По первой пороше
По первой пороше
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
По первой пороше, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Вот скоро установится погода. Снег уже падает, но тает быстро. А вот как подморозит, то и на охоту — по первой пороше. Когда только наследит поначалу всякое зверье, тут-то и самая охота, все видно, чей след, бери только.
Так говорили мои друзья, охотники, собираясь ехать из Москвы ко мне в деревню. Говорили — там леса, зайцев, лисиц много, есть волки. Приятели мои все вырядились охотниками, взяли лыжи, шапки такие с ушами. У приятеля архитектора Кузнецова — валенки высокие, белые. На кожаном поясе — большой охотничий нож, новый, из магазина. Другой приятель, Павел Александрович Сучков, одет, как Садко из оперы, пенсне мешает только, как-то не идет. Он захватил с собою старинную подзорную трубу, в которую его дед смотрел в даль, как Наполеон шел к Москве. Еще один мой приятель, гофмейстер, тоже оделся любопытно, на зеленых шнурах висели фляги, свистки, крючки для подвешивания убитых зайцев и большой компас. Жил я в дремучих лесах, там и заблудиться легко, компас необходим.
Еще были взяты капканы.
— Я и пули беру на всякий случай,— сказал мне Сучков. Я его спросил:
— Что, Павел, ты пули сам льешь?
Он пристально посмотрел на меня сквозь пенсне и ответил:
— Довольно пошлостей. Серьезный был человек.
Собрались, на вокзале закусили, выпили. Пассажиры посматривали на нас. Один сказал:
— На полюс, знать, едут.
Сели в вагон, едем. В окнах мигают зимние леса, белеет первый снег. Из фляг мы пили коньяк, говорили: ‘Ни пера, ни пуху’, чтобы не сглазить охоту. С флягами покончили и, чтобы узнать, сколько в них помещается, налили в них вновь из бутылок. Настроение было чудное.
— Достань-ка, Павел Александрович, твою подзорную трубу,— сказал архитектор Кузнецов.
Сучков достал трубу и раздвинул. Труба была, действительно, длинная. Смотрели, наставляя в окно, и гофмейстер, и архитектор Кузнецов. Потом сказали, что ничего не видно. Павел Сучков тоже смотрел.
— Странно,— сказал он.— А в Москве все видно.
— В Москве — другое дело,— сказал Кузнецов.
— Но позвольте,— вступился гофмейстер.— То есть как же. Какая глупость! Не все ли равно!
Оказалось, что переднее стекло упало внутрь трубы. Когда исправили, все смотрели, и я сказал, что вижу бегущего вдали зайца.
— Где? Дай сюда трубу! — кричали все и смотрели все, но зайца никто не видел.
— Все штуки твои! — сказал, сердясь, Павел Сучков и убрал трубу. Все на меня рассердились.
Впрочем, это верно, что зайца я не видал.
К вечеру, поздно, приехали на небольшую станцию, вышли из вагона. Падал хлопьями снег. Платформа, крыши сараев — все в снегу. У дверей низенького вокзала тускло горят фонари. Нас никто не встретил, подводы не было.
Входим в вокзал.
— С приездом! — говорит буфетчик.— Давненько не были, а я из Архангельска семгу хорошую припас.
— А где она? — спросил Василий Сергеевич.
— На погребе-с.
И буфетчик, наклонившись к нам, прошептал:
— Что же, нешто это пассажиры, плюнуть стоит, хоть буфет закрывай. Верите ли, кой-кто чаю стакан спросит, а то воду дуют…
Пассажиры были крестьяне, одетые в тулупы. Один, одетый побогаче, спал на скамье, другой, раскачивая его за плечо, будил. Потом посмотрел на всех, махнул рукой и сказал:
— Опять машину пропустил.
— Ну и спит мертво,— заметил буфетчик.— Кажинный раз этак-то. Его надоть уметь будить.— Выйдя из-за стойки, он подошел к спящему, наклонился и сказал на ухо:
— Лавка отперта.
Тот вскочил, с испугом смотрел на всех.
— Правильно,— заметил Сучков, закусывая у буфета.— Все понять надо.
— Наконец-то! Да где ты пропал? — говорю я возчику, всему засыпанному снегом.— Час тебя ждем.
— Пропал? Пропадешь! — ответил возчик Баторин.— Вот метель, глаза липнут. На Некрасихе-то моста нету боле, в объезд ехал, эвона куда, на Ремжу.
Выходим к подводе. Метель, розвальни замело снегом.
— Не обождать ли? — говорим.
— Чего ждать. Дорога знамо, доедем,— уговаривает Баторин.— Вот пороша-то хороша. Давеча ехал, так под Ремжей следов нахажено, и чего — не поймешь. Вроде как ведмедь здоровый.
Сучков и гофмейстер молча стали вынимать ружья из чехлов.
— Не беспокойтесь,— сказал Сучков,— у меня пули разрывные.
— Откуда здесь медведи? — говорю я.— С чего ты это, Баторин. Пугаешь зря.
Едем молча. Огромный лес, перед нами, во мгле, сыпет метель, бьет в лицо, слипаются глаза. Едем долго.
— Дороги-то не поймешь,— остановив лошадь, сказал Баторин.— Ишь, круча. Влево надоть, вернее.
Останавливаемся, опять едем, молчим. Вдруг около нас что-то огромное бросилось в сторону, со страшным треском. Как-то вздохнув, оно неслось, удаляясь все дальше в глубину леса. Лошадь наша взвилась в сторону, мы вылетели из розвальней в снег, под горку. Лошадь умчалась, храпя. Я свалился в кусты, холодный снег набился за шею.
— Что это? — говорил кто-то.— Где вы? Тише, в чем дело? Где же шапка? Мы поднимались, подходя друг к другу.
— Но я ничего не вижу. Пенсне нету,— бормочет Павел Александрович.— Ничего нету.
— В последний раз сюда еду, даю честное слово,— сердился архитектор.— Ну и медведина, должно быть, был. Если бы не метель, посмотрели бы на него…
Мы собрались вместе. Тишина. Сыпал снег. Было что-то жуткое в глухом лесу. Гофмейстер свистнул в свисток. Неприятно как-то. Странно раздался свист в тишине ночи…
Долго мы стоим, слушаем, не вернется ли возчик. Ни звука.
— Пойдемте туда, в ту сторону. Может быть, мы встретим его,— предложил Сучков.
Идем. Дороги нет. Долго идем прогалинами. Стало светлее. Метелица кончалась, казалось, как бы край леса. Справа, вдали, сквозь сучья елей, видим мы, мелькнул огонь, погас, потом опять вспыхнул. Мы остановились и решили идти на огонь. Вскоре мы увидели старый сарай и около него костер. Перед огнем сидел здоровый парень в тулупе и глядел сердито в нашу сторону. Мы подошли, он, не глядя на нас, молча ел из котелка вареную картошку.
— Заблудились,— говорим.— Чего это ночью ты, любезный, здесь сторожишь что?
— Я-то здесь по своему делу, а вы по што?
— Мы-то охотники. Заблудились. Из Москвы.
— Видать, что заблудились, по ночи в лесу шляетесь!
— Да ты что, взбесился? — крикнул гофмейстер.
— Я-то не взбесился, может, сам бешеный. Погуляй до утра, а завтра в остроге будешь чай пить.
— Да что ты, дурак!
— Я-то не дурак, а ты, может, Филька-вор!
— Хороша пороша,— сказал, смеясь, Василий Сергеевич.
— Я этого молодца завтра в тюрьму отправлю,— негодовал гофмейстер.
— Эх ты, старый черт. Да завтра ты упокойник будешь…
Парень встал и пошел в лес, как-то боком, хромая, и, удаляясь, кричал:
— Убивцы! Знаю, кто вы! Не уйдете, поджигалы, жулики!.. Церковь ограбили… убивцы… сторожа убили… вот погоди… народ соберу… на вилы посадим!..— слышалось издали.
Тепленка погасла. Мы послушали и стали уходить от сарая.
— Этот парень за кого-то нас принял,— сказал Сучков.— Он глуп, а толпа в деревне сдуру поверит…
Метель совсем стихла. Край елового леса стал виднее. Внизу бугра видны были темные пятна прогалин. Это была речка. Мы шли краем. Вдали, внизу, показался темный большой амбар.
— Мельница Ремжа! — сказал я.
Небольшая бедная мельница глухо шумела колесами. Мы пошли в избу. За столом сидели помольцы.
— Здравствуй, Лисеич! Чего это ты? Откуда пробираешься? Домой, знать, в час какой запоздался?
— Да вот,— рассказываем мы,— что приключилось. Лошадь унесла.
— Лошадь у его неча, хорошая.
— Еще бы,— говорим мы.— Да ее медведь напугал.
— Какой медведь! Это вы сбились, лесовик пошутил. Лосиху спугнули. Я выходил с помолу из сарая, слыхал, как она стрелой по лесу-то неслась, вот тут, рядом, через речку махом, вас напугалась. Озябли вы, поди. Я сейчас чаю сготовлю. Санька! — крикнул мельник.
Дочери мельника хлопотали у стола.
— Филька-то тут крутит,— говорили тем временем помольцы.— Вор, ловок больно, все боятся. Подожжет.
— Какой Филька! — удивились мы и рассказали помольцам о встрече с парнем в лесу.
— Да он какой из себя глядеть?
— Здоровый,— говорим.— Молодой, прихрамывает.
— Так ведь это Филька и есть. Каторжник, у Спаса церковь ограбил, сторожа убил. Ловят его. Хромой, а не поймают, вот оно что.
Павел Сучков посмотрел на помольцев, на мельника, а потом на всех нас и сказал с усмешкой:
— Ах, какая приятная пороша в этой местности…
По первой пороше — Впервые: Возрождение. 1934. 21 января. Рассказ имеет подзаголовок: Охотничий рассказ. Печатается по газетному тексту.