По городам Сибири, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1911

География
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Скачать в PDF

По городам Сибири
Записки туриста

От Томска

Не рекой течет, а горным потоком стремится время! Кажется, только на той неделе приехал последним пароходом с Алтая. Будто еще не застывала Обь и отвратительная дорога от Черемшанников будто еще продолжает отзываться помятыми ездою по ней боками, — однако пролетело уже ползимы.
И последнее число минувшего года, как на большом ухабе, стукнуло в голову. Еще три месяца и снова позовут иные дали, где нужны заплечные сумки и альпенштоки. И тогда смрадные города — прощай! Вы не нужны тогда, как старая шерсть пушистому зверьку.
Ползимы — одному Томску — слишком довольно. Не так богат он культурными редкостями, чтобы задержаться в нем дольше, а вечному бродяге и подавно.
Итак: в другие города, в иные центры холодной, но родной страны, в иные уголки так медленно внедряющейся к нам культуры…
Недолги сборы, не тяжел багаж и нет претензий на удобства — какие хорошие это условия для туриста! В одном кармане — паспорт, в другом — остаток мелочи, под мышкой легкий чемодан…
— Извозчик!
— Куда прикажите?
— На Межиновку!
Скрипит под полозом снежок. Пар от дыхания лошади вьется под дугой и легким облачком летит в лицо. В ухабах по улицам крепко встряхивает… Ушайка… Невольно приходит мысль, что кто-то приставил букву ‘у’ — по ошибке. Правильное название ‘шайка’. Не разбойничья, конечно, а та, которой сливают всякую жидкую дрянь.
Ямской — особенно милый и жуткий по той психической черте для томского писателя: редакции, гонорары, сухость секретарей, ‘посмотрите из ‘забракованных», ‘Ваша статья в наборе’, ‘аванс’ — как все это близко, понятно… Ну, прощай!.. Суди заочно…
— Почтамтская!..
Когда-то будет именоваться улицей Льва Толстого?!
— Вот наш почтамт…
Вспоминаются свежие впечатления о той трагикомедии, которая ежедневно вырисовывается теснотой этого здания!.. Чиновничье равнодушие, безстрастная бумага за No и просто наша чисто русская сонливость.
Мы давно имеем железную дорогу, а большие чины, едущие в Питер, получают прогоны поверстно на лошадей… Разве это не хроника средневековья?..
Но все остается позади, как и сама Почтамтская…
Вот и Бульварная кончается… Степь, взлохмаченная прижавшейся к самому городу тайгой, пахнула на меня своей зимней холодной тишиной и большими пышными складками ушла далеко во все стороны, а там на самых горизонтах ее покоится тусклое мглистое небо.
— Вокзал!..
Или лучше ‘вокзал’.
Это какое-то, видимо, хроническое недоразумение, но не вокзал столицы Сибири… Маленький, грязный, холодный — словом, дрянной из дрянных. Смотрю на пар собственного дыхания и проверяю по градуснику: 4® тепла. Люди в ожидании поезда мнут друг друга, как будто собираются играть в ‘чехарду’… За столом толстый рыжебородый купец, с ним две подкрашенные мамзели с охрипшими голосами. Перед ними графин водки и кофе… Праздничают: Новый год встречают…
— Дай еще десятку, а?.. Я бы на прокат доху взяла, на Новый год пофорсила бы… А?
— Пей, Лелька! Да не лей на жакет-то…
— Эх вы, крали мои!.. — хрипло рычит от умиления купец и обнимает обеих враз…
Трезвые отвертываются… Какая-то дама уводит в задний угол маленькую девочку… И тут же затягивает какую-то дикую песню молодой человек без усов, но в зеленых рейтузах…
— Нет… Вот я видел восемь, понимаешь, восемь шикарных турчаночек… — и делает жест восторга.
Пришел со ‘второго Томска’ поезд. Иду в вагон…
— Здесь вагон артистов!.. Прошу выйти…
— Каких артистов? — спрашиваю, заинтересованный многочисленностью труппы.
— Драматических!.. — отвечает большая дама в богатой кацавейке и с печатью былой, но изношенной красоты на лице. Голос ее шершав, — видимо, пропит на праздники… А на лавках вагона все ее ‘артистки’ с кавалерами… Речь развязна, жесты широкие у всех и щеки ‘как яблочко алые’… Большую даму зовут ‘мамой’, а она всех называет коротким именем.
— Артисты! — думаю себе — ‘драматические’, — и грустно, грустно становится… Перехожу в другой вагон.
Последний звонок. Паровоз перекликнулся с кондуктором, рванулся и медленно повез…
Стою на площадке… Замелькали березы и ели. Запостукивали колеса и рельсы блестящими змейками побежали назад… Паровоз лихо мчит по тайге, выставляя вперед обнаженную стальную грудь свою, и его седые, пышные космы длинным султаном отлетают назад, жмутся в тайге и путаются в молчаливых оврагах, цепляются за березы и ели и медленно тают.

Алтаич*

18 января 1911, No 13

В Ново-Николаевске

— Сибирский Чикаго!..
Как это гордо и внушительно.
Посмотрим…
Так называемых ‘гостиниц’ много, но очень трудно почему-то, даже для скромного туриста, воспользоваться их гостеприимством. Номера — все клетушечки, узенькие и длинненькие. К соседям можно не только смотреть, но и подбрасывать ненужные вещи… Очень бьёт по органу обоняния.
— Почем?
— Два с полтиной-с!..
— Как?..
— Два семьдесят пять-с!..
— Что-о?
— В таком случае — три!..
Я спохватился: пять секунд беседы со швейцаром оценены в 50 к. Для ‘американцев’ это еще очень скромно… По гривне секунда — 6 руб. час — совсем пустяки: Карнеджи минуту ценит в двести франков…
— Так што насчет пачпорта!.. Позвольте сию минуту-с! — загораживает двери к выходу…
— Позвольте переодеться сначала!..
— Никак этого не можем!.. Потому как теперича, значит, всякие мазурики ездиют…
Покоряюсь судьбе…
Спешу на воздух, сгорая нетерпением обозревать достопримечательности…
Иду по узенькой тропинке возле заплотов, а когда кто-либо встречается — забредаю по колено в снег… Насыпалось немножко в сапоги: тает… Неприятно, но ничего… Зато я в ‘Чикаго’.
По улице воз сена едет… Хорошее сено, луговое… Гурьба коров бежит за ним, теребит… Мычат хором… Парень с воза соскакивает, со всего плеча бьет их кнутом: одна кинулась в сторону и завязла в сугробе…
— Жестокий какой!.. — думаю себе и сочувствую корове, но вытащить ее не берусь…
Иду по улицам… Широкие улицы, длинные. Домишки все маленькие, деревянные, с заплатами и наклейками на воротах: ‘Квартира сдается’… Кое-где покажется человек, идет медленно, лениво и на незнакомого человека смотрит пристально, точно спрашивая:
— С капиталом?..
Но вглядевшись в костюм, разочарованно отворачивается…
То и дело попадаются обгорелые столбы и полуразрушенные печи: это пожарища…
— Почему так часто вы горите? — имел я беседу с одним из обывателей…
— Стало невыгодно, знаете ли, иметь дома… Продать некому… Ждешь, ждешь да и того… Премию-то как-то сподручнее. А вы слыхали, говорят, капиталисты из-за границы едут?.. — Переменив разговор, пытливо задает он вопрос…
— Нет, не слыхал…
— А насчет дороги?.. Алтайской?.. И насчет ‘управленских’ не слыхали?.. Будто к нам их переведут…
— Ждите погоды! — советую и ухожу.
Вот и центр ‘Чикаго’ — Николаевский проспект… Широкий и пестрый от сплошных вывесок, которые по размерам почти вдвое больше самих фасадов магазинских… Огромные, разноцветные, они кричат все больше ‘о дешевой, небывалой распродаже’…
Но странно: большинство вывесок имеют надписи и на левой стороне, а так как они большие, то иногда надпись бросается в глаза, особенно когда идешь на Николаевский из переулка…
— Что это значит? — любопытствую…
— Коммерческая тайна-с! — отвечают солидные торговцы в теплых полушубках.
Но секрет мне открыл-таки один обыватель:
— Чудак вы, право! — удивился он моей наивности. — А вдруг приезжает москвич-кредитор: вывеску перевернул и проваливай мимо, милый человек… Или хошь по гривне за рубль?.. А то и так: левая сторона покупает, правая продает!.. А то как же?.. В коммерческих делах, брат, мы американцы…
— А вы в Америке бывали?..
— Хочь не бывал, а слышивал, што там, брат, они все это живой рукой…
Смотрю: на базарной площади огромный недостроенный корпус. Оказывается, это ‘городские торговые ряды’.
— А достроят когда?..
— А кто их знает… Когда-нибудь достроят, надо полагать…
Подходит довольно чисто одетый господин. Виновато улыбается и тихой октавой говорит:
— Позвольте… господин… так что третий месяц без службы… Помогите, не оставьте вашим одолжением… Сколько возможность ваша…
Иду к Оби. Привлекает башня вольно-пожарного общества, на которой написано: ‘Один за всех и все за одного’… Но на пути вижу скромную вывеску: ‘Книжный магазин’… Захожу. Спрашиваю последний номер одного из лучших журналов.
— Было два номера — продали! — отвечают.
— Почему так мало?
— Спросу нет на хорошую книгу… В прошлом году три экземпляра ‘Знания’ продали да с десяток ‘Шиповника’… Вообще покупатель на книги у нас редкость… Учащиеся — вот наши спасители… Тетрадки, карандаши, тому подобное…
На следующий день перебывал во всех библиотеках. Их оказалось три: приказчичья, Чеховская и частная… Посещаемость для города с 60 тысячами населения — прямо-таки жалкая…
В городе издаются две газеты и у обеих нет трех тысяч тиража. Одна выпускает тысячу пятьсот, другая — меньше тысячи.
Редактор прогрессивной газеты, грустно качая головой, улыбается и тихо говорит:
— Невежество ужасное!.. Весь город это какой-то наскоро сколоченный торговый лагерь, в котором все ждут купцов и капиталистов… И все зависит от того: приедут ли купцы, приведут ли капиталы?.. Никакого общественного подъема, никакого интереса к искусству, к литературе… Да и странно было бы ждать этого от маклаков и маркитантов… Работаешь, нервничаешь, а не знаешь: есть ли толк!.. Только тем и утешаешься, что есть какая-нибудь сотня людей, понимающих и сочувствующих истинной культуре…
Да… грустное, унылое впечатление произвел на меня Ново-Николаевск… Ходил я, ходил по его пустынным широким улицам, и ничего не увидел отрадного с внешней стороны. Хотел проникнуть в среду лучшей интеллигенции, но она оказалась разрозненной, скучающей и бездействующей… Есть типичные для уездного города драматические кружки, обязательно враждующие между собой и ищущие развлечения в собственном показательстве, в интригах и сплетнях…
В один из вечеров я пошел на берег Оби, так обильно заваленный всевозможными земледельческими орудиями, этими первыми разрушителями девственного спокойствия и простора сибирских полей…
Был вечер… Солнце погрузилось за ровный белоснежный горизонт и, окутанное дымкой мороза, золотило западный небосклон…
Обь широкой и белой дорогой уходит в даль, на север, и, закованная льдом, молчит теперь… И всюду за нею раскинулись молчаливые и широкие поля… Молчат они и терпеливо ждут своего честного пахаря, не того маклака, который ищет корысти, а того, который творит и созидает настоящую, не картонную, культуру…
Зазвонили к вечерней… Плавными и печальными стонами неслись в поля колоссальные удары и таяли там в бесплодной тиши…
Длинным горбатым и многоногим чудовищем перекинулся через реку железный мост и красной прямой змеей вползает на него товарный поезд.
Вхожу на паперть нового собора и смотрю, как паровоз, выбрасывая облака пара, рисует на синеве неба какой-то чудовищный силуэт. Он все растет и вместе с поездом идет через реку… Все ближе, все больше… Точно призрак чего-то огромного и неотвратимого идет он в город, рисуясь на фоне голубого неба и то и дело меняя форму…
В это время удары большого колокола смолкли и звонарь стал звонить во все… Он сначала громко нарушил тишину полей, затем все тише и тише запели колокола… Вот они совсем стали шептаться, певуче и таинственно, точно боясь приближающегося призрака… Вот, кажется, совсем смолкли и только стонут спросонья… О, несомненно, этот звонарь большой поэт — художник… Он, несомненно, смотрит с высоты на тихо идущий поезд, и на призрак чудовища, и на потухающую зарю молчаливых и просторных сибирских полей…
И, любуясь этой картиной, он воплощает ее в колокольный перезвон…
Еще раз всколыхнул звучные аккорды, будто тяжело вздохнув в последний раз, смолк…
Сумерки сгущались… Стало тоскливо… Я вошел в церковь, где на широком каменном полу стояли две старушки, да слышался торопливый бас дьякона, читающего ектенью… Странно звучал этот бас в пустом храме, а в моей душе все еще жило настроение, созданное молчанием вечерних полей, силуэтом пара и тихим звоном колоколов…
Уезжая, я думал, что Ново-Николаевск — это большое село, затерянное среди сибирских равнин… Пахать ему нужно, работать в поте лица, чтобы цвести и расти, а не заниматься маклерскими аферами… Потому что не по сердцу он сибирской природе.

Алтаич

11 февраля 1911, No 33

В Омске

День ясный, слегка морозный. Ныряют по ухабам извозчичьи сани, мелькают невысокие деревянные, раскрашенные домики вокзального пригорода. Слева широкой и белой пеленой, так же, как и Обь, уходит на север Иртыш. На правом берегу его, впереди, острыми пиками торчат немногочисленные фабричные трубы и церковные и пожарные башни.
Вот справа обширный с бедной растительностью лагерный парк, с низенькими белыми бараками… Просторная площадь, кое-где окруженная начавшимися строениями. А правее от лагеря, в начале Казачьего форштадта, на ровно раскинутом обширном плацу, грациозно красуются легкие, стильные и нарядные павильоны различных величин и архитектур: то будущая промышленная выставка. Вот и теплые оранжереи, где уже посеяны и растут садовые, огородные, лесные и полевые злаки… хорошо! — вот думаю: все это в июне оживет, принарядится и зашумит, наводненное людьми и экипажами.
Вот и Казачий форштадт с его низенькими полусельскими строениями.
Проехали.
Кадетский корпус!.. О, да… Это нечто, граждане, страшно-каменное и серое… Почти за сто лет много здесь воспитано воинственной молодежи. Вспоминаю, что действительно, от времени основания б&lt,ывшего&gt, ‘войскового училища’ в 1913 году исполнится сто лет. И еще вспоминаю, что наш Г. Н. Потанин здесь получил первые свои знания, здесь он маршировал с красными погонами и здесь его ‘муштровали’, готовя к военным подвигам…
А вот и ящикоообразный генерал-губернаторский дворец с четырехугольной башней на крыше… Вкус у господ строителей был неважный!..
— Вас куда прикажете? — спрашивает извозчик. — За Омь?
— За Омь!
Хороший железный мост и совсем московский уголок — Любинский проспект, кишмя кишащие людьми и экипажами… Это — самое сердце города Омска. Под мостом обширный каток, а в Оми, узенькой и кривой речке с крутыми берегами, бесконечная цепь замороженных пароходов и барж…
На Любинском, состоящем из двух рядов преимущественно двухэтажных каменных домов, — все магазины. Коротенький проспект кончается быстро, а после подъема на горку начинается все та же большая деревня с бестолково раскинувшимся базаром… Только слева, перед началом старых крепостных построек, солидно красуется роскошное здание городского театра…
— Вот в Томске бы такой же!.. — завистливо думаю. — Не плакали бы антрепренеры, которых Томск так щедро награждает убытками…
Дальше кафедральный собор, тяжелые, скучные здания казенных учреждений, а немного дальше, против массивного рыжего корпуса казенной монополии, и квартира моего товарища.
Отсюда виден уже и конец города.
Останавливаюсь.
Первое, что должно привлекать туриста, — это музей географического общества. Здесь вы сразу попадаете в осколки степной, преимущественно киргизской старины. К сожалению, музей этот почти не посещается публикой, потому что полное отсутствие интереса к своей стране в сибирском обществе типичная черта.
Второе — это театр… В нем постоянно довольно приличная труппа, и за последние годы часть омской публики в достаточной степени развила свои театральные вкусы. Но этой публики очень немного. Большинство же публики такой, которая приходит в театр или случайно, или на такого рода представления, жажда к которым изобличает в ней дурные наклонности… Омскую публику можно разделить на четыре категории: военные, чиновничество, коммерсанты и пестрая, смешанная с мещанством, толпа.
Театральная аудитория, таким образом, составляется из всех этих сословий, но в то же время каждое из этих сословий имеет еще и свои общественные развлечения: у военных есть военное собрание, где танцуют и играют в карты, у чиновников есть общественное собрание, где танцуют, играют в карты и устраивают маскарады, у коммерсантов есть коммерческое собрание, где танцуют, играют в лото и в карты и устраивают спектакли и маскарады. К услугам же пестрой толпы есть много иллюзионов, зал вольно-пожарного общества и, наконец, изредка театр.
Есть еще и отделение Императорского музыкального общества, которое, несмотря на обычные в таких учреждения обывательские разногласия, за 30 л. своего существования создало довольно порядочный контингент музыкантов. Музыкальные вечера устраиваются редко, но охотно посещаются самой изысканной публикой и выполняются очень хорошо.
Но никаких литературных обществ и кружков в городе нет, и в этом отношении Омск представляет собой унылую картину…
Да и с газетами Омску не везет. Все более прогрессивные и серьезные газеты немедленно закрывались и лучшие сотрудники высылались, а остающиеся газеты щадились при условии угодничества начальству и в лучшем случае ‘держали нос по ветру’… Руководящие статьи в такие газеты диктовали по телефону из надлежащих учреждений…
Бывали случаи, что приходит в редакцию, например, тот же протоиерей Голосов, дает свою ‘статью’ самого ‘кровожадного’ содержания и тоном приказания говорит:
— Для воскресного номера! — и держащие нос по ветру печатали…
Случалось как-то, что один из редакторов напечатал такую статью под заглавием ‘стороннее сообщение’ и представил автору счет, назначив по пятьдесят копеек за строчку… Но из этого вышло то, что потом редактора так ‘доехали’, что он и теперь, вероятно, помнит, что значит не слушаться начальства…
Так говорят очень свежие предания.
Но в Омске все-таки нашелся отважный редактор и еще очень недавно в первых номерах ‘Сибирской строки’ вскрыл такой нарыв из омской хроники, что зловонный фонтан окатил не одного из почтенных ревнителей благочестия…
Правда, издание это тотчас же было закрыто, а редактор замурован в каменные стены, но и ‘ревнители благочестия’ общественным мнением все-таки уже пригвождены к позорному столбу… Читатели-сибиряки, вероятно, достаточно наслышались об этом ‘вскрытии’, имя которому ‘Голосовщина’, т. е. систематическое растление гимназистов преподавателем Закона Божия.
А не будь этого отважного редактора, м. б., единственного в Омске, ‘хорошие’ педагогические приемы до сих пор бы здравствовали, как здравствует, несомненно, еще многое, о чем не могут проронить слова местные газеты.
Но неуспех омских газет объясняется еще и колоссальной некультурностью омского населения…
О степени культурности омского общества можно судить по следующему.
Почти единственная библиотека имени А. С. Пушкина посещается таким ничтожным количеством читателей, что для Омска с 80-тысячным населением это смешно. Книжных магазинов в Омске всего два: это магазин в частной квартире г. Александрова и побольше, на Любинском проспекте, какого-то еврея, который даже сердится, когда у него спрашивают книги:
— Какие книги? Вы видите, что у меня нет книг? У меня писчебумажный магазин, это только на вывеске стоит ‘книжный’… Разве в Омске можно торговать книгами? Здесь совсем не интересны книги!..
И, действительно, книжный магазин Александрова, имеющий некоторый запас новейших книг, редко видит в своих стенах покупателя… А имеющиеся книжные киоски торгуют исключительно лубочными изданиями и открытками…
Большие надежды в смысле культурного отрезвления Омска возлагают на предстоящую выставку…
Насколько оправдаются эти надежды и насколько промышленная выставка может подействовать на ум и сердце омичей, пока судить преждевременно…
Но скажем в заключение, что пока этого не только не чувствуется, а напротив, заметно возвышение других, более плотоядных инстинктов: купцы печатают о рекламе и сбыте залежавшихся товаров, сластолюбивые чиновники о приезде роскошного шантана с букетом пикантных певиц, дамы готовят изящные туалеты. Домовладельцы, потирая руки, собираются вдвое увеличить и без того дорогую квартирную плату, а средняя публика жаждет дешевых зрелищ. И даже некоторые из редакторов не чужды нескромных мечтаний о… большом притоке объявлений.
Словом, Омск ждет богатых и знатных гостей, а что будет им показывать, кроме жадного невежества, покажет недалекое будущее…

Алтаич

23 февраля 1911

В Усть-Каменогорск

Вот город, о котором с первого взгляда можно сказать, что тут тишь да гладь да Божья благодать!..
В самом деле, чего тут не хватает для общественной тишины и спокойствия? По ровным и прямым улицам травка-муравка растет, коровушки, индюшата и куры спокойно разгуливают, в крепких ящикообразных домах с палисадниками полудремотно всякие почтенные обыватели благодушествуют… С южной стороны красивый Иртыш течет из Китая, а с западной — красавица Ульба из альпийских Риддерских гор… С северо-востока правильным амфитеатром зеленые горы расположились… И стоит городок отгороженный со всех сторон, как у Христа за пазухой. Только по пятницам да субботам по улицам его поднимается пыль: это на базар и с базара со всякой всячиной разъезжают… Да по воскресеньям на завалинках и тротуарах чинно сидят и гуляют разодетые в яркие цвета обывательские дочки и молодицы… Кавалеры в фуражках с кокардами и без оных, с высоко вытянутыми от тугих воротничков шеями, с тросточками и в перчатках, плавной и медленной походочкой ходят рядом с томно улыбающимися и обязательно напудренными барышнями… Иногда по пустынной улице быстро протарахтит порожний извозчик и, подъехав к какому-либо прилично одетому прохожему, спросит:
— Эй, бай, извозчик нада?..
Иногда бывает надо, а иногда и не надо, но в обоих случаях, если прохожий — приезжий человек, все встречные и поперечные сейчас же тщательно осмотрят его и уж потом станут наводить подробные справки о его звании, возрасте, исповедании, семейном положении и имущественном благосостоянии… И, ах, как приветливы местные барышни ко всякого рода приличным прохожим, которые все-таки на улицах городка изредка появляются: либо вояжеры, либо проезжие на пароходах туристы, либо студенты, либо сами иностранцы, приехавшие для покупки золотых приисков… Так томно улыбнутся они, так славно стрельнут глазками и затем так конфузливо потупятся, что никто не устоит и, может быть, сегодня же вечерком на спектакле или просто на берегу реки представится прилично одетый прохожий… А дальше скорое прощание, проводы на пароходе, трогательные глубокие вздохи и робкие просьбы карточки на память…
Иногда, по вечерам, через открытые окна с геранями на подоконниках несутся на тихую улицу минорные звуки гитары или грустные мотивы старинного романса… И чувствуется, что отцветает юность, а поющая все никак не дождется своей поры любовных чар… В редких случаях вечернюю тишину нарушает механически-поспешное шипение граммофона, и какой-нибудь Камионский или Фигнер совсем не своими голосами и страшно быстро поют, вернее сипят, любимые арии из лучших опер…
Но зато тут же где-либо рядом, в скромном мещанском домике, за чайным столом, окруженные Борями и Сережами, Петями и Митями, разинувшими желтые рты, сидят действительные красавицы и ведут от всего сердца беседу о вчерашнем чае… По цвету лиц, блеску роскошных глаз и по атласу рук и шеи, написанных будто самим Рафаэлем, вы бы хотели видеть их в храме искусств, на большой сцене перед тысячной восторженной толпою, вы хотели бы видеть их львицами среди блестящего аристократического общества… Но, увы… Они могут говорить только о вчерашнем чае или о сегодняшней погоде и очаровывать телеграфистов ‘Митей’ и канцелярских служителей ‘Сережей’…
Потому что их съела глушь мертвого городишка, поглотила тина мещанских добродетелей…
И еще к характеристике этих добродетелей.
У местного аптекаря произошел в аптеке пожар: вспыхнула девушка-приказчица. Выбежав во двор, вся объятая пламенем, она призывала о помощи, но собравшаяся толпа смотрела равнодушно на несчастную, а некоторые, заглядывая через забор, даже цинично гыкали … Сам аптекарь, очень тучный и, говорят, интеллигентный человек, рискнул было помочь девушке, но за него уцепилась его экономка и завопила:
— Не тронь, а то сам сгоришь!..
Тогда из аптеки выбежал ученик еврей и стал спасать девушку, разрывая на ней платье и туша руками огонь.
В бессознательном состоянии девушку увезли в больницу, а ученик лишь потом заметил, что руки у него совсем обгорели: ими нельзя было ничего взять…
Девушка оправилась, а ученик еще болел. Кто-то заикнулся о представлении ученика к награде за спасение погибающей, так где тут: сейчас же посыпались резоны, в роде следующего:
— Еврея-то к награде?!. Что вы, да это же… гм… крамола!..
— Конечно, конечно, крамола!..
И все прикусили языки…
Вот я на спектакле в приличном по архитектуре Народном доме. Двое приезжих артистов ставят андреевского ‘Гаудеамуса’. Большинство участников местные любители, и, как подобает в этих случаях, из игры получается развеселое удовольствие ни для кого, как для самих любителей… Строгие и чуткие зрители смеются над исполнением, потому что где уж тут возмущаться?..
Для нестрогих и так хорошо, а буйная галерка рукоплещет всему… Но в этом способе любительского веселья, когда студентов изображают какие-то писаря и союзники, а Стамескина какой-то господин со сшитым ртом и стиснутыми зубами, гораздо легче выделить блестки настоящей игры, и потому невольно бросалась в глаза исполнительница Дины Штерн…
— Она артистка?
— Нет, любительница!..
— Не может быть… Это же вполне законченная серьезная игра!.. Смотрите: манера, изящество, тон, мимика!.. И местная?..
— Да она курсистка питерских высших женских курсов…
— Вот как!.. Ну, тогда другое дело…
И еще показывают на одну из любительниц. Светлая изящная блондинка, она производит впечатление артистки чистой крови, но, говорят, она не могла поехать в Питер, и таланту ее суждено заглохнуть здесь.
В антракте публика зашевелилась и, как среди шипов душистых роз, выделилась группа блестящих великосветских дам…
— Кто они?
— Это жены местных золотопромышленников N-ских… Их несколько братьев и вся их большая семья, несмотря на нашу глушь, ведет чисто европейскую жизнь…
Спектакль кончился поздно. По тихой пустынной улице, освещенной единственным, представьте, Галкинским фонарем, я направился на Ульбинский мост, чтобы попасть в усадьбу товарища, где я остановился…
На мосту я задержался и прислушался к городу… Он крепко спал, только слышалось бормотание, видимо, последней извозчичьей тележки, да и то скоро смолкло… Чистая прохладная вода быстро неслась под понтонным мостом и создавала баюкающее настроение…
Говорят, здесь в Ульбе много тонет людей. Плывут на плотах, ударятся о мост и тонут… Здесь же будто часто и убивают с целью грабежа… Стало неприятно, но я прошел дальше, к пустынным, заросшим кустами островам…
Здесь пышно цвела жимолость, пели соловьи и ревела, видимо, запоздавшая в поле корова…
Влево на углу, где падает в Иртыш Ульба, из-за густой рощи блестела старая крепость с громадным полуразрушенным зданием каторжной тюрьмы… Вспомнился Ф. М. Достоевский, который некогда томился в ней… Представилась его тень летающая над страшным зданием и вспомнилась действительность… Тюрьму эту теперь реставрируют… Уже начаты работы большие на очень большие суммы. Только одних одиночных камер будет около двухсот… Да что же это такое?.. Что за предусмотрительная заботливость?!..
Очень много наговорили мне о приехавшем в Усть-Каменогорск представителе крупного английского капитала, французском аристократе маркизе де Бовуар… Будто бы большой интерес к местной горнопромышленности, возникшей 4 года назад, вновь возбудился у представителей иностранных капиталов, и маркиз де Бовуар предполагает пробыть здесь продолжительное время.
Местный интерес к маркизу базируется пока что на чисто внешних данных: маркиз и маркиза поражают всех своей манерой, приветливостью, знатностью рода, большими связями… А то, что маркиз приехал и разъезжает здесь на собственном автомобиле, за которым бегали толпы мещан и киргиз, произвело чуть ли не самую крупную сенсацию…
Во всяком случае, с этим маркизом надо познакомиться лично: слишком интересны для журналиста его впечатления о золотых делах нашей Алтайской Калифорнии…

Алтаич

17 июня 1911, No 133

Источник текста: Сибирские огни, 2012, No 11 .
Гребенщиков Георгий Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. За Бухтарму, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1911
  2. Через проливы, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
  3. В бухте Наварино, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
  4. Река Уба и убинские люди, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1910
  5. В Эгейском море, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
  6. Из Константинополя, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1920
  7. Четыре месяца в Киргизской степи, Услар Петр Карлович, Год: 1848
  8. Под воронье карканье, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1917
Электронная библиотека