В. О. Ключевской
По поводу статьи Д. Голохвастова ‘Историческое значение слова ‘кормление»
(Письмо к издателю)
КОММЕНТАРИИ
* * *
* * *
ПО ПОВОДУ СТАТЬИ Д. ГОЛОХВАСТОВА ‘ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА ‘КОРМЛЕНИЕ»
По поводу статьи Д. Голохвастова ‘Историческое значение слова ‘кормление», Ключевский Василий Осипович, Год: 1889
Время на прочтение: 19 минут(ы)
В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.
Том VII. Исследования, рецензии, речи (1866-1890)
М., Издательство социально-экономической литературы, 1959
Я очень жалею, что не могу согласиться с мнением г-на Голохвастова. Он решительно утверждает, что г-н Иловайский впал в ошибку, точнее, повторил, ошибку других историков, например покойного Соловьева, понимая древнерусский административный термин кормление в современном смысле питания, эксплуатации в свою личную пользу как награду служилым людям за службу. Я, впрочем, не припомню, кто из русских историков до г-на Голохвастова не впадал в эту ошибку. Кормлениями, как вам очень хорошо известно, назывались в древней Руси судебно-административные должности, соединенные с доходом в пользу должностных лиц, который получался ими прямо с управляемых, подобно тому как теперь профессора в университетах получают гонорар со студентов, а не из государственного казначейства, из которого те же профессора вместе с другими чиновниками получают свое окладное жалованье. Этот доход носил общее название корма, соответствующее нынешнему канцелярскому термину содержание, отсюда и доходная должность получила название кормления. Так понимали это слово, если я не ошибаюсь, все ученые исследователи русской истории, так доселе считал себя обязанным понимать это слово и их скромный ученик — ваш корреспондент. Теперь г-н Голохвастов пишет, что ‘это неверно’.
Почему же неверно? Потому, пишет автор заметки, что кормление на старинном языке значит правление, а не питание. Это слово, по мнению г-на Голохвастова, ‘несомненно, одного корня’ с словами корма, кормило, кормчий, Кормчая книга. Поясняя и доказывая эту мысль, автор, между прочим, уверяет, что ‘передняя часть корабля, которая дает направление всему судну, называется корма или кормило’. Боюсь, нет ли в этих словах обмолвки: хотя я очень плохо знаю дело мореплавания, но мне помнится, как будто кормою чаще называется задняя часть корабля, что, впрочем, не мешает ей давать направление всему судну, передней же части, т. е. той, которою корабль идет вперед, рассекая встречные волны, усвояется обыкновенно название носа. Сомневаюсь также, чтобы один и тот же предмет назывался кормою и кормилом: эти слова не синонимы, ибо кормило значит руль и едва ли когда-нибудь означало переднюю или заднюю часть корабля, в противном случае трудно будет понять часто повторяемое выражение кормило правления. Впрочем, эти замечания не относятся к предмету настоящего письма, и я жалею, что мне пришлось сделать их даже мимоходом.
Положим, что кормление, несомненно, одного корня с кормой, кормилом и другими словами, приводимыми автором, в которых, ‘очевидно, нет ничего общего с понятием о питании’ и которые ‘все прямо указывают на понятие об управлении’. Что же из этого? Ведь еще несомненнее, что одного корня с тем же кормлением и такие слова, как корм, кормить, кормилица, которые также не со вчерашнего дня воаши в наш лексикон и в которых, очевидно, нет ничего общего с понятием об управлении, ибо они все прямо указывают только на понятие о питании. Как же быть с этим? Придется признать, что в том ‘одном’ корне, от которого автор производит все означенные слова, совмещались два различных значения, два представления — одно об управлении, другое о питании. В таком случае кормление, оставаясь произведением одного корня с кормилом, не потеряет возможности и на старинном языке сохранить современный нам смысл питания. Но знатоки могут найти и более простое решение этой этимологической загадки. Я не лингвист и не отваживаюсь углубляться в неведомые мне тайны языковедения. Но что мудреного, если окажется, что здесь мы имеем дело с двумя различными по значению, но созвучными корнями, которые дали от себя два ряда производных форм, также сходных в звуковом отношении, но различных по значению, из коих одни выражают понятие о питании, а другие — понятие об управлении. В церковнославянском языке некоторые из этих производных словообразований того и другого корня даже совершенно сходны в звуковом отношении: кръма — корма и кръма — пища, кръмити — править и кръмити — кормить1. Такие разнозначащие, но созвучные словообразования разных корней вовсе не редкость в любом языке: мука и мука, лат. fides — верность и fides — струна, франц. pecker — грешить и pecker — рыбу ловить. Знатоки, конечно, сумеют указать тонкие, незаметные для профанов особенности корней, производящих такие созвучные словообразования, впрочем, и простой, не вооруженный лингвистическим микроскопом глаз легко заметит, что сейчас приведенные французские слова произошли от двух различных латинских глаголов рессаге и piscari.
Боюсь, лингвисты сострадательно улыбнутся, видя, как мы с автором трудимся над корнесловием. Но нельзя ли решить вопрос более простым способом, без этих непривычных для нас обоих лингвистических хлопот? Ведь мы трактуем не об этимологическом происхождении, а об историческом значении слова кормление. Лингвисты вольны производить это слово от каких им угодно корней, во всяком случае они сделают это несравненно искуснее, чем такие внезапные экстемпо-ральные языковеды, как мы с автором. Для объяснения исторического значения слова у нас есть под руками более надежное и привычное для нас орудие, чем мудреный корнесловный словарь, это орудие — исторический документ. Сам автор указывает, как следует пользоваться этим орудием в данном случае, он совершенно справедливо замечает, что в нашем современном языке есть много слов, которые существовали и пять-шесть веков назад, они имели тогда совершенно другой смысл, и для примера приводит несколько таких слов. Так, вор теперь значит виновный в краже, а в старину, говорит г-н Голохвастов, ‘вор значило преступник’, т. е. преступник вообще. Теперь вопрос ставится совершеннр просто и ясно. Кормление — довольно старое слово и нередко встречается в старинных актах с значением административного термина. В современном языке оно значит питание, на языке старинном, по мнению г-на Голохвастова, оно значило управление. Поэтому надобно присмотреться по старинным актам, в каких сочетаниях понятий является там это слово, и отыскать места, контекст которых явственно указывал бы, что оно значило на старинном языке именно правление, а не питание, содержание, жалованье за службу или что-нибудь подобное, так чтобы видно было, что это слово по значению стояло тогда в близком родстве с кормилом, а не с кормом.
С этой целью автор печатает четыре акта из своего фамильного архива. Это грамоты из разряда так называемых ввозных, или послушных, которыми предкам автора жаловались ‘в кормление’ разные административные округа. Первая из них дана великим князем Василием (1505—1533), отцом Грозного, а вторая — самим Грозным до принятия им царского титула, т. е. до 1547 г. Автор замечает, что эти две грамоты — ‘чуть ли не самые древние из известных до сих пор, в которых встречается слово кормление’. Нет, известны подобные же ввозные грамоты и подревнее, данные прадедом Грозного с лишком за сто лет до смерти отца последнего и напечатанные лет 50 тому назад2. В них встречается то же слово кормление. Г-н Голохвастов приводит свои фамильные акты, в которых специалисты отметят несколько не лишенных интереса черт московского управления в XVI в., но, собственно, для объяснения слова кормление эти акты, как и более ранние ввозные грамоты, дают очень мало, они говорят только, что такой-то округ или такие-то люди (числяки да ордынцы) жалуются такому-то ‘в кормление’, не поясняя значения этого термина.
Правда, автор старается извлечь косвенное подтверждение своей мысли из толкования первой грамоты, которою великий князь Василий пожаловал Б. Голохвастову в кормление целый разряд тяглых людей — числяков и ордынцев со всеми пошлинами. Но, сколько можно судить по этому толкованию, исторические представления автора так далеко ушли от моих (вперед или назад, право, не знаю), вообще настолько разошлись с моими, что мы даже едва ли поймем друг друга. Попытаюсь изложить это толкование, как я его понял. Так как в грамоте не говорится ни о какой отдельной местности, то она имела силу на пространстве всей тогдашней России, где только находились пожалованные ею числяки и ордынцы. Автор считает известным, что ордынцами назывались люди, платившие особый прямой налог, из совокупности которого составлялась дань Золотой орде. Понимая кормление в значении управления, автор легко открывает смысл разбираемой грамоты: ею великий князь ‘поручил Борису Голохвастову управление прямыми налогами’. Если же понимать кормление, как понимает его г-н Иловайский, то значило бы, что в пользование Б. Голохвастова отдан был весь доход, шедший прежде, во времена татарского ига, в ордынскую дань, а так как Б. Голохвастову пожалованы были сверх ордынцев, прежде плативших эту дань, еще числяки, то пришлось бы допустить ‘чудовищную мысль’, что кормление, одного Б. Голохвастова обходилось России дороже, чем татарская дань.
Мысль, действительно, если и не чудовищна, то все же маловероятна, однако вероятна не меньше другой, будто разбираемою грамотой Б. Голохвастову поручено было управление прямыми налогами. Начать с того, что эта мысль противоречит тексту грамоты: Б. Голохвастову были пожалованы числяки и ордынцы ‘со всеми пошлинами’, а пошлинами на финансовом языке древней Руси назывались косвенные налоги. Далее, почему известно, что ордынцами назывались люди, податными платежами которых покрывалась ордынская дань? По крайней мере это не всеми признавалось: например, по мнению Соловьева, так назывались ‘пленники, выкупленные князьями в Орде и поселенные на княжих землях’. Значения числяков автор не поясняет, но Беляев и их считал тяглыми людьми, платившими дань татарам. Значит, не одни ордынцы платили эту дань, да если бы ордынцами назывались платившие ордынскую дань, то все тяглые люди носила бы это название, потому что ордынская дань развёрстывалась между всеми тяглыми людьми, и числяки с ордынцами платили ее наряду, хотя, может быть, и не вровень, с другими тяглыми людьми. Такое общее участие тяглого населения в платеже ордынской дани доподлинно известно из летописей и грамот московских князей XIV и XV вв. Наконец, я никак не могу уяснить себе, как это вышло у автора заключение, будто разбираемою грамотой Б. Голохвастову было поручено управление прямыми налогами, чем-то вроде целого департамента министерства финансов. Пусть даже автор держится не поддерживаемого документами мнения, что ордынская дань полностью уплачивалась прямым налогом, падавшим на одних ордынцев, отданных в управление Б. Голохвастову, но ведь было много других тяглых людей, также плативших прямые налоги и не состоявших в ведомстве этого Голохвастова, который мог управлять только одним специальным налогом — ордынским.
Думаю, что автор напрасно пугается чудовищных размеров, какие пришлось бы придать пожалованному его предку кормлению, понимая это слово в смысле корма. Во-первых, автор сам уверяет, что прямой налог, какой платили ордынцы, шел на орду, а ордынские издержки не прекращались и в княжение Василия, когда дана была грамота Б. Голохвастову: отец Василия в своей духовной, писанной слишком 20 лет спустя после свержения татарского ига, точно обозначает, сколько каждый из его сыновей должен платить с своего удела ‘в выходы Ордынские и во все Татарские проторы’. Значит, не весь прямой налог числяков и ордынцев шел в пользу Б. Голохвастова. Независимо от того кормленщики в древней Руси до и после Б. Голохвастова пользовались только известной, точно обозначавшейся в ‘наказных списках’ или ‘уставных грамотах’ частью доходов, какие получались с отданных в кормление округов или ведомств, остальное поступало в казну. Наконец, автор, кажется, немнлчэ преувеличивает численность числяков и ордынцев. Правда, они не составляли одного скученного округа, но и не были рассеяны по всему пространству тогдашней России. Они образовали несколько тяглых обществ, большая часть которых сосредоточена была в Московском уезде, немногие поселения, находившиеся в других уездах, почти все известны наперечет по документам. Они принадлежали к многочисленным мелким разрядам, на которые делилось в хозяйственно-административном отношении тяглое население Московского княжества, несли свою особую ‘службу’ (хотя в точности неизвестно по документам, какую именно), составляли особое ведомство с своими сотскими и десятскими, подобное ведомствам бобровников, бортников, дворцовых рыболовов и другим, и отдавались в кормление либо особому управителю, либо начальнику более крупного ведомства, как было до пожалования их Б. Голохвастову, когда числяки с ордынцами, как видно из разбираемой грамоты, были в кормлении за московским наместником князем Данилом Васильевичем. Это, заметим мимоходом, знаменитый победитель на реке. Ведроше князь Щеня-Патрикеев, двоюродный брат не менее знаменитого князя инока Вассиана Косого. Звание и год смерти этого московского наместника наводят на предположение, что разбираемая грамота дана после 1515 г. и что ею были пожалованы Б. Голохвастову числяки и ордынцы только в Московском уезде, а не ‘на пространстве всей тогдашней России’.
Как ни остроумны и ни вероятны соображения автора, они не дают того, что нужно, а нужны древние документальные тексты, которые достаточно явственно вскрывали бы древний смысл слова кормление. Между тем автор, кроме рассмотренного толкования одной из напечатанных им грамот, не дает в подтверждение своей мысли ничего, решительно ничего документального. Неужели наши древние акты так безмолвны насчет Значения, какое они придавали этому слову? Пет, они кое-что говорят об этом, да г-н Голохвастов почему-то не желает их слушать. Этот административный термин встречается в актах довольно рано, г-н Голохвастоз не знает его раньше XVI в., а оно является уже в памятниках XIV в., притом в таких контекстах, которые явственно изобличают значение, тогда ему принадлежавшее. Так в договорной грамоте 1362 г. великий князь Димитрий Иванович говорит своему двоюродному брату, удельному князю Владимиру Андреевичу: ‘Который боярин поедет из кормленья от тобе ли ко мне, от мене ли к тобе, а службы не отслужив, тому дати кормленье по исправе’3. Попытайтесь истолковать этот текст, принимая кормление в смысле управления. Как мог князь давать управление боярину, который перестал служить ему и перешел на службу к другому князю? Потом, что значит дать не отслужившему службы боярину кормление по исправе? Очевидно, это значит дать не все кормление, а только часть его, соответствующую мере исправления службы, пропорциональную отслуженной доле службы. Попытайтесь подставить под термин кормление значение управления, и слова великого князя утратят всякий смысл, ибо что значит покинувшему управление боярину дать за недослуженную службу управление по исправе, т. е. в меру исправления службы? По уставным грамотам XV и XVI вв., определявшим права и границы власти кормленщиков, наместники и их тиуны, приказчики, получали кормы, известные поборы с управляемых округов обыкновенно два раза в год — на рождество Христово и на Петров день. Кормления обыкновенно давались на год, по крайней мере в XVI в., нужен был особый акт, чтобы продолжить кормление еще на год или меньше. Если годовой кормленщик покидал кормление через полгода, он имел право только на один из двух полугодовых кормов, если кормленщику продолжалось кормление на часть другого года, на грамоте иногда прописывалось, какую часть того или другого семестрального корма мог он получить за продолжение службы, это и значило: дати кормление по исправе. Вообще кормление в актах древнерусского управления идет обыкновенно об руку с кормом, когда нужно было выразить понятие об управлении, в XIV и XV вв. употребляли слова ведать, веданье. В конце XV в. боярам Судимонту и Якову Захарьину дана была в кормление Кострома с разделением города пополам между обоими: один из кормленщиков жаловался в Москве, что им обоим ‘на Костроме сытым быть не с чего’. На языке XIV в. сидеть на кормлении значило есть хлеб, позднее служилые люди, просившие кормлений, писали в челобитных: ‘Прошу отпустить покормиться’.
Так гласят старые тексты. Вы видите, они не вторят корнесловию г-на Голохвастова, роднят кормление с кормом, а не с кормой. Эти тексты давно всем, известны, как давно принято толковать согласно с ними слово кормление. Автор заметки об них не упоминает, а о толковании просто и кратко замечает: ‘Это неверно’. Не знаю передумает ли автор, если вы сообщите ему мое письмо, но, что вы подарите своих читателей утомительным чтением, если его напечатаете, это не может подлежать никакому сомнению. Впрочем, я не ставлю себе ни той, ни другой цели, ни убедить г-на Голохвастова, ни убить скукою вашего читателя — первое безнадежно, второе безбожно как намерение и неизбежно как результат. Если вы хотите знать, кто виноват в настоящем письме, то это не я, не вы и даже не г-н Голохвастов: истинный его виновник г-н Иловайский, он ‘всей крови заводчик’. В своей статье, вами напечатанной, он передал известие одной летописи о том, что царь Иван после взятия Казани, оправившись от опасной болезни и отправляясь на богомолье, поручил боярам обсудить в думе два вопроса: об устройстве новозавоеванного царства и о кормлениях, а бояре начали ‘о кормлениях сидети, а Казанское строение поотложиша’4. Все это еще ничего. Но в пояснение к вопросу о кормлениях г-н Иловайский прибавил, что дело шло о разделе кормлений в награду служилым людям за покорение Казани. Выходит, что бояре поспешили заняться вопросом о наградах победителям Казани и в том числе самим себе, а дело об устройстве Казанского царства положили под сукно. Эта неосторожная прибавка, во-первых, смутила г-на Голохвастова, неужели наши московские великие князья и цари не умели сделать ничего лучшего из новозавоеванного царства, как отдать его на растерзание этим алчным боярам? Потом г-н Иловайский ввел г-на Голохвастова в безвыходное недоразумение. Ища отрицательного ответа на тревожный вопрос, г-н Голохвастов решил: нет, кормление на старинном языке значит не награда за службу, не питание, а правление, ‘бояре начата о кормлениях сидети — значит: бояре начали совещаться об устройстве управления вновь завоеванным царством’. Теперь смотрите, что вышло у автора: вопреки воле царя бояре стали совещаться об устройстве управления Казанским царством, а ‘Казанское строение’, т. е. дело об устройстве того же Казанского царства, отсрочили. Вот что наделал г-н Иловайский. Теперь придется доказывать, что Казанское строение на старинном языке не значило устройство Казанского царства, как кормление не значило служебное содержание5. Зато г-н Иловайский и получил должное возмездие в торжественном уроке, заканчивающем заметку г-на Голохвастова: ‘Ошибка всегда и везде возможна, даже для самых ученых людей, и, если бы неверно истолковалось другое слово, это могло бы не иметь значения, но тут искажается весь смысл нашей истории’. Как! Толкованием одного слова можно исказить весь смысл нашей истории? Впрочем, от чего беда не бывает, рассказывают, что когда-то от копеечной свечки Москва сгорела. Во всяком случае замечательно лаконичен смысл нашей истории: он весь в одном слове — кормление. Хотя мне все-таки непонятно, чем слово ‘кормление’ значительнее или страшнее всякого другого слова и как толкование его в смысле вознаграждения за государственную службу может искажать весь смысл нашей истории, когда такое вознаграждение допускается законом у нас и везде, где служат государству, но думаю, что следует основательно доказать ошибочность такого толкования, прежде чем взваливать на ученого столь тяжеловесное обвинение. Не подумайте, что я вызываюсь защищать г-на Иловайского. Я не берусь за это по многим причинам: во-первых, он не нуждается в защите, во-вторых, я не имею на то надлежащих полномочий, в-третьих, я сам не согласен с ним в толковании приведенного известия летописи о кормлениях. Я думаю, что дело шло не о раздаче кормлений за покорение Казани, а об отмене кормлений и замене их земскими учреждениями, общий закон о которых выработан был несколько позднее. Я имею несколько маленьких соображений в оправдание этого несогласия, но для изложения их потребовалось бы другое письмо, скучнее и пространнее настоящего. А настоящее писано с единственною целью закончить его следующим печальным размышлением: жутко работать русскому ученому, когда всякий почтенный согражданин может печатно обвинить его за всякое слово во всем, что ему вздумается, и только обвинить, а не опровергнуть.
В седьмой том Сочинений В. О. Ключевского включены его отдельные монографические исследования, отзывы и рецензии, созданные в период творческого расцвета ученого — с конца 1860-х до начала 1890-х годов. Если ‘Курс русской истории’ дает возможность проследить общие теоретические взгляды В. О. Ключевского на ход русского исторического процесса, то работы, публикуемые в седьмом и восьмом томах его Сочинений, дают представление о В. О. Ключевском как исследователе.
Исследования В. О. Ключевского, помещенные в седьмом томе Сочинений, в основном связаны с двумя проблемами — с положением крестьян в России и происхождением крепостного права {‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’, ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’, ‘Отзыв на исследование В. И. Семевского ‘Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.»}. С вопросом экономического развития России {‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’.}. Преимущественное внимание вопросам социально-экономического характера и постановка их В. О. Ключевским было новым явлением в русской буржуазной историографии второй половины XIX в.
В своих набросках к выступлению на диспуте, посвященном защите В. И. Семевским диссертации на степень доктора наук, В. О. Ключевский писал: ‘Разве крестьянский вопрос есть только вопрос об ограничении и уничтожении крепостного права?.. Вопрос о крепостном праве до Александра II есть вопрос о его приспособлении к интересам государства и условиям общежития’ {См. стр. 483.}. В. О. Ключевский и в своем отзыве на труд Семевского отмечал сложность и многогранность крестьянского вопроса в России и упрекал автора в том, что ‘слабость исторической критики в исследовании происходит от недостатка исторического взгляда на исследуемый предмет’ {См. стр. 427.}.
Откликаясь на злободневные вопросы пореформенного времени, так или иначе связанные с крестьянским вопросом и реформой 1861 г., отменившей крепостное право, В. О. Ключевский прослеживал этапы в развитии крепостничества в России, причины, как его породившие, так и повлекшие его отмену, характерные явления в боярском, помещичьем, монастырском хозяйстве. В своей трактовке этой проблемы В. О. Ключевский пошел значительно дальше славянофилов и представителей ‘государственной школы’,- прежде всего наиболее крупного ее представителя Б. Н. Чичерина, по мысли которого вся история общественного развития в России заключалась в ‘закрепощении и раскрепощении сословий’, осуществляемом государством в зависимости от его потребностей. В. О. Ключевский, наоборот, считал, что крепостная зависимость в России определялась частноправовым моментом, развивающимся на основе экономической задолженности крестьян землевладельцам, государство же только законодательно санкционировало складывавшиеся отношения. Схема, предложенная В. О. Ключевским, заключалась в следующем. Первичной формой крепостного состояния на Руси {См. стр. 241.} было холопство в различных его видах, развивавшееся в силу ряда причин, в том числе как результат личной службы ранее свободного человека на определенных условиях экономического порядка. В дальнейшем, с развитием крупного частного землевладения, крестьянство, по мысли В. О. Ключевского, в качестве ‘вольного и перехожего съемщика чужой земли’ постепенно теряло право перехода или в силу невозможности вернуть полученную на обзаведение ссуду, или в результате предварительного добровольного отказа от ухода с арендуемой земли за полученную ссуду. Таким образом, крепость крестьянина обусловливалась не прикреплением его к земле как средству производства, а его лично-обязанными отношениями к землевладельцу. Отсюда следовал вывод, что крепостное право — это ‘совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения’ {См. стр. 245.}. Государство в целях обеспечения своих потребностей лишь ‘допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского нрава вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено’ {См. стр. 246.}.
Прослеживая параллельно пути развития холопства на Руси, его самобытные формы и процесс развития крепостного права, Ключевский стремился показать, как юридические нормы холопства постепенно распространялись на крестьянство в целом и в ходе закрепощения крестьян холопство в свою очередь теряло свои специфические черты и сливалось с закрепощаемым крестьянством.
Развитие крепостного права В. О. Ключевский относил к XVI в. До того времени, по его мысли, крестьянство, не являвшееся собственником земли, было свободным съемщиком частновладельческой земли. Со второй половины XV в. на Руси в силу хозяйственного перелома, причины которого для Ключевского оставались не ясны, землевладельцы, крайне заинтересованные в рабочих руках, развивают земледельческие хозяйства своих кабальных холопов и усиленно привлекают на свою землю свободных людей, последние ‘не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала’, и их количество ‘чрезвычайно увеличилось’ {См. стр. 252, 257, 280.}. В результате усиливавшаяся задолженность крестьян повела к тому, что землевладельцы по своей воле стали распространять на задолжавших крестьян нормы холопского права, и крепостное право на крестьян явилось новым сочетанием юридических элементов, входивших в состав различных видов холопства, но ‘приноровленных к экономическому и государственному положению сельского населения’ {См. стр. 271, 272, 338, 339.}. ‘Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом’, — писал В. О. Ключевский, усматривая в потере многими крестьянами права перехода ‘колыбель крепостного права’ {См. стр. 280, 278, 383, 384.}. ‘В кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека’. ‘Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян — на задворных людей’ {См. стр. 389—390, 389.}. Этот процесс слияния был завершен с введением подушной подати при Петре I, и воля землевладельцев превратилась в государственное право.
Указанная схема В. О. Ключевского, развитая в дальнейшем М. А. Дьяконовым, для своего времени имела безусловно положительное значение. Несмотря на то, что в своих монографических работах, посвященных истории крепостного права в России, Ключевский, по его же собственным словам, ограничивался исследованием юридических моментов в развитии крепостного права, основное место в схеме Ключевского занимал экономический фактор, независимый от воли правительства. Ключевский уловил связь между холопством (кабальным) и крепостным правом, дал интересную характеристику различных категорий холопства, существовавших в России до XVIII в., и попытался отразить порядок складывавшихся отношений между крестьянами и землевладельцами. Но, отводя основное внимание в разборе причин закабаления крестьянства частноправовым отношениям и рассматривая ссудные записи в качестве единственных документов, определявших потерю независимости крестьян, Ключевский не только недооценивал роль феодального государства как органа классового господства феодалов, но и не признавал, что установление крепостного права являлось следствием развития системы феодальных социально-экономических отношений.
В советской исторической литературе вопрос о закрепощении крестьян явился предметом капитального исследования академика Б. Д. Грекова {См. В. Д. Греков, Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I—II, М. 1952—1954.} и ряда трудов других советских историков {См. Л. В. Черепнин, Актовый материал как источник по истории русского крестьянства XV в., ‘Проблемы источниковедения’. Сб. IV, М. 1955, стр. 307—349, его же, ‘Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси’, ‘Исторические записки’, кн. 56, стр. 235—264, В. И. Корецкий, Из истории закрепощения крестьян в России в конце XVI — начале XVII в., ‘История СССР’ No 1, 1957, стр. 161—191.}.
Для истории подготовки реформы 1861 г. представляют интерес две статьи В. О. Ключевского, посвященные разбору сочинений Ю. Ф. Самарина: ‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’ и ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’. В этих статьях он не без иронии показывает, что даже ‘искренние и добросовестные’ дворянские общественные деятели, когда началась работа по подготовке Положения 1861 г., оставались на позициях ‘идей и событий’ первой половины XIX в. и предполагали предоставление крестьянам земли поставить в рамки ‘добровольного’ соглашения помещиков с крестьянами.
Для характеристики научных интересов В. О. Ключевского необходимо отметить, что свою первую большую монографическую работу ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, изданную в 1866 г., он посвятил истории колонизации и хозяйства монастырей, что было в дальнейшем им развито и обобщено во второй части ‘Курса русской истории’. В этой работе безусловного внимания заслуживает история возникновения монастырского хозяйства, ‘любопытный процесс сосредоточения в руках соловецкого братства обширных и многочисленных земельных участков в Беломорье’ {См. стр. 14.}, которые переходили к монастырю в результате чисто экономических сделок — заклада, продажи и т. п.
Последнее по времени обстоятельное исследование землевладения и хозяйства вотчины Соловецкого монастыря принадлежит перу А. А. Савича, который всесторонне рассмотрел стяжательную деятельность этого крупнейшего севернорусского феодала XV—XVII вв. {См. А. А. Савич, Соловецкая вотчина XV—XVII вв., Пермь 1927.}
С многолетней работой Ключевского над древнерусскими житиями святых связана статья ‘Псковские споры’ (1877 г.), посвященная некоторым вопросам идеологической жизни на Руси XV—XVI вв. Эта статья Ключевского возникла в условиях усилившейся во второй половине XIX в. полемики между господствующей православной церковью и старообрядцами. Статья содержит материал о бесплодности средневековых споров по церковным вопросам и о правах церковного управления на Руси.
До настоящего времени в полной мере сохранила свое научное значение другая работа В. О. Ключевского ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’ {Проверка наблюдений Ключевского о стоимости рубля в первой половине XVIII в., предпринятая недавно Б. Б. Кафенгаузом, показала правильность его основных выводов (См. В. В. Кафенгауз, Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII в., М. 1958, стр. 187, 189, 258, 259).}. Основанная на тонком анализе источников, эта работа свидетельствует об источниковедческом мастерстве В. О. Ключевского, выводы этой работы о сравнительном соотношении денежных единиц в России с начала XVI в. до середины XVIII в. в их отношении к денежным единицам второй половины XIX в. необходимы для выяснения многих экономических явлений в истории России.
Две работы В. О. Ключевского, публикуемые в седьмом томе, связаны с именем великого русского поэта А. С. Пушкина: ‘Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’ и ‘Евгений Онегин’. В. О. Ключевскому принадлежит блестящая по форме фраза: ‘О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует’ {См. стр. 421.}. В своих статьях о Пушкине В. О. Ключевский подчеркнул глубокий интерес Пушкина к истории, давшего ‘связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком’ {См. стр. 152.}. Ключевский стремился придать обобщающий характер образам людей XVIII в., очерченным в различных произведениях Пушкина, объяснить условия, в которых они возникали, и на основе этих образов нарисовать живую картину дворянского общества того времени. Такой подход к творчеству А. С. Пушкина нельзя не признать верным. Но в своей трактовке образов дворянского общества XVIII в., как и в пятой части ‘Курса русской истории’, В. О. Ключевский слишком односторонне рассматривал культуру России того времени, не видя в ней передовых тенденций.
Статьи, помещаемые в седьмом томе Сочинений В. О. Ключевского, в целом являются ценным историографическим наследием по ряду важнейших вопросов истории России.
Более или менее полный список трудов В. О. Ключевского, издававшихся с 1866 по 1914 г., составил С. А. Белокуров {‘Список печатных работ В. О. Ключевского’. Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете’, кн. I, M. 1914, стр. 442—473.}. Пропуски в этом списке незначительны {Отсутствуют упоминания о работе П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’, М. 1867. Эта книга издана в обработке Ключевского, которым написаны заново разделы о русском быте. Не отмечена рецензия ‘Великие Четьи-Минеи’, опубликованная в газете ‘Москва’, 1868 г., No 90, от 20 июня (переиздана в Третьем сборнике статей). Пропущены замечания о гривне кун, сделанные В. О. Ключевским по докладу А. В. Прахова о фресках Софийского собора в Киеве на заседании Московского археологического общества 20 декабря 1855 г. (‘Древности. Труды Археологического общества’, т. XI, вып. Ill, M. 1887, стр. 86), выступление в ноябре 1897 г по докладу В. И. Холмогорова ‘К вопросу о времени создания писцовых книг’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. I, M. 189S, стр. 182). 24 апреля 1896 г. В. О. Ключевский произнес речь ‘О просветительной роли св. Стефана Пермского’ (Чтения ОИДР, 1898, кн. II, протоколы стр. 14), 26 сентября 1898 г. — речь о А. С. Павлове (Чтения ОИДР, 1899, т. II, протоколы, стр. 16), выступил 13 апреля 1900 г. по докладу П. И. Иванова ‘О переделах у крестьян на севере’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. II, вып. II, М. 1900, стр. 402), 18 марта 1904 г. произнес речь о деятельности ОИДР (Чтения ОИДР, 1905, кн. II, протоколы, стр. 27), О публикации протокольных записей этих выступлений В. О. Ключевскогр С. А. Белокуров не приводит никаких сведений. Нет также у него упоминания о статье В. О. Ключевского ‘М. С. Корелин’ (умер 3 января 1894 г.), опубликованной в приложении к кн.: М. С. Корелин, Очерки из истории философской мысли в эпоху Возрождения, ‘Миросозерцание Франческо Петрарки’, М. 1899, стр. I-XV.}. Некоторые произведения В. О. Ключевского, изданные в 1914 г. и позднее, в список трудов С. А. Белокурова не попали (среди них ‘Отзывы и ответы. Третий сборник статей’, М. 1914, переиздание, М. 1918, переиздания двух первых сборников статей, ‘Курса русской истории’, ‘Истории сословий’, ‘Сказание иностранцев’, ‘Боярской думы’ и др.) {См. также: ‘Письма В. О. Ключевского П. П. Гвоздеву’. В сб.: ‘Труды Всероссийской публичной библиотеки им. Ленина и Государственного Румянцевского музея’, вып. V, М. 1924, сокращенная запись выступлений Ключевского на Петергофском совещании в июне 1905 г. приведена в кн.: ‘Николай II. Материалы для характеристики личности и царствования’, М. 1917, стр. 163—164, 169—170, 193—196, 232—233.}.
Большая часть статей, исследований и рецензий В. О. Ключевского была собрана и издана в трех сборниках. Первый озаглавлен ‘Опыты и исследования’, вышел еще в 1912 г. (вторично в 1915 г.) {В его состав были включены исследования: ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря’, ‘Псковские споры’, ‘Русский рубль XVI—XVIII в. в его отношении к нынешнему’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’. ‘Состав представительства на земских соборах древней Руси’.}.
Второй сборник появился в печати в 1913 г. и был назван ‘Очерки и речи’ {Сборник содержал статьи: ‘С. М. Соловьев’, ‘С. М. Соловьев как преподаватель’, ‘Памяти С. М. Соловьева’, ‘Речь в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’, ‘Евгений Онегин и его предки’, ‘Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка’, ‘Грусть’, ‘Добрые люди древней Руси’, ‘И. Н. Болтин’, ‘Значение преп. Сергия для русского народа и государства’, ‘Два воспитания’, ‘Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени’, ‘Недоросль Фонвизина’, ‘Императрица Екатерина II’, ‘Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.’, ‘Петр Великий среди своих сотрудников’.}. Наконец, через год (в 1914 г.) увидел свет третий сборник — ‘Ответы и отзывы’ {В том числе ‘Великие минеи-четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием’, ‘Новые исследования по истории древнерусских монастырей’, ‘Разбор сочинения В. Иконникова’, ‘Поправка к одной антикритике. Ответ В. Иконникову’, ‘Рукописная библиотека В. М. Ундольского’, ‘Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси’, ‘Разбор сочинений А. Горчакова’, ‘Аллилуиа и Пафнутий’, ‘Академический отзыв о сочинении А. Горчакова’, ‘Докторский диспут Субботина в Московской духовной академии’, ‘Разбор книги Д. Солнцева’, ‘Разбор сочинения Н. Суворова’, ‘Крепостной вопрос накануне его законодательного возбуждения’, ‘Отзыв о книге С. Смирнова’, ‘Г. Рамбо — историк России’. ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса, ответ Владимирскому-Буданову’, ‘Академический отзыв об исследовании проф. Платонова’, ‘Академический отзыв об исследовании Чечулина’, ‘Академический отзыв об исследовании Н. Рожнова’ и перевод рецензии на книгу Th. V. Bernhardt, Geschichte Russlands und der europaischen Politik in den Jahren 1814—1837}. Все три сборника статей были переизданы в 1918 г.
Тексты сочинений В. О. Ключевского в настоящем томе воспроизводятся по сборникам его статей или по автографам и журнальным публикациям, когда статьи не включались в сборники его произведений.
Тексты издаются по правилам, изложенным в первом томе ‘Сочинений В. О. Ключевского’. Ссылки на архивные источники в опубликованных трудах Ключевского унифицируются, но с рукописным материалом не сверяются.
Том выходит под общим наблюдением академика М. Н. Тихомирова, текст подготовлен и комментирован В. А. Александровым и А. А. Зиминым.
Статья Д. Голохвастова ‘Историческое значение слова ‘кормление» была опубликована в журнале ‘Русский архив’, 1889, No 4, стр. 650 и след. Отклик В. О. Ключевского в виде письма к издателю журнала был опубликован там же, в следуюшем номере (стр. 138—145), одновременно с откликом Д. И. Иловайского. Отклик В. О. Ключевского перепечатывается с этого издания.
1 А. X. Востоков, Словарь церковнославянского языка, т. I, СПб. 1858, стр. 186.
2 Акты юридические, СПб. 1838, No 161.
3 Собрание государственных грамот и договоров, ч. 1, М. 1813, No 27, стр. 45.
4 [Речь идет о статье Д. И. Иловайского ‘Из истории царствования Ивана Васильевича Грозного’, опубликованной в ‘Русском архиве’, 1889, No 4, стр. 5—38].
5 ‘Может быть, рядом с приведенными текстами пригодится и следующее место из приговора царя с боярами 1556 г.: ‘По се время бояре и князи и дети боярские сидели по кормлениям по городом и волостем для расправы людем и всякого устроения землям и себе от служеб для покою и прекормления» (Русская летопись по Никонову списку, ч. VII, СПб. 1791, стр. 259).