По небу полуночи
По небу полуночи
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
По небу полуночи, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1932
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Там — далеко — спят в ночи покрытые снегами леса, равнины, холмы. Луна освещает пустыню, и кое-где светится таинственно и призывно огонек в избе крестьянина… Пойти, согреться, услышать слово… Унылы и печальны просторы дивной родины моей!
В провинциальном городке — куда приехал на Рождество с моим приятелем, студентом Московского университета Колей Курицыным, в гости к нашему общему другу, только что получившему место городского архитектора,— было удивительно уютно. От улиц Москвы красочной патриархальностью отличались улицы провинциального городка с невысокими разноцветными домиками. Аптека, лавка с кривой вывеской, каланча пожарная, собор, торговые ряды, заборы да изгороди и за ними сады в пушистом инее, каменная гимназия с орлом посередине, пестрые будки двухэтажного дома исправника,— все как-то походило немного на игрушки.
Приехали мы к приятелю. Со станции повез нас толстый кучер, в низких санях. Городок в канун праздника приветливо блестел окнами. На душе было необыкновенно радостно, дух захватывало от какого-то сердечного веселия.
Завтра Рождество! Все мы — молодые, бодрые, нарядные, Коля в студенческом мундире: пуговицы блестят, усики чуть-чуть закручены, и пробор примазан фиксатуаром, не слушаются молодые волосы.
На деревянном крыльце дома, с цветными стеклышками по краям, нас встретил приятель с женой. В доме тепло, топится лежанка, пол покрыт деревенскими циновками. Приятель в новом черном сюртуке и белом галстуке, жена — в голубом платье с красным бантиком. Все новое! Пора к вечерне. Пойти необходимо: как же, там все…
В столовой — круглый стол, белоснежная скатерь, и на ней — о, Господи! — окорока, поросенок заливной, поросенок жареный, рыбы маринованные, балыки, семга, навага, целый осетр — кругом узоры гарниров, и кажется, что осетр смеется,— колбасы, цветные вина в графинах и бутылки в золотом песке и серебряном. Стол закусок стоит отдельно. Там обилие невероятное: смирновка, березовка, осиновка, рябиновка и, черт его знает, еще какая! Икра зернистая и паюсная, соленья, копченья… разве все перечтешь! А рядом еще чайный стол: крендели, бисквиты, баранки, бублики с маком, изюмом… На окнах занавески кружевные, с розовыми бантами, икона в углу, лампады. Жена и сам наш друг Вася блещут молодостью. У нее веселые глаза с заводом и улыбка приветливости, зубы — жемчуг.
И все-то — как новое, как игрушки из магазина. И мы тоже с Колей-студентом — как новенькие игрушки!
В соборе битком народу. Идем, боком проталкиваемся. Взяли свечи. Среди дыма кадит духовенство в новом облачении. Красавец диакон со светлыми пышными волосами голосисто выводит ‘Многая лета’. Слева от нас — исправник с супругой. Она — высокая, красивая хохлушка. Брюнетка, причесана с челкой. В ушах круглые золотые серьги, как кольца, вся в белом. Сияет. Рядом доктор в очках, чиновники, дамы, барышни,— все расфранченные. Торжественно заливаются певчие.
— Посмотри,— говорит мне Коля,— исправница хорошенькая какая! На нас глядит, брат. Думает — кто такие?
— В храме ты ведь, а и здесь глаза пялишь,— отвечаю ему шепотом. Коля выпрямился и глаза поднял кверху, как бы в небо.
— Николай,— говорю,— что ты свечой-то, смотри, сюртук Васе закапал. Что все вертишься?
— Посмотри-ка, в розовом, какая хорошенькая! — опять шепчет Коля.
— Опять за свое? Вот, погоди, скажут — социалист!
При выходе остановились на паперти. Начались поздравления. Исправник подал руку Васе, исправница ему что-то сказала, смотря в нашу сторону, и рассмеялась. Мы шли пешком, и с нами знакомые Васи. Говорили, что Евтохий хорошо служил, но ему до Антония далеко. Дома — горничная и кухарка целовались с барыней, а та подносила им отрезы ситца. Кухарка радовалась: вот, мол, я такого и хотела. Гости принялись за водку. Какой-то подрядчик жал Васе руку, говорил:
— Что мне, исеныт, пароход? Я сам пароход буду! Все достанем, Василий Сергеич, не беспокойся. Ассигновку подпишут, так мы у острога стену завернем, исеныт. Самому бы только туда не попасть.
И он неудержно хохотал. Пил и закусывал, щеки его лоснились и горели. Видно было, что Васю окружают деловые люди.
Гости уселись за карты, а мы с Колей пошли спать. Утром узнали, что исправник пригласил нас к себе на вечер, на елку.
— Я рад,— сказал Вася,— только вот, Николай, уж ты очень завираешься, когда с бабами, и глаза пялишь. Надо поосторожней. Исправница ведь это не венгерка какая-нибудь из ‘Яра’. Я здесь положение занимаю. Понять надо. Так что ты — не очень!
— Позвольте,— обиделся Коля,— я-то, брат, знаю тон. Моя мамася (он картавил), брат, Смольный монастырь, то есть институт, кончила с шифром.
— Я, брат… я, брат,— передразнил его Вася.— А помнишь, как тебя сифоном всего облили на станции Пушкино за волокитство?
— Ну да ведь это буфетчик, хам, хамище. Да я и не знал, что это его жена была. Да и за что же? Я в нее цветочки бросал. Ничего тут неприличного нет. А он, хамище, меня из сифона! Ну, протокол на него. Понимаешь, брат, честь мундира? А мне говорят: ‘Вы не военный, а студент,— какой это мундир?’ Вот скоты! Все против меня. За буфетчика все. Студентов, брат, не любят. Это за ум, брат. Завидуют. Студент — это, брат, самое умное сословие.
Мы с Васей засмеялись.
— Погодите, узнают потом. Мы, брат, такую конституцию покажем, все рот разинут. Тогда узнают. Перестанут смеяться. Вы думаете, что? Все, брат, ждут этого. Мы разорвем эти цепи. Придет весна, брат. Такие цветы расцветут, пускай тогда буфетчик попробует сифоном брызгать. Я его, хама, на гильотину отправлю.
Коля рассердился не на шутку.
— Слышишь, Николай, ты не очень-то! А то попадешь в Сибирь вот за эти разговоры.
— Я, брат, за идею готов страдать. Нас таких немало.
— Так чего же ты все за чужими женами волочишься? — засмеялся Вася.
— Да что такое жена? Эмансипация, брат, нужна. Женщина не раба. Тут сифон не поможет…
В большом зале исправника, залитая свечами, украшенная картонажами, конфетами и игрушками, блестела елка. Кругом толпились дети. Исправник и его жена с улыбкой раздавали подарки: хлопушки, пряники, колпаки, куклы. У буфета старшие пили оршад и ели мороженое. Когда гости стали разъезжаться, исправница позвала нас в свою комнату.
— Вы видите,— сказала она,— я очень занята, а потом, когда уедут, мы будем ужинать. Оставайтесь! У меня вот альбом, вы здесь нарисуйте что-нибудь,— обратилась исправница ко мне.
— А вы напишите,— сказала она Коле.
— Я счастлив,— ответил Коля.— Сейчас же напишу вам стихи. Он взял альбом и написал быстро, потом подвинул мне и сказал:
— Ну, валяй, рисуй!
Я стал читать: ‘По небу полуночи ангел летел…’
— Что же это? — говорю,— ты Лермонтова списал?
— Не беспокойся,— ответил Коля,— я, брат, знаю, меня не учи. Рисуй себе. Я нарисовал зиму в деревне.
Подошла исправница:
— Вот хорошо, все мне на память пишут. Прочтите, молодой человек. Коля прочел: ‘По небу полуночи ангел летел…’
— Прекрасно, как складно, и как вы это скоро! Да вы сочинитель!
— Я? Сколько хотите,— не сморгнул глазом Коля.
— Ну, напишите еще что-нибудь!
Коля написал:
Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна…
Я посмотрел на подпись: ‘Коля Курицын’.
— Да, замечательно,— умилялась исправница.— Вы прелесть! Сочинитель, сочинитель! За обедом прочтем всем.
Мой Коля даже не сконфузился. Взял альбом и написал еще:
Ах, Аннета, вы ли это?
Я устал искать, а вы сели на качели…
Ангел, душка, вы игрушка.
Градоначальница ахнула и погрозила пальчиком.
— Какой вы, право, разве можно? Подумают, вы меня этак… Ведь зовут меня Анна, Анна Петровна… Нет, это надо разорвать.
За ужином слева от исправницы сидел Коля. Исправник заметил, что в ожидании Нового года будет рад передать награды тем, кто их заслужил верной службой, и пожелает более молодым брать пример со старших и в делах не торопиться. Все пили здоровье исправника и его супруги. Благодаря гостей за привет, исправница заявила, что вот среди гостей есть сочинитель, и написал он в альбом стихи. Все стали просить Колю прочесть.
Коля встал в позу и продекламировал стихи не без эффектности. Все хвалили, а исправник заметил:
— Очень приятно, только для праздника надо что-нибудь повеселее.
— Про звезду бы Вифлеемскую,— сказал диакон.
Откуда-то взялась гитара, и чиновник — нос картошкой,— подняв голову, лихо запел:
Чувиль, мой чувиль,
Чувиль-навиль, виль-виль-виль,
Еще чудо-перечудо,
Чудо — родина моя!
Все сразу развеселились.
Через два дня исправница позвала к себе Колю Курицына вечером. Когда он вернулся, черные глаза его выражали испуг и заботу.
— Что такое?
— Дрянь дело, брат. Надо уезжать скорей.
Мы встревожились. Вася даже встал и рот сделал дудочкой.
— Понимаете, она, брат, исправница-то, кажется, в меня втюрилась. Вот мне поет! Вы, говорит, сочинитель. Я, говорит, это так не оставлю. Ваши, говорит, стихи я в Петербург послала, в журнал ‘Нива’, чтобы напечатали. У меня там кузен служит. Свой человек. Все сделает. Я с эстафетой послала.
— Что же ты натворил? Еще подписался…
— Уголовщина! — закричал Вася.
— А завтра ответ может прийти. Черт-те что выйдет,— бормотал растерянно Коля Курицын, наскоро укладывая свой чемоданишко.
По небу полуночи — Впервые: Возрождение. 1932. 7 января. Печатается по газетному тексту.
фиксатуар — помада для волос.
исеныт — значение установить не удалось.
…Смольный монастырь… кончила с шифром — Смольный институт для благородных девиц был первым в России учебным заведением для женщин. Основан И.И. Бецким по указу Екатерины II в 1764 г. в Санкт-Петербурге, при Воскресенском Смольном Новодевичьем монастыре под названием ‘Воспитательное общество благородных девиц’. В институт принимали дочерей дворян и готовили их для придворной и светской жизни. В программу входило обучение словесности, истории, географии, иностранным языкам, музыке, танцам, рисованию, светским манерам и др. Обучение продолжалось 12 лет и делилось на четыре возраста по три года каждый. Ученицы были обязаны носить особые форменные платья определенного цвета: в младшем возрасте — кофейного, во втором — голубого, в третьем — серого и в старшем возрасте — белого. По окончании института шесть лучших выпускниц получали высшую награду — ‘шифр’: золотой вензель в виде инициала императрицы, который носили на белом банте с золотыми полосками. Некоторые воспитанницы становились фрейлинами двора.
оршад — здесь и далее: прохладительный напиток различных способов приготовления.
‘По небу полуночи ангел летел…’ — первая строчка стихотворения М.Ю. Лермонтова ‘Ангел’ (1831).
‘Сквозь волнистые туманы…’ — первая строчка стихотворения А.С. Пушкина ‘Зимняя дорога’ (1826).
‘Аху Аннета, вы ли это…’ — городской романс.
‘Чувиль, мой Чувиль…’ — русская народная песня.
‘Нива’ — популярный еженедельный журнал, печатался с 1869 по сентябрь 1918 г. в Петербурге (с августа 1914 г.— в Петрограде) в издательстве А.Ф. Маркса.