Тан отказъ лавочниковъ. Двушка нахмурилась.
— Раньше 20-го я не получу денегъ,— какъ бы разсуждая, вслухъ произнесла она,— а сегодня еще 16-е… Пять дней…
Аннушка, довольная, что нашла слушательницу, въ десятый разъ передавала, какъ и въ какихъ именно выраженіяхъ отказали лавочники въ кредит, выставляла свои услуги на первый планъ и, пересыпая жалобами на неблагодарность Софьи Павловны, говорила, что устала, измучилась такою каторжною жизнью, что проситъ, какъ милости, отпустить ее.
Затруднительное положеніе семьи разросталось съ каждою минутой и Таня ршительно не знала, какъ справиться. Пока мать и Аннушка жили въ мир и согласіи, хозяйство шло гораздо лучше. Служанка входила въ интересы господъ, проникалась общимъ стремленіемъ беречь Николая Григорьевича и по возможности оказывала помощь. Она пускала въ оборотъ свои жалкіе гроши, закладывала дв серебряныя ложки или занимала у кума синенькую бумажку и, такимъ образомъ, семья Щигриныхъ проживала до полученія пенсіи или Танина заработка. Но когда отношенія Софьи Павловны и Аннушки обострялись, со старухой не было никакого сладу: она ворчала, длала все наперекоръ, портила кушанья и, при первомъ замчаніи хозяйки, дерзко требовала разсчета и кричала во все горло свою любимую фразу: не крпостная, слава Богу,— хочу живу, хочу нтъ!
‘И какъ не во-время мама поссорилась съ нею!— думала Таня, стоя на площадк лстницы въ полоборота и держась за перила рукой.— Сколько разъ я просила: собрать деньги, разсчитаться и отпустить лучше, чмъ устраивать эти сраженія, нтъ… Когда является возможность разстаться, начинаютъ хвалить Аннушку, а потомъ опять…’
— Такъ что же, барышня?— вызывающимъ тономъ заключила старуха.— Насчетъ обда какъ скажете? Завтракъ папаш-то надо?…
— Завтракъ папаш? Еще бы не надо!
Какъ человкъ, обреченный на бездятельную жизнь и потерявшій всякій общественный интересъ, старикъ придавалъ громадное значеніе д и съ лихорадочнымъ нетерпніемъ ожидалъ положеннаго времени. Нердко онъ, какъ школьникъ, переводилъ часовую стрлку съ цлью приблизить наслажденіе завтрака и обда и такъ аппетитно причмокивалъ, заказывая жен какой-нибудь пикантный соусъ, что Тан длалось досадно и скучно.
Сочувствовать отцу въ этомъ отношеніи двушка не могла,— другіе идеалы и потребности влекли ее,— но ей хотлось, чтобы угасающая жизнь старика была окружена всякими удобствами, и горевала, видя полную невозможность удовлетворить его прихоти.
— Разв вчера ничего не осталось отъ обда?— спросила Таня, хмуря тонкія брови и избгая взгляда Аннушки.
— Чему остаться, барышня? И то я не вши… Вы спросите что…
Двушка распахнула шубку и вынула изъ кармана кожаное портмонэ съ поблвшими отъ времени углами, раскрыла его и, доставъ единственную желтую бумажку, подала старух:
— Возьмите… устройте какъ-нибудь, чтобы хватило. Аннушка, голубушка, я прошу васъ, не безпокойте маму, она такъ разстроена,— съ мольбою добавила двушка и, не слушая отвта, начала быстро спускаться по лстниц.
Старуха посмотрла ей въ слдъ, печально покачала головой и, бормоча какія-то слова, скрылась за дверью.
Убравъ постели и выместивъ свою досаду на подушкахъ и одялахъ, которыя бросались на полъ, вмсто того, чтобы лежать на диван, какъ приказывала барыня, Аннушка надла заячій шугай, повязала голову платкомъ и, взявъ корзинку съ обломанными краями, отправилась на рынокъ.
Прежде чмъ уйти, она заглянула въ столовую, гд Софья Павловна допивала пятую чашку чаю и грубо произнесла:
— Двери заприте. Неравно зайдетъ кто…
Щигрина кивнула головой. Посл происшедшей сцены считалось необходимымъ сохранять молчаніе и, случалось, барыня и служанка не разговаривали нсколько дней, привлекая Таню въ качеств посредника.
Терпливо выждавъ, пока хлопнетъ дверь на черной лстниц, Софья Павловна вышла изъ комнаты. Черезъ нсколько мгновеній она возвратилась съ разгорвшимся лицомъ и блестящими глазами. На кровати Аннушки, подъ нижней подушкой, Щигрина нашла два носовыхъ платка, и въ этой добыч видла возможность докончить бурную сцену, такъ не во-время прерванную Таней.
— Ахъ, что это за люди! Какой скверный, подлый народъ!— возмущалась Софья Павловна, показывая мужу свою находку.— Посмотри, пожалуйста: мой платокъ батистовый и Танинъ… Конечно, подтибрила, чтобы спороть мтку, и тогда — концы въ воду. И сколько такъ вещей распропало, просто ужасъ! Схватилась я надняхъ твоихъ ночныхъ сорочекъ… Представь себ: только три осталось… Три изъ полутора дюжинъ! Каково?! Да, сотни разъ вспомнишь прежнихъ крпостныхъ… Вотъ, напримръ, Анисьюшка… Что это были за золотыя руки!
— Еще бы не помнить Анисью! Она со дня нашей свадьбы жила… Твоя, вдь. Бывало, первое время, крикнешь: ‘Эй, люди, жены моей приданое!’ — она ужь тутъ, точно изъ земли выросла. Удивительное это дло, Сонюшка, куда вс люди подвались? Нтъ ихъ, хоть шаромъ покати. А много ли времени прошло? Десять лтъ какихъ-нибудь!
Старикъ усплъ вымыться, переодться и теперь сидлъ въ кресл въ своей срой ‘тужурк’ на красной подкладк, съ гвардейскими пуговицами. Въ зубахъ его торчалъ неизбжный черешневый чубукъ, на колняхъ лежалъ вчерашній нумеръ Полицейскихъ Вдомостей, но онъ не приступалъ къ чтенію, охотно бесдуя съ женой о прежнихъ временахъ, порядкахъ и людяхъ.
— Да, поспшили, поспшили…— причмокивая янтарный мундштукъ, говорилъ Николай Григорьевичъ,— и чего ради, подумаешь? Дворянъ по міру пустили, крестьянъ и дворовыхъ развратили… Попомни мое слово, Сонюшка,— протяжнымъ голосомъ и какъ бы пророчески, потрясая пальцемъ, добавилъ онъ,— раскаятся!… Ухъ, какъ раскаятся… Только близокъ локоть, да не укусишь!…
Софья Павловна сочувственно кивала головой, искренно радуясь, что мужъ коснулся своего любимаго конька. Она знала: разговоръ затянется надолго и Колюшка не будетъ волноваться, думая о матеріальныхъ заботахъ. Бесда о несвоевременности освобожденія и о вред его въ экономическомъ смысл являлась самою удобной, такъ какъ требовала отъ слушателя только терпнія и, пожалуй, какъ верхъ любезности, нсколькихъ восклицаній врод: ‘Въ самомъ дл?’ ‘Да, да, конечно!’ ‘Это совершенно основательно!’
— Къ дворянству отнеслись недоврчиво,— разсуждалъ Щигринъ,— распорядились его имуществомъ произвольно… Мы бы сами за честь сочли освободить рабовъ, но по своему выбору,— достойныхъ, а не всхъ… Наконецъ, земля…
Рзкій звонокъ въ передней прервалъ рчь Николая Григорьевича и супруги тревожно переглянулись. Одна и та же мысль явилась у нихъ.
‘Кто-нибудь изъ кредиторовъ… Экая досада, Аннушки нтъ,— изволь открывать сама’.
Софья Павловна встала со стула, но Щигринъ удержалъ ее.
— Погоди, не ходи,— шепталъ онъ,— подумаютъ, дома нтъ. Провалятся!… И вчно эта Аннушка запропадетъ!
Щигрина взяла мужа за руку и съ беззавтною нжностью смотрла на него. Предчувствіе подсказывало ей, что этотъ ранній поститель можетъ быть только кредиторомъ, врагомъ, и она печалилась, сознавая, что нтъ возможности избавиться отъ непріятнаго объясненія.
Звонокъ повторился и супруги снова вздрогнули. Нужно было отворить, такъ какъ иначе проволока грозила быть оборванной и новый непредвиднный расходъ длался обязательнымъ.
Счастливая идея мелькнула въ мозгу Софьи Павловны.
— Колюшка,— торопливо шептала она,— уйди, спрячься… Я открою, длать нечего, скажу: тебя нтъ дома. Вдь, не станутъ же обыскивать! Ахъ, да уходи скорй… Слышишь?
Звонокъ дребезжалъ и заливался. Софья Павловна взяла мужа за плечи, почти силой втолкнула въ спальню и затворила дверь. Затмъ, быстрымъ взглядомъ окинула она всю комнату и ршительно двинулась въ переднюю, гд царствовала вчная полутьма.
— Кто тамъ?— спросила Софья Павловна, опуская руку на желзный крюкъ и выгадывая этимъ вопросомъ минутную отсрочку.
— Отворите! По длу г. Кревковича!— послышался изъ-за двери незнакомый звучный голосъ.
Щигрина подняла крюкъ и опустила его. Громыханье желзнаго болта о косякъ двери раздалось какъ-то особенно гулко и протяжно. Софья Павловна отступила назадъ, въ глубину темной передней, и растерянно смотрла на входящихъ. Ихъ было нсколько человкъ.
Первымъ въ передней очутился рослый, широкоплечій мужчина, въ медвжьей шуб и собольей шапк. Его широкое румяное лицо добродушно улыбалось, а маленькіе блестящіе глаза свтились радостнымъ задоромъ. Казалось, онъ чувствовалъ себя хозяиномъ въ компаніи пріятелей, пріхавшихъ повеселиться, и, обращаясь къ спутнику, отрывистымъ тономъ длалъ замчанія:
— Жена Щигрина!… Разоблачайтесь! Вотъ здсь можно повсить! Экая темень тутъ, ничего не видать.
Товарищъ широкоплечаго господина, худощавый блондинъ въ шинели съ бобровымъ воротникомъ и въ фуражк съ кокардой послдовалъ его примру и, сбросивъ верхнюю одежду, очутился передъ Софьей Павловной въ вицъ-мундир, съ металлическою цпью на груди.
‘Судебный приставъ! Описывать мебель!’ — догадалась Щигрина, стремясь предупредить мужа, и хотла уже броситься впередъ, круговымъ ходомъ, въ спальню, гд скрывался Николай Григорьевичъ, но въ самыхъ дверяхъ передъ ея глазами выросла молодцоватая фигура городоваго. Софья Павловна испуганно отступила и только тутъ замтила, что въ передней появились еще два человка, дворникъ Иванъ и какая-то сибирка, державшаяся сзади всхъ.
— Что это значитъ? Что вамъ угодно?— спросила хозяйка прерывающимся голосомъ, переводя взоръ съ плечистаго господина на худощаваго и обратно.
— Имю честь рекомендоваться,— началъ первый,— повренный г. Кревковича, адвокатъ Аржановъ, а это — судебный приставъ Быстрецкій. Причина посщенія — взысканіе… Вашъ супругъ дома?
Въ послдней фраз звучала увренность и Софья Павловна поняла, что скрыть присутствіе мужа нтъ возможности. Вроятно, дворникъ уже сообщилъ, что жилецъ квартиры No 4 никогда не выходитъ такъ рано и они приняли мры. Можетъ быть, весь дворъ оцпленъ полиціей и у дверей стоятъ часовые.
Всевозможные страхи мерещились Щигриной, относившейся къ описи, какъ къ чему-то безгранично позорному и опасному. Съ поникшею головой стояла она у порога передней, и когда непріятные постители вошли въ столовую и съ видомъ знатоковъ осматривали обстановку комнаты, Софья Павловна какъ бы очнулась.
‘Предупредить Колюшку… Испугаютъ они его!’ — мелькнуло въ голов Щигриной и сейчасъ же встала другая мысль: ‘Надо, спрятать ризы… Вдь, все, все отнимутъ!’
Путаясь въ длинной байковой блуз, какъ на вшалк висвшей на ея костлявыхъ плечахъ, и на ходу закалывая косичку растрепавшихся волосъ, Софья Павловна прошла въ спальню, гд Щигринъ, притаившись въ дальнемъ углу, съ нетерпніемъ ожидалъ освобожденія.
Спасаясь бгствомъ изъ столовой, старикъ забылъ захватить ‘жуковку’ и, сидя съ потухшею трубкой въ рукахъ, досадовалъ на жену за ея медлительность.
‘Удивительный народъ эти женщины,— ворчалъ онъ, прислушиваясь къ голосамъ, раздававшимся изъ передней,— не могутъ, чтобы не поболтать… сердце не на мст!… И объ чемъ разсуждать? Сказала: дома нтъ — и конецъ тому длу.
Софья Павловна появилась въ спальн и торопливо, въ безсвязныхъ выраженіяхъ объяснила случившееся. Старикъ слушалъ съ недоумніемъ. Онъ былъ пораженъ и раздосадованъ. Его нижняя губа отвисла и трепетала, на блдномъ лиц выступили багровыя пятна, глаза сверкали злобой.
— Мерзавцы, негодяи!— прохриплъ онъ.— Хотлъ прислать для переговоровъ, а самъ… Гд они? Въ столовой, говоришь? Хорошо, хорошо!… Я ихъ славно провожу! И дворникъ тутъ? Вдь, все это нарочно… нарочно, чтобъ осрамить меня передъ цлымъ домомъ! Погодите, голубчики, я васъ…
Софья Павловна испуганно смотрла на мужа. Она знала его вспыльчивый характеръ, необузданную рзкость языка и способность увлечься до грубой выходки. Если бы въ столовой находился кто-нибудь изъ ‘простыхъ’ кредиторовъ или дерзкая прислуга, которыхъ слдовало проучить, Щигрина не безпокоилась бы, но тамъ ожидали Николая Григорьевича должностное лицо и прекрасно одтый адвокатъ. Энергичныя движенія мужа и раздраженное выраженіе его физіономіи внушали ей вполн естественныя опасенія. Удерживая Щигрина за локоть, Софья Павловна съ мольбою шептала:
— Колюшка, родной, успокойся ты, Христа ради!… Ну ихъ!… Все какъ-нибудь устроится… Побереги свое здоровье… Теб вредно волноваться, голубчикъ!
Николай Григорьевичъ махнулъ рукой и, не слушая увщаній жены, вошелъ въ столовую. Онъ усплъ овладть собой и, сохраняя горделивый, представительный видъ, едва кивнулъ въ отвтъ на почтительный поклонъ постителей.
— Съ кмъ имю честь?…— откидывая назадъ свою красивую голову и прищуренными глазами смотря на нихъ, спросилъ старикъ.
Аржановъ выступилъ впередъ, отрекомендовался и протянулъ руку. Щигринъ не хотлъ замтить это движеніе ‘подъячаго изъ поповичей’, какъ онъ мыслено окрестилъ адвоката, и съ прежнею высокомрностью сказалъ:
— Чмъ могу служить, господа?
Адвокатъ объяснилъ причину посщенія. Онъ говорилъ спокойно, увренно, соблюдая свое достоинство и щадя самолюбіе собесдника, какъ человкъ, привыкшій къ дламъ щекотливаго свойства.
— Мой довритель, г. Кревковичъ, передалъ мн исполнительные листы и просилъ произвести взысканіе,— заключилъ Аржановъ.— Прежде чмъ безпокоить г. судебнаго пристава, я имю обыкновеніе обращаться къ должнику письменно, предлагая уплатить домашнимъ образомъ. Вы не отвчали на мое письмо и, такимъ образомъ, я обязанъ на основаніи…
Адвокатъ бойко назвалъ статьи закона и, обращаясь къ приставу, добавилъ вкрадчивымъ тономъ:
— Г. Быстрецкій, я просилъ бы приступить къ описи. Впрочемъ, можетъ, вы, г. Щигринъ, пожелаете погасить долгъ? Искъ всего на сумму 5,578 руб. 60 коп. Тутъ, конечно, причислены проценты на капиталъ, судебныя издержки…
Тонкая иронія звучала въ голос Аржанова. Предложеніе уплатить нсколько тысячъ въ ту минуту, когда въ дом не было десяти копекъ на покупку булокъ, взбсило Николая Григорьевича. Ему вспомнилось, какъ образовался этотъ долгъ, какъ скверно поступалъ съ нимъ старый товарищъ, представилась позорная картина полнаго разоренія, продажа съ молотка мебели и вещей, къ которымъ онъ привыкъ, какъ къ членамъ семьи, и, задыхаясь отъ гнвнаго чувства, старикъ заговорилъ горячо, порывисто:
— И вы воображаете, милостивый государь, что я допущу васъ до описи, позволю продавать свое имущество? Ошибаетесь, да-съ, ошибаетесь! Знаете ли вы, какой это долгъ? Кревковичъ — ростовщикъ, кровопійца, онъ проценты на проценты съ меня дралъ. Съ него все станется!… Но я удивляюсь, что нашлись люди, способные взыскивать по такому векселю! Или, можетъ быть, крупный гонораръ?… Но я этого такъ не оставлю! Я обращусь къ предводителю дворянства, къ градоначальнику… Я потребую защиты!… Кревковичъ — негодяй, человкъ, не имющій понятія о самой примитивной честности.
— Я бы просилъ избавить меня отъ такого разговора,— мягко замтилъ адвокатъ,— въ качеств повреннаго г. Кревковича… Мой довритель…
— Съ чмъ васъ и поздравляю! Хорошъ довритель, нечего сказать! Если же вамъ правда глаза колетъ, не задерживаю! Я въ своей квартир: могу длать и говорить, что хочу. Такого закона, чтобы хозяинъ передъ непрошенными гостями молчалъ, еще нтъ, слава Богу, да и не будетъ, да!
— Коля, Николай Григорьевичъ, успокойся!— умоляла Софья Павловна, очутившаяся возл мужа.— Пусть ихъ длаютъ, что хотятъ… Можно потомъ жаловаться… Оставь… Теб дурно будетъ.
Аржановъ и Быстрецкій переглянулись и пожали плечами.
— Мн крайне непріятно,— сказалъ адвокатъ, потирая руки,— но я… мы должны исполнить свою обязанность и приступить къ описи. Г. Быстрецкій, пожалуйста…
— Я готовъ,— отозвался судебный приставъ, успвшій раскрыть объемистый портфель и приготовить письменныя принадлежности на стол, возл остывшаго самовара и грязной чайной посуды. Кивнувъ головой дворнику и другому понятому, безучастно стоявшимъ въ дверяхъ передней, приставъ подозвалъ ихъ къ столу и, спрашивая имена и фамиліи, записывалъ ихъ быстрымъ, размашистымъ почеркомъ.
Николай Григорьевичъ продолжалъ язвить Аржанова. Онъ, видимо, желалъ раздражить этого лощенаго дльца, вынудить у него рзкое слово отпора и затмъ, пользуясь правомъ хозяина, выгнать оскорбителя. Но адвокатъ угадывалъ его намренія и держался на-сторож. Подобныя сцены были ему не въ диковинку: каждый бднякъ оказывалъ протестъ, когда именемъ закона проникали въ его жалкій уголъ и силою отнимали послднее имущество. Терпливо, съ презрительною улыбкой на красивыхъ губахъ, выслушивалъ Аржановъ гнвныя восклицанія хозяина и, взглянувъ изъ-за плеча на работу пристава, шепнулъ ему:
— Начинайте, голубчикъ, надоло!
— Потрудитесь сказать, г. Щигринъ, сколько комнатъ въ вашей квартир?— сурово спросилъ Быстрецкій, откидываясь на спинку кресла и играя костянымъ перомъ.
— Не желаю отвчать. Я не допускаю до описи!
— Позвольте предупредить васъ, г. Щигринъ, что вы создаете для себя непріятныя осложненія: я принужденъ буду составить протоколъ о сопротивленіи власти… Г. Аржановъ относился чрезвычайно снисходительно къ тмъ оскорбленіямъ, которыми вы осыпали его доврителя,— я, какъ представитель закона, не имю права… Вамъ придется отвчать передъ судомъ за подобные поступки… Потрудитесь сообщить нужныя свднія, а затмъ никто не мшаетъ вамъ жаловаться, если вы находите неправильнымъ мое поведеніе.
Николай Григорьевичъ совсмъ не зналъ новыхъ законовъ и питалъ суеврный страхъ къ новымъ судамъ и ихъ представителямъ. Онъ родился и состарлся во времена земскихъ и уздныхъ судовъ, отлично вдалъ права исправниковъ, стряпчихъ, непремнныхъ членовъ и становыхъ, но новйшіе представители правосудія оказывали на него подавляющее впечатлніе. Фраза пристава: ‘я принужденъ составить протоколъ о сопротивленіи власти’ испугала старика. Онъ взглянулъ на жену и, встртивъ ея жалобный, молящій взоръ, замтивъ ея взволнованное состояніе, почувствовалъ наступленіе реакціи.
‘Ну ихъ къ дьяволамъ!— пронеслось у него въ голов.— Еще подстроятъ какую-нибудь штуку, да подъ судъ отдадутъ… ныньче все можно!… Пускай описываютъ… Все равно, я такъ, этого не оставлю: пожалуюсь… Негодяи! Мерзавцы!’
Щигринъ опустился на свое любимое мсто, набилъ трубку и закурилъ ее. Волненіе не исчезало, но характеръ его измнился, и старикъ съ нахмуренными бровями внималъ отвтамъ жены, удовлетворявшей любопытство пристава.
— Въ нашей квартир четыре комнаты: столовая, спальня, кабинетъ мужа и помщеніе дочери,— говорила Софья Павловна..