Д. В. Философов
Д. В. Философов
По чьей вине?
По чьей вине?
I.
I.
II.
II.
III.
III.
По чьей вине?, Философов Дмитрий Владимирович, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Книга г. Родионова ‘Наше преступление’ вышла, кажется, уже шестым изданием.
На нее, очевидно, большой спрос.
Успех объясняется, конечно, не художественными достоинствами книги. Написана она вяло, бесцветно, вообще, что называется, плохо ‘сделана’. Она интересует современного читателя по совсем другим причинам, с искусством ничего общего не имеющим. Читателю пришлась по сердцу тенденция книги.
Что в деревне дела обстоят очень плохо — ни для кого не секрет, даже для правительства. Плохо приходится не только мужикам, но и дворянам-помещикам, в особенности средним, не имеющим ни знаний, ни капиталов, чтобы поставить свое хозяйство на новых началах, и слишком избалованным, чтобы стать управляющими и приказчиками собственных имений, чтобы считать картошку, держать у себя ключи от амбара и ездить зимой в лес.
Г. Родионов рисует довольно верную картину деревенской разрухи, особенно в крестьянском миру. Все ‘основы’ потрясены. Мужик, крестьянская молодежь, сбились с толку. В старые устои не верят, новых нет. Народился практический нигилизм. Пьянство, разврат, убийства, нищета растут в сказочных размерах.
Культурные завоевания в деревне поразительно ничтожны. Культура проникает в деревню своей болезнью, а не здоровьем. Пашут до сих пор сохой Микулы Селяниновича, указывая пальцем на какой-нибудь шараповский ‘плужок’, трехполка царит чуть ли не повсюду, а усовершенствованная водка, сифилис и основы московского производства нашли себе широкое распространение. Прежде пили, может быть, не меньше, но, так сказать, в определенных пунктах, в кабаках. Теперь же, с введением монополии, водкой залили все избы, все дороги, болезнь из внутренней, менее видной на глаз, сделалась накожной.
Корчемство процветает. Им занимаются преимущественно бабы. В казенной винной лавке все ‘по-хорошему’. В ней ‘присутственные часы’. Во время обедни или сельского схода она закрыта. И на бумаге выходит все до крайности благополучно. На алкогольном съезде чиновники обиделись, когда им заявили, что начальство смотрит сквозь пальцы на ‘корчемство’. Но обиделись понапрасну. Их никто не обижал. Все знают, что нет ничего корректнее и благолепнее петербургского чиновника, который видит мужика только летом, на барке, когда барка застрянет где-нибудь на рассвете под мостом, в то время как чиновник возвращается с ‘Крестовского’. Говорили не о петербургских чиновниках, а о деревенской жизни, об урядниках, становых.
Все это до такой степени общеизвестно, что даже совестно об этом как-то говорить.
Итак, признаем, что г. Родионов, не боясь повторять общеизвестное, сгустив лишь несколько краски, сказал много верного. Тезис его очень старый: мужика распустили, надо на него острастку. Это говорили еще в конце пятидесятых годов враги освобождения крестьян.
Но тезис этот подновлен. Разогретое блюдо густо залито реакционным соусом стиль-модерн. О помещиках г. Родионов ничего не говорит. Их не касается. Но вся его книга написана помещиком, желающим доказать губительность ‘освободительного движения’. Правда, в предисловии г. Родионов считает главной причиной деревенских бедствий ‘разобщение культурного класса с народом’.
‘Понесем туда, в глубину России, мир, свет и знания’, — восклицает автор.
Можно подумать, что это говорит народник семидесятых годов. Но это только ‘для прилику’. На деле автор хочет совсем другого. Мир, свет и знания представляются ему в виде полного искажения либеральных, завиральных, идей и в усилении власти.
Сюжет романа не сложен. Безусые хулиганы, превратившись в зверей, убивают хорошего, работящего мужика. Либеральный следователь, считая главной причиной народной преступности задавленность и невежество народа, так ведет следствие, что убийц оправдывают. На этой основной теме вышиты узоры.
‘Правду’ о народе говорит старый мельник: ‘Совсем наша Россия на нет сошла. Никакой правды не осталось. Такие страсти творятся, а хоть бы што. Никакого на их, озорников, страху нетути. А без страху рази можно с нашим народом’.
Мнений старого мельника придерживается и старший врач земской больницы.
С земским врачом у нас обыкновенно связывается представление как о ‘либерале’. Но г. Родионов пишет с натуры, не считаясь с установившимися трафаретами. Его врач — самой современной складки. Он на ножах с либеральным следователем.
‘Обращаясь деликатно с преступниками, суд только способствует развитию преступности, — говорит он следователю. — За пьяные убийства надо непременно вешать… Раз народ, по чьей бы то ни было вине, помешался и гибнет в буйстве и пьянстве, надо надеть на него смирительную рубашку, иначе он все сметет с лица земли и сам себя сметет. Такой единственно-действительной смирительной рубашкой были бы драконовские законы* и беспощадный суд, без всякого слюнтяйства, без всякого снисхождения… Помилуйте! Двенадцать искалеченных за один праздник. Ничего подобного не было до отмены телесных наказаний и до провозглашения свободы’.
______________________
* Кстати. Стиль недурной: ‘Единственно-действительной смирительной’ и ‘драконовские законы’. Это для г-на Чуковского, который почему-то восхитился стилем автора.
______________________
Вот и вся премудрость г. Родионова. Вот определение болезни и средства к ее лечению.
Но, как это ни грустно, диагноз и лекарство г. Родионова пришлись по сердцу современному читателю, легкомысленному, беспечно мечтающему лишь об одном, как бы поскорее забыть страшные уроки недавнего прошлого.
Для удовлетворения своих эстетических потребностей читатель времен ‘успокоения’ набрасывается на бездарные, неграмотные романы г-жи Вербицкой. Полусентиментальные, полупохабные. Там он находит весь необходимый соус ‘модернизма’: и Ницше, и Уайльд, и социализм, и свободная любовь.
Потребность в твердых политических взглядах, деловых, жизненных, без слюнявого гуманизма, он удовлетворяет книгами гг. Родионовых. Здесь все ясно и просто. Народ озверел от ослабления. Надо его сечь и вешать. А главное — побольше власти и поменьше завиральных идей. Вот этих ‘освободителей’ надо уничтожить, как тараканов. Тогда можно будет опять спокойно ехать в деревню, с детьми и барышнями. Пьяные хулиганы не помешают читать на балконе увлекательные романы г-жи Вербицкой, — читать о том, как ‘она отдалась ему’ и как он ‘дрожал’.
Таким образом, все устраивается к общему благополучию. И кабаки целы, — без них поколеблется наш бюджет, — дворянские гнезда охранены, и эстетика, этот главный признак культурности, процветает при помощи г-жи Вербицкой.
Когда говорят о реакции, ссылаются на Думбадзе и Толмачевых. Но это, так сказать, махровые, оранжерейные цветы. Незаметная полевая ромашка реакции, — это сотни тысяч поклонников Родионова и Вербицкой. Ведь доказала же г-жа Вербицкая ‘с документами в руках’, что она наводнила несчастную Россию ‘миллионами экземпляров’ своих произведений.
Бедная Россия. Кроме холеры, ее отравляют еще микробы г-жи Вербицкой.
Самое легкое и простое возражение гг. Родионовым, это — голое отрицание приводимых ими фактов.
Они говорят о ‘возмутительных случаях’, а мы им отвечаем ‘отрадными явлениями’.
Кто-то уже сопоставил трагедию Родионова с идиллией Горького.
Действительно, если прочесть сначала ‘Наше преступление’ Родионова, а потом ‘Лето’ Горького, то станешь в тупик. Кто-то из них… уклоняется от истины. Черное не может быть в то же время белым.
Думается, что у Горького уж слишком много розовой воды, и, в смысле фактическом, материал Родионова достовернее. Только освещает Родионов эти факты неверно, понимая, что они не только не оправдывают его тенденции, но и кричат против нее.
Кто-то прислал на днях небольшую брошюру некоего г. Шергина ‘В дебрях Севера’.
Ежедневно получаешь столько всяких малоинтересных книг и брошюр, что обыкновенно откладываешь их в угол, не читая. Все ‘подсунутое’ не внушает доверия. Читаешь то, что сам достаешь и выбираешь.
Но на этот раз вышло иначе. Пришлось куда-то ехать за город, по железной дороге. Брошюрку взял в карман и прочел ее в вагоне, залпом. О ней мне собственно и хотелось побеседовать сегодня. Родионова же я вспомнил попутно. Уж очень брошюрка Шергина дополняет книгу Родионова.
Прежде всего, должен сказать, что о самом г. Шергине понятия не имею. Не знаю, кто он и что он. Из брошюры его видно, во-первых, что он добросовестно исколесил наш Север, и, во-вторых, что по идеям своим он недалеко ушел от г. Родионова. Свою интересную, чисто фактическую, статью он переполнил лирикой дурного тона. Издевками над ‘гнилой интеллигенцией’, довольно-таки пошлыми шуточками над думскими деятелями. К ‘дебрям Севера’ это не имеет ни малейшего отношения, но таков уж темперамент автора. Он пышет злобой. Оно и понятно. Видеть то, что видел автор, и не злиться, — нельзя. Только злоба его направлена не по адресу.
Все, что рассказывает Шергин, — ужасно. Прямо отчаяние берет. Никаких нарочитых ужасов Шергин не сообщает. Трезвая проза. Но тем поразительнее букет. Несмотря на темперамент автора и его политическую лирику, ясно видишь, по чьей вине наш Север превратился в то, что он есть, по чьей вине русская деревня стала похожа на деревню г. Родионова.
Мы, горожане, знающие Север больше по учебникам географии, воображали, что это — край лесных и рыбных богатств. Но вот что сообщает Шергин.
Еще сорок лет тому назад, на огромной площади, орошаемой реками бассейна Северной Двины, стояли непочатые дремучие леса, представлявшие капитал миллиардной ценности. Но об этом остались лишь воспоминания. Леса не только опустошены, но более того: самый лесной промысел стал убыточным. Недавно прогорели фирмы Аваргансен, ‘Экономия’, Ганеман и др., оставив по берегам сплавных рек тысячи обездоленных людей.
Остальные лесопромышленники тоже давно бы вылетели в трубу, если бы не содействие со стороны лесной охраны. Казенный лес вырубается хищниками на глазах стражи. Если нет соглашения с ней, то делается это тайком, а для получения ‘сплавного свидетельства’ составляются фиктивные приговоры о продаже несуществующего крестьянского леса.
Понятно, что промышленность, покоящаяся на таких приемах, процветать не может. Сегодня ‘предприниматели’ наживают рубль на рубль, а завтра попадают под суд. Недавние процессы о 132 порубах в вознесенском лесничестве, — процессы, возникшие через три года после самых порубок, — показали, до каких пределов дошло воровство. Это все знакомая русская картина. Но вот что в ней характерно. Сами хищники ведут дело в высшей степени халатно и не ‘экономно’. Куча лесу пропадает даром, гниет на месте. Так, Вологодская губерния вырабатывает с одной десятины три кубических фута древесины, Финляндия — 19, а Норвегия — 55. Вывозим мы в 18 раз меньше, чем Норвегия, а леса оголены.
Не лучше обстоит дело и с рыбными промыслами. Необъятные водные пространства, представляющие промыслы ценности неизмеримой, безбоязненно эксплуатируют иностранцы. Под самым нашим носом иностранцы черпают богатства, а мы покупаем у норвежцев рыбу, выловленную в наших же водах.
Спрос на треску с каждым годом возрастает. Как только откроется навигация, из Архангельска отправляются пароходы на Мурман, которые, забрав поморов с беломорского побережья, ловят там целое лето треску. В половине августа ловец возвращается назад в Архангельск, к Маргаритинской ярмарке.
Но беда в том, что пока поморы собираются на Мурман, норвежцы привозят в Архангельск сотни тысяч пудов трески, продавая ее в полтора раза дороже, нежели осенью. От полутора до двух с половиной миллионов пудов рыбы привозится в Архангельск ежегодно норвежцами.
Наши поморы не умеют за дело взяться. Нет подходящих судов, нет необходимой мелкой рыбки — ‘наживки’, на которую ловятся крупные породы, нет знаний.
За десять лет деятельности особого комитета о рыбных и звериных промыслах ничего не сделано. Рыбацкая школа не открыта, нужная рыбешка, несмотря на ‘научные экспедиции’, не найдена. А заработки поморов в течение лета составляют от 21 до 28-ми р. в месяц, тогда как английские и германские промышленники, посещающие уже несколько лет Канинскую банку, дают своему экипажу от 625 до 1000 марок в месяц на человека.
Таковы факты. Число их можно увеличить любопытными картинками из эпопеи с ухтинскою нефтью, но и сказанного достаточно. Все эти факты поразительно дополняют книгу Родионова, потому что поразительно ярко свидетельствуют об упадке русской культуры. Именно об упадке, а отнюдь не о первобытности ее, как многие утверждают.
Древние новгородцы, их поселенцы и ушкуйники, конечно, были такими же хищниками, так же уничтожали лесные богатства, рыбу и пушного зверя. Но ведь это было тысячу лет тому назад, когда вся жизнь стояла на том же уровне. Государственность была так же примитивна, как и культура, экономика. Теперь же мы усложнили государственную технику до пределов ‘Европы’. Наш бюджет и наши долги могут поспорить с любым европейским бюджетом. Но питается этот бюджет не новыми, культурными способами, а по-старому, по-новгородскому. Бюджет растет, а непосредственные богатства, в виде рыбы, лесного зверя, леса, тают с неудержимой быстротой. Пропасть между финансовым благополучием администрации и экономическим благосостоянием населения растет с ужасающей быстротой.
Но спрашивается: в чьих же руках была до сих пор власть? Ведь не у ненавистных же гг. Родионову и Шергину ‘либералов’?
Пример Архангельской губернии особенно характерен потому, что там не было крепостного права, до сих пор нет земства, а освободительное движение ее даже не коснулось.
В унисон с г. Родионовым Шергин замечает: ‘Старое мировоззрение исчезает, как снег под лучами солнца — разума… Испаряется Божья благодать, и жизнь, не согретая теплым чувством любви, крушит основы, укрепленные предания веры’. Но тут же, рядом с этой патетикой, г. Шергин рисует картину празднования Ильина дня в Зырянском крае. Это подлинное финно-славянское язычество. Два старца ведут быка в церковь на жертвоприношение. Церковная ограда превращается в бойню. После обеда священники освящают эту трапезу. По крестьянскому поверью, если не приносить в Ильин день жертвы, то будет мор на скотину.
Неужели такие предания дороги г. Шергину?
Но дело обстоит еще печальнее. ‘Предания’, истинные, религиозные, жили на Севере до самого последнего времени и были громадной культурной силой, благодаря которой процветал весь край.
Эти предания были уничтожены, культурная сила их ослаблена, сведена на нет шестьдесят лет тому назад, и, следовательно, гнилая интеллигенция и ‘провозглашение свобод’, как то думают гг. Родионовы и Шергины, тут ни при чем.
Даниловский погром 1854 г. был одним из самых печальных и неразумных актов. Здесь была нарушена не только справедливость, вырвано с корнем не только ‘теплое чувство любви’, но и нанесен непоправимый вред культурному благосостоянию края.
Без краски стыда на лице невозможно читать до сих пор не устаревшую книжку г. Майнова: ‘Поездка в Обонежье и Корелу’, где рассказывается, что такое был Даниловский скит и что стал.
Население Данилова, этой раскольничьей святыни, простиралось до тысячи человек. Это было не только место, где люди спасали душу, но и громадный культурный, промышленный центр. В ограде помещалось 193 строения. Кроме того, Данилову принадлежали 27 скитов и 12 пашенных дворов, которые были закрыты еще в 1838 году, и рабочие разогнаны. На Онежском озере у Данилова было несколько хлебных пристаней, у него было два лесопильных завода, несколько мельниц, кожевенный завод. Шесть морских судов ходили по Белому морю, раз даже даниловцы добрались до Америки. Вся поморщина снабжалась из Данилова книгами и иконами. Данилов был и университетом, и народной школой. Даниловцы добывали серебряную и медную руду где-то в тундрах. Даниловские рубли ходили по всему Северу и ценились дороже казенных, потому что были из чистого серебра. В год они вырабатывали до 300 пудов медных изделий.
И все это исчезло, как сон.
Превосходно обработанные поля обросли ельником, постройки развалились. Иконы раскрадены, драгоценные камни из богатых окладов пропали неизвестно куда, обширные собрания рукописей и старопечатных книг, важных не только как книги религиозного содержания, но и как памятники русской культуры, наполовину сгнили.
‘Даниловский разгром’, — пишет г. Майнов, — имел громадный результат, но отнюдь не тот, которого ожидали ревнители, единственно, чего добились и становые, и духовенство, это — появление безверия, невежества.
‘Народ, видимо, дичает’. Один культ не исполняется из страха, другого исполнять не хотят. Апатия к религиям, а по местным условиям, следовательно, и к делу, наиболее замечается в молодежи. Уже нет того трудолюбия, является, вместе с табачком, и водочка, а за нею и все прелести, вроде сифилиса и иных’ (Майнов. Стр. 140-141).
Молодой, талантливый и вдумчивый этнограф М.М. Пришвин, который посетил Данилов скит совсем недавно (см. его очаровательную книжку ‘В краю непуганых птиц’), рисует еще более печальную картину скита. Через пятьдесят лет после погрома, через тридцать лет после поездки Майнова, — там уже почти ничего не осталось, все поросло травой забвения, и православный священник, не имеющий паствы, служит литургию в пустой церкви.
А народ… народ дичает.
Но по чьей же вине?
Неужели же господа Родионовы и Шергины и все их читатели и почитатели не понимают, что развал деревни начался задолго до всяких свобод, которых, кстати сказать, нет у нас и посейчас, что развал русской культуры начался в момент высшего торжества власти. Большей власти нельзя проявить, как во время даниловского погрома, когда становые надругались над святыней, дорогой миллионам истинно русских людей, когда полицейские садились на возы с иконами и крали с них драгоценные каменья.
Это ли не торжество силы и власти? ‘Предания’ об этом торжестве, конечно, еще живы по всему Северу, но разве это те ‘предания’, о которых мечтают гг. Родионовы?
Громадный культурный центр разорен в конец, потому что люди, веря в того же Бога — Христа, в тех же святых, ‘поссорились’ с Синодом. А что дали взамен? Не могли даже добиться, чтобы прекратились в Ильин день языческие жертвоприношения, чтобы церковная ограда не превращалась в скотобойню!
Конечно, даниловский погром только эпизод, незначительный ‘фактик’, но сколь поучительный!
Это символ векового отношения власти к русской культуре. И когда гг. Родионовы и их присные сентиментально присюсюкивают о нашем ‘преступлении’ и скорбят о падении ‘теплого, христианского чувства любви’, и все это для доказательства спасительности розги и виселицы, — мы имеем полное право им сказать:
— Да, народ дичает. Да, он становится полу-зверем, полу-человеком. Кроме водки и налогов, ему ничего не дают, а старые, природные богатства уже иссякли. Да, в деревне теперь страшные дела делаются, но все это не по нашей вине, а по вашей. Дорогие народу предания вы уничтожили. Новых не создали. Охранить старую культуру не смогли, путей же для создания новой не даете, и Россия, естественно, дичает и нищает.
‘Левых’ у нас теперь ненавидят и презирают. Это все ‘гнилая интеллигенция’. Но ‘левых’ очень легко заткнуть за пояс. Стоит только наглядно показать, что без политических ‘бредней’ возможно поднять благосостояние народа, возможно зарыть пропасть между дутым богатством казенной мошны и нищенством народа, что при старых методах ‘драконовских законов’ можно достичь просвещения, знания, уважения к личности и труду. Этого всего нет. Японская война показала, что знаний у нас нет, даже простых, технических знаний. Провозглашение некоторой вероисповедной свободы показало, что главная хранительница ‘преданий’, церковь, лишена всякой инициативы, совершенно потеряла секрет общественного строительства и ушла в недостойные ее положения политические интриги. Обнаружились с полной очевидностью несовершенства старых устоев. В результате — все то, что описывают гг. Родионовы и Шергины. Кажется, слепой должен видеть, глухой слышать.
Но уже такая несчастная страна Россия. Слепые хотят водить в ней зрячих.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 23 апреля. No 92. С. 1.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_po_chyey_vine.html