ПО ПОВОДУ ‘КНЯЗЯ ИГОРЯ’ БОРОДИНА НА МАРІИНСКОЙ СЦЕН.
ПО ПОВОДУ ‘КНЯЗЯ ИГОРЯ’ БОРОДИНА НА МАРІИНСКОЙ СЦЕН.
В. Стасовъ.
‘Сверный Встникъ’, No 12, 1890
По поводу ‘Князя Игоря’ Бородина на Мариинской сцене, Стасов Владимир Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Когда въ Россіи бываетъ сочинена новая талантливая опера, въ большинств случаевъ нтъ конца затрудненіямъ, чтобы ей попасть на сцену. Иной можетъ подумать, что талантъ — такое непозволительное, и даже непристойное дло, которое тщательно надо скрывать отъ всхъ, какъ-бы публика не испортилась и не развратилась въ своихъ понятіяхъ и вкусахъ. Въ остальной Европ на талантливыхъ композиторовъ обыкновенно радуются, обыкновенно восхищаются ими, начальники театровъ просто одинъ у другого рвутъ талантливую новинку, изъ всхъ силъ стараются какъ-бы ее поскоре на сцену, поскоре всмъ дать ее услышать и налюбоваться. У насъ напротивъ: каждый прикосновенный къ оперному длу только о томъ и хлопочетъ, какъ-бы поскоре дать подножку покрасиве и побольне новой опер, если она въ самомъ дл очень талантлива, если можно, то и совсмъ помшать ей появиться на сцен, а если нельзя, то какъ нибудь взять, да прогнать ее со сцены посл немногихъ первыхъ представленій. У насъ по 14, по 15, по 16 лтъ не даютъ лучшія наши оперы, а иныя (какъ напримръ, ‘Хованщина’) и вовсе не допускаютъ до театра. Примровъ много, вс ихъ знаютъ. Съ ‘Игоремъ’ произошло то же самое, ему пришлось ждать нсколько лтъ, пока вс служащіе театральные продлали вс свои бенефисы, пока прошла напередъ на сцен цлая масса всякаго музыкальнаго сора и дряни, и только тогда уже ‘Игорь’ удостоенъ былъ чести появиться на сцен, въ хвост всего остального. Все это въ порядк вещей. Но удивительно то, что никто у насъ не находитъ этого удивительнымъ, никто даже не жалуется. На ныншній разъ только одинъ ‘Сынъ Отечества’ напечаталъ на своихъ столбцахъ такія строки:
‘Нсколько разъ принимались у насъ ставить оперу Бородина ‘Князь Игорь’, по приходилось считаться съ очень сильною оппозиціей, и опера снималась съ репертуара до слдующаго сезона. Такое откладываніе продолжалось нсколько сезоновъ сряду. Теперь опера поставлена, но не безъ протестовъ со стороны нкоторыхъ членовъ оперной труппы, и даже г. Направника, который отказался дирижировать оперой. Вотъ какъ трудно въ Россіи добиться постановки новой оперы русскаго композитора, а рядомъ съ этилъ репертуаръ нашей сцены наполняется старыми итальянскими операми въ род ‘Травіаты’.
Не чудное-ли все это дло? А ‘Травіатъ’, ‘Троваторовъ’, ‘Демоновъ’, ‘Рогндъ’ никогда не оттягивали и никогда никакому капельмейстеру не приходило въ голову отказываться отъ ихъ дирижированія. Напротивъ, за глубочайшею честь, за величайшее счастіе считали. Егце-бы! Все тутъ такъ по плечу!
Однако-же, такъ или иначе, ‘Игорь’ поставленъ. Іаконедъ-то, наконецъ-то! Но какой-же успхъ имла опера? У публики — очень большой, огромный. Даже, можно сказать, такой, какого трудно было ожидать. Если не вся публика, то большинство съ перваго-же раза отнеслось къ ней съ величайшей симпатіей. Знакамъ сочувствія, апилодпементамъ, требованіямъ повторить — не было конца. Будь самъ Бородинъ еще живъ, несомннно ему сдлали-бы пріемъ самый блистательный. Но такъ какъ Бородина боле нтъ, то, вмсто него, горячо, ревностно вызываютъ Римскаго-Корсакова, который докончилъ и наоркестровалъ все, что въ опер осталось недоконченнымъ и неоркестрованнымъ, а также и Глазунова, тоже помогавшаго Римскому-Корсакову. Публика показала себя искренне благодарною имъ за все то, что они сдлали для созданія покойнаго великаго музыканта, для возможности появленія его на сцен. Однимъ словомъ, опера понравилась. Уже цлый мсяцъ она идетъ на сцен, а театръ вчно полонъ, и желающихъ получить мсто, но не получающихъ его, цлая масса. Такой успхъ, какъ этотъ, да еще по поводу истинно-крупнаго, истинно-капитальнаго музыкальнаго созданія — у насъ рдкость. Общія симпатіи, любовь, признаніе достоинствъ, обожаніе, все это, для крупныхъ музыкальныхъ созданій, приходитъ у насъ, обыкновенно, очень поздно.
Большинство музыкальной прессы стало также на сторон ‘Игоря’. Многія наши газеты высказали такія-же симпатіи къ опер Бородина, какъ и публика. Въ ‘Новомъ Бремени’ (2 статьи: одна неизвстнаго, другая А. Суворина), въ ‘Недл’, ‘Дн’, ‘Гражданин’, ‘Сын Отечества’, ‘Петербургскомъ Листк’ и даже въ нкоторыхъ иногороднихъ газетахъ: ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ и ‘Одесскомъ Листк’, явились отзывы, говорившіе съ восхищеніемъ о новомъ талантливомъ явленіи нашего музыкальнаго міра и радостно привтствовавшіе его. Въ стать ‘Недли’, озаглавленной ‘Опера -былина’, говорилось, даже, что ‘Князь Игорь’, одно изъ самыхъ драгоцнныхъ и выразительныхъ произведеній русской музыкальной школы, первое посл Руслана‘, писатель ‘Русскихъ Вдомостей’ говорилъ по поводу хора въ 4-мъ акт (‘охъ, не буйный втеръ завывалъ’): ‘Слушаешь и чувствуешь что-то несказанно простое, родное, захватывающее, какъ будто изъ дали вковъ принеслась въ звукахъ вся поэтическая грусть самого ‘Слова о полку Игорев’. Я положительно забылъ, гд я, и только взрывъ рукоплесканій привелъ меня въ себя. По меньшей мр минутъ 10 длились неистовые крики, апплодисменты, стукъ, громъ. Хоръ повторили…’ Въ ‘Новомъ Времени’ неизвстный писатель говорилъ, что ‘вообще опера производитъ живое, яркое, радостное впечатлніе, полна русскими мотивами и выдающеюся оригинальностью…’ Подобные-же отзывы можно было прочесть посл перваго представленія во многихъ нашихъ газетахъ.
Но нашлось тоже, къ сожалнію и стыду нашему, тогда же нсколько и такихъ писателей, которымъ понадобилось совсмъ иначе относиться къ Бородину и его опер. Это были т, которые ничего не въ состояніи понимать въ новой русской школ и въ новой русской музык, и потому вчно на нихъ нападаютъ. Большинство ихъ — это все люди, которыхъ Бородинъ называлъ ‘les rats’, люди давшіе осчку: съ молоду они вообразили себя композиторами, принялись сочинять музыку, никогда не имли никакого успха, потому что никакого дарованія не имли, и вслдствіе того вчно злились на тхъ современниковъ, у кого оно было и у кого оно было признаваемо.
Вотъ, напр., г. Соловьевъ. Онъ во всю жизнь усплъ добраться только до той глубокой мысли, что Сровъ, его учитель, первый русскій оперный композиторъ, и вс должны у него учиться. Что касается до Бородина, то еще задолго до появленія ‘Игоря’ на сцен, онъ, посл разныхъ концертовъ, гд исполнялись отрывки изъ этой оперы, писалъ:
‘Музыка симфонической поэмы Бородина ‘Средняя Азія’ довольно миленькая и составляетъ утшительный контрастъ съ мазней изъ оперы’Игорь’, которою публика угощалась въ концертахъ Безплатной Школы… ‘Плачъ Ярославны’ — назойливая мелодія, которая спать не даетъ… ‘Пснь Владиміра Галицкаго’ — неистовая, грубая декорація, написанная не кистью, а шваброй… Арія Копчака типичности не иметъ, но отличается нкоторой музыкальной красотой, въ особенности въ послдней части, шопеновскаго пошиба (!)… Увертюра слушается легко… и подходитъ къ типу увертюръ французскихъ комическихъ оперъ-‘…
Ныньче, посл появленія Бородинской оперы на сцен, г. Соловьевъ повторяетъ довольно близко прежніе умные и талантливые приговоры свои, но прибавилъ къ нимъ нсколько новыхъ, столько же замчательныхъ: напримръ, что Бородинъ еще ‘неопытный сочинитель’, что восточный элементъ у него выходитъ лучше всего остального, но съ 3-го дйствія ‘начинаетъ прідаться’, что же касается русскаго элемента, то Бородинъ нердко подпадаетъ вліянію то Глинки, то Срова, то Мусоргскаго, что арія Ярославны ‘не выигрышная’ (Господи, какой пошлый цеховой терминъ!), ‘хоровъ много, но благодарныхъ мстъ въ нихъ мало’, наконецъ, что ‘со стороны исполнителей, режиссерской и обстановочной частей для оперы сдлано все. Если опера не возбудитъ интереса публики, то тутъ уже повинна только музыка’… Пе правда-ли, какъ хорошо? Если что не понравится г. Соловьеву или подобнымъ, то уже, конечно, никто не виноватъ, кром Бородина. Чтобы это произошло отъ упорнаго невжества и глубокой неспособности г. Соловьева къ музык — о, нтъ, какъ это возможно, это невообразимо! Виноватъ одинъ только Бородинъ. И вотъ, согласно съ такимъ образомъ мыслей, г. Соловьевъ расхаялъ всего бднаго ‘Игоря’, облаивая все самое высокое и самое талантливое и, въ вид исключенія, подхваливая то, что тамъ есть неудачнаго, ординарнаго или слабаго (напримръ, любовный дуэтъ 2-го акта и тому подобное).
Другой ‘rat’, г. Ивановъ, точно также уже задолго до перваго представленія ‘Игоря’ высказывалъ самыя кривыя мннія о разныхъ отдльныхъ номерахъ изъ ‘Игоря’, слышанныхъ имъ въ концертахъ. Конечно, вообще говоря, онъ объявлялъ Бородина ‘крупнымъ талантомъ’, но это у него выходитъ очень похоже на поговорку: ‘семь безъ четырехъ, да три улетло’. Что тутъ остается въ результат? Ровно ничего,— нуль. Бородинъ крупный талантъ — чего же лучше? Но еще раньше постановки ‘Игоря’, г. Ивановъ уже писалъ, что ‘Плачъ Ярославны’ — это что-то въ род причитанія Оксаны и Солохи въ опер Чайковскаго, и что ‘нтъ надобности употреблять на каждомъ шагу простонародные обороты‘, писалъ, что арія князя Владиміра Галицкаго размашисто тривіальна, какъ долженъ быть размашисто-тривіаленъ и его разгулъ, про изумительную, по талантливости, арію Кончака онъ только и нашелъ написать, что она ‘обладаетъ мелодичностью и гармоничностью, доступными для слушателей любого музыкальнаго направленія’… Какъ отлично! Похвалить которое-нибудь высокое созданіе Пушкина или Лермонтова только за то, что оно ‘доступно’ читателю любого направленія! Значитъ, если оно не будетъ ‘доступно’, потому что читатель глухъ или слпъ, то въ этомъ виноваты Пушкинъ и Лермонтовъ. Точь въ точь разсужденія г. Соловьева. Но въ своемъ пониманіи ‘крупнаго таланта’ Бородина г. Ивановъ шелъ такъ далеко, что сожаллъ, зачмъ арія Кончаковны написана для голоса, а не для одного оркестра (!!!). Это все было нсколько лтъ назадъ. Ныньче же г. Ивановъ написалъ такую статью, что онъ на видъ какъ будто и хвалитъ Бородина, но въ сущности только и длаетъ, что ‘семь безъ четырехъ, да три улетло’. Что можетъ быть лучше того, что въ продолженіи всей статьи онъ старается уврить читателя, что Бородинъ вовсе былъ неспособенъ писать оперу. И какое самое лучшее тому доказательство? Онъ самъ въ этомъ признавался, вотъ въ такихъ-то и такихъ-то письмахъ. Пожалуй, иной читатель увруетъ, станетъ на сторону г. Иванова, станетъ твердить: ‘самъ Бородинъ, самъ Бородинъ это про себя сказалъ!’ Но, вдь, это чистый эскамотажъ, вдь это ничто иное, какъ недостойная карточная штука. Бородинъ писалъ о своей ‘неспособности’ къ опер и о томъ, что онъ ‘по натур лирикъ и симфонистъ’, что его не удовлетворяетъ либретто ‘Игоря’: все это онъ писалъ въ 1870 году. Но, вдь, позже онъ писалъ, а главное, создавалъ то, что было совершенно противуположно заявленіямъ 1870 года. И что-же? именно объ этомъ-то г. Ивановъ ни слова! Бородинъ снова воодушевился своимъ сюжетомъ, вложилъ туда множество драматическихъ мотивовъ, прежде вовсе тамъ отсутствовавшихъ, вставилъ нсколько совершенно новыхъ сценъ и даже дйствующихъ лицъ, вообще измнилъ весь обликъ оперы — но объ этомъ г. Ивановъ ни-гу-гу! Посмотрите, съ какимъ одушевленіямъ говоритъ Бородинъ въ разныхъ письмахъ 70-хъ годовъ о своей опер, о разныхъ ея подробностяхъ, о вносимомъ туда движеніи и т. д., неужели это все говоритъ ‘эпикъ и симфонистъ’, человкъ, мало или вовсе неспособный къ опер? Но пускай Бородинъ говорилъ или не говорилъ про себя то или другое, намъ до этого мало дла, когда, у насъ передъ глазами само его созданіе, громко свидтельствующее о великомъ оперномъ и драматическомъ дарованіи Бородина. Вс доказательства тутъ, а не въ письмахъ стараго времени, гд мало-ли какія вліянія, минутныя вспышки и печальныя вншнія настроенія могли самымъ неблагопріятнымъ образомъ дйствовать на нервнаго, впечатлительнаго художника. Мало-ли что иной разъ разсказываетъ про себя живописецъ, поэтъ, музыкантъ. Онъ и вовсе неспособенъ-то къ своему искусству, и померкъ весь, и никуда негоденъ сталъ — неужели мы, зрители и слушатели, обязаны этому непремнно врить? Созданія — здоровыя, талантливыя, мужественныя, полныя жизни и поэзіи, говорятъ громче самонападеній и самогрызеній художника. Но, кром всего этого, даже и письма-то Бородина отъ 1875 года и послдующихъ годовъ говорятъ совершенно другое, чмъ его-же письма 1870 года. Это все г. Ивановъ утаилъ отъ своихъ читателей, я ужъ и не знаю, по нечаянности, по неразумію, или нарочно. Во всякомъ случа вотъ какія доказательства нужны ему были: самъ-дескать Бородинъ весь свой вкъ отказывался отъ оперы, значитъ, понятно, что у него, когда онъ все-таки писалъ ее, оказалось пропасть всего худого, неудачнаго и негоднаго.
Еще онъ увряетъ, что ‘подъ вліяніемъ, быть можетъ, статей Срова и его ‘Вражьей силы’, Бородинъ ‘началъ склоняться къ опер народнической и современной’. Откуда эти выдумки? Ничего подобнаго не бывало. Надъ статьями Срова Бородинъ только смялся или негодовалъ на нихъ, какъ и прочіе его товарищи, но никогда он не подвинули его ни на какое новое направленіе, точно также какъ и опера ‘Вражья сила’, всмъ товарищамъ Бородина и ему самому вполн несимпатичная, кром немногихъ тактовъ, изображающихъ вншнюю картину масляницы. Если кто ‘склонялся’ къ народническимъ и современнымъ сюжетамъ оперы, такъ это жена и нкоторые знакомые Бородина, но никогда объ этомъ у него самого не было и помина. Все это разсказано у меня въ біографіи Бородина. Г. Ивановъ спуталъ жену Бородина съ самимъ Бородинымъ. Но вдь, кажется, между ними есть нкоторая разница. Но главное — какія это Бородинъ написалъ оперы, которыя доказываютъ, что онъ склонялся къ ‘народническимъ и современнымъ сюжетамъ’? ‘Царская невста’, ‘Млада’, ‘Игорь’ — вотъ какіе были у него всегда сюжеты, вс и всегда эпическіе, изъ древней русской или славянской жизни.
Еще выдумка: ‘Бородинъ подчинялся взгляду, что въ опер либретто не играетъ большого значенія’. Откуда это? Такія изреченія про Бородина, котораго письма и біографія полны безчисленныхъ доказательствъ въ пользу того, какъ именно онъ безконечно заботился о либретто, серьезно приготовлялся къ нему, много изучалъ матеріаловъ, обдумывалъ и обработывалъ ихъ!
Всхъ клеветъ и выдумокъ г. Иванова на Бородина, и не перечтешь. На помощь имъ, г. Ивановъ, точь въ точь г. Соловьевъ, старается указать на всевозможныя вліянія на Бородина. Кто только на него, бднаго, не ‘повліялъ’, ‘начиная съ Глинки и Срова, и кончая Чайковскимъ’! И это все у г. Иванова только отъ большой любви, въ доказательство крупнаго таланта Бородина, а также великой симпатіи и уваженія самого г. Иванова. Есть на что порадоваться! Онъ даже предлагаетъ собственныя свои соображенія о томъ, какъ можно было-бы совершенно иначе устроить либретто, даже помимо самой поэмы ‘Слово о полку Игорев’. Кто можетъ сомнваться, что у столько талантливаго и столько умнаго г. Иванова, и либретто, и опера вышли бы въ сто разъ лучше, чмъ у бднаго заблуждавшагося Бородина? Г. Ивановъ доходитъ въ своей ревности даже до того, что сообщаетъ, что именно можно бы вовсе выбросить изъ оперы, наприм. партію Владиміра Галицкаго, гудочниковъ и т. д. Но тогда надо жалть, что онъ не возьмется сократить ‘Бориса Годунова’ Пушкина, ‘Горе отъ ума’ Грибодова, вс комедіи Островскаго, даже пожалуй всего Шекспира. Везд тутъ можно указать десятки сценъ и лицъ, которыя, по его понятіямъ, не нужны для пьесы. Пименъ, Басмановъ, Репетиловъ, Загорцкій, и сколько хотите еще другихъ, все это вдь не нужно для драмы! Ну, да что длать, теперь ужъ не поможешь. Вонъ г. Ивановъ ссылается даже на Аристотеля, на счетъ того, что драма должна быть ‘элементомъ, очищающимъ нашъ духъ’. Ботъ онъ, вроятно, ужъ давно и ‘очистился’. Несчастный Бородинъ навки остался ‘неочищеннымъ’, да и другихъ тоже не способенъ ‘очищать’. Куда ему до г. Иванова!
Я не стану разбирать всхъ нападокъ г. Иванова на оперу Бородина, среди, впрочемъ, разныхъ комплиментовъ за все то, что у Бородина есть ‘консервативнаго’, держащагося (къ сожалнію) старыхъ оперныхъ формъ и условностей. По своимъ понятіямъ итальянскаго дилеттанта, г. Ивановъ только въ этихъ формахъ и условностяхъ и видитъ все счастье и всю суть музыки, дальше этого онъ не способенъ идти, а потому и у Бородина только подобныя формы и условности и одобряетъ. Еще бы: по его словамъ, безъ этого останешься ‘одинокъ’. Чтожъ! Человкъ практическій. Знаетъ, что надо длать, чтобы не остаться, чего Боже сохрани, одинокимъ!
Нтъ, нтъ, подальше отъ такихъ кисло-сладкихъ статей, гд приворства во сто разъ боле, чмъ всего остального. Я предпочитаю прямую, открытую вражду и ненависть г. Соловьева на чистоту.
Я не стану распространяться о попугаяхъ и придакивателяхъ гг. Соловьева и Иванова во второстепенныхъ газетахъ, наприм. въ ‘Петербургскихъ Вдомостяхъ’, въ ‘Петербургской Газет’. Это писатели, во сто разъ еще боле жалкіе и невжественные, чмъ ихъ принципалы. Но довольно указать на одно то, что эти господа отроду не слыхали коренного русскаго и картни наго выраженія ‘лада’, столь часто употребляемаго въ ‘Слов о полку Игорев’, и потому беззубо подтруниваютъ надъ нимъ у Бородина.
Однако, изъ всей этой затхлой атмосферы воротимся еще разъ къ нему-то получше и посимпатичне: къ публик. Она выказала себя, относительно ‘Игоря’, съ лучшей, казистой стороны своей. Вопреки всевозможнымъ ретроградамъ и ненавистникамъ, не слушая ихъ даже и краемъ уха, она горячо полюбила оперу Бородина, и, кажется, навсегда останется ея искренней поклонницей. Надо только желать, и это, наврное, сбудется — что ея вкусъ и понятія будутъ все боле и боле просвтляться, и что она не останется навки при тхъ бдныхъ и ограниченныхъ представленіяхъ, которыя омрачаютъ иногда ея мысль и чувство. Значительная доля публики все еще держится старинныхъ музыкальныхъ формъ, къ которымъ ее пріучили съ дтства, а потому она въ опер иной разъ прежде всего ищетъ мелодій, арій, дуэтовъ и т. д., гд встрчаетъ эту и всякую другую старинную условность, противную разсудку и давно изгнанную изъ литературы (трагедій, комедій и драмъ), но еще упорно гнздящуюся въ онер, тамъ радуется на устарлую архивную ветошь и уже совершенно довольна. Конечно, большее музыкальное образованіе и собственный разумъ мало-по-малу справятся какъ, надо, со стариннымъ предразсудкомъ и закоснлою привычкой.
Другое, что жалко было встрчать въ сужденіяхъ публики — это жалобы на ‘отсутствіе драматичности и характеровъ’ въ новой опер Бородина. Это меня нисколько не удивляетъ. Наша публика не виновата, что ей перепортили весь вкусъ итальянскими и подобными имъ либреттами и операми, и что эта порча продолжается давно и упорно. Тамъ, гд нтъ раздирательныхъ и нелпыхъ сценъ въ род какъ въ ‘Аид’ и ей подобныхъ шаблонныхъ созданіяхъ стариннаго покроя,— тамъ, гд лица — живые люди, а не оперныя куклы, со сладкими или крикливыми и всячески преувеличенными оперными рутинностями, тамъ ей драма не въ драму, и ей всего самаго талантливаго мало. Но г. Суворинъ уже отвчалъ, и, по моему, глубоко справедливо, на нелпыя обвиненія.
‘Не говоря уже о ‘Слов’, которое полно драматизма и одушевленія, говоритъ онъ, по моему, и въ княз ‘Игор’ много драматизма и даже движенія, благодаря чрезвычайно даровитой музык, которая захватываетъ васъ, заставляя васъ принимать горячее участіе въ судьб героевъ. Въ ‘Руслан’ вдь почти нтъ того драматизма, о которомъ говорятъ, однако мы слушаемъ эту оперу съ радостнымъ, живымъ и горячимъ чувствомъ. А есть русскія оперы, натесанныя на драматическія либретто, и ровно ничего не стоющія. Музыка оперы должна увлекать меня, она должна волновать меня, радовать, печалить, давать наслажденіе, должна рисовать мн характеры. И музыка Бородина все это длаетъ: она даетъ характеры, положенія, драматизмъ. Въ опер мало драматизма завязки и развязки, столкновенія характеровъ, но она проникнута драматизмомъ общественнымъ,народнымъ, прямо примыкаетъ къ ‘Жизни за Царя’… Да, это патріотическая опера, близкая сердцу каждаго русскаго, и патріотизмъ этотъ не кричащій, не фразистый, не побдоносный, а тотъ естественный, необходимый и благородный патріотизмъ, которымъ длалась Россія и возросгала, и за который народъ славилъ князей и дружину…’
Столько правды, мн кажется, никто не сказалъ про ‘Игоря’ и его содержаніе. Бородину потому такъ и понравился этотъ сюжетъ, что ничто тутъ не выдумано, ничто не нафантазировано, ни единой черточки нтъ ‘сочиненной’ — все прямо взято изъ ‘Слова’ и ‘Русской Лтописи’. Просто готовая была канва для драмы или оперы. Характеры — чудесно простые, цльные, естественные, и потому — драгоцнные для художества и высоко оригинальные. Прямо бери и пиши. Ярославна — это русская Пенелопа, страдающая и преслдуемая жадными пройдохами въ отсутствіи мужа, Игорь — это настоящій живой герой лтописи, Владиміръ Галицкій и его безпутная, подлая, пьяная компанія со Скулой во глав,— оригинальный типъ Кончакъ,— полу-русскій половчинъ Овлуръ, доброжелательный Руси и русскимъ — все это тоже цликомъ изъ лтописи и ‘Слова’. За то и такой глубокій талантъ, какъ Бородинъ, сдлалъ изъ этой оперы — одно изъ величайшихъ художественныхъ чудесъ нашего вка. Что за бда, что у насъ этого еще не понимаютъ! Придетъ время — поймутъ. Что длать, коли такова судьба всхъ нашихъ шедевровъ. Вдь сколько лтъ прошло прежде чмъ ‘Руслана’ Глинки уразумли во всей его колоссальности. Такъ вотъ и теперь. Конечно, ‘Игоря’ бородинскаго хвалятъ, хвалятъ, но что это вещь истинно колоссальная, наврядъ ли многіе изъ среды публики понимаютъ и ршатся выразить это.
Вдь что всего боле нравится большинству публики? Аріи 2-го акта, потому что въ нихъ, при всей ихъ красот и талантливости, присутствуютъ старинныя оперныя условныя формы, а изъ-за нихъ и весь 2-й актъ признанъ ‘лучшимъ и значительнйшимъ’. Затмъ также хвалятъ хоръ народа въ 4-мъ дйствіи ‘охъ, не буйный втеръ завывалъ’: и въ самомъ дл, это хоръ прекрасный, что и говорить, но сколько въ этой же опер есть другихъ хоровъ, гораздо выше, сильне и талантливе его, о которыхъ, однакоже, никто ничего не говоритъ. Напримръ, вс хоры ‘пролога’, истинно колоссальные по своей эпической ширин, по великому въ нихъ присутствующему чувству, по.глубокой народности, чудные, поразительные хоры двушекъ, пришедшихъ жаловаться княгин, заключительный народный хоръ въ конц оперы, вмст съ предыдущими достойный лучшихъ стра, ницъ въ ‘Руслан’. Потомъ еще, большинство восхищается каватиной молодого Владиміра во 2-мъ дйствіи, потому что она ‘любовная’, потому что она ‘сладкая’, потому что въ ней есть значительная доля условной квадратности и общепринятой формалистики. Но хотя она и дйствительно красива, но въ сто разъ выше ея тотъ высоко талантливый речитативъ, который ей предшествуетъ. И однакоже, на него никто даже не обращаетъ и вниманія. Речитативъ, дескать, что о немъ много заботиться? Вдь это не то, что настоящая музыка, арія! Точно также вс пропускаютъ совершенно мимо ушей и вс разнообразныя части партіи Кончака, не имющія себ ничего подобнаго во всей музыкальной литератур, также всю сцену Ярославны передъ пріздомъ князя Игоря изъ плна — здсь не только ‘плачъ’, но вся дальнйшая сцена княгини, изображающая ея ожиданія, потомъ подозрніе, что это детъ Игорь, потомъ ея безпредльный восторгъ, счастье — это все музыкальные безцнные перлы, которыхъ большинство почти не замчаетъ и не подозрваетъ. Такъ и со многимъ другимъ. Все самое драматическое, глубокое, душевное — летитъ мимо, не достигая даже до слуха многихъ изъ числа слушателей: они все только и ждутъ, что мелодій и арій! Даже самыя ‘половецкія пляски’ — изумительнйшій музыкальный chef d’oeuvre, всего больше дйствуютъ плясовыми ритмами и безпредльнымъ увлеченіемъ плясовой оргіи. Собственно музыка и вся ея поразительная талантливость остаются еще мало замчены.
Но все однажды будетъ, надо надяться, понято и оцнено, все станетъ на свое настоящее мсто. Въ этомъ, кажется, нельзя сомнваться: теперь начинаетъ понемногу повышаться общій вкусъ, и публика не слушаетъ боле воплей злосчастныхъ музыкальныхъ критиковъ.
Изъ исполнителей мн показались всего лучше двое: гг. Стравинскій и Карякинъ. Оба они необычайно вошли въ свои роли и выполнили ихъ съ большимъ совершенствомъ. Г. Карякинъ нигд еще прежде не проявлялъ, какъ здсь, своихъ драматическихъ способностей. Передъ нами, въ лиц его, былъ настоящій ханъ дикой орды, свирпый, дикій, страшный, но и полный какого-то азіатскаго благородства и великодушія. И это не выдумка. Въ средніе вка бывали на свт такіе азіаты. Кром Кончака нашей лтописи, такимъ былъ, въ томъ-же XII вк, султанъ Саладинъ, пріятель Ричарда Львиное-сердце (вспомните ВальтеръСкотта). Г. Стравинскій былъ еще выше въ своей роли гудочника Скулы. Онъ былъ, по моему, замчательне всхъ остальныхъ своихъ товарищей по сцен (а между ними было тутъ не мало даровитыхъ, напр. г. Мельниковъ). Онъ передалъ Скулу, притворщика, труса, предателя, пьяницу, съ тмъ неподражаемымъ совершенствомъ, правдою и глубиною, какой отъ него ожидалъ самъ Бородинъ. У него Скула вышелъ по исполненію первою ролью оперы.
Вся обстановка, костюмы и декораціи прекрасны въ опер. Ясно, что объ этомъ старались и хлопотали, справлялись и съ русской исторіей, и съ рускими художественными памятниками, но также и съ Средней Азіей. Оттого и вышло прекрасно. Однако проскользнули и нкоторые промахи. Напр., ни у одного половца, во всей опер, нтъ никакой сабли. Но какъ же это? Какъ же азіяты приходятъ на сцену, кто съ охоты, кто съ войны, и все безъ сабель? Чмъ-же они сражались? Вдь ‘Слово’ много разъ поминаетъ ‘сабли половецкія’. Дале: половцы должны бы напиваться кумысомъ (III-й актъ) не изъ кувшиновъ, а по-азіатски, изъ мховъ, бурдюковъ. У князя Игоря долженъ быть и шлемъ золотой, и сдло золотое, и стремена золотыя, на ше — золотая гривна, такъ говоритъ ‘Слово’. Древки у половецкихъ знаменъ должны быть серебряныя. Купола у русскихъ церквей и теремовъ должны быть въ формахъ XII вка, а не XVI-го и XVII-го, какъ написали гг. декораторы. Ярославна, произнося свой ‘Плачъ’, должна стоять на такой вышк, откуда-бы глядла въ поле (откуда прідетъ мужъ), а не внутрь города. Впрочемъ, все-таки постановка оперы — прекрасная, которая много прибавляетъ къ чудному впечатлнію великой бородинской оперы.