М. А. Осоргин
План предисловия
ПРИМЕЧАНИЯ
План предисловия
(1932, 17 августа, No 4165)
План предисловия, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1932
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Рано или поздно придется начать большую книгу воспоминаний1. Для этого нужно окончательно убедиться, что будущего не существует и что есть серьезный риск опоздать и не дописать двенадцатого тома. И еще для этого необходимо чрезвычайно удобное кресло, не слишком мягкое, но и не очень твердое, чтобы не усыплять памяти, но и не придавать событиям и людям не принадлежавшего им значения. Нужно, вероятно, и еще многое, чего сейчас нет ни в душе, ни в жизненной обстановке: полное умиротворение, сравнительное довольство и партнер для шахматной партии по вечерам. И еще — забыл! — будет нужен самоотверженный и все равно близкий к гибели издатель.
Предисловия к книгам обычно пишутся позже основного текста, когда страницы подсчитаны, перенумерованы и переплетены в цветную обложку с криво написанным авторской рукой заголовком: ‘Дела и дни’, ‘Мои встречи’ или ‘Что видел я на жизненном пути’, — хотя последнее слишком длинно. Но меня соблазняет именно предисловие, ради которого я готов написать будущие двенадцать томов. Не в пример прочим предисловиям, мое будет без малейшего налета печали, бодрым и радостно приемлющим все этапы жизни и. все события. Сейчас я набрасываю план такого редкостного по тону предисловия.
И как оно может не быть радостным, когда я видел большой мир и жил в его истории! Это началось в русской провинции, где зарождалось и выстаивалось все, что было в нашей жизни и истории поистине замечательного. В столицы привозился иностранный башмак, не по мерке и не по подъему, а в губерниях и уездах плелись лапти и шились яловые сапоги крепости необычайной и как раз по ноге любому. Именно здесь производилось национальное приспособление заграничных идей. В русских сказках иногда солдат ездит на санях в Париж на предмет обольщения королевской дочери, но обычно потом ее бросает и подыскивает себе Матрену помягче и поскладнее. Все здоровое и цельное в нашей литературе глубоко провинциально: Гоголь, Толстой, даже Пушкин, такой же ненастоящий петербуржец, как и ненастоящий арап. Русская культура, это — Звенигород, Волга, Урал и Сибирь, с небольшой примесью южных кавунов. И вот в детстве я много раз видал ледоход на Каме, пограничный столб ‘Европа — Азия’, беглых арестантов в безграничных хвойных лесах, выгонку дегтя и пихтового масла, — и это было залогом жизненного счастья. На большой реке у меня была совсем крохотная плоскодонка, и десяти лет, в столько же минут, с одним кормовым веслом я пересекал полутораверстную ширину реки, чтобы высадиться на том берегу, где было много ядовитых змей и начиналось неизвестное. Можно ли после этого бояться пространств, людей и революций?
Затем появилась архитектура: Василий Блаженный, Университет на Моховой, приземистые особнячки на Сивцевом Вражке. Нужно непременно пройти через уважение к прошлому и к науке, чтобы оценить настоящее и природу. Очаровательно знать, что по римскому гражданскому праву собственнику земли принадлежал и столб воздуха над его участком! Когда таких знаний накопилось достаточно для диплома и был построен из них карточный домик, — мы решили его разрушить, чтобы выстроить огромный замок, прочный и вечный. До сих пор не могу понять, зачем нам понадобилось создавать именно вечное земное блаженство и, притом, непременно для всех, за исключением самих себя, потому что собой нужно было пожертвовать, — в этом вся красота подвига! Но все-таки радостно и приятно, что на меньшее мы не соглашались. Попутно с выполнением этой высокой задачи мы не забывали, что в жизни весна бывает только раз, и успевали общественное соединять с личным. Это кончилось прекрасным бунтом, за которым, к счастью для нас, не последовало победы: иначе мы, победители, превратились бы в жестоких чиновников нового режима совершенной свободы, как это позже случилось с другими. И тогда об этих днях не пришлось бы вспоминать, как о счастливейших. Одним словом — девятьсот пятый год.
Дальше, из ласковой нянюшки, жизнь делается заботливой и просвещенной воспитательницей, — недаром в представлении хорошего русского человека, и не только интеллигента, тюрьма не позорит, а возвышает достоинство личности. Она способствует выработке цельного миросозерцания, она уничтожает вреднейшую иллюзию совместимости права и свободы, она закаляет в разумной личности здоровый и бодрый скептицизм, без которого нельзя прожить жизнь оптимистом. Тюрьмам при двух режимах я обязан тем, что никогда не позволял себе одному из них отдавать предпочтение перед другим, не украшал прошлого розами прощения н забвения и не оказывал настоящему незаслуженного им признания.
Потом распахнулся мир, сначала показавшийся необычайно обширным. Этому ошибочному представлению, впрочем, простительному, способствует разнообразие архитектурных стилей и иноземных языков, должно пройти некоторое время, пока глаз привыкнет мудро путать готику с ренессансом и Колизей с недавно разрушенной церковкой, а ухо — носовую певучесть Франции с. ужасным английским говором. Затем огромность мира постепенно суживается до размера вечернего выпуска политической газеты, одинакового на всех языках, и только иногда какой-нибудь непонятный Парагвай поражает своим полным несходством с непонятным Уругваем.
И все-таки должен признать, что это большое счастье — перевидать много стран и множество людей, как мне довелось увидать их еще до великой войны и победной русской революции. Смею уверить, что даже в Европе много очень красивых местностей, северных и южных, в частности, норвежские фьерды и два залива: Каторский и Неаполитанский, но я не хотел бы обижать ни Шварцвальда, ни Тироля, ни Савойи, ни болгарских розовых долин.
Что касается людей, то счастливые обстоятельства (как все складывалось счастливо в моей жизни) помогли мне перевидать и узнать в личных встречах и беседах множество самых замечательных, особенно в годы разъездного газетного корреспондентства2: королей, министров, парламентариев, послов, главнокомандующих, ученых и вождей повстанцев. Но я не встретил никого замечательнее одной старухи, с которой беседовал в горах восточной итальянской Ривьеры. Ей было за восемьдесят лет, и она всю жизнь прожила в своем крохотном горном местечке и ни разу не удосужилась побывать в Генуе, до которой всего тридцать километров и в последние годы ходит автобус. Старуха угостила меня вином собственного виноградника, и мы обстоятельно поговорили, наблюдая, как бесстрашно солнце погружается в море. Я не мог сообщить ей ничего любопытного, она же, с итальянской словоохотливостью и откровенностью, поведала мне, что жизнь прожила прекрасно, полезно и очень счастливо и что хотела бы прожить еще столько же.
Из времен последующих — возвращение на родину через шесть воюющих и нейтральных стран — в памяти моей, особенно ярко запечатлелись два выражения: французское, имевшееся и на других языках, ‘taisez — vous, mfiez — vous’, висевшее в трамвайных вагонах, и русское — ‘темная безответственная сила’, намекавшее на диктатуру мужика с окладистой бородой и белыми глазами. Печальный Париж, уверенный Лондон и благоденствовавшие северные страны как-то позабылись, — а вот это помнится. ‘Mfiez — vous’ стало всеобщим благородным лозунгом вперед на двадцать лет, а ‘темная безответственная сила’ так и осталась жить в разных образах по разным странам.
За десять лет привыкнув к деловому укладу европейской жизни, даже в военное время, и, в особенности, к ‘taisez — vous’, я был вначале оглушен российским многоглаголаньем, впрочем, только в двух наших столицах. Даже вспомнить страшно, сколько слов извергалось в стране равнинной, не украшенной водопадами. По-видимому, правы некоторые историки, полагающие, что именно эта болезнь явилась причиной неисполнения некоторых надежд предшествовавшего периода. Но когда, испугавшись столиц, я совершил первую после долгого отсутствия поездку по провинциальной России, по самой любимой — Ярославль, Вологда, Вятка, Пермь, Уфа, Самара, Казань, Нижний, — и по самой настоящей, — вот тут впервые я был счастлив понять самое главное, что с той поры н до настоящего времени отличает Россию от остального мира: ее народу смертельно и раз навсегда надоело все, что до той поры с ним было. Надоело все, и надоели все, и враги, и благодетели: толкучка идей, патриотические речи, грабеж, популярные брошюры по сельскому хозяйству, законы, беззаконие, тьма, просвещение, безбожие и мощи угодников, — одним словом, все сразу и раз навсегда. Так надоедают слепни в жару и мухи осенью, — но положительной политической программы на таком настроении никак не построишь. Поэтому было крайне любопытно увидать, чем это окончится, и мы, конечно, увидали. Многие таким концом недовольны, мне же он представляется разумным и, главное, естественным: начинать лучше с самого начала, а не с сомнительной середины. Впрочем, здесь уж вопрос личных опенок и веры в будущее, с которой, как сказано в первых строках предисловия, я не расстался.
Последние шесть томов воспоминаний, поскольку материал не исчерпан в другой форме, можно посвятить 18-му и 19-му годам, — годам смерти одного и рождения другого человека, дальнейшее — развитие быта, хотя оно почему-то и называется революционным. Но революция кончилась, пора подготовлять новую. Что касается до нового периода жизни заграничной, также почти десятилетнего, то для него достаточно в книге полстранички.
Таков приблизительно план книги воспоминаний, то есть не самой книги, а предисловия к ней, в котором нужно же отметить основные этапы. К тому же еще неизвестно, будет ли самая книга написана. Дух умиротворения придаст изложению событий оттенок благополучия и счастья.
Мир вообще прекрасен, и в его статике, и в его полете в тартарары. Но в тартарары летит только временное, заменяясь таким же временным и непрочным. Большая удача, когда человеку довелось принять личное участие в полете. — описания не могут передать всей силы впечатлений. Поэтому нет смысла ни проклинать прошлое, ни мечтать о его возврате, и нельзя не радоваться, что родился именно в таком-то году, а не двадцатью годами раньше или позже. С другой стороны, я вполне понимаю и старуху, никогда не бывавшую в Генуе, так как может ли быть кругозор обширнее и чудеснее, чем вид с горы на море? Морщинок воды, внизу принимаемых за огромные волны, совсем не видно, а лазурь Средиземного моря несказуемо прекрасна! Труден выбор между этими двумя отношениями к жизни, людям и событиям, и я предпочел бы, живя на горе, иногда спускаться в Геную в шумный рыночный день, чтобы нагуляться там до головной боли и надолго закаяться. Именно так, по собственному побуждению и при любезной помощи со стороны, и пришлось жить, накапливая воспоминания для еще не начатой книги.
А впрочем, стоит ли писать самую книгу воспоминаний? Не лучше ли ограничиться предисловием или даже планом предисловия?
Мемуарные произведения М. А. Осоргина печатаются по текстам, впервые опубликованным на страницах парижской ежедневной газеты ‘Последние новости’. Материалы, любезно предоставленные в ксерокопиях и перепечатках Т. А. Осоргиной {Париж), расположены в такой последовательности, чтобы осветить основные этапы в жизни автора. Тексты публикуются с сохранением некоторых особенностей авторской орфографии и пунктуации.
1 Мемуарная трилогия М. А. Осоргина ‘Времена’ (‘Детство’, ‘Юность’, ‘Молодость’) полностью опубликована после смерти автора (Париж, 1955).
2 М. А. Осоргин имеет в виду прежде всего сотрудничество (1908—1917) в ежедневной московской газете ‘Русские ведомости’.