ПО ЭТАПУ.
ПО ЭТАПУ.
І.
II.
III.
IV.
По этапу, Войтинский Владимир Савельевич, Год: 1911
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Я давно съ нетерпніемъ ждалъ дня отправки изъ N-ской тюрьмы. Мечталъ о томъ, чтобы хоть на мсяцъ вырваться отсюда, хоть мсяцъ подышать другимъ воздухомъ. Пусть и тамъ, куда могутъ меня отправить отсюда, меня ждетъ тюрьма. Пускай даже та тюрьма окажется еще угрюме, еще безпощадне этой. Но только бы уйти куда-нибудь отсюда, отъ этого широкаго тюремнаго двора, полнаго мрачныхъ воспоминаній, отъ этихъ покрытыхъ плесенью стнъ, среди которыхъ угасла жизнь столькихъ товарищей, отъ этихъ широкихъ и пустынныхъ коридоровъ съ озлобленными вчно полупьяными надзирателями.
Уйти отсюда, куда бы то ни было перевестись отсюда — этой мечтой жили заключенные N-ской тюрьмы. У меня было одно старое, еще не прекращенное дло за 1905 г. въ далекой сверной, губерніи. И я съ нетерпніемъ ждалъ дня отправки туда, на сверъ.
Наканун вечеромъ меня вызвали въ контору и прочли мн бумагу о немедленной отправк меня на судъ. Помощникъ начальника объявилъ мн, что, въ виду требованія о немедленной отправк, я назначенъ въ завтрашній этапъ. Объявилъ объ этомъ со строгимъ непреклоннымъ видомъ, ожидая, очевидно, что эта новость произведетъ на меня удручающее впечатлніе. Но я былъ отъ нея въ восторг.
На другой день я съ утра увязалъ въ узелокъ свои вещи. Приготовилъ себ полное дорожное снаряженіе: чайникъ, кружку, деревянную ложку, мшочекъ сахару, мшочекъ чаю, мшочекъ сухарей. И ждалъ отправки, выслушивая порученія и добрыя пожеланія товарищей.
Подошелъ къ двери нашей камеры выводящій, окликнулъ меня по фамиліи.
— Собирай вещи, выходи на коридоръ! Въ партію пойдешь.
— Готово!
Черезъ 10 минутъ я былъ уже въ пересыльной камер N-ской тюрьмы.
Крошечная, темная и грязная камера съ низкимъ сводчатымъ потолкомъ была полна народу. Сплошной массой, тсно прижавшись другъ къ другу, сидли на полу и стояли здсь оборванные, грязные люди,— люди такіе оборванные и грязные, что даже въ тюрьм, гд чистоплотность и изящество туалета вообще стоятъ невысоко, даже въ тюрьм ихъ жалкій видъ невольно бросался въ глаза. Духота стояла въ камер невроятная. Сквозь наполненный испареніями мутный воздухъ тускло виднлось въ глубин камеры, подъ самымъ потолкомъ, маленькое окошко, густо забранное широкими полосами желза. Окно было открыто. Но, казалось, свжій весенній воздухъ боялся проникнуть сюда, въ этотъ каменный мшокъ.
Не слышно было обычныхъ тюремныхъ разговоровъ и шутокъ. Задыхаясь отъ жары, обливаясь потомъ, сидли и стояли здсь арестанты, прижавшись другъ къ другу, и у всхъ была только одна мысль: скоро ли выведутъ ихъ на дворъ, передадутъ конвою и погонятъ на вокзалъ.
Страшная тснота и полумракъ мшали мн разглядть хорошенько лица моихъ сосдей. Замтилъ только, что среди нихъ не было кандальщиковъ-каторжанъ и было сравнительно мало арестантовъ въ сромъ казенномъ плать. Большинство было въ своей одежд,— врне, въ своемъ тряпь.
Прошелъ часъ, другой. Въ камер становилось все боле и боле душно. Нечмъ было дышать. Губы ссыхались отъ жажды. А пить было нечего, такъ какъ выставленное у двери деревянное ведерко съ водой мы давно уже осушили до дна.
Наконецъ, дверь нашей пересыльной камеры отворилась. Въ темномъ отверстіи показалась фигура надзирателя.
— Выходи на коридоръ по одному!— крикнулъ онъ:— вещи съ собой забирай! Живо!
Толкая другъ друга, какъ стадо овецъ, бросились арестанты въ дверь. И, какъ овецъ, ощупывая каждаго, считалъ насъ въ дверяхъ старикъ надзиратель съ сдой бородой и сизымъ носомъ.
На коридор, жмурясь отъ свта, выстроились въ рядъ къ фельдшерскому осмотру. Пришелъ старшій надзиратель и предупредилъ:
— Теперь фельдшеръ перекликать будетъ. Слушай хорошенько. На свою фамилію каждый откликайся. Кто боленъ, идти не можетъ,— заявляй фельдшеру. Посл никакихъ заявленій принимать не будутъ.
Слдомъ за старшимъ пришелъ фельдшеръ съ большой кипой бумаги въ рукахъ: это — наши открытые листы. Самъ фельдшеръ — молодой нмецъ, плотный и пухлый, съ добродушнымъ и толстымъ лицомъ, съ красными щеками и носомъ-пуговкой. Оглядвъ насъ бглымъ взглядомъ, онъ начинаетъ перекличку.
— Егоровъ Петръ!
— Здсь!
— Здоровъ?
— Точно такъ!
— Слдующій. Григорьевъ Иванъ!!
— Я!
— Здоровъ?
— Здоровъ!
— Слдующій. Панкратовъ!
— Здсь!
Перекличка идетъ, какъ по маслу. Здоровыми оказываются даже люди, про которыхъ не знаешь, какъ это они еще на ногахъ держатся.
Только одинъ изъ пересыльныхъ арестантовъ, мужчина лтъ 30, сухой, какъ скелетъ, съ мертвенно-блднымъ лицомъ и какими-то странными горящими глазами, сбился въ отвт.
— Здоровъ?— спросилъ его фельдшеръ.
— Боленъ, ваше благородіе…
— Боленъ? Чмъ боленъ? Какъ такъ боленъ?
Фельдшеръ нахмурилъ свои блобрысыя брови и, стараясь казаться строгимъ, подошелъ къ арестанту.
— Что у тебя болитъ?
— Грудь болитъ, ваше благородіе… Дышать не могу…
— Дышать не можешь? Такъ я тутъ при чемъ? Я, что ли, за тебя дышать буду? А? Когда къ намъ пришелъ?
— Позавчера…
— Значитъ, тогда здоровъ былъ? Что же съ тобой за два дня стало.
— Чахотка у меня… Помереть хоть спокойно дайте?
— Куда же я тебя дну? У меня и коекъ-то нтъ свободныхъ. До вокзала дойдешь?
— Не могу идти, ваше благородіе… Грудь такъ вотъ и…
— Разуйся!— приказалъ фельдшеръ съ ршительнымъ видомъ.
Больной съ трудомъ опустился на полъ и началъ медленно сматывать портянки съ худыхъ костлявыхъ ногъ, фельдшеръ наклонился надъ нимъ, серьезный и озабоченный. Я съ интересомъ слдилъ за этой сценой, такъ какъ мн ни разу не приходилось слышать объ осмотр ногъ больного при діагностированьи чахотки. Вдругъ фельдшеръ произнесъ торжествующимъ тономъ:
— Что же ты, братъ, путаешь? Только людей задерживаешь. ‘Не могу идти’… А ноги здоровыя! Еще если бы на ногахъ раны были, тогда другое дло. Ты зря не путай! Дойдешь до вокзала отлично! Обувайся! Слдующій.
Перекличка продолжалась. Вс оказались здоровы.
Посл переклички (‘фельдшерскаго осмотра’ тожъ) партію вывели на дворъ. Здсь насъ ожидалъ уже конвой.
Конвойные были очень грубы, кричали и ругались какъ это полагается конвойнымъ, какъ это длаютъ вс конвойные, когда вблизи находится начальство.
Но, несмотря на неистовую брань, висвшую въ воздух, конвойные, посл тюремныхъ надзирателей, казались почему-то добродушными и славными ребятами. И лица ихъ,— обыкновенныя солдатскія лица, отупвшія отъ муштровки, загорлыя отъ солнца и запыленныя,— казались, по сравненію съ лицами надзирателей, такими симпатичными и осмысленными.
Обыскали насъ. На однихъ надли желзные наручники, другихъ такими же точно наручниками сковали по-парно, рукой къ рук. Вывели на улицу, выстроили по четыре человка въ рядъ, конвойные съ обнаженными шашками стали цпью кругомъ,— и партія двинулась въ путь.
До вокзала было версты три, и идти приходилось по самымъ люднымъ и оживленнымъ улицамъ города. Весенній день догоралъ. Ложились косыя длинныя тни. Но было еще ярко и свтло. Солнце весело играло на оконныхъ стеклахъ магазиновъ. Весело шелестли листья деревьевъ въ садахъ и на бульвар. И все имло такой праздничный, радостный видъ. Посл тюрьмы все казалось такимъ яркимъ, веселымъ, прохожіе, дома, извозчики, деревья, пробивавшаяся вдоль тротуаровъ нжная травка и заходящее солнце, и синее небо съ легкими перистыми облачками, и даже булыжники мостовой. Дышалось легко и свободно. И бодро шагалъ я въ толп арестантовъ, не чувствуя рзавшихъ руки цпей, не слыша окриковъ конвоя.
— Чего по сторонамъ глазешь? Я те погляжу! Сейчасъ прикладомъ получишь!— оралъ на меня шедшій рядомъ со мной конвойный съ безусымъ скуластымъ лицомъ.
Но я не обращалъ вниманія на его сердитые окрики. Мн казалось, что и онъ, вмст со мной, радуется солнцу и прекрасному весеннему небу, что кричитъ онъ не въ серьезъ, не со зла, а ‘такъ себ’, потому что и съ него начальство спрашиваетъ.
И глазвшіе на насъ съ любопытствомъ прохожіе тоже казались сплошь хорошими людьми, сочувствующими намъ, арестантамъ… Немного только рзнуло по сердцу, когда почтенный съ виду старикъ-крестьянинъ, мимо котораго мы проходили, выругавшись, нагнулся, поднялъ съ земли комокъ ссохшейся грязи и черезъ головы конвойныхъ бросилъ его въ нашу толпу.
— Ишь, сволочь!— произнесъ шагавшій прямо передо мной оборванецъ.
— Чего тамъ лаешься? Я те полаюсь!— крикнулъ конвойный. По ше хочешь? У меня живо…
Оборванецъ проворчалъ что-то и умолкъ, убдившись, что у конвойнаго не на шутку чешутся руки накласть ему по ше.
Впрочемъ, непріятное впечатлніе отъ брошеннаго въ нашу толпу комка грязи бистро разсялось. И радостное настроеніе не покидало меня до самаго вокзала.
Насъ выстроили на дальнемъ конц платформы, въ сторон отъ публики. И здсь, среди какихъ-то пыльныхъ тюковъ и ящиковъ, пестрой и грязной толпой стояли мы, ожидая, пока подадутъ намъ вагоны.
Вотъ подъхали арестантскіе вагоны,— съ виду обыкновенные темно-красные вагоны 3-го класса, только съ частыми желзными ршетками въ окнахъ. Еще разъ пересчитали насъ и стали размщать по вагонамъ.
Я постарался примоститься поближе къ окну. И только усвшись на лавку, почувствовалъ, какъ онмли отъ ходьбы отвыкшія въ тюрьм отъ движенія ноги, какъ затекли скованныя руки.
Въ вагон было тсно и душно. Вс окна были закрыты, и конвойные не разршали отворять ихъ, пока поздъ не отойдетъ отъ станціи. Не разршали также конвойные ни разговаривать между собой, ни вставать съ мстъ.
Наконецъ, поздъ тронулся. Въ вагонъ зашелъ молодцеватый уптеръ съ широкими золотыми нашивками на мундир и веллъ снять наручники съ арестантовъ, закованныхъ при пріемк въ тюрьм.
Расковку начали съ дальнаго конца вагона, такъ что до меня дошла очередь не скоро. Сквозь грохотъ движущагося позда отчетливо слышно было, какъ размыкаются замки наручниковъ, какъ звенятъ сбрасываемыя съ рукъ на полъ цпи. Подошелъ и къ моему отдленію конвойный солдатикъ съ ключами отъ наручниковъ.
— Кто здсь въ наручникахъ?
Замтивъ желзную цпь у меня на рукахъ, онъ приказалъ:
— Подыми руки! А то такъ, въ наручникахъ, на всю дорогу и останешься.
Но взглянувъ мн въ лицо и угадавъ во мн политическаго, солдатикъ перемнилъ тонъ и совершенно другимъ голосомъ участливо заговорилъ:
— Позвольте наручники снять. Поди, руки онмли. Вотъ, отдохнете теперь. Сейчасъ и окна откроемъ, свже будетъ…
Я съ удовольствіемъ расправилъ затекшія руки и спросилъ конвойнаго:
— Умыться здсь можно? Отъ желза ржавчина на рукахъ.
Конвойный немного замялся:
— Не полагается, собственно… Но можно. Я вамъ и мыльца сейчасъ достану.
Я подошелъ къ крану. Солдатикъ принесъ мн откуда-то кусочекъ синяго мраморнаго мыла. Смывъ пыль съ лица, освжившись, я снова услся на свое мсто у окна, не чувствуя больше усталости.
Напряженное настроеніе, царившее въ вагон, пока поздъ стоялъ у станціи, исчезло. Окна были открыты. Воздухъ очистился. Конвойные какъ-то сразу утратили свою грубость и воинственность.
Часовые сидли у дверей, развалившись на лавкахъ и поднявъ ноги на противоположныя сиднья. Нкоторые изъ солдатъ мирно спали, утомленные прошлой поздкой. Другіе сидли запросто среди арестантовъ, бесдуя съ ними.
Меня удивило это внезапное превращеніе конвойныхъ. Позже я узналъ, что во многихъ конвойныхъ командахъ принято соблюдать безпощадную строгость только при движеніи арестантскихъ партій по городу и во время стоянки позда на станціяхъ, гд на каждомъ шагу можно ожидать появленія начальства или, что еще хуже, появленія доносчика, который доведетъ до свднія начальства о каждомъ малйшемъ упущеніи команды. Въ дорог же, напротивъ того, опытные конвойные стараются поддерживать съ арестантами дружественныя отношенія. По наблюденіямъ конвойныхъ, это — лучшій способъ предупредить побгъ конвоируемыхъ арестантовъ: отъ ‘хорошихъ’ конвоевъ арестанты рже бгаютъ, чмъ отъ конвоевъ, которые съ арестантами обращаются пособачьи.
Ко мн на лавку подслъ солдатикъ, снимавшій съ меня наручники и снабдившій меня мыломъ.
— Вы подслдственный?— спросилъ онъ.
— Нтъ, каторжанинъ.
— А срокъ у васъ какой?
— Небольшой. Всего 4 года.
— 4 года! Шутка ли! Вотъ мн, господинъ, службу эту самую всего 3 года нести. А какъ подумаешь,— лучше руки на себя наложилъ бы, чмъ снова въ эту службу собачью запрягаться. А вамъ, почитай, въ тюрьм и того тяжеле. Хоть и наша каторга тоже не сладкая…
Я спросилъ его, чмъ не нравится ему его служба. Солдатикъ оживился, заволновался.
— Да хуже нашей службы и нтъ совсмъ! То туда, то сюда,— недли на одномъ мст прожить не дадутъ. Иной разъ, за дв недли ни одной ночи не проспишь какъ слдуетъ. А съ насъ спрашиваютъ: чуть что не такъ,— сейчасъ подъ арестъ! А то и подъ судъ угодишь… Намедни вотъ, какъ въ вашей тюрьм отъ насъ партію принимали, у одного старичка въ шапк подъ подкладкой табакъ нашли… такъ, самую малость, всего, можетъ, на папироску или на дв… А съ насъ спрашиваютъ. Старшаго на 3 сутокъ подъ арестъ, на васъ поручикъ оралъ, оралъ,— подъ судъ хотлъ отдать, а то, вотъ, на прошлой недл жандармъ со станціи Сосновка рапортъ, сволочь, написалъ, что въ нашемъ вагон арестанты курили и дымъ въ окна пускали… Такъ часовыхъ обоихъ на недлю, подчасковъ на 3 сутокъ за это самое. Зачмъ, молъ, не углядли. А гд тутъ углядишь за всмъ? Да и курили въ вагон, или сволочь жандармъ зря набрехалъ — того никто не знаетъ. Служба, прямо можно сказать, анаемская.
Солдатикъ помолчалъ, вздохнулъ съ сокрушеніемъ и продолжалъ:
— Ни въ какой части такой службы нтъ, какъ наша. Пхота, къ примру взять, что знаетъ? Строй, да ружейные пріемы, да уставъ караульной службы… Только и есть всего. А съ васъ чего-чего только не спрашиваютъ! И строй теб, и ружейные пріемы, и револьверная стрльба, и шашка… И чтобы все завсегда чисто было, въ порядк! Уставъ караульной службы, уставъ гарнизонной службы, уставъ конвойной службы… И чтобы все на зубокъ! Вотъ тутъ и усмотри, чтобы подъ замчаніе не попасть. Разв это возможное дло?
— Да, трудная служба, что и говорить!— согласился я.
— Куда ужъ!… Теперь, я, какъ конвойный, но какъ простой солдатъ, а можно сказать, выше офицера. Солдатъ долженъ каждому офицеру честь отдавать, во фронтъ тянуться… А конвойный — нтъ! Хоть первый генералъ встрлся,— не долженъ я ему честь отдавать, когда арестанта веду. Правило такое есть. Почему? Да потому, что, коль стану я останавливаться да козырять ему, когда арестантовъ веду, арестанты вс у меня утекутъ. Такъ вдь я говорю? А тогда кто въ отвт будетъ? Я! Значитъ, не долженъ я генералу честь отдавать, а пусть онъ мн честь отдаетъ. Такое наше положеніе! Да, служба у насъ особенная. Ее тоже превзойти время требуется.
Замтивъ, что меня мало интересуютъ подробности о конвойной служб, солдатикъ перемнилъ тему и спросилъ меня:
— Вы за что суждены?
— За принадлежность къ с.-д. партіи.
— Значитъ, за народное дло… За то, что за народъ шли. Мы все это хорошо понимаемъ. Тоже сколько разъ пришлось политическихъ въ судъ водить. Завсегда слышишь, какъ бумажки эти самыя ихнія секретарь или прокуроръ читаетъ. А потомъ, защитники очень даже понятно и хорошо объяснятъ все. У насъ команда вся скрозь сознательная и очень даже политику обожаетъ. Вы, можетъ, знавали Гольдштейна, студента,— маленькій такой, черный?…
— Нтъ, не знаю такого.
— Такъ его мы тоже везли. Много онъ намъ тогда разсказывалъ. И все правду… Иной разъ, поврьте, какъ приходится политическихъ вести, такъ на душ гадко становится, что не дай Богъ. И знаешь, что не твоя воля, — а что подлаешь? Вдь въ другой разъ и тебя такъ поведутъ… Этихъ вотъ,— конвойный указалъ рукой на пересыльныхъ арестантовъ,— изъ тюрьмы-то и выпускать не слдъ. Только выпустятъ ихъ,— снова въ тюрьму ворочаются. Иного каждый мсяцъ возишь… Одно слово: воры! А какъ это образованныхъ людей въ тюрьму сажаютъ? Разв есть правда такая? Такамь людямъ всякій человкъ, который не зврь, т. е. сознательный, сочувствовать долженъ..
Солдатикъ окончательно расчувствовался и неожиданно закончилъ полушепотомъ:
— Господинъ, можетъ, вы съ дороги-то, посл тюрьмы, выпить хотите? Такъ у меня есть еще съ полбутылки въ чайничк… Вотъ я достану, а вы въ уборную пройдите,— туда передать можно, чтобъ никто не видлъ.
— Благодарю, я не пью.
— Да стаканчикъ-то одинъ ничего,— угощалъ конвойный.
Въ вагонъ вошелъ ефрейторъ.
— едуловъ!— окликнулъ онъ моего собесдника:— теб сейчасъ Карненку смнять. Приготовься принять арестантовъ!
едуловъ вскочилъ, оправилъ мундиръ и съ измнившимся, напряженнымъ лицомъ сталъ обходить вагонъ. Внимательно осматривалъ и ощупывалъ ршетки, заглядывалъ подъ лавки и на полки, растолкалъ спящихъ арестантовъ и заставилъ ихъ перелечь головой къ середин вагона, ногами къ стнк. Затмъ оправилъ на себ перевязь шашки, разстегнулъ кобуръ револьвера и, принявъ отъ часового арестантовъ, сталъ къ двери вагона. Здсь стоялъ онъ, вытянувшись, не присаживаясь даже на лавку, какъ другіе часовые. И по его виду ясно видно было, что, вздумай бжать кто изъ арестантовъ, едуловъ не промахнется и первой же пулей уложитъ его на мст.
Я смотрлъ въ открытое окно. Темное небо блестло тысячами звздъ. Черной зубчатой лентой выдлялись на горизонт лса. Мелькали огни желзнодорожныхъ сторожевыхъ будокъ, одинокихъ усадебъ въ степи и цлыхъ деревушекъ. И каждое освщенное окно говорило о домашнемъ уют, о далекой жизни,— счастливой или несчастной, тихой или мятежной, но свободной жизни, которая такъ непохожа на существованіе арестантовъ въ тюрьм.
Вяло ночной прохладой въ открытое окно. И никогда на вол ночь не казалась мн такой плнительно красивой, какъ теперь. Ршетка окна тонула, расплывалась въ ночномъ мрак. И было такое чувство, будто ду я себ, какъ вольный человкъ, по желзной дорог и смотрю въ окно, любуясь мерцающими въ неб звздами и мелькающими передъ окномъ огнями. Получалась какая-то странная иллюзія воли. И трудно передать словами, какъ отрадна, какъ сладка была эта иллюзія…
Составъ заключенныхъ въ арестантскомъ загон быстро мнялся. Почти на каждой большой станціи конвой сдавалъ кого-нибудь. И повсюду на мсто выбывшихъ арестантовъ прибывали новые,— такіе же грязные и оборванные, какъ т, съ которыми я встртился въ пересыльной камер N-ской тюрьмы.
На одной станціи на платформ дожидалась нашего позда цлая толпа арестантовъ. Эта толпа живо напомнила мн картину, которую я часто наблюдалъ въ Петербург. Я вспомнилъ петербургскія толпы оборванцевъ, захваченныхъ ночными полицейскими облавами и препровождаемыхъ подъ охраной городовыхъ въ нищенскій комитетъ, или въ Спасскую часть, или въ какой-нибудь другой участокъ. Эти пестрыя толпы оборванныхъ голодныхъ людей, дрожащихъ отъ холода,— обычное явленіе петербургской улицы. Я отлично зналъ, что захваченныхъ полиціей оборванцевъ высылаютъ этапнымъ порядкомъ изъ Петербурга. Но никогда представленіе объ этой толп не связывалось у меня съ мыслью о воинственномъ конво и о всей той сложной машин, которая налажена государствомъ для борьбы съ преступностью, въ частности, для препровожденія преступниковъ туда, куда должны быть доставлены они въ интересахъ общественнаго спокойствія и безопасности. Никогда не думалъ я, что этихъ оборванцевъ,— вина которыхъ передъ обществомъ часто въ томъ только и состоитъ, что они оборванцы, т. е. не имютъ приличнаго платья,— никогда я не думалъ, что этихъ оборванцевъ государство направляетъ съ мста на мсто со всми тми предосторожностями, съ тою же тщательностью и серьезностью, какъ заправскихъ преступниковъ,— грабителей, растлителей, убійцъ и соціалистовъ!
Смнился конвой въ нашемъ вагон. Новая команда тщательно обыскивала арестантовъ, отбирала у нихъ лишнія тряпки, провряла особыя примты. Благодаря этому, пріемка арестантовъ тянулась безконечно долго. Особенно затягивалось дло благодаря тому, что старшій унтеръ команды оказался малограмотный. Онъ съ трудомъ разбиралъ открытые листы, путалъ имена и фамиліи арестантовъ, путалъ цифры возраста каждаго и названія городовъ. А ему все казалось, что арестанты нарочно путаютъ его,— не откликаются, когда онъ называлъ ихъ фамиліи, сообщаютъ о себ неврныя свднія и т. д. Это, естественно, выводило его изъ себя. Онъ краснлъ, топорщилъ усы и ругался неистово. Въ совершенное отчаянье приводили его татары и евреи, съ мудренными фамиліями которыхъ языкъ его никакъ не могъ справиться. Подъ конецъ, убдившись, что принять партію ‘по настоящему’ ему не удастся, онъ ршилъ предоставить это дло Божьей вол, заторопился, и полъ вагона арестантовъ принялъ почти безъ проврки и безъ обыска, по счету.
На этотъ разъ съ партіей халъ конвойный офицеръ. И солдаты держались на чеку. Не было и помину о фамильярничаніи съ арестантами. Часовые, напряженные и грозные, стояли у дверей и глазъ не спускали съ арестантовъ, не давая имъ ни встать съ лавки, ни пошевелиться. Не смолкали сердитые окрики конвойныхъ.
— Чего въ окно глядишь? Чего шею вытянулъ? Я теб вытяну!
— Чего съ мста всталъ? Садись, а то такъ тебя посажу, что и не встанешь больше…
— Эй, ты, тамъ! Чего голову воротишь? Сейчасъ я ее теб шашкой такъ поверну, что и не ахнешь…
Эти окрики не смолкали ни на минуту и создавали особое тягостное и напряженное состояніе, хорошо извстное всмъ, кому приходилось ходить по этапу. Они не вызывали чувства обиды, такъ какъ люди, подолгу сидвшіе въ тюрьм, научаются не обижаться на подобные окрики. Но ужасно неловко чувствовать, что за каждымъ твоимъ движеніемъ наблюдаютъ десятки пристальныхъ враждебныхъ глазъ, что кругомъ стоятъ люди съ шашками и револьверами, непрерывно думающіе о томъ, при какихъ твоихъ движеніяхъ должны они пустить въ ходъ оружіе и хватить тебя шашкой по ше или угостить тебя пулей.
Каждый часъ проходилъ черезъ вагонъ унтеръ, подтягивая часовыхъ и наблюдая, чтобы все было въ порядк,— чтобы не было мусора на полу, чтобы арестанты чинно сидли на своихъ мстахъ, чтобы окна были полуопущены. И каждый разъ унтеръ съ озабоченнымъ видомъ говорилъ конвойнымъ:
— Чтобы все въ порядк было! Сейчасъ поручикъ будетъ вагоны обходить…
И хотя поручикъ ни разу за всю дорогу не показался въ нашемъ вагон, это предупрежденіе неизмнно оказывало на конвойныхъ дйствіе электрическаго тока. Конвойные волновались, нервничали, а отзывалось это на арестантахъ.
Особенно нервничали и суетились конвойные, когда приходилось сдавать арестантовъ на промежуточныхъ станціяхъ. При этомъ дло не обходилось безъ курьезовъ.
Ночью всхъ арестантовъ въ нашемъ вагон разбудилъ крикъ унтера:
— Эй, вы, тамъ! Чего разоспались? Просыпайся! Аанасій Ефремовъ кто здсь? Третій разъ тебя вызываю, сволочь этакая! Аанасій Ефремовъ!
Конвойные расталкивали сонныхъ арестантовъ. Но Аанасія Ефремова среди нихъ не оказалось. Унтеръ еще разъ выругался и ушелъ изъ вагона съ открытымъ листомъ Ефремова въ рукахъ, негодуя и общаясь раздлаться съ неуловимымъ Аанасіемъ по своему.
Черезъ полчаса онъ вернулся.
— Аанасій Ефремовъ!— кричалъ онъ,— я теб, подлецу, всю морду твою исковыряю! Будешь меня помнить, мерзавецъ, сучья лапа, чтобы по первому зову откликаться. Аанасій Ефремовъ. Слышь ты! Часовой, сколько у тебя всхъ въ вагон?
— 34, господинъ старшій! 28 арестантовъ, да бабъ 6.
— Пересчитай всхъ! Можетъ, подъ лавкой гд-нибудь сволочь дрыхнетъ…
Конвойные пересчитали арестантовъ. Вс оказались на лицо, но между ними,— увы!— не было Аанасія Ефремова.
— Куда онъ, чортъ, запропастился?— недоумвалъ унтеръ въ полномъ отчаяніи:— въ тхъ вагонахъ нтъ. Не иначе, какъ здсь, долженъ быть! Аа-на-сій Е-фре-мовъ! Если не найдется, всхъ закую!
Безсмысленная угроза унтера, какъ это ни странно, помогла ему найти злополучнаго Аанасія Ефремова. Поднялся со своей лавки какой-то типъ съ опухшимъ отъ пьянства лицомъ, но одтый немного чище другихъ. Унтеръ подлетлъ къ нему съ кулаками:
— Ты Аанасій Ефремовъ? Чего, стервецъ, сука, раньше не откликался?
— Никакъ нтъ, г. старшій! Я — Денисовъ Павелъ, мщанинъ г. Полтавы. А только позвольте сказать вамъ… Можетъ, въ бумажк не такъ очень ясно прописано. Какъ мы прежде въ писаряхъ во всхъ министерствахъ служили, то это дло намъ на законномъ основаніи извстное. Бываетъ, въ казенной бумаг такое напишутъ, что и имени такого въ свт не существуетъ!
— Чего врешь? Мы и сами грамотные!— кипятился унтеръ:— здсь ясно написано: Аанасій Е-фре-мовъ. Вотъ! Вс буквы ясно поставлены.
— Дозвольте взглянуть…
Полтавскій мщанинъ заглянулъ черезъ плечо унтера въ открытый листъ.
— Такъ оно и есть, г. унтеръ, какъ я вамъ докладывалъ. Здсь ‘А-на-ста-сі-я Е-фи-мо-ва’ прописано… Значитъ, женщина. Только что буквы не такъ спеціально показаны. Хвостики не такъ ловко подвернуты. Черезъ это оно и показываетъ.
— А, чортъ!— изумился унтеръ:— теперь найду ее, вдьму проклятую. А-на-ста-сія Е-фи-мо-ва! Женщина! Анастасія Ефимова, баба!
Никто не отзывался.
— Значитъ, въ тхъ вагонахъ,— ршилъ унтеръ и побжалъ разыскивать Анастасію Ефимову.
Приблизительно черезъ часъ онъ снова вернулся въ вагонъ, взывая отчаяннымъ охрипшимъ голосомъ:
— Ефимова, женщина! Анастасія!
— Господинъ старшій, здсь есть какая то… Можетъ, это она самая…— отозвался голосъ въ сосднемъ отдленіи.
Унгеръ метнулся туда.
— Да гд она? чортъ возьми!
— Звонъ, въ углу. И не слышитъ ничего.
Я заглянулъ черезъ спинку сиднья въ сосднее отдленіе, Въ углу виднлась какая-то срая груда тряпья. Изъ лохмотьевъ выглядывало сморщенное желтое лицо старухи, съ потухшими глазами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ,— ужасное изображеніе смерти.
— Бабка! Не ты будешь Настасьей Ефимовой?— крикнулъ надъ ея ухомъ унтеръ.
Старуха даже не повернулась.
Унтеръ взялъ ее, было, за плечо. Но она сразу осла, какъ будто потекла у него подъ рукой, и унтеръ быстро отскочилъ назадъ.
— Какъ бы не вышло чего,— пробормоталъ онъ:— еще отвчать за нее придется.
— Посмотри-ка въ особыя примты,— посовтовалъ унтеру одинъ изъ конвойныхъ.
Унтеръ долго разсматривалъ бумагу и, наконецъ, крикнулъ торжествующимъ голосомъ:
— Глухонмая! 78 лтъ! Она и есть! Ишь, вдьма, два часа искалъ, съ ногъ сбился… А она вотъ гд!
Конвойные одинъ за другимъ подходили къ старух, разсматривая ея безжизненное лицо.
— А гд ее сдавать?— спросилъ въ раздумьи одинъ изъ солдатъ.
— Ужъ недалеко,— отвтилъ унтеръ: — дв станціи до Харькова.
— А какъ ее сдашь, когда она на ногахъ не стоитъ?
— Ужъ какъ-нибудь…
Унтеръ долго думалъ, нахмуривъ брови. Наконецъ, онъ нашелъ выходъ изъ затруднительнаго положенія.
— Меркуловъ Семенъ!— выкрикнулъ онъ.
— Здсь!— отвчалъ дюжій краснокожій дтина изъ арестантовъ.
— Теб сейчасъ вмст съ бабкой слзать… Бери ее въ охапку!
— Не могу, г. старшій!— отвчалъ Меркуловъ дланнымъ жалобнымъ голосомъ:— я больной совсмъ… Тово и гляди, самъ свалюсь, и бабку на смерть зашибу…
— Не разговаривай! Бери, когда теб говорятъ.
— Господинъ старшій…
— Что? По ше хочешь? У меня, братъ, живо получишь.
Кое-какъ вынесли Анастасью Ефимову изъ вагона. Я не видлъ, какъ сдавали ее на станціи, и не знаю, какая постигла ее судьба. Но глубоко врзалась мн въ память эта встрча въ арестантскомъ вагон.
Съ грохотомъ мчался нашъ поздъ впередъ, оставивъ далеко позади себя Анастасію Ефимову, женщину. И все стояла передъ глазами эта траги-комическая группа. Разбитая параличемъ, глухонмая, полуслпая 78-лтняя старуха, а вокругъ нея дюжина конвойныхъ съ револьверами и шашками черезъ плечо, дюжина бравыхъ солдатъ съ молодыми загорлыми лицами, доставившіе съ большимъ трудомъ эту развалину до мста назначенія и не знающіе, какъ вынести ее на платформу такъ, чтобы она при этомъ не разсыпалась.
Врно, гд-то она оказалась въ тягость людямъ. Ее ршили отправить въ другое мсто. Но такъ какъ почтовыя учрежденія имперіи не принимаютъ на себя пересылки живыхъ людей, то и воспользоваться для этой цли ‘этапомъ’, какъ универсальнымъ средствомъ, лучше всего приспособленнымъ для отправки изъ одного мста въ другое людей, которые сдлались въ тягость другимъ людямъ.
И теперь, всякій разъ, какъ я думаю о безконечныхъ этапахъ, о сотняхъ тысячъ арестантовъ, которыхъ гонятъ ежегодно изъ одного конца Россіи въ другой конецъ ея, всегда вспоминается мн эта сцена. Вспоминается мн Настасья Ефимова,— этотъ символъ универсальности этапнаго порядка…
Добрались до Харькова. Здсь нашъ вагонъ нсколько часовъ стоялъ на запасномъ пути. Дожидались пересыльной партіи изъ губернской тюрьмы.
Опять смнился конвой. Опять обыскивали насъ. Но на этотъ разъ конвой оказался боле толковый, и пріемка прошла быстро и гладко.
Утромъ привели изъ губернской тюрьмы арестантовъ. Эта пересыльная партія была совершенно не похожа на пересыльныхъ N-ской тюрьмы. Сплошной массой шли срые казенные армяки съ красными и оранжевыми квадратами на спинахъ. Среди арестантовъ было много каторжанъ-кандальниковъ. Были и вчники съ цпями на ногахъ и на рукахъ. Срая толпа долго стояла на рельсахъ, пока разбивали ее по вагонамъ. Я внимательно всматривался въ лица, надясь найти среди встрчныхъ каторжанъ хоть кого-нибудь изъ старыхъ товарищей и знакомыхъ. Было среди кандальщиковъ много молодыхъ интеллигентныхъ лицъ, по которымъ легко было отличить политическихъ каторжанъ. Но знакомыхъ лицъ въ толп я не встртилъ.
При разбивк партіи, на нашъ вагонъ пришлось 12 человкъ каторжанъ. Когда ихъ ввели въ вагонъ, переполненный пересыльными оборванцами, вмст съ ними ворвалась въ вагонъ струя чего-то жуткаго, мрачнаго. Смуглыя худыя лица, орлиные носы и черные горящіе глаза обличали во всхъ прибывшихъ кавказцевъ. Ввели ихъ въ вагонъ, и тсной кучкой стояли они въ проход между скамейками, ожидая обыска. У нихъ не было съ собой ни мшковъ съ вещами, ни узелковъ съ хлбомъ, чаемъ и сахаромъ, которые обыкновенно запасаютъ себ на дорогу арестанты. У немногихъ изъ нихъ были съ собой и чайники, безъ которыхъ всего хуже въ дорог. Рваные армяки, у однихъ слишкомъ длинные, у другихъ — слишкомъ короткіе. Грязные суконные блины вмсто шапокъ. Оборванные и заплатанные, кое-какъ застегнутые щепочками, вмсто пуговицъ, штаны. Холщевыя колючія рубахи, еле-еле прикрывающія грудь. Грязныя вонючія портянки и плохіе коты на ногахъ. И у каждаго на ногахъ тяжелая желзная цпь…
Было что-то дикое и мрачное въ этой групп закованныхъ кавказцевъ, неподвижныхъ и равнодушныхъ. И невозможно было узнать по ихъ замкнутымъ желзнымъ лицамъ, кто они: политическіе борцы или горные разбойники, или случайные преступники, или невинно осужденные.
Началась перекличка вновь прибывшихъ. Конвой, какъ всегда, немилосердно путалъ имена и фамиліи кавказцевъ, превращая Джикія въ Дубкова, Мирзіашвили въ Меркуловскаго, Гассана въ Ивана. Никто изъ вновь прибывшихъ не откликался. Конвой начиналъ терять терпніе. Старшій ругался и грозился. Но кавказцы молчали безучастно, не понимая ни вопросовъ, обращенныхъ къ нимъ, ни угрозъ, ни ругательствъ. Наконецъ, одинъ изъ кавказцевъ, молодой и высокій, съ красивымъ и суровымъ лицомъ, словно выточеннымъ изъ темнаго камня, произнесъ спокойно:
— Ты не ругайся, а толкомъ спрашивай. Они отвчать будутъ. Я переведу имъ по-грузински.
И онъ началъ переводить вопросы конвойныхъ, повторяя вслдъ за ними имена выкликаемыхъ. Дло пошло на ладъ.
— Разувайся, разувайся, скидай все, спускай цпи на полъ!— скомандовалъ старшій конвойный.
Полетли на полъ шапки, армяки, штаны. Зазвенли объ полъ опущенныя цпи.
Теперь каторжане стояли среди конвойныхъ полуобнаженные, въ одномъ рваномъ бль, да въ желзныхъ цпяхъ, кольца которыхъ лежали прямо на голомъ тл. Конвойные, наклонившись къ полу, осматривали и ощупывали каждое кольцо кандаловъ. А закованные люди стояли передъ ними, молчаливые, безучастные, съ суровыми, неподвижными лицами. Казалось, что ихъ ничуть не трогаетъ этотъ унизительный обыскъ. И всхъ сурове, всхъ неподвижне было лицо молодого грузина, переводившаго товарищамъ вопросы конвойныхъ. Столько величественнаго спокойствія и презрнія было написано на его красивомъ лиц, что невольно являлась мысль о скованномъ цпями орл. Да и товарищи его напоминали дикихъ горныхъ орловъ, захваченныхъ хитрыми охотниками.
Я живо представилъ себ положеніе этихъ людей во власти тюремщиковъ, говорящихъ съ ними на непонятномъ имъ язык. Мы даже на каторг можемъ охранять свои права, протестовать, когда эти права нарушаются, жаловаться, объясняться со своими тюремщиками. И какъ ни призрачна эта возможность, она позволяетъ намъ и на каторг чувствовать себя людьми. Но быть въ рукахъ враговъ, выкрикивающихъ слова команды на непонятномъ вамъ язык, требующихъ отъ васъ неизвстно чего, ругающихъ и наказывающихъ васъ неизвстно за что… Ужасно, должно быть, это положеніе. Что перечувствовали эти люди въ тюрьм и на каторг? Сколько мучительной жгучей ненависти накопилось въ ихъ сердцахъ?
Въ пути мн удалось разговориться съ молодымъ грузиномъ. Онъ разсказалъ мн, что всю его группу каторжанъ-кавказцевъ пересылаютъ въ Орловскій централъ ‘для смиренія’, разсказалъ и свою несложную исторію. Это была очень обыкновенная исторія рабочаго, давшаго въ своей квартир убжище товарищу, участвовавшему въ какой-то экспропріаціи и получившаго за это 12 лтъ каторги. Простая исторія, на столько обычная, что не стоитъ приводить ее.
— А ваши товарищи-земляки — политическіе или уголовные?— спросилъ я его.
— Ты того спрашивай, кто ихъ судилъ,— отвчалъ мой собесдникъ:— какъ я буду знать, уголовные они или политическіе, когда они сами не знаютъ. Наши не будутъ неправду говорить. А спроси ихъ, за что кто сужденъ,— сами не знаютъ. Этого, вотъ, я знаю,— указалъ онъ на человка съ сдыми, блыми, какъ снгъ, волосами, съ морщинистымъ лицомъ, но еще горящими глазами,— Онъ изъ одного города со мной. Его брата одинъ человкъ зарзалъ. А черезъ годъ того человка мертвымъ нашли. Стали искать, кто его убилъ. Говорятъ: онъ брата Мирзіашвили зарзалъ. Стали Мирзіашвили допрашивать. Тотъ говоритъ: да, зарзалъ. Это,— что тотъ человкъ его брата зарзалъ. А записали такъ, что будто онъ признавался, что того человка убилъ. Взяли въ тюрьму его. Потомъ судъ былъ. Его опять на суд допрашивали. Онъ думаетъ, его спрашиваютъ, какъ тотъ человкъ его брата убивалъ. И все подробно показываетъ: кинжаломъ рзалъ. А судъ понялъ, что онъ про себя показываетъ, что этого человка убилъ. Дали ему 10 лтъ каторги. Могли больше дать, да за полное признаніе скинули. А онъ и теперь не понимаетъ, за что ему каторгу дали. Сперва думалъ, за то его осудили, что убійц брата не отомстилъ по обычаю.
Еще много подобныхъ исторій разсказывалъ мн мой спутникъ. Разсказывалъ ровнымъ, безстрастнымъ тономъ, какъ говорятъ объ обычныхъ явленіяхъ повседневной жизни. Можетъ быть, на вол я отнесся бы съ недовріемъ къ этимъ разсказамъ. Но здсь, передъ лицомъ этихъ закованныхъ въ цпи людей, не понимающихъ ни слова по-русски, не понимающихъ, чего требуютъ отъ нихъ солдаты, во власти которыхъ они находятся, здсь исторіи, передаваемыя молодымъ грузиномъ, казались такими естественными, что не являлось ни тни сомннія въ полной правдивости разсказчика.
Воображенію рисовалась яркая картина: пришли къ нимъ на Кавказъ, въ ихъ дивную страну, люди, не понимающіе ихъ и не желающіе ихъ понять. Завели свои порядки. Потомъ схватили нкоторыхъ изъ нихъ, судили по неизвстнымъ законамъ, на непонятномъ имъ язык, и прочли имъ приговоръ, изъ котораго они не поняли ни единаго слова. И одному дали 10 лтъ каторги, другому — 12, 15 или 20 лтъ, а всмъ — тюрьму и цпи до могилы, пока чахотка не разрушитъ ихъ привыкшія къ горному воздуху легкія.
Въ Орл кавказцевъ-каторжанъ взяли изъ нашего вагона. Ихъ отправляли всхъ въ Орловскій централъ, про который ходили тогда самые мрачные слухи. Тамъ избивали заключенныхъ, какъ нигд. Избивали всхъ безъ исключенія, а съ особенной жестокостью избивали политическихъ, интеллигентовъ и инородцевъ — кавказцевъ и евреевъ. Я много слышалъ про этотъ централъ посл того, какъ тамъ повсился, не выдержавъ истязаній, мой товарищъ Сапотницкій. И я зналъ, что изъ моихъ спутниковъ-кавказцевъ, отправляемыхъ въ эту ужасную тюрьму, немногіе останутся въ живыхъ, что большинство изъ нихъ уйдетъ изъ орловскаго централа прямо въ могилу. Но безучастно и равнодушно выходили эти люди изъ вагона, идя на муку и смерть. Можетъ быть, они не знали, что ихъ ожидаетъ? Или они примирились уже съ мыслью о смерти? Или спокойствіе ихъ было лишь маской, которую носили они, чтобы не выдать своего волненія окружающимъ ихъ, ненавистнымъ врагамъ?
Посл Орла каторжанъ въ нашемъ вагон почти не осталось. Опять сплошь мелькали кругомъ пестрыя лохмотья пересыльныхъ.
День былъ хмурый. Глядть въ окно надоло. И я принялся внимательно наблюдать за своими сосдями.
Прямо противъ меня сидлъ маленькій худенькій старичекъ. Одтъ онъ былъ въ потертый и порядкомъ засаленный пиджачекъ и обтрепанныя до нельзя, испещренныя разноцвтными заплатами брюки. На голов его былъ котелокъ, за которымъ онъ любовно ухаживалъ, поминутно сдувая съ него пыль и оправляя его порыжвшую отъ времени ленту. Держался старичекъ съ нкоторымъ достоинствомъ и, пожалуй, даже съ нкоторой претензіей на изящество. Но физіономія у него была потасканная, жалкая, съ маленькими слезящимися, но все еще плутоватыми глазками, съ крошечнымъ краснымъ носикомъ, съ рдкой растительностью вокругъ рта. Говорилъ онъ мягкимъ вкрадчивымъ голосомъ, тщательно округляя каждую фразу, какъ говорятъ мщане, вкусившіе столичной образованности. Заинтересовалъ меня этотъ субъектъ замчательно точнымъ знаніемъ дороги, по которой мы хали. Онъ подробно разсказывалъ своимъ спутникамъ, когда они прибудутъ въ Москву, когда прибудутъ въ Петербургъ, сколько времени задержатся въ каждой пересыльной тюрьм, на какихъ станціяхъ будутъ пересаживаться, на какихъ станціяхъ и въ которомъ часу получатъ кипятокъ. Онъ разсказывалъ, какіе унтера имются въ каждой конвойной команд, у какого унтера можно курить, у какого нельзя, какой помощникъ начальника въ каждой тюрьм лучше всего относится къ арестантамъ, въ какой тюрьм можно упросить доктора, чтобы тотъ записалъ на больничную порцію или положилъ въ больницу. Старичекъ зналъ ршительно все, что можетъ пригодиться пересыльному арестанту. И онъ не хранилъ свои знанія про себя, а длился ими со всми своими спутниками, давая имъ поминутно всевозможные практическіе совты. И совты его, по большей части, оказывались дльными. Такъ, напримръ, онъ совтовалъ всмъ купить на одномъ полустанк, не дозжая нсколько станцій до Москвы, какіе-то особые пироги съ горохомъ (по 2 штуки на 3 к.). Многіе послдовали его совту, и пироги, дйствительно, оказались превосходны.
Эрудиція словоохотливаго старичка поразила меня. Захотлось познакомиться съ нимъ поближе. И я воспользовался самымъ простымъ и самымъ врнымъ способомъ, чтобы разговориться съ нимъ: когда пришло время чаепитія, я заварилъ себ чаю покрпче, высыпалъ на лавку нсколько кусковъ сахару, и предложилъ старичку:
— Чаечку не хотите?
— Благодарю… Какъ бы васъ не обидть… У васъ, врно, дорога еще не малая?
— Ничего. У меня еще есть. Пейте, пожалуйста.
— Благодарствуйте. Кружечку въ дорог всегда хорошо пропустить…
Старичокъ снялъ свой котелокъ, пригладилъ на голов жидкіе волосы и началъ съ видимымъ наслажденіемъ пить чай въ прикуску.
Напившись вмст чаю, мы, естественно, разговорились.
— Славно вы эту дорогу знаете,— замтилъ я старичку.
— Да какъ мн, господинъ, и не знать дороги этой самой, когда я на ней и выросъ, и состарился! Здсь мн каждый камушекъ, каждый столбикъ, какъ въ собственномъ дом, извстенъ!.. Безъ хвастовства скажу.
— Много разъ по этапу ходили?
Старичокъ усмхнулся.
— Много не много. А разъ 60 прошелъ я эту дороженьку. А можетъ быть, и больше разъ ходилъ… Сперва я считалъ, а потомъ и со счету сбился совсмъ.
— А въ Сибири были?
— Въ Сибири? Зачмъ мн въ Сибирь ходить? Чего я въ Сибири не видалъ? Чтобы въ Сибирь попасть, нужно сперва много рекошету надлать. А я душегубствомъ, слава Богу, никогда не занимался. Такъ въ Сибирь и не пришлось идти. Разъ въ Вологд въ острог сидлъ, разъ въ Псков, тамъ тогда тюрьма отбита была, хорошо сидть было, два раза въ Курской былъ, еще при покойномъ начальник. А то все больше въ Петербург, да по пересылкамъ, по пересылкамъ. Ну, Бутырку, натурально, какъ свой домъ родной, знаю. Мой путь завсегда одинъ: Петербургъ, Мценскъ, Орелъ. Вотъ ужъ десять лтъ только здсь и хожу. Такое ужъ у меня, господинъ, положеніе оказалось. Раньше, бывало, и дальше ходилъ. А теперь, подъ старость лтъ, только здсь: Петербургъ, Мценскъ, Орелъ, да обратно. А если и прежнее считать, въ этихъ вагонахъ я, пожалуй, полжизни провелъ.
— Что же, ддушка, вы такъ къ этимъ вагонамъ пристрастились?
— Дакакъ вамъ разсказать, господинъ?.. Каждый человкъ долженъ свое ремесло имть. Правильно я полагаю? Ну, какъ какое ремесло человку положено, такъ оно и идетъ. Теперь мое стариковское дло такое: на должность меня не примутъ, потому къ вину у меня слабость большая, черной работы мн тоже никто не дастъ, потому сложеніе у меня не чернорабочее, да и лта не т. А сложеніе у меня, если правду сказать, и сызмальства все такое же было. И зашибить я всегда былъ не прочь: такое пристрастіе къ винцу имю, что никакъ съ сердцемъ своимъ не слажу. Значитъ, моя линія такая, чтобы боле легкимъ дломъ заниматься, къ примру, хоть торговлей: купить, продать, обмнять, на пушку фрайера взять, — однимъ словомъ, аферы устраивать. У меня раньше и лавченка своя была: старыми вещами торговалъ, и не то что краденымъ, а по настоящему, отъ татаръ забиралъ. Да съ моимъ характеромъ разв расторгуешься? Пролетло мое дло. Сталъ я разноснымъ торгомъ кормиться. Это дло подходящее. Вы, господинъ, въ Питер, врно, бывали? Такъ видали, на Садовой улиц да около Снной такіе вотъ, купцы, какъ я, перстенечками бирюзовыми торгуютъ, ножами, вилками, бритвы продаютъ, мыло, иголки, нитки,— одно слово, дрянь разную. Такъ я этакъ вотъ скоро 30 лтъ промышляю.
— Отъ себя торговали или отъ хозяина?
— Какъ вамъ разсказать? Больше отъ себя… Главное здсь — дураковъ на пушку брать. Это дло тонкое. Взять хоть перстенечки бирюзовые. Проволки мдной 1 1/2 вершка, а въ нее стеклышко ввернуто. Мы такіе перстенечки въ одномъ магазин брали: поплоше — сотня на полтиникъ, получше — гривенникъ за дюжину, а самые лучшіе — 2 коп. за штуку. Ну, а продаешь ихъ, смотря по человку. Иной разъ пьяненькому какому-нибудь по пятачку отдашь,— пусть баб своей подаритъ. А съ горничной какой или съ кухарки и по пятиалтынному возьмешь, и больше. Я разъ съ одной двки деревенской цлковый за такой перстенечекъ слупилъ: поврила, дура, что перстенечекъ краденый и въ магазин 40 р. стоитъ… Нужно только знать, къ кому какъ приступиться. Такъ вотъ и бритвы я цлый годъ продавалъ по 20—25 к. за штуку. Публика вдь на дешевку падка, а пускай-ка попробуетъ такой бритвой побриться! Ну, еще мыло такое было у насъ: бумажка ничего себ, пестренькая, и цна проставлена ’25 копекъ’. А мы его по 2 коп. кусокъ брали, а по пятачку продавали. Да много такихъ товаровъ идетъ… Только умть надо покупателей найти. Такъ я и торговалъ. А то года два отъ фотографа одного за Нарвской заставой карточки продавалъ съ женщинами голыми. Но это больше по квартирамъ носилъ. Хорошіе господа покупали: больше лицеисты да кадеты. Тогда и костюмчикъ у меня былъ чистенькій,— все честь-честью, какъ слдуетъ.
— За что же васъ столько разъ по этапу гоняли?
— А это дло такъ вышло. По моему ремеслу, какъ я вамъ докладывалъ, мн только въ столиц и жить. Въ Боровичахъ или, взять къ примру, въ Псков по моей части не расторгуешься. Тамъ и народу меньше, и на пушку ихъ не возьмешь. А воровать я не умю, да и не желаю совсмъ. Значитъ, я и норовлю все въ столицу попасть. Это, какъ въ пословиц говорится: рыба ищетъ, гд глубже, а человкъ — гд лучше. А изъ Питера я еще въ 82 году высланъ за праздношатательство и безписьменность по причин коронаціи: загулялъ я тогда, а обходъ меня въ лавр накрылъ. Съ тхъ поръ у меня и пошло: я въ Питеръ, меня изъ Питера, я въ Питеръ, меня изъ Питера.
Старичокъ разсмялся добродушно и весело.
— И не надола такая жизнь?— спросилъ я его.
— Нтъ, почему же? Если бъ мн въ Питеръ пришлось зайцемъ хать, подъ лавкой,— оно точно плохо. Господинъ какой-нибудь сидитъ надъ тобой, повернется,— въ животъ тебя пихнетъ, плюнетъ подъ лавку,— въ рожу теб угодитъ. А ты молчи и не шелохнись. А замтятъ тебя подъ лавкой-то,— вытащатъ, шею накостыляютъ, да еще жандарму тебя сдадутъ на станціи. Зайцемъ оно, точно, плохо было бы. А я приспособился. Меня вотъ теперь въ Петербургъ казеннымъ поздомъ везутъ. Я себ ду, какъ классный пассажиръ. И сытъ, и сидть хорошо, а подвернется конвой добрый, такъ и покурить можно. Пріду я, мсяца 2 или 3 погуляю, обратно поду. Въ дорог мсяцъ или два пробуду,— и опять въ Питеръ.
— Какъ же вы такъ устраиваетесь, чтобы васъ по этапу въ Питеръ доставляли?— заинтересовался я.
— Да дло не хитрое. Нужно только, чтобы въ котелк шарики работали,— старичокъ самодовольно постучалъ себ пальцемъ по лбу. Меня, къ примру сказать, арестовали на улиц. Сейчасъ же, первымъ дломъ, въ участокъ доставятъ: какой такой есть человкъ? Я врать никогда не стану и запираться не буду. Сразу всю правду имъ выкладываю: не имющій права жительства въ столицахъ Дмитрій Зайцевъ, царскосельскій мщанинъ. Проврятъ по бумагамъ, справятся,— оказывается, моя правда. Долго держать не станутъ, потому что такихъ шатуновъ имъ въ полиціи и такъ некуда двать. На другой же день или, если тамъ праздникъ подошелъ, на третій день бумагу предъявятъ: выбирай, молъ, мсто для высылки и распишись въ полученіи. Я сейчасъ имъ и объявляю: прошу, дескать, меня въ г. Мценскъ отправить, въ Орловскую губернію. Тамъ, молъ, братъ мой живетъ, и могу я себ работишку найти. А Мценскъ я назначаю, потому что ближе Мценска нашего брата не высылаютъ, а дальше хать мн самому не разсчетъ. Привезутъ меня теперь въ Мценскъ. А тамъ приставъ прямо хорошій человкъ. Кого только къ нему ни приведутъ подъ надзоръ, прямо говоритъ: ‘Я, братъ, тебя знаю. Безъ воровства ты не проживешь. А воровать я теб тутъ не дамъ. Значитъ, теб здсь, все равно, съ голоду пропадать. Лучше проваливай ты отсюда подальше отъ грха. Чтобы въ 24 часа духа твоего здсь не было!’ А меня завсегда шуткой встрчаетъ: ‘А, говорить, Зайцевъ, старый знакомый] На долго ли къ намъ пожаловать изволили?’ Я говорю: ‘Если сегодня, ваше благородіе, выпустить меня прикажете, завтра къ обду съ собаками меня не сыщите!’ ‘Ну, ладно, говоритъ, расписывайся, и проваливай ко всмъ чертямъ’! А я у одного пріятеля переночую, а утречкомъ рано-ранехонько на шоссе, да въ Орелъ. До Орла тамъ верстъ 60,— какъ разъ на два дня пути. По дорог у кого христовымъ именемъ копечку выпросишь, а кто и такъ хлбца подастъ. Дойду до Орла. Тамъ прямо въ участокъ заявляюсь. Такъ и такъ, молъ, царскосельскій мщанинъ, а паспорта не имю, а равнымъ образомъ не имю ни опредленныхъ занятій, ни мстожительства. Извольте меня арестовать и этапнымъ порядкомъ выслать на родину. Это я все правильно, по закону имъ указываю, какъ въ статьяхъ написано. Иной разъ дадутъ тумака въ шею, придется снова приходить. А чаще всего, сразу арестуютъ и везутъ, какъ теперь, въ Царское Село. Тамъ меня сразу въ мщанскую управу представятъ.— Вашъ человкъ?— Нашъ.— Принимаете его?— А почему и не принять?— Выдадутъ мн документъ,— и опять я вольный человкъ. Сейчасъ на вокзалъ, въ вагонъ подъ лавку заберусь — потому этапомъ изъ Царскаго села въ Питеръ никакъ попасть невозможно — и къ вечеру уже въ Петербург. Такъ вотъ и зжу. Ловко?
— Это вы практично устроились,— согласился я.— А долго дорога длится?
— Да какъ когда: разъ на разъ, знаете, не приходится. Иной разъ въ недлю съ небольшимъ обернешься. А то, бываетъ, и два мсяца дешь. Главная задержка черезъ пересыльныя тюрьмы выходитъ. Въ Бутырк я въ позапрошломъ году 6 недль просидлъ: все партіи ждалъ.
Я попробовалъ высчитать, во сколько обходятся государству постоянныя путешествія царскосельскаго мщанина. Сумма получилась такая огромная, что невольно изумленіе выразилось у меня на лиц. Старичокъ замтилъ это, и это, повидимому, доставило ему большое удовольствіе.
— Вы, вотъ, господинъ, удивляетесь, что меня такъ 30 лтъ возятъ,— замтилъ онъ.— А меня ли одного такъ по этапамъ гоняютъ? Вотъ тотъ корявый, что въ углу сидитъ у окна,— Шуркой его звать — тоже ужъ 20 лтъ здитъ, коли не больше. Да здсь въ вагон, почитай, на половину все знакомые. Съ однимъ десятый разъ вмст ду, съ другимъ — двадцатый. Все возятъ да возятъ насъ,— все равно, какъ воду съ мста на мсто переливаютъ. Врно, другого дла у нихъ и нтъ, какъ нашего брата катать…
Старичокъ разсмялся опять. Я готовъ былъ согласиться съ нимъ, что другого дла ‘у нихъ’, дйствительно, мало, что 9/10 того, что длаетъ государство въ борьб съ преступностью, ничуть не боле цлесообразно и разумно, чмъ перевозка царскосельскаго мщанина изъ Питера въ Мценскъ, изъ Орла въ Царское Село, изъ Царскаго Села въ Петербургъ. Но въ разговоръ вмшался сидвшій недалеко отъ насъ мужчина среднихъ лтъ, мрачнаго вина, съ лицомъ, заросшимъ густой синеватой щетиной.
Онъ давно уже непріязненно поглядывалъ на моего словоохотливаго собесдника. Теперь его прорвало:
— А что съ вами, сволочами, и длать, какъ не по тюрьмамъ держать да по этапамъ гонять? Воры — не воры, а такъ что-то врод, не поймешь… Дла не длаютъ, а людямъ портятъ. Прохвосты, лежебоки. Съ вами бы еще не такъ нужно, а вотъ какъ: попался голубчикъ,— а ну, всыпать ему сотню горяченькихъ, да на 3 годика. Снова попался,— ложись, получай дв сотни, да еще на 3 годика. Небось, живо нашелъ бы ремесло, даромъ что старый чортъ!.. Научился бы!..
Царскосельскій мщанинъ весь съежился, какъ пришибленный, слушая эту грозную рчь. Я заступился за него:
— Какъ же съ горяченькихъ, да изъ тюрьмы онъ ремеслу научится?
— А очень просто. Возьми хоть меня. Побираться мн прежде приходилось. Ну, разъ и стянулъ я на базар — такъ, дрянь какую-то, саквояжъ дамскій. Да засыпался. Мн судья тогда 3 мсяца далъ. Все-таки съ кичей познакомился. Вышелъ черезъ три мсяца. Туда-сюда,— нтъ ходу поднадзорному. Корешокъ одинъ подбилъ на дло. Магазинъ тамъ былъ такой. Съ мхами. Такъ хотли скокъ сдлать. Ключъ мы подобрали. Да опять сгорли. Мн 3 года и дали…— Мрачный мужчина крпко выругался.
— Это разв много, коли съ поличнымъ попался?— вставилъ кто-то изъ сосдей.
— Разв много? Да за такое что больше 1 1/2 лтъ нигд не даютъ! Чистосердечное признаніе при помощи подобраннаго ключа — за это всегда 1 годъ — 1 1/2 года даютъ! А мн суки 3 года дали. Ну, отсидлъ я эти 3 гола. Какъ отсидлъ,— говорить тошно. А вышелъ,— зарокъ себ далъ: ни-ни, больше воровать не стану! Будетъ муку терпть. Лучше горбомъ своимъ заработаю… Въ третій разъ ужъ никакъ имъ въ руки не попаду, къ кровопійцамъ. Будетъ!..
Мн вспомнились новйшіе нмецкіе криминалисты, со взглядами которыхъ я знакомился недавно въ университет. Вспомнилось, какъ горячо нмецкіе профессора врятъ въ спасительную и воспитательную роль тяжелыхъ уголовныхъ репрессій,— въ частности, продолжительнаго тюремнаго заключенія. И поразило меня, что въ Россіи, ‘на дн’, можно найти ту же бодрую вру,— въ лиц, хотя бы мрачнаго мужчины съ синеватой щетиной на лиц. Но царскосельскій мщанинъ ехидно спросилъ его:
— А ты, брать, теперь чмъ занимаешься?
— Работаю!— буркнулъ тотъ.
— А что работаешь?
— То и работаю. Что придется, все длаю.
— А воровство такъ совсмъ и бросилъ?
— Значитъ, бросилъ, разъ не попался,
Старичокъ молчалъ, посмиваясь себ въ бородку. Но мужчина мрачнаго вида, внезапно воодушевившись, продолжалъ развивать свои взгляды.
— Я такъ понимаю. Кто себя такъ поставилъ, то къ нему никто придраться не можетъ, тотъ не воръ. Разъ я наврное иду, и моего отвта не будетъ, какой я воръ? Этакъ много воровъ наберется, если будешь врное дло за воровство считать. Разъ сдлаешь,— такъ, можетъ быть, на всю жизнь человкомъ станешь. Я что — это самъ знаешь.
Мужчина мрачнаго вида выражался нсколько сбивчиво и туманно. Но все же изъ его словъ можно было уловить, что его точка зрнія на вопросъ нсколько отличается отъ точки зрнія нмецкихъ криминалистовъ. Чтобы дать ему возможность высказаться съ большей обстоятельностью, я спросилъ его:
— А знали вы еще другихъ людей, которые раньше воровали, а посл тюрьмы бросили это ремесло и занялись другимъ дломъ?
— Да сколько хочешь. Первый хоть я!
— Да, вы… Я другихъ, кром васъ, много?
— И еще много есть.
— Кто, напримръ?
— Кто воровать посл тюрьмы бросилъ?.. Сенька хромой… Нтъ, тотъ потомъ сидлъ… А вотъ, Яшка Булочникъ, тотъ совсмъ бросилъ… Да и другихъ много есть.
— Я какой это Яшка?— переспросилъ старичокъ:— не тотъ ли, что съ кривымъ глазомъ?
— Онъ самый. Кривой и есть. А ты, нешто, его знаешь?