П. Л. Лавров
По поводу критики на ‘Исторические письма’
1871
ПРИМЕЧАНИЯ
По поводу критики на ‘Исторические письма’, Лавров Петр Лаврович, Год: 1871
Время на прочтение: 29 минут(ы)
П. Л. Лавров. Философия и социология
Избранные произведения в двух томах. Том 2.
Академия наук СССР. Институт философии
М., Издательство социально-экономической литературы ‘Мысль’, 1965
Отзывы об ‘Исторических письмах’, помещенные в ‘Деле’, 1870, No 11, и в ‘Знании’, 1871, No 2, навели нас на некоторые размышления, которые мы, быть может несколько поздно, решились предложить читателям ‘Знания’, на страницах которого была помещена более подробная критическая статья г. К. А. Стоя совершенно на точке зрения автора, мы полагаем, что он сказал бы то же самое, если бы мог говорить со своими критиками.
Прежде всего, как нам кажется, автор вовсе не думал ‘убедить читателя, что история важнее естествознания’, как выражается г. Н. Шелгунов (стр. 14), и не видит в истории лишь ‘пестрого калейдоскопа’ событий, как можно заключить из слов г. К. А. (стр. 172). Нам кажется, что на стр. 11[27] ‘Ист. пис.’ автор совершенно определенно признал основные части естествознания необходимою подкладкою современной жизни и поставил высшие его части на ‘совершенно одну ступень с историей’, следовательно, едва ли дал повод к заключению г. Шелгунова. При этом если он дал слишком много места, по мнению того же критика, вопросу о сравнительном значении двух упомянутых отраслей знания, то он мог быть вызван на это слишком часто встречаемым в жизни пренебрежением весьма умных и весьма развитых личностей из нашей молодежи к историческим вопросам сравнительно с задачами естествознания. Если г. Шелгунов прав и этот спор уже устарел, тем лучше.
Выражение же ‘пестрый калейдоскоп событий’, очевидно, употреблено автором (стр. 21[41] ‘Ист. Пис’) лишь в смысле первого, поверхностного впечатления, производимого на наблюдателя течением истории. Это поверхностное впечатление исчезает, как только наблюдатель присматривается внимательно к событиям и прилагает к ним критерий группировки их по их относительной важности. Конечно, это — критерий субъективный, в котором отражается нравственная выработка наблюдателя, но так как эта нравственная выработка совершается неизбежно для лучших представителей цивилизованного меньшинства в данном обществе, то господство и распространение той или другой перспективы исторических событий есть факт, преобладающий над разнообразием личного развития в этом обществе. Господствующее миросозерцание определяет, что важнее и что менее важно в истории, и, таким образом, для каждой эпохи жизни каждого общества существует свой закон истории, не в том смысле этого слова, который употреблен в физике или физиологии, а в том, который встречается в звездной астрономии, когда дело идет о законе распределения светил на поверхности небесного свода, или в систематике организмов, когда говорят о законе распределения их.
По мере усиления телескопического зрения новые группы светил выступают на поверхности неба и закон распределения их меняется или становится вернее. По мере увеличения фактического знания в морфологии организмов закон их классификации становится определительнее. Но мы тогда могли бы сказать, что понимаем закон распределения светил, когда мы узнали бы с достаточной подробностью генетический процесс мирового вещества и могли бы возвести наблюдаемые звездные группы к фазисам этого процесса. В астрономии даже не пытались этого сделать, и потому распределение созвездий и до сих пор составляет лишь предмет эмпирического описания, а не научного понимания. Для распределения организмов период научного понимания начался с первыми попытками открытия генезиса органических форм: теория Дарвина позволила сделать громадный шаг в этом направлении, и в настоящее время закон классификации организмов представляется как задача вполне научная: понять этот закон — значит свести органические формы на их генетическую связь. В обоих рассмотренных случаях распределение представляется сначала беспорядочным, потом произвольным, весьма легко вызывает в мысли первобытного человека представление произвольно действующего существа, которое рассыпало звезды по небу и как бы играло странным разнообразием органических форм. Научное понимание видит в генезисе этого распределения действие неизменных феноменологических законов, при этом явления непрерывно повторяются, но, действуя в определенной среде, феноменологические законы вызывают все новые и новые распределения вещества в мировом пространстве, все новые и новые распределения органических форм на земной поверхности. Морфология вещества должна бы заключать закон последовательного изменения распределений вещества в пространстве (механически) и по разнородности его состава (химически). Морфология организмов, как ее понимает Геккель, уже теперь ставит себе задачей найти закон последовательного изменения распределения организмов на основании вечно действующих законов биологии.
По аналогии этих наук легко заключить о том, что значит найти закон истории и научно понять его. Здесь мы имеем ту выгоду, что генезис дан с самого начала, как в беспорядочном размещении созвездий и туманностей или в разнообразии органических форм, поверхностный наблюдатель и здесь видит сначала лишь ‘пестрый калейдоскоп’ событий, но как там, так и здесь начинается весьма быстро группировка по генетической связи и по важности событий. Что определяет важность факта в науках рассматриваемого разряда? Действие закона наук феноменологических, замечаемое в данном случае: солнечная система выделяется астрономами из прочих групп, потому что тела, ее составляющие, связаны механическими явлениями, подводимыми под закон тяготения, то же самое обособляет системы двойных или тройных звезд, точно так же в описательной химии мы сближаем калий и натрий или хлор и йод по сходству их химического действия, сближаем минералы по сходству химического состава и кристаллографических явлений. Законы феноменологических наук (или абстрактных, по позитивистам) определяют, что важнее и что менее важно в распределении наук космологических (или конкретных, но той же терминологии). Для этого определения необходимо взять в соображение все феноменологические законы, действующие при данном распределении, в особенности же те, которые наиболее влияют на самое распределение и на его генезис.
Какие феноменологические законы влияют на распределение событий в человеческой истории и на их генезис? Законы механики, химии, биологии, психологии, этики и социологии, т. е. всех феноменологических наук, следовательно, необходимо и научно взять их все в соображение. Которые из этих законов важны для понимания истории? Для этого нужно взять в соображение характерические особенности того существа, которое составляет единственное орудие и единственный предмет истории — человека. Особенные электрические явления не выделяют гимнота из его зоологической группы, как особенные химические продукты не обусловливают ботанической классификации, в обоих случаях биологические явления доставляют важнейшее указание. Так и для всей группы антропологических наук (как феноменологических, так и космологических) критерий важнейшего должен прилагаться сообразно характеристическим особенностям человека, особенности же эти неизбежно определяются по его субъективной оценке, потому что исследователь сам человек и не может ни на мгновение выделиться из процессов, для него характеристичных.
Может быть (и даже вероятно), в общем строе мира явление сознания есть весьма второстепенное явление, но для человека оно имеет столь преобладающую важность, что он всегда будет прежде всего делить действия свои и подобных себе на действия сознательные и бессознательные и будет относиться различно к этим двум группам. Сознательные психические процессы, сознательная деятельность по убеждению или противно убеждению, сознательное участие в общественной жизни, сознательная борьба в рядах той или другой политической партии, ввиду того или другого исторического переворота имеют и будут всегда иметь для человека совершенно иное значение, чем автоматическая деятельность при подобных же обстоятельствах. Следовательно, в группировке исторических событий сознательные влияния должны занимать первое место, именно в той постепенности, которую они имеют в самом человеческом сознании.
На основании этого сознания какие процессы имеют преимущественное влияние на генезис событий? Человеческие потребности и влечения. Как группируются эти потребности и влечения по отношению к сознанию личности? Они разделяются на три группы: одна группа потребностей и влечений вытекает бессознательно из физического и психического устройства человека, как нечто неизбежное, и сознается им лишь тогда, когда составляет готовый элемент его деятельности, другая группа получается личностью столь же бессознательно от общественной среды, ее окружающей, или от предков, в виде привычек, преданий, обычаев, установившихся законов и политических распределений, вообще культурных форм, эти культурные потребности и влечения сознаются тоже готовыми, как нечто данное для личности, хотя не вполне неизбежное, в них предполагается некоторый смысл, существовавший при происхождении культурных форм, этот смысл отыскивается и угадывается, но для каждой личности, живущей в данную эпоху, в данных формах культуры, он есть нечто внешнее, независимое от ее сознания. Наконец, третья группа потребностей и влечений вполне сознательна и для каждой личности кажется происходящею в этой личности вне всякого постороннего принуждения, как свободный и самостоятельный продукт ее сознания: это — потребность лучшего, влечение к расширению знания, к постановке себе высшей цели, потребность изменить все данное извне сообразно своему желанию, своему пониманию, своему нравственному идеалу, влечение перестроить мыслимый мир по требованиям истины, реальный мир — по требованиям справедливости. Впоследствии научное исследование убеждает человека, что и эта группа развивается в нем не свободно и не самостоятельно, но под сложными влияниями окружающей среды и особенностей его личного развития, но, убеждаясь в этом объективно, он все-таки никогда не может устранить субъективной иллюзии, которая существует в его сознании и устанавливает для него громадное различие между деятельностью, для которой он сам ставит себе цель и выбирает средства, критически разбирая достоинство цели и средств, и деятельностью механическою, страстною, привычною, где он сознает себя орудием чего-то извне данного.
Указанные три группы отделяются одна от другой на основании того феноменологического процесса, который наиболее важен для человека во всех антропологических науках и без которого эти науки как особенные вовсе не имели бы причины существовать, следовательно, эти группы устанавливаются научно, и значение их для группировки событий истории вытекает по необходимости из их отношения к процессу сознания. Та группа, которая наиболее сознательна, должна иметь преобладающую важность для истории человека по самой сущности этой истории, как она имеет неизбежно преобладающую важность для историка-человека по свойствам его личности. Целесообразная сознательная деятельность доставляет по самой постановке вопроса центральную нить, около которой группируются прочие проявления человеческой деятельности, как разнообразные цели взаимно подчинены сообразно их нравственному достоинству. Здесь научность построения получается из совпадения двух процессов, одинаково субъективных, но из которых один совершается в мысли историка, а другой получается как результат наблюдения над историческими личностями и группами. Закон хода исторических событий оказывается с этой точки зрения определенным предметом исследования: уловить в каждую эпоху те цели, умственные и нравственные, которые в эту эпоху были сознаны наиболее развитыми личностями как высшие цели, как истина и нравственный идеал, открыть условия, вызвавшие это миросозерцание, критический и некритический процесс мысли, его выработавший, и его последовательное видоизменение, группировать различные миросозерцания, таким образом возникшие в их исторической и логической последовательности, расположить около них как причины и следствия, как пособия и противодействия, как примеры и исключения все прочие события человеческой истории. Тогда из ‘пестрого калейдоскопа событий’ исследователь неизбежно переходит к ‘закону исторической последовательности’, который автор на той же странице (21[41]) предлагает искать.
При этом построении все главные предметы и орудия исследования принадлежат миру субъективному. Субъективны разнообразные цели, преследованные личностями и группами личностей в данную эпоху, субъективно миросозерцание, по которому оценивались эти разнообразные цели их современниками, субъективна и оценка, приложенная историком к миросозерцаниям данной эпохи, чтобы выбрать из них то, которое он считает центральным, высшим, и ко всему ряду миросозерцании, чтобы определить ход прогресса в человеческой истории, отметить прогрессивные и регрессивные эпохи, причины и следствия этих фазисов исторического движения и указать современникам возможное и желательное в настоящую минуту. Но источники субъективности в этих случаях различны, и средства для устранения ошибок, которые могли бы быть следствием этого метода, тоже различны. Субъективность частных целей и нравственной оценки их в данную эпоху есть факт вполне неизбежный, вполне научный, который подлежит самому разностороннему наблюдению и исследованию, историк, для избежания ошибки, должен лишь самым тщательным образом усвоить культурную среду и степень развития личностей в данную эпоху, он здесь собирает факты, как во всякой другой науке, и личные его взгляды имеют или должны иметь крайне малую долю участия в установке этих фактов. Если он допускает для Сезостриса или Тамерлана сложные дипломатические соображения Людовика XIV или Бисмарка, то он просто не знает эпохи, о которой пишет. Если он влагает в мысль Гераклита диалектику Гегеля, то он опять-таки не усвоил достаточно различие периодов. Если он дает культурным явлениям, расширениям государств, борьбе национальностей преобладающее значение в истории, то он не уяснил себе характеристической особенности природы человека, как она сознается самим человеком. Во всех этих случаях точность, общность и разносторонность научных сведений есть лучшее средство для устранения ошибок. Но совсем иное дело субъективная оценка различных миросозерцании данной эпохи или теория исторического прогресса, устанавливаемая историком. Здесь самая точная эрудиция не может устранить ошибки, если автор устанавливает ложный идеал, здесь отражается личное, индивидуальное развитие историка, в заботе о собственном развитии он может найти и единственное средство придать более верности своему построению.
Здесь мы встречаем важнейшее возражение, сделанное г. К. А. Он говорит: ‘Люди, по своей пламенной и индивидуальной природе, не равны и равными быть не могут’ (195). ‘Всякий под терминами умственное, нравственное, физическое развитие, истина и справедливость разумеет или может разуметь свое, нечто особое от того, что разумеют другие’ (175). ‘Всякая форма прогресса как понятие чисто субъективного представляется необязательною для всего человечества, ибо люди, по неравенству природному и общественному, никогда одинаковых идеалов иметь не могут’ (175). Из этого следовало бы, что научная теория прогресса, научное построение истории или даже соглашение по этим пунктам решительно невозможно. И это было бы действительно верно, если бы наука и в самом деле, как говорит г. К. А. (187), не могла ‘характеризовать какие-либо факты нравственными или безнравственными’. Если бы на самом деле было ‘невозможно подыскать такие основания истины и справедливости, которые могли бы стать общими для всех людей’ (195). Но точно ли это так? Едва ли.
Если заключать на основании существующей и всегда существовавшей разницы между людьми, то придется отвергать не только единство нравственных идеалов, но и единство научных истин. Из 1300 миллионов личностей, составляющих человечество, огромное большинство не только не имеет самых поверхностных научных сведений, но не выработало даже начал научного понимания, не перешло первых ступеней антропологического развития. Целые племена не могут представить себе несколько значительного числа и не обладают отвлеченными словами. Фетишизм, вера в амулеты и в гадания, вера в чудесное не только господствует у диких и в безграмотных классах европейского населения, но и беспрестанно проявляется в среде так называемого цивилизованного меньшинства. Следует ли заключить из этого, что наука не существует как непреложная истина для человека? Следует ли рассматривать результаты, полученные европейскими учеными, как феномены мысли, нисколько не имеющие более права на утверждение, чем рассказы о привидениях и пророческих снах? Между тем ‘если продолжится то течение вещей в мире, которое мы знаем’ (К. А. 195), то число личностей, научно мыслящих, будет всегда подавлено массою верующих в привидения и пророческие сны. Хотя г. К. А. в третьем своем положении (195) и высказался так, что позволительно допустить, будто он отрицает единство научных ‘истин’ для человека наравне с единством требований справедливости, но я не решаюсь приписать ему решимости ответить утвердительно на предшествующие вопросы, тем более что в другом месте (175) он считает обязательным для каждого понимать научные термины одинаково. Впрочем, если г. К. А. в порыве полемики захотел бы приложить крайний скептицизм и к научным истинам, то я спорить не стану и постараюсь защитить лишь положение, что единство нравственных идеалов может быть рассматриваемо как положение не менее убедительное, чем единство научных истин. Кто хочет, тот может отвергнуть то и другое на том основании, что оба требуют специального развития от личностей и для большинства в прошедшем не существовали, как в настоящем не существуют. Мне желательно лишь убедить тех читателей, для которых наука умственно развитого меньшинства есть единственная и обязательная истина, что они едва ли имеют право отвергать идеалы нравственно развитого меньшинства как нечто совершенно индивидуальное.
Все научные результаты достигнуты не разом, а путем выработки мысли и критики фактов. Надо приготовить ум упражнениями, прежде чем он будет способен понять и усвоить научную истину, поэтому большинство людей до нашего времени остается вне научного движения, и значительное число личностей, знакомых с результатами научной критики, повторяют эти результаты лишь на веру, как они повторяли бы рассказ о чудесном событии. Для исследователей факт становится научным, когда он выдержал ряд методических поверок: отсутствие противоречия, согласие с наблюдением, допущение лишь таких гипотез, которые имеют реальные аналогии, устранение всяких ненужных и недоступных опыту гипотез — таковы требования от всякого нового положения, которое имеет претензию войти в ряд научных истин. Эти требования не легко выполнимы, и потому история человеческих знаний представляет длинный ряд ошибок, из которых постепенно, кусками выработалась точная наука. Требование отсутствия противоречия было одною из могучих причин задержки знания, потому что приходилось сравнивать новое положение с тем, что считалось бесспорною истиною, и это сравнение могло быть плодотворно лишь тогда, когда самые точки сравнения установились критически, необходимо было, чтобы социальная наука вырабатывалась из общей массы философских соображений, необходимо было, чтобы истины простейших наук стали подкладкою для наук сложнейших. Поэтому весьма не мудрено, что самые сильные умы на основании отсутствия противоречия с кажущимися истинами отвергали и отвергают до сих пор некоторые научные положения. Требование согласия с наблюдением было не менее трудною задачею, надо было выучиться наблюдать, а это не легко, величайшие умы древности и заметные ученые нового времени оставили нам многочисленные доказательства весьма грубых ошибок наблюдения, и до сих пор споры о точности наблюдения, сделанного в том или другом случае, не прекращаются. Мы не будем распространяться о трудности установления правомерных гипотез, когда столь же невозможно обойтись без них для движения науки вперед, как не легко указать предел, где научная гипотеза переходит в метафизическое соображение, примеры тому ежедневны в самых распространенных сочинениях и у самых уважаемых ученых.
Все эти трудности объясняют медленный ход научного понимания и должны бы убедить критически мыслящих исследователей, что вовсе нет причины считать невозможным приложение строго научного мышления и к областям, где теперь господствует столь же беспорядочный хаос мнений, какой в древности господствовал в основных частях естествознания. Античный мир выработал понимание логически дедуктивной, математической и геометрической истины, но и до сих пор есть люди, отыскивающие квадратуру круга. Семнадцатый век установил метод поверки истины в объективных феноменологических (абстрактных) науках, но до сих пор специалисты противополагают друг другу опыты о гетерогенезисе, приводящие к противоречивым результатам. Значение психологического наблюдения еще составляет предмет спора. Социология начала устанавливать некоторые свои положения еще очень недавно. Во всех этих областях различные мнения стоят еще друг против друга, упорно отрицая научную правомерность противников, и не могут условиться в том, какие наблюдения в них бесспорны, какие гипотезы допустимы, где существует и где отсутствует противоречие. Тем не менее во всех этих областях исследователи ищут научной, общей, бесспорной истины, везде большинство критиков допускает, что эта истина существует, что ее искать можно и должно.
Почему же для области нравственных идеалов допускать вечное разноречие? Почему ставить на один уровень человека, живущего инстинктами и мгновенными влечениями, с человеком, пытающимся анализировать нравственные явления и открыть их законы? Почему заключать из нынешних споров между мыслителями о нравственных вопросах, что тут до научных результатов никогда не дойдут? Судя по теории движения у Аристотеля — бесспорно великого ума — можно бы отвергнуть возможность существования динамики когда бы то ни было.
Г. К. А. приводит формулу прогресса автора ‘Истор. пис’, которую мы здесь повторим: ‘Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении, воплощение в общественных формах истины и справедливости’ [54]. Г. К. А. полагает, что ‘она теряет почти всякое значение’ вследствие того, что автор отказался развить ее и что под ее терминами всякий ‘разумеет или может разуметь свое, нечто особое от того, что разумеют другие’. Оно точно, разумеют и могут разуметь разное, но следует ли давать одинаковое право всем этим разумениям? Для огромного большинства слова ‘законы преломления света’ не представляют ровно никакого смысла, между тем г. К, А. говорит о них (175): ‘Этот термин всякий обязан понимать только одним манером’. Не думаю также, чтобы многочисленные выражения о сердце (сердце болит, сердце разрывается, под сердцем тяжело, к сердцу подкатило) имели одинаковое право на научное признание с тем значением, которое придано слову сердце анатомами. Если автор не развил этой формулы, то, вероятно, потому, что это сделано в другом месте и развивать формулы этики в теории прогресса все равно, что доказывать химические истины в трактате о физиологии. Нам кажется, что для человека научно развитого и критически мыслящего слова развитие физическое и умственное и истина имеют только один смысл. Можно спорить о том, следует ли допустить одновременно мышечное и нервное развитие человека, или одно происходит лишь на счет другого, и задача правильной педагогии — найти правильное отношение между развитием этих двух систем, вопрос этот, насколько нам известно, не решен, но выпадет ли решение так или иначе, все-таки физическое развитие для всякого научно мыслящего человека есть не иное что, как возможно полное, возможно всестороннее развитие всех органических систем человека. Вероятно, даже гг. Гончаров1 и Аскоченский, о которых упомянул г. К. А., поняли бы слова физическое развитие так же, но один сказал бы, что нервное развитие должно преобладать над мышечным, другой — наоборот. Если же эти господа или кто другой предпочел одностороннее развитие полному, то можно указать на некоторых химиков, которые и после открытия Лавуазье защищали теорию флогистона. Точно так же слово истина имеет лишь смысл положения, добытого научным методом, и если есть еще значительное число лиц, причисляющих себя к цивилизованному меньшинству и допускающих разные истины, сверхъестественные, недоступные науке, то есть еще большее число лиц, принимающих за истину колдовство и разные знамения. Как только слово истина получило определенное значение, то слово умственное развитие не может быть предметом спора. Умственное развитие есть выработка ума для отличения истины, методически добытой, от более или менее вероятного предположения, для различения вероятностей разной степени и для открытия аналогий нового предположения с доказанными истинами, с вероятными гипотезами или с известными уже ошибками человеческой мысли. Это есть расширяющееся знание фактов и углубляющаяся критика познаваемого. Кто видит умственное развитие в удалении от критики, в поставлении выше критики некоторых положений, недосказанных и не допускающих доказательства, тот отрицает истину в смысле, выше определенном, следовательно, высказывает свое незнание и более ничего.
Сомнение может существовать и действительно существует относительно слов нравственное развитие и справедливость, но и здесь оно скорее относится к недоразумению, чем к существенной разнице, обусловливаемой ‘племенною и индивидуальною природою’. Во-первых, существует разница между людьми, которые придают какой-либо смысл слову нравственная обязанность, и такими, которые вовсе не выработали этого понятия. Это совершенно такая же разница, как между людьми, знакомыми в какой-либо мере с научными методами, и такими, которые не имеют об них ни малейшего представления. Научные методы тем не менее существуют, составляют единственное средство достижения истины и не могут быть подвергнуты сомнению потому лишь, что есть личности, которым они не знакомы. Упражнения мысли в данном направлении есть единственное средство усвоить научные методы, как и сознание нравственной обязанности. Во-вторых, существует невообразимое разнообразие относительно того, что люди считают обязанностью в конкретном смысле, в каждом определенном случае. До этой казуистики этика вовсе не может касаться, по крайней мере в настоящем ее состоянии, но это настолько же не причина отвергать научные основания этики, насколько теория трансформизма не может быть отвергнута потому лишь, что приверженцы ее не могут еще определить точной генеалогии всех органических форм. Но под этою казуистикою есть основания, которые едва ли менее строго научны, чем научные основания любой иной науки.
Обязана ли развитая личность выработать себе убеждение, критически проверить его и жить согласно убеждению? Нам кажется, что отрицание которого-либо из трех терминов этого положения приводит к столь же явному противоречию, как отрицание какой-либо теоремы Евклида, так как критика уже установлена выше как единственный источник знания истины, убеждение же есть лишь формальное преобразование термина обязанность. Но утверждение этого положения обнимает всю личную этику и разом дает объективный критерий для нравственного осуждения нескольких разрядов учений: именно учений, отвергающих критику с ее требованиями, учений, допускающих равноправность всех влечений и мнений, учений, налагающих на личность обязанности, противные ее убеждению. Для человека, усвоившего смысл слова обязанность и вдумавшегося в предшествующее положение, смысл слов нравственное развитие может быть только один. Это выработка в себе крепкого убеждения, строгой критики и практической решимости. Всякое отрицание опять приводит к противоречию.
Переходя к сфере социальной этики, мы имеем обязанность критического отношения к существующей культуре и переработке ее (в размере сил) согласно убеждению, а не приспособления к ней против убеждения. Это есть не более как приложение предыдущего к частному случаю и дает лишь отрицательную обязанность. Несколько сложнее вывод положительной социальной обязанности — справедливости, потому что требует дополнительных гипотез.
Самая основа понятия так проста, что становится общечеловеческим побуждением, едва лишь пробуждается в человеке сознание нравственной обязанности. Нравственная обязанность, сознанная личностью относительно другого существа, обращается в признание соответственного достоинства этого существа и в требование поступать в отношении к нему согласно его достоинству. Это и есть основное требование справедливости, оно руководит дикого, когда он с трепетом приносит жертву духам, его окружающим, или с подобострастием подчиняется произволу бледнолицего пришельца, подавляющего его своим изворотливым умом и своими культурными средствами, оно руководит деспота Азии или Африки, когда он приносит тысячи низших личностей в жертву своей прихоти, или европейского капиталиста в его отношениях к презираемому им пролетарию, оно же руководит борца за политическое равноправие граждан, учителя бедных мальчиков в воскресной школе, проповедника эмансипации женщин. Все они, если действуют по убеждению, считают себя обязанными относительно данных личностей действовать так или иначе, во имя признанного ими достоинства этих личностей. Все они понимают справедливость одинаково, именно в поступлении с другими сообразно их достоинству.
Но по мере умственного развития понятие о различии достоинств личностей меняется: различие достоинств, связанное с различием рас, племен, народов, политических положений, социальных ролей, богатства, теряет более и более значение в глазах развитого человека, и в наше время понятие об общечеловеческом достоинстве не есть уже бессодержательная формула. С тем вместе и различие в приложении понятия о справедливости становится менее и менее делом убеждения, а чаще аргументом эгоистического расчета. Общечеловеческое достоинство влечет за собой и понятие о справедливости в смысле равноправности всех людей на все средства физического, умственного и нравственного развития, в смысле единства и солидарности всего человечества в работе этого развития, в смысле обязанности, лежащей в каждой разумной личности, ограждать чужое достоинство наравне с собственным и содействовать в размере своих сил общественному развитию.
Этими положениями исчерпывается социальная этика, и дальнейшее их развитие есть уже вопрос социологии, но упомянутые положения могут быть отрицаемы лишь тем, кто не выработал новое понятие о нравственной обязанности, или тем, кто не признает никаких обязанностей относительно других личностей или не допускает для людей общечеловеческого достоинства. С первыми вовсе спорить нельзя, вторые впадают в противоречие, потому что едва ли слово обязанность сохранит какой-либо смысл, если не допустим обязанностей относительно других людей. Что касается до мыслителей, отвергающих общечеловеческое достоинство, то им можно сказать: это точно гипотеза, и еще довольно недавняя. Но все выставленные до сих пор критерии для установления существенной разницы в достоинствах людей, следовательно, и в праве их на всестороннее развитие оказались несостоятельными. Установите новый критерий, если можете. Но если бы он и оказался возможным (что несколько сомнительно), то он бы нисколько не поколебал строгой научности всей предыдущей теории справедливости, не прибавил бы и не убавил ничего в ясности ее смысла, именно в ее основной теореме: всякому по достоинству.
На основании предыдущего следует остаться при мнении, что все термины формулы, употребленной автором, имеют только один смысл, что этот смысл достаточно ясен для того, чтобы можно было прямо приступить к социологическому приложению формулы, и что эта формула научная.
Почему г. К. А. полагает (187), что не дело науки ‘характеризовать какие-либо факты нравственными или безнравственными’, и в то же время допускает (188), что должно считать свои идеалы истинными? Потому ли, что нравственность составляет субъективное понятие? Но свет и теплота не менее субъективны, ученый нашего времени признает в них лишь движение особого рода, это не мешает, однако же, существованию особенных наук света и теплоты. Факты субъективные могут быть изучены, систематизированы, приведены в привычную связь между собою, а это, по собственным словам г. К. А. (187), и составляет задачу науки, предмет научных выводов. Наконец, в области субъективных понятий возможно приложение всех элементов научной критики: отсутствия противоречий, согласия с наблюдением, осторожного допущения гипотез. Почему же результаты, добытые этим путем, не признать научными? Почему идеалы, построенные на основании фактов совершенно общих, доступных наблюдению, при допущении самого скромного гипотетического элемента, нельзя назвать идеалами научными? Наконец, как же это можно признать что-либо истинным, если оно не научно? Разве в наше время дозволительно допускать какую-либо истину вне науки?
Г. К. А. возразил против употребления слова научная по поводу двух форм идеализации, о которых говорил автор. Но едва ли его возражения верны в этом случае. Что автор подразумевает под научной идеализацией общественных форм? ‘Открывая в основе данной общественной формы естественную потребность, естественное влечение, критика тем самым признает эти основы правомерными и требует построения общественных форм на основании… искреннего отношения к естественным потребностям и влечениям, лежащим в природе человека’ (‘И. П.’ 147—148 [152—153]). В этом критерии ‘истинной и научной’ идеализации, как нам кажется, элемент субъективного мнения присутствует лишь настолько, насколько он совершенно неизбежен во всяком исследовании о психических явлениях. Я могу ошибаться в определении естественной потребности, лежащей в основе данной общественной формы, могу ошибаться в выводах, которые, на мой взгляд, необходимо вытекают из искреннего отношения к этой потребности. Более искусный исследователь откроет новые стороны в последней и потому построит более верную теорию соответствующей общественной формы. Но возможность ошибок и последовательные их устранения нисколько не подрывают научности общего приема. Едва ли можно допустить, чтобы в разложении общественных форм на потребности, в искреннем (т. е. прямом, чуждом посторонних соображений) отношении исследователя к этим потребностям и в требовании приспособить общественные формы к этим потребностям заключалось сколько-нибудь личного произвола, сколько-нибудь догматического ослепления или творческой фантазии. Этот процесс может быть совершен строго методически, устраняя все источники личной ошибки, следовательно, он научен и результат его — теория общественных форм, как они должны быть на основании ясно понятых человеческих потребностей,— есть идеализация истинная и научная.
В теории прогресса, предложенной в ‘Исторических письмах’, по нашему мнению, можно считать доступными спору лишь следующие основные пункты. Можно отрицать вообще существование нравственного мира, чего-либо высшего, или низшего, чего-либо нравственно обязательного для человека. В таком случае всякая теория прогресса будет несостоятельна. Мы уже говорили, что с писателями, становящимися на эту точку зрения, вовсе спорить нельзя по недостатку общей основы. Можно еще отрицать обязательность критики вообще, допуская мистическое откровение, прямое созерцание вещей самих в себе, творческую фантазию и т. п. как равноправные и высшие процессы мысли наряду с методическою, научною критикою. В таком случае приходится отвергнуть всю науку, если под этим словом подразумевать нечто особенное, обладающее более точными методами и составляющее цель познания, приходится придать словам истина и умственное развитие значение совершенно неопределенное, и построение теории прогресса едва ли возможно, если не подразумевать под этим словом всякую фантазию о прогрессе. Спорить с приверженцами этого мнения можно и доказать им несостоятельность их взгляда не трудно, но этот спор совершенно бесполезен, потому что хотя все свои средние аргументы они и располагают по обычным методам, но в основании не пугаются ни противоречий, ни несогласия с наблюдением, ни рискованных гипотез, и научная несостоятельность их взгляда еще вовсе не подрывает его. Можно, наконец, отрицать, что справедливость означает равноправность людей на всестороннее развитие, утверждая, что люди разнятся не только индивидуально по возможности пользоваться равными средствами развития, которые были бы им предложены, но по самым идеалам, которые должны стать как цели развития той или другой формы, т. е. по нравственному достоинству. Это — точка зрения древних, полагавших, что идеалы гражданина и раба, цивилизованного и варвара существенно различны, это — точка зрения многих наших современников, которые видят столь же существенную разницу в идеалах цивилизованного мужчины и цивилизованной женщины, европейца и краснокожего, иные — в идеалах капиталиста и пролетария. В таком случае основная формула прогресса не изменяется, но все ее дальнейшее развитие, конечно, становится совершенно иным, потому что задачи личного развития делаются крайне разнообразными, понятие о воплощении справедливости весьма сложным, а задачи, которые должны быть разрешены общественными формами, существенно изменяются. Спорить с приверженцами этих взглядов не только можно, но должно и весьма полезно, но следует помнить, что этот спор должен быть поставлен на ту почву, на которой стоит спор о политических правах граждан в передовых государствах. Можно допустить, что какие-либо умственные недостатки или некоторые преступные действия лишают гражданина временно или навсегда его политических прав, но основное предположение есть все-таки обладание этими правами, и перед судом следует доказать, что данная личность или данная группа личностей потеряла эти права. Точно так же основное предположение должно быть: равенство идеалов развития для всех человеческих существ, затем противники этого положения должны доказать, что для такой-то группы людей следует поставить идеал иной и вести ее путем иного развития, чем это допущено для высшей человеческой группы. Индивидуальные исключения ничего не решают, потому что частные обстоятельства всегда будут разнообразить возможность достижения цели развития различными личностями, цель останется все та же. Даже малолетний опыт в ряду поколений не вполне убедителен, потому что климатические особенности, расовые привычки, культурные предрассудки могут долго противодействовать успеху опыта и могут все-таки окончательно уступить. Невозможность одинаковых идеалов и, следовательно, одинаковых прав на одинаковое развитие для всех людей, по нашему мнению, доказана быть не может, но следует прибавить, что убедительное доказательство этой невозможности едва ли можно представить.
Если эти три спорные пункта уступлены, то возражения уже могут относиться не к самой теории прогресса, предложенной автором, но к частным выводам, сделанным им, особенно в приложениях к различным общественным формам. В анализе каждой общественной формы, по нашему мнению, он старался отыскать основную потребность, устранить посторонние привычки, внесенные историческими случайностями, и, допустив правомерность потребности, согласить ее развитие с требованиями всестороннего личного развития и справедливости. Таким образом делается указание пути, по которому возможен прогресс в той или другой форме, пути, по которому следует идти для ее рационального преобразования, для ее соглашения с нравственными требованиями. Здесь для одной из общественных форм, именно для государства, автор встретил особенность, которая показалась его критику ‘явным противоречием’ (‘Зн.’, No 3, 180). Подвергая анализу государственную функцию в системе общественной жизни согласно нравственным требованиям, он был приведен к результату, что эта функция в прогрессивном своем развитии (т. е. согласном с требованиями общественного прогресса) должна дойти до минимума, при котором личность наименее подчинена каким-либо внешним обязательствам, лежащим вне ее убеждения, всякий союз личностей есть преимущественно свободный договор, а центральная власть есть лишь орган общенаучных выводов. Г. К. А., по-видимому, находит это построение фантазией и видит в нем лишь некоторое верование со стороны автора. Но автор выводил процесс развития государственной функции в зависимости от нравственных требований и говорил: вот какие результаты общественный прогресс должен произвести в форме государственного союза, чтобы заслуживать название прогресса. Пока государственный союз есть могущественная функция в борьбе за прогресс и за регресс, критически мыслящая личность должна употреблять ее как орудие для охранения слабых, для расширения истины и справедливости, для доставления личностям средства развиться физически, умственно и нравственно, для доставления большинству минимума удобств, необходимого для вступления на путь прогресса, для доставления мыслителю средств высказать свою мысль, а обществу — возможности оценить ее, для сообщения общественным формам той гибкости, которая мешала бы им окоченеть и делала бы их доступными изменениям с расширением понимания истины и справедливости. Это справедливо не только для государства так, как оно есть в данную эпоху, но и для всех общественных форм, встречаемых личностью в культурной среде. Все эти формы, как они есть, должны служить критически мыслящей личности орудием для достижения необходимых условий прогресса и для содействия самому прогрессу в тех размерах, как это возможно. Но рядом с прогрессивною деятельностью при пособии данных культурных форм должна идти работа над этими самыми культурными формами в определенном направлении. Для каждой из них это направление должно определяться сущностью потребности, из которой выросла общественная форма, и для государственной связи это направление, насколько можно считать верными свои выводы, должно идти к ее постепенному уменьшению. Эта мысль об уменьшении государственного элемента в обществе при его прогрессе есть вовсе не новая мысль. Уменьшение же этого элемента, конечно, зависит от уменьшения необходимости защищать слабого, охранять свободу мысли и т. п. государственными силами. Пока существуют ‘монополизаторы капиталов’, огражденные законами, а большинство не имеет даже элементарных средств для развития, до тех пор государство есть необходимое орудие в борьбе за прогресс и за регресс, критически мыслящие личности должны смотреть на него лишь как на орудие в этой борьбе, употреблять все усилия, чтобы овладеть необходимым орудием и направить его на выработку прогресса, на подавление регрессивных партий, но, употребляя это орудие, борцы за прогресс должны помнить, что оно имеет свои особенности, которые принуждают прогрессивного деятеля обращаться с ним крайне осторожно. В борьбе совершенно естественно заботиться об усилении орудия, которым действуешь, но усиление государственной власти по самой сущности ее может быть вредно для общественного прогресса, едва лишь это усиление идет несколько далее крайней необходимости в данном частном случае. Оно соответствует всегда увеличению обязательного, насильственного элемента общественной жизни, всегда подавляет нравственное развитие личности и свободу критики. Это и составляет главное затруднение в прогрессивной деятельности государственными средствами. Это вызвало неудачу и вред знаменитых реформаторов, которые декретировали прогресс в неподготовленном обществе. Меру употребления государственных сил в борьбе за прогресс определить трудно, но, кажется, всего вернее допустить, что эти силы могут с пользой быть употреблены лишь отрицательно, т. е. для подавления препятствий, противопоставляемых свободному развитию общества существующими культурными формами. Впрочем, это вопрос крайне спорный. Заметим еще, что и в том случае, когда центральная власть сделалась бы лишь органом общенаучных выводов, ее дело вовсе не заключалось бы в препираниях об этих выводах, как иронически заметил г. К. А. (192). Если теперь уже результаты гигиены находят себе место в законодательствах, то едва ли слишком смело допустить в будущем, при научной обработке социологии во всех ее частях, существование кодексов, исключительно заключающих систематический свод законов социологии, обнимающих все стороны общественной жизни.
Но возможен ли прогресс в указываемом направлении? Критик недоволен, что не находит ‘никакого указания на вероятность того, что прогресс должен быть таков в силу каких-либо общих законов природы’ (193). Он прямо говорит (193): ‘Мы считаем его (т. е. автора ‘Исторических писем’) понимание прогресса ошибочным, иначе говоря, мы считаем вероятность течения истории, как бы ни напрягались критически мыслящие личности в направлении его идеалов, недосказанною и необъясненною’. Отсюда можно видеть, что требования г. К. А., по нашему мнению, чрезмерны. Предсказывать в истории до сих пор решительно невозможно. При гораздо меньшей сложности и при отсутствии элемента развивающихся личных убеждений метеорология не может с какою-либо вероятностью предсказать фазисы погоды для Европы в ноябре 1872 г., и даже попытки предсказания общих метеорологических изменений для материков под влиянием их заселения, изменения количества растительности и т. п. принадлежат большею частью области фантазии. А критик хочет, чтобы автор ‘доказал вероятность’ определенного хода прогресса в истории, где распределение личных убеждений между личностями, самый важный элемент, не доступен до сих пор статистике и тем менее может быть предсказан в будущем. Может быть, когда-либо, в весьма далеком будущем, наука сделает такие успехи, что позволительно будет предсказать изменения в распределении звездных групп за миллиарды веков или формы системы организмов, которую будут наблюдать через сотни тысяч лет, тогда, или немногим ранее, можно будет, пожалуй, предсказать с достаточною вероятностью и реальное течение истории, следовательно, проверить теорию прогресса с условиями возможности ее осуществления. Теперь подобная задача — фантазия. Говоря о прогрессе, никому не следует думать, что он решает вопрос: как действительно совершается течение событий? каков естественный закон истории? Теория прогресса есть приложение естественных законов нравственного развития к задачам социологии, как они представляются в их историческом развитии. Теория прогресса дает нравственную оценку совершившимся событиям истории и указывает нравственную цель, к которой должна идти критически мыслящая личность, если хочет она быть прогрессивным деятелем. Нравственное развитие личности возможно лишь одним путем. Нравственная прогрессивная деятельность личности возможна лишь в определенном направлении. Будет или не будет осуществлен прогресс в его окончательных задачах — это неизвестно, как неизвестно было Боклю, кончит ли он свою ‘Историю’, и Конту, кончит ли он свой ‘Курс позитивной философии’. Один умер в начале труда, другой не только кончил свою работу, но дожил до фазиса позитивной религии. Это — возможности, случайности, не имеющие ни малейшего значения для мыслителя, который принимается за свой труд. Он приступает к нему, как бы этот труд должен был быть окончен и как бы автор от него никогда не должен был отречься. Точно таково же отношение критических личностей к теории прогресса. Личность развилась нравственно, она приложила свои нравственные требования к существующим культурным формам, к распределению благ в человечестве, она сказала себе: эти требования осуществимы лишь этим путем, вот идеи, которые можно проповедовать сегодня, вот враги, с которыми надо бороться сегодня, вот борьба, которую надо подготовить на завтра, вот окончательная цель, которая не будет достигнута ни сегодня, ни завтра, но все-таки есть и должна быть целью. Как только путь назначен, личность должна идти по нему. Автор пытался указать некоторые пункты этого пути, вот и все. ‘Всеобщего принципа’, которого как будто требует г. К. А. (191), он не только не ставил, но должен был находить противным своей задаче и вредным ставить подобный принцип. Существует ли закон природы или нет, ведущий к нравственному прогрессу,— это не касается личности, которая в настоящую минуту все равно знать этого не может. Все, что совершается независимо от ее воли, для нее есть лишь орудие, среда, предмет объективного знания, но не должно влиять на ее нравственные стремления. Ей нечего надеяться, что олимпийцы помогают ее стремлениям, или бояться, что они завистливо смотрят на ее самостоятельную деятельность, ей нечего оглядываться в сторону сознательных олимпийцев провиденциализма или бессознательных олимпийцев фатализма, когда дело идет о воплощении убеждения. Вырабатывай убеждение и воплощай его — вот все, что нужно знать. Прогресс не есть движение необходимое и непрерывное, как выводит г. К. А. из понятия о субъективности прогресса (194). Необходима только оценка исторического движения с точки зрения прогресса как конечной цели. С этой точки зрения история реальная представляет фазисы прогрессивные и регрессивные. Личность, критически мыслящая, должна ясно сознавать это и направлять свою деятельность именно так, чтобы содействовать прогрессивному фазису, сократить регрессивный, и в глубине своего убеждения должна искать средств для этого.
Но как действовать критически мыслящим личностям, на плечи которых возложено все дело, по выражению г. К. А.? (191). Везде ‘трудности необоримые’. Мы уже сказали выше, что при данной культуре деятельность личности двоякая: употреблять наличные культурные формы как орудие и перерабатывать самые культурные формы. Если какая-либо форма, в данном частном виде, не может не только поощрять, но и терпеть (192) самостоятельности мысли, то, конечно, следует всеми силами подрывать эту форму в общественном мнении в политической ее роли. Если сегодня опаснее всего монополизаторы (192) данного разряда, боритесь против них теми орудиями, которые под руками 2. По разнообразию местных задач и местных средств к борьбе за прогресс невозможно дать общие правила для этой борьбы. Это дело публицистики в каждом частном случае, но разумна лишь та публицистика, которая опирается на ясно понятую теорию прогресса. Одно можно сказать: действовать врассыпную вредно (193). Всюду следует критически мыслящим личностям сплотиться, составить программу действий, воспользоваться теми культурными средствами, которые существуют, овладеть орудиями, которые налицо, и идти своим путем. Но если ‘приняться за все дела разом’, говорит г. К. А., то личности окажутся малочисленны (193). Во-первых, это не разные дела, а одно дело, успех на каждой точке есть пособие успеху на других, задачи же сегодняшнего дня не выдумываются, не сочиняются, а даются обстоятельствами. Сегодня обстоятельства позволяют подвинуть вопрос о стачках, завтра история ставит на очередь вопрос об отношении общинной самостоятельности к государственному единству, в Америке и в Англии вопрос о политических правах женщин имеет шансы за себя, в России налицо вопрос об изменении податной системы. Тут можно успешно бороться против теории поедания одной национальности другою, там своевременнее установить словом и делом безусловные права критики, один в среде своих сограждан, на прочной почве легальности, знакомых ему обычаев и наглядных для него местных событий может практически расширить область справедливости, содействовать развитию определенных личностей и расширению необходимых условий общественного развития, другой должен вследствие своего исключительного положения отказаться от всякой практической деятельности, может лишь вообще угадывать течение дел, ему наиболее близких, и ему приходится ограничиться лишь теоретическими трудами. Все это — одно дело, и каждый должен делать, что может. Если вы безусловно одни или разделены, то делать нечего, действуйте врассыпную, как умеете. Если вы малочисленны, прибавьте к тому, что можете сделать вместе, еще пропаганду мысли. Сближайтесь, сплотитесь, делайте силою и в то же время увеличивайте свои знания, уясняйте и укрепляйте свои убеждения, свою решимость жить по убеждению. Не верьте, что ‘невозможно подыскать такие основания истины и справедливости, которые могли бы стать общими для всех людей’ (195). Ищите их. Практические задачи представятся сами собою. А затем вы, может быть, согласитесь и с тем, что направление реального течения истории в смысле прогресса столь же вероятно, как и невероятно (196), т. е. что мы в настоящую минуту не имеем никаких данных для определения этого течения. Впрочем, для всех реальных вопросов это определение и не имеет значения, оно интересно в наше время лишь для метафизика, который хочет угадать аналогию самых сложных естественных процессов с нравственными идеалами человека. Для гегельянца безусловный дух обусловливает формы феноменологии духа и фазисы истории, для провиденциалиста то и другое есть произвольный и целесообразный результат единого, управляющего всем промысла, конечно, из этих точек зрения очень важно знать, насколько совпадает история, как она естественно совершается, с историей, как мы ее хотим. Для реалиста нашего времени это вопросы двух вполне различных областей и первый совершенно недоступен. ‘Все условия прогресса не осуществлены ни для одного человека, и ни одно из них не осуществлено для большинства’ [59]. Эти слова автора приводит несколько раз г. К. А., направляя их против него. ‘Следует ли, полно, называть это прогрессом?’ — спрашивает он (194). Но был ли он мал или велик, прогресс мог быть только один. Его элементы зависят не от совершавшихся событий, но от законов нравственного развития человека. Нравственно развитой человек, по законам человеческой природы, необходимо признает прогресс лишь во всестороннем развитии, в истине и справедливости, если нет, то его критика недостаточна или она отрицает самое понятие о нравственной обязанности и об обязанности критики. Чем меньше сделано, тем больше остается сделать.
Личности, для которых не осуществлено ни одно из условий прогресса, конечно, не могли быть и не были его деятелями. Ни один из волонтеров Гарибальди не мог принадлежать к этим печальным жертвам исторического процесса уже потому, что, идя за Гарибальди, они критически относились к одному, а чаще и к двум из элементов культурной среды, в которой жили. Значит, начало умственного развития присутствовало. Это развитие не было прочно, потому что другие условия, уже выше указанные, вообще не имели места, но оно было. Это уже предполагает существование минимума, необходимого для физического развития, потому что существа, вечно голодные и страдающие от недостатка необходимого, не могут доработаться до какого-либо умственного развития. Но в рассматриваемом случае имело место и нравственное развитие, так как личность шла за своим убеждением на довольно значительную опасность. Следовательно, если условия общественного прогресса не осуществлены вполне нигде (т. е. условия, необходимые для беспрепятственного и непрерывного прогресса в данном обществе), то условия для прогрессивной деятельности личности были налицо: критическое отношение к современной культуре, крепкое убеждение и решимость воплотить его, не обращая внимания на опасность. Вообще эти последние условия не так редко выполнимы, как оно бы казалось, если взять в соображение полное отсутствие осуществления условий для общественного прогресса. Умственное развитие личности, если оно и непрочно, то не мешает личности часто доходить до критики существующего, иногда же сознавать и совпадение справедливости с личной пользой. Нравственное развитие, как оно ни мало вероятно при существующем строе общества, но высказывается в самых отсталых средах. При самых трудных обстоятельствах мыслители высказывали свои теории истины и справедливости и встречали около себя сочувствие и понимание. Формы общественной жизни, упорно противившиеся прогрессу, распадались не раз под взрывами революций, если они не поддавались под напором развития мысли. При самых враждебных условиях прогресс оказывался возможным, и потому признание его решительно невозможным когда бы то ни было нельзя считать научным.
И конечная цель этого прогресса вовсе не ограничивается условиями, которые необходимы для общественного прогресса. Г. К. А. несколько ошибается, если думает, ‘что за осуществлением этих условий дальнейший прогресс человечества представляется автору ‘Историч. писем’ туманным и неясным’. Минимум гигиенических и материальных удобств — это необходимое условие, обеспеченный труд, при общедоступности удобств и даже роскоши жизни (‘И. П.’ 159 [74]),— это конечная цель, которую теперь уже можно поставить. Потребность критического взгляда, уверенность в неизменности законов природы, отожествление справедливости с личной пользой — это условия, систематическая наука и справедливый общественный строй — это конечная цель. Общественная среда, благоприятная для самостоятельного убеждения, и понимание нравственного значения убеждения — это условие, развитие разумных, ясных, крепких убеждений и воплощение их в дело — это цель. Свобода мысли и слова, минимум общего образования, общественные формы, доступные прогрессу,— это условия, максимум развития для каждой личности, общественные формы как результат прогресса, доступного каждой из них,— это цель. Мы полагаем, что г. К. А. сам легко увидел бы эту разницу из разбираемой им книги, если бы потрудился обратить более внимания на этот вопрос.
Многое можно было бы сказать еще, но мы опасаемся, что эта статья и без того слишком разрослась. Ограничимся небольшою заметкою по частному вопросу, который, по-видимому, навлек на себя неудовольствие обоих критиков. Г. Шелгунов говорит, что автор ‘вешает над головою людей дамоклов меч постоянной ответственности, если они не прогрессируют’ (25). Он прибавляет: ‘Все эти нескончаемые требования, право, в состоянии убить всякую энергию, привести только к колеблющейся рефлексии и к постоянному страху, что человек действует не так, как от него требуют, и что за это придется отвечать. Кажется, страхов и так много на свете, зачем к старым прибавлять еще новые, зачем прогрессивное поведение возводить в требование юридическое и рядом с ним ставить уголовный кодекс за неисполнение’. Г. К. А, ‘кажется странным требовать какой-то уплаты даже прошедшему человечеству’ (183), впрочем, он сейчас вслед за тем говорит: ‘Мы думаем, что всякий обязан, под страхом впасть в противоречие с самим собою, осуществлять свою теорию прогресса’. Мы позволим себе прибавить к последним словам: и обязан относиться к ней критически по мере своих сил, т. е. пополнять ее фактическим сознанием и придавать ей связную последовательность. Больше автор ничего и не требует, но некритическую и не подвергаемую критике теорию нельзя ставить на уровень с другими. Впрочем, осуществление своей теории каждым требуется не только отсутствием противоречий, потому что теория может быть весьма цельная, но благоразумная опасливость может побудить личность оставить эту теорию в виде теории. Между знанием и знанием решает начало противоречия, между знанием и действием оно ничего решить не может, потому что представления это справедливо и я сделаю это между собою несоизмеримы. Убеждение нравственное, налагающее обязательство и требующее поступка, совсем не то же, что убеждение умственное, требующее лишь согласия. Убеждение умственное должно обратиться в убеждение нравственное, и прежде стремления осуществить свою теорию прогресса личность должна воспитать в себе решимость действовать по убеждению, сознание нравственной обязанности. На личности лежит долг не прошедшему человечеству, но своему личному достоинству. Может быть, г. Шелгунов и прав, что автор слишком резкими красками очертил эту ответственность, лежащую на личности, и требования, которые она сама себе ставит как критически мыслящая личность. Но этого рода страхи и этого рода рефлексии нам кажутся не очень еще опасными. Что-то мало приходится видеть людей, которые портили бы себе и другим жизнь, налагая на себя обязательства, первое условие для которых безусловная критика и борьба с идеалами. Нам кажется, что вовсе не худо умственно развитым людям иногда думать о том, что стоило их развитие человечеству, и еще менее худо, чтобы эта мысль перешла в нравственное требование от себя уплаты хоть некоторой доли этой цены. Впрочем, может быть, мы здесь и ошибаемся…
Статья напечатана в журнале ‘Знание’, 1871, No 10, и является ответом на критические статьи по поводу ‘Исторических писем’ Н. В. Шелгунова ‘Историческая сила критической личности’ (журнал ‘Дело’, 1870, СПб., No 11) и А. Л. Козлова ‘Исторические письма П. Л. Миртова. СПб., 1870 г.’ (журнал ‘Знание’, 1871, СПб., No 2), вторая статья опубликована за подписью ‘К. А.’, ее автор — Козлов Алексей Александрович (1831— 1901), революционер-шестидесятник, порвавший затем связь с революционным движением, впоследствии профессор философии в Киевском университете.
Для настоящего издания статья сверена с рукописью (ЦГАОР, ф. 1762, оп. 2, ед. хр. 12). В рукописи статья озаглавлена ‘Дополнение к ‘Историческим письмам», соответственно выраженному в этом названии замыслу Лавров включил основные положения данной статьи (во многих случаях дословно) в основной текст второго издания ‘Исторических писем’ (подробнее см. прим. к ‘Историческим письмам’). Как и ‘Исторические письма’, статья была написана от первого лица и имела подпись ‘П. Л. Миртов’. Поскольку, однако, Лавров уже находился в это время в эмиграции, редакция ‘Знания’ поместила статью от третьего лица за подписью ‘П. М.’, изменив первый абзац статьи, который мы воспроизводим ниже по рукописи: ‘Несколько трудно отвечать чуть ли не через год на критические статьи, но что же делать, если эти статьи доходят до меня после такого долгого времени. Мне удалось лишь недавно прочесть отзывы об ‘Исторических письмах’, помещенных в ‘Деле’, 1870, No 11, и в ‘Знании’, 1871, No 2. Раньше этого мне был известен отзыв ‘Отечественных записок’, 1870, No 8. Других журналов я не видел’, была опущена и заключительная фраза статьи: ‘Последние слова мои будут слова благодарности моим критикам, которые доставили мне случай вернуться к некоторым мыслям, мною высказанным для их уяснения’.
1 Гончаров, Иван Александрович (1814—1891) — писатель, в 1856—1873 гг. был цензором.
2 Эти две фразы восстановлены по рукописи.