М.Н. Катков
М.Н. Катков
По поводу гневных выходок газеты ‘Весть’
По поводу гневных выходок газеты ‘Весть’
По поводу гневных выходок газеты ‘Весть’, Катков Михаил Никифорович, Год: 1866
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Свобода суждения не есть какой-либо случайный придаток к этой столь существенной стихии всякого человеческого дела. Без свободы суждения нет и суждения. Могут быть суждения ошибочные, нелепые, оскорбительные, точно так же как могут быть односторонние и ложные теории в науке, но точно так же справедливо и то, что свобода воли может быть источником преступных действий, что свобода движений может быть источником несчастий. Древние фракийцы оплакивали рождение человека, как мы оплакиваем смерть. В самом деле: не мысли человек, он бы не ошибался, не ходи, он бы не падал, не живи, он бы не умирал. В предвидении зла следует ли желать прекращения или стеснения условий, при которых возможны мысль, движение или жизнь?
Свобода суждения в печати точно так же, как и свобода исследования в науке, есть великое благо, и надобно желать ее расширения и обеспечения, а отнюдь не стеснения и подавления. Даже ввиду чудовищных уклонений следует уважить свободу мысли, без которой не может быть ни торжества истины, ни силы убеждения, ни успеха в знании и делах. Всякая ложь, всякое неосновательное мнение, всякая неправильная оценка подлежат критике и отрицанию, но не всегда каре закона. Мудрая умеренность и терпимость — лучшие советники в этом деле. Преследуя только карами уклонения мысли, легко можно поразить в самом источнике эту великую силу, которою все живет и движется в человеческом мipe. Злонамеренные действия навлекают на своего виновника справедливую и законную кару, но и тут, чем карать, еще лучше, — и гораздо лучше, — не оказывать вредным направлениям покровительства и поддержки, не придавать им фальшивой силы, не способствовать их успеху прямо или косвенно. История учит нас, что не свобода сама по себе порождает зло в человеческих обществах, а ошибочные и неправильные действия общественных властей.
Вот факт разительный: у нас не было ни свободы преподавания, ни свободы печати, а между тем мы видим, что молодежь наша заражена нелепыми, губящими ее лжеучениями, что у нас образовался так называемый нигилизм, что в литературе нашей развились направления, которые правительство вынуждено пресекать энергическими мерами. Откуда же все это взялось? Все эти лжеучения, все эти дурные направления родились и приобрели силу посреди общества, не знавшего ни науки, свободной, уважаемой и сильной, ни публичности в делах, касающихся самых дорогих для него интересов, — посреди общества, находившегося под цензурой и полицейским надзором во всех сферах своей жизни. Все эти лжеучения й дурные направления, на которые теперь слышатся жалобы, суть плод мысли подавленной, неразвитой, рабской во всех своих инстинктах, одичавшей в своих темных трущобах. Эти дурные направления разыгрались при полном безмолвии науки, при безгласности жизни. Эти печальные явления не имеют ничего общего с блужданиями мысли, ищущей истины и знания: они — не выражение действительных интересов окружающей жизни, хотя бы одностороннее или ошибочное. Напротив, в этих печальных явлениях полное отсутствие чего-либо ищущей мысли и чувства действительности, все это — жалкая пародия на мысль, карикатура на науку, все это — обман, рассчитанный на умы незрелые, невежественные и полудикие. Что же способствовало развитию всей этой фальши в нашем обществе? С одной стороны, система, стеснявшая и подавлявшая в русском обществе всякий умственный интерес и не допускавшая гласности в делах, с другой — действия властей, иногда подчинявшихся влияниям, несовместным с государственными пользами России. Могла ли здравая наука оказать противодействие тем лжеучениям, которые распространялись злонамеренными интриганами, когда умственное развитие в среде русского общества было стеснено и подавлено, когда не было и не могло быть людей, которые полагали бы призвание своей жизни, свою честь и достоинство в служении чистым целям знания, когда наши педагоги, начиная от уездных учителей до университетских профессоров, могли быть только чиновниками, когда всякое независимое слово казалось подозрительным и опасным? Подавление всякого серьезного умственного интереса не могло выразиться ничем иным, как развитием фальшивых учений, которые развращали и губили нашу молодежь. Отсутствие всякой публичности в наших делах, отсутствие сколько-нибудь независимого общественного мнения не могло при современных условиях не сопровождаться развитием бессмысленно-революционных направлений, противных столько же государственному порядку, сколько и всем началам плодотворного прогресса, направлений, которые завладели у нас печатью и которые процвели именно в ту пору, когда печать была совершенно бесправна. Подавляя всякое проявление общественного мнения, стесняя и затрудняя народное просвещение, не давали ли тем самым премии всему фальшивому и поверхностному, не открывали ли тем простора для всякого обмана, расставлявшего свои сети в наших школах и разливавшего свой яд в нашей печати? Наконец, положительно известно, что те самые направления нашей литературы, которые заботят теперь здравомыслящих людей и с которыми правительство вынуждено бороться, находили себе приют в правительственных органах, питались казенными пособиями и приобретали убеждение, что им принадлежит власть и сила. Почему эти направления считали себя сильными и увлекали за собою людей? Не потому ли, что им прямыми или косвенными путями, сознательно или бессознательно внушалась эта уверенность? Не потому ли, что они чувствовали явную или тайную поддержку, которая им действительно оказывалась? Не будь этой поддержки, на что могли бы они опираться?
Газета ‘Весть’ дважды почтила нас гневными выходками за то, что мы не осыпали достодолжного бранью Петербургский окружный суд за его решение по делу о статье г. Ю. Жуковского и редактора ‘Современника’ г. Пыпина. Особенно интересны те строки, которые прочли мы в нумере от 26 сентября. Из этих строк оказывается, что мы не исполнили нашей обязанности пред читателями, хранив слишком долго молчание о столь важном вопросе, как дело о статье г. Жуковского. Лишь недавно, после нескольких элегических гамм о самостоятельности и независимости судебной власти, против которой не восставал ‘никто, никто и никто’, мы, ‘прикрываясь рукой, подобно Венере Медичи’, вместо гневных укоров суду стыдливо пролепетали только то, что не стоим за его решение. Между тем за несколько времени пред сим, свидетельствует ‘Весть’, мы же сами признавали направление означенной статьи крайне вредным, усматривали в этом направлении то зло, которое губит нашу молодежь, и находили, что это направление служит удобным орудием в руках врагов России. Отсюда выходит, по мнению ‘Вести’, что мы изменили себе и отреклись от наших воззрений. Наконец, статейка ‘Вести заключается следующими словами, которые мы выписываем для куриоза:
В статье (г. Ю. Жуковского) позорят дворянство, в ней подрывается понятие о собственности, ‘Московские же Ведомости’ понадобились тут не более как ширма, не более как полемический прием, употреблявшийся и в прежнее подцензурное время, а несчастная московская редакция думает в своем ослеплении, что речь идет главное дело об ней! Она, бедная, пренаивно убеждена, что полудикий и полуграмотный социалист ратует не против дворянства, не против собственности — все это пустяки! — а против М.Н. Каткова.
Всякий заметит в этих строчках ‘логику страстей’. Если мы так тщеславны, что видим во всем свою личность, то мы должны были бы вскипеть не меньшим негодованием, чем и руководители газеты ‘Весть’, на решение, данное Петербургским окружным судом. Ширмою или не ширмою служили мы для г. Жуковского, всякий читавший его статью согласится, что именно мы были то самое физическое лицо, на которое было направлено его злословие. Но мы очень хорошо знаем и постоянно заявляли, что нападения, которым мы постоянно подвергались в нашей публичной деятельности с какой бы то ни было стороны, не могли относиться к нашей личности. Ни с кем из лиц, осуждавших, порицавших или злословивших нас, не находились мы ни в каком личном столкновении, и неудовольствие, которое мы возбуждали нашею публичною деятельностью, всегда относилось лишь к ее направлению. Мы никогда не встречались с г. Жуковским и не имеем ни малейшего основания объяснять то злословие, которым он почтил нас из каких-либо личных побуждений. Точно так же разные польские, немецкие и французские публицисты могли иметь в виду не личность нашу, совершенно им неизвестную и чуждую, когда они считали нужным упоминать о нас. Точно так же не личное чувство могло руководить и административное ведомство, надзирающее за печатью, когда оно давало нам предостережения.
Наше мнение о статье г. Жуковского не изменилось после судебного решения. Мы видим в ней то же самое, что видели, когда впервые высказались о ней. Но разве судебному преследованию подвергалось то, что мы видели в этой статье? Разве мы находили ее предосудительною в том отношении, что она злословит дворянство, как будто дворянство вообще может быть предметом злословия? Разве мы смотрели на нее с точки зрения судебного применения закона и находили нужным, чтоб автор статьи был подвергнут или денежному штрафу, или тюремному заключению? Разве для того, чтобы доказать предосудительность этой статьи, мы подводили ее под статьи закона о печати и толковали их так, как нам хотелось? Разве мы утверждали, что дворянство есть лицо, и не только юридическое, но даже физическое (sic), как было напечатано в ‘Вести’? Разве мы доказывали, что дворянство, взятое вообще и притом в прошедшем и в будущем, есть организованное общество, к которому относится статья закона о злословии и об опозорении? Мы говорили о направлении, из которого произошла эта статья, сама по себе незначительная и ничтожная, мы говорили об образе мыслей, который находится в ее основе и который гораздо сильнее и действеннее высказывался в тысяче других писаний, появлявшихся в нашей печати с одобрения или под надзором цензуры, несшей на себе ответственность за литературу. ‘Весть’ припоминает, что в том растлевающем направлении, к которому принадлежит статья г. Жуковского, видели мы орудие, которым всего удобнее могут пользоваться враги России, она припоминает даже, что мы сближали эту статью с другою, современно появившеюся в ‘Revue des Deux Mondes’ за подписью г. де Мазада. Хорошо, — но с этой ли стороны цензурное управление преследовало ее пред судом?
Итак, повторим, внимание суда было обращено на факт злословия по отношению к громадной массе людей, и притом не только к живущим поколениям, но и к отжившим и имеющим родиться. Суд должен был применить известную статью закона в пределах обвинительного акта. ‘Весть’ полагает, что суд должен был постановить обвинительное решение, но многие не совсем неосновательно могут думать иначе. Может ли быть речь о злословии и позорящих обстоятельствах по отношению к неопределенному множеству людей? Закон говорит о лицах физических и юридических. Злословие, точно так же как и позорящая честь показания, метят на какие-либо индивидуальные обстоятельства и случаи и могут относиться лишь к чему-либо определенному, к какой-либо индивидуальности. Отдельный человек, организованное общество или присутственное место при известном личном составе могут быть предметом злословия и могут им оскорбляться, но по отношению к неопределенной массе людей может быть речь только о верной или неверной оценке, о правильном или неправильном взгляде, об основательном или нелепом суждении. Если иметь в виду формальное применение закона, то газета ‘Весть’ за свои статьи о Петербургском окружном суде гораздо вернее могла бы подвергнуться осуждению, нежели статья г. Жуковского. На судей, присутствовавших в известном заседании, можно указать пальцем, и газета ‘Весть’ указала на них пальцем. Она не просто критиковала решение суда, на что имела полное право по закону, но и злословила судей, известных поименно, и в то же время колебала доверие к добросовестности судебного постановления. Ее отзывы о суде подлежат действию двух статей закона и могли бы навлечь на руководителей этой газеты сугубую ответственность. Но Боже нас сохрани желать, чтобы ‘Весть’ действительно была привлечена к ответственности за злословие и колебание доверия к судебным постановлениям! А между тем эта газета требует, чтобы к неопределенному множеству лиц применялась та статья закона, где идет речь о злословии и позоре. Не значило ли бы это произнести приговор не над статьей г. Ю. Жуковского, а над самою печатью, над литературой, над всякою гласностию, даже над всякою типическою чертою, над комедией Гоголя, над комедиею г. Островского? Боже сохрани, если наши сословия будут полагать свою честь в том, чтобы застраховывать себя от гласности и суждения. Это фальшивая честь, которая всего пагубнее для сословия. Наше дворянство, слава Богу, настолько всегда обладало чувством собственного достоинства, что могло не только презирать, но и вовсе не замечать недостойных ругательств, которых оно было предметом. Может ли оно в чувстве своего достоинства оскорбляться отзывами какого-нибудь борзописца и искать на нем бесчестия? Дворянство может быть оскорблено губернатором, оно может быть оскорблено министром, но до него не может долететь ком грязи, кинутый частным лицом. Несравненно более, чем всякие ругательства, могут вредить дворянству те растлевающие влияния, которые унижают его дух, подавляют в нем чувство благородной независимости и тщатся подавить в его членах чувство личного достоинства и истинной сословной чести. Не ругательства, бессмысленные и бессильные, могут быть для него опасны, а услуги тех друзей, которые стали бы пытаться отделить его интересы от интересов народа и государства и ослаблять в нем дух национальности и патриотизма, составляющий его лучшее украшение и самое дорогое отличие, если оно ищет отличия, — друзей, которые на основании каких-то отвлеченных дворянских интересов вздумали бы ставить его в круговую поруку с дворянскими сословиями не только чужими, но и враждебными его народу. Если б и у русского дворянства нашлись благоприятели, которые бы говорили и действовали в таком смысле, то они несравненно действительнее оскорбляли бы его, чем всевозможные ругатели, и были бы гораздо опаснее для него, чем всевозможные враги.
‘Весть’ утверждает, что против наших новых судов не восставал ‘никто, никто, никто’. Смеем уверить эту почтенную газету, которая так решительно отвечает за всех и каждого, как будто она присутствовала во всех советах, комитетах и кабинетах, что новое судоустройство имеет немало недоброжелателей. Еще в то время, когда только обсуждались новые судебные уставы, до нас доходили толки лиц не незначительных и не лишенных влияния об опасностях ‘судейского деспотизма’. Судейский деспотизм! Вот какие опасения возможны у нас, коль скоро возникает речь о дарах гражданственности для русского народа.
Новое судоустройство, давая судебной власти независимое положение, в то же время дает и самые действительные обеспечения от ее злоупотреблений. Полный суд состоит не из одной коллегии судей по закону, но и из судей по совести, судей факта, то есть присяжных. Новый суд творится всенародно. Каждое слово, сказанное в суде, не только подлежит гласности, но и критике. Приговоры судов подлежат обжалованию и в апелляционном, и в кассационном порядке. Возможны ли более действительные обеспечения?
Мы не брали на себя апологии Петербургского окружного суда, мы даже дали место заявлению довольно резкому по поводу его решения, о котором теперь идет речь, мы выразили сожаление о форме его приговора, подавшей повод заключить, что он как бы одобряет самое направление статьи, которая была подвергнута его рассмотрению. Но за эту неловкость обрушиться на него потоком укоризн, следуя примеру ‘Вести’ и в угождение ей, мы не имеем ни основания, ни побуждения. Мы не считаем судебных решений непогрешимыми, как уверяет газета ‘Весть’, но как бы ни было ошибочно то или другое решение суда, оно не дает повода к таким общим заключениям о его личном составе, какие позволила себе эта газета. Промахи, ошибки и всякого рода уклонения неизбежны везде, неизбежны и в суде, но отдельный случай еще не дает основания бить тревогу и бесславить учреждение. ‘Весть’ не находит слов, чтобы выразить свое негодование на судей, отпустивших гг. Жуковского и Пыпина, она неумолимо строга к первым шагам только что начавшегося учреждения, она не берет в расчет ни новости судейского положения, ни новости у нас судебных процессов по делам печати. Но в своем увлечении против судов она забыла, что направление, из которого вышла статья г. Жуковского, родилось, возросло и вошло в силу не под сенью судов, а под рукой администрации, которая управляла и теперь еще управляет печатью полновластно и которая не допускала ни обсуждений, ни даже гласности относительно своих действий. Что значит статья г. Жуковского в сравнении с тем множеством изделий того же направления, которыми наполнялась наша печать до последнего времени? Суд только не осудил статьи, которая подлежала его рассмотрению, и притом с той лишь стороны, с какой она была представлена ему обвинительным актом, но администрация постоянно имела право жизни и смерти над печатью, она присутствовала при рождении каждого слова на свет, она была участницею и в авторстве, и в редакторстве, и в издательстве. Что же ‘Весть’ ничего не говорит о цензуре, под властию которой родились и расцвели писатели, подобные г. Жуковскому? И теперь суд не виноват, что статья, о которой идет речь, обратила на себя не заслуженное ею внимание публики и стала ‘всероссийским скандалом’?
Статья г. Жуковского есть сама невинность в сравнении с тем, что еще так недавно печаталось в двух журналах, прекращенных по Высочайшему повелению. Руководители ‘Вести’ ухватились за последнее слово прекратившегося журнала потому только, что оно дало повод напасть на судей. Но руководители ‘Вести’, кипящие негодованием на судей, не посадивших г. Ю. Жуковского под арест или не взявшие с него трехсот рублей штрафу, за злословие против дворянства, забыли, какими злоумышленными отзывами о нашем дворянстве наполнялась печать наша в прошлом году, когда она находилась в руках предварительной цензуры и когда новых судов еще не было и на свете.
Правый суд, дарованный русскому народу его Царем Освободителем, призван не к одностороннему применению закона, но и к обеспечению тех льгот, которые вместе с судом же дарованы России и обеспечение которых требуется истинною пользою государства. Карая проступки печати, суд в то же время должен заботливо ограждать и обеспечивать дарованную ей свободу. В интересе самой свободы, столько же как и закона, он не должен щадить направлений безнравственных, злонамеренных, особенно действующих устрашением и запугиванием и рассчитанных на незрелые умы, но злонамеренность должна быть заявлена и раскрыта пред ним. Нет сомнения, что наши новые суды с течением времени, входя в большую силу, послужат столько же обеспечением, сколько и правилом для наших общественных льгот, и в том числе для освобожденной печати, нет сомнения, что печать, поступая все более и более в ведение судов, особенно когда ее дела будут судимы на общих основаниях, будет несравненно достойнее, чем была под цензурным контролем, и послужит к истинной пользе России и к славе Монарха, даровавшего ей свободу.
Впервые опубликовано: Московские Ведомости. 1866. 1 октября. No 205.