По этапамъ.
По этапамъ.
——
——
——
——
——
По этапам, Р-ва Инна, Год: 1911
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Произошло это просто и быстро.
День былъ невыносимо жаркій и душный. Мн пришлось порядочно поколесить по улицамъ С., куда я пріхала утромъ. Дваться мн было ршительно некуда. Изнемогая отъ жары и усталости, я забрела въ городской садъ, чтобы немного отдохнуть. Совсть моя была спокойна,— вдь я исколесила чуть ли не полгорода.
‘Да меня вдь никто и не знаетъ здсь’,— соображала я.
Прошелъ часъ, другой. Надо двигаться обратно.
На одной изъ аллей меня остановилъ армянинъ — чистильщикъ сапотъ. ‘Ахъ, барыня, слава Бога, твой башмакъ запылился. Слава Бога… Давай чистить, хорошо чищу’. Я невольно разсмялась и направилась къ выходу. И тутъ мн бросилась въ глаза фигура, молчаливо сидвшая на одной изъ скамеекъ въ выжидательной поз. Это былъ здоровый мужчина съ краснымъ лицомъ, въ фуражк съ синимъ околышемъ. Онъ скользнулъ по мн взглядомъ, сдлалъ равнодушное лицо и остался сидть въ той же выжидательной поз.
‘Дло-то, кажется, не ладно’,— мелькнуло у меня въ голов.
Я на мгновеніе пріостановилась подл какой-то афиши и, когда убдилась, что фигура не тронулась съ мста, быстро вышла изъ сада. Рослый городовой моментально выросъ передо мной и загородилъ мн дорогу.
— Стойте-ка, барыня… Велно задержать…
И тутъ же рядомъ засуетился около появившагося откуда-то извозчика господинъ въ штатскомъ, очень приличнаго вида. Сопротивляться было смшно…
Усадили, какъ водится, на извозчика.
‘Вотъ такъ штука’,— думалось мн дорогой. Такъ быстро. И это, наврное, тотъ мерзавецъ съ синимъ околышемъ… Гд-то я его видла раньше’…
Привезли въ участокъ. Здсь, въ ожиданіи ‘начальства’, я принялась разсматривать ‘штатскаго’. Надо было видть, какъ забезпокоился этотъ господинъ подъ моимъ пристальнымъ взглядомъ.
— Вы меня не знаете, увряю васъ… И я васъ въ первый разъ вижу,— оправдывался онъ.— Я тутъ положительно не при чемъ. Я дйствовалъ по приказанію другихъ…
— Ну да, старая исторія. Вс ‘не при чемъ’.
Явился, наконецъ, ‘чинъ’ и началъ рыться въ бумагахъ. Человкъ въ штатскомъ, пріосанившись, разлетлся ко мн съ вопросомъ,
— Ваше имя?
— А вамъ какое дло? Вы еще смете спрашивать? Прежде отвтьте вы, по какому праву вы задержали меня на улиц.
— Ну, въ жандармскомъ отвтите. Запросить по телефону,— обратился онъ къ полицейскому.
Мой грозный тонъ, вроятно, подйствовалъ на околотка. Бросивъ недоврчиво-презрительный взглядъ въ сторону шпіона, онъ неожиданно направился къ телефону.
— Ничего не знаютъ, — заявилъ онъ черезъ минуту, пожимая плечами.— Да вы кто такой? Ваша фамилія?— уже явно недоврчиво наступалъ онъ на шпіона. Тотъ, волнуясь, пробормоталъ что-то и просилъ вызвать еще разъ кого-то по телефону.
‘Ну, дло еще, кажется, не такъ ужъ плохо, думала я, наблюдая эту сцену. Можетъ быть, еще и выкручусь. Какая досада, что со мной нтъ паспорта. Вдь такая случайность, надо же было его оставить’… И мысль лихорадочно начала работать надъ тмъ, какимъ способомъ ‘выкрутиться’.
Увы, на этотъ разъ отвтъ изъ жандармскаго былъ, повидимому, неутшительный для меня,— шпіонъ сразу пріосанился и повеселлъ.
— Ну, какъ же съ обыскомъ?
— Ваше благородіе, бабы не идутъ. Разв ихъ заставишь? Вдь силкомъ не потащишь…— доложилъ городовой.
‘Ай да бабы!— думаю. Спасибо имъ’.
— Ну, тамъ, въ жандармскомъ… Везите.
— Ваше благородіе, — не унимался все тотъ же городовой, — какъ же такъ, безо всякой бумаги?
Околотокъ въ отвтъ только отмахнулся досадливо.
Въ жандармскомъ пришлось ждать. Усадили меня въ большой пріемной, увшанной царскими портретами. Сидла я такъ часъ, другой, и въ голов вертлось только одно: ‘попала въ лапы, не выберусь… Крпко зажали’. Мыслей никакихъ, а только одно это ощущеніе,— пойманнаго въ ловушку звря…
Въ передней послышались звонки, какая-то возня. И вдругъ ухо мое уловило одну фразу: ‘ротмистръ П…’ Ахъ, вотъ кого мы ждали. Значитъ, по крайней мр, все разршится очень скоро.
— Пожалуйте.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте, — весело привтствовалъ меня мой старый знакомецъ, бравый ротмистръ П., съ которымъ мн ужъ неоднократно приходилось имть ‘дла’ раньше, въ другихъ мстахъ.— Долго изволили путешествовать…— Говорилось все это самымъ простымъ, добродушнымъ тономъ, какимъ привтствуютъ другъ друга давно не видавшіеся добрые знакомые.
Странная вещь! Этотъ человкъ уже цлыхъ 13 лтъ, начиная съ моего перваго ареста еще въ дни юности, — это было на другомъ конц Россіи — неизмнно стоитъ на моей дорог. Точно это былъ какой-то злой рокъ, сторожившій мою жизнь.
И тмъ не мене я, встрчаясь съ нимъ, не чувствовала къ нему ни особой злобы, ни особаго отвращенія, — большаго, по крайней мр, чмъ вообще ко всякому синему мундиру. А онъ неизмнно былъ со мной чрезвычайно вжливъ, — той особой, изысканной жандармской вжливостью,— по-жандармски же ‘корректенъ’ и очень любилъ вспоминать, когда и гд мы съ нимъ въ послдній разъ встрчались.
Правда, подолгу бывать въ его лапахъ мн по приходилось. Я отдлывалась, обычно, нсколькими мсяцами тюрьмы. Однажды, съ большой помпой забравъ меня съ цлой компаніей моихъ добрыхъ знакомыхъ и продержалъ насъ, къ нашему великому изумленію, очень недолго, онъ, отпуская меня, не выдержалъ.
— Къ сожалнію, и на этотъ разъ нтъ данныхъ. Да-съ, къ сожалнію… Вдь вы сами хорошо знаете, что васъ давно бы слдовало убрать отсюда подальше. Но, знаете, теперь такое время… Мы по закону не имемъ права держать васъ, не имя въ рукахъ фактовъ.
Это было въ то мимолетное ‘конституціонное’ время, когда вдругъ для путешествія ‘въ до столь отдаленныя’ потребовались ‘данныя’. Въ тотъ разъ надлежащихъ ‘данныхъ’ ему такъ и не удалось собрать. Но нсколькими мсяцами позже, дйствуя тоже ‘по закону’, можно было и безъ особыхъ ‘данныхъ’ упрятать куда-угодно. И онъ упряталъ-таки…
Въ общемъ, бравый ротмистръ былъ преданный своему жандармскому долгу служака, человкъ ограниченный, но для жандарма, пожалуй, не слишкомъ злой. Помню, что во время ‘свободъ’, когда я явилась въ жандармское за отобранными у меня рукописями и книгами, онъ торжественно заявилъ мн:
— Ну, вотъ, теперь все по другому пойдетъ. Вотъ, и въ газетахъ пишутъ…
— Да вы-то чему же радуетесь?— невольно сорвалось у меня. Онъ обидлся.— Странно, почему же и намъ не радоваться? Нкоторыя перемны необходимы. Разъ на законномъ основаніи… Объ насъ составилось мнніе, будто мы не люди…
Тогда вс были такъ радостно настроены, что, признаюсь, я не очень была поражена этими изліяніями жандарма. Вдь чувства — заразительны. Что же мудренаго, что и они не устояли…
Разговоръ нашъ былъ кратокъ.
— Вдь вы такая опытная женщина, а пріхали въ С. А. здсь оказались ваши старые знакомцы еще по N., сразу васъ и узнали…— самымъ искреннимъ, казалось, тономъ поучалъ меня П. И прибавилъ не безъ самодовольства: — Вы ужъ очень о насъ плохого мннія.
Я предпочла промолчать и этимъ положить конецъ столь ‘дружескому’ разговору.
Обыскъ тоже не затянулся долго. На этотъ разъ нашлась и ‘баба’. Конфузясь и безпрерывно приговаривая — ‘ахъ ты, Господи… Ну, что ужъ тамъ’…— она пощупала мои карманы и поспшила этимъ закончить видимо тяготившую ее процедуру.
Вс формальности были кончены. Итакъ, тюрьма…
По правд сказать, я вбжала сюда, какъ въ старую, знакомую квартиру. О самой тюрьм еще съ прошлаго года, когда мы, пересыльные, шумной толпой прозжали черезъ С., у меня осталось недурное воспоминаніе. Намъ, терпвшимъ невыносимый гнетъ и всяческія лишенія въ N-ской тюрьм, откуда насъ взяли, здсь положительно нравилось. Т нсколько дней, которые намъ тогда пришлось провести въ С-кой тюрьм, полны были впечатлній отъ встрчъ со старыми и новыми, здсь уже пріобртенными знакомыми.
Въ т дни С-кая тюрьма полна была свезенными съ разныхъ концовъ Россіи срочными, отбывавшими наказаніе, пересыльными и мстными слдственными. Все это большими партіями гуляло по двору, куда, выходили окна нашей пересыльной камеры. Это было время только-что начинавшагося тогда необычайнаго переполненія тюремъ, съ которымъ тюремная администрація, видимо, еще не успвала справляться. А потому строго налаженнаго порядка, того желзнаго ршила ‘образцовыхъ’ тюремъ, который давитъ больше, чмъ что-либо другое, еще не было. Этимъ, конечно, пользовались невольные обитатели тюрьмы, которымъ, въ общемъ, дышалось здсь свободне, чмъ въ другихъ мстахъ. Да и время-то было переходное, подтягивать во всю еще не ршались….
Все это припоминалось мн теперь, по дорог въ тюрьму.
— Ну, что же, наврное устроюсь сносно.— соображала я,— если только тутъ все по-старому.
Надежды мои отчасти оправдались. Попавъ посл различныхъ скучныхъ процедуръ въ чисто выбленную ‘одиночку’ на женскомъ отдленіи, я первымъ дломъ ршила дать знать о себ. Выполнить это было дломъ одной минуты.
— Вы? Какими судьбами?— послышалось изъ оконъ съ разныхъ концовъ. — Вотъ не ожидали… И какъ это васъ угораздило?..
На меня съ жадностью набросились съ разспросами, какъ и что на вол. Первые два-три дня ушли на взаимные разспросы, разговоры.
Не успла я придти въ себя, какъ вскор, здсь же въ тюрьм, произошла, совсмъ ужъ неожиданная для меня встрча. Какъ-то въ одинъ изъ этапныхъ дней пришла партія съ юга. Мы взгромоздились на окна.
Сзади срой массы, гремящей кандалами, шла. пестрая кучка дтей и женщинъ, среди которыхъ виднлась одна.— въ черномъ плать, дорожной сумк и шляп.
— Откуда?— кричали мы.
Отвтъ тонулъ въ лязг желза и въ окрикахъ солдатъ.
Позже слышу неистовый крикъ со двора:
— Скоре къ окну, здсь вашъ другъ, М—ва.
— Ничего не понимаю… Быть не можетъ…
— Ну да, она пришла съ этапомъ…
Изъ верхняго окна слышу свое имя. Да, это ея голосъ. Отъ неожиданности и отъ сложнаго, не то радостнаго, не то скорбнаго чувства, охватившаго меня, я не могла говорить. Боже мой, вотъ встрча. И гд?
Съ М—вой мы видлись въ послдній разъ еще до налетвшаго стремительно вихря ‘свободъ’. Она, страстно, почти болзненно привязанная къ своему ребенку, большой скептикъ по натур, тмъ не мене не могла устоять передъ этимъ натискомъ и бросилась въ самый кипень его.
— Ты знаешь, — разсказывала она мн, — надъ нашими головами, надо мной и Васей, цлую недлю вислъ военно-полевой судъ. И это въ самый разгаръ эпохи вислицъ и разстрловъ… Потомъ этотъ кошмаръ разсялся. Но больше всего я боялась, что меня осудятъ на долгое тюремное заключеніе. Я бы не вынесла тюрьмы… По счастью меня оправдали… Ну да. оправдали — вдь я иду въ ссылку въ административномъ порядк. Господи, хоть бы скоре добраться и скоре увидть сына, — ты знаешь, вдь я безъ него умру. Хотла взять съ собой, да побоялась. И хорошо сдлала, конвой былъ ужасный. Зври какіе-то, не люди. Какимъ-то чудомъ мы избжали прикладовъ…
Да, судьба этой женщины по истин была трагична. Захваченная стихійнымъ движеніемъ, она быстро разочаровалась, если не въ окончательной побд (‘когда-нибудь да будетъ’), то въ возможности результатовъ въ боле или мене близкомъ будущемъ. А для длительной борьбы, борьбы постоянной и упорной, у нея не хватало силъ, а главное — вры, той вры, которая и рождаетъ силу.
— Я мало врю въ силу революціонныхъ партій. А народъ молчитъ. Что касается меня,— я не могу. По моему, и теб необходимо отдохнуть. Что же, все мы, да мы… Пусть другіе на смну идутъ…
Мн было безконечно жаль ее. Это была судьба многихъ, увровавшихъ въ близкую и скорую побду, стихійно захваченныхъ движеніемъ и увлеченныхъ общимъ потокомъ, казалось уже способнымъ сокрушить вс преграды. Я видла, что это совершенно измученный, разбитый человкъ. А когда я увидла ее вблизи (намъ удалось добиться десятиминутнаго свиданья),— я ахнула. Такъ она исхудала, такой имла страдальческій видъ.
— Эхъ, Анна, не выдержала я.— Смотри хоть на меня… Вдь меня жизнь какъ здорово треплетъ, а ничего,— держусь… Смотри впередъ, все впередъ,— тогда ничего, жить можно…
Многое она мн поразсказала изъ того, что пришлось ей перо жить дорогой. Это была сплошная пытка. Но объ этомъ посл.
На прощаньи (а прощаться было нужно, ея партія уходила въ тотъ же день) мы крпко расцловались. Позже, изъ своего окна я видла ее еще одинъ разъ,— уже въ партіи арестантовъ, выстроившихся на тюремномъ двор. Она шла и тащила за собой большой мшокъ, волочившійся по земл. Я провожала ее взглядомъ, пока фигура ея не исчезла за желзными тюремными воротами.
— Прощай, Анна… Богъ всть, когда увидимся.
— Да и увидимся-ли?..
А на завтра меня ждалъ другой сюрпризъ. Возвращаюсь съ прогулки, заглядываю къ старшей надзирательниц.
‘А васъ, голубушка моя, сегодня увозятъ, сейчасъ мн объявилъ начальникъ’.
— Какъ такъ сегодня? Почему же меня раньше не предупредили? Я не поду. Ведите меня къ начальнику.
Представляю ему вс резоны. Я не готова, у меня нтъ ни денегъ, ни теплаго платья. А хать вдь на край свта. Наконецъ, я должна сначала получить всть о семь, о дтяхъ. И во всякомъ случа нужно было предупредить хотя бы наканун.
— Да я самъ получилъ распоряженіе о васъ только вчера вечеромъ. Что же я могу сдлать?
При нкоторой настойчивости съ моей стороны мн, быть можетъ, и удалось бы остаться до слдующаго этапа. Но меня взяло раздумье. Стоитъ-ли? Не лучше-ли и не выгодне-ли.мн хать, и чмъ скоре, тмъ лучше? Вдь въ дорог возможны всякія случайности… Какъ знать… Нтъ, ду.
И я стала спшно собираться. Слова прощанье, поцлуи. Въ путь.
Насъ вывели къ этапу. Партія была большая, человкъ полтораста уголовныхъ, да насъ, политиковъ, человкъ 25.
Всей этой масс людей, сбитыхъ въ кучу, окруженныхъ сплошнымъ кольцомъ конвоя, предстоялъ переходъ версты въ три до вокзала по страшно пыльной дорог, въ невыносимую жару.
Обыскали насъ, потомъ принялись за вещи. Обыскъ арестантскихъ вещей, предоставляемыхъ въ полное распоряженіе конвоя, сопровождающаго партію,— дло серьезное. Къ этой непріятной процедур мы (т. е. я и моя товарка, шедшая на поселеніе въ Енисейскую губ.) заране были подготовлены надлежащимъ образомъ. По общимъ отзывамъ выходило такъ, что конвой могъ выбросить изъ вещей арестанта все. что ему заблагоразсудится, могъ отказаться принять чемоданы, ящики, корзины {Взамнъ полагались отъ казны мшки изъ грубой холстины.}, деньги (какъ это было, напр., съ сестрой, которой пришлось голодать всю дорогу, питаясь исключительно на казенный паекъ — 11 коп. въ сутки). А такіе необходимые предметы. какъ бумага, мыло, лекарства, табакъ,— уже безусловно изгонялись изъ арестантскаго обихода {Все во избжаніе побговъ. Съ натертыхъ мыломъ рукъ кандалы снимаются легче. Табакомъ можно засыпать глаза часовымъ и пр.}.
Мн что-то плохо врилось во все это. Вдь, ничего подобнаго мн не пришлось испытать въ прошломъ году. И объ томъ конво у меня осталось самое пріятное воспоминаніе.
Увы, скоро пришлось убдиться въ справедливости всего, что разсказывали. Вещи наши были перерыты самымъ безцеремоннымъ образомъ. И мы мысленно благодарили нашихъ товарищей за добрые совты припрятать поосновательне ‘запретные’ предметы. Тотчасъ же, какъ конвой вступилъ въ свои права, мы почувствовали, что церемониться съ нами не станутъ. Проходя тюремнымъ дворомъ, я обернулась было на окна женскаго отдленія, чтобы послать послднее прости оставшимся товарищамъ.
— Чаво задерживаешь? Не наглядлась еще!— грубо окрикнулъ меня шедшій за мною солдатъ.
Отъ неожиданности я даже не нашлась, что ему отвтить.
— Брось мшки, сами должны нести,— закричалъ фельдфебель, когда мы попросили солдатъ помочь намъ донести до подводъ наши вещи.
Пришлось все свалить въ одну кучу и переносить вещи въ нсколько пріемовъ (товарищи были уже за цпью конвойныхъ).
— Старайся… Живо, живо…— командовалъ старшой.
Этапъ вытянулся длинной лентой. Насъ, женщинъ, поставили въ задніе ряды. Въ воротахъ толпились тюремные надзиратели, начальство… Лица ихъ были суровы и сосредоточены. Но что-то, еле уловимое, просвчивавшее сквозь оффиціальную маску, говорило о томъ, что сердца ихъ тронуты участіемъ къ намъ и состраданіемъ… Да, такъ вотъ какъ,— даже они находятъ, что слишкомъ…
— Смиррно… раздалась команда. Шашки вонъ…. Шагомъ маршъ….
Сверкнули шашки, окружавшаго насъ сплошнымъ кольцомъ конвоя. Подъ мрный звонъ кандаловъ заколыхались ряды срыхъ арестантскихъ халатовъ… Прощай, С—кая тюрьма. Да, надюсь, прощай.
Первая часть пути отъ С.. до Челябинска была поистин ужасна. Времена мняются и на нашемъ брат прежде всего отражаются всякія перемны. Всего годъ тому назадъ мн пришлось идти тмъ же самымъ этапнымъ порядкомъ,— но какая поразительная разница во всемъ и во всхъ!
Тогда мы хали шумной, почти радостно настроенной толпой. Каждый изъ насъ былъ счастливъ сознаніемъ, что, наконецъ, выбрался изъ ненавистныхъ тюремныхъ тисковъ. Правда, впереди насъ ждутъ всяческія испытанія,— но вдь это пустяки по сравненію съ пережитымъ. Да и, наконецъ, надолго-ли это?
Мы оставляли за собой кошмарные мсяцы тяжелаго удушья, явившагося на смну мимолетнымъ свободамъ. О, каждый изъ насъ хорошо помнилъ эти мрачные четыре мсяца! Сидя по тюрьмамъ, мы съ жадностью прислушивались къ тому, что доходило до насъ. Мы ломали головы надъ тмъ,— что это такое? Надолго-ли? Что длается тамъ, въ глубин народныхъ массъ? И въ то время ни у кого изъ насъ не было сомннья:— Это затишье…— временное, передъ готовой разразиться бурей.
И вотъ мы, люди самыхъ разнообразныхъ общественныхъ положеній, взглядовъ, возрастовъ, но одушевленные вс однимъ чувствомъ,— горячей врой въ неизсякаемый источникъ народныхъ силъ, вырвавшись изъ душившихъ насъ клтокъ, согнанные съ разныхъ концовъ Россіи, радостно привтствовали друтъ друга, засыпали вопросами, разсказами… А разсказы были удивительные. Не было, казалось, угла, не настроеннаго враждебно къ отживающему дряхлому порядку. Да, борьба повсюду и какая борьба! И борьба эта можетъ завершиться только побдой…
Такъ врилось, такъ думалось тогда. И это наше настроеніе отъ дорожныхъ впечатлній только крпло и росло. Весна, неожиданная побда лвыхъ на выборахъ, наконецъ, засданія Первой ‘гнвной, восторженной’ Думы… Все ожило и зашевелилось какъ посл долгаго сна.
На нашу долю тогда много выпало встрчъ, шумныхъ и яркихъ. Толпы народа на станціяхъ, сочувственные возгласы, слезы, пніе марсельезы, крики — ‘вернетесь вс скоро… Вернемъ…’
Мстами эти скопища народа превращались въ настоящіе митинги. Изъ оконъ нашихъ вагоновъ неслись страстныя порывистыя рчи нашего ‘пулемета’ — неистоваго Валеріана, въ третій разъ уже перезжавшаго этапнымъ порядкомъ Уралъ,— вскія сильныя, глубоко западающія въ душу слова хохла-крестьянина, умвшаго у себя на юг, въ эпоху расцвта митинговъ, вести тысячныя крестьянскія собранія въ образцовомъ порядк… И сотни собравшихся у нашихъ вагоновъ, вытянувъ шеи, съ жаднымъ любопытствомъ ловили каждое слово. Эти картины и много другихъ стоятъ у меня передъ глазами, какъ живыя…
Предупредительно вжливый конвой, спшившій исполнять вс наши желанія, помогавшій намъ приготовлять первомайское красное знамя. Офицеры, смотрвшіе сквозь пальцы на все, сконфуженно заявлявшіе намъ, что, молъ, ‘почемъ знать, скоро, быть можетъ, вамъ придется везти насъ въ этихъ же самыхъ вагонахъ’.. Тюремное начальство, извинявшееся передъ нами въ мстахъ нашихъ остановокъ за ‘неудобныя’ помщенія, удивлявшееся, зачмъ насъ собственно везутъ,— ‘вдь все равно скоро назадъ подете’…
Да, все это было. И мало-ли что было еще.
И какъ все это безконечно далеко отъ того, что пришлось переживать всего годъ спустя. И странное дло,— люди т же. Я узнавала многихъ изъ конвойныхъ солдатъ, изъ начальствующихъ лицъ. Но точно ихъ кто подмнилъ. Да люди т же, но ‘система’ — уже другая. А люди — покорные рабы системы.
Угрюмыя, холодныя лица, съ особымъ ‘непроницаемымъ’ выраженіемъ, отрывистая рчь, грубые окрики и… площадная, отборная брань,— въ присутствіи насъ, женщинъ, несмотря на наши просьбы и протесты. Никакой грани между нами и уголовными…
Особенно даютъ себя знать такъ называемые ‘старшіе’, по степени развитія стоящіе часто ниже солдата, по надленные неограниченной властью надъ арестантами. Эти господа чувствуютъ себя настоящими царьками. Въ С… насъ биткомъ набили въ душные, грязные вагоны съ почти вплотную закрытыми окнами. Вонь, духота отъ страшно спертаго воздуха, невыносимая жара — въ эти дни температура доходила до 45о. Скоро мы почувствовали, что буквально задыхаемся отъ недостатка воздуха. Спасались только т, что поочереди дышали въ оконныя щели. На вс наши заявленія, протесты, мольбы отвтъ былъ одинъ:
— Молчать… правовъ захотли? Поищите-ка ихъ въ Сибири. А здсь — знайте, что хотимъ, то и длаемъ съ вами. И въ отвт не будемъ…
Власть пьянитъ и кружитъ головы.
Исходъ всякаго столкновенія для насъ былъ ясенъ… И намъ оставалось одно,— вооружиться самообладаніемъ и терпніемъ.
Къ физическимъ пыткамъ присоединились и нравственныя. Но личному усмотрнію ‘старшихъ’ на большинство изъ нашихъ товарищей, за ‘склонность’ къ побгу (абсолютно ни въ чемъ не выразившуюся въ теченіе всей дороги) надли наручники (‘предохранительныя связки’), причемъ доходили до такой жестокости, что связывали руки назадъ, или сковывали попарно. Насъ, женщинъ, сія чаша миновала. Но вдь отъ этого было не легче,— въ душ клокотала обида и боль за поруганное человческое достоинство.
Но и это все еще блднетъ передъ разсказами товарищей, шедшихъ этапнымъ порядкомъ изъ Херсона, Николаева, Харькова. Намъ хоть двигаться позволяли, а херсонскій конвой грозилъ избивать и избивалъ при малйшей попытк встать съ мста или передвинуться. Окна вагоновъ заколачивались наглухо. Заковывали всхъ, не только осужденныхъ, но и административныхъ. Издвательствамъ не было конца, особенно при пріем арестантовъ и при осмотр ихъ вещей. Выбрасывали провизію, рвали въ клочки бумагу и книги, обрывали подкладку платья, ломали такіе невинные предметы, какъ деревянныя ложки, чашки… Длалось, однимъ словомъ, все, чтобы показать, что арестантъ — вещь, съ которой солдатъ воленъ длать все, что ему заблагоразсудится. Разсказывали, напримръ, о такихъ характерныхъ сценкахъ.
— Это зачмъ у тебя стаканъ? А ты знаешь, я захочу, и твой стаканъ вдребезги… и толстый кулакъ сжимается надъ ни въ чемъ неповиннымъ стаканомъ.
— Ну, ладно… твое счастье. Такъ и быть, бери….
Въ подобныхъ отношеніяхъ ужасно именно то, что мы, безправные и беззащитные, отданы — въ буквальномъ смысл этого слова — въ полное и безконтрольное распоряженіе груоой физической силы. Отсюда — горькое, обидное чувство ирнаго безсилія, ненависти и негодованія — у одной стороны, и дикость и необузданность всячески проявить власть — у другой.
…Только въ Челябинск, гд насъ перевели въ другіе, боле просторные и чистые вагоны и гд конвой былъ настроенъ боле почеловчески, мы вздохнули свободне. Сибирь-матушка сжалилась надъ нами…
Нсколько словъ о состав нашей партіи.
Политическіе идутъ съ каждой партіей, но не такими уже массами, какъ въ первые мсяцы по возобновленіи административной ссылки. И составъ ихъ гораздо сре и пестре. На ряду съ революціонерами партійными (С.-p., с.-д., бундовцами, п. п. с., анархистами, сіонистами) и революціонерами безпартійными (желзнодорожники, учителя, крестьяне) въ состав ‘политики’ числятся элементы и совсмъ неоформившіеся въ своихъ политическихъ симпатіяхъ, не поддающіеся никакимъ боле или мене точнымъ опредленіямъ.
Почти неизбжной составной частью чуть-ли не каждаго этапа являются крестьяне — саратовскіе и курскіе, которыхъ усмиряютъ… Усмиряютъ уже который годъ, солдаты и — въ особенности — матросы — кронштадтскіе, одесскіе, либавскіе, севастопольскіе… Это безпокойный элементъ, не уживающійся въ русскихъ каторжныхъ ‘централахъ’, убираемый начальствомъ за безпокойный нравъ подальше, въ Акатуйскіе и Нерчинскіе рудники. Въ общемъ,— народъ, поражающій свжестью чувствъ, одушевленіемъ и бодростью, полный еще впечатлніями пережитыхъ дней борьбы.
Крестьяне, шедшіе съ нами въ партіи, являются представителями того неугомоннаго элемента переродившейся деревни, который никакъ не можетъ стать на ту точку, что нечего совать носъ въ общественныя дла. Это уже не срые, малосознательные ‘аграрники’. Это и не т, поражавшіе своею сознательностью и убжденностью народные вожаки, выдвинутые эпохой ‘свободъ’ (такихъ много было съ юга),— два типа, преимущественно встрчавшіеся мн годъ тому наводъ среди высылаемаго крестьянства. Это — степенные, весьма здраво разсуждающіе мужики, ршившіе, что задача момента — тмъ или инымъ путемъ тормошить деревенскую массу, не давать ей улегаться. Они явились на смну тхъ, первыхъ, сметенныхъ суровой русской дйствительностью.
— Ну, мы видимъ, что покуда наша но взяла…— говорили мн курскіе крестьяне.— Но намъ рукъ покладать не приходится. Надо тормошить народъ, не давать народу утихомириться…
И вотъ они направляютъ свою дятельность на борьбу за мірскіе интересы и для этой борьбы съ темными, гнетущими деревенскій міръ силами, они пытаются сплотить деревню.
— У насъ вдь лучшихъ-то повымели еще въ прошломъ году. А потомъ еще разъ сняли, передъ выборами… Народъ остался врод какъ бы овцы безъ пастушковъ. Прежними способами нельзя было у насъ дйствовать, больно ужъ запугали народъ. Надо было выждать, чтобы опять сознаніе въ силу вошло. Вотъ мы. кто уцллъ, и ршили по другому начать,— на законномъ, такъ сказать, основаніи. Гд что неландо, какая несправедливость,— сейчасъ мы: на какомъ основаніи? Давай обчеству отчетъ. Ну, первое время выходило такъ, какъ будто и ладно, по нашему,— и правда, и сила на нашей сторон. Только ненадолго. Земскій и становой начали грозить: смутьяните народъ, смотрите…
А тутъ вдругъ сразу — приказъ отъ губернатора: выслать. Арестовали насъ и повезли. Вотъ и все дло наше…
— Въ какія же мста васъ высылаютъ?
— Видите, какъ оно было. Сначала намъ объявили, что молъ, высылаютъ изъ предловъ нашей губерніи. Но тутъ же земскій сказалъ: ‘выдете въ другую — и оттуда сейчасъ же вышлютъ… Я ужъ объ этомъ, говоритъ, постараюсь… Такъ и будете мыкаться изъ одного мста въ другое. Коли хотите, чтобы васъ не тронули, позжайте въ Сибирь’.
Ну, мы думали, думали… И ршили — въ Сибирь, такъ въ Сибирь. Выбрали вотъ Томскую губернію. Не понравится,— вернемся.
Саратовскіе крестьяне разсказали о себ приблизительно то же. И ихъ ссылали, какъ безпокойный, подозрительный элементъ, мутившій общество. Направлялись они, помнится, въ Пермскую губернію — по крайней мр, съ Челябинска мы ихъ ужо не видли.
Были среди насъ и возвращавшіеся снова въ недавно только еще покинутую ‘самовольно’ ссылку. Эти не унывали. Былъ и еще элементъ, о которомъ больно и непріятно говорить. Это — революціонная накипь послдняго времени. Несомннное порожденіе революціи, но по сущности своей не имющее съ ней ничего общаго, чуждое ей по духу. Эти элементы, зачастую выступающіе подъ прикрытіемъ различныхъ, гордо звучащихъ наименованій (врод ‘Чернаго Ворона’, ‘анархистовъ-индивидуалистовъ’ и т. п.), съ прошлымъ весьма сомнительнаго свойства, рзко отличаются отъ остальной массы политическихъ по своему нравственному облику. Дорогой намъ пришлось имть дло съ нсколькими подобными типами. Кто они и что — трудно было сказать. Называя себя вначал то с.-p., то с.-д., они въ конц концовъ объявили себя анархистами разныхъ толковъ. Держались они особнякомъ, и къ намъ, политическимъ, относились весьма недружелобно, проявляя въ личныхъ отношеніяхъ крайній эгоизмъ и полное отсутствіе товарищескихъ чувствъ. За то съ самыми темными личностями изъ уголовныхъ они были за панибрата и на ты. Доходило даже до попытки съ ихъ стороны возстановить противъ насъ уголовныхъ.
— Вдь вы думаете что?.. Вдь они только прикрываются всякими красивыми кличками… Демократы… Соціалисты, за народъ стоять, А. вдь, у нихъ и въ программ ихъ стоитъ — власть забрать въ свои руки. Ну, а тогда вашему брату, ворамъ и убійцамъ, будетъ похуже, чмъ теперь. Эти баре и буржуи всхъ будутъ вшать…
Это заставляло партійныхъ представителей с.-р. и с.-д. дорогой тсне держаться другъ за друга, на время забывая свои политическія разногласія и недавнюю еще враждебность другъ къ другу.
Подобные представители ‘анархизма’ настолько уже сильно скопрометировали имя анархиста вообще, что дйствительнымъ идейнымъ сторонникамъ этого ученія (а таковые, хотя и рдко, но встрчаются), приходится испытывать заране сложившееся предвзятое, весьма недружелюбное къ себ отношеніе со стороны остальной части ‘политиковъ’.
Въ общемъ, то, что объединяется кличкой ‘политиковъ’, представляетъ собою теперь крайне пеструю и разношерстую массу. Это, впрочемъ, вполн понятно. Ростъ и вліяніе партій на массы, сказавшіеся въ такой степени бъ освободительную эпоху, несомннно, втягивали въ партійные ряды разнородные элементы, только слегка и поверхностно захваченные движеніемъ, не освободившіеся еще отъ взгядовъ и предразсудковъ обывательской среды. Наряду съ этимъ, какъ явленіе уже боле поздняго періода,— дробленіе главныхъ силъ революціи, распыленіе энергіи, создающее элементы, стремящіеся освободиться не только отъ какихъ-бы то ни было партійныхъ узъ, партійной дисциплины, но и понятія о революціонной части вообще, понятія о достоинствъ революціонера.
Все это администраціей — сознательно, обывателемъ — безсознательно, мшается въ одну кучу и объединяется однимъ именемъ ‘политика’. Немудрено поэтому, что теперь не рдкость услышать мнніе о ‘политик’ врод слдующаго:
— Нын вдь какая политика пошла,— разсуждалъ одинъ изъ конвойныхъ, сопровождавшихъ насъ.— съ прежнимъ не сравнишь. Вотъ мы везли изъ Черы одного,— нсколькихъ человкъ погубилъ изъ-за денегъ… семью вырзалъ. А тоже политическимъ числился. Такъ разв это политика? Нын ужъ ихъ и не отличишь…
Вс тяжелыя впечатлнія дороги имли и свою хорошую сторону. Мы были такъ разбиты и измучены, что мечтали лишь объ одномъ: скоре бы добраться до мста, выбраться изъ грязи, вони, духоты, ругани. Скоре бы… и не было мста для тоски, мыслей о тхъ, близкихъ и дорогихъ, что остались тамъ, на родин.
Черезъ девять сутокъ мы подъзжали къ Красноярску. Двигались мы, такъ называемымъ ‘сквознымъ’ этапомъ, т.-е. безъ остановокъ по дорог, и только съ одной пересадкой въ Челябинск.
Признаюсь, не безъ нкотораго внутренняго смущенія подходила я къ Красноярской тюрьм. Перспектива, что мое вторичное появленіе вызоветъ злорадное чувство въ тюремномъ начальств, не очень-то улыбалась мн. Но я ошиблась. Въ состав тюремной администраціи за это время произошли перемны. Начальникъ тюрьмы за нсколько дней до прихода нашей партіи былъ убитъ, а старая надзирательница, на попеченіи которой я находилась, и довріе которой такъ жестоко обманула своимъ исчезновеніемъ, была за что-то такъ сильно избита арестантами, что по своимъ немощамъ удалилась отъ длъ. Счеты сводить было некому.
— Ровно годъ,— привтствовалъ меня кто-то изъ тюремнаго начальства, узнавъ меня въ толпившейся на двор куч арестантовъ.
— Да, ровно годъ…
Вскор выяснилось, что насъ отправляютъ сегодня-же, часа черезъ три, дальше.
Едва успли немного помыться и перекусить кое-чего, какъ уже зовутъ.
— Готовы? Партія сейчасъ отправляется…
Наскоро прощаюсь, схватываю вещи и бгу.
Тюремный дворъ, кое-какъ сколоченный деревянный навсъ въ глубин двора, и подл,— толпящіяся срыя арестантскія массы. За столомъ подъ навсомъ тюремные и военные чины. Шла перекличка, сличеніе примтъ, осмотръ вещей. Называемый по имени арестантъ, вмст со своими мшками, долженъ предстать передъ столомъ. Арестантскій скарбъ немилосердно разрывается, разбрасывается тутъ же на голой земл, перетрясается, щупается, выворачивается и безпорядочной кучей отбрасывается въ сторону. Тмъ временемъ также щупаютъ и тормошатъ и самого арестанта. Его заставляютъ разуваться, выворачиваютъ его карманы, снимаютъ рубаху. Привычныя руки тюремщиковъ ерзаютъ по всему тлу безмолвно стоящей фигуры, поворачиваютъ ее во вс стороны, ощупываютъ малшія складки платья. Брр… Зрлище отвратительное…
Выдержавшій искусъ, босой и растерзанный, забираетъ свои пожитки, разбросанные по земл, и отводится конвоемъ въ другую часть двора, въ осмотрнную уже кучу арестантовъ, и тутъ-же, подъ открытымъ небомъ (здсь, за отсутствіемъ начальства, навсъ — излишняя роскошь) — на дожд и слякоти одвается, обувается, собираетъ свое растерзанное, убогое имущество.
Но еще отвратительне было то, что творилось тутъ-же, рядомъ,— перековыванье и заковыванье ‘кандальныхъ’. Было что-то глубоко оскорбительное въ этомъ зрлищ. Срая, согбенная фигура, молча, покорно ставитъ свою ногу на деревянный обрубокъ. По желзнымъ заклепкамъ сыплются удары молотка… Разъ, разъ… Съ дловымъ видомъ нагибаются солдаты и надзиратели.
— Ладно, готово…
И тонъ спокойный и довольный.
Меня вмст съ другими женщинами,— нсколькими уголовными и добровольно идущими за мужьями,— обыскала надзирательница. Во всемъ прочемъ, для насъ не длалось исключенія.
Въ ожиданіи, когда мы двинемся, я примостилась на своихъ вещахъ въ кучк арестантовъ. Кругомъ шумла и галдла арестантская масса, торопливо связывая свои мшки, обуваясь и одваясь. Шелъ дождь, каждый спшилъ укрыться, кто чмъ могъ. Рядомъ со мною, тощая, оборванная женщина прикрывала лохмотьями крошечнаго, желтаго, сморщеннаго, страшнаго въ своей худоб ребенка, надрывавшагося отъ голода, жалобнымъ, безнадежнымъ плачемъ…
По лужамъ, безпрерывно ругаясь, хохоча и кривляясь, шлепалъ босыми ногами не-то нищій, не-то бродяга — полуидіотъ, тоже зачмъ-то отправляемый этапомъ.
— Барыня, барыня… завопилъ онъ, увидя меня.— Ручку пожалуйте… Ручку, барыня-матушка…
Кругомъ захохотали.
— Ишь, ручку… Ай-да дуракъ…
Сердце мое сжалось отъ боли и отвращенія. Бдные, безконечно жалкіе, несчастные люди. И жалкая, подлая жизнь, обращающая людей въ скотовъ.
Насъ посадили въ вагоны часовъ за десять до отхода позда. Ночью мы разстались съ Красноярскомъ.
Изъ вновь присоединившихся къ нашей сильно пордвшей компаніи — большая часть товарищей осталась въ Красноярск — нкоторый интересъ представлялъ только нкій К., старый ссыльный, видавшій виды. Возвращаясь изъ-за границы, онъ былъ задержанъ, арестованъ и теперь, посл цлаго ряда скитаній по россійскимъ тюрьмамъ, препровождался въ одну изъ сибирскихъ тюремъ. Его сильно тревожила участь его жены и дтей, застрявшихъ гд-то на границ, безъ всякихъ средствъ.
— Вс планы рухнули…— жаловался онъ.
Не выдержавъ заграничнаго сиднья, онъ ршилъ вернуться въ Россію и попытаться устроиться, тмъ боле, что не зналъ за собою особыхъ грховъ, кром разв хожденія по митингамъ въ эру ‘свободъ’. Это былъ вполн интеллигентный, симпатичный человкъ, какъ большинство людей съ извстнымъ ‘прошлымъ’. Пережитые годы борьбы и страданій всегда оставляютъ на человк отпечатокъ душевнаго благородства, остающійся,— не смотря ни на какія позднйшія жизненныя наслоенія.
По дорог, на одной изъ станціи, уже не далеко отъ Иркутска, къ намъ присоединили еще молодую женщину съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Жена одного изъ мстныхъ желзнодорожныхъ служащихъ, она была арестована, какъ она намъ объяснила, по доносу за ‘пропаганду’. На станціи проводить ее собрались близкіе. Передъ ними она крпилась.
— Ну, у меня, чтобы слезъ не было,— кричала она имъ изъ окна.— Слышите-же? Стыдно…
Поздъ тронулся. Скрывать всю тяжесть, лежавшую на душ, было не передъ кмъ,— сдерживаться доле не было силъ… Она дала волю слезамъ и, рыдая, прижала къ своему сердцу ребенка…
— Бдный мой мальчикъ…. Они никого не щадятъ…
Всю дорогу отъ Красноярска до Иркутска мы почти голодали. На станціяхъ трудно было достать что-нибудь, кром хлба, а что и было, то, расхватывалось тотчасъ же ‘вольными’. Запасовъ же, за краткостью времени, сдлать мы не успли. И чмъ дальше — тмъ хуже. Цны тоже для насъ, получающихъ отъ казны по 13 1/2 к. въ сутки {Начиная съ Красноярска, казенныя арестанскій паекъ увеличивается съ 11 до 13 1/2 коп. въ сутки.}, давали себя знать.
— Здсь уже пошла коренная Сибирь…— говорили намъ бывалые люди.— ‘Сибирскій мужикъ живетъ своимъ хозяйствомъ. На рынокъ вывозитъ самую малую часть’…
…Невесело. Кругомъ тянется хмурая сибирская тайга съ вковыми деревьями, съ массой сраго сгнившаго валежника, холмы и пригорки вперемежку съ болотами, покрытыми яркой сочной зеленью, мстами прогалины, расчищенныя изъ-подъ вкового лса съ торчащими еще свжими пнями отъ срубленныхъ деревьевъ, изрдка деревни и деревушки съ безпорядочно раскиданными новыми избами, безъ дворовъ, безъ хозяйственныхъ приспособленій,— на всемъ печать неустроенности, неуютности.
— Это — новоселы. Старожилы — туда глубже…— объясняли мн.
— И какъ это люди могутъ селиться здсь добровольно?— думалось мн.— Трудно мириться съ сибирской природой. Плоская и безжизненная, съ унылыми мутными рками въ западной части,— суровая, печальная, угрюмая въ восточной, — она гнететъ душу, заставляетъ человка сильне чувствовать свое безсиліе и одиночество. И все чужое, чужое…
И мн мерещились убгающія вдаль поля, съ желтющею рожью, и милыя кудрявыя рощицы и лса, и зеленые холмы, и необозримыя степи, и синее небо, и яркое солнце. Все, все тамъ, на родин, другое, дорогое, милое, безконечно близкое…
Станція Тельма — конечный пунктъ нашего путешествія по желзной дорог. Отсюда намъ предстоитъ идти пшкомъ до Александровскаго ‘Централа’, дальше на подводахъ до Качуга или Жигалова, откуда уже должно было начаться безконечное плаванье по Лен.
Было часовъ 12 ночи. Въ вагон шла перекличка.
— …Семеновъ? Имя? Сколько лтъ? Куда идешь? Казенныя вещи цлы?..
Поздъ подходилъ къ станціи. Товарищи-каторжане, дущіе дальше до Нерчинска, столпились въ вагон проводить насъ. Торопливыя рукопожатія, послднія прощальныя слова… Внизу, на насыпи, въ темнот ночи, копошились люди, слышалось, звяканье кандаловъ, грубые солдатскіе, окрики. Спотыкаясь въ темнот о неровности почвы, окруженные солдатами, мы шли на голоса.
Вдругъ высоко поднятый смоляной факелъ освтилъ срыя, арестантскія одянія, блыя рубахи солдатъ. Все это суетилось, кричало, ругалось. Группа женщинъ и дтей, жавшаяся подл, казалась такой жалкой и безпомощной…
И тутъ же, нсколько поодаль, рзко выдляясь на фон ночи, бросалась въ глаза одинокая фигура ‘палача’. Онъ стоялъ на втру и дожд, втеръ рвалъ и трепалъ его разстегнутую на груди рубаху. Вся его сгорбленная, тощая фигура съ землистымъ лицомъ, большимъ горбатымъ носомъ, черными длинными волосами,— лицомъ, застывшимъ и неподвижнымъ, какъ маска,— казалась боле жалкой, чмъ мрачной.
Кто онъ? Правда-ли то, что говорятъ про него арестанты? Его присоединили къ нашей партіи въ Красноярск и тотчасъ-же, какъ онъ явился, надъ нимъ нависло страшное слово ‘палачъ’. Уголовные, шедшіе изъ россійскихъ тюремъ, клялись и божились, что это врно, и что ему не сдобровать.
Сборы кончены. Вещи нагружены на телги, женщины примостились тутъ-же. Арестанты выстроены въ ряды.
— Смиррно… разносится въ ночномъ воздух команда, сухая и отчетливая.
Шествіе тронулось. Сумрачныя, безмолвно шагающія, куда-то въ глубину ночи массы. Неровный свтъ факеловъ врзывается въ ночную мглу странными, дрожащими, ярко-желтыми пятнами. Блестящіе при огн солдатскіе штыки. Мрное позвякиванье кандаловъ… Картина создавалась совсмъ фантастическая…
Было грязно, я взгромоздилась на одну изъ свободныхъ подводъ замыкавшихъ шествіе, и, созерцая эту картину, погрузилась въ невеселыя думы. Сколько ихъ прошло вотъ по этой самой дорог… Десятки лтъ люди шли въ ненавистный, постылый край и будутъ идти и идти… Когда же конецъ? И не для насъ только, а и для тхъ, другихъ? Вдь и они страдаютъ не меньше нашего? Да, поистин, слезами и кровью облитый путь…
Вскор ко мн на телгу примостился одинъ изъ конвойныхъ, и въ темнот ночи послышался его неувренный голосъ,
— За мужемъ, видно, идете?
— Нтъ, сама по себ… мужа еще раньше угнали въ другое мсто.
— Вонъ оно какъ,— удивленно протянулъ онъ и, помолчавъ, прибавилъ:— значитъ изъ забастовщиковъ, што-ли? Ну, какъ Расея? не спокойна?
— Россія? Да, конечно, не спокойна. А разв у васъ тутъ все спокойно?
— У насъ-то ничаго. Жить можно. Я самъ-со сибирскій, мста у насъ глухія, народъ вовсе темный… Но только что жить можно, потому землей не обижены…
Я принялась ему разсказывать о томъ, что длается въ Россіи. Онъ слушалъ, задавалъ вопросы, изрдка поддакивалъ мн, но по тону его, однообразно тягучему, я такъ и не могла разобрать,— поддакивалъ ли онъ мн изъ сочувствія или изъ приличія.. По всему видно было, что онъ имлъ очень смутное представленіе о томъ, что длается тамъ, въ далекой и мало извстной ему ‘Расе’ и чего хотятъ эти ‘забастовщики’. Онъ зналъ твердо одно,— у нихъ ‘еще ничаго, жить можно’, и это было отправной точкой его разсужденій.
Добрались, наконецъ, до мста нашей стоянки,— этапнаго зданія обычнаго вида,— не то сарая, не то казармы, одиноко стоявшаго среди поля. Арестанты, похватавъ вещи, хлынули въ настежь раскрытыя двери.
Низкая длинная камера, посредин пары на об стороны. Мста на нарахъ брались съ бою. Спрашиваю, гд женская камера.
— Все тутъ. Нтъ у насъ для васъ отдльныхъ помщеній…
— Какъ же такъ? Бытъ этого не можетъ. Вдь вы же насъ всхъ вмст запрете?..
Требую офицера. Въ дверяхъ показывается толстая красная фигура въ сромъ офицерскомъ пальто.
— У насъ нтъ больше камеръ. Помщайтесь въ общей…
Я протестую самымъ ршительнымъ образомъ.
— Вдь вы поймите, что это противно самымъ элементарнымъ человческимъ чувствамъ. Я проходила другія мста и знаю, что женщинъ всегда помщаютъ отдльно. Вдь не скоты же мы, въ самомъ дл. Да и неправда, у васъ есть еще камера рядомъ,— вотъ дверь.
— Ну да, есть, только тамъ сидятъ уже трое уголовныхъ…
— Такъ переведите ихъ въ общую.
— Не могу. У меня на это есть основаніе. Хотите,— переходите къ нимъ…
Я выходила изъ себя.
— Вы знаете, у нихъ въ женской камер заперты шпіоны, да еще вотъ этотъ… палачъ. А они вамъ предлагаютъ помститься вмст съ ними,— сообщилъ кто-то изъ подошедшихъ арестантовъ.
Офицеръ поспшилъ ретироваться.
Вступилъ въ свои права старшій.
— Ну, довольно разговаривать. Загоняй ихъ, чего въ самомъ дл… Ихъ только послушать…
Фу, гадость какая. Насъ, человкъ 60 мужчинъ, женщинъ и дтей загонятъ точно скотину въ одинъ хлвъ. А тутъ же рядомъ совсмъ пустая камера, которая понадобилась палачу и тмъ, которые находятся подъ особымъ покровительствомъ начальства.
Сгоряча, я ршила не идти въ общую. Пусть длаютъ, что хотятъ. Я не пойду.
…Меня окружила, горсть моихъ товарищей, возмущенныхъ и взволнованныхъ, и нсколько горячихъ головъ изъ уголовныхъ… По адресу солдатъ и начальства было уже брошено нсколько рзкихъ, вызывающихъ фразъ… Солдаты насторожились съ зловщимъ видомъ. Исторія несомннно кончилась бы прикладами, и, можетъ быть, чмъ-нибудь худшимъ. Что было длать?
— Я иду, товарищи…— ршила, наконецъ, я.
Дверь моментально захлопнулась за нами. Вскор появилась неизмнная параша… Стыдъ и гнвъ душили меня. Боже мой! Гд же граница человческой низости? И это — люди?
Разв тутъ дло въ физическихъ лишеніяхъ? Каждый изъ насъ готовъ мириться съ чмъ угодно. Но поруганіе человка, элементарнйшихъ человческихъ чувствъ, низведеніе человка на степень скотины… Это невыносимая, ужаснйшая изъ пытокъ…
Долго я не могла придти въ себя. А кругомъ неслись дикіе крики расходившихся ‘кандальниковъ’. Въ смрадномъ воздух, пропитанномъ человческими испареніями и запахомъ махорки, стояла крпкая ругань… Да, вотъ оно ‘дно жизни’.
Часовъ въ 5 утра намъ, къ великому нашему ужасу, объявили, что отправятъ насъ въ Александровскую тюрьму только на слдующее утро. Должна, будто бы, придти еще партія изъ Иркутска. Итакъ, намъ предстоитъ еще день и еще ночь въ этой зловонной ям.
Днемъ камера такъ же на запор, какъ и ночью и такъ же, какъ и ночью, ставится параша. Прогулокъ, конечно, не полагается. Утромъ я попросила выпустить меня на минуту.
Дежурный передалъ меня солдату — ‘веди’.
Мсто открытое, защищенное только маленькимъ заборчикомъ. Солдатъ, несмотря на мои просьбы, помстился такъ, чтобы не упускать меня изъ виду. Длать было нечего. Когда мы возвращались назадъ, кучка солдатъ, стоявшая на крыльц, начала отпускать на мой счетъ какія-то мерзости. На душ было гадко, отвратительно. Боже мой, Боже… Больше ужъ я не ршалась выходить одна, и брала съ собой за компанію всхъ женщинъ.
Я помню, какія нравственныя мученія приходилось испытывать мн нсколько лтъ тому назадъ въ В-ской цитадели. Тамъ жандармское око изощрялось въ подглядываніи въ ‘глазокъ’, выбирая для этого самые неудобные для меня моменты,— когда я раздвалась и пр. И помню, что изъ всхъ пытокъ прославленнаго Х-го павильона больше всего приходилось страдать отъ этой. Да, тяжело иногда быть женщиной.
Надо отдать справедливость моимъ товарищамъ по заключенію — уголовнымъ, среди которыхъ было, наврное, не мало тяжкихъ преступниковъ. Несмотря на всю свою безшабашность и разнузданность, въ отношеніяхъ ко мн они проявляли полную корректность,— никакихъ намековъ, двусмысленностей, не говоря уже о такихъ ‘шуточныхъ’, какіе отпускались солдатами.
Правда, между собой они не стснялись — ругались весьма крпкими словами и шутили весьма недвусмысленно, но меня ‘обходили’, стараясь какъ бы не замчать. А если заговаривали со мной, то съ переконфуженными и участливыми лицами. Въ нихъ куда больше человческаго, чмъ въ озврлыхъ солдатахъ мстнаго конвоя. Эти послдніе, постоянно пребывая въ разлагающей атмосфер произвола и насилія, лишенные въ этой глуши воздйствія сколько-нибудь облагораживающихъ человка условій, вербуемые изъ самыхъ отсталыхъ, забитыхъ и неспособныхъ элементовъ, прямо поражали своей необычайной грубостью, дикостью и цинизмомъ. Обходя камеру при смн дежурствъ, они находили, повидимому, особое удовольствіе въ громогласномъ отпусканіи всякаго рода гнусныхъ словъ и шутокъ, которые коробили даже видавшихъ виды уголовныхъ. Присутствіе насъ, женщинъ, и дтей ихъ нимало не смущало.
День тянулся и казался намъ безконечнымъ. Каждые два часа являлись солдаты, пересчитывали насъ и снова запирали. Это приходила и уходила смна. Время отъ времени въ отворявшіяся двери неслось приглашеніе.: ‘ну, кто до втру? Выходи, живо’… И когда набиралась порядочная куча — выводили. Раза три въ теченіе дня приносили въ камеру хлбъ, молоко, яйца и открывался торгъ. Очевидно, солдаты длали изъ кормленія арестантовъ доходную статью. Ужъ не этимъ ли объясняется то, что насъ задержали на лишнія сутки?
Вдь иркутскаго этапа мы такъ и не дождались.
Нсколько разъ въ теченіе дня происходилъ и другой, очень оригинальный, торгъ. Солдаты приносили свои рыжіе, безобразные сапоги и предлагали ихъ въ обмнъ съ придачей денегъ, конечно,— на боле франтоватые сапоги, бывшіе кое у кого изъ арестантовъ. Охотниковъ прифрантиться среди солдатъ было не мало, но уходили они ни съ чмъ.
— Ишь, ловкіе, нашего брата объхать вздумали… Нтъ, шалишь…— смялись арестанты.
Я впервые очутилась въ такой непосредственной близости къ арестантской масс и въ конц концовъ занялась невольными наблюденіями надъ отдльными, выдлявшимися изъ общей массы, фигурами.
Героемъ былъ разбитной, необычайно подвижной, черномазый арестантъ-каторжникъ, большой говорунъ и острякъ. Это. былъ еще молодой парень, лтъ 22—25, съ очень выразительнымъ, южнаго типа лицомъ, съ хохлацкимъ говоромъ.
Цлый день и большую часть ночи онъ, гремя своими кандалами, неутомимо кружилъ и носился по камер, задвая и тормоша то одну группу арестантовъ, то другую и всюду вызывая смхъ, драку, возню. Малый онъ былъ несомннно бывалый, видавшій виды. Ко мн онъ иначе не обращался, какъ называя меня ‘товарищемъ’.
— Вы знаете, товарищъ, — разсказывалъ онъ, — вдь я былъ приговоренъ къ смерти, обвинялся въ экспропріаціяхъ… Ну, знаете, было дло, врно… Въ компаніи съ анархистами… А отвчать мн пришлось одному. Сидло насъ человкъ 30 въ одной камер, въ бутыркахъ. И чуть не каждый день,— то одного, то другого,— пожалуйте… Только его и видли… Что мы пережили, Боже мой. Каждый день ждешь,— вотъ повсятъ, вотъ повсятъ. Пытка… Въ конц концовъ иду на вчную. Дорогой бжать пробовалъ,— нога и сейчасъ не зажила, прострлена…
Трудно, конечно, было опредлить, сколько было истины въ его разсказахъ. Разсказывалъ же онъ мастерски, картинно, со всми деталями. Арестанты про него говорили, что онъ долго сидлъ съ политиками и ‘образовался’. Доставалось отъ его шутокъ и женщинамъ, занявшимъ съ своими мужьями и ребятишками отдльный уголъ на нарахъ.
— Эхъ, Ариша, Ариша, — вздыхалъ онъ, обращаясь къ совсмъ еще молодой бабенк.— Меня завидки берутъ, глядя какъ ты своего мужа любишь… А меня кто же будетъ любить? Вдь и я тоже молодой, а Ариша?
Баба конфузилась, кругомъ хохотали. Эта Ариша и другая женщина, постарше, шли за своими мужьями-каторжниками. По всему видно было, что эта совершенно непривычна и для нихъ обстановка сильно тяготила и конфузила ихъ, несмотря на радость свиданій съ мужьями.
Мы разговорились.
— Деревенскія мы, Тобольской губерніи, — разсказывала мн старшая.— Видишь, какое дло вышло. Напился мой-то пьяный,— на Покровъ это было. И вышла у нихъ съ однимъ мужикомъ сосдскимъ драка. Мой-то только началъ, ну, а тамъ вмшались парни, да и прикончили… Кто виноватъ? А въ отвтъ: зачинщикъ. Судили его, да вотъ еще этого, мужа Аришина, вотъ и осудили на четыре года каторги. Свидтели вс показали, что въ пьяномъ вид дло было. Вотъ какое горе-то наше…
— Думала, думала, что длать. Онъ зоветъ съ собой, свекоръ и свекровь говорятъ — хошь, позжай. А мн боязно. Кто знаетъ, какая будетъ жизнь. Да и не здила я никуда… Изъ-за него похала, ему говорятъ, облегченье будетъ, коли жена съ имъ будетъ. Я и Аришу-то смутила: демъ, говорю, да демъ, вмст легше будетъ. Сначала-то она шибко робла и стыдно было передъ людьми,— вдь изъ деревни-то насъ подъ стражей повезли. Ну, а теперь обтерплись. Вижу, что везд люди есть. Въ Тюмени въ тюрьм барышень видла,— молоденькія, да хорошія вс такія… Раньше только слышала про политическихъ, а теперь вотъ увидла. И сколько ихъ…
Я стала разспрашивать, какъ у нихъ живетъ народъ, слышитъ-ли о чемъ.
— Да вотъ, говорятъ, смута везд пошла. Да оно и видно… Ужъ на што мой мужикъ-то смирный, а вотъ въ какое дло влзъ…
Какъ видно ‘смуту’ и ‘политику’ моя собесдница понимала весьма своеобразно.
Позже, въ Александровск я повстрчала ихъ обихъ уже ‘вольными’, пришедшими въ тюрьму на свиданіе къ мужьямъ. Мы встртились радостно, какъ старыя знакомыя и засыпали другъ друга вопросами.
— Живемъ ничего… По воскресеньямъ съ мужьями видимся. Всего разъ въ недлю. Хорошо, не хорошо, а жить надо…
Он пришли въ ужасъ, когда узнали, что я сижу одна, и что во всей тюрьм нтъ ни одной женщины.
— Какъ же это… Да вдь тоскливо, ахъ, Господи… Вы мово-то тамъ видите-ли?..— неслось мн вслдъ.— Онъ у васъ вдь…
…Къ концу этого тяжелаго кошмарнаго дня, кому-то изъ насъ пришелъ въ голову вопросъ: а что, если бы пришлось пробыть въ подобной обстановк не нсколько дней, а мсяцы и годы? Пожалуй, вдь и приспособились бы?
И мы начали строить всяческія предположенія о томъ, что бы мы стали длать. Постарались бы сблизиться съ тми, съ кмъ возможно сближеніе, начали бы обучать ихъ и пр.
Но выходило все-таки такъ, что мы бы приспособляли къ себ среду, а не она насъ. А между тмъ, приспособленіе — процессъ взаимный, вдь и среда приспособляетъ человка, хотя бы уже тмъ, что вырабатываетъ въ немъ привычку. И мы не могли не замтить на себ дйствія этого благодтельнаго въ данномъ случа загона. Подъ конецъ нашего пребыванія въ этой смрадной, зловонной ям, мы нашли себ маленькое отвлеченіе, помогшее намъ хоть немного забыть, гд мы и что мы. Мы увлеклись — и совершенно искренне,— разсказами одного изъ нашихъ товарищей объ его удивительномъ,— не знаю вымышленномъ или дйствительномъ,— путешествіи по… Африк…
Такъ и стоитъ передо мной эта картина, какъ живая. Грязныя нары, тускло мерцающій свтъ керосиновыхъ лампъ, крпкая ругань, крики, стоящіе въ спертомъ, зловонномъ воздух, а въ углу на нарахъ, сбившись въ кучку,— мы, пятеро заброшенныхъ сюда судьбой, слушающіе, какъ дти, фантастическіе разсказы, уносящіе насъ въ невдомый міръ… Дальше, дальше, все равно куда, лишь бы не видть окружающаго…
Утромъ, на зар, солдаты разбудили крикомъ: ‘Ну, ребята, въ дорогу. Собирайтесь, живо’…
Поднялась возня, сборы. Черезъ ноль часа мы были уже въ пути. Прямой дорогой отъ тюрьмы до Александровска считается верстъ 15—18. Но насъ, не знаю въ силу какихъ соображеній, повели обходомъ, сначала назадъ къ ст. Усолье, а оттуда уже на Александровскъ, что въ общей сложности составитъ верстъ 25.
На наше счастье день былъ чудесный, солнечный и не слишкомъ жаркій. Дороги шли полями, потомъ лсомъ, — мы прямо упивались ароматами полей и могучихъ елей и сосенъ. Въ двухъ мстахъ насъ переправляли на плашкоутахъ черезъ быструю, извилистую Ангару,— въ этомъ мст удивительно красивую,— съ гористыми, поросшими лсомъ берегами, съ изумрудной водой, какъ въ мор или горныхъ озерахъ.
И такая быстрая, быстрая…
Посл небольшого привала на берегу Апгары, идти пришлось неровной, крутой дорогой, подымавшейся постепенно въ узкую котловину между горами.