По поводу пятидесятилтія со дня смерти Пушкина.
По поводу пятидесятилтія со дня смерти Пушкина.
В. Гольцевъ.
‘Русская Мысль’, кн. I, 1887
По поводу пятидесятилетия со дня смерти Пушкина, Гольцев Виктор Александрович, Год: 1887
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ 1814 году было напечатано первое стихотвореніе А. С. Пушкина Къ другу Стихотворцу. Оно появилось, подъ псевдонимомъ, въ Встник Европы {См. подробности у П. В. Анненкова: Пушкинъ. Матеріалы для его біографіи и оцнки произведеній. Изд. 2-е, стр. 25 и 26.}. Въ 1819 году была окончена и въ слдующемъ году напечатана знаменитая поэма, составившая эпоху въ развитіи нашей литературы. ‘Когда появился въ Сын Отечества 1820 года (NoNo XV и XVI) первый отрывокъ изъ Руслана и Людмилы, Встникъ Европы сдлался эхомъ ужаса, возбужденнаго въ нкоторыхъ людяхъ этимъ вводомъ сказочнаго русскаго міра въ область поэзіи: ‘Обратите ваше вниманіе на новый ужасный предметъ,— говоритъ онъ,— возникающій посреди океана россійской словесности… Наши поэты начинаютъ пародировать Киршу Данилова… Просвщеннымъ людямъ предлагаютъ поэму, писанную въ подражаніе Еруслану Лазаревичу’ {Анненковъ, стр. 59.}. Но въ обществ первая Пушкинская поэма встртила восторженное сочувствіе. Съ тхъ поръ до нашихъ дней росла слава Пушкина, множились критическіе отзывы, въ которыхъ поэта то превозносили до небесъ, то всячески старались унизить. ‘Тмъ людямъ, которые застали Пушкина въ полномъ могуществ его творческой дятельности, трудно,— замчаетъ г. Анненковъ,— и представить себ надежды и степень удовольствія, какія возбуждены были въ публик его первыми опытами’. Эти надежды и это удовольствіе по временамъ блднли, затмъ возрождались съ новою силой. Проходили десятки лтъ, скончался Пушкинъ, а толки о немъ, горячіе споры о значеніи его произведеній, попрежнему, велись съ страстностью, попрежнему, его имя раздляло литературные лагери. Шестаго іюня 1880 года Россія праздновала открытіе въ Москв памятника творцу Евгенія Онгина и Бориса Годунова. Споръ былъ поршонъ. Воздвигнутая русскимъ обществомъ мдная хвала (выраженіе И. С. Аксакова) явилась непререкаемымъ доказательствомъ окончательной побды Пушкина, великимъ актомъ общественнаго самосознанія.
Въ теченіе долгаго періода времени, о которомъ мы говоримъ, росла и крпла у насъ критическая мысль. Она возбуждалась творческою дятельностью лучшихъ нашихъ писателей-художниковъ и не оставалась безъ своей доли добраго вліянія на этихъ художниковъ. О вліяніи критики на массу читателей и говорить нечего. Она расчищала путь новымъ дарованіямъ, новымъ задачамъ и пріемамъ художественнаго созданія, она развивала въ обществ человчность и эстетическое чувство. Но, съ другой стороны, русская критика обнаружила и вредное вліяніе на ходъ общественной мысли, поддерживая обветшалые авторитеты и преданія, вооружаясь противъ смлыхъ и самостоятельныхъ шаговъ. Съ особенною силой и отчетливостью выразились эти теченія въ оцнк литературной дятельности Пушкина, и поэтому указанія на наиболе важныя изъ критическихъ статей, посвященныхъ великому поэту, представляютъ значительный интересъ и въ наше время. Общіе вопросы искусства, народность и направленіе въ художественномъ творчеств, утилитарныя требованія, вопросъ объ искусств для искусства,— все это обсуждалось по поводу сочиненій Пушкина, пояснялось его произведеніями. И несомннно, что въ этомъ отношеніи нами пройдено нсколько крупныхъ шаговъ, впередъ.
Вышеприведенный отзывъ Встника Европы не былъ, къ сожалнію, рдкимъ исключеніемъ. Много удивительныхъ нелпостей говорилось о Пушкин и при его жизни, и долгое время посл его кончины. Нкто Мартыновъ въ Маяк, бывшемъ на сторон тогдашнихъ ‘основъ’, обвинялъ Пушкина въ безнравственности и безбожіи, а героевъ его произведеній… въ уголовныхъ преступленіяхъ. По-истин,
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.
Но было бы несправедливостью обвинять всю современную Пушкину критику въ недостатк эстетическаго пониманія и жизненной чуткости. Въ этомъ отношеніи, какъ намъ кажется, г. Анненковъ впадаетъ въ нкоторое преувеличеніе, утверждая, что ‘врное эстетическое чувство въ оцнк его произведеній явилось не задолго до его смерти и было имъ же воспитано и приготовлено’. Нтъ сомннія, что величайшій изъ нашихъ критиковъ многимъ обязанъ Пушкину, но едва ли не въ равной степени Пушкинъ обязанъ Блинскому: безъ страстныхъ, увлекательныхъ, полныхъ мткихъ замчаній и глубокаго пониманія статей Блинскаго, многое въ Пушкин прошло бы незамченнымъ, многое было бы ложно истолковано его современниками. Конечно, художественныя произведенія, подобныя Каменному Гостю или Русалк, не могли не содйствовать развитію эстетическаго такта даже въ такомъ богато одаренномъ и чуткомъ къ красот человк, какъ Блинскій, но вліяніе Пушкина въ этомъ отношеніи было не одинокимъ: въ двадцатыхъ годахъ было уже написано Горе отъ ума.
‘Конечно,— писалъ Блинскій, заключая рядъ своихъ статей о Пушкин,— придетъ время, когда потомство воздвигнетъ ему вковчный памятникъ, но тмъ странне для его современниковъ, что они не имютъ еще порядочнаго изданія его сочиненій… Скоро десять лтъ минетъ посл трагической кончины нашего великаго поэта, а мы не имемъ даже сноснаго собранія его твореній!… Пора подумать объ этомъ’.
Но Блинскому не пришлось дожить до такого изданія. Лишь въ 1855 году, подъ севастопольскими громами, на зар новаго періода нашей общественной жизни, появились Сочиненія, изданныя П. В. Анненковымъ. Это изданіе вызвало рядъ критическихъ отзывовъ, на главнйшихъ изъ которыхъ мы и остановимся. Такими мы считаемъ статьи Н. Г. Чернышевскаго (Современникъ 1855, томы 49, 50 и 52), Аполлона Григорьева (Москвитянинъ 1855 г., NoNo 13 и 14, Русская Бесда 1856 г., т. III, Русское Слово 1859 г., Время 1861 г.), г. Каткова Встникъ 1857 г., т. I и II) и А. В. Дружинина (Библіотека для Чтенія 1855 г.).
Начнемъ съ изложенія взглядовъ критика Современника. ‘Нетерпливое ожиданіе, настоятельная потребность русской публики, — такъ начинается первая изъ четырехъ статей — наконецъ, удовлетворяется. Два первые тома новаго изданія твореній великаго нашего поэта явились въ свтъ, остальные томы скоро послдуютъ за ними’. Творенія Пушкина,— продолжаетъ критикъ, — будутъ жить вчно, и съ ними незабвенною останется личность поэта. Существеннйшее значеніе его произведеній — ‘то, что он прекрасны или, какъ любятъ нын выражаться, художественны. Пушкинъ не былъ поэтомъ какого-нибудь опредленнаго воззрнія на жизнь, какъ Байронъ, не былъ даже поэтомъ мысли вообще, какъ, напримръ, Гте и Шиллеръ’. Пушкинъ былъ ‘по преимуществу поэтъ формы’, по это одностороннее опредленіе исправляется въ другихъ мстахъ второй статьи Н. Г. Чернышевскаго. Такъ, раньше онъ приводитъ замтку Пушкина, почему Малербъ забытъ, подобно Ронсару: ‘Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся боле о наружныхъ формахъ слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей отъ употребленія’. Самъ критикъ замчаетъ дале, что у Пушкина ‘художественность составляетъ не одну оболочку, а зерно и оболочку вмст’. По его мннію, одна только опредленная сторона въ характер содержанія можетъ быть уловлена у Пушкина: онъ хотлъ быть русскимъ историческимъ поэтомъ. Никто, въ то же время, не удовлетворяло въ одинаковой съ нимъ степени глубокой потребности русскаго общества того времени,— потребности литературныхъ и гуманныхъ интересовъ вообще. ‘Онъ первый возвелъ у насъ литературу въ достоинство національнаго дла’. Мало этого: критикъ Современника утверждаетъ гораздо большее: ‘Вся возможность дальнйшаго развитія русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется Пушкинымъ’. ‘Каждая страница его кипитъ умомъ я жизнью образованной мысли’. Читатели пушкинской эпохи не искали и не требовали серьезнаго содержанія въ художественныхъ произведеніяхъ, у Пушкина оно для нихъ ‘было такъ обильно и глубоко, что они едва могли выносить это тяжелое для непривычнаго человка богатство’. Критикъ кончаетъ свою вторую статью призывомъ читать и перечитывать Пушкина. ‘И да будетъ,— говоритъ онъ,— безсмертна память людей, служившихъ Музамъ и Разуму, какъ служилъ Пушкинъ!’
Приведенныхъ выдержекъ, надемся, достаточно, чтобъ убдить читателя, съ какимъ глубокимъ уваженіемъ, съ какимъ врнымъ пониманіемъ потребностей времени относится къ Пушкину критикъ Современника. Онъ указываетъ, однако, и на недостатки въ произведеніяхъ великаго поэта, присущіе имъ и въ цломъ, и въ частностяхъ. На нихъ обращала вниманіе добросовстная часть современныхъ Пушкину критиковъ. Охлажденіе къ нему читателей объяснялось отчасти тмъ, что публика, посл восхищенія первыми произведеніями поэта, ждала отъ него живаго направленія, отклика на общественные интересы, а не шекспировскаго спокойствія, которое владычествуетъ, напримръ, въ Полтав. Въ Телеграф (1830 г.) по поводу VII главы Евгенія Онгина высказано было, между прочимъ, слдующее: ‘жалемъ объ одномъ: зачмъ столь блестящее дарованіе окружено обстоятельствами самыми неблагопріятными? Освободиться отъ нихъ очень трудно, если не совсмъ невозможно. Мы еще дти и въ гражданскомъ быту, и въ поэтическихъ ощущеніяхъ, и потому-то Пушкинъ кажется такъ слабъ въ сравненіи съ Байрономъ, изображавшимъ въ нкоторыхъ сочиненіяхъ своихъ то же, что представляетъ намъ Пушкинъ въ Онгин. Гостиныя, двы и модники — герои деревень, городовъ и баловъ! Какой подвигъ взглянуть на нихъ саркастически!— вотъ господствующая мысль въ Онегин, которую, можетъ быть, самъ творецъ сего романа худо поясняетъ себ, ибо иначе онъ увидалъ бы, что тсниться вокругъ нея въ семи стихотворныхъ главахъ утомительно и для него, и для читателей’. Критикъ Современника замчаетъ но этому поводу, что едва ли теперь можно согласиться съ такимъ отзывомъ, но что въ немъ нтъ недоброжелательства. Черезъ десять лтъ посл этого отзыва мысль Телеграфа защищалъ, какъ извстно, Писаревъ {Недружелюбно встртилъ Онгина и Надоумко (Надеждинъ) въ Телескоп. Это, во его мннію, ‘бглое, но цпкое остроуміе, чистота и гладкость стиха, льющагося тонкою, хрустальною струей,— пародія на жизнь, втренная и легкомысленная, но затйливая и остроумная, поэтическій альбомъ живыхъ впечатлній таланта, играющаго своимъ богатствомъ’. Дальше Онгинъ называется поэтическимъ суесловіемъ, блестящею игрушкой.}.
Критикъ Современника предъявляетъ къ искусству иныя требованія, чмъ защитники исключительно художественности. Пушкинъ придерживался теоріи, что поэтъ творитъ для себя, а не для своихъ читателей, которые не могутъ его понимать, на сужденія и потребности которыхъ онъ не долженъ обращать никакого вниманія. Разбирая знаменитое стихотвореніе Поэтъ и чернm, критикъ говоритъ: ‘Въ наше время (чего не видимъ въ наше время?) есть люди, думающіе, что чернь была въ самомъ дл кругомъ виновата и что Пушкинъ былъ совершенно правъ въ своемъ образ мыслей о призваніи поэта’. Въ отвтъ такимъ людямъ приводится выдержка (изъ Блинскаго), довольно большая, почему мы ограничимся лишь нсколькими строками {См. Сочиненія В. Блинскаго, т. VIII, стр. 402—406.}: ‘Никто, кром людей ограниченныхъ и духовно-малолтнихъ, не обязываетъ поэта воспвать непремнно гимны добродтели и карать сатирою порокъ, но каждый умный человкъ въ прав требовать, чтобы поэзія поэта или давала ему отвты на вопросы времени, или, по крайней мр, исполнена была скорбью этихъ тяжелыхъ, неразршимыхъ вопросовъ. Кто поетъ про себя и для себя, презирая толпу, тотъ рискуетъ быть единственнымъ читателемъ своихъ произведеній. И дйствительно, Пушкинъ, какъ поэтъ, великъ тамъ, гд онъ просто воплощаетъ въ живыя прекрасныя явленія свои поэтическія созерцанія, но не тамъ, гд хочетъ быть мыслителемъ и ршителемъ вопросовъ’.
Критикъ Современника находитъ, что Каменный гость, Галубъ и другія посмертныя произведенія Пушкина не могутъ подлежать упреку въ эстетическомъ отношеніи, какъ Борисъ Годуновъ {Телеграфъ говоритъ про Бориса Годунова, что онъ — великое явленіе нашей литературы, надежда на боле совершенное для міровой литературы, что языкъ въ немъ доведенъ до совершенства, а сущность близорукая и запоздалая.}, но вс они, за исключеніемъ Мднаго всадника, имли мало живой связи съ обществомъ, ‘потому и остались безплодны для общества и литературы’. Это опять-таки нсколько одностороннее утвержденіе поправляется слдующимъ окончательнымъ выводомъ критика: ‘Но художническій геній Пушкина такъ великъ и прекрасенъ, что, хотя эпоха безусловнаго удовлетворенія чистою формой для насъ миновалась, мы досел не можемъ не увлекаться дивною художественною красотой его созданій. Онъ истинный отецъ нашей поэзіи, онъ воспитатель эстетическаго чувства и любви къ благороднымъ эстетическимъ наслажденіямъ въ русской публик, масса которой чрезвычайно значительно увеличилась, благодаря ему,— вотъ его права на вчную славу въ русской литератур’.
Съ Замчаніями объ отношеніи современной критики къ искусству выступилъ по поводу анненковскаго изданія сочиненій Пушкина и Аполлонъ Григорьевъ въ Москвитянин (NoNo 13 и 14) {Въ начал двнадцатой книжки этого журнала помщена объ этомъ изданіи замтка Погодина. Въ ней говорится, что льется кровь, ‘но вотъ объявлены въ газетахъ сочиненія Пушкина и Гоголя! Усталое вниманіе отвлекается невольно отъ ужасовъ войны къ любезнымъ страницамъ’ и т. д. ‘Чего не испытали они (Пушкинъ и Гоголь) при жизни! Злое невжество стиралось всми силами опозорить ихъ чистое имя, наложить свое черное клеймо на ихъ достойную память, и пламенную ихъ любовь, преданность добру и порядку вмнить чуть не въ преступное злоумышленіе!’}. Суровый критикъ находитъ, что вс остальныя статьи (за исключеніемъ дружинниской, о которой будетъ сказано ниже) ‘обличили крайнее безсиліе критики’. ‘Надъ Пушкинымъ надобно работать,— говоритъ А. Григорьевъ,— надобно начать на немъ перевоспитываться морально и эстетически, если воспитывались не на немъ, а на Некрасов, Щербин и иныхъ. Объ язык пушкинскомъ, о стих его сказано ли что-нибудь дльное и основательное?’ Дльное и основательное видитъ Григорьевъ, вроятно, въ своемъ предположеніи, что Пушкинъ ‘утомился своею легкою версификаціей’ и обратился къ манер писателей прошлаго вка’. Въ доказательство этого поворота указывается на Анджело. Это произведеніе неизвстный авторъ, подписавшійся Житель Сивцева Вражка (Молва, No 24), не безъ основанія призналъ самымъ плохимъ изъ стихотвореній Пушкина.
‘Пушкинъ,— говоритъ А. Григорьевъ въ другой стать,— былъ чистымъ, возвышенныхъ и гармоничнымъ эхомъ всего, все претворяя въ красоту и гармонію’ {Сочиненія А. Григорьева, т. I, стр. 14.}. Онъ борется съ понятіемъ матеріальной полезности, происходящимъ по прямой линіи отъ общественныхъ теорій XVIII вка {Ibid., стр. 142.}. Художникъ долженъ являться, однако, носителемъ свта и правды, высшимъ представителемъ нравственныхъ понятій своего народа и своего вка. Вопросъ о Пушкин мало подвинулся къ своему разршенію со времени Литературныхъ мечтаній Блинскаго, а безъ разршенія этого вопроса мы не можемъ уразумть настоящаго положенія нашей литературы, потому что Пушкинъ — ‘наше все: Пушкинъ — представитель всего нашего душевнаго, особеннаго, такого, что остается нашимъ душевнымъ, особеннымъ посл всхъ столкновеній съ другими мірами’ {Ibid., стр. 238.}. Дале говорится {Ibid., стр. 240.}, что ‘не только въ мір художественномъ, но и въ мір всхъ общественныхъ и нравственныхъ нашихъ сочувствій Пушкинъ есть первый полный представитель нашей физіономіи’. Вс наши жилы бились въ натур Пушкина и литература наша развиваетъ только его задачи, въ особенности же типъ и взгляды Блкина {Ibid., стр. 254.}.
Что же такое представляетъ этотъ Блкинъ? ‘Блкинъ пушкинскій есть простой здравый толкъ и здравое чувство, кроткое и смиренное, вопіющее законно противъ злоупотребленія нами нашей широкой способности понимать и чувствовать’. Но критикъ самъ замчаетъ, что съ такимъ утвержденіемъ онъ становится на крутую наклонную плоскость, и спшитъ оговориться: это смиренное начало является правымъ только въ качеств отрицательнаго, иначе оно приведетъ къ застою, къ хамству Фамусова, къ добродушному взяточничеству Юсова. Въ другомъ мст Григорьевъ говоритъ, что чисто-дйствительное, нсколько даже низменное воззрніе Блкина не сопровождалось у Пушкина отреченіемъ отъ прежнихъ идеаловъ {Ibid., стр. 514.}. Тмъ не мене, онъ возвщаетъ, что великій писатель, начавши съ протеста, кончаетъ Капитанскою дочкой и Повстями Блкина,— стало быть, смиреніемъ передъ дйствительностью, его окружавшею’.
Пушкинъ былъ, прежде всего, художникъ, ‘то-есть великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, въ карлейлевскомъ значеніи героизма, — сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ’ но и въ будущемъ’. Эти выраженія не лишены, конечно, размаха, по имъ не достаетъ точности и убдительности. Сопоставимъ съ приведенными еще нсколько мстъ изъ статей Григорьева. Онъ говоритъ, напримръ, что ‘живое созданіе не укладывается въ тсныя рамки, назначаемыя принципами, какъ и жизнь сама въ нихъ не укладывается’ {Ibid., стр. 254.}. ‘Я не знаю, да и знать не хочу, какіе принципы я какое ученіе сознавалъ Пушкинъ, а знаю, что для нашей русской натуры онъ все боле и боле будетъ становиться мркою принциповъ’ {Ibid., стр. 246.}. Это утвержденіе поражаетъ своею неопредленностью и странностью. Григорьевъ находитъ, однако, ‘ключъ’ къ Пушкину и къ нашей натур вообще. Мы приведемъ тотъ отрывокъ Изъ путешествія Онгина, на который въ данномъ случа ссылается критикъ {Сочиненія Пушкина, 1880 г., т. III, стр. 182 и 183.}:
‘Смирились вы, моей весны
Высокопарныя мечтанья,
И въ поэтическій бокалъ
Воды я много подмшалъ.
Иныя нужны мн картины:
Люблю песчаный косогоръ,
Передъ избушкой дв рябины,
Калитку, сломанный заборъ,
На неб сренькія тучи,
Передъ гумномъ соломы кучи
Да прудъ подъ снью изъ густыхъ —
Раздолье утокъ молодыхъ.
Теперь мила мн балалайка
Да пьяный топотъ трепака
Передъ порогомъ кабака.
Мой идеалъ теперь — хозяйка,
Мои желанія — покой,
Да щей горшокъ, да самъ большой’.
Бденъ и жалокъ этотъ идеалъ для поэта съ громаднымъ національнымъ значеніемъ, какимъ былъ геніальный Пушкинъ, но А. Григорьевъ напрасно навязываетъ его Пушкину. Мало ли какія мысли и выраженія могли срываться у поэта, настроеніе котораго мнялось многообразно. къ такому ‘замку’, какъ творецъ Русалки, не такъ-то легко подобрать ‘ключъ’, какъ это показалось А. Григорьеву. Самъ критикъ замтилъ, вдь, что развитіе ‘нсколько даже низменнаго’ блкинскаго воззрнія не сопровождалось у Пушкина отреченіемъ отъ прежнихъ идеаловъ. Критикъ безплодно запутался въ опредленіяхъ нашей народности, причемъ на долю намъ особеннаго, душевнаго, какъ онъ выражается, осталось только ‘смиреніе передъ дйствительностью’, переходящее безъ помощи иныхъ вліяній въ хамство Фамусова и въ добродушное взяточничество Юсова.
Совершенно иное впечатлніе, чмъ туманное разсужденіе Григорьева, производятъ статьи о Пушкин г. Каткова. Тутъ мы имемъ дло съ стройнымъ міровоззрніемъ, съ яснымъ эстетическимъ пониманіемъ. Упомянувъ въ начал первой статьи о литературныхъ толкахъ по поводу ‘самостоятельности’, г. Катковъ, выражая полное сочувствіе этой самостоятельности, предостерегаетъ, однако, отъ подражанія несомннно самобытному Тяпкину-Ляпкину. ‘Нердко,— продолжаетъ авторъ,— случается намъ слышать и читать ршительные приговоры о цлыхъ системахъ человческаго разумнія, надъ которыми работали великіе умы въ теченіе вковъ и которыя самыми погршностями своими были плодотворны’. Г. Катковъ поздравляетъ современныхъ ему критиковъ ‘съ прекраснымъ свойствомъ живыхъ и бодрыхъ натуръ, въ которыхъ возбуждается нетерпливая и страстная реакція противъ всего мертваго, противъ всякаго застоя и всякой косности’. Эта похвала могла быть направлена, если мы не ошибаемся, только въ сторону Современника.
Сбивчивость воззрній на искусство и на процессъ художественнаго творчества побуждаетъ г. Каткова высказать нсколько соображеній, далеко не лишенныхъ значенія и въ настоящее время. Искусство, — говоритъ авторъ,— должно имть свою внутреннюю цль. Эта цль — истина, первая и необходимая основа поэзіи. Призваніе поэта — ‘постигать и воспроизводить вс явленія жизни’. Естественно поэтому, что состояніе творчества есть состояніе здраваго и трезваго духа, что художникъ не обмираетъ, какъ пиія, что онъ является естествоиспытателемъ въ мір человческомъ. Мысль художника остается на рубеж между отвлеченною общностью и живымъ явленіемъ. ‘Для мысли нашей нтъ большей радости, какъ выйти изъ своего одиночества и найтись въ жизни, и чмъ индивидуальне, чмъ особенне предметъ сознанія, тмъ глубже наше наслажденіе. На этомъ-то чувств индивидуальности и основано очарованіе искусства’.
Обращаясь по поводу, главнымъ образомъ, нападеній на возбуждавшее столько толковъ и злобы стихотвореніе Пушкина Поэтъ и чернь, г. Катковъ основательно замчаетъ, прежде всего, что не слдуетъ привязываться къ словамъ. Практическое значеніе искусства велико, но оно по преимуществу не тамъ, гд его обыкновенно ищутъ. Цль поэзіи — творческое созерцаніе жизни и истины. Искусство, служащее такой задач, иметъ великое воспитательное значеніе: ‘линіи Рафаэля не ршали никакого практическаго вопроса изъ современнаго ему быта, но великое благо и великую пользу принесли он съ теченіемъ времени для жизни, он могущественно содйствовали къ ея очеловченію’.
‘Требуйте отъ искусства,— читаемъ мы дале,— прежде всего, истины, требуйте, чтобы художественная мысль уловляла существенную связь явленій и приводила къ общему сознанію все то, что творится и длается во мрак жизни, требуйте этого, польза приложится сама собою — польза великая, ибо чего же лучше, если жизнь пріобртаетъ свтъ, а сознаніе — силу и господство?‘
Уже изъ приведенныхъ выдержекъ видно, что г. Катковъ въ своихъ эстетическихъ воззрніяхъ гораздо ближе къ критику Современникъ, чмъ это обыкновенно думаютъ. Дло путала нсколько терминологія. Несомннно, однако, что у г. Каткова преобладаетъ эстетическая точка зрнія, а Н. Г. Чернышевскій, нисколько не умаляя воспитательнаго, гуманизирующаго вліянія прекраснаго, выдвигаетъ на первый планъ запросы общественной жизни. Приведемъ еще нсколько цитатъ, чтобы не оставалось сомннія въ врности нашего утвержденія. ‘Въ интерес самаго искусства, — говоритъ г. Катковъ,— должно требовать, чтобы художникъ былъ развитъ и нравственно, и умственно’. ‘Великое и всемірное можетъ быть произведено только тмъ, кто способенъ чувствовать великое и всемірное въ самомъ себ’. Г. Катковъ замчаетъ, что онъ не преувеличиваетъ значенія Пушкина: великій поэтъ не былъ виновникомъ эпохи въ развитіи нашего народнаго сознанія. ‘Но мы имемъ полное право высказать, что онъ былъ первымъ полнымъ ея явленіемъ, что въ немъ впервые со всею энергіей почувствовалась жизнь въ русскомъ слов и самобытность въ русской мысли’.
Установленіе литературнаго языка,— великое дло въ жизни народа,— есть безсмертная заслуга Пушкина. Но не мене значительны и другія его заслуги. ‘Пушкинъ, можно сказать, впервые въ исторіи нашего умственнаго образованія коснулся того, что составляетъ основу жизни, коснулся индивидуальнаго, личнаго существованія’. До него поэзія была дломъ школы. Г. Катковъ въ доказательство своей мысли останавливается на двухъ прелестныхъ стихотвореніяхъ Пушкина:
‘Подъ небомъ голубымъ страны своей родной,
Она томилась, увядала…’
И на другомъ, еще боле удивительномъ по художественной красот:
Для береговъ отчизны дальной
Ты покидала край чужой…’
Эта послдняя пьеса,— говорятъ г. Катковъ,— ‘которая такъ крпко замкнута въ себ, такъ упорно противятся анализу, тмъ не мене, проникнута идеальнымъ значеніемъ’ {Напомнимъ по этому поводу слова Гте: ‘Alles Lyrische muss im Ganzen sehr vernnftig, im Einzelnen ein bischen unvernnftig seyn’ (Все лирическое въ дломъ должно быть очень понятно, а въ частностяхъ немного неопредленно).}. Въ этомъ стихотвореніи съ неотразимою силой выступаетъ идея человческой личности, права человческаго сердца.
Пушкинъ,— говоритъ дале г. Катковъ,— былъ по преимуществу поэтъ лирическій, ‘поэтъ мгновенія’. Напрасно стали бы мы искать у него ‘полныхъ характеровъ’: везд отдльные моменты и нтъ послдовательнаго развитія. Между тмъ, по справедливому замчанію критика Современника, ‘если что требуетъ внимательнаго обдумыванія, то это планъ поэтическаго произведенія’. Забыть о красот выраженій въ то время, какъ пишешь, — ‘врнйшее средство достичь ея, насколько то въ силахъ нашего дарованія’.
Указанный недостатокъ въ поэзіи Пушкина г. Катковъ объясняетъ не одною природой Пушкина, а недостаточнымъ развитіемъ умственныхъ и нравственныхъ интересовъ въ общественномъ сознаніи, органомъ котораго былъ великій поэтъ. И въ самомъ дл, по врному замчанію Дружинина, въ то время, какъ лучшія его произведенія встрчали умренныя похвалы или полное равнодушіе и непониманіе, пошловатая Черная таль обошла всю Россію, возбуждая восторгъ. Высказывая въ этомъ отношеніи мысли, сходныя со взглядомъ г. Каткова (статьи послдняго написаны поздне), Дружининъ ставитъ Пушкина выше, чмъ названный писатель. ‘Молчи и жди!’ (такъ начинаетъ свою статью Дружининъ) сказано было великому писателю, жаловавшемуся — и справедливо жаловавшемуся — на превратныя сужденія современниковъ о произведеніяхъ его вдохновенной музы. Молчи и жди!— можно было сказать Пушкину въ тотъ тяжкій періодъ его дятельности, когда критика встрчала его лучшія творенія враждебными отзывами, между тмъ какъ читатель громко говорилъ объ упадк таланта Пушкина’ {Собраніе сочиненій А. В. Дружинина, т. VII, стр. 30.}. Конечно, и Дружининъ признаетъ, что Пушкина надо разсматривать какъ художника. ‘Ни заданной мысли, ни стремленія провести какую-нибудь отвлеченную теорію не встртите вы въ его созданіяхъ’. Останавливаясь на Каменномъ Гост, Моцарт и Сальери и Пир во время, критикъ говоритъ: ‘Вс эти созданія навяны честнымъ трудомъ, въ нихъ нтъ такъ хвалимой непосредственности, въ нихъ даже не имется народности, но можетъ быть нчто высшее’ {Ibid, стр. 57.}. По нкоторымъ качествамъ повствователя,— продолжаетъ Дружининъ,— Пушкинъ не иметъ себ равныхъ между величайшими поэтами нашего столтія. ‘Смемъ спросить, въ какой литератур за послдніе годы можемъ мы найти планъ поэмы, подобный плану Цыганъ, по своей простот, замысловатости (?) и возвышенной мысли, такъ тсно слившейся со всею ея настройкою?’ Дружининъ находитъ, что по сочиненію (терминъ живописи) въ Мдномъ всадник, Галуб и Русалк ‘Пушкинъ великъ, какъ никто’. ‘Поэзія, которою проникнута вся Русалка, отъ первой строки до послдней,— безпредльна, какъ горизонтъ небесный’. Только ранняя смерть, утверждаетъ критикъ, отняла у Пушкина мсто возл Данте, Шекспира и Мильтона {Дружининъ: Сочиненія, т. VII, стр. 65, 73, 82.}.
Статья Дружинина вызвала одобреніе и со стороны Современника, и со стороны Москвитянина. Объясняется это ея относительною неопредленностью. Во всякомъ случа эстетическіе взгляды Дружинина не могутъ быть противупоставляемы тмъ теоріямъ, которыя защищались Н. Г. Чернышевскимъ и г. Катковымъ. Для Дружинина, какъ и для двухъ названныхъ писателей (какъ и для А. Григорьева), въ искусств лежитъ глубокій жизненный смыслъ. ‘Пть подобно птиц,— говоритъ критикъ,— можно только посреди изнженнаго и нсколько одряхлвшаго народа, нуждающагося въ развлеченіи. У насъ художники являются учителями читателей’ {Ibid, стр. 67 и 68.}. Защищая романтизмъ, Дружининъ даетъ ему такое опредленіе, которое почти совпадаетъ съ опредленіемъ искусства у г. Каткова: это не фантазія и не дйствительность,— волшебный рубежъ, гд он сливаются въ одно цлое, ‘прекрасное и, сверхъ того, правдивое‘ (г. Катковъ справедливо ставитъ во главу угла истину, творческое созерцаніе жизни). Въ поясненіе своихъ словъ Дружининъ приводитъ шиллеровскаго маркиза Позу. Намъ нужна поэзія,— замчаетъ онъ,— и Пушкинъ является противодйствіемъ исключительному и одностороннему господству гоголевскаго направленія.
А эта односторонность, о которой говорилъ Дружининъ, была не за горами. Въ 1865 году появились бойкія и талантливыя статьи Писарева, въ которыхъ узко-утилитарный взглядъ на значеніе искусства былъ высказанъ безъ обиняковъ. Въ этомъ нельзя не видть большой заслуги Писарева, дло окончательно выяснилось и читателямъ былъ облегченъ выборъ между эстетическими теоріями и взглядомъ, ее упразднявшимъ. Писаревъ начинаетъ свой разборъ съ Евгенія Онгина, который ‘серьезне всхъ остальныхъ произведеній Пушкина’ {Писаревъ: Сочиненія, ч. III. Пушкинъ и Блинскій (стр. 128— 240).}. Поэтъ старался здсь вдуматься въ дйствительность какъ можно глубже. Однако, въ скук Онгина ‘нельзя подмтить даже инстинктивнаго протеста противъ тхъ неудобныхъ формъ и отношеній, съ которыми мирится и уживается, по привычк и по сил инерціи, пассивное большинство!’ Эта скука,— продолжаетъ Писаревъ,— ‘есть ничто иное, какъ простое физіологическое послдствіе очень безпорядочной жизни’, видоизмненіе Katzenjammer. ‘Онгинъ остается ничтожнйшимъ пошлякомъ до самаго конца своей исторіи съ Ленскимъ, а Пушкинъ до самаго конца продолжаетъ воспвать его поступки, какъ грандіозныя и трагическія событія’. Мелкія чувства, дрянныя мысли и пошлые поступки,— говоритъ критикъ-утилитаристъ,— описываются Пушкинымъ такъ красиво, что онъ подкупилъ даже Блинскаго. Въ другомъ мст статьи Онгинъ названъ праздношатающимся шалопаемъ {Г. Катковъ говоритъ, что Онгинъ — праздношатающійся и скучающій чудакъ, пустой фатъ, а впрочемъ добрый малый, изъ котораго могло бы выйти и что-либо боле путное.}.
Не будемъ продолжать такихъ выписокъ. Придирчивость и ошибочность нападеній Писарева едва ли требуютъ новыхъ доказательствъ. Для насъ важно лишь одно: во имя чего такъ рзко нападалъ несомннно даровитый критикъ на Пушкина? Иными словами: такъ какъ у насъ вопросъ о значеніи Пушкина есть вопросъ о значеніи художественнаго творчества вообще,— въ чемъ видитъ Писаревъ истинныя задачи искусства?
Отвтъ ясенъ. Пушкинъ везд подмчаетъ фактъ и обрисовываетъ его врно и красиво, но впадаетъ, по мннію Писарева, въ грубыя ошибки при объясненіи этого факта, критикъ же долженъ требовать отъ художника хорошаго, то-есть честнаго направленія, широкаго умственнаго развитія, разумной любви къ человчеству. Для Писарева героями историческаго романа ни въ какомъ случа не могутъ быть Онгинъ или Обломовъ. Настоящіе герои должны быть натурами дятельными, стремящимися къ опредленнымъ цлямъ, какъ Чичиковъ, напримръ, Молчалинъ или Балиновичъ.
Такъ какъ достоинство художника измряется его направленіемъ, то и процессъ творчества, по Писареву, окончательно упрощается: различіе между поэтомъ и не-поэтомъ — пустой оптическій обманъ, поэтомъ можно сдлаться, какъ длаются адвокатомъ, сапожникомъ.
Таковъ конечный пунктъ злоупотребленія утилитарными требованіями по отношенію къ искусству. Когда намъ говорятъ, что Шекспиромъ или Гте можно ‘сдлаться’, когда утверждаютъ, что нтъ различія между Моцартомъ и Сальери, тогда споръ превращается, ибо прекращается взаимное пониманіе, исчезаютъ т общія основанія, на которыя могутъ ссылаться противники, чтобы до чего-либо договориться.
Критика Писарева осталась, къ счастію, одинокою, хотя нельзя не отмтить ея далеко не полезнаго, въ данномъ отношеніи, вліянія на общество. Добролюбовъ привтствовалъ въ 1858 году появленіе седьмаго тома анненковскаго изданія сочиненій Пушкина, навивая послдняго честью родины, однимъ изъ вождей ея просвщенія, хотя со многими взглядами великаго писателя онъ былъ совершенно не согласенъ и несочувственно относится къ чистой художественности { Добролюбовъ: ‘Сочиненія’, 4-ое изданіе, т. I, стр. 419—431.}. Направленіе, принятое Пушкинымъ въ послдніе годы его жизни, Добролюбовъ объясняетъ только слдствіемъ слабости характера, не имвшаго внутренней опоры въ серьезныхъ, независимо развившихся убжденіяхъ. Ее онъ признаетъ, что Пушкинъ до конца дней своихъ сохранилъ живые порывы молодости, гордыя, независимыя стремленія прежнихъ лтъ.
‘Крупная черта,— говоритъ г. Анненковъ {Матеріалы, стр. 424.},— отличающая Пушкина отъ предшественниковъ, есть его близость къ дйствительной жизни, которая такъ превосходно соотвтствуетъ практическому смыслу, лежащему въ основ русскаго характера. Никогда не забывалъ онъ художнической идеализаціи, безъ которой нтъ изящныхъ произведеній, но онъ не имлъ понятія о той низшей идеализаціи, которая одною данною краской расписываетъ вс предметы’. Но идеализація предполагаетъ у художника идеалы, сложившееся, стройное міровоззрніе. Чмъ шире и глубже это міровоззрніе, тмъ благодатне вліяніе создаваемыхъ художникомъ образовъ. Не направленія должно требовать отъ художника, не тенденціи, которая проводится въ картинахъ романа или поэмы, а истины. Полезное, какъ справедливо замтилъ г. Катковъ, приложится къ художественному воспроизведенію дйствительности. Не подлежитъ сомннію, что нужно высокое умственное, нравственное и эстетическое развитіе, чтобы отличить въ жизненной сутолок существенное отъ несущественнаго, отживающее отъ того, что общаетъ разцвтъ. Дарованіе, вооруженное знаніемъ и жизненнымъ опытомъ, проникаетъ въ самые глубокіе тайники человческой души, схватываетъ въ яркомъ образ смыслъ переживаемаго обществомъ момента. Не требуйте отъ генія или таланта направленія или тенденціи, но требуйте отъ него идеала, который бы озарялъ вс его созданія, проникалъ ровнымъ свтомъ въ каждое изъ его произведеній {Ср. James Sully (Sensation and intuition, 349): ‘Art is to be controlled by an Ideal, or a desirable end, namely, the bighest conceivable quality and qnantity of human pleasure’.}.
Рдкому писателю удается сохранить въ теченіе долгаго времени свое обаяніе. Къ числу величавыхъ исключеній въ этомъ отношеніи принадлежитъ нашъ Пушкинъ. 29 января минетъ полвка со дня его смерти и сочиненія поэта становятся общимъ достояніемъ. Пройдутъ многіе годы, а русскій народъ все будетъ пользоваться богатымъ наслдствомъ, которое оставилъ ему Пушкинъ, все будетъ воспитываться на сочиненіяхъ художника, который жить хотлъ, чтобы мыслить и страдать. Въ знаменитые ‘пушкинскіе дни’ имя великаго поэта объединила всхъ русскихъ людей, всхъ одушевило сознаніемъ святости служенія истин и красот. Этотъ прекрасный порывъ улегся, но безъ слда онъ не остался. Вся художественная дятельность Пушкина повелительно говоритъ, что
‘На поприщ ума нельзя намъ отступать’!