По поводу бумагъ В. А. Жуковскаго.
Два письма къ издателю Русскаго архива.
1875.
I.
II.
По поводу бумаг В. А. Жуковского, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1875
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
Вы просите меня, любезнйшій Петръ Ивановичъ, дать вамъ нкоторыя поясненія относительно къ бумагамъ В. А. Жуковскаго, которыя напечатаны въ вашемъ Русскомъ Архив {См. Р. Архивъ 1875, III (кн. XI), стр. 317—375.}. Охотно исполняю желаніе ваше. Начну съ того, что вы совершенно справедливо замчаете, что полная по возможности переписка Жуковскаго, т.е. письма ему писанныя и имъ писанныя, будетъ служить прекраснымъ дополненіемъ къ литтературнымъ трудамъ его. Вмст съ тмъ, будетъ она прекраснымъ комментаріемъ его жизни. За неимніемъ особенныхъ событій или рзкихъ очерковъ, которыми могла-бы быть иллюстрирована его біографія, эта переписка близко ознакомитъ и насъ современниковъ, и потомство, съ внутреннею, нравственною, жизнью его. Эта внутренняя жизнь, какъ очагъ, разливалась теплымъ и тихимъ сіяніемъ на все окружающее. Въ самыхъ письмахъ этихъ есть уже дйствіе: есть въ нихъ несомннные, живые признаки душевнаго благорастворенія, душевной дятельности, которая никогда не остывала, никогда не утомлялась. Вы говорите, что печатныя творенія выразили далеко не вс стороны этой удивительно-богатой души. Совершенно такъ. Но едва-ли не тоже самое бываетъ и со всми богатыми и чисто-возвышенными натурами. Полагаю, что ни одинъ изъ великихъ писателей и вмст съ тмъ одаренныхъ, какъ вы говорите, общечеловческимъ достоинствомъ не могъ выказаться и высказаться вполн въ сочиненіяхъ своихъ. Натура все-таки выше художества. Въ твореніи, назначенномъ для печати, человкъ, вольно или невольно, принаряживается сочинителемъ. Сочинитель въ печати чуть-ли не актеръ на сцен. Въ сочиненіи все-таки невольно выглядываетъ сочинитель. Въ письмахъ же самъ человкъ боле на лицо. Художникъ, разумется, не убиваетъ человка, но такъ сказать, умаляетъ, стсняетъ его. Все это говорится о писателяхъ, которые отличаются и великимъ художествомъ, и великими внутренними качествами. Съ писателями средней руки бываетъ часто напротивъ. Они, по дарованію своему, когда оно есть, могутъ высказываться боле и выказывать боле, чмъ натура ихъ выноситъ. Дарованіе ихъ, то есть талантъ, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не красота: это часто блестящее шитье по основ неплотной, быть можетъ и дырявой.
Изъ бумагъ, сообщенныхъ вами, каждая иметъ цну и достоинство свое. Но на меня живе всего подйствовали письма Батюшкова. Другіе будутъ читать эти письма, а я ихъ слушаю. Въ нихъ слышится мн знакомый, дружественный голосъ. На него какъ будто отзываются и другіе сочувственные голоса. Въ этомъ унисон, въ этомъ стройномъ единогласіи, сдается мн, что слышу я и свой голосъ, еще свжій, не притупленный годами. При этомъ возрожденіи минувшаго, припоминаю себ ближнихъ и себя. Это частное и временное воскресеніе изъ мертвыхъ. Да и кто-же и здсь на земл, хотя отчасти, не живетъ уже загробною жизнью? Въ жизни каждаго таится уже нсколько заколоченныхъ гробовъ.
Гд прежній я, цвтущій, жизнью полный?
сказалъ, кажется, Жуковскій. Гд они? Гд оно, это время, которое оставило по себ одн развалины, пепелъ и могилы? Для людей новаго поколнія эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Разв какой нибудь археологъ обратитъ на нихъ мимоходомъ одно буквальное вниманіе: холодно и сухо изслдуетъ ихъ, и пойдетъ дале искать другихъ могилъ. Но если, на долгомъ пути своемъ, странникъ, попутчикъ товарищей, отъ которыхъ отсталъ, которыхъ давно потерялъ изъ виду, наткнется въ степи на могилу одного изъ нихъ, эта могила, пепелъ въ ней хранящійся, мгновенно преобразуются въ глазахъ его въ духъ и плоть. Эта могила ему родственная: тутъ часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вчно живущая, вчно нетлнная святыня. Въ виду подобныхъ памятниковъ, запоздалый странникъ умиляется и съ какимъ-то сладостно-грустнымъ благоговніемъ переживаетъ съ отжившими для свта, но для него еще живыми, года уже давно минувшіе.
И тутъ не нужны воспоминанія ярко опредлившіяся, не нужны слды глубоко впечатлвшіеся въ почву. Довольно бездлицы, одного слова, одной строки, чтобы вызвать изъ нея полный образъ, всего человка, все минувшее. Любовнику достаточно взглянуть на одинъ засохшій цвтокъ, залежавшійся въ бумажник его, чтобы возсоздать мгновенно предъ собою всю повсть, всю поэму молодой любви своей. Дружба такой-же могучій и волшебный медіумъ.
Старость иметъ одно преимущество (надобно-же ей имть что-нибудь отрадное): она можетъ многое помнить, много и печальнаго, спора нтъ, но вдь и въ дйствительности, и въ насущности, нтъ свта безъ тни и, какъ говорили въ старину, нтъ розы безъ шиповъ. Ныншнимъ лтомъ имлъ я случай напомнить о себ лорду Стратфорду Редклифу. Подъ именемъ Стратфорда Каннинга былъ онъ мн знакомъ по Константинополю. Въ то время слылъ онъ большимъ недоброжелателемъ Россіи, можетъ и былъ онъ таковымъ, но во всякомъ случа, былъ онъ боле противникомъ политики Россіи на Восток или, что къ одному приходитъ, былъ слишкомъ ревнивымъ, мнительнымъ и раздражительнымъ блюстителемъ политическихъ Англійскихъ интересовъ на Восток. Какъ бы то ни было, но въ частныхъ сношеніяхъ съ Русскою колоніею въ Константинопол былъ онъ самаго любезнаго и дружескаго расположенія. Никогда не забуду свидтельствъ вниманія и пріязни, которыя онъ мн оказывалъ. Вотъ что, по поводу привта моего, пишетъ онъ мн изъ Лондона и что навело меня на имя его, въ рчи, до которой, казалось, нтъ ему никакого дла. Nous nous rappelons bien, lady Stratford et moi, le temps, aujourd’hui aussi loign, de votre visite aux rives du Bosphore. Il vaut bien la реіпе de vivre longtemps pour pouvoir encore jouir d’ип souvenir tellement agrable {Мы съ женою хорошо помнимъ время, нын столь отдаленное, когда вы навстили насъ на берегу Босфора. Жить долго стоитъ труда, дабы имть еще возможность наслаждаться столь пріятнымъ воспоминаніемъ.}.
Разумется, это вжливыя, любезныя слова, но много теплоты и чувства въ мысли выраженной старцемъ, что отрадно, что стоитъ такъ долго прожить, чтобы наслаждаться еще пріятными воспоминаніями. Въ этой мысли лучшая похвала, лучшее оправданіе и утшеніе старости.
Въ письмахъ Батюшкова находятся звздочки (на стран. 350 и 361). Эти звздочки въ печати тоже что маски лицамъ, которымъ предоставляется сохранять инкогнито. Оно иногда нужно изъ приличія. Вообще періодическая и хроническая печать мало придерживается этого обычая: она любитъ демаскировать лица, она мало уважаетъ охранительныя звздочки и ведетъ большой расходъ собственнымъ именамъ. Между тмъ не слдуетъ забывать, что собственное имя есть вмст съ тмъ и личная собственность, собственность родовая, семейная. Съ такимъ имуществомъ постороннимъ людямъ должно обращаться осторожно и почтительно, пока эта собственность, какъ напримръ литтературная, авторская, не поступитъ, за истеченіемъ нсколькихъ десятилтнихъ давностей, въ область общаго достоянія. А до законнаго срока — эта законность не можетъ быть опредлена цыфрами, но чувствомъ приличія и нравственнымъ тактомъ. Такая собственность должна оставаться неприкосновенною, не только при жизни собственника, смотря съ которой стороны подходишь къ этой собственности, но должна быть признаваема во второмъ и третьемъ поколніи. Печать унижаетъ себя, когда печатаетъ то, что человкъ не осмлился бы сказать гласно и прямо въ лицо другому человку, или когда говоритъ на листкахъ своихъ то, что подсказывающій ей никогда не ршился бы сказать въ порядочномъ дом и предъ порядочными людьми. Печатное слово должно быть брезгливо, цломудренно и совстливо. Вотъ оттнки, которые мало, — извините меня, милостивый государь, Петръ Ивановичъ, — и не всегда соблюдаются господами журналистами. Впрочемъ, говорю здсь не объ одной нашей журналистик: иностранная также не безъ грха. Но особенность нашей журналистики заключается въ томъ, что даже самая животрепещущая, самая горячая часть ея живетъ какъ-то вн общества, на которое хочетъ она дйствовать. Говоря языкомъ ея, она часто игнорируеть семейныя преданія, связи тхъ лицъ, которыя выводитъ на свжую, и еще чаще, на мутную воду. Все это нердко длаетъ она невинно, безсознательно. Въ такихъ случаяхъ журналистика выходитъ бдовое дитя гласности (enfant terrible). Но какъ бы то ни было, соблазнъ, скандалъ все-таки заносится на печатные листы.
Разумется, здсь рчь идетъ не о письменной жизни писателя: такая сторона дятельности его есть прямая принадлежность публики. Сочиненіе, отданное въ печать, есть тотъ же товаръ, выносимый на рынокъ: каждый прохожій иметъ право судить его, толковать о немъ, хвалить его или хаять, какъ угодно.
Возвратимся къ вашимъ звздочкамъ. Въ принцип я совершенно ихъ одобряю, но здсь, кажется, были он излишняя осторожность. Сначала он, особенно первыя, меня немножко интриговали. Но скоро могъ я сказать: je te reconnais, или je me reconnais, beau masque {Я узнаю тебя (себя), прекрасная маска.}. Если-бы вы снеслись со мною заблаговременно, я уполномочилъ бы васъ выдать меня публик живьемъ и en toutes lettres. Въ первомъ инкогнито я догадываюсь, что это я. Но вовсе не помню, къ чему относится жалоба и укоризна Батюшкова. Вроятно, недовольный Жуковскимъ за медлительное распоряженіе рукописями Михаила Никитича Муравьева, обратилъ онъ гнвъ и на меня, по тому же поводу. Досада его понятна и приноситъ честь ему. Онъ дорожилъ именемъ и памятью Муравьева. Муравьевъ былъ родственникъ ему, пекся о воспитаніи его, какъ человкъ, какъ государственный дятель, онъ былъ чистая, возвышенная личность, какъ писатель, оставилъ онъ по себ труды, если не блестящіе, то пріятные и добросовстные, пропитанные любовью къ Россіи, къ наук и чувствами высокой нравственности. Сочувствія и благодарность связывали Батюшкова съ Муравьевымъ. Очень понятно, что онъ признавалъ себя въ прав сердиться на друзей своихъ, когда относились они небрежно къ памяти ему дорогой и милой.
Подъ звздочками (стр. 361) уже несомннно узнаю себя и долженъ въ томъ сознаться, не смотря на похвалы, означенныя подъ ними. Похвалы, медъ въ сторону, но строгій приговоръ, но горькая истина всплываетъ, и я не могу отречься отъ нихъ. Тмъ боле не могу, что нердко слыхалъ я отъ самого Батюшкова почти тоже, что говоритъ онъ обо мн въ письм къ Жуковскому. Не жалуюсь и не аппелирую. Но, если уже пришлось къ слову, то вотъ что скажу я отъ себя. Пора жизни моей, на которую указываетъ мой ценсоръ, была точно ознаменована, а по мннію его, обезсилена большимъ разсяніемъ, свтскою и всякою житейскою суетностью. Но, можетъ быть, все это происходило между прочимъ и отъ смиреннаго убжденія, что я вовсе не могу считать себя, по дарованію своему, призваннымъ занять трудовое и видное мсто въ литтератур нашей. Я былъ, такъ сказать, подавленъ дарованіями и успхами двухъ друзей моихъ, мало того, я не смлъ сравнивать себя и съ второстепенными дарованіями, которыя въ то время, боле или мене, пользовались сочувствіями и одобреніемъ публики. Эти слова не униженіе паче гордости, а добросовстное и убжденное сознаніе. Батюшковъ пеняетъ мн, что я не вполн посвящаю себя обязанностямъ и трудамъ писателя. Но я никогда и не думалъ сдлаться писателемъ: я писалъ, потому что писалось, потому что во мн искрилось нчто такое, что требовало улетучиванія, просилось на волю и наружу. Это напоминаетъ мн мой же сатирическій куплетъ, давнымъ давно на кого-то написанный:
Одинъ шепнулъ, другой сказалъ,
И что онъ въ умники попалъ,
Нечаянно случилось.
Впрочемъ, не хочу оправдывать и прикрывать себя однимъ смиреніемъ. Смиреніе смиреніемъ, но, вроятно, числилась на совсти моей въ то время и порядочная доля легкомыслія, беззаботности и падкости къ житейскимъ увлеченіямъ и соблазнамъ.
Карамзинъ, около той же поры и еще съ большимъ авторитетомъ, чмъ Батюшковъ, также журилъ меня, съ укоризною и скорбью въ голос, за то, что а живу слишкомъ легко (собственныя слова его). И эти укоризны не относились къ литтератур, а ко всему складу жизни. И въ самомъ дл, какъ припоминаю себ то время, не могу не сказать, что я тогда не признавалъ жизни за трудъ, за обязанность, за нравственный подвигъ. Какъ писалъ я, потому что писалось: такъ и жилъ я, потому что жилось. О служеніи кавому-нибудь высшему идеалу, о стремленіи въ цли общеполезной я и не заботился и не думалъ. Мн какъ-то казалось что у меня на это не хватитъ и достаточно силъ. Довольствовался я тмъ, что могъ уважать въ другихъ эти высокія побужденія, эту святую вру въ свой подвигъ, эту силу и постоянство, съ которыми были они врны цли своей, но въ себ не находилъ я ни натуры, ни призванія подвижничества. Спасибо и за то, что ихъ умлъ оцнивать я въ другихъ. Благодарность и Провиднію, которое по пути моему свело и сблизило меня съ подобными избранными подвижниками.
Разумется, впослдствіи времени жизнь беретъ свое. Какъ ни обращайся съ нею легко и непочтительно, но уроки ея, испытанія, досадные щелчки, а иногда и удары обухомъ по голов, или по сердцу, царапины, раны, боле или мене глубокія, заставляютъ человка опамятоваться и призадуматься. Тогда онъ узнаетъ, онъ убждается, и часто слишкомъ поздно, что съ жизнью шутить нельзя, что она не игра, не увеселительный катокъ, по которому скользишь и на досуг росписываешь фантастическіе узоры и вензеля.
Возстановленіе имени моего на мсто загадочныхъ звздочекъ нужно и для исторіи литтературы нашей. Оно хорошо объяснитъ и выставитъ на показъ, какія были въ то время литтературныя и литтераторскія отношенія, а особенно въ нашемъ кружк. Мы любили и уважали другъ друга (потому, что безъ уваженія не можетъ быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили другъ друга безпристрастно и строго, не по одной литтературной дятельности, но и вообще. Въ этой нелицепріятной, независимой дружб и была сила и прелесть нашей связи. Мы уже были Арзамасцами между собою, когда Арзамаса еще и не было. Арзамаское общество служило только оболочкой нашего нравственнаго братства. Шуточные обряды его, торжественныя засданія, все это лежало на второмъ план. Не излишне будетъ сказать, что съ приращеніемъ общества, какъ бываетъ это со всми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла частью и ослабнуть: подъ конецъ могли въ общемъ итог оказаться и Арзамасцы пришлые и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю свою первоначальную свжесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.
Напечатанное на страниц 358-й письмо неизвстнаго лица къ неизвстному лицу есть письмо Батюшкова ко мн. Стихи, разбираемые въ немъ, мои. ‘Не помяни грховъ юности моея’. Я этихъ стиховъ и не помянулъ, т.-е. не напечаталъ, они со многими другими стихотвореніями моими лежатъ въ бумагахъ моихъ и не торопясь ожидаютъ движенія печати.
Стихи, упоминаемые въ примчаніи на той же 358 страниц, взяты изъ куплетовъ, сочиненныхъ Д. В. Дашковымъ. Посл перваго представленія Липецкихъ Водъ было устроено въ честь Шаховскаго торжественное празднество, помнится мн въ семейств Бакуниныхъ. Автора увнчали лавровымъ внкомъ и читали ему похвальныя рчи. По этому случаю и написаны куплеты Дашкова. Иные изъ нихъ очень забавны. Когда-нибудь можно бы ихъ напечатать, потому что все относящееся до комедіи Липецкія Воды и до общества Арзамасъ принадлежитъ, боле или мене, исторіи Русской литтературы. Тутъ отыщутся нкоторыя черты и выраженія физіономіи ея въ извстное время. Напечатанное въ Сын Отечества и упоминаемое на страницахъ 356 и 357 Письмо къ новйшему Аристофану, то-есть въ князю Шаховскому, есть тоже произведеніе Арзамасца Чу, то-есть Д. В. Дашкова.
Теперь отъ чисто литтературной стороны повернемъ въ политической, также по поводу бумагъ Жуковскаго и поговоримъ о братьяхъ Тургеневыхъ. Но оставимъ это до слдующаго письма.
На страниц 318 (Русскій Архиеъ, 1875, вн. Ш), сказано: ‘Три послдніе брата (Тургеневы) посл 14-го декабря 1825 года, принадлежали въ числу опальныхъ людей и проч.’. Это не совсмъ такъ. Опалы тутъ не было. Николай Ивановичъ былъ не въ опал, а подъ приговоромъ верховнаго уголовнаго суда. Не явясь къ суду, посл вызова, онъ долженъ былъ, какъ добровольно не явившійся (comtumace), нести на себ всю тяжесть обвиненій, которыя приписывались ему сочленами его по тайному обществу и, между прочими, если не ошибаюсь — Пестелемъ и Рылевымъ. Братья Александръ и Сергй не принадлежали къ Обществу. Посл несчастія брата, они сами и добровольно отказались отъ дальнйшей своей служебной дятельности. Сергй Тургеневъ вскор потомъ умеръ. Александръ сохранилъ потомъ придворное званіе свое. Во время пріздовъ своихъ въ Россію, онъ, какъ камергеръ, состоялъ даже иногда дежурнымъ при императриц Александр еодоровн и (прибавимъ здсь откровенно и безъ малйшаго нареканія) назначался на эту службу вовсе не противъ воли своей. Въ продолженіи того же времени, по ходатайству князя Александра Николаевича Голицына, получилъ онъ орденъ св. Станислава первой степени, за историческія и дипломатическія изысканія и труды свои въ Римскихъ архивахъ. Знавшіе и видвшіе его, вроятно, помнятъ еще, какъ онъ носилъ дв звзды на фрак своемъ. Все это доказываетъ, что ни его не считали, и что онъ самъ не считалъ себя въ опал. Онъ могъ быть въ числ недовольныхъ, но не былъ въ числ опальныхъ.
Императоръ Николай не препятствовалъ и Жуковскому, человку приближенному ко Двору и къ самому царскому семейству, быть въ сношеніяхъ съ другомъ своимъ Николаемъ Тургеневымъ и упорно и смло ходатайствовать за него устно и письменно. Тмъ боле не могъ онъ негодовать на двухъ братьевъ Тургеневыхъ за то, что они по связямъ родства и любви, не отрекались отъ несчастнаго брата своего. Въ то время разсказывали даже слдующее. Вскор по учрежденіи слдственной коммиссіи по дламъ политическихъ обществъ, Жуковскій спрашивалъ Государя: нужно-ли Николаю Тургеневу, находящемуся заграницею, возвратиться въ Россію? Государь отвчалъ: ‘Если спрашиваешь меня, какъ Императора, скажу: нужно. Если спрашиваешь меня какъ частнаго человка, то скажу: лучше ему не возвращаться’. — Не помню въ точности, слышалъ-ли я этотъ разсказъ отъ самого Жуковскаго, или отъ кого другого, а потому и не ручаюсь въ достоврности этихъ словъ. Но, по убжденію моему, они не лишены правдоподобія.— А вотъ другое обстоятельство, которое живо запечатллось въ памяти моей. Жуковскій разсказывалъ мн слдующее и читалъ мн письма, относящіяся къ этому длу. Спустя уже нсколько времени, Тургеневъ, по собственному желанію своему, изъявилъ готовность пріхать въ Россію и предать себя суду. Онъ писалъ о томъ Жуковскому, который поспшилъ доложить Государю. Императоръ изъявилъ на то согласіе свое. Дло пошло въ ходъ, но по сил вещей, по сил дйствительности, не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно, между прочимъ, и потому, что не только трудно было, но положительно несбыточно, по прошествіи нсколькихъ лтъ, возобновить бывшее слдствіе и бывшій судъ. Обвиненія, павшія на Тургенева, были неисключительно частныя и личныя. Это былъ не уголовный, обыкновенный процессъ, за отдльный проступокъ, дло было государственное и въ связи со многими другими, а изъ этихъ другихъ, иныхъ не было уже на свт, прочіе сосланы были въ отдаленныя мста Сибири. Голословное сужденіе о виновности Тургенева не повело бы ни къ какому юридическому заключенію. Поднять на ноги все минувшее и весь злополучный процессъ было дло невозможное. Такъ оно и кончилось. Честный пріятель Тургеневыхъ и вовсе въ понятіяхъ и стремленіяхъ своихъ не ретроградный Дашковъ, говорилъ мн въ то время, что попытка Тургенева оправдать себя на возобновленномъ суд не иметъ для себя никакой юридической почвы и пользы принести не можетъ. Александръ Тургеневъ, раздраженный обстоятельствами и глубоко уявзленный въ любви своей брату, поссорился при этомъ случа съ Дашковымъ, какъ онъ прежде поссорился съ Блудовымъ. Онъ полагалъ, что Дашковъ, изъясненіемъ мннія своего, затормозилъ и окончательно прекратилъ вс дальнйшія попытки брата и его самого.
Взвшивая безпристрастно вс обстоятельства этого дла и вроятныя послдствія его, можно, кажется, придти къ тому заключенію, что нечего сожалть о неудач начатыхъ переговоровъ. Конечно, изгнаніе для Тургенева было тяжкое испытаніе, особенно въ начал. Но все же не было оно ссылкою въ Сибирь и на каторжныя работы. Врю вполн, что виновность Тургенева не доходила до преступленія, но за то на дл и не раздлялъ онъ нуждъ и страданій бывшихъ сочленовъ своихъ, чтобы не сказать сообщниковъ: онъ пользовался свободою и, благодаря самоотверженію брата своего Александра, пользовался всми удобствами и угодьями жизни.
На той же страниц сказано, что Жуковскій имлъ отраду убдить предержащія власти въ политической честности своего друга. Кажется, и это не совсмъ такъ. Если подъ словомъ честности разумть въ этомъ случа совершенную невинность, политическую невинность, то нтъ сомннія, что посл убжденія предержащихъ. властей, свободное возвращеніе въ Россію Тургенева было бы разршено, но этого не было и быть не могло. Самъ Жуковскій въ одной докладной записк своей Государю пишетъ: ‘Прошу на колняхъ Ваше Императорское Величество оказать мн милость. Смю надяться, что не прогнваю васъ сею моею просьбою. Не могу не принести ея Вамъ, ибо не буду имть покоя душевнаго, пока не исполню того, что почитаю священнйшею должностію, Государь, снова прошу о Тургенев, но уже не о его оправданіи: если чтеніе бумагъ его не произвело надъ Вашимъ Величествомъ убжденія въ пользу его невиновности, то уже онъ ничмъ оправданъ быть не можетъ’. Дале, Жуковскій проситъ, по разстроенному здоровью Николая Тургенева, разршенія ему выхать изъ Англіи, климатъ коей вреденъ ему, и обезпечить его отъ опасенія преслдованія. ‘По вол Вашей, продолжаетъ Жуковсвій, сего преслдованія быть не можетъ, но наши иностранныя миссіи сочтутъ обязанностью не позволять ему имть свободное пребываніе въ земляхъ, отъ вліянія ихъ зависящихъ’. Докладная записка, или всеподданнйшее письмо, заключается слдующими словами: ‘Государь, не откажите мн въ сей милости. Съ восхитительнымъ чувствомъ благодарности къ Вамъ, она прольетъ и ясность, и спокойствіе на всю мою жизнь, столь совершенно Вамъ преданную’. Голосъ дружбы не напрасно ходатайствовалъ предъ Государемъ: съ той поры Николай Тургеневъ могъ безопасно жить въ Швейцаріи, во Франціи и везд, гд хотлъ заграницею. Мы привели выписку изъ прошенія Жуковскаго, чтобы доказать, что если онъ былъ убжденъ въ политической невиновности Тургенева, то предержащія власти не раздляли этого убжденія.
Не знаю о какихъ оправдательныхъ бумагахъ Тургенева говоритъ Жуковскій въ письм своемъ къ Государю, но помню одну оправдательную записку, присланную изгнанникомъ изъ Англіи. Въ бытности моей въ Петербург, былъ я однажды приглашенъ княземъ А. Н. Голицынымъ, вмст съ Жуковскимъ, и вроятно по указанію Жуковскаго, на чтеніе вышепомянутой записки. Передъ чтеніемъ, князь сказалъ намъ улыбаясь: ‘Мы поступаемъ немного беззаконно, составляя изъ себя комитетъ, не разршенный правительствомъ, но такъ и быть, приступимъ къ длу’. По окончаніи чтенія, сказалъ онъ: ‘cette justification est trop l’eau de rose’ {Въ этомъ оправданіи слишкомъ много розовой воды.}. Князь Голицынъ былъ человкъ отмнно благоволительный, онъ вообще любилъ и поддерживалъ подчиненныхъ своихъ. Александра Тургенева уважалъ онъ и отличалъ особенно. Нтъ сомннія, что онъ обрадовался-бы первой возможности придраться къ случаю быть защитникомъ любимаго брата любимаго имъ Александра Тургенева, однако же записка не убдила его. По минованіи столькихъ лтъ, разумется, не могу помнить по.тный составъ ея, но по оставшемуся во мн впечатлнію, нашелъ и я, что не была она вполн убдительна. Это была скоре адвокатская рчь, боле или мене искусно составленная на извстную задачу, но многое оставалось въ ней неяснымъ и какъ будто недосказаннымъ.
Прибавимъ еще нсколько словъ по этому поводу. Полемика о виновности или невинности Николая Тургенева была уже не однажды, хотя и поверхностно, возбуждена въ печати. Выразимъ о томъ и свои соображенія. но мннію нашему, учрежденіе тайнаго общества и участіе въ немъ, съ цлью боле или мене политическою, съ цлью замнить существующій государственный порядокъ новымъ порядкомъ, есть преступленіе: оно заключаетъ въ себ виновность не только противъ правительства, но, можно сказать, еще боле противъ гражданскаго общества, противъ народной гражданской семьи, къ которой принадлежитъ. Горсть людей изъ этой семьи, какія ни были-бы побужденія и цли ихъ, никогда не въ прав, по собственному почину своему, распоряжаться судьбами Отечества и судьбами тысячи и милліоновъ ближнихъ своихъ. Возставая противъ злоупотребленіи настоящаго и противъ произвола лицъ власть имющихъ, эти господа сами покушаются на величайшій произволъ: они присвоиваютъ себ власть, которая ни въ какомъ случа имъ законно не принадлежитъ. Они, въ кружк своемъ, мимо всего общества согражданъ своихъ, тайно, притворно, двулично, замышляютъ дло, котораго не могутъ они предвидть ни значеніе, ни исходъ. Можно сказать почти утвердительно, что никакое тайное политическое общество не достигало цли своей: оно никогда и нигд никого и ничего не спасало, но часто проливало много неповинной крови и губило много жертвъ.
Малое-ли время и мало-ли было тайныхъ политическихъ обществъ въ Италіи въ послднее пятидесятилтіе? Вся Италія, съ своими Карбонарами и другими имъ подобными, была обширная и неугасимая кузница, въ которой ковались всевозможные заговоры. Что-же сдлали эти общества? Ровно ничего. Кавуръ одинъ освободилъ Италію при содйствіи и подъ прикрытіемъ штыковъ и пушекъ Наполеона III. Изъ исторіи, можетъ быть, видимъ еще примры нкоторыхъ нужныхъ и полезныхъ переворотовъ, подготовленныхъ какъ будто самимъ историческимъ промысломъ. Въ подобныхъ переворотахъ возникаютъ великія личности, обреченныя Промысломъ на такой-то день, на такой-то подвигъ. Но въ тайномъ обществ есть всегда съ одной стороны непомрное высокомріе или злой умыселъ, а съ другой робкое малодушіе и легкомысліе. Эта необходимость облекаться всегда доспхами лжи, лукавить, промышлять предательствами, должна окончательно имть пагубное вліяніе на понятія и самыя чувства. Все это, такъ сказать, съеживаетъ внутреннее достоинство человка, ограничиваетъ горизонтъ его и заражаетъ его исключительными предубжденіями касты, въ самой себ замкнутой.
По стеченію какихъ обстоятельствъ, неизвстно, но Николай Тургеневъ былъ въ Петербург членомъ тайнаго политическаго общества. Если и не былъ онъ однимъ изъ дятельнйшихъ членовъ, однимъ изъ двигателей его, то сила вещей тавъ ‘ложилась, что долженъ онъ былъ быть однимъ, если не единственнымъ, то главнымъ лнцомъ въ этомъ обществ. Серьезный складъ ума его, самая наружность его, серьезная и нсколько строгая, образованность его, свднія по наук финансовъ и по другимъ государственнымъ наукамъ, высота его надъ умственнымъ уровнемъ окружавшихъ его, независимость и благородство характера, все это должно было обращать вниманіе на него. Серьезныхъ политическихъ людей въ обществ было мало, очень мало. Молодежь, смутно тревожимая стремленіями, еще неясно и неположительно опредлившимися, должна была сочувственно и съ надеждою смотрть на Тургенева, какъ на наставника, какъ на будущаго руководителя и вождя. Можетъ быть, умъ Тургенева не могъ быть причисленъ въ разряду умовъ очень обширныхъ и производительныхъ. Кажется, въ ум его было мало гибкости и движенія: онъ не отсвчивался оттнками, умъ его былъ одноцвтенъ. Но за то, онъ былъ человкъ нсколькихъ твердыхъ и честныхъ убжденій, это свойство встрчается рже, чмъ другія боле блестящія. Эти убжденія съ нимъ срослись, они врзались въ немъ неизгладино, и неистребимо, какъ на завтныхъ каменныхъ доскахъ. Вступая въ тайное общество онъ, вроятно, хотлъ и надялся провести эти убжденія въ сред сочленовъ своихъ, съ тмъ чтобы поздне могли они разлиться дале и проникнуть въ самое гражданское общество. Одно изъ таковыхъ убжденій была человческая и государственная необходимость освобожденія крестьянъ въ Россіи отъ крпостнаго состоянія. Это желаніе, эта завтная дума были присущи и другимъ въ то время. Между прочими, Батюшковъ, мало занимавшійся политическими вопросами, написалъ въ 1814-мъ году прекрасное четверостишіе, въ которомъ, обращаясь въ императору Александру, говорилъ, что посл окончанія славной войны, освободившей Европу, призванъ онъ Провидніемъ довершить славу свою и обезсмертить свое царствованіе освобожденіемъ Русскаго народа. Къ сожалнію, утратились эти стихи и въ бумагахъ моихъ, и изъ памяти моей. Но въ Тургенев эта мысль была не летучимъ вдохновеніемъ, а такъ сказать ide fixe, символомъ политической религіи его. Онъ ее всюду и всегда проповдывалъ. Онъ былъ ревностнымъ апостоломъ ея. Здсь стоялъ онъ на твердой почв, и на почв совершенно родной, совершенно Русской. Но, кажется, сочлены его худо слдовали за нимъ но этой почв. Большинство изъ нихъ увлекалось боле условными, космополитическими соображеніями: оно хотло, во что бы ни стало, переворота и не удовольствовалось коренными улучшеніями. Мы уже замтили выше, что серьезныхъ политическихъ дятелей въ обществ почти не оказывалось. Тургеневъ, можетъ быть, и самъ былъ не чуждъ нкоторыхъ умозрительныхъ началъ западной конституціонной идеологіи, но въ немъ, хотя онъ и мало жилъ въ Россіи и мало зналъ ее практически, билась живая народная струя. Онъ страстно любилъ Россію и страстно ненавидлъ крпостное состояніе. Равнодушіе или, по крайней мр, не довольно горячее участіе членовъ общества въ оживотвореніи этого вопроса, вроятно, открыло глаза Тургеневу, а открывши ихъ, могъ онъ убдиться, что и это общество, и вс его замыслы и разглагольствія ни къ чему хорошему и путному повести не могутъ.
Вотъ что, между прочимъ, по этому поводу, говорилъ Жуковскій въ одной изъ защитительныхъ своихъ докладныхъ записокъ на Высочайшее имя, въ пользу Тургенева (ибо онъ былъ точно адвокатомъ его предъ судомъ Государя).
‘По его мннію (т.-е. Тургенева), которое и мн было давно извстно, освобожденіе крестьянъ въ Россіи можетъ быть съ успхомъ произведено только верховною властью самодержца. Онъ имлъ мысли свободныя, но въ то же время имлъ умъ образованный. Онъ любилъ конституцію въ Англіи и въ Америк и зналъ ея невозможность въ Россіи. Республику-же везд почиталъ химерою. Вступивъ въ него (въ общество), онъ не надялся никакой обширной пользы, ибо зналъ, изъ какихъ членовъ было оно составлено, но счелъ должностью вступить въ него, надясь хотя нсколько быть полезнымъ, особенно въ отношеніи къ цли своей, то-есть къ освобожденію крестьянъ. Но скоро увидлъ онъ, что общество не имло никакого дла, и что члены, согласившись съ нимъ въ главномъ его мнніи, то есть въ необходимости отпустить крпостныхъ людей на волю, не исполняли сего на самомъ дл. Это совершенно его къ обществу охладило. И во всю бытность свою членомъ, онъ находился не боле пяти разъ на такъ-называемыхъ совщаніяхъ, въ коихъ говорено было не о чемъ иномъ, какъ только о томъ, какъ бы придумать для общества какое-нибудь дло. Сіи разговоры изъ частныхъ, то-есть относительныхъ къ обществу, обыкновенно обращались въ общіе, то-есть въ разговоры о томъ, что въ то время длалось въ Россіи, и тому подобное’.
Дале Жуковскій говоритъ въ той же записк:
‘Если онъ былъ признаваемъ однимъ изъ главныхъ, по всеобщему въ нему уваженію, то еще не значитъ, чтобы онъ былъ главнымъ дйствователемъ общества. На это нтъ доказательствъ’.
Все это не подкрпляетъ-ли правду словъ нашихъ, что честному и благоразумному человку не слдуетъ вступать ни въ какое тайное общество? Съ честнйшими, лучшими преднамреніями можно попасть въ просакъ, или въ ловушку: длаешься не только участникомъ, но, по общинному началу, и отвтственнымъ лицемъ за рчи, за дянія, отъ коихъ внутри совсти отрекаешься. Вступая въ общество, можетъ быть знаешь головы его, но не знаешь хвоста, а въ подобныхъ сходбищахъ хвостъ часто перетягиваетъ голову и тащитъ ее за собою.
Жуковскій гораздо короче моего зналъ Николая Тургенева. Вс защитительныя соображенія, приводимыя имъ въ запискахъ своихъ, вроятно, сообщены были ему самимъ Тургеневымъ. Принимать-ли все сказанное на вру, или подвергать безпристрастному и строгому изслдованію и анализу, не входитъ въ нашу настоящую задачу. Могу только отъ себя прибавить, что, по моему убжденію, Тургеневъ былъ въ полномъ смысл честный и правдивый человкъ, но все-же былъ онъ предъ судомъ виновенъ: виновенъ и предъ нравственнымъ судомъ. Какъ-бы то ни было, можно положительно сказать, что онъ не былъ-бы на Сенатской площади 14-го Декабря. Сослуживецъ и пріятель государственнаго Прусскаго мужа Штейна, онъ могъ-бы съ нимъ участвовать въ упованіяхъ и тайныхъ стремленіяхъ какого-нибудь Tugenbund’a, но всегда былъ бы противенъ понятіямъ его, чувствамъ и правиламъ всякой уличный бунтъ. Съ другой стороны убжденъ я и въ томъ, что Тургеневъ, сознавшій всю несостоятельность общества для правильнаго дйствія въ предлахъ, которые онъ себ, по совсти, предназначалъ, и убоясь увлеченій этого общества по дорог, на которой онъ остановить его былъ-бы не въ силахъ, пришелъ къ заключенію, что необходимо ему окончательно удалиться изъ общества и прекратить съ нимъ вс сношенія. Это онъ и исполнилъ, отправившись за границу. Таковы мои личныя догадки, почти убжденія. Разумется, могу и ошибаться.
Совокупляя и провряя вс эти соображенія, невольно приходишь къ одному грустному заключенію: жаль, что Тургеневъ былъ увлеченъ политическимъ водоворотомъ. Честное и почетное мсто ожидало его въ рядахъ государственныхъ Русскихъ дятелей. Изо всхъ несчастныхъ жертвъ, которыхъ разгромила и похитила гроза 14-го декабря, онъ да можетъ быть еще человка два-три, не боле, носили въ себ залоги чего-то, которое могло созрть въ будущемъ и принести плодъ. Часто повторяютъ, что гроза 14-го Декабря погубила прекрасную жатву дарованій и гражданскихъ надеждъ, которымъ не дано было возможности развернуться и осуществиться. Все это, не сомнваюсь, сострадательныя и добросовстныя стованія, но не выдерживающія безпристрастной и строгой поврки. Въ государственномъ и политическомъ значеніи и говорить нечего: дла прискорбно и громко говорятъ сами за себя. Сама затя совершить государственный переворотъ на тхъ началахъ и при тхъ способахъ и средствахъ, которые были въ виду, уже побдоносно доказываетъ политическую несостоятельность и умственное легкомысліе этихъ мнимыхъ и самозванныхъ преобразователей. Были между ними благодушныя, скажу, чистыя личности, у которыхъ умъ зашелъ за разумъ, которыя много зачитались и мало надумались. Ихъ соблазняла слава гражданскаго подвига. Они мечтали, что стоитъ только захотть, стоитъ только заключить союзъ благоденствія или какой другой, обязать себя клятвою, и дло народнаго спасенія и перерожденія возникнетъ, какъ будто само собою. Это были утописты, романтическіе политики. Много знавалъ я таковыхъ. Прочіе, большинство, были политическіе диллетанты, любители политическихъ зрлищъ и дйствій. Многіе изъ нихъ вступали въ тайное общество, какъ приписывались къ Масонамъ, къ членамъ благотворительныхъ и литтературныхъ обществъ, даже къ членамъ Англійскаго клуба: приписывались съ тмъ, чтобы въ собственныхъ глазахъ своихъ быть и казаться чмъ нибудь. Приманка тайны была всесильнымъ соблазномъ для нихъ. Она длалась для нихъ освященіемъ. Сами на себя смотрли они съ какимъ-то благоговніемъ. Все это исторія почти всхъ тайныхъ обществъ, особенно нашего. Много мало и падаетъ жертвъ, по закону виновныхъ, по нравственному и физіологическому сужденію невинныхъ или непорочныхъ, въ которыхъ недугъ былъ не самородный, а привитой. О несчастныхъ можно, и даже должно, сожалть, будь они увлекатели, или увлеченные, но все-же изъ того не слдуетъ, что каждое несчастіе должно возводить на амвонъ и преклонять предъ нимъ колна, какъ предъ святынею.
Обратимся теперь къ мнимымъ нашимъ литтературнымъ утратамъ. Въ поэтическомъ дарованіи Рылева не было ничего такого, что могло-бы въ будущемъ общать великія поэтическія созданія, что было въ немъ поэтическаго, онъ все высказалъ. Стало быть, не въ литтературномъ отношеніи можно сожалть о преждевременной погибели его. Можно въ немъ оплакивать только человка увлеченнаго при жизни фанатизмомъ политическимъ, возросшимъ до крайней степени и вроятно безкорыстнымъ. Извстный стихъ его:
Меня судьба ужъ обрекла
былъ искренній стихъ, глубоко имъ прочувствованный и для него самого пророческій. Въ предсмертные дни, судя по письмамъ его, онъ смиренно и съ покорностью сознавалъ заблужденія свои. Александръ Бестужевъ, и посл тяжкой участи, постигшей его, имлъ все время выдать и осуществить весь запасъ дарованія своего. Тоже можно сказать и о Кюхельбекер. Стало быть, буря 14-го декабря не губительно опустошила ниву литтературы нашей. И здсь можно сожалть о людяхъ, по чувству человческому, а не о погибшихъ надеждахъ, которыя общали намъ богатую литтературную жатву.
Но Тургеневъ имлъ въ себ способности, которыя готовили въ немъ хорошаго и замчательнаго дятеля. Нельзя не сожалть, что участіе его, или пожалуй злополучное присутствіе его въ тайномъ обществ лишило его возможности быть гласно полезнымъ Отечеству. Онъ любилъ дятельную службу. Къ ней призывали его горячее желаніе благотворнаго труда, непреклонная правота его, но знанія въ дл государственнаго управленія. Познанія эти съ каждымъ годомъ совершенствовались и росли, опытность увнчала-бы ихъ полнымъ успхомъ. Въ праздномъ изгнаніи своемъ скучалъ онъ бездйствіемъ, тосковалъ по дятельнымъ занятіямъ своимъ въ канцеляріи Государственнаго Совта. Если былъ-бы онъ и совершенно чуждъ всякихъ честолюбивыхъ замысловъ, все-же могъ онъ въ изгнаніи своемъ упрекать себя, что не пошелъ дале и выше по законной дорог, которая открыта была предъ нимъ. Нтъ сомннія, что онъ достигъ-бы на ней значенія и положенія, которыя раскрыли-бы предъ нимъ широкое поприще государственной дятельности. Еще одно замчаніе. Если главною и завтною думою его, было — и нтъ повода здсь къ сомннію — освобожденіе крестьянъ, то какъ не пожалть, что онъ, отсутствіемъ изъ Россіи, лишилъ себя законнаго участія въ совершеніи подвига, который считалъ онъ необходимымъ и святымъ? Правда, дожидался-бы онъ долго, но все-же дождался-бы этого радостнаго и обтованнаго для него дня. Какъ-бы то ни было, все-же могъ онъ сказать: ‘нын отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему, съ миромъ’.
Вроятно, никто боле его не возрадовался событіемъ 19-го Февраля. Съ этимъ событіемъ жизнь его, соскочившая когда-то съ законной колеи, могла снова стать на прямую дорогу свою. Было-ли ему, между тмъ, грустно, что дло сдлалось и безъ него, сказать трудно, но во всякомъ случа долженъ былъ онъ самъ на себя постовать, что погубилъ около тридцати годовъ своей жизни, безъ участія въ длахъ и судьб Отечества, которое любилъ онъ пламенно и которому могъ-бы служить усердно и полезно.
Я здсь нсколько распространился въ общихъ и частныхъ соображеніяхъ, во первыхъ потому, что такая за мною водится привычка и слабость, а во вторыхъ потому, что мн казалось нужнымъ сказать, при случа, мнніе мое въ спорномъ и нсколько загадочномъ дл.
Къ событіямъ и лицамъ, боле или мене историческимъ, нужно, по мннію моему, приступать и съ историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже легкомысленно клепать и добровольно наводить тни на нихъ, но не хорошо и раскрашивать исторію и лица ея идеализировать, тмъ боле, что возвышая иныхъ не въ мру, можно тмъ самымъ понижать другихъ несправедливо. Исторія должна быть безпристрастною и строгою возмездницею за дла и слова каждаго, а не присяжнымъ обвинителемъ и не присяжнымъ защитникомъ.