Плоды пессимистического творчества, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Владимир Шулятиков

ПЛОДЫ ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА ,

‘Курьер’, 1903 г. No 287

‘Карр!.. в борьбе с суровым роком
Нам, ничтожным, нет спасенья.
Все, на что ни взглянешь оком, —
Боль и горе, прах и тлен..’

М. Горький (О Чиже, который мал и о Дятле — любителе истины’)

Не раз нам приходилось на страницах ‘Курьера’ отмечать несоответствие общего тона современной беллетристики тому тону, который ныне господствует в жизни. Если бы кто-нибудь вздумал оценивать текущий исторический момент, руководствуясь исключительно материалом, накопленным и накапливаемым в плодах новейшего беллетристического творчества, то он пришел бы к самым неутешительным выводам: подавляющее большинство художественных произведений внушило бы ему такое представление о русской действительности: историческая сцена занята инвалидами, о росте жизни, за неимением надлежащих данных, заключить нельзя, напротив, всюду царят ‘боль и горе, прах и тленье’, и на вратах будущего начертано: ‘lasciate ogni speranza’… Правда, если положиться на слова одного из критиков ‘идеалистического’ журнала, в последнее время нарождаются в русской литературе ‘новые’ мотивы, некоторые лирические поэты начинают говорить о ‘радостях бытия’, но и эти поэты, при внимательном рассмотрении плодов их творчества, ничуть не могут заставить отказаться от вышеприведенного пессимистического настроения о действительности: проблески ‘жизнерадостности’, наблюдаемые у новейших лириков, означают не более, как вспышки ‘Gaigenhumor’a’ или ‘улыбку мертвеца’ и о настоящей прогрессирующей ‘живой’ жизни вовсе не свидетельствуют…*

* Анализу ‘нового направления’ в русской современной лирике, подмеченного Ф. Батюшковым (см. его статью в октябрьской книжке ‘Мира Божьего’), мы посвятим специальную статью.

О причинах подобной ‘трагической’ истинности художественной литературы нам также приходилось говорить на страницах ‘Курьера’: художественная литература находится в плену у ‘интеллигентного пролетариата’. В лице своих характерных ‘молодых’ представителей*, начиная с мастеров новейшей психологической и импрессионистической новеллы и кончая декадентами и символистами, она обслуживает интересы названной трупы, эготически настроенной, поглощенной преимущественно вопросами собственной борьбы за существование, стоящей на распутье между ‘тем и другим’ берегом, порой заражающейся квиетическим отношением к жгучим запросам ‘действительности’, не поднимающейся до вершин просветленного общественного сознания. В то время, как темп развития гражданственности ускоряется, широко общественные проблемы выдвигаются на первый план, горизонты будущего проясняются, — литература ‘интеллигентного пролетариата’ обращается к разработке мелких, ‘будничных’ сюжетов, проникается индивидуалистическими веяниями и недоверием к процессу растущей жизни.

* За исключением Максима Горького, В. Вересаева.

Последние, осенние книжки ‘толстых’ журналов доставили немало документов, свидетельствующих о пониженном самочувствии ‘интеллигентного пролетариата’. Остановим наше внимание на трех примерах: мы имеем в виду рассказы: Ек. Летковой ‘Мухи’ (‘Русское Богатство’, октябрь), Александра Кипенева ‘Метеорологическая станция’ (ibid) и М. Арцыбашева ‘Сумасшедший’ (‘Мир Божий’, ноябрь).

Герои названных произведений являются в высшей степени неинтересные персонажи, типичные ‘серенькие люди’, ‘эгоисты’ (par exsellence). Это — товарищ прокурора ‘Бахтеяров’ (‘Мухи’), наблюдатель метеорологической станции убогий полуинтеллегент Сачков, инженер и доктор, фигурирующие в рассказе г. Арцыбашева.

Все они переживают драму ‘одиноких людей’, и на почве этой драмы вырастают цветы пессимистических настроений.

Бахтияров убедился в неверности своей жены, разошелся с последней: таков ближайший источник его драмы. Семейная катастрофа поразила его настолько, что он совершенно замкнулся в себе, начал ‘отшельническую ‘жизнь. Его преследует ‘скука, даже не скука, а гнетущая тоска, не оставляющая его ни на минуту’. Он подавлен сознанием бесцельности и ‘ненужности’ существования.

Находясь в подобном настроении, он посещает своего бывшего университетского товарища Печникова. Печников в студенческие годы подкупил Бахтиярова своей повышенной жизнерадостностью, своим презрением к ‘разным житейским охам и ахам’. ‘Мы сами создаем свою судьбу, не давать же ей, безглазой, побеждать нас!’ — так формулировал тогда Печников основной тон своего самочувствия. И мажорно настроенный юноша был уверен в ‘счастье’, в ‘победе над всем миром, над самой жизнью’… Но… увы!… ‘безглазая’ судьба жестко посмеялась над ним и его надеждами. Teпepь Печников — севший ‘на землю’ помещик, ведет малоуспешную борьбу ‘из-за съестных припасов’, всецело поглощен интересами этой борьбы, утомлен ею, постоянно испытывает страх полного банкротства.

Свидание с прежним приятелем усиливает угнетенное состояние ‘внутреннего мира’ Бахтеярова. Его разочарование в жизни теперь выливается в схему определенного пессимистического миропонимания.

Бахтияров возвращается из печниковской усадьбы. Погруженнный в полудремоту, он видит следующую картину: ему чудится, будто по направлению к нему несется громадный шар ‘неописуемой красоты’, — ‘весь золотой, усыпанный изумрудами, сапфирами, жемчугом’, шар залит ‘торжественным солнечным блеском’, все на нем ‘сверкает, переливается и радостно сияет’. Это — земля. Она приближается, и Бахтиярову кажется, что он ‘видит уже не изумруды и сапфиры, а зеленые луга с миллирдами разноцветных точек, причудливые леса всех оттенков, лазоревые волны морей и океанов’… Наконец, шар приблизился настолько, что Бахтеяров ‘сразу увидел все: и синие волны с седыми гребешками, и горные прозрачные речки с пенистыми уступами, и бурные водопады, и цветшие зеленью луга, и густые тенистые леса с миллиардами восковых чашечек ландышей, и причудливые сады, усеянные алыми и желтыми розами’.

Между драгоценных камней и жемчугов Бахтеяров различает какие-то серые пятна, усеянные черными точками. ‘Жэ, жэ, жэ! — неслось оттуда’… Эти серые пятна оказываются не чем иным, как липкими листами бумаги для ловли мух — ‘мухоловками’. Подобную ‘мухоловку’ Бахтияров видел в доме своего приятеля, и Печников, обратив внимание товарища прокурора на неотразимость действия липкого состава листа, провел аналогию между положением мух, попавших в мухоловку, беспомощно старающихся вначале освободиться из плена, и судьбой современных интеллигентов.

— Смотри — говорил он Бахтеярову, указывая на мух, — как вязнут и гибнут. А мы-то?!! Ведь вся разница в том, кто в чем и как увязнет: один в страсти, другой в честолюбии, третий в погоне за пропитанием. И бьется, и мучается, а конец у всех один — мушиный!

Воображение Бахтиярова развивает далее аналогию, намеченную неудачником-помещиком. Все человечество представляется ему в виде роев мух, летающих над разложенными по всей земле мухоловками и неминуемо погибающих. ‘Да! Это муха!’ — восклицает он, разглядев ближе черные точки.

‘Их было много: миллионы, десятки, сотни миллионов: одни лежали на боку, другие вытягивались на длинных лапках, стараясь оторваться от липкой бумаги, выбивались из сил, падали и снова вставали. Третьи летали близко, близко над листами и неминуемо, рано или поздно, попадали на них’…

И в однообразном жужжании мухиных роев ‘жэ, жэ, жэ!’ Бахтияров различал слова ‘жизнь, жизнь, жизнь!’

Так низко, так неверно оценила г-жа Ек. Леткова, в лице героя своего рассказа, современную, богатую развивающейся жизнью, чреватую будущим ‘действительность’. Эта действительность , в ее изображении, предстала картиной торжествующей смерти…

Также кладбищенским духом веет со страниц рассказа М. Арцыбашева.

Фигурирующие в настоящем рассказе инженер и доктор, исходя из индивидуалистических тенденций, договариваются до исповедания теории Weltschmerz’a. Правда, и тот и другой — лица психически ненормальные. Но, как известно, останавливая свой выбор героев на психически-ненормальных людях, беллетрист преследует вовсе не психиатрические цели: подобный выбор знаменует собой лишь своеобразный литературный прием высказывать в категорической форме определенные взгляда философского, морального или социального характера. Достаточно вспомнить примеры: ‘Палата No 6’ А. Чехова или ‘Ошибка’ Максима Горького, И в данном случае два сумасшедших героя беллетристического произведения высказывают вполне здравые — в устах представителей ‘интеллигентного пролетариата’ — мысли.

А мысли эти сводятся к следующему:

Старик-доктор вычитал в одной книге мнение, будто природа, несмотря на все разнообразие создаваемых ею существ и положений, все-таки возрождает рано или поздно свои прежние комбинации. Предположение, что та комбинация жизненных сил, которая составляет его существо, встречалась и раньше, и впоследствии будет повторяться, приводит его в негодование.

‘… значит, — рассуждает он, — я сам теперь только повторная комбинация... А ведь я ровно ничего не помню о первой комбинации… И выходит, что делоне во мне*, а в комбинации. Как же это? Ведь я чувствую, как неизмеримо важно то, что я живу, как это мучительно и прекрасно… ведь все, что я вижу, слышу, нюхаю даже, существует для меня только потому, что я вижу, слышу, нюхаю… Потому что у меня** есть глаза, уши, нос… Значит, я — громаден.

* Курсив наш.

** Курсив автора.

И вдруг комбинация!.. О черт!.. Какое мне дело до комбинации, будь она проклята! Это же нестерпимо… ужасно… быть только* повторяющейся с известным промежутком времени комбинацией!’…

* Курсив наш.

Подчеркнутые слова ярко обрисовывают отправную точку зрения доктора. Доктор проникнут пессимизмом по отношению к жизни, как апологет ‘личности’, руководимый безусловно эгоцентрическими побуждениями. ‘Даже мои мысли, мои страдания, — негодует он, — вовсе не важны и не нужны никуда, потому что то же самое с одинаковым успехом передумаю и перечувствуют еще миллионы всяких комбинаций… О — очень приятно, черт бы вас драл!…’

Аналогичный процесс против ‘машины мирозданья’ во имя интересов ‘личности’ повторяет и второй герой рассказа г. Арцыбашева.

Инженер исповедуется в своем страхе смерти. Но его пугает не столько самый факт неизбежной смерти:

‘Самое скверное в том, что я-то умру, и все останется, останутся даже результаты моей жизни… ибо как бы ни был человек мал, но есть какие-то результаты его жизни!.. Да, так вот… я, предположим, очень и очень страдал, а воображал, что ужасно важно, что я был честен или подлец первой степени… и что все это пойдет, так сказать, в прок: мои страдания, мой ум, моя честность и подлость и даже моя глупость послужат для будущего, если не для чего другого, то хоть для назидания… вообще я, как оказывается, хоть и жил, и в великом страхе смерти ждал, но все это вовсе не для себя (хоть и воображал, что для себя), а для… черт его знает для чего* потому что и потомки мои тоже ведь не для себя будут жить…

* Курсив наш.

Итак, эгоцентризм ведет к признанию бесцельности ‘бытия’. А отсюда для представителя ‘интеллигентного пролетариата’ естественный переход к мечтам о ‘нирване’ — о желательности полного уничтожения жизни. Инженер заявляет, что он был бы счастлив, если бы ему доказали факт неминуемой гибели земли в недалеком будущем. Правда, очень многие, ‘в коих холопство мысли уж в кровь въелось’, которые, будучи подобны старым дворовым, ‘не отделявшим своих интересов от интересов засекавшего их барина, не могут чувствовать самих себя, — упали бы духом, узнав о таком факте. ‘Ну, а я… бы так, доктор, обрадовался!… — с каким-то упоением проговорил сумасшедший. — Так обрадовался!… Ах, ты!… подохнешь… значит, не будешь тешиться вечно моей мукой’…

И он, ссылаясь на произвольные астрономические соображения, доказывает доктору неизбежность названного факта. Выслушав от собеседника его доказательство, доктор, в свою очередь, заражается ‘нирванистическими’ тенденциями. И обоих их охватывают порывы дикого, злобного восторга…

Но это уже патология. Но, повторяем, под личиной патологических прикрас скрыты вполне нормальные формы ‘идеологии’ известной общественной группы. Конечно, пессимизм с ‘нирванистической’ окраской не является единственно возможным выводом из индивидуалистических предпосылок: существует ряд других миросозерцании, созданных различными ячейками ‘интеллигентного пролетариата’ и варьирующих конечные заключения из общих основных тезисов: — существует ницшеанский индивидуализм, эстетический индивидуализм и проч. И по сравнению с некоторыми из других схем решения ‘индивидуалистического’ вопроса, схема, предложенная героями г. Арцыбашева, отличается большой упрощенностью. Но, во всяком случае, она весьма характерна.

Наконец, два слова о герое рассказа Александра Кипенева. Цельной схемы пессимистического мировоззрения у наблюдателя метеорологической станции нет, до более или менее широкого обобщения владеющих ими настроений он не дошел. Это — тип самого ‘серенького’ из ‘сереньких людей’. Аким Сачков — в высшей степени ограниченная во всех отношениях натура, с минимальными запросами на жизнь, жалкий мученик ‘непрерывных забот о куске хлеба и страха за будущее’, вне сферы этих забот и этого страха ничего не видящий, пораженный настоящей жизнебоязнью.

О том, с кем читатель имеет дело, говорит следующий эпизод, описание которого и составляет ‘интригу’ рассказа. Сачков — добросовестный и аккуратный работник, и сознание, что он надлежащим образом выполняет свои несложные обязанности, т. е. производит пунктуально в определенные часы метеорологические наблюдения, записывает результаты последних, и записи ежедневно отправляет в главную, петербургскую обсерваторию, — служит для него источником некоторой душевной удовлетворенности и даже гордости. Но в один прекрасный день ему приходится совершить упущение по службе. К нему приезжает покутить его ближайший начальник с компанией собутыльников. Сачков напивается и пропускает время ‘наблюдений’. Кампания решает помочь его беде: составляется подложный бюллетень каковой и пересылается по назначению. Отрезвившись, Сачков приходит в отчаяние: ученые метеорологи, — рассуждает он, — несомненно откроют подделку, он будет опозорен, и служебная карьера его будет окончена… Является из столицы чиновник, присланный обсерваторией для проверки инструментов. Сачков принимает его за ревизора, уполномоченного произвести следствие о подлоге бюллетеня. ‘Серенький’ человек переживает минуты сильного душевного потрясения. Хотя цель приезда чиновника немедленно выясняется, — ‘серенький человек’ долго не может успокоиться. Сначала он отказывается верить, что петербургский гость командирован не с целью сместить его. Затем, убедившись в необоснованности своих опасений, он, тем не менее, не может отделаться от приниженного душевного состояния.

‘Пережитые волнения отразились на Акиме Даниловиче очень странно. Он часто плакал и нередко заговаривал с Настей (своей кухаркой) о том, как хорошо жить на свете… Он считал себя пристыженным и опозоренным, недостойным никакого уважения’… Наконец. спустя несколько месяцев, его душевный кризис закончился. Сачков погрузился в состояние душевной апатии, уравновешенного пессимистического настроения.

На последних строках рассказа он суммирует итоги пережитого:

‘У меня теперь, Анастасья, ничего нет! — Я теперь все знаю.. и ничего нет. Отлично все понимаю. Об-сер-ва-тория!.. Ха, ха, ха! Ври, сколько хочешь, пустяки! Астроном называется! Со службы даже не прогнали! Учены, нечего сказать!.. Тяжело мне теперь, Анастасья… надежды не имею… Господи, Боже мой! Смутно! Ни отца нет, ни матери… Один я, совсем один’…

Вот какого рода ‘драмой одинокой души’ занимает внимание читателей г. Кипенев.

В художественную оценку его рассказа, равным образом как и рассказов Ек. Летковой и М. Арцыбашева, мы позволяем себе не вдаваться, от детальных характеристик героев всех трех названных произведений мы уклоняемся. То и другое мы считаем совершенно излившим. Излишним мы также считаем подвергать детальному анализу пессимистические настроения и обобщения, вроде фантасмагории ‘мушиного конца’ или культа смерти, исповедуемого сумасшедшим инженером.

‘Мертвые пусть хоронят своих мертвых!’ Пусть художники беллетристы ‘интеллигентного пролетариата’ расходуют свои силы, уменье, дарования на изображение ‘мелких помыслов, мелких страстей’, вдохновляющих ‘сереньких’ обывателей серенькой среды!.. Нам, в данном случае, важно было лишь отметить некоторые симптомы модного ныне литературного течения. А материал, содержащийся в рассказах Ек. Летковой, М. Арцыбашева, Александра Кипенева, достаточно точно ярко характеризует это ‘несвоевременное’ течение, — течение, которое не считается с передовыми веяниями исторического момента, которое на своем знамени начертало: — вместо подъем общественных чувств — скорбь ‘одиночества’, вместо развития — неподвижность застоя, вместо жизни — страх перед ней.

ПЛОДЫ ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО ТВОРЧЕСТВА ,

Читайте также: