По понедельникам дома, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
К. М. СТАНЮКОВИЧА.

Томъ XIII.

Издане А. А. Карцева.

Москва.
Типо-Литог. Г. Я. Простакова. Москва Балчугъ, д. Симон. монаст.
1900.

ПО ПОНЕДЛЬНИКАМЪ ДОМА.
Этюдъ.

На ‘понедльникъ’ къ Кондаловскимъ собралось человкъ сорокъ.

Было тсновато, душно и, какъ вообще на ‘фиксахъ’, довольно-таки скучно.

Однако почти вс гости изо всхъ силъ старались показать, что не скучаютъ, и продлывали это боле или мене искусно въ течене цлаго вечера.

Нельзя же, въ самомъ дл, притащиться, напримръ, съ Плющихи на Новую Басманную, да еще въ дьявольскй морозъ и на отчаянномъ извозчик,— исключительно для того, чтобы сидть въ чужомъ дом съ видомъ людей, только что схоронившихъ кого-нибудь изъ близкихъ или страдающихъ нестерпимой зубной болью,— какъ вотъ эти два безсовстные господина, забившеся въ уголъ и словно бы проглотивше по аршину.

Спрашивается: къ чему они явились и сидятъ, какъ пни, удручая милую хозяйку дома, Марью Ивановну, довольно видную еще и моложавую блондинку, несмотря на ея ‘около сорока’, какъ она говоритъ три года кряду. Она не безъ горделиваго чувства думаетъ, что у нея по понедльникамъ ‘весело’ и ‘непринужденно’, а между тмъ эти дв постныя физономи какъ бы гонятъ даже намекъ на веселость и непринужденность.

Если они прхали спецально для ужина,— а ужины у Кондаловскихъ всегда бывали хороши,— то прзжай, по крайней мр, позже, прямо къ закуск, какъ длаютъ боле порядочные люди, извиняясь передъ хозяйкой въ позднемъ приход тмъ, что они прямо изъ театра, въ которомъ, разумется, не были.

За что, скажите на милость, смущать и заставлять терзаться милыхъ, любезныхъ и гостепримныхъ хозяевъ, которые, при встрч, съ такой любезной настойчивостью просили васъ не забывать, что по понедльникамъ они всегда дома, и что вы имъ доставите огромное удовольстве, если прдете. Понимаете ли: огромное, хотя вы и знакомы съ ними безъ года недлю.

И при этомъ самъ Петръ Петровичъ Кондаловскй, благополучный и довольный толстякъ съ хорошей адвокатской практикой. избыткомъ здоровья, имньемъ на юг и умницей женой, не особенно расточительной на сцены ревности,— обыкновенно прибавлялъ тмъ мягкимъ и добродушнымъ теноркомъ, какимъ онъ умлъ и привлекать людей, и ‘обставлять’ своихъ клентовъ:

— У насъ, дорогой, запросто. Все добрые, близке знакомые. Прзжайте, родной… Побесдуемъ. Обмнъ мыслей необходимъ… А то закиснешь…

А Марья Ивановна, любившая, чтобы ‘понедльники’ были многолюдны и хотя бы отчасти напоминали ‘салоны’, о которыхъ она когда-то читала, улыбалась съ необыкновенной привтливостью, чтобы выразить вамъ расположене и чтобы кстати показать свои дйствительно прелестные и, повидимому, не вставные зубы, и, въ свою очередь, устраивала ловушку, въ которую многе попадались и по преимуществу двицы и дамы. Она манила ‘извстностями’ и ‘интересными’ людьми, конечно въ интеллигентной сфер, которыхъ, случалось, за недостаткомъ настоящихъ, сама же создавала, украшая ими свои ‘фиксы’.

И Марья Ивановна значительно сообщала:

— Въ этотъ понедльникъ вы встртите у насъ интересныхъ людей. Будетъ одинъ молодой докторъ, только-что прхавшй изъ Абиссини… Понимаете ли, прямо изъ Харары! Необыкновенно талантливо и интересно разсказываетъ про Абиссиню, про Менелика, про его жену, про раса Маконена… Онъ всхъ ихъ отлично знаетъ… Наврное въ понедльникъ что-нибудь разскажетъ… И Аркадьева общала прхать… Вы не слыхали объ Аркадьевой!?.. Такъ-таки ничего? О, несчастный! Это чудное контральто… Фе-но-ме-наль-мое! Любимая ученица Маркези, пла два года въ Неапол и прхала сюда… Наврное, поступитъ въ оперу, если только не помшаютъ интриги. Пвица замчательная!— восторгается Марья Ивановна.

— И вдобавокъ, прехорошенькая!— вставляетъ Кондаловскй.

— Недурна, но ничего особеннаго. Une brune съ ординарнымъ лицомъ… Но голосъ!! Она дала слово пть у насъ. И Аркадй Сергичъ Радугинъ хотлъ быть. Онъ на-дняхъ прхалъ изъ Петербурга на нсколько дней… Привезъ новую повсть… Говорятъ, прелесть! Такъ непремнно прзжайте. Смотрите, я буду васъ ждать,— любезно прибавляла Марья Ивановна. И, пожимая вамъ руку, она снова привтливо улыбалась, показывая зубы такой ослпительной близны, что въ вашу голову закрадывается гнусная мысль: не фальшивые-ли они? Вамъ кажется, будто раньше они не были такъ блы.

И посл всего этого ужели возможно обнаружить удручающую скуку, если бы она и охватила васъ на ‘понедльник’ у Кондаловскихъ, несмотря на доктора изъ Абиссини, феномальное контральто, присутстве автора прелестной повсти и на хорошй ужинъ впереди! Надо быть ршительно безсердечнымъ или совсмъ невоспитаннымъ человкомъ, чтобы ршиться на это и звать, не прикрывши предусмотрительно рта ладонью или носовымъ платкомъ, если только онъ безукоризненной свжести.

И кром того помните, что Марья Ивановна, при всей своей очаровательной доброт, вамъ этого не проститъ. А кого она не прощаетъ, тотъ долженъ имть въ виду, что въ числ многихъ талантовъ Марья Ивановна обладаетъ богатйшей художественной фантазей и что язычекъ у нея такой, какой рдко встрчается даже у самыхъ вдохновенныхъ сплетницъ.

II.

Былъ одиннадцатый часъ на исход.

Несмотря на попытки хозяевъ, ‘обмнъ мыслей’ еще не начинался,— это предстояло, по обыкновеню, къ концу ужина,— но за то окончился разносъ чая, къ нкоторому смущеню боле молчаливыхъ гостей, предоставленныхъ теперь, такъ сказать, своей участи, и къ неописуемой радости Евлампи Михайловны, двицы проблематическихъ лтъ (отъ тридцати до сорока) и такой же проблематической наружности.

Несчастная, въ качеств бдной родственницы и преданнаго друга Марьи Ивановны, разливала по понедльникамъ въ столовой чай. Это заняте, дйствительно свидтельствующее о самопожертвовани, было возложено Марьей Ивановной на своего преданнаго друга въ видахъ сохраненя чая и сахара отъ растраты. (‘У насъ, вдь вы знаете, такая прислуга!’).

И само по себ не особенно прятное, а тмъ боле для двицы, начинающей уже терять надежду наливать когда-нибудь чай мужу,— заняте это принимало характеръ одного изъ разрядовъ каторги при многолюдств и безсовстности тхъ изъ гостей, которые, не зная, что съ собой длать на ‘фиксахъ’, имютъ скверное обыкновене дуть по два, а то и по три стакана, не подозрвая, конечно, что вторые и третьи стаканы полны не однимъ только чаемъ, но и такими проклятями кротчайшей Евлампи Михайловны, отъ которыхъ можно, по меньшей мр, поперхнуться.

Евлампя Михайловна уже разлила до ста чашекъ и стакановъ и давно уже жаждетъ поскоре явиться въ гостиную въ своемъ свтломъ нарядномъ плать, со взбитой шевелюрой каштановыхъ волосъ, придававшей ея закраснвшемуся лицу (еще бы: три часа у самовара!), съ загнутымъ носомъ, видъ попугая, выскочившаго изъ клтки,— чтобы атаковать самаго конфузливаго, похожаго на притаившагося зайчика, юнца-студента перваго курса, который, въ качеств статиста, обязаннаго имть чугунныя ноги, скромно и безропотно выстаиваетъ, за неимнемъ свободнаго стула, въ вид живой статуи, у дверей кабинета, въ надежд почерпнуть новыя свдня объ Абиссини, насладиться феноменальнымъ контральто и — главное — послушать съ восторгомъ юной души ‘обмнъ мыслей’ боле или мене извстныхъ людей.

Но докторъ изъ Абиссини пока не длится своими наблюденями. За эти дни онъ такъ много говорилъ, по неотступнымъ просьбамъ рвавшихъ его на части лицъ (еще бы: прхалъ изъ Абиссини!), о Менелик, его супруг и Маконен, что абиссинцы ему просто-таки очертли, и онъ предпочиталъ молча курить, прислушиваясь къ тому, о чемъ говорятъ не въ Абиссини, а въ Москв, его ближайше сосди по заключеню въ кабинет.

‘Феноменальное контральто’ еще не прзжало.

Да и прдетъ ли?

‘Этакая свинья. Общала непремнно быть, а ужъ одиннадцать, и ея нтъ. Не воображаетъ ли она себя знаменитостью съ своимъ дряннымъ голосомъ’!

Такя, не особенно корректныя слона, произноситъ, мысленно конечно, всегда корректная Марья Ивановна по адресу ‘чуднаго контральто’, и сердце ея полно тревоги, которую она тщательно скрываетъ отъ публики.

Авантажная въ своемъ пунцовомъ шелковомъ лиф, плотно облегавшемъ ея роскошный бюстъ, съ новой брошкой и съ полнымъ комплектомъ колецъ на рукахъ, благоухающая, привтливая, улыбающаяся, зорко наблюдающая за теченемъ журфикса, подходившая то къ той, то къ другой гость, Марья Иванова подсаживается на край дивана къ одной дам, незанятой разговоромъ. Она еще разъ выражаетъ живйшую радость, что видитъ милую Екатерину Петровну, причемъ жметъ ея маленькую худенькую руку, и незамтно оглядываетъ красивое, сшитое по новому фасону платье гостьи, которое она еще не видала на ней.

‘Врно изъ Парижа привезла’,— не безъ зависти думаетъ Марья Ивановна и, прислушиваясь чуткимъ ухомъ, ‘не вздрогнетъ ли звонокъ’ и не прдетъ ли ‘эта свинья съ деревяннымъ голосомъ’,— говоритъ задушевнымъ тономъ искренняго восхищеня:

— Смотрю я на васъ: какая вы интересная, Екатерина Петровна!.. Право, безъ комплиментовъ… Одинъ восторгъ!.. Ну, ну, не буду, дорогая… А я на дняхъ къ вамъ… Мн нужно поговорить съ вами о многомъ, о многомъ… Вы догадываетесь, что по дламъ нашего попечительства…

Гостья, хоть и не ‘восторгъ’, но довольно миловидная изящная брюнетка, тотчасъ же принимаетъ серьезно-озабоченный видъ. Тонкя губы ея нервно подергиваются, и она нсколько раздраженнымъ и дловитымъ тономъ сообщаетъ, что очень будетъ рада… Необходимо ‘сговориться’ и многое ‘выршить’. Пора поднять вопросъ объ измнени системы.

— А то у насъ не серьезная благотворительность, а забава. Такъ нельзя!— внушительно и авторитетно прибавляетъ она.

— Вы правы, дорогая… вы правы… Такъ нельзя… Вы должны принять на себя руководительство. Одна вы!— отвчаетъ Марья Ивановна и въ ту же минуту вспоминаетъ, что ей надо заглянуть на кухню, чтобъ убдиться, въ какомъ положени находится заливное изъ рыбы, куплены ли раковыя шейки и не усплъ ли напиться поваръ… ‘Что-тогда будетъ съ рябчиками!’

И отлично зная, что Екатерина Петровна, какъ рьяная благотворительница, разъ свъ на своего конька, не скоро съ него слзетъ, Марья Ивановна спшитъ предупредить гостью, уже открывшую было ротъ, и прибавляетъ:

— На дняхъ, дорогая, мы подробно обо всемъ переговоримъ… Это такое святое дло… А пока простите… Надо распорядиться… Мы вдь свои. Вы позволите?

— Пожалуйста…

Марья Ивановна поднялась съ дивана.

Увидавъ въ эту минуту одного господина, пробиравшагося въ кабинетъ, чтобы покурить, Марья Ивановна, внезапно озаренная счастливою мыслью, перехватила его, какъ ловкй таможенный контрабандиста, и, шепнувъ ему со своею очаровательной улыбкой, что одна интересная дама желаетъ съ нимъ познакомиться, схватила его за рукавъ, повела, какъ бычка на веревочк, къ благотворительной дам и сказала:

— Мосье Петровъ. Давно просилъ быть вамъ представленнымъ.

— Очень прятно!— промолвила дама, не чувствуя, впрочемъ, большой прятности при вид худого верзилы, похожаго на задумчивую цаплю, который покорно услся на кончик дивана, нсколько затрудняясь, какъ поприличне убрать свои длинныя ноги.

Давши такимъ образомъ своей прятельниц возможность просвтить мосье Петрова на счетъ разумной благотворительности, до которой ему было такое же дло, какъ до китайскаго богдыхана, и прятно поразивъ самого мосье Петрова, котораго избгали даже неинтересныя дамы,— до того онъ донималъ ихъ статистическими бесдами, не находя боле любопытныхъ темъ,— Марья Ивановна исчезла на минутку изъ гостиной съ побдоносной улыбкой хозяйки, умющей объединять общество и вполн убяуденной, что, благодаря ея таланту, у нихъ по понедльникамъ ‘весело’ и ‘непринужденно’.

III.

Между тмъ журфиксъ тянулся своимъ обычнымъ порядкомъ.

Принарядившяся дамы, все боле бальзаковскихъ лтъ, и нсколько барышенъ на возраст наполняли гостиную пестрымъ цвтникомъ. Было нсколько хорошенькихъ лицъ. Благоухало духами и пудрой. Среди обиля дамъ — всего трое, четверо мужчинъ изъ такъ называемыхъ ‘молодыхъ людей’ (одному, впрочемъ, не мене сорока), которые обязательно должны сидть въ гостиной и выдавливать изъ своихъ головъ нчто интересное, не помщенное въ сегодняшнихъ газетахъ, или смшное, не бывшее въ ‘Стрекоз’ и ‘Осколкахъ’. Положене во истину каторжное.

Остальные мужчины — все боле или мене солидные и женатые — забились въ кабинетъ, большой роскошный кабинетъ, съ мягкими креслами и усыпляющими отоманками, и, повидимому, были далеки отъ намреня подняться съ своихъ мстъ вплоть до ужина.

Несмотря на призывы Марьи Ивановны, обращенные къ боле легкомысленнымъ мужьямъ, перейти къ дамамъ, никто однако на это не отваживался и, по всей вроятности, оттого, что въ числ дамъ находились и жены, которыхъ, слава Богу, они и безъ того часто видятъ. Впрочемъ, быть можетъ (и даже наврное) у кого-нибудь, въ моменты приливовъ тоски и головной боли отъ табачнаго дыма, и являлась смлая мысль подссть къ одной изъ чужихъ, боле привлекательныхъ супругъ, чтобы выразить ей сочувстве женской самостоятельности, любуясь въ то же время миловидной дамой на томъ близкомъ разстояни, когда слды пудры на лиц и подведенныя брови длаются замтне,— но никто такой мысли не осуществилъ, геройствуя, такъ сказать, только въ мечтаняхъ, въ виду боязни тхъ осложненй, которыя неминуемо послдовали бы при возвращени на извозчик домой и затмъ дома.

И въ гостиной и въ кабинет продолжали вести т ‘журфиксные’ далоги, которые, кром одуряющей скуки, имютъ то удобство, что ихъ можно такъ же внезапно начинать, какъ и кончать, не только не вызывая на лиц сосда ни малйшаго сожалня о томъ, что вы кончили, а напротивъ, встрчая иногда взглядъ, полный живйшей признательности.

Говорили о погод съ разныхъ точекъ зрня, такъ какъ находились люди бывше о ней даметрально противуположнаго мння, объ инфлюэнц, о Дузэ, о новйшихъ административныхъ слухахъ, вызывавшихъ въ кабинет обиле междометй, о старух, раздавленной конкой, о послдней талантливой публичной лекци Терентя Терентьевича (предполагается, что вс обязаны знать фамилю Терентя Терентьевича, и потому т, немноге, впрочемъ, несчастные, которые не знаютъ: кто такой Терентй Терентьевичъ, не осмливаются спросить, чтобы не выдать своего невжества), говорили о предостережени, данной одной газет (опять въ кабинет вс допытываются и никто не допытался: за что именно?), о новой пьес драматурга, вотъ ужъ пятнадцать лтъ, какъ подающаго большя надежды, и о высоко-художественной игр Марьи Николаевны.

Послдняя тема, давшая возможность всмъ присутствовавшимъ въ гостиной выразить свои восторги, послужила, впрочемъ, поводомъ къ маленькому инциденту. Нашелся одинъ прзжй изъ провинци молодой человкъ, который,— можете себ представить?— осмлился довольно громко спросить: ‘кто эта Марья Николаевна?’ Нечего и говорить, что на варвара вс посмотрли такъ, какъ можно посмотрть на человка, находящагося въ Москв и не знающаго Ивана Великаго и Царя-колокола.

Говорили затмъ о концерт Гофмана, о чьемъ-то юбиле, словомъ обо всемъ, о чемъ каждый изъ говорившихъ и слушавшихъ читалъ сегодня въ газетахъ или уже слышалъ и не одинъ разъ. Но это, разумется, нисколько не мшало слушать съ притворной серьезностью, словно бы необыкновенно интересную новость, и въ свою очередь занимать сосда такими же интересными новостями врод того, что въ Инди чума.

Однако, паузы томительнаго молчаня становятся все чаще и продолжительне и въ кабинет и гостиной. Нельзя же, въ самомъ дл, цликомъ пересказывать другъ другу содержане послдняго нумера газеты!

‘Молодые люди’ украдкой взглядывали на часы, расчитывая время своего избавленя отъ обязанности быть занимательными. Все ‘занимательное’ исчерпано. Нтъ ни малйшаго сомння въ томъ, что они улизнули бы въ кабинетъ, еслибъ топографя мстности позволила это сдлать, не тревожа дамъ. Но какъ вы улизнете, если дама и справа, и слва и впереди!?

Мосье Петровъ былъ счастливе. У него свободный путь отступленя. Какъ ни лестно было ему находиться около интересной дамы, желавшей съ нимъ познакомиться, онъ тмъ не мене удралъ отъ нея, воспользовавшись тмъ, что къ ней обратилась съ какимъ-то вопросомъ ея сосдка по дивану,— и спрятался въ кабинет, полный той же ненависти ко всмъ благотворительнымъ учрежденямъ, о которыхъ только что слышалъ, какую онъ самъ внушалъ другимъ къ статистик.

Наступалъ тотъ кульминацонный перодъ журфикса, когда скука достигаетъ своего апогея, и когда даже у самыхъ благовоспитанныхъ гостей двигаются скулы отъ подавляемой звоты. Чай давно отпитъ, фрукты подавали, обычные далоги проговорены, а до ужина еще часа полтора, а то и два. Ухать безъ ужина довольно глупо и кром того обидно для хозяйки, желающей показать, какъ у нихъ угощаютъ, и наготовившей всего вволю. Куда двать наготовленное, если его не съдятъ. Еще дамы не прочь на такую глупость, но мужчины ни за что. И, наконецъ, обмнъ мыслей и обязательныя рчи, которыя наврное будетъ за ужиномъ!

Необходимо терпть и спросить сосда, съ которымъ васъ свела судьба и котораго вы видите первый разъ въ жизни, что онъ думаетъ о положени Турци и будетъ ли война?

IV.

Въ такя критическя минуты могло бы выручить не только ‘феноменальное контральто’, но даже и сопрано, подающее надежды (родителямъ, конечно) быть Патти или Зембрихъ, а пока напоминающее вытье кошки, которой защемили хвостъ. По крайней мр гости могли бы смолкнуть, предпочитая слушать съ задумчиво-восхищенными лицами хотя бы и кошачье пне, чмъ трепать одни и т же далоги.

По этой причин, надо думать, на журфиксахъ часто появляются всевозможные таланты, которые публика шумно поощряетъ какъ бы въ благодарность за то, что они позволяютъ молча дотянуть до ужина.

Но ‘феноменальное’ такъ и не прхало. (‘Она врно побоялась прхать въ такой морозъ. Пвицы такъ боятся простуды. А у нея дйствительно чудный голосъ!’ — объясняетъ хозяйка, невольно уязвляя тхъ гостей, у которыхъ на журфиксахъ не поютъ знаменитости). Не оказалось къ удивленю среди присутствующихъ двицъ и ‘миленькаго’ сопрано, которое согласилось бы доставить всмъ удовольстве. Не нашлось даже ни одного любителя и ни одной любительницы, которые могли бы терзать уши ноктюрномъ Шопена и баркароллой Рубинштейна или выразительнымъ чтенемъ прозы или стиховъ.

Напрасно хозяинъ хотлъ приподнять настроене въ кабинет и, самъ нсколько очумвшй, подходилъ то къ одному, то къ другому гостю и говорилъ своимъ нжнымъ вкрадчивымъ теноркомъ:

— Такъ-то, батюшка… Обмнъ мыслей необходимъ… Я всегда говорилъ, что намъ нужно объединене везд, гд возможно.

Каждый соглашался, но никто, въ ожидани закуски, не чувствовалъ прилива краснорчя. Даже вопросъ, поднятый какимъ-то мрачнымъ гостемъ о томъ: полезенъ или вреденъ опортюнизмъ въ извстныхъ случаяхъ, не вызвалъ дебатовъ вроятно потому, что вс, въ качеств женатыхъ людей, были боле или мене опортюнисты. Разговоръ шелъ вяло. Два ‘безсовстные’ господина по прежнему не роняли слова, а одинъ старый господинъ самымъ наглйшимъ образомъ поклевывалъ носомъ въ углу отоманки, соблазнительной подобно Капу для Аннибала. Несмотря на подвохи хозяина, докторъ, вернувшйся изъ Абиссини, упорно не хотлъ длиться свднями объ этой стран.

Марья Ивановна, вернувшаяся въ гостиную довольная и веселая (заливное удалось на славу и было гарнировано шикарно и за рябчиковъ не могло быть опасеня, такъ какъ поваръ былъ трезвъ), замтила конечно, что хотя вс ‘веселы’ и непринужденны’, но что разговоръ изсякаетъ, и ‘молодые люди’ имютъ нсколько страдальческй видъ, не зная, что еще разсказать.

И она пробуетъ завязать общй разговоръ. (‘Когда же у насъ, mesdames, будетъ клубъ!’), но попытка ея терпитъ фаско (объ этомъ уже говорили и столько говорили!) и Марья Ивановна ршаетъ съ быстротою своего энергичнаго характера, во что бы ни стало извлечь изъ кабинета доктора изъ Абиссини и литератора Радугина. Они наврное внесутъ большее оживлене.

Радугинъ, господинъ лтъ сорока, находился въ данное время въ такомъ критическомъ положени, что съ восторгомъ принялъ бы предложене немедленно отправиться въ Якутскую, область, или хоть на сверный полюсъ, а не то что въ гостиную, наполненную интеллигентными дамами, въ числ которыхъ, кажется, нтъ ни одного литературнаго собрата.

Дло въ томъ, что къ нему, благодушно сидвшему въ кресл близъ письменнаго стола, подсла, откуда-то раздобывъ стулъ, одна ‘молодая’ писательница, прхавшая откуда то съ юга. Она, впрочемъ, была молодая въ литературномъ смысл, но довольно зрлая особа по возрасту и притомъ такой наружности, которая противорчила самымъ элементарнымъ законамъ эстетики. Это, однако, не мшало ей, повидимому, считать себя неотразимой и глядть на Радугина какъ на человка, который будетъ идотъ, если въ нее не влюбится.

Вотъ ужъ полчаса, какъ она донимаетъ своего собрата. По всмъ признакамъ она иметъ намрене терзать его еще долго, такъ какъ, посл комплиментовъ его таланту, изъявленя восторга, что она, наконецъ, съ нимъ познакомилась и категорическаго утвержденя о томъ, что въ редакцяхъ нтъ ни малйшаго литературнаго вкуса, она начала, съ его позволеня (хотя Радугинъ вовсе его не давалъ), знакомить его, и довольно таки основательно, съ содержанемъ своей послдней повсти: ‘Она’. При этомъ еще длала авторске комментари.

— Вы понимаете, конечно, почему я не сдлала свою героиню красавицей? У васъ необыкновенно тонкй вкусъ… вы поймете. Не правда ли?

Радугинъ общалъ понять и безпомощно озирался, мысленно посылая своего собрата къ чорту.

— Она не дурна, но не красавица. Красавицы обыкновенно бываютъ пошлы и глупы, и я удивляюсь, что многе писатели часто рисуютъ героинь красавицами. Она не красавица, но недурна… Знаете ли, выразительное такое лицо съ печатью думъ на чел…

Изъ дальнйшихъ комментарй Радугинъ понялъ, что его мучительница описываетъ себя въ этой героин, двушк тридцати лтъ, которой на видъ можно дать ‘всего двадцать’, презирающей современный бракъ, какъ ‘низменную пошлость’, такъ какъ душа героини, жаждущей познать вс тайны бытя, не находитъ въ окружающихъ мужчинахъ ни одной родственной души. Онъ догадался, что сама авторша въ этой умной и развитой Евлали (такъ звали героиню), не побоявшейся кинуть ‘перчатку’ обществу устройствомъ прюта для шести покинутыхъ младенцевъ, и его подмывало посовтовать ей сдлать свою героиню безобразной, худой, какъ спичка, съ лицомъ похожимъ на лягушечье, съ выкаченными самодовольными глазами и съ руками, ногти которыхъ въ траур,— но у него не хватило духа сдлать это, и онъ продолжалъ слушать съ видомъ человка, обреченнаго на смертную казнь, завидуя тмъ счастливцамъ, которые не имли несчастья знакомиться съ содержанемъ повсти ‘Она’.

Ужъ дло дошло до того, какъ одинъ ‘милый юноша’ влюбился въ героиню, и какъ героиня, съ чувствомъ старшей сестры смотрла на робкя проявленя любви, какъ въ эту минуту подошла Марья Ивановна и сказала, показывая свои ослпительные зубы въ чарующей улыбк:

— Простите, что прерываю вашу бесду… Позвольте похитить отъ васъ Аркадя Сергича… Аркадй Сергичъ! Дамы просятъ васъ въ гостиную.

Радугинъ вскакиваетъ съ кресла съ такою стремительностью, точно въ кресл вдругъ очутилась игла. А ‘молодая’ писательница раздраженно поводитъ плечами и, презрительно глядя Радугину вслдъ, ршаетъ, что онъ такой же пошлякъ, какъ и проче смертные, и не иметъ ни малйшаго литературнаго вкуса.

— Ну что, рады, что избавила васъ?— шепчетъ Марья Ивановна, уводя Радугина въ гостиную.

— Уфъ!— облегченно вздыхаетъ писатель.

Усадивъ его между дамами да такъ, что удобно улизнуть не предстояло возможности, Марья Ивановна возвращается въ кабинетъ и не безъ нкоторыхъ усилй добываетъ оттуда и доктора изъ Абиссини и тоже сажаетъ его такимъ образомъ, что доктору такъ же трудно убжать, какъ и италянскимъ плннымъ отъ Менелика.

И бдняга покоряется року. Онъ сперва коротко отвчаетъ на вопросы Марьи Ивановны относительно Менелика, его жены и раса Маконена, но, замтивъ, что въ гостиной воцаряется молчане, и вс взоры съ мольбою взираютъ на него, онъ начинаетъ говорить, мысленно давая себ слово поскоре ухать изъ Москвы опять въ Абиссиню, гд нтъ журфиксовъ.

Устроивъ маленькую конференцю, Марья Ивановна снова исчезаетъ, чтобы приказать подавать ужинъ пораньше.

Какъ ни внимательно вс слушали разсказчика и какъ, казалось, ни интересовалъ всхъ бытъ господъ абиссинцевъ, но тмъ не мене, когда появился лакей и доложилъ, что кушать подано, вс, не исключая и лектора, словно бы пробудились отъ радостной всти и, необыкновенно оживившеся, торопливо направились въ столовую, гд длинный столъ былъ установленъ закусками и бутылками.

Вздремнувшй старикъ весело говорилъ, что страдаетъ безсонницей. А т два ‘безсовстные господина’, которые весь вечеръ сидли, какъ ‘пни’, и т, мгновенно просвтлвше, внезапно заговорили между собой о томъ, съ какой начать водки: съ простой или померанцевой.

Марья Ивановна всегда имла желане разсаживать за ужиномъ своихъ дорогихъ гостей, группируя ихъ ‘по европейски’, то есть такимъ образомъ, чтобы около каждой дамы (будь то хоть сама волшебница Наина) обязательно сидлъ кавалеръ (только, само-собою разумется, не мужъ, не родной братъ и не глухонмой), который, какъ и подобаетъ благовоспитанному джентльмену, накладывалъ бы своей сосдк, не излишествуя, конечно, подаваемыя кушанья, остерегаясь при этомъ облить соусомъ новое ея платье, занималъ бы ее, въ промежутки между проглатыванемъ кусковъ, боле или мене умнымъ разговоромъ и, пожалуй, даже слегка-бы ухаживалъ, находя свою сосдку очаровательной или по крайней мр (при абсолютномъ безобрази) необыкновенно симпатичной. Подобное невинное ухаживане допустимо, конечно, только въ томъ случа, если ваша супруга не сидитъ vis—vis, обладая при этомъ остротой зрня копчика и тонкостью слуха мыши.

Такое желане милйшей хозяйки обусловливалось не только стремленемъ оживить ужинъ, но и боле возвышенными альтруистическими чувствами. Что тамъ ни говори, а сосдство съ дамой, особенно, если она не трещитъ безъ умолка какъ сорока, не лишено нкотораго эстетическаго и при томъ облагораживающаго удовольствя. Это во-первыхъ. А во вторыхъ, когда вы разговариваете за ужиномъ съ барыней, то, разумется, не предадитесь излишествамъ и невольно забудете да и просто стнитесь дуть, словно бы квасъ, хозяйскй лафитъ, бутылка котораго стоитъ три рубля, и то ‘по случаю’, какъ увряетъ радушный хозяинъ.

И до лафита-ли вамъ, когда вы и безъ того нсколько опьянены бесдой о задачахъ родительскаго кружка да еще съ очень миловидной и бойкой барыней, которая собирается прочесть (ужъ матералы вс собраны) интересный рефератъ о томъ, что дтямъ, страдающимъ насморкомъ необходимо, со всхъ точекъ зрня, давать не одинъ, а два, три и даже четыре носовыхъ платка. Марья Ивановна, какъ умная женщина, отлично понимала эту психологю, да и вообще считала себя тонкимъ психологомъ, такъ какъ въ прошлую зиму прослушала дв лекци по этому предмету.

И несмотря однако на несомннный организаторскй талантъ милйшей хозяйки, несмотря на ея ршительный темпераментъ и знане человческаго сердца, вс ея стараня придать ужинамъ, такъ сказать, боле возвышенный характеръ на почв духовнаго общеня кавалеровъ и дамъ, разбивались, какъ волны объ утесъ, о постыдную косность мужчинъ. Съ упорствомъ, достойнымъ лучшаго примненя, они отстаивали раздлене половъ (и именно за ужиномъ), свидтельствуя такимъ образомъ о своей отсталости и какъ бы о своей боязни дамъ.

И Марья Ивановна (какъ вроятно и большинство хозяекъ, у которыхъ бываютъ журфиксы) должна была прйти къ грустному заключеню о томъ, что въ Москв, несмотря на обиле милыхъ, просвщенныхъ, ученыхъ и замчательныхъ людей, очень мало настоящихъ кавалеровъ, дорожащихъ женскимъ обществомъ во время трапезъ, и что, вообще говоря, и мужья и жены несравненно интересне, умне и оживленне, когда они порознь, а не вмст. Ршительно слдовало бы приглашать ихъ отдльно, еслибы это было возможно сдлать безъ опасеня прекращеня дипломатическихъ сношенй.

Вотъ хоть бы взять милйшаго Ивана Ивановича. Ужъ на что онъ папильонъ (‘Куда хуже моего!’ — снисходительно оцниваетъ Марья Ивановна своего благоврнаго). Несмотря на свою сдину, брюшко и полсотни съ большимъ хвостикомъ лтъ на плечахъ, онъ такъ и льнетъ къ дамамъ и, когда разойдется, то очень милъ и остроуменъ и просто таки незамнимъ на журфиксахъ, а сегодня и онъ весь вечеръ просидлъ въ кабинет, и его маленьке умные глазки блестли циническимъ негодованемъ по поводу турецкихъ зврствъ, о которыхъ онъ говорилъ вмсто того, чтобы блестть прованскимъ масломъ, когда онъ бесдуетъ о красот какъ объ отвлеченномъ поняти съ мало мальски смазливой женщиной. Не бойсь, старый ферлакуръ поджалъ хвостъ и не сметъ подойти ни къ одной дам. Вольно-жь ему, дураку, было являться съ женой… Она могла бы и не прзжать.

‘Несчастная страдалица!’ — все-таки мысленно соболзнуетъ Марья Ивановна дам, которая могла бы и не прзжать, толстой и плотной барын, похожей на боченокъ, неимщей ни малйшаго вида страдалицы,— и съ насмшливой улыбкой смотритъ на Ивана Иваныча, который почему-то лебезитъ передъ женой, направляясь съ нею въ столовую.

Хотя Марья Ивановна и улыбается обычною своею очаровательною улыбкой, усаживая возл себя двухъ дамъ, но втайн возмущена. Опять все по-прежнему. Опять не только солидные, но даже и легкомысленные мужчины и при томъ холостые, какъ мосье Петровъ, докторъ изъ Абиссини, писатель Радугинъ и многе друге, стремительно направлялись къ тому конца столу, гд обыкновенно сидлъ хозяинъ и гд стояли два графина водки и тарелка съ селедками, и занимали мста другъ около друга, очевидно предпочитая (о безсовстные!) сосдство съ очищенной и померанцевой сосдству съ дамами, хотя между ними были положительно интересныя, какъ напримръ, пикантная брюнетка, требующая серьезной благотворительности, бойкая референтка о носовыхъ платкахъ, томная барышня, собирающаяся поступить на трагическя роли, докторша, высокая блондинка съ золотистыми волосами, похожая на англичанку, и, наконецъ, сама хозяйка, настоящая Юнона, несмотря на свои ‘около сорока’. Что же касается до остальныхъ, то и он были боле или мене симпатичны…

Положимъ, несчастный Радугинъ улепетывалъ отъ молодой авторши. Злодйка таила ехидное намрене досказать за ужиномъ окончане своей повсти и съ этой цлью звала собрата ссть рядомъ, но Радугинъ, не будь дуракъ, представился глухимъ и уже сидлъ между двумя мужчинами, какъ за стнами крпости, и аппетитно улыбался, глядя, какъ милый хозяинъ разливаетъ по рюмкамъ водку.

Но друге? Такъ-таки никто и не думаетъ ссть около дамъ и он будутъ, такъ сказать, предвкушать удовольстве будущаго женскаго клуба?

По счастью нашелся одинъ не безсовстный. Это — Иванъ Ивановичъ.

Онъ не даромъ озирается, будто бы отыскивая себ свободное мсто, а въ дйствительности высматривая мстонахождене своей ‘бдной страдалицы’. Оно найдено — вонъ тамъ, недалеко отъ хозяйки,— и почтенный папильонъ второй молодости торопливо садится около одной изъ дамъ, руководствуясь въ своемъ выбор не только чувствомъ изящнаго, сколько отдаленемъ ея отъ своей супруги. Выпивъ рюмку водки, онъ немедленно же заводитъ разговоръ о красот какъ отвлеченномъ поняти и, скашивая уже замаслившйся взоръ на весьма реальныя формы своей моложавой и не совсмъ отцвтшей сосдки, находитъ, что она восхитительна.

И Марья Ивановна довольна. Нашелся, по крайней мр, одинъ настоящй кавалеръ. И строгая вообще къ мужьямъ, отклоняющимся отъ стези долга, она въ эту минуту готова даже простить милйшему Ивану Ивановичу вс его безконечныя вины передъ ‘несчастной страдалицей’.

— Вотъ икра, mesdames… Вотъ сигъ… Вотъ омары… Пожалуйста!— любезно предлагаетъ она, указывая своею красивою блою рукой въ кольцахъ на тарелки съ закусками, и сама оглядываетъ: вс ли гости услись.

Это еще что такое!?

Даже и ‘молодые люди’ (двое изъ нихъ помощники ея мужа), обязанные быть при дамахъ, даже и этотъ юнецъ-студентъ, доведенный Евлампей Михайловной до психопатическаго состояня (до того она, отдлавшись отъ проклятаго чая, жалла студента, что у него въ Москв нтъ ни папы, ни мамы, ни дяди, ни тети, ни брата, ни сестры,— направляются не къ дамамъ, а къ той половин стола, гд сплошь сидятъ мужчины и уже пьютъ по второй рюмк водки и, повидимому, начинаютъ уже находить темы для обмна мыслей.

Это уже черезъ-чуръ!

— Евгенй Николаичъ… Аркадй Васильичъ… Мосье Гусевъ… Мосье Ивановъ!— окликаетъ Марья Ивановна.

Молодые люди останавливаются и виновато смотрятъ на хозяйку.

— Занимайте мста около дамъ… А то вс насъ оставили.

Длать нечего. На то они и ‘молодые люди’, чтобы ими распоряжались.

И они садятся около дамъ.

Что же касается до юнца-студента, то его, совершенно сконфуженнаго и растеряннаго, Евлампя Михайловна сажаетъ подл себя и, въ качеств истиннаго друга, выражаетъ свои горячя чувства тмъ, что накладываетъ на тарелку студента такое огромное количество колбасы (которую онъ терпть не могъ, просидвши какъ-то цлый мсяцъ на одной колбас), что несчастный ршительно приходитъ въ ужасъ при мысли, что всю эту порцю необходимо състь.

И онъ, съ героизмомъ отчаяня ршаясь какъ можно скорй отдлаться отъ ненавистной ему колбасы, уничтожаетъ ее съ стремительностью человка, невшаго два дня.

— Не угодно ли еще… Я вамъ положу — шепчетъ Евлампя Михайловна, еще боле жаля юношу, у котораго нтъ ни папы, ни мамы, и который такъ любитъ колбасу, и бросая на него взглядъ, полный дружбы.

— Нтъ… Ради Бога!.. Благодарю… Я не хочу!— голосомъ, полнымъ мольбы и страха, отвчаетъ онъ.

— Такъ чего-нибудь другого?.. Я буду ухаживать за вами… Хотите, Евгенй Николаичъ?

— Ооо!— стонетъ юноша, выражая этимъ звукомъ такое мучительное состояне и въ то же время такое страстное желане треснуть кротчайшую Евлампю Михайловну прямо но голов, что ему самому становится страшно, какъ-бы она не проникла въ его сокровенныя мысли, и онъ начинаетъ благодарить ее и просить не безпокоиться… Онъ самъ возьметъ кусочекъ икры…

Между тмъ тарелки съ закуской, побывавъ у дамъ, уже не возвращались съ мужского конца. Тамъ уже начинались оживленные разговоры, и къ удивленю, болтливе другихъ оказались молчаливые ‘пни’. Одинъ изъ нихъ, плотный высокй господинъ въ очкахъ, уже требовалъ присоединеня Крита къ Греци и отдачи подъ судъ членовъ правленя московскаго кредитнаго Общества. Другой, худой какъ спичка, скорблъ о недостаткахъ гражданскаго мужества въ русскихъ людяхъ. Любезный хозяинъ соглашался и съ тмъ и съ другимъ и, въ свою очередь, искалъ выхода въ единени.

Когда подали заливное изъ лососины, разговоры притихли и господинъ въ очкахъ уже не требовалъ присоединеня Крита къ Греци, а, уписывая рыбу, морщилъ лобъ и хмурилъ брови, занятый, повидимому, сочиненемъ экспромта.

И дйствительно, какъ только что рыба была окопчена, онъ постучалъ ножомъ по стакану и. когда вс затихли, поднялся съ мста, обвелъ публику мрачнымъ взглядомъ, словно бы предупреждалъ слушателей, что имъ отъ него не будетъ пощады, и, заложивъ руку за бортъ сюртука, произнесъ густымъ баритономъ:

— Милостивыя государыни и милостивые государи!

Вс взоры обратилисъ на оратора, а почтенный хозяинъ уже принялъ умиленный видъ.

Только Иванъ Ивановичъ, нсколько обиженный, что ему нельзя теперь развивать своихъ взглядовъ о красот, нагнулся къ сосдк и, разглядывая ея желтоватую жирную шею, шепнулъ ей на ухо:

— Ну теперь онъ начнетъ насъ дубасить. Онъ молчитъ, молчитъ, а какъ заговоритъ, такъ на цлыхъ полчаса.

VI.

Нечего и говорить, что не совсмъ парламентское выражене ‘дубасить’, которое позволилъ себ употребить почтенный Иванъ Ивановичъ (вообще строго придерживавшй, какъ дамскй кавалеръ, самыхъ строгихъ парламентскихъ обычаевъ), оказалось гиперболой, вызванной, быть можетъ, и нкоторымъ завистливымъ чувствомъ къ таланту оратора.

Дло въ томъ, что и самъ Иванъ Иванычъ не лишенъ былъ, какъ и большая часть москвичей, посщающихъ журфиксы, дара краснорчя и не только умлъ вдохновенно нашептывать какой-нибудь смазливой слушательниц о красот, какъ отвлеченномъ поняти, но, при случа, и сказать рчь при боле многочисленной аудитори и преимущественно на тему о благотворномъ вляни женщины на цивилизацю. Въ развити этой темы, составлявшей, такъ сказать, монопольную привилегю Ивана Ивановича, онъ дйствительно не имлъ соперниковъ по блеску эрудици и страстности аргументаци и не безъ нкотораго основаня въ своемъ кружк сравнивался съ Миллемъ.

Неврнымъ также оказалось и его предположене о получасовой рчи, хотя нкоторыя основаня для этого и были.

Въ самомъ дл, человку, сидвшему весь вечеръ какъ ‘пень’, казалось, весьма свойственно дать наконецъ волю языку своему и отмстить, такъ сказать, за долгое молчане. Но, съ другой стороны, даже и при талант оанна Златоуста, вдь нельзя же увлечься до забвеня о томъ, что получасовой перерывъ между заливнымъ и слдующимъ блюдомъ нсколько великоватъ и даже настолько, что можетъ подйствовать удручающимъ образомъ на самыхъ внимательныхъ слушателей и повергнуть хозяйку въ безпокойство за то, что рябчики перепарятся или — того еще хуже — будутъ поданы холодными.

Къ чести своей, ораторъ не упустилъ изъ виду всхъ этихъ обстоятельствъ. Онъ не ‘дубасилъ’ (хотя выпаливалъ пероды не безъ значительности и энерги), а говорилъ свой экспромтъ не полчаса, а ровно тринадцать минутъ, какъ потомъ сосчиталъ одинъ изъ слушателей, нетерпливе другихъ ожидавшй жаркого.

Признаться, ораторъ началъ немного издалека или, какъ онъ самъ выразился, ‘съ зари нашей истори’.

‘Я позволю себ,— говорилъ онъ, окидывая присутствовавшихъ гордымъ и ршительнымъ взглядомъ человка, отправляющагося въ кругосвтное путешестве,— я позволю себ напомнить вамъ, милостивыя государыни и милостивые государи, нкоторыя событя прошлаго времени, которыя… которыя помогутъ намъ освтить настоящее, которое, въ свою очередь, уяснитъ намъ прошлое, которое вмст съ настоящимъ укажетъ на ближайшя задачи свтлаго будущаго, которое… которое…

Вроятно, обиле этихъ проклятыхъ относительныхъ мстоименй, какъ нарочно (сколько приходилось замчать) подвертывающихся на языкъ даже самыхъ блестящихъ ораторовъ во время рчей и нердко длающее рчи сплошнымъ повторенемъ слова ‘который’ въ разныхъ склоненяхъ,— было замчено и самимъ ораторомъ. По крайней мр лицо его перекосилось сердитой гримасой (и, конечно, противъ мстоименй), и онъ, минуя боле подробное объяснене причинъ своего намреня ‘напомнить прошлое’, перешелъ къ призваню варяговъ и затмъ освжилъ въ памяти ‘милостивыхъ государынь и государей’ нкоторыя событя изъ русской истори. Сообщивъ вкратц о Святослав, объ Ольг, о святомъ Владимр, объ удльныхъ междоусобицахъ, о царяхъ Иван III и Грозномъ, о самозванщин, и тишайшихъ царяхъ и о Петр Великомъ, ораторъ благополучно дошелъ до новйшаго времени, посл чего сдлалъ маленькую передышку, готовясь перейти къ заключеню.

Надо отдать справедливость оратору: онъ строго слдовалъ учебнику Иловайскаго и во всякомъ случа употребилъ довольно ловкй ораторскй премъ, ожививъ въ памяти присутствовавшихъ давно забытый всми учебникъ. Помимо своей содержательности, такой пересказъ имлъ еще и то неоцнимое удобство, что посл него можно было прямо перейти къ какому угодно пожеланю или тосту. Стоило только сказать — ‘и потому’, и дло было въ шляп.

И Марья Ивановна, хорошо знакомая съ разнообразными ораторскими тонкостями (у нея въ дом, слава Богу, переговорили вс московске Гамбетты) и замтившая, что многе слушатели уже начинаютъ обнаруживать нкоторое нетерпне, шепнула лакею, чтобы несли рябчиковъ, какъ разъ въ ту минуту, когда ораторъ, вызвысивъ голосъ, произнесъ:

— И потому, милостивыя государыни и милостивые государи, и потому… и потому…

Повидимому, потерявшй почву, какъ только что сошелъ съ историческаго поля, ораторъ, проклинавшй въ эту минуту часъ своего рожденя и страсть говорить рчи,— хмурилъ брови, устремивъ на господина, сидвшаго напротивъ, упорный, мрачный и даже угрожающй взглядъ, словно бы обвинявшй именно этого господина въ подломъ похищени изъ головы оратора блестящаго заключеня экспромта.

По счастью (главнымъ образомъ для присутствовавшихъ), заминка продолжалась всего нсколько мгновенй… Мысль была найдена. И взоръ оратора, значительно смягчившйся, поднялся съ напрасно заподозринаго господина къ потолку.

— И потому,— увренно и вызывающе повторилъ ораторъ слово ‘потому’,— посл долгаго обзора прошедшаго, которое уяснило намъ настоящее, которое, какъ всмъ извстно, въ нкоторыхъ отношеняхъ лучше прошедшаго, а въ нкоторыхъ отношеняхъ, пожалуй, даже и хуже прошедшаго, или, выражаясь точне: и лучше и хуже,— благоразумно минуя настоящее, позволю себ, господа, провозгласить тостъ за скорое наступлене такого будущаго, которое… которое, отличаясь и отъ прошедшаго, и отъ настоящаго, было бы зарею такого настоящаго, которое не походило бы ни на прошедшее, ни на настоящее, ни на будущее…

Оглушительныя рукоплесканя раздались со всхъ сторонъ и, казалось, потрясли всю столовую, заглушивъ послднее заключительное слово оратора. Въ этихъ рукоплесканяхъ выражалось и сочувстве и чувствовалась нкоторая радость по случаю окончаня рчи. Какъ она ни была хороша, но согласитесь, что слушать тринадцать минутъ хотя бы и интересные историческе факты не всмъ по плечу. Одинъ вмститъ, а другой нтъ.

Тмъ съ большей признательностью ближайше сосди чокались съ ораторомъ, и нкоторые даже цловались. Что же касается до хозяина, то онъ, умиленный, добродушно повторялъ:

— Хорошо сказано… Превосходно!

И предлагалъ краснаго или благо.

Самъ ораторъ, повидимому, не ожидавшй такого успха и несравненно мене получавшй одобренй, когда припоминалъ исторю короче, принималъ знаки сочувствя безъ особенной экспансивности и молча. Его снова скучающее лицо, казалось, говорило: ‘Я исполнилъ честно свой долгъ гостя, сказалъ рчь, а затмъ чортъ васъ подери!’

И онъ — надо отдать ему справедливость — больше уже не открывалъ рта кром тхъ случаевъ, когда приходилось длать это для принятя пищи или вина.

— Милостив…

И низенькй, прятный басокъ маленькаго, толстенькаго, живого и румяненькаго господина оборвался, и самъ онъ внезапно слъ, увидавъ, что несутъ рябчики…

— Говорите… говорите Василй Иванычъ!— замтилъ хозяинъ.

— Нтъ… я повременю… Время еще будетъ!— весело отвчалъ ‘басокъ’.

И онъ дождался своего времени, когда сълъ полъ-рябчика и запилъ его стаканомъ благо вина.

— Господа!— началъ онъ своимъ мягкимъ и даже нжнымъ баскомъ, благоразумно ршивъ для краткости пренебречь ‘милостивыми госудями и государынями’ и скромно опустивъ свои заплывше жиркомъ глаза на пустую тарелку.— Да позволено мн будетъ сказать нсколько словъ въ дополнене къ тмъ словамъ, которыя мы только что слышали въ блестящей рчи глубокоуважаемаго Порфиря Петровича… Слова мои, быть можетъ, послужатъ къ уясненю всей великости значеня скорйшаго наступленя той свтлой, блестящей, лучезарной, всми нами горячо желаемой и всми нами со дня на день ожидаемой, зари будущаго, о которой только что говорилъ почтенный ораторъ. И почему главнйшимъ образомъ дорога она мн и, смю думать, и всмъ здсь присутствующимъ?.. Дорога и желанна эта заря будущаго широкимъ правомъ говоритъ о чемъ и когда угодно и въ то же время не трепетать въ силу роковой необходимости, подобно щедринскому зайцу, при вид волчьей тни… По счастью, волковъ между нами нтъ, господа, и потому я безстрашно могу досказать то, что хочу… А хочу я сказать простую, но, къ сожалню, забываемую по ныншнимъ временамъ истину, а именно ту, что главнйшее и едва ли не драгоцннйшее право, данное человку, это право бесдовать и обмниваться мыслями. Не даромъ же мудрая природа снабдила всякую тварь языкомъ безъ костей, какъ бы предопредляя этимъ самымъ свободное и широкое пользоване этимъ органомъ… И мы видимъ, что птица поетъ, животное кричитъ, а человкъ кром того и владетъ рчью… И рчь эта, если она правдива, честна и свободна, служитъ главнйшимъ орудемъ цивилизаци и въ то же время прославляетъ тхъ, кто пользуется языкомъ хотя бы и не умренно, но съ чистыми помыслами… И надо воздать должное многимъ изъ насъ, господа, безъ всякой ложной скромности. Не взирая ни на что, мы при всякой возможности, по всякому поводу, сколько-нибудь вызывающему на размышленя, будь то посыпка тротуаровъ пескомъ или передлка мостовыхъ, и даже просто собравшись въ тсномъ, но дружескомъ кружк, стараемся, въ предлахъ, правда, скромныхъ, упражнять наши языки, памятуя, что они безъ костей и даны человку во славу его и на пользу общественную. Такъ позвольте же мн, господа, предложить тостъ за всхъ не праздно болтающихъ и пожелать, чтобы поскоре наступилъ тотъ радостный день, когда мы, гордые сознанемъ силы своего краснорчя и не пугаясь никакихъ тней, дружнои могучею толпой наполнимъ колонную залу ‘Эрмитажа’, и передъ закускою, какъ одинъ человкъ, свободно воскликнемъ: ‘Да здравствуетъ разумъ! ‘

Эта прочувствованная и блестяще сказанная рчь, значительно потерявшая, конечно, въ передач автора, произвела потрясающее впечатлне. Маленькаго толстяка чуть не задушили въ горячихъ объятяхъ. Вс дамы съ Марьей Ивановной во глав подходили къ нему, чтобы пожать его пухлую руку, и пили за его здоровье.

Марья Ивановна сяла отъ удовольствя, что у нея въ дом произнесена была такая прелестная рчь и говорила многимъ, что эту рчь хоть бы сказать самому Гамбетт, если бы онъ былъ живъ. У всхъ приподнялось настроене, лоснились щеки и блестли глаза и отъ оживленя, и отъ выпитаго вина. Иванъ Ивановичъ хоть и завидывалъ, признаться, успху толстяка, но спокойно ждалъ минуты и своего торжества, когда онъ скажетъ о вляни женщинъ. А пока онъ находился самъ подъ сильнйшимъ влянемъ лафита и внушительныхъ формъ сосдки и, щуря свои замасливавшеся глазки, шепталъ, что юное сердце можетъ биться и въ груди пятидесятилтняго человка, причемъ, хитрецъ, не моргнувши глазомъ, сбавилъ себ цлыхъ пять если не семь лтъ.

А Евлампя Михайловна, забывшая о ‘чайной каторг’ вблизи то краснвшаго, то блднвшаго юноши и легкомысленно приписывающая такя внезапныя перемны тайной влюбленности робкаго молодаго человка, уже спрашивала его, играя глазами, ‘былъ ли онъ влюбленъ?’

И, получивъ категорическй и нсколько рзкй отвтъ, что не былъ и никогда въ жизни не влюбится, Евлампя Михайловна, чтобы тронуть сердце этого безтолковаго юноши, отвалила ему на тарелку такую громадную порцю пломбира, что несчастный только ахнулъ, а сама она испуганно взглянула на Марью Ивановну.

VII.

Когда вс затихли немного, занятые пломбиромъ, поднялся новый ораторъ — и опять господинъ почтеннаго возраста съ прятнымъ и въ то же время слегка лукавымъ выраженемъ на своемъ добродушномъ, елейномъ лиц ‘простыни-человка’, которому доврчиво клади пальцы въ ротъ — не откуситъ, такъ какъ у него во рту зубовъ почти не было.

Ласковымъ высокимъ теноркомъ, лишеннымъ какой бы то ни было торжественности, словно бы онъ говорилъ у себя дома, въ халат, господинъ началъ, поглаживая свою сдую бородку:

— Милостивыя государыни и милостивые государи! Когда ныншнею осенью я покупалъ капусту, чтобы заготовить ее впрокъ, случилось слдующее маленькое обстоятельство.

Такое неожиданное начало возбудило общую веселость. Вс невольно насторожились. Нкоторые даже оставили пломбиръ, недоумвая такому ораторскому прему и стилю, совсмъ не похожему на ‘академическй’ стиль предыдущихъ ораторовъ. Любопытство было задто. Въ самомъ дл интересно было узнать, куда доведетъ ‘капуста?’

А ораторъ между тмъ продолжалъ, улыбаясь нсколько блаженной улыбкой человка, котораго смсь водки, лафита, сотерна и шампанскаго привела въ восхитительное настроене.

— Дло въ томъ, видите ли, господа, дло, говорю, въ томъ, что я приказалъ складывать капусту не въ новый сарайчикъ, только-что устроенный во двор и стоющй мн до ста рублей — нынче домовладльцамъ, господа, ой-о-ой!— а въ старый, ветхй и полуразвалившйся, которымъ прежде пользовались жильцы. И тогда мужичекъ, продававшй мн капусту, говоритъ: ‘А вдь вы, ваше здоровье, капустку сгноите въ старомъ сарайчик. Прикажите ее складать въ новый. Кочанкамъ сохранне будетъ. Скажемъ, говоритъ, грубый овощь, а и онъ требуетъ призора и хорошей компани’. И вотъ, господа, этотъ недавнй случай напомнилъ мн слдующее: Если капусту слдуетъ охранять отъ порчи, давая ей, такъ сказать, уютное пристанище, то что же сказать о человк? Сколь необходимо оно ему? Продолжая сю мысль дальше, мы убдимся, что человку недостаточно своего только крова. Общественные его инстинкты заставляютъ его искать и крова ближняго, подъ гостепримною снью котораго онъ могъ бы найти уютъ, тепло, ласку и обмнъ мыслей… Вотъ именно такой кровъ, такой, можно сказать, центръ единеня родственныхъ душъ и представляетъ собою квартира нашего глубокоуважаемаго и просвщеннаго хозяина. Такъ выпьемъ же за здоровье одного изъ блестящихъ представителей нашей адвокатуры и благороднйшаго и добрйшаго изъ людей, за здоровье Петра Петровича! Ура!

Рчь о ‘капуст’ вызвала апплодисменты. Вс находили аллегорю остроумной. Разстроганный хозяинъ облобызалъ оратора и даже закапалъ его щеку слезой.

Едва кончились привтствя хозяину, когда поднялся Иванъ Ивановичъ и повелъ рчь о вляни женщинъ. Начавъ съ Евы, онъ упомянулъ о замчательныхъ женщинахъ всхъ вковъ, особенно подчеркнулъ значене парижскихъ салоновъ и въ заключене предложилъ тостъ въ честь ‘нашей Дюдефанъ’, очаровательной Марьи Ивановны.

Опять вс шумно поднялись съ мстъ и подходили къ сяющей хозяйк. Дамы цловались, а мужчины прикладывались къ ея рук.

Затмъ…

Но передать всхъ безчисленныхъ рчей, которыя говорились потомъ, ршительно невозможно. Пришлось бы написать цлый томъ. Замчу только, что ни одинъ изъ гостей не былъ забытъ. Каждый удостоился тоста. Сперва пили за здоровье петербургскаго гостя, ‘мастера слова’, произведеня котораго (какъ говорилъ милйшй хозяинъ, ни одного изъ нихъ не читавшй) достойны стать рядомъ съ творенями Тургенева и Достоевскаго (Радугинъ, въ это время готовый провалиться сквозь землю, посл окончаня рчи чокался со всми и даже общалъ ‘молодой’ писательниц принять ее на слдующй день). Затмъ кто-то заговорилъ о Нансен для того, чтобы перейти къ путешественнику по Абиссини, свершившему подвигъ, пожалуй, не маловажне подвига Фритофа Нансена… Затмъ произносились тосты въ честь дамъ вообще и въ честь каждой въ отдльности, причемъ приходилось свершать экскурси въ область благотворительности (для пикантной брюнетки), воспитаня дтей, женской самостоятельности школьнаго преподаваня и даже разливаня чая. Не забыто было привтствемъ и молодое поколне въ образ юнца-студента,— однимъ словомъ, рчи и тосты шли одни за другими, пока не осталось ни одной капли вина въ бутылкахъ и пока каждый изъ присутствующихъ не былъ награжденъ всми прилагательными, которые только существуютъ для обозначеня добродтелей въ превосходной степени.

VIII.

Въ три часа утра два господина, молчавше какъ ‘пни’, возвращались домой (имъ было по пути) на отчаянномъ извозчик. Извозчикъ плелся еле-еле, такъ какъ господинъ, произнесшй тостъ въ честь зари будущаго, не хотлъ въ ночь настоящаго давать съ Новой Басманной на Плющиху боле тридцати копеекъ.

Нсколько времени они молчали.

Наконецъ одинъ изъ нихъ произнесъ:

— А вдь собственно говоря, порядочная каналья этотъ Петръ Ивановичъ.

— Ну и Марья Ивановна, можно сказать, дама занозистая…

— Въ будущй понедльникъ подешь къ Кондаловскимъ?

— Обязательно. Отлично кормятъ… Ну, и вино хорошее… Да что-жъ ты, скотина, дешь, словно покойниковъ везешь! Позжай скорй, мерзавецъ!— неожиданно прибавилъ одинъ изъ застольныхъ ораторовъ.

Извозчикъ зачмокалъ губами и захлесталъ возжами свою кляченку.

IX.

Когда гости, наконецъ, разъхались, Марья Ивановна не безъ самодовольнаго чувства сказала мужу:

— Не правда-ли, Петруша, сегодня у насъ было особенно весело и непринужденно…

— Да, Маничка, и, главное, за ужиномъ… Обмнъ мыслей… Рчи… Отлично. Ну и вина таки порядочно выпили… Рублей на пятьдесятъ!— прибавилъ, принимая внезапно серьезный видъ, Петръ Петровичъ.

— И закуски, и ужинъ, и фрукты тоже стоили!— отвтила Марья Ивановна, подавляя вздохъ.

Издане А. А. Карцева.

ПО ПОНЕДЛЬНИКАМЪ ДОМА.Этюдъ.

Читайте также:

ПО ПОНЕДЛЬНИКАМЪ ДОМА.
Этюдъ.