ПО ДЕРЕВНЯМЪ.
ПО ДЕРЕВНЯМЪ.
VII
По деревням, Горбунова-Каблукова Минна Карловна, Год: 1882
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Рано утромъ, легковой извозчикъ довезъ меня до большой подмосковной деревни Мневники, гд я и остановилась въ изб старосты. Его самого не было дома, мн приходилось остаться нсколько часовъ, и я воспользовалась этимъ временемъ, чтобы поближе познакомиться съ матерью старосты, Пелагеей Алексевной, хозяйкой маленькаго заведенія, въ которомъ работали чулки машиннымъ способомъ.
Пелагея Алексевна — женщина не молодая, но крпкая, здоровая. Родъ ея, какъ тамъ про нихъ говорятъ, ‘родъ хорошій, вина не пьетъ, слабости не подверженъ’. Одинъ изъ ея сыновей второе трехлтіе старостой служитъ, другой — торговлей занимается и живетъ своимъ домомъ, третій занимается лснымъ дломъ. Живутъ они въ хорошей, большой изб о нсколькихъ комнатахъ, вс комнаты оклеены обоями, обстановка мщанская, кровать завшена ситцевымъ пологомъ. Въ изб чисто, свтло, сами хозяева ходятъ и говорятъ степенно. Грудной ребенокъ, въ люльк, меньшой сынъ старосты, завернутъ въ чистую простыню, обшитую кружевами. Одинъ изъ старшихъ мальчиковъ закашлялъ — и на мои разспросы они мн сообщили, что его возили къ доктору въ Москву, что тотъ прописалъ лекарство, и теперь ребенку получше. Къ стнк придланъ маленькій шкапчикъ, и въ немъ пакеты и пузыречки съ разными лекарствами ‘на запасъ’: капли датскаго короля, капли Боткина, шалфей, ромашка и др.
Землю они не бросили обработывать, но женщины выходятъ только сно шевелить и убирать. Скотину убираютъ сами. За двумя чулочными машинами, стоящими въ отгороженной комнатк, сидли наемныя мастерицы, молодыя двушки отъ 19 до 23 лтъ. Он были взяты изъ другой деревни и только на Рождество и Пасху на нсколько дней уходили домой погостить. Женщины, принадлежащія къ семь Пелагеи Алексевны, занимались только домашнимъ дломъ и вязали разныя гуньки, кофточки, кружевца.
Кром чулочной фабрики, Пелагея Алексевна занимается тмъ, что скупаетъ шерсть пудами, раздаетъ ее мастерицамъ для вязанія и платитъ по 50 коп. за фунтъ (т. е. за вязаніе изъ 1 фунта шерсти разныхъ кофтъ, фуфаекъ, шапочекъ и т. п.). Она также покупаетъ всякія рукодлія у крестьянокъ, когда тмъ случится ‘нужда’, и продаетъ ихъ, когда он въ ‘цн’. Большею частью она за эти вещи платитъ не деньгами, а разными припасами, и кладетъ ихъ въ цну боле дорогую, чмъ можно тутъ же купить въ лавкахъ. Кром крестьянства, вс члены семьи занимаются торговлей.
— Такъ-то, барынька, говоритъ Пелагея Алексевна: — вы вотъ, поди, подумали, на насъ поглядвши, что намъ куда какъ вольготно живется, а дло-то вышло не хорошее. Трудно намъ, очень трудно, въ особенности за послднее время. Съ однми мастерицами что муки примешь! Хозяйское добро совсмъ не жалютъ, все у нихъ подъ руками такъ и горитъ. Совсмъ ныньче отъ рукъ отбились, страху нтъ никакого. А сколькопопрековъ слышишь отъ торговцевъ! Сниметъ мастерица чулокъ съ машины, а онъ весь въ дырахъ. Не досмотришь, а торговецъ возьметъ, палецъ проткнетъ, да тебя же изругаетъ. Иной мсто потеряетъ изъ-за нихъ, подлыхъ. Совсмъ съ ними по-міру пойдетъ!
— Ну, будто при вашемъ достатк скоро по-міру пойти можно? У васъ, говорятъ, родъ трезвый, хозяйственный.
Пелагея Алексевна видимо почувствовала себя польщенной.
— Точно, благодаря Господа, живемъ исправно. Только времена плохія, не то что прежде. Народъ-то не понимаетъ, что его кормишь, а наровитъ тебя же обойти, въ убытокъ ввести.
— Да чмъ же народъ васъ въ убытокъ вводитъ?
— Чмъ? да всякимъ обманомъ подлымъ.
И начала Пелагея Алексевна перечислять, къ какимъ уловкамъ прибгаютъ вязей для того, чтобы утаить часть шерсти и увеличить такимъ образомъ свой заработокъ.
— Ихъ учишь, учишь, а он васъ всячески обираетъ. Не понимаютъ он, что ихъ кормишь, что и дло-то заведено больше для нихъ!
Вошла двушка лтъ пятнадцати, внучка Пелагеи Алексевны, дочь средняго сына, женатаго во второй разъ. Она вернулась отъ какой-то подруги и принесла готовую работу.
— Кто же васъ грамат научилъ? спросила я ее, когда она, усвшись за столъ, гд мы сидли, нагнулась надъ картой и стала читать имена селеній:— вдь у васъ тутъ школы нтъ.
— У насъ школы нтъ, а я ходила къ Дарь Артемьевн.
Когда я стала спрашивать, кто такая Дарья Артемьевна, Пелагея Алексевна разсказала про нее слдующее.
Жила въ Мневникахъ вдова, торговала всмъ, чмъ ни попало, занималась всякими длами: сватовствомъ, сводничествомъ и т. д. Вообще баба была на вс руки. Былъ у ней сынъ, изъ себя красивый, но ‘слюнявый‘, блажной, однимъ словомъ, такой, какіе бываютъ, когда родъ идетъ на переводъ. Если у такихъ людей дти и родятся, то въ дтяхъ ужь крпости не бываетъ, и ими родъ приканчивается. Выросъ онъ, и задумала Арина Семеновна женить его, да такъ, чтобы выгоду извлечь, чтобы себя въ почетъ привесть, да богатымъ домомъ зажить. Такъ какъ она по всмъ деревнямъ въ округ бывала и про всхъ все знала, то и нашла, наконецъ, кого ей было надо. Сиротка круглая осталась посл причетника, когда-то жившаго въ богатомъ приход. Отецъ умеръ и оставилъ двочк рублей триста деньгами, да кое-какое добро. Крестная у ней торговала въ Москв, тоже общала ея не оставить, а сиротка жила у дяди. У того своихъ двицъ много, жизнь сиротки незавидная была, вотъ ее и стала сватать Арина Семеновна для своего сына. Въ Москв какіе-то векселя достала — говорятъ, что какой-то адвокатъ, которому она услугу оказала, обмнялся съ ней векселями — да съ этими документами и прельстила родныхъ Дарьи Артемьевны. А сиротка была хорошо обучена и грамат, и рукодлью. Сладили дло, выдали сиротку. Крестная, какъ узнала, что за птица Арина Семеновна, и про крестницу забыла, а ‘слюнявый’ приданое жены живо спустилъ. Четверыхъ дтей народили. Безобразничалъ, безобразничалъ слюнявый надъ женой, и прибралъ его, наконецъ, Господь, успокоилъ мученицу-жену. И мать гд-то сгинула: видно, за хорошее дло и ее кто-нибудь убралъ. Осталась Дарья Артемьевна съ сиротами. Откуда у ней только силы брались совсмъ справляться, и не поймешь. Правда, что когда мужъ умеръ, крёстная стала ей помогать, да и то по малости. Дти вышли тихія, не бойкія. Сама она ихъ стала и грамат обучать, да и чужихъ дтей набирала: больше этимъ и жила. Брала она по десяти рублей за выучку, или же по рублю и по два въ мсяцъ, по достатку глядя. У кого достатку не было, да охота была, такъ и даромъ обучала. Земли не бросала, а выговаривала, чтобы ей ее и вспахали, и посяли, и убрали. Ей охотно всякій почетъ оказывали, потому что женщина степенная и справедливая была. Подросли дти, она, научивши ихъ всему, что сама знала, пристроила: одного мальчика отдала въ купцу въ Москву, другого — въ сапожное заведеніе. Дочери-двицы при ней остались, помогаютъ ей обучать. Однакожь, года четыре тому назадъ, открыли въ сел Хорошов школу, стали туда посылать дтей учить. Но въ деревн Териковой міръ не далъ своего согласія на школу, когда собирали приговоръ, и по сю пору тамъ все посылаютъ дтей учиться къ Дарь Артемьевн. Человкъ десять и теперь у ней есть.
— Что же, Саша, обратилась я къ внучк Пелагеи Алексевны:— хорошо васъ учила Дарья Артемьевна?
— Ничего, хорошо. Только вотъ т, которыя теперь ходятъ въ школу, говорятъ, что тамъ ужь очень хорошо учатъ. Тамъ, конечно, школа настоящая. А только Дарью Артемьевну мы очень любимъ: славная она.
— Чмъ же славная?
— Да не знаю какъ сказать. Такъ, по всему видно, что она напраслины не скажетъ, добрая, точно всю душу насквозь видитъ. Очень, очень хорошая, заключила двушка, оживляясь по мр того, какъ говорила.
Не успла я предложить дальнйшій вопросъ, какъ она, точно припомнивъ что-то, опять заговорила.
— У насъ въ деревн безъ нея почти никто не умираетъ. Она и отходную читаетъ, и распоряжается всмъ. Если кто очень боленъ, она тоже ходитъ, скажетъ, надо ли къ доктору или нтъ, а то и записку напишетъ. Самой сидть у больного нельзя — она скажетъ, кому ночь сидть съ больнымъ, и что съ нимъ длать. Если сироты останутся, она пойдетъ для нихъ просить у кого побогаче. Ей не откажутъ, совстно, потому что она сама готова послднее отдать, для себя никогда ничего не попроситъ. Иногда ученики приносятъ ей молока, она и то подлится. Вотъ она какая. Славная! закончила двушка, и личико ея просвтлло отъ удовольствія, что ей удалось ясно и отчетливо высказать, почему она любитъ Дарью Артемьевну.
— А вы часто къ ней ходите?
— Да мы вс, двушки, къ ней любимъ ходить, съ работой у ней сидимъ по вечерамъ.
— Что-жь, и парни тамъ бываютъ?
— И парни бываютъ, которые у ней прежде учились.
— Псни, что ли, поете?
— Иногда и псни поемъ. А больше сидимъ и говоримъ, она насъ разспрашиваетъ, кто что длаетъ, и сама разсказываетъ. Иногда къ больному кого изъ насъ возьметъ. И дочерей пріучаетъ къ этому длу.
— А дочери такія же хорошія, какъ и мать?
Двушка съ минуту не отвчала. Ей какъ будто трудно было формулировать свои мысли.
— Дочери тоже хорошія, но он по иному. Он все длаютъ, что Дарья Артемьевна имъ велитъ, а сами по себ не умютъ, не знаютъ. Нтъ, нтъ, Дарья Артемьевна лучше! она душевная, она хорошая! торопливо заявила Саша.
— А вы давеча говорили, Пелагея Алексевна, что мужъ Дарьи Артемьевны былъ ‘слюнявый’, что у него родъ идетъ на переводъ, однако, вотъ четверо дтей у него было и вс живы.
— Нтъ, барыня, ужь этому роду не жить, увидите. Дочери замужъ не пойдутъ, потому что не такія двушки. Бдный крестьянинъ ихъ не возьметъ, потому что он не обучены крестьянскому длу. Богатый тоже не возьметъ — нтъ у нихъ ни приданаго, ни нрава. Хорошія он, да не характерныя, только имъ при матери и жить, а безъ нея он пропадутъ. Да хоть и замужъ выйдутъ, такъ рожать не будутъ, или дти жить не станутъ. По отцу знаемъ, что не жить этому роду. А сыновья такіе же. Ничего не будетъ, это ужь наврное. И у ‘слюняваго’ не было бы дтей, еслибы жена другая попалась.
Все слышанное мною о Дарь Артемьевн сильно заинтересовало меня, но зайти къ ней безъ дла, просто изъ любопытства, я не ршалась.
Пошла я знакомиться съ другой хозяйкой ‘фабрички’ (такъ называютъ въ тхъ мстностяхъ т мастерскія, гд вяжутъ чулки на машинахъ), съ Еленой Ивановной Крюковой.
Вхожу въ сни избы, и мн на встрчу выходитъ двушка лтъ 35, маленькаго росту, крпкаго сложенія, все лицо ея въ какихъ-то блыхъ пятнахъ и шрамахъ, точно когда-то оно была отморожено или изъдено золотухой. Глаза маленькіе, живые безпокойно бгаютъ по сторонамъ.
— А я къ вамъ, Елена Ивановна: ваше производство посмотрть хочется.
Но Елена Ивановна не выказываетъ ни малйшей охоты меня пускать къ себ и стоитъ въ сняхъ, загораживая дорогу въ комнату.
— Нечего у насъ смотрть, красавица моя, говоритъ она скороговоркой:— ничего у насъ нтъ, машины вс поломаны, стоятъ безъ дла.
— Ну, все равно, поломанныя покажите, я посмотрю, какой он системы, что у нихъ поломано. Можетъ быть, у васъ чулки есть связанные, и ихъ посмотримъ, если найдутся подходящіе, на выставку пойдутъ.
— Нтъ, нтъ, красавица моя, ничего у меня нтъ, ни чулокъ, ни машинъ, ничего нтъ. И смотрть у насъ нечего, вниманія никакого не стоитъ — по пусту безпокоитесь.
— Да какъ же Елена Евановна мн не безпокоиться? вдь обязана я все это хорошенько узнать.
— Да зачмъ это вамъ, моя красавица, все это понадобилось? говорила Елена Ивановна жалобнымъ тономъ: — и къ чему это утруждаете себя по избамъ ходить? Вы — барыня, не достойно это васъ. Врьте, нечего вамъ здсь длать…
Однако-жь, хоть и раздосадованная, Елена Ивановна, наконецъ, впустила-таки меня въ комнату.
Изба о двухъ половинахъ. Въ одной половин жили отецъ и братъ съ семьей, въ другой — Елена Ивановна съ сестрами и мастерицами. Взошла я именно въ послднюю половину. Въ первой комнат, въ которой, повидимому, он постоянно сидли и работали, стоялъ столъ, покрытый скатертью, диванъ, стулья, комодъ, лавокъ не было.
За перегородкой сидли мастерицы за двумя машинами. На диван сидла одна изъ сестеръ Елены Ивановны и дв маленькія, блдныя, худыя двочки, босыя, въ порванныхъ ситцевыхъ платьицахъ, вс он занимались зашиваніемъ и заштопываніемъ чулокъ, связанныхъ на машин.
Елена Ивановна немного смутилась и насупилась, когда а увидала и двицъ, и машины, и издлія. Чтобы дать ей время оправиться, я стала разсказывать, что видла въ другихъ деревняхъ, на сколькихъ машинахъ тамъ работаютъ, сколько успваютъ длать. Понемногу она оправилась отъ своего смущенія и стала уже покойно бесдовать.
— Сколько у васъ двицы жалованья получаютъ, Елена Ивановна?
— Да видите ли, красавица моя, оно разно бываетъ. Дло у насъ всего года три. Высмотрла я машину, да двушку и послала учиться въ деревню Погорлки, къ Максиму Иванычу. Двочку скоро выучили, ну, я первый годъ держала ее безъ жалованья, за обученье. Одвала, кормила, поила. Потомъ ей жалованье положила, четыре рубля въ мсяцъ. Охъ, дорого мы платимъ! не стоютъ он того! Хозяйскаго добра вовсе не жалютъ. Вотъ было сманили ее, ушла она въ городъ, а тамъ все равно ее держать не стали. Работать чисто не можетъ, а тамъ работу требуютъ благородную, на вашу ножку, красавица моя, чулочки работаютъ. Она ко мн и вернулась опять. А у насъ что за Заведеніе! Кормиться даже этимъ дломъ вовсе нельзя. Одни убытки несемъ.
— Ну, ужь вы мн этого не говорите, Елена Ивановна! были бы убытки, бросили бы работать. А то вдь вы съ товаромъ, говорятъ, даже въ Казань, да въ Полтаву здили. А что у васъ товаръ плохъ, такъ это правда, еслибы лучше работали, и товаръ бы лучше съ рукъ шелъ.
— Вотъ слышишь, Лблька, слышишь, что барыня говоритъ? обратилась она въ старшей двушк, работающей за машиной — Да, красавица, плоха работа, правду вы говорите, а поэтому и убытки бываютъ изъ-за этихъ вонъ ‘птицъ перелетныхъ’.— И Елена Ивановна кинула на мастерицу злобный взглядъ.— Вотъ отъ этой самой плохой работы убытки и бываютъ. Отъ того и товаръ нашъ, хотя и самый нужнйшій онъ предметъ, плохо берутъ. Похала я въ Казань на ярмарку, думала, хоть тамъ наверстаю. А тамъ еще хуже вышло, вовсе цны не даютъ. Такъ я и думала, совсмъ пропаду — только ужь добрый человкъ на умъ-разумъ наставилъ. Посовтовалъ изюму, рису, разныхъ сушеныхъ фруктовъ, миндалю намнять. Боялась я страсть, думала, совсмъ пропаду. Въ деревню привезла, разъзжать стада, и что-жъ вы думаете?— все сбыла за цну настоящую. Я ужь и не знала какъ Бога благодарить. Нтъ, красавица моя, на одной работ теперь не проживешь, потому что самой за ней сидть нельзя, некогда, а съ наемницами — просто бда.
— А вы, Елена Ивановна, бросьте длать товаръ для виду, а возьмите шерсть въ 4 нитки, а не въ три, да возьмите шерсть не линючую, пеструю, а срую, либо малиновую, либо красную, т. е. такую, которая отъ стирки не теряетъ цвтъ, да мастериц не задавайте большихъ уроковъ, а пусть длаетъ поменьше въ день, да и потребуйте тогда, чтобы было сдлано безъ дыръ. Вамъ и за штопку придется меньше платить, и цну лучшую за чулки дадутъ.
Елена Ивановна внимательно слушала.
— Не дадутъ цны больше — нечего и говорить, а мастериц ежели урокъ сбавите, она все равно путать будетъ, да рвать.
— А вы мастериц положите съ пары по полкопейки, если — не будетъ ни одной дыры въ чулк. Она для себя стараться будетъ. А вы, человкъ предпріимчивый, сами здите сбывать товаръ, вы и укажите, что ваши чулки въ носк хороши будутъ, прочные.
Елена Ивановна задумалась, повидимому, доводы ей казались достойными вниманія.
— Нтъ, красавица моя, вдругъ объявила она ршительно:— такъ дло не пойдетъ. Какое торговцу дло, что товаръ прочнй будетъ? Продаемъ мы свой товаръ палаточникамъ — т отдаютъ разнощицамъ, которыя на рукахъ (нося на рукахъ) продаютъ. Покупаютъ все люди какіе попадутся. Купитъ чулки, а тамъ съ кого искать, коли плохіе попали? Намъ бы ихъ сбыть только, да и палаточнику одна забота — сбыть скоре съ рукъ, да и разнощиц та же забота, чмъ дешевле товаръ, тмъ скоре сбудешь. Мы такъ и пригоняемъ, чтобы скоре сбыть, да побольше. Это вотъ вамъ, господамъ, хорошо. Облюбовали магазинъ, ну, и пошли въ немъ брать. Тамъ и купецъ приглядится къ покупателю, да и къ фабрик, а нашъ товаръ пусть для народа, онъ этого не разбираетъ, ему лишь бы подешевле.
— Но вы хоть немного попытайтесь сдлать такого товару, ну хоть для выставки сдлайте, да и Лёл полкопеечки на эти чулки набавьте, а урокъ убавьте. Вдь вы пустое сказали, что Лёл четыре рубля жалованья даете: всего два съ полтиной, такъ вдь, Лёля?
Лёля сильно покраснла, но молчала. Елена Ивановна опять встревожилась и вскочила со стула.
— Ну, что не говоришь, дураі выругалась она.— Да на что это вамъ надо, на что? проговорила она нсколько плаксиво.
— Да что вы это, Елена Ивановна, боитесь! Надо намъ это потому, что везд говорятъ, что плохи дла, стало быть, и нужно доискаться, почему они плохи. Вы вотъ лучше попытайтесь-ка сдлать, какъ вамъ говорю. Чулки выйдутъ славные.
— Да вдь мы, красавица моя, для себя и то длаемъ лучше, еще пятку двойную длаемъ.
— Вотъ то-то и есть, для себя-то получше, а народу всякую дрянь сбываете.
Елена Ивановна была видимо задта за живое.
— Вы, красавица моя, въ торговл, видно, ничего не смыслите. Мы дла наши ведемъ какъ и вс торговцы ведутъ, а о своей душ мы помнимъ. Мы вдь по старой вр, больше, чмъ православные, о спасеніи души печемся. Вотъ другая двушка, что за машиной сидитъ, изъ нищихъ взята. Вс съ матерью изъ Тверской губерніи пришли, побирались, я у матери и взяла ихъ на года. Кормлю, учу ихъ, обуваю и одваю.
Въ эту минуту Елена Ивановна замтила, что я очень пристально посмотрла на босыя ножки и изорванныя платьица двушекъ.
— Да вамъ въ диковинку, видно, что двочки босикомъ, а мы и своихъ дтей все равно такъ водимъ, какъ будто отвчая на мое замчаніе, возражала Елена Ивановна.— Теперь хлбъ дорогой, и все дорого, а торговля плохо идетъ. Вотъ тоже давеча на счетъ Лельки говорили. Я ей къ Святой на платье ситцу 13 аршинъ подарила, да на Рождество сестра ей пять аршинъ миткалю на рубашку подарила. У насъ тоже совсть есть.
Долго еще пришлось толковать съ Еленой Ивановной и о мастерицахъ, и о чулкахъ, и даже о томъ, какъ она полагала заботиться о спасеніи своей души, пока, наконецъ, не настала пора разстаться. Общалась она непремнно ко мн захать въ городъ и, дйствительно, потомъ была нсколько разъ. Ни разу она не соглашалась напиться чаю, потому что мра ей запрещала сть и пить изъ посуды, изъ которой ли иноврцы. Очень подробно разсказала она мн, какъ вра ихъ пошла ‘отъ Никона’, и какъ многіе теперь ослабли, стали уже ‘мшаться’ съ другими. Но спасеніе души и вра были у ней особо, а торговля, двочки, вообще вся дловая обстановка — особо. Для спасенія души она постилась и иногда въ постъ даже вовсе ничего не ла. Потомъ, она уже настолько свыклась со мной, что звала къ себ, и тогда общала уже свезти къ такому человку, который мн можетъ ясно доказать, что правильне ихъ вры нтъ.
Было уже часовъ пять когда я дохала до деревни Черенки. Отъ старосты пошла по избамъ, въ которыхъ плели черные шелковые шнурки — гайтаны и разноцвтные шелковые пояса. Зашла, между прочимъ, въ избу, гд ‘двушки сидли’, т. е. собирались и работали. Довольно просторная изба вся была заставлена высокими подставочками, на которыхъ лежали неуклюжія, продолговатыя подушки, обшитыя кожей. Т изъ двушекъ, которыя плели гайтаны изъ чернаго шелка, были совсмъ черныя. Шелкъ, изъ котораго работали, такъ сильно пачкалъ ихъ руки, что он, хватаясь ими за лицо, длались ‘мазанными’. Кром двушекъ, которыя сидли за работой, тутъ же сидли я нарой. Нкоторые только наканун откуда-то пришли съ работы и теперь весело болтали, разсказывая о жизни ‘на сторонк’.
Подъ вліяніемъ всхъ этихъ разсказовъ, двушки находились въ нсколько возбужденномъ состояніи, отвчали весело на моя вопросы, парни, то и дло, длали замчанія, вмшивались въ разговоръ.
— Будетъ вамъ путаться, грховодники вы этакіе! наконецъ, вмшалась одна двушка:— вдь ноньче постъ, грхъ балагурить. Вдь не васъ спрашиваютъ — ну, и молчите.
— Ей безъ насъ ничего не узнать! огрызнулся парень.— Вы безтолковыя: спрашиваютъ васъ одно, а вы сказываете другое. Все вавилоны выводите, чтобы вашихъ хитростей не выдавать.
— Молчи, лшій, безпутный. Ничего ты не смыслишь! Вели имъ уйти, обратилась одна изъ двушекъ во мн.
— А велишь намъ выйти, теб безъ насъ дла не справить,— опять вмшался парень.— Вдь он какія, наши двки-то! Погоди, сударыня, мы теб сейчасъ всю ихнюю механику откроемъ!
Поднялся между двушками крикъ, смхъ, слышались возгласы: ‘Нешто сами не сказали бы’, ‘тожь выдумалъ секретъ отыскать’, ‘да тутъ ничего и нтъ’… А парень вскочилъ, принесъ изъ-за перегородки ‘свтецъ’ (стоечку, въ которую вкладываютъ лучину, когда ее жгутъ вмсто свчи), вправилъ въ него лучину, зажегъ ее, отыскалъ въ другой комнат сплетеный гайтанъ, намочилъ его и позвалъ другого парня тащить снурокъ чрезъ огонь. Другой держалъ кусокъ сахарной бумаги и чрезъ эту бумагу протаскивался снурокъ, пропускаемый чрезъ огонь.
— Летитъ голубь черезъ городъ,
Несетъ встку про невсту,
Про такую, про сякую,
Про Дуняшу черноброву.
не то плъ, не то говорилъ на распвъ парень.
— Да какой же тутъ обманъ? удивленно спросила я.
— Это он, чтобъ ихъ рвани не видно было, сказалъ Иванъ, парень, все время балагурившій съ двушками.— Он вдь, двки-то, либо съ нами балуются, либо что сороки трещатъ, шелкъ-то, мотавши, весь изорвутъ, узловъ навяжутъ. Черезъ свтецъ гайтанъ пустятъ, узлы и обожгутъ. Не видать станетъ рвани, а станешь носить — гайтанъ и расползется. Насъ же и заставляютъ чрезъ свтецъ тащить гайтаны! Вотъ он смиренницы какія!
Двушки все время смялись, визжали.
— Ахъ, ты грховодникъ, Ванька, чортъ безпутный! Погоди, мы тебя заставимъ на духу покаяться.
А Иванъ все не унимается, хохочетъ.
— Вонъ про нее, про Дуняшку-то, и сложена псня, говорилъ онъ, указывая на красивую двушку.— А я въ ней мясодомъ свататься посылать хочу, вдругъ бухнулъ онъ.
Поднялся гвалтъ между двушками.
— Да кто за тебя, безпутнаго, пойдетъ? Ишь выдумалъ! Озорники, окаянные…
Всмъ, повидимому, было очень весело.
Взошелъ еще парень въ избу, небольшого роста, но съ веселымъ, смющимся лицомъ. Въ рукахъ у него большая связка барановъ да узелочекъ. Въ первую минуту онъ меня не замтилъ и шумно бросилъ баранки на столъ.
— Ну, вы, ротози, чего самовара-то не поставили? Я вотъ свое угощеніе принесъ. Подставки въ сторону! успете наработаться, а теперь, чтобъ у насъ пиръ былъ.
Вдругъ онъ меня увидалъ и нсколько озадаченно посмотрлъ вокругъ. Двушки расхохотались.
— Что, прикусилъ языкъ?
— Ничего, она съ нами въ компанію, чай, не побрезгаетъ, вмшался Иванъ.— Станешь съ нами, сударыня, чай пить?
— Коли угостите, стану. Да вы въ долю, что ли, кладете, такъ вотъ и я на свою долю своего чаю заварю.
Но они не согласились.
— Нтъ, ты — человкъ зазжій, гостьей будешь, не надо.
Живо подставочки были отодвинуты въ сторону, двушки умылись, поставили на столъ чистый столешникъ, принесли самоваръ, чашки.
— Ну, Степанида Григорьевна, обратился къ одной изъ двушекъ парень, принесшій барановъ: — воли милость ваша будетъ, займитесь угощеніемъ. Намъ, на васъ глядя, и чай покажется слаще.
— Ну, еслибы не постъ, я бы теб за такія рчи спину-то огрла, отвтила двушка.— Вотъ еслибы ты у насъ пожила, сударыня, увидла бы, какой народъ отптый эти парни. Придутъ, работать не дадутъ, за снурокъ дергаютъ.
— Кабы не постъ, эхъ, кабы не постъ! протянулъ Иванъ.
— А что же, ‘кабы не постъ’? спросила я его.
— А то бы было, чего и въ ум вамъ не держать. Псни стали бы пть… лихіе у насъ есть пвцы, на гармоніи бы играли. Вотъ у насъ, въ Лыков, престолъ на Троицу бываетъ. Съдутся это со всхъ деревень на праздникъ, двки тамъ красивыя, наднутъ он платья шерстянныя, да шелковыя, весело смотрть, какъ высыпютъ на лужокъ, хороводы водить станутъ… Всю ночь псни играемъ да пляшемъ, страсть какъ весело.
— Въ особенности, коли разъ пять въ кабакъ пойдетъ — страсть какъ весело! передразнила Степанида.— Выйдетъ, и начнетъ это качать его изъ стороны въ сторону, глаза-то осоловли, руками-то но воздуху машетъ. Скажетъ: стой, красавица, пойдемъ въ кругъ! а замсто красавицы, схватитъ Алешку-пастуха…
Видно было, что разсказывалась быль, двушки такъ и покатились со смху, нкоторые изъ парней тоже. Иванъ былъ задтъ за живое.
— Такъ что-жь, что пьянъ былъ, теперь вс пьютъ. Неужто изъ-за васъ не пить? И буду пить. Безъ водки и веселья настоящаго нтъ. А вы какъ тамъ ни смйтесь, все-таки за нашего брата пойдете!
— Какъ за насъ не пойти, усмхнулся другой, нсколько фатоватый парень съ самодовольнымъ видомъ.— Неужто за насъ не пойдутъ? Помашешь — сейчасъ и пойдутъ.
— Тоже расходился, мочалка ты эдакая! выругалась двушка.— Думаешь, что освободили отъ солдатства, такъ всякая двка теб и на шею повиснетъ. Нтъ, Гришка, за тебя изъ нашего села ни одна двка не пойдетъ! Ступай, бери изъ другого села, гд тебя не знаютъ!
— А какія у васъ псни поются, Иванъ? спросила я шутя, чтобы перемнить разговоръ.
— Да всякія бываютъ, на какую линію попадешь, такую и запоешь.
— Йу, а еслибы теперь не постъ былъ, какую бы ты псню затянулъ?
— Такъ не припомнишь. Да вотъ, заплъ бы, къ примру, Дуню-то, ‘какъ наша Дуняша пиво, медъ не пила, вина въ ротъ не брала’.
— Отстанешь ты, Ванька? откликнулась Дуняша:— что пристаешь!
— Да разв я про тебя — сама знаешь, такая псня есть.
— А что бы теб, сударыня, къ намъ на Троицу не пріхать? вдругъ сказала Степанида.— Прізжай и увидишь, какое наше веселье. И на парней посмотришь, увидишь, какіе озорники. Тогда поймешь, почему наровишь выйти не за своего, а за дальняго: по крайности, коли и плохо будешь жить, не знаешь напередъ.
— Прізжай, сударыня, говорилъ и Иванъ.— Пснямъ тебя научимъ, въ хороводъ поставимъ. Увидишь и двокъ нашихъ, и наряды ихніе, и поймешь, что надо двку брать съ приданымъ, а иначе на нее не наработаешься. Только и веселье, пока холостъ, да вотъ съ двушками компанію водишь. А тамъ…
— А тамъ, вмшалась Дуняша:— и пойдетъ канитель. Знаешь псню:
Между двухъ блыхъ березъ
Вода протекала…
Пришелъ староста и объявилъ, что подвода готова.
— Только ты, сударыня, не дозволишь ли съ собой женщину посадить? Она къ отцу пришла погостить, а теперь домой собралась, туда же, куда и ты дешь. Такъ за одно и свезли бы.
— Ничего, ничего, сажайте.
— Это Анютку, что ли, батюшка везти хочетъ? спросила Степанида.
— Ее, ее, онъ самъ и подетъ.
— Давай, Дуняша, мы замсто батюшки барыню повеземъ.
— Гд вамъ довезти! презрительно отозвался Иванъ.— Либо съ дороги собьетесь, либо въ дорог ночуете.
— Пустое болтаешь. Подешь, сударыня? спросила Стеша.
Поршила я хать съ ними, а не съ отцомъ, но съ тмъ, чтобы дорогой захать въ одну деревню. Сли мы вчетверомъ въ сани и отправились.
Дорогой Анна Григорьевна, молодая женщина лтъ 28, сестра Степаниды, отданная въ другое село, предложила мн у ней переночевать. ‘У насъ изба хорошая, просторная, только что ребята малые. Но дти смирныя, ночью не блажатъ’. Я охотно приняла ея предложеніе.
Было уже совсмъ темно, когда мы пріхали въ Екатериновку, къ Авдоть Спиридоновн. Долго пришлось стучаться, пока, наконецъ, Авдотья Спиридоновна не ршилась впустить насъ въ избу.
Встртила насъ женщина лтъ 40, небольшого роста, живая, съ немного грубымъ груднымъ голосомъ.
— И что это васъ ночью носитъ, прости Господи! обратилась она къ двушкамъ.— Вдь испугали какъ меня! Не узнала бы васъ въ окошко, ни за что васъ не впустила. До смерти боюсь страннихъ.
Двушки засмялись.
— Какія же мы страннія, тетушка Авдотья! Вотъ смотри, какую къ теб барыню привезли. Прослышала она, что тетушка Авдотья гайтаны на машинк плететъ, учиться къ теб собралась.
Сначала тетушка Авдотья немного недоврчиво отнеслась ко мн, но скоро приглядлась и, узнавши, въ чемъ дло, стала обстоятельно все объяснять. Несмотря на грубый голосъ и немного рзкую манеру, во всемъ, что она ни говорила, проглядывало безконечное добродушіе, пропасть энергіи, силы воли и заражающая веселость.
Жила Авдотья Спиридоновна одна, съ своей дочерью, двушкой лтъ 17, такой же веселой и живой, какъ и она сама. Изба была небольшая, но чистая. Уже 16 лтъ вдовла Авдотья Спиридоновна и сама все хозяйство справляла. Она принадлежала къ тмъ исключительнымъ женщинамъ въ той мстности, которыя, несмотря на близость Москвы и на измнившіеся порядки, сами пахали свою полосу и скородили — однимъ словомъ, ‘за мужика’ справляли всю полевую работу. Но въ то же время она и примнилась въ измнившимся условіямъ. Она отвозила молоко отъ своихъ коровъ въ Москву продавать, продавала осенью и цыплятъ, и яйца.
Увидала она, что въ Черкизов стали плести гайтаны на машин и не давала себ новою, пока не собрала пятидесяти рублей и не купила себ машину. Работала она съ дочерью не торопясь, не надсажаясь, но работала хорошо. У ней постоянно была работа, постоянно она брала у одного купца шелкъ и сдавала ему же гайтаны. Купецъ зналъ, что въ гайтанахъ Авдотьи Спиридоновны рвани не бываетъ, на сотню аршинъ онъ набавлялъ ей за это одну копейку, а въ день, коли усидно работать, она на машин пятьсотъ сработаетъ.
Разъ въ годъ она непремнно сходитъ къ Троиц-Сергію пшкомъ Богу молиться, тамъ отслужитъ молебенъ, и до сихъ поръ Богъ ее милуетъ. Только недавно у ней бда случилась. Пошли он съ дочерью опять къ Сергію Богу молиться, избу заперли. Приходятъ домой — а замокъ сломанъ. Пустили он какъ-то намеднись нищаго ночевать — изъ знакомаго села былъ — а онъ врно и высмотрлъ, что у нея въ печк кирпичокъ вставленъ, а тамъ деньги хранились — семьдесятъ рублей было. Онъ безъ нея, врно, и пришелъ, сломалъ замокъ, да и стащилъ деньги. И сапоги скоро у него явились, и взяли-было его, да доказать не могли.
— Ну, что-жь, долго тужили?
— Какъ не тужить! вдь денежки трудовыя, да больно долго-то печалиться некогда. Такъ, знать, нужно было, а деньги — дло наживное.
Чмъ боле Авдотья Спиридоновна разсказывала, тмъ симпатичне она становилась. Она, врно, почувствовала, какими глазами я начинала на нее смотрть.
— Ну, двки, позжайте-ка своей дорогой, сказала она вдругъ:— а она пусть у меня переночуетъ. Я ее завтра на своей лошади до Москвы довезу. А тебя, обратилась она ко мн:— я успокою, какъ слдуетъ, у меня и перина есть. Двк приданое коплю, тебя на ней и уложу.
Но оставаться было нельзя, и мы съ двушками ухали.
У Анны Григорьевны была хорошая, просторная изба, перегорожена на три горенки. Въ одной горенк готовили въ русской печи, другая изображала переднюю, а третья горница, самая просторная, служила и спальней, и столовой, и рабочей. Изразцовая печка занимала очень большое пространство, около нея стояла большая кровать хозяевъ, старуха-мать съ старшимъ внучкомъ спала на печи.
Когда мы вошли, мужъ Анны Григорьевны укачивалъ грудного ребенка, который, соскучившись по матери, громко плавалъ. Въ одну минуту Анна Григорьевна сбросила съ себя полушубокъ и приложила къ груди ребенка. Петя и Маша, мальчикъ лтъ четырехъ и двочка лтъ трехъ, бросились къ матери.
— Привезла гостинцу отъ ддушки, мамка? лепетала двчонка:— привезла молочка, барановъ?
— Привезла, дтки, привезла, родненькія! Дайте младенца-то накормить — всего дамъ!
Но ребята не отходили, не переставали разсказывать.
— Бабушка вашу давала, да молока не было, я и не стала сть, лепетала двочка.— Не люблю такъ кашу. Мамка! гд Пестравка? приведи Пестравку!
— Нешто забыла, зарзали Пестравку, нтъ Пестравки, настаивалъ Петя.— Теб молока не надо, грхъ!
Во все время Анна Григорьевна разговаривала съ мужемъ и не обращала никакого вниманія на дтей.
— Подрядилъ онъ меня камни везти въ Москву, да дешево больно даетъ. Знаетъ, шельма, что теперь, окромя какъ у него, и работы не достать. Бился, бился съ нимъ, поршилъ за тридцать копеекъ везти въ Москву, съ воза. Даромъ просто, а онъ еще говоритъ — самому снгъ съ ямы чистить, чтобы до камней добраться. Я ушелъ, не сталъ и говорить. Оставилъ до тебя, что ты скажешь. У батюшки дла не подыскала?
— Ничего у батюшки нтъ.
Мужикъ уныло опустилъ голову.
— Шутка ли — съ ямы снгъ сгребать, да еще за тридцать копеекъ возъ вести въ Москву! Два раза въ день не обернешь. Лошадей изморишь! Эхъ, доля! грустно заключилъ онъ.
Между тмъ, мать его успла самоваръ поставить, двушки успли къ подругамъ сбгать. Успокоился грудной ребенокъ, и сли мы чай пить.
Какъ только услись за столъ, Маша опять начала приставать: дай-да-дай молочка.
— Что же не дадите ей молочка, Анна Григорьевна? спросила я ее.
— Да грхъ ей, три года ужь минуло ей.
— Ну, что ребенку не дать молока! А ты что-жь, Петя, чай безъ молока пьешь.
— Я не стану, степенно отвтилъ Петя:— теперь постъ.
— Бда просто безъ молока съ малыми ребятами, сказала Анна Григорьевна, погладивъ Петю по головк.— Отъ своихъ привезла. У насъ корова была, славная, молочная, да захворала. Наслышались мы, будто что падежъ начинается, что дохнуть стали коровы, и побоялись ее оставить, взяли, зарзали, да въ городъ и повезли продавать.
— Какъ же это вы ршились мясо больной коровы продавать? Вдь такъ длать не годится.
Хозяева немного смутились.
— Да вдь она не очень больна была, мы только испугались, у насъ тутъ и потомъ не дохли.
— Да все же не слдъ такъ длать, вдь могли вы и грхъ на душу взять. Ну, если бы люди заболли отъ этого мяса!
— Больно ужь насъ бдность одолла, сказалъ самъ хозяинъ, не мшавшійся до сихъ поръ въ разговоръ.— Вы не смотрите, что изба у насъ хорошая, ее мы выстроили еще допрежь, когда достатки лучше были. А теперь на насъ со всхъ сторонъ бда валитъ. Весной лошадь угнали, лтомъ пришелъ сюда полкъ стоять по близости. Пришелъ староста съ офицерами, понравилась имъ моя изба. И отвели избу доктору военному и длопроизводителю. Два деньщика у нихъ было. Дворъ-то у меня огороженъ, въ него и поставили шесть лошадей, и къ нимъ приставили пять человкъ нижнихъ чиновъ. Просили, просили мы, хоть лошадей не ставить — нтъ, не послушались. Хозяйка моя тяжелая была, послдній мсяцъ ходила. Пришлось намъ жить въ холодномъ амбарчик, а вотъ видите, ребята маленькіе, да мать старуха. Простояли до 1-го сентября, шесть недль. Не поврите, какъ стснили. Амбаръ топить нельзя, хозяйка родила, а новорожденнаго и обмыть нечмъ, теплой воды не достанешь, да въ нетопленномъ амбар какъ его мыть-то? Умучились мы совсмъ — и сказать нельзя. Хозяйка захворала, до Рождества все болла. Лошади весь огородъ стоптали, ничего не собрали. Маша вонъ, сколько мсяцевъ все кашляла, къ доктору даже зимой возили. Съ того времени все и пошло. Сказали, что заплатятъ, что въ волостное правленіе пришлютъ деньги, дали мн какую-то записку — и все даромъ. Ничего не дали, ни копеечки.
Попросила я ихъ взглянуть на бумажку. На четвертушк простой бумаги было написано, что полковой лекарь С—скій и длопроизводитель квартировали отъ такого-то числа, по такое-то число, кром того стояло пять человкъ нижнихъ чиновъ, и 6 лошадей, что за все это время слдуетъ получить 18 рублей.
Но крестьянинъ ихъ не получилъ и теперь.
Поздно вечеромъ, часу въ одиннадцатомъ, двушки собрались домой въ свою деревню.
На другое утро, когда я отправилась ходить по избамъ, я прежде всего попала именно въ ту, въ которой жили подруги моихъ знакомыхъ двушекъ изъ Черенкова. Было еще очень рано, и большинство двушекъ еще лежало на лавкахъ, на полу, на печи. Он снимали эту избу у вдовы, двушки обязаны были отоплять и освщать ее. По очереди двушки привозили хворосту и по очереди покупали керосинъ. Чай пить, обдать он ходили домой, а весь день сидли тутъ за работой и ночевали здсь. Т двушки, которыя принадлежали къ малочисленной семь, помогали матерямъ дома убирать скотину и убраться на дому. Въ мясодъ ихъ часто навщали парни и развлекали игрой на гармоніи, и пли вмст псни. И тутъ жаловались на озорство парней. Только одинъ и есть, разсказывали он, изо всей деревни смирный, хорошій. Увидитъ, что безобразничаютъ, уговаривать начнетъ. Иной разъ и послушаются. На Рождества онъ купилъ всмъ двушкамъ этихъ посидлокъ гармонію и подарилъ. А двушки сложились и сплели ему шелковый поясъ, съ тремя кисточками на концахъ. Двушки съ другихъ посидлокъ тоже ему поясокъ сплели.
— Только нашъ-то получше будетъ, сказала одна изъ двушекъ:— хотите, мы вамъ покажемъ поясокъ?
— Покажите!
Одна изъ двушекъ быстро выбжала изъ избы и взяла у матери парня оба пояска.
Долго мы судили, и рядили, какой поясъ лучше, у котораго цвта шелка поярче и стрлки пошире, и кисточки лучше перевязаны.
— А врно любъ онъ вамъ, парень-то? сказала я наконецъ двушкамъ: — пожалуй, каждая изъ васъ не прочь бы за него выйти замужъ?
— Ну, хоть и не каждая, а, конечно, есть кто и пошелъ бы, сказала одна изъ двушекъ.— Смиренъ больно. Хоть онъ и бденъ, а по нраву лучше всхъ другихъ парней.
— Да не очень намъ замужъ-то хочется! Вдь каждую изъ насъ кто-нибудь сваталъ, да не пошли. Вышли вонъ кое-кто изъ нашихъ подружекъ, да и плачутся. Дти пошли, трудно по дому справиться съ ребятишками, а тамъ мужъ пьяный озорничаетъ.
— Времена нын трудныя!
— Да вдь и прежде, двушки, у бабъ дти были, а спрашивалось съ нихъ больше, чмъ съ васъ. Он и въ пол, и дома все справляли, ленъ пряли, холсты ткали, да не жаловались, какъ теперь двушки жалуются.
— Да вдь прежде одной семьей жили, не длились. Бабамъ со всми длами и легче справляться было. Одна у печки стоитъ, за всхъ сготовитъ, а другія — другую работу длаютъ. Теперь какъ врозь пошли жить, всякая сама за себя и печку топи, я избу убери, и ребятъ няньчи. Вотъ оно и не споро выходитъ. А потомъ и на счетъ домашняго дла хуже. Разв холстъ выткать долго? А его сколько носили? А теперь все ситцы да миткали! такъ и горитъ все на теб! Тоже почище жить стали, нельзя безъ этого теперь.
Побесдовала съ двушками, побывала еще въ нсколькихъ избахъ и отправилась въ дорогу. Везъ меня крпкій, дюжій парень, съ грубымъ голосомъ, рзкими ухватками. Распрашивалъ онъ меня про выставку, будетъ ли она открыта въ этомъ году. Я ему сказала, что пока ничего неизвстно.
— А должно быть не отмнятъ ея. Убытковъ ужъ очень много будетъ. Много народу пострадаетъ. Положимъ, не изъ нашего брата, а все же на нашей ше отзовется. Имъ, купцамъ, плохо, а они на насъ и вымщаютъ, и всегда свое возьмутъ. Вотъ тоже говорятъ, что не позволятъ на Пасху увеселительныя мста открыть. Сказывали въ Москв, что тому, кто заведеніе Лръ содержитъ, каждый день обходится 400 рублей, а самъ-то юнъ человкъ не богатый — все свое имніе въ заведеніе положилъ. Ежели теперь ему не позволятъ на Святой заведеніе открыть, онъ совсмъ раззорится. И отчего бы это не позволить? Кому тяжело, тотъ не пойдетъ въ такое мсто. Пойдетъ, конечно, тотъ, кто и безъ того найдетъ себ веселье — все равно не удержишь.
— А вдь вотъ, гд теперь выставку выстроили, началъ онъ немного спустя:— прежде все лсъ былъ, да такой дремучій лсъ, что въ немъ разбойники жили. Я страсть какъ люблю про этихъ разбойниковъ слушать. Весела имъ жить было. Теперь народъ сталъ уже не такой, совсмъ безсильный. А чего только разбойники ни длали! Всю округу подъ свою власть забрали. Бдныхъ не трогали, а богатыхъ подчиняли. Убивать, слышь, не убивали, а длились. Разъ, говорятъ, очень ужь голодалъ народъ, хлбъ дорогой сталъ, а купцы скупили все зерно, да и потянулись обозы къ Москв. А разбойники узнали, отбили обозъ, извощиковъ полностью разочли, а хлбъ-то себ взяли, да по деревнямъ, кому побдне и роздали. Лихо жили. А то еще вотъ что они надумали сдлать. Жилъ тутъ въ деревн мужикъ богатый, народъ тснилъ, а денегъ награбилъ — и невдомо сколько. Выстроился онъ на краю деревни, были у него и амбары, и сараи, и всякаго добра много. А изъ себя онъ святого корчилъ, все въ церковь ходилъ, на богомолье пшкомъ отправлялся. Вотъ они къ нему и пріхали, прикинулись богомольцами, привезли лошадиныхъ костей и уврили его, что это мощи, стали молебны служить, уговорили къ Троиц съ ними отправиться. Съ пол-дороги, они вернулись безъ него — его-то съ своими же оставили — да и сказали хозяйк, что хозяинъ веллъ еще обдню служить. Собрали всхъ бабъ въ избу, одинъ сталъ служить, а другіе начали ломать амбаръ, гд были деньги, а одинъ стоялъ на чердак и караулилъ. Когда все дло было сдлано, онъ сталъ бить въ заслонку и закричалъ: ‘обдня на неб кончилась’. Тогда вс выбжали и ухали. И не отъискали ихъ никогда.
— Полно теб, парень, врать-то, сказала я ему.— Разв можно лошадиныя кости за мощи выдавать? Какой же дуракъ повритъ?
Парень грубо разсмялся и началъ наставительнымъ тономъ объяснять.
— А кто-жъ кости отличитъ? Коста костями и останутся, въ особливости если взять мелкія. Кто вритъ, тотъ не разбираетъ. Въ особливости за кмъ нечистыя дла водятся, тотъ всего боится и не поврить-то боится. Коли онъ на такую линію напалъ, на него все равно что затмніе найдетъ. Вдь они, разбойники, допрежъ что съ нимъ сдлали. Мужикъ онъ скупой былъ, все копилъ да копилъ. Какъ деньги увидитъ — затрясется! Они въ первой-то ночью пріхали, да и постучались. Онъ ихъ не пускаетъ. ‘Пусти, говорятъ, мощи по святымъ мстамъ возимъ! Грхъ на душу возьмешь, коли не пустишь’. Онъ и пустилъ. Послали они за калачами, за водкой, стали пить, но въ мру, чтобы разумъ не терять, хозяина угощали. А тамъ вынули карты и стали играть. Деньги вынули, да все крупныя бумажки, сторублевыя. У мужика глаза и разбжались. Видитъ, что богаты: знать, ненужно имъ чужого добра. А они стали ему толковать: видишь, съ этими мощами мы сколько денегъ набрали! Мы мощи представимъ въ монастырь, а деньги себ оставимъ за труды. Въ монастыр монахи своимъ чередомъ станутъ наживать, а мы хоть до того времени попользуемся. А ты — человкъ богобоязненный, такъ или ужь къ намъ въ компанію. Вотъ мужикъ и поддался. А какъ потомъ разбойники его ограбили, да ухали по питерской дорог, то становой, какъ ни гонялся за ними — не нагналъ. Трое сутокъ безъ отдыха все скакалъ за ними, сколь лошадей на дорог положилъ — а не догналъ. А посл нашли въ амбарчик сломанный гробикъ съ костями. Повезъ мужикъ къ батюшк, а тотъ и открылъ обманъ: кости-то лошадиныя, говоритъ, и никакихъ отъ нихъ исцленій не можетъ быть.
— Да гд же разбойники жили? въ лсу притонъ у нихъ что ли былъ?
— Мало ли гд они жили! Всего много было. Вотъ стоялъ въ лсу стогъ сна, лтъ двадцать стоялъ. Вотъ запримтилъ мужичекъ, что стожокъ все стоитъ да стоитъ. Знать, ему хозяина нтъ, давай я его свезу на продажу. Пріхалъ ночью къ стогу съ телегой, вилами ткнулъ — и слышитъ гулъ — точно лошадь ржетъ. Онъ какъ испугался, думалъ нечистая сила, да домой. Днемъ подошелъ, сталъ прислушиваться, и опять слышитъ въ стогу топотъ, точно лошади топочутся, ржутъ. Объявилъ начальству, тайкомъ освидтельствовали и нашли, что стогъ только сверху сномъ прикрытъ, а въ стогу 12 лошадей стоятъ, и ходъ подземный есть. А подъ землей пещера устроена. Изловили тогда многихъ, и много добра нашли. Тутъ ужъ стали къ Государю просьбы посылать, дозволить лсъ рубить, чтобы разбою конецъ положить. Какъ лсъ вырубили, и разбойниковъ не стало.
— А отъ кого ты вс эти разсказы про разбойниковъ слышалъ?
— А я зазжаю въ Москву къ одному торговцу, у котораго лавочка у тріумфальныхъ воротъ, тотъ мн все и сказывалъ. Вотъ коли хочешь послушать, ты съ нимъ знакомство заведи, да отъ чаю, смотри, не отказывайся — онъ этого не любитъ. Онъ вс эти исторіи доподлинно знаетъ, самъ въ то время жилъ, когда он случались, кое-кого зналъ, да всякія вдомости читалъ.
Видно было, что вс эти разсказы о разбойникахъ сильно повліяли на развитіе фантазіи у парня. Кажется, еслибы водились теперь разбойники, онъ бы къ нимъ примкнулъ, нестолько изъ-за того, чтобы грабить, сколько для того, чтобы вести безшабашную вольную жизнь, полную приключеній. Его такъ и тянуло въ лавочку знакомаго купца.
— Не жить мн въ деревн, говорилъ онъ:— а куда сунуться, не знаю. А ужь это врно, что уйду. Народъ — рохля въ деревн, ничего не смыслитъ.
Постоянно намъ приходилось останавливаться въ разныхъ деревняхъ, мелькали лица, схватывались на лету разныя черты изъ деревенской жизни.
Пріхали въ небольшую деревню. По всему видно было, что деревня крайне бдная, раззоренная. Крошечныя избы стояли покосившись, мстами крыши были наполовину раскрыты, господствовала всюду какая-то странная тишина.
Вошла въ избу, стала разспрашивать женщинъ о ихъ занятіяхъ. Входитъ двушка лтъ пятнадцати.
— Барыня, зайди къ намъ, Христа ради!
— Зачмъ это я теб понадобилась?
— Да у насъ вс больные. Недавно отца похоронили, теперь братъ слегъ, жена его заболла, ребенокъ свалился. Что и длатъ съ ними — не знаю. Зайди, ради Христа, можетъ что и скажешь.
— Голубка ты моя, зайти-то я зайду, да помочь мн нечмъ. Я вдь не умю лечить и никакого лекарства со мной нтъ.
Пошла я за двушкой. Когда мы вошли въ избу, представилось слдующее зрлище. На печи лежалъ молодой еще крестьянинъ, на широкой лавк, замняющей кровать, у входной двери лежала молодая женщина. Губы сухія, вся въ жару, съ путными глазами, на голов у ней платокъ, намоченный уксусомъ.
— Помоги, барыня, помоги! умираю! стонала женщина.— Трое ребятъ, а она, золовка-то, сама двчонка, ничего не смыслитъ, ничего длать не можетъ.
— Былъ ли у васъ докторъ?
— Посылали къ нему лошадь, не похалъ. Прислалъ фельдшера, а онъ всхъ уже третій мсяцъ все однимъ лечить: уксусомъ велитъ голову мочить, да капель какихъ-то даетъ. А у насъ народъ все мретъ, да мретъ. Все одной болзнью.
Въ избу вошелъ молодой крестьянинъ. Услыхавъ, о чемъ идетъ рчь, онъ вмшался въ разговоръ.
— Плохо у насъ, что и говорить. На большую округу всего одинъ лекарь, на всхъ не угодитъ. Вонъ жалятся люди, что къ старост, мужику богатому, онъ похалъ, а къ другимъ нтъ. Все равно, и у старосты братъ умеръ. Такая ужъ болзнь. Вонъ намеднись потребовали рекрутовъ въ присутствіе. А у насъ парень, которому слдовало явиться, и захворалъ. А тамъ говорятъ — знать не хотимъ, чтобы былъ парень въ присутствіи, либо свидтельство представь. А свидтельство представитъ, все равно парня надо въ больницу вести. Доктора своего звали — не похалъ. Ну, и повезли его въ присутствіе. А тамъ докторъ, который принималъ, и говоритъ: ‘что мертвыхъ везете, мн такихъ не надо’. Какъ повезли обратно, онъ на другой день и умеръ.
А женщина, между тмъ, все металась, молила о помощи. Чмъ помочь? Какъ помочь? Тяжело становится человку, когда онъ сознаетъ свое полнйшее безсиліе въ виду такого горя.
Когда пришлось увидаться съ докторомъ, онъ объяснилъ, что въ деревн господствовалъ голодный тифъ.
Вотъ опять деревня.
Вошла, между прочимъ, въ небольшую, но чрезвычайно чисто убранную избу. Сидитъ молодая женщина у окна на лавк, рядомъ съ ней двочка лтъ семи. И мать, и дочь тщательно выкладываютъ чернымъ снуркомъ узорчатыя фигурки по сахарной бумаг и украшаютъ ихъ стеклярусомъ.
— Дло новое, объясняетъ мн женщина:— непривычны еще къ нему. Недавно взяли, въ первый разъ. На прежней-то работ, на бахром немного теперь выработаешь, я и думала, давай попытаю другую работу взять. Трудно намъ, неученыя мы. Вотъ говорю двочк своей, надо бы учить тебя, да не знаю, гд обучаютъ, да и достатку нтъ.
Разсказала я ей, что въ Москв есть такія школы, гд обучаютъ, если и не всмъ ремесламъ, то шитью, что если тамъ выучиться хорошенько работать, легче будетъ и другія работы длать. Что есть въ этихъ школахъ и даровыя мста, и можно будетъ похлопотать.
— Запиши ты ее, сударыня, сдлай милость, пристрой, когда постарше будетъ. Теперь еще мала больно. Очень ужъ плохо неученой быть, въ особливости но теперешнему времени. Старое какъ-то все рухается, ныне все новое пошло, а какъ приступиться — не знаемъ. На старомъ не выработать, а къ новому не привычны. Запиши ее, сдлай милость!
— А меня, сударыня, не запишешь, я бы тоже учиться стала? сказала двушка лтъ шестнадцати, которая тутъ же сидла и застнчиво улыбнулась.
— Я не знаю, примутъ ли такую большую, вдь ты, вроятно, неграматная? спросила я ее.
— Ничему я не учена, отвтила двушка, и низко-низко наклонялась ея голова на работу…
Въ слдующей деревн пришлось остаться нсколько дольше. Обошла нсколько избъ вижу, стоитъ изба немного особнякомъ. Встртила меня женщина лтъ сорока.
— Можно къ вамъ войти приссть? Извощикъ пошелъ въ трактиръ чай пить, скоро вернется, а я устала ходить.
— Войдите.
Изба чистая, очень чистая. Все въ ней прибрано, все на мст, но какъ-то пусто. Нтъ ни дтей, ни животныхъ, нтъ никого, кром хозяйки.
— Вы вдова, что ли, будете?
— Нтъ, не вдова. Мужъ въ дворникахъ въ Москв живетъ.
— А дтей у васъ нтъ?
— Никого нтъ.
— Что же къ мужу не идете въ Москву? скучно вдь одной: быть.
— Нтъ, не скучно.
— Чулки вяжете?
— Чулки.
— Такъ все одн и сидите за работой?
— Все одна и сижу.
— Много, чай, передумали, сидя за работой?
— Ничего не думаю, какъ-то странно улыбаясь, сказала женщина.— Одна думушка и есть у мужика, какъ бы хлба стало прокормиться.
— Да вдь вы одинокія — одной не трудно кормиться.
— Кому не трудно, а у кого и дло изъ рукъ валится. Опостыллъ мн свтъ Божій, не глядла бы на людей, не слушала бы ничьихъ рчей! вдругъ выговорила женщина, порывисто, съ какимъ-то дикимъ отчаяніемъ.— Все, все опостылло.
Вдругъ она точно опомнилась, вышла изъ избы и вернулась только уже тогда, когда извощикъ подъхалъ въ крыльцу.
Лицо ея опять было спокойно, сдержанно, почти апатично.
Въ небольшой изб, слдующей деревни, было много народу. Старикъ-отецъ, жена его, сынъ женатый, трое его дтей, взрослая дочь старика и чужая двочка, лтъ двнадцати.
Съ большимъ вниманіемъ взрослая двушка слдитъ за моими разспросами, отвчаетъ толково, выражается иначе, какъ обыкновенно приходилось слышать отъ крестьянокъ.
— Вы граматная? спрашиваю я ее, наконецъ.
— Граматная.