Пламя, Уэдсли Оливия, Год: 1920 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 274 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Оливия Уэдсли

Пламя

The flame (1920)

Пер. с англ. А. и Л. Картужанских (1927)

ГЛАВА I

Есть пламя, которое пожирает нас всех, это — пламя жизни.

Для того чтобы быть пьяным артистически, т. е. так, чтобы в наименьшей мере оскорблять взгляд посторонних и даже не быть отвратительным для собственной семьи, требуется исключительный склад души и огромное умение сдерживать свой язык.

Капитан Сомарец был пьян в той степени, которая создает подъем. Он смотрел на весь свет (в тот момент это была задняя уличка обычного унылого вида) сияющими глазами поэта.

Маленькое чахлое деревцо вблизи него вдруг приняло на себя весь его вес и лучезарное благословение. Он отрывисто заговорил вслух:

— Багряный полусвет мягко ложится на темную еще улицу, одуряюще льется аромат сирени, высокие лампы бросают мелькающий бледно-розовый свет — какое восхитительное зрелище! — говорил он медленно, качаясь на ногах.

Он опустил глаза и посмотрел с упреком на одну из своих нетвердо держащихся ног в порванном ботинке.

— Изменница, — произнес он с горестной улыбкой. Капитан пустился дальше в опасное путешествие к ближайшему фонарному столбу и, качаясь на ходу, приятным баритоном запел марсельезу. Он добрался в пении до хоровой части, а в своем путешествии до обнесенного оградой убежища, когда маленькая девочка, примостившаяся кое-как на пороге, поднялась и пошла ему навстречу. Она взяла его за руку.

— Идем домой, — сказала она, проглатывая два слова в одном.

Капитан посмотрел на нее:

— Ты ищешь меня, дочь моя?

— Ну, идем, ты, порченый, — ответила девочка. Она была мала, совершенно оборвана, и ее белое, с заостренными чертами личико под копной нечесаных коротких волос выглядело очень смышленым. Она тащила отца легкими толчками, уцепившись за его локоть своими тонкими ручками. Он вдруг остановился и наклонился к ней:

— Мягкость, моя дорогая Тони, — произнес он своим приятным голосом, — есть добродетель, которая должна быть свойственна каждому женскому существу.

Девочка свободной рукой потерла себе лицо и чихнула.

— У меня ноги насквозь озябли, — ответила она. — Если ты не собираешься идти, так и скажи, и тогда оставайся здесь, понял?

Тони снова чихнула. Ей было очень холодно. То был понедельник — день, когда получались деньги, и ей не впервые приходилось совершать такие путешествия.

‘Особое счастье, что он накачался уже так рано’, — было ее единственной мыслью, когда они повернули в аллею и, войдя в дом, начали карабкаться по темной, дурно пахнущей лестнице.

Когда они добрались до угла площадки, Тони по привычке осторожно запустила руку в карман отца.

‘Вот счастье, — подумала она снова, — там еще остались деньги’.

Она заботливо зажала несколько монет в руке и очень тихо стала вытаскивать ее из кармана.

Капитан Сомарец подстерег этот момент, и ее рука столкнулась с его свисавшей рукой. Он нетвердо повернулся на каблуках, и его усталое, внезапно покрасневшее лицо подернулось злой усмешкой.

— Ты осмелилась, ты осмелилась, — произнес он мягко, — ты хотела украсть последние мои деньги, единственную вещь, которая — черт возьми — вообще скрашивает жизнь. Не делай этого, моя дорогая, не делай! — Он схватил ее тонкую маленькую грязную ручку и сжимал ее до тех пор, пока она не разжала пальцев и несколько медяков не упали обратно в его карман.

Тони не вскрикнула и переносила боль стоически.

— Я голодна, — сказала она, — и Фэйн также. — Она ухватилась за его пальто. — Дай мне пенни, и мы купим себе поскребки.

Сомарец, к которому вернулось было хорошее настроение, снова сделал гримасу.

— Несносное существо, — произнес он спокойно. Он взобрался сам по последним расшатанным ступенькам и открыл дверь.

Сомарец остановился на пороге комнаты и окинул взглядом свое жилье: оно не было ни просторным, ни чистым, ни приятным. Бледные сумерки, как туман, проникали через грязные окна. Пол был без ковра. В одном углу сломанной постели лежала спящая женщина, с открытым ртом, с руками, как плети, свисавшими с обеих сторон. Воздух был тяжелый от испарений плохого виски.

Сомарец, шатаясь, добрался до кровати и грубо стал трясти спящую женщину.

— Проснись, товарищ моих падений и радостей, — сказал он, но она не двигалась. Он напряг всю свою расшатанную силу, и ему удалось столкнуть ее к краю кровати, после чего он растянулся сам на освободившемся месте.

Тони нетерпеливо ждала, но он не засыпал и продолжал разговаривать громким возбужденным голосом.

— Ты же снова взял их, поднимаясь домой, — сказала она небрежно.

Он послал ей проклятие и продолжал бормотать.

— Дверь открывается, — произнес он возбужденно, показывая трясущимся пальцем на дверь. Он попытался встать, но не смог.

— Тони, — произнес он шепотом, в котором слышался ужас, — иди сюда!

Она подошла к кровати и, проходя через комнату, сказала:

— Войди, поганый трусишка, они оба — как мертвые.

— Тони, — закричал Сомарец, когда дверь распахнулась шире. Он лихорадочно ухватился за нее, и его скрюченные руки, как клещи, захватили ее тонкие маленькие ручки.

— Это же Фэйн, — сказала она, стараясь освободить руки. — Заходи же, не можешь ты, что ли? — крикнула она резким голосом.

Дверь открылась во всю ширину, и в комнату пробрался мальчик с остановившимися от ужаса глазами.

При виде его капитан Сомарец разразился потоками ругани. Это исчерпало его силы. Он откинулся назад, тяжело дыша. Тони резким кивком показала мальчику, чтобы он не шумел. Тот притаился у двери.

К тяжелому сонному дыханию женщины присоединилось хриплое отрывистое дыхание пьяного мужчины. Тони бесшумно повертелась у кровати и снова глубоко запустила руку в карман спящего. Она вытащила оттуда три медяка.

Мальчик поднялся и ждал, и на его напряженном лице выражался вопрос, который он боялся произнести, чтобы не разбудить спящих. Тони пробралась к нему.

— Три пенса, — прошептала она, ликуя. Дети вместе выскользнули из комнаты и спустились по лестнице.

Тони схватила брата за руку. Он был старше и больше, но руководила с первых же дней всегда она.

— Поскребки! — сказала она через плечо на ходу. Фэйн молчаливо кивнул, слушаясь. — Старый Кулик даст на кофе, я полагаю, — прибавила она.

— Кофе? — отозвался мальчик как эхо. — Клянусь Богом, я бы не отказался от глотка горячего. У меня ощущение, что мои бока настолько озябли, что не согреются никогда.

— Мы сегодня сможем спать дома, — ответила Тони. — Они оба несколько часов будут как мертвые, после того, что они поглотили.

— Я продал за пенни один из его раскрашенных рисунков, знаешь, тот — смеющаяся девушка и лежащий мертвый мужчина? — сказал Фэйн. — Но старуха выхватила его. Она подслушала и была только полупьяная.

Дети дошли до маленькой лавчонки. Они на мгновение засмотрелись на дымящуюся сковороду, позади которой лежали рыбины и четырехугольное желтое печенье, обильно вспрыснутое каким-то черным липким сиропом. И бледные личики раскраснелись от предвкушения.

— Ты спроси, — произнес Фэйн в возбуждении. Тони вошла в лавку, наслаждаясь густым теплом и тяжелым запахом яств.

— На два пенни поскребков, и можно ли нам съесть их здесь? — спросила она, задыхаясь.

Старый Кулик кивнул в знак согласия, опустил двухпенсовик в карман, и тот со звоном упал на кучу других медяков.

Старик взял кусок газеты и сгреб туда руками небольшую кучку темных ломотков картофеля из проволочной корзинки, висевшей над тлеющими углями.

Тони почтительно взяла жирный сверток и, опустившись на колени, положила его на полу между собой и Фэйном. Оба они ели с жадностью.

Окончив, Тони вытерла руки о старое саржевое платье, которое неровными складками спускалось до ее лодыжек. Шаль, прикрывающая рваную блузу, — вот что еще составляло ее туалет.

Одежда Фэйна состояла из порванных ботинок, серой фланелевой рубашки и штанишек, притянутых до плеч и подвязанных веревочкой.

Ему было десять лет, Тони — годом меньше. Он был красив тем отрицательным типом красоты, который так легко дается правильными чертами лица, имел матовые светлые волосы и голубые глаза, несколько близко поставленные друг к другу. В Тони было мало привлекательного. Ее маленькое острое личико отличалось выражением, которое часто бывает у детей улицы и является следствием того, что им с самого младенчества неизбежно становится известной грязная изнанка жизни. Взгляд ее карих глаз отличался остротой и жадностью, как результат постоянного голодания.

Привлекательно в ней было одно — ее ноги. Они были малы, стройны и, несмотря на грубость кожи и следы ушибов, воистину прекрасны. Дети, тяжело ступая, направились домой. Пошел дождь, прекрасный холодный дождь ранней весны.

На углу аллеи несколько мальчиков позвали Фэйна, и он тотчас же вырвался из рук Тони.

— Идем же, — настаивала она тихим голосом. — Так чертовски холодно дома одной, а я совсем засыпаю.

Мальчики продолжали звать.

— Я пойду на минутку, — нерешительно произнес Фэйн. — Я…

— Я знаю, что это значит, — ответила Тони, — давно знаю.

Она добралась до комнаты, которая была домом, и вошла.

Отец и мать еще шумно спали.

Она улеглась на раскинутом на полу матраце, подобрав свои озябшие голые ноги.

ГЛАВА II

Может ли слепой водить слепого? Не свалятся ли они оба в яму?

Капитан Сомарец дошел до пропасти в самом начале своей семейной жизни, в те первые годы, когда, как принято думать, молодая жена ищет руководства со стороны своего мужа. В случае с леди Эвелиной это уступающее доверие было направлено по исключительно неудачному адресу. Муж руководил ею — это верно, но в направлении, совершенно противоположном тому, которое намечено благодетельным институтом брака и которое предписывает жене повиноваться мужу. Она была слаба, красива, легко подвержена влиянию, к тому же Индия — страна постоянных искушений.

Когда она бывала утомлена, что случалось часто, или нервничала, что случалось еще чаще, муж предлагал ей выпить чего-нибудь, чтобы ‘поднять бодрость’. Потом она стала пить, потому что это было приятно, в конце концов это вошло у ней в привычку.

Она дошла до пропасти при поддержке своего мужа и примирилась с этим с легкостью и удовольствием, которое совершенно исключало возможность спасения.

Надо сказать правду, вокруг нее не было человека, который взял бы на себя эту неблагодарную задачу, если не считать жены священника, которая была на редкость посредственной и вместе с тем прямодушной женщиной, — а соединение этих двух качеств положительно вредно, когда приходится иметь дело с пассивной утонченностью и безразличием. Более того, совершенно невозможно воздействовать на человека, который относится к вам свысока, а леди Эвелине было свойственно дешевое высокомерие женщины благородного происхождения, но не умной по отношению к другой женщине, родом из каких-то там пригородов, не умевшей к тому же как следует носить своих платьев.

Муж ее пил открыто, она — тайно, ссылаясь всегда на свое здоровье.

Сомарец неофициально оставил армию, тем более что полк как раз вернулся из Индии, и командир полка послал за его братом как за главой семьи.

Сэр Чарльз после долгой беседы с ним в клубе направился прямо на квартиру своего брата Уинфорда.

Его требовательному вкусу претила дешевая гостиница на Паддингтонской террасе, разбросанные по всей комнате кучки детского платья, его возмущала красивая, глупая и неряшливая невестка и в особенности его собственный брат, который трясущимися руками нацеживал себе коньяк с содовой.

Сэр Чарльз был типом людей, специально созданных для того, чтобы быть помещиком в живописном имении. Эту роль он играл в совершенстве. Он знал по имени своих арендаторов и всех их детей. Он содержал в полном порядке постройки и дома своего поместья, охотился с прекрасной сворой и постреливал в пределах своих владений. Он женился довольно поздно, но весьма подходящим образом. Жена его была воспитана, недурна, имела приданое. На судейской скамье он был столпом закона и не боялся никого. Но, имея дело со своим братом, который был пьяницей, он был бесконечно слаб и беспомощен.

— Ну, посмотри, — начал он, стараясь быть мягким, — разве это дело жить так, как ты живешь? Скажи, пожалуйста, что означает сообщение полковника Ланкастера о твоей отставке? Ведь ты еще молодой человек!

— Я пью, мой друг, — прервал его кротко капитан Сомарец. — И, к сожалению, Эвелина также.

Леди Эвелина слегка покраснела. Она низко пала, но чувство стыда еще тлело в ней.

— У меня нервы в ужасном состоянии, — быстро заговорила она, — и жара в Индии, как вы знаете…

— И муки жажды, — закончил ее муж, грубо смеясь.

Чарльз Сомарец был оскорблен до боли. Его ум не допускал возможности таких вещей, во всяком случае в их семье. Это неприлично, неестественно, противоречит нормальному порядку вещей. Эти люди не просто имеют склонность выпить (лекарства были предпочтительнее и более отвечали бы их общественному положению), они настоящие пьяницы, как эти матросы, которых встречаешь на улице.

Он с силой стиснул свои тонкие смуглые руки и попытался снова поговорить с ними.

— Уинфорд, знаешь, надо бросить все это. Надо считаться с детьми. Ваш образ жизни совершенно не подходит для воспитания детей. Затем ваше положение, имя, репутация, — ради Бога, дорогой мой, необходимо остановиться.

Он поднялся и стал ходить взад и вперед по небольшой комнате с ее дешевенькой блестящей обстановкой, с которой не убиралась пыль, и с плохонькими цветными картинками на пестрых стенах.

Чувство раздражения и печали росло в нем по мере того, как он оглядывался вокруг.

Уинфорд исподтишка наблюдал за ним. Он не был пьян, но уже выпил и терпеливо забавлялся всем происходящим. После целого часа труда и бесполезных разговоров Чарльз ушел. Он направился к старому лорду Скарну, отцу Эвелины. Тот уныло сидел один в большой гостиной. Он с усмешкой слушал скорбные и пылкие речи Чарльза.

— Вы полагаете, что можете что-нибудь поделать? Вы хотите моей помощи? Милый Чарльз, вы добиваетесь невозможного. Сильного человека, как бы дурен он ни был, можно образумить и уговорить, слабый же грешник, который находит удовольствие в своих пороках, глух ко всем призывам, пусть самым красноречивым. Тюрьмы переполнены людьми, которые провинились раз, — неизменное доказательство бесполезности примеров и убеждений в тех случаях, когда слабость и порок действуют заодно. Слабость располагает иногда силой более страшной, чем любая грубая сила, — вот почему она так непобедима.

Он подвинулся вперед в своем кресле, и глаза его заблестели под нависшими густыми бровями.

— Я виделся с Эвелиной два года тому назад в Симле, — сказал он. — Я поехал туда, потому что до меня дошли слухи обо всем этом. Я думаю, что с ней одной я справился бы, но вместе с Уинфордом они легко насмеялись над моей силой. Я говорю вам, Чарльз, две слабые, но упрямые натуры совместно обладают дьявольской силой. Нет силы в такой мере несокрушимой, как упрямая слабость. Я поставил крест над ними обоими.

— Но ведь вы не можете оставить их в таком положении? — пробормотал Чарльз.

— Я пробыл в Симле шесть месяцев, — произнес тот мягко, — и Эвелина — мое единственное дитя.

Чарльз в унынии направился домой. На пороге он встретил свою жену. Он вошел за ней, поднялся в ее будуар и начал рассказывать о своих двух визитах.

— Ужасно, унизительно! — восклицала она от времени до времени, когда он с точностью описал ей гостиницу и состояние брата и невестки. — Бесстыдство! — сказала она с раздражением.

Ее яркое лицо покрылось густым румянцем. Она была очень крупной женщиной с приятной, но полной фигурой. Ее светлые волосы и голубые глаза придавали ей молодой вид, но моложавость скрадывалась резким выражением рта. Люди обыкновенно описывали ее как ‘веселую, добродушную женщину’, но такие отзывы основывались главным образом на ее фигуре и красках. Существует обычная ошибка приписывать хороший характер людям крупного сложения — ошибка, исходящая, надо думать, из того предположения, что телесные размеры соответствуют душевным качествам. По отношению к леди Сомарец эта теория была безнадежно ложной. Она была велика телесно, но низка нравственно, и, так как отношение к жизни определяется, к несчастью, характером, а не легкими и горлом, она склонна была гораздо чаще проклинать, чем благословлять.

— Необходимо что-нибудь сделать для них, — печально вымолвил Чарльз, теребя усы и с грустью в глазах. — Необходимо сделать что-нибудь, Гетти.

— Ты говоришь, там есть дети? — спросила она резко.

— Двое: мальчик и девочка — славные детки, я думаю.

— Мы можем еще иметь собственных детей, Чарльз, — ответила ему жена холодно.

Он сконфуженно пробормотал что-то вроде извинения.

Несмотря на первую неудачу, месяц спустя он снова повторил брату свое предложение насчет детей, но и на этот раз встретил отказ.

Уинфорд не хотел расставаться с детьми. Они были как раз достаточно взрослыми, чтобы забавлять его, а в те редкие моменты, когда он бывал трезв, он нуждался в том, чтобы забавляться. Его брату оставалось только одно — он погасил долги и прекратил непрерывное выкачивание мелких сумм, обеспечив Уинфорда небольшим еженедельным пособием.

После этого он постарался забыть об Уинфорде. Почти с облегченным сердцем узнал он, что тот опустился до Шеперд-Буша, а потом поселился на какой-то грязной задней уличке. Ему казалось, что это уже последняя ступень. Может быть, там он закончит жизнь, и тогда можно будет взять несчастных детей и дать им надлежащее воспитание. Но Уинфорд не умирал. Он продолжал жить, соединяя два дня жизни, на которые хватало получаемого пособия, с пятью днями тягостного прозябания, в продолжение которых он с трудом добывал выпивку и выслушивал пьяные жалобы своей жены.

Дети становились тогда источником утешения.

Когда прекращалась головная боль, исчезали видения и поглощающая жажда не охватывала его со всей своей силой, он беседовал с ними и нежно посмеивался над их поражающим невежеством и испорченной речью, рисовал для них картинки. Он был бы блестящим художником: чувство красок было у него поразительное, его рука, какой бы неустойчивой и дрожащей она ни была, всегда была верна линии. Он был художником по натуре.

Тони и Фэйн, в своих отрепьях, сидели тогда рядом с ним и, зачарованные, смотрели на чудеса, которые вырастали на стене и на клочке бумаги при помощи цветного мелка и карандаша. Он еще разговаривал с ними по-французски, в то время как их мать, развалившись по обыкновению на постели, читала газеты и бессмысленно смеялась над их тайными забавами. Его произношение отличалось той чистотой, которую он впитал в течение двухлетнего пребывания, еще мальчиком, в Париже.

Он пел им очаровательные французские песенки, закинув голову и с веселым смехом в воспаленных голубых глазах.

Тони любила его так, как только она могла любить кого-нибудь и что-нибудь, кроме еды. Фэйн, со своим непрямым характером, удивлялся отцу и побаивался его. Для него он был тем, чем можно похвастать на улице. Мать почти не замечала детей. Пьяная женщина всегда только пьяна. Она перестает быть матерью и даже женщиной и становится существом, исполненным жажды, глухим и слепым умственно и нравственно ко всему другому, — жалкая пародия на то, что было когда-то божественным созданием. ‘Моя старуха уже хватила’, — говорил Фэйн, а Тони соглашалась и ругала свою мать. Она не любила ее, но и не боялась, как боялся Фэйн. Он вообще боялся многих вещей. Лгать и воровать он всецело предоставлял Тони, и она исполняла и то и другое в зависимости от обстоятельств и в меру требований. Когда их заставляли, они ходили в школу и удирали оттуда, как только могли. Они были постоянно голодны. Казалось, что питье нужно всегда, еда же так редко, что дети могли сосчитать те дни недели, когда бывал обед.

Понедельничный и вторничный разгул — пособие получалось в начале недели — неизменно обозначал еду, если только удавалось стянуть у отца деньги. Когда он бывал трезв, он сидел либо без копейки, либо тщательно берег оставшиеся гроши в ожидании мучительной жажды, которая скоро должна была появиться.

Тони в девять лет была очень маленьким слабым существом с острым язычком и неограниченным запасом дурных слов. Ее единственной жизненной чертой была любовь к краскам. Она даже о голоде забывала, когда смотрела, не отрываясь, на гору блестящих красных томатов, лежащих на возке, или на связку игрушечных воздушных шаров, стремительно тянущихся к небу.

— Я люблю вид вещей, которые выделяются, — сказала она однажды отцу грубоватым голосом, но с необычной для нее застенчивостью.

— Ты хочешь сказать, я полагаю, что любишь вещи, которые выделяются особой красочностью среди окружающего, — сказал он вяло. — Да, верно, в жизни есть такие моменты. Какая жалость, что ты так чертовски некрасива, — продолжал он. — Когда ты вырастешь, ты будешь у самой себя бельмом на глазу. Странно, что ты — дочь своей матери и моя. Тебе следовало быть белокурой и с голубыми глазами. Фэйн — это наш тип.

Тони не обратила достаточного внимания на его замечание. Как выглядит человек, пока еще не интересовало ее, и, так как принадлежности ее туалета были самого первобытного свойства, ей еще не случалось присматриваться к себе самой.

Во вторник утром она проснулась не сразу. Отец стонал от непереносимой головной боли. Несмотря на привычное и постоянное пьянство, он страдал этим. Мать лениво бродила кругом, напрасно стараясь разобрать спутавшиеся волосы. Наконец она подобрала свалившийся старый чепчик и кое-как приколола его. С тупой улыбкой она посмотрелась в разбитое зеркало.

Фэйн, проснувшись в своем углу, смотрел на мать ясным взором насмешливой молодости.

— Вы выглядите, как барыня, да, — сказал он с усмешкой. Тони также усмехнулась, этот привлекательный процесс имел свои развлечения. Мать быстро обернулась — ее бледное лицо покраснело от злости — и обругала детей. Сомарец стал проклинать поднявшийся шум.

— Ну, пойдем, — прошептал Фэйн Тони. — Пойдем и попробуем раздобыть кусочек съестного. Пойдем!

Они оба вышли.

В нижнем этаже жила жена рабочего. Ее муж был ранен во время уличного столкновения и находился в госпитале. Женщина эта была добрая душа и часто давала детям хлеба или чаю.

В этот момент она как раз собиралась уходить на весь день на поденщину.

— Зайдите ко мне и погрейтесь немного у огня, — предложила она дружелюбно. — Сидите, пока огонь не догорит, — сказала она через плечо, выходя на улицу.

Дети примостились у огня, с удовольствием греясь. Немного спустя Фэйн поднялся и начал шарить в маленьком буфете. Он вдруг вскрикнул и прибежал к Тони, держа в руках кусок хлеба и что-то жидкое в соуснике.

— Тони! — воскликнул он с блестящими глазами, передавая ей все это. Она была очень голодна.

— Не смей брать, ты, поросенок! — сказала Тони со злобой — Она доверяла нам, разрешив посидеть здесь. Не смей брать, говорю тебе!

— Оставь свою болтовню при себе, — ответил мальчик и начал есть хлеб.

Тони быстро вскочила на ноги.

— Не смей, не смей! — повторила она и с этими словами бросилась и вырвала у него хлеб. — Она разрешила нам погреться, — заявила она в возбуждении, — а ты хочешь обокрасть ее. Я тебе покажу! — Она положила хлеб на место и схватилась с Фэйном. Они боролись, удерживая дыхание, почти бесшумно. Понемногу она стала оттеснять его к двери и дальше за дверь.

Лицо ее было в крови, руки в царапинах, ноги отдавлены его тяжелыми сапогами, но она продолжала бороться. Наконец он с мрачным видом вырвался из ее рук и поднялся вверх по лестнице. Она пошла следом за ним и, поднимаясь, задумалась, зачем она вообще все это сделала. Возбуждение борьбы вызвало в ней еще более сильное ощущение голода. Все это не имело бы значения, если бы у ней был хлеб. Почему она дралась, отказалась есть? Эти пробежавшие как молния мысли только осветили для нее то, что было. ‘О, я не смею’, — сказала она со вздохом и открыла скрипящую дверь. Когда она вошла, отец поднялся с постели, охватив обеими руками голову. Он двинулся по комнате с ужасными стонами, тяжело спотыкаясь на ходу, и случайно, пытаясь сохранить устойчивость, толкнул жену.

— Ты, косолапый болван! — вскрикнула та пронзительно. Она была в злобном настроении вследствие полупьяного состояния. Он беззлобно огрызнулся и попытался отойти, все еще сжимая голову руками.

Она посмотрела на него, и злобный блеск вдруг сверкнул в ее мутных глазах. Она размахнулась и ударила его по лицу.

С рычанием, как разъяренный зверь, повернулся он и ударил ее.

Она громко вскрикнула.

Тони в ужасе старалась оттащить отца.

— Иди сюда и держи его, ты, щенок! — крикнула она Фэйну, сидевшему на корточках в своем углу, но мальчик боялся двинуться с места.

Слабых сил Тони было недостаточно, чтобы остановить драку.

Отец почти обезумел от боли и бешенства. Его налившиеся кровью глаза блестели страшным блеском, искривленное лицо подергивалось от ярости, он продолжал наносить удары жене, которая упала перед ним и не переставала кричать.

Драки бывали и раньше, но подобной Тони еще не видела. Она стала молить отца, чтобы он перестал. Она даже пыталась схватить его расходившиеся руки, но он со злобой ударил и ее.

Тони бросилась к двери и открыла ее.

— Уходи, — сказала она матери, — беги вниз, я постараюсь удержать его, пока ты не убежишь.

Эвелина услышала и попыталась добраться до двери. Она уже достигла ее, но Сомарец гнался следом. На площадке лестницы Тони поджидала, чтобы задержать его, но он отшвырнул ее и ударил жену. Удар руки пришелся по виску.

Она потеряла равновесие и полетела с лестницы, ударяясь о деревянные ступеньки, одну за другой. Чепец свалился. Волосы рассыпались по жалкому разбитому лицу. Одна из тонких грязных рук сперва спазматически подергивалась, а затем перестала, и безжизненная масса продолжала свой ужасный путь.

Сомарец стоял наверху и вытаращенными глазами впился в темную массу, которая лежала внизу на площадке. Ни он, ни Тони не двигались с места. Фэйн пробрался сзади них и старался взглянуть за перила. Внизу у лестницы послышались голоса. Стал собираться народ. Сомарец очнулся от своего оцепенения.

— Она упала, ты слышала? — возбужденно прошептал он Тони. Она кивнула головой, с ужасом глядя на него. Он начал спускаться по лестнице.

На площадке Сомарец наклонился над телом, затем опустился на колени возле него.

— Жена моя, бедная жена моя, — произнес он надломленным голосом.

— Что, он покончил с ней навсегда? — шепотом спросил Фэйн Тони. Она хотела ответить, но слова не сходили с ее ссохшихся губ. Если мать умерла, значит, отец убил ее. Тони понимала это, но она понимала также, что ей надо молчать.

Так это и есть смерть — крик, падение и затем это молчание? Не много времени для этого нужно! Хозяйка дома и ее сын поднялись.

— За полицией! — сказала госпожа Смит важным тоном.

Сын прошептал ей что-то на ухо, и ее лицо, все в пятнах, изменилось, когда она услышала то, что ей сказал сын.

— Так и упала с лестницы вниз, бедное создание, да, капитан? — спросила она масляным голосом. — Я думаю, доктор выдаст удостоверение.

Сомарец невразумительно пробормотал что-то.

— Нет надобности посылать за полицией, когда налицо такой явный пример смерти от несчастного случая, как здесь, — продолжала она. — Такой джентльмен, как вы, не захочет неприятности, а мой дом был всегда весьма почтенным. Это первая подобная смерть у нас. — Ее острые глаза пристально смотрели на Сомареца. — Я думаю, ее родные придут за ней.

Он все не отвечал.

— Скройте все это, — выпалила она, — мы слышали внизу вашу маленькую драку, я и Берт, и, если бы это не затрагивало наших интересов, мы не стали бы держать рот на запоре, поняли?

Лицо Сомареца мгновенно изменилось. Настороженное, подозрительное выражение появилось на нем. Он заговорил, и затем судорога схватила его.

Сомарец, как стоял, упал навзничь, с открытым ртом и глазами, устремленными в одну точку.

— Это припадок, — сказала хозяйка в возбуждении. — Доктора, Берт, иди за доктором!

— А ее оставить лежать здесь?

Они вместе подняли Эвелину и перенесли в ее комнату, в последний раз.

Затем молодой человек побежал за доктором. В это время Сомарец дошел до чертиков.

Его рот пенился, закушенные губы изрыгали поток богохульства и ужаса. Вопли его были страшны.

Доктор, молодой еще человек, с ужасом увидел вдруг, что около кровати забился ребенок. Он подошел к двери, позвал хозяйку и тихим голосом начал говорить с ней.

— Вы должны забрать ребенка вниз, — сказал он. — Ему не место здесь. Вы говорите, что это капитан… как, Семмерс? — Он произнес по слогам. Хозяйка покачала головой. Она не умеет произносить по слогам эту милую фамилию, хорошее дело вообще: жена умерла, муж в горячке, а ее дом всегда был спокойным и почтенным.

Доктор нетерпеливо прервал ее:

— У него должны быть родственники, — заявил он, — вы должны послать за ними.

— Послать за полицией было бы лучше, — вздохнула она, — эта милая бедняжка лежит мертвой, она…

— Поймите, — серьезно произнес доктор, — человек этот может умереть в течение часа или протянет день-два. Сердце у него в ужасном состоянии, и припадок может либо унести его в любую минуту, либо он ненадолго оправится. Ничего сказать нельзя. Во всяком случае, его родных надо найти. Он говорит, — произнес доктор в размышлении, — готов поклясться, как хорошо воспитанный человек. Повторите снова его имя.

Тони поднялась и подошла.

— Оно на его карточке, — мрачно сказала она, подойдя к Сомарецу и порывшись в его кармане. Она вытащила грязную визитную карточку и протянула ее доктору. Тот прочел и, сделав Сомарецу впрыскивание, удалился, обещав вернуться позднее.

Придя домой, он подошел к книжной полке и достал старый список военных чинов. Он посмотрел в одной части, но она оказалась слишком недавней, посмотрел более старую и нашел имя Сомарец в одном из полков.

— Чертовски странный свет, — сказал он, достав придворный справочник и пытаясь разыскать родственников на эту же фамилию. Он нашел имя Чарльза и позвонил к нему.

После некоторого промедления мужской голос подтвердил ему, что Чарльз Сомарец у телефона.

Доктор коротко объяснил, кто он, и сообщил подробности.

— Я сейчас же буду, — сказал сухой голос.

Доктор вернулся к больному, чтобы дождаться сэра Чарльза. Тони поместилась около отца и старалась придерживать его беспокойную руку. Он непрерывно бормотал что-то. Буйство прекратилось, и его мысль возвратилась к нормальной действительности.

Нет, быть может, разоблачений более ужасных в своей горечи, чем разоблачение человека в момент, когда он лишен сознания. Его мелочная низость, о которой никто в свете не знает, весь запутанный ход его мыслей, его самые сокровенные верования — все это выбрасывается вперемешку не думающим об осторожности ртом. Все мелкие, недостойные, глупые черты, которые нормальный человек прячет внутри себя и которые свойственны каждому человеку, выходят на свет напоследок.

Голос Сомареца шел за его мыслями. Он думал теперь о своем браке.

— Я смею думать, что любил ее, — говорил он медленно, запинаясь. — Во всяком случае, она поддерживала во мне эту мысль. — Он слабо улыбнулся. — Этого достаточно, и девяносто девять из ста попадаются таким же путем, бедняги. Поверьте мне, милый друг, — произнес он, обращаясь к доктору, — что брак был бы куда более привлекателен, если бы делать предложение было действительно предоставлено нам, как, — с усилием выговорил он, — это предполагается. Восьмидесяти процентам из нас, бедняг, не приходится говорить, уверяю вас, за нас говорят. — Он снова усмехнулся. — Последствия брака таковы же, как дешевого коньяка: в том и другом случае ощущение тяжести, напрасной траты и унылое сожаление… Здесь очень жарко. Моя голова как бы охвачена железными обручами с гвоздями, торчащими внутрь вокруг всей головы. — Он снова начал стонать. Доктор сидел тихо на краю кровати. Ему ничего не оставалось делать. Вдруг оборванное дитя поднялось и подошло к нему.

— Почему вы не делаете чего-нибудь? — спросила девочка лихорадочно. Ее дикие глаза были полны слез, которые не изливались наружу. — Вы ведь доктор, почему же вы не прекращаете его боли?

Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.

Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.

Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.

— А, старая дубина, — сказал он. Затем наступило молчание.

Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими-то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: ‘А, старая дубина’. И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда-то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. ‘А, старая дубина’. Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда-то любил его.

Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.

— Уин, — сказал он тихим голосом, — это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.

— Он хочет прочесть мне проповедь, — рассмеялся Уинфорд, — уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: ‘Каждый за себя, а Бог за всех’. Боюсь, что я уже дошел до заключения.

Чарльз спрятал свое лицо.

Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:

— Тони! — резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. — Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, — произнес он шутливым тоном. — Фэйн, — (мальчик медленно вошел с площадки лестницы), — твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.

— Бедные вы маленькие детки, — сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.

— Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, — произнес он. — Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.

— Конечно, я позабочусь о детях, — глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.

Он сделал последнее усилие дойти до сердца брата:

— Уин, ради Бога, не издевайся в такой момент, как сейчас.

Уинфорд отвернул свое измученное лицо, которое неудержимо подергивалось. Секунду после этого страшные спазмы боли захватили его. Он начал дико бесноваться, с руганью, криками и плачем. Затем сразу успокоился. Он смотрел невидящими глазами на маленькую группу вокруг него и снова беспокойно заметался. Старая потребность проснулась в нем.

— Мне выпить хочется, — сказал он, глядя на них с тайной усмешкой.

Он ждал. Никто не отозвался. Дыхание заклокотало в его горле, смерть наложила на него свою руку.

Острое, злое разочарование выразилось на его лице.

— Ну, ладно, пейте тогда сами, — выговорил он и, отвернувшись, закрыл глаза.

ГЛАВА III

Существует много видов лицемерия, но самый низкий, это — вынужденное милосердие.

Для жителей бедных и отдаленных окраин похороны являются таким же развлечением, как выдающийся спектакль в опере или скачки дерби для обитателей аристократических кварталов.

Возможно, что неукротимая ненависть к приличиям зародилась у Тони в то апрельское утро, когда ей запретили присутствовать при погребении отца. Фэйну разрешили пойти. Он прятался за спиной дяди Чарльза и мимикой показывал Тони свое превосходство. После минутного молчания к ней вернулась способность говорить, и она единым духом выговорила все. Вся нечисть языка детей уличного дна хлынула неудержимым потоком на дядю и леди Сомарец. С дико разметавшимися волосами, со сверкающими и пронизывающими глазами выкрикнула она последние слова.

— Низкая, скверная девчонка! — крикнула ей леди Сомарец с невыразимым отвращением в голосе.

Сэр Чарльз отвернулся и смотрел в окно. Странно, на одно мгновение его нормальный и упорядоченный ум почти наслаждался отповедью девочки, так как происходящее вызывало в нем справедливое отвращение. Он устало вздохнул. Эти три дня, что дети провели у него, казались временем бесконечных неприятностей и неудовольствия.

Генриэтта истерически отказывалась оставить детей жить у себя дома. Они ей казались дикими зверями, причем звери выгодно отличались от них отсутствием дара речи и выработанных жизнью манер. Чарльз привез их домой в моторе утром следующего дня. До поздней ночи он доказывал и убеждал свою жену, и компромисс наконец был найден. Тони и Фэйн останутся у них до тех пор, пока не будет подыскана подходящая школа для каждого из них.

— Мальчик позже поступит в Итон, — коротко заявил Чарльз. — Ты должна помнить, что он будет моим наследником.

Это заявление вызвало поток слез, гневных слез обманутой в своих ожиданиях и огорченной женщины.

Однако из двух детей леди Сомарец, скорее, терпела Фэйна.

Его робкое спокойствие и приятная внешность ей даже несколько нравились. От него, по крайней мере, не будет неприятностей. Тони она возненавидела с первого же момента, как ребенок переступил порог ее дома.

Она поджидала их в вестибюле, когда подъехал мотор, и видела через открытое окно, как муж ее высадил оттуда ребенка. Какая-то дешевенькая черная одежда была куплена в это же утро, и Тони выглядела в ней ужасно уродливой. Платье было ей велико, и ее маленькое личико под огромной черной соломенной шляпой выглядело крохотным и испуганным. Неуклюжие сапоги совершенно скрывали ноги. Они поднимались выше щиколотки и придавали стройным ножкам ребенка бесформенный вид.

Она медленно вошла в гостиную, нервно цепляясь за рукав пальто дяди. Ее огромные темные глаза удивленно осматривали все кругом.

— Чертовски! — внезапно произнесла она своим резким детским голоском. Дворецкий скромно посмотрел в сторону хозяйки и, подмигнув лакею, исчез из комнаты.

— Что ребенок сказал? — спросила с раздражением леди Сомарец.

— Я сама могу ответить, — добровольно вызвалась Тони.

— В чем дело? — пробормотала раздраженно леди Сомарец. Тони выпустила дядин рукав и удивленно рассматривала гостиную.

Леди Сомарец следила за ней глазами.

— И ты хочешь, чтобы этого ребенка я признала своим? — спросила она мужа.

Чарльз, слегка покраснев, ответил:

— Она наша… моя племянница, и, хотя она, по-видимому, очень невежественна и неотесанна, ты должна помнить, что она не имела никогда еще случая быть иной. — В его голосе звучала защита.

Вся дрожа, леди Сомарец стала подниматься наверх.

Она послала за старой экономкой и сказала ей:

— Миссис Kapp, возьмите эту маленькую девочку и вымойте ее как следует. Приготовьте белье и другое платье. Не следует покупать ничего дорогого. Когда вы ее вымоете, приведите ее ко мне в будуар.

Тони очень понравилась ванная, белизна, чистота, ряды кранов и губок — все это казалось ей необычайно интересным. Она стояла прямо, обливая водой свое изнуренное маленькое тельце.

— Милочка, я вся скользкая! — восклицала она, проводя руками по гладкой мокрой коже. — И Фэйн сейчас придет сюда? — спросила она.

Миссис Kapp была очень шокирована.

— Мальчики не купаются вместе с девочками, — строго заявила она.

— Я только спросила, так как Фэйн терпеть не может мыться, — любезно возразила Тони. — Я помню, однажды нас помыла женщина, вымыла нам руки, и лица, и уши, так Фэйн и до половины не выдержал.

Тони с наслаждением сама вытерлась. Когда она обтиралась и растиралась купальным полотенцем, ее большие беспокойные глаза увидали большую круглую коробку. Она подбежала к ней и открыла ее. Коробка была полна бледно-розовой душистой пудры. Тони в восторге стала нюхать ее.

— Оставьте, это принадлежит леди. — Старая экономка убрала осторожно коробку.

— Я думаю, что одна-две понюшки не увеличат расходов леди, — заметила резко Тони. Она решила часто возвращаться к этой коробке. Ее не знавшие исхода ощущения стали пробуждаться в новой для нее атмосфере. Чувство запаха вошло в ее жизнь. Это чувство никогда уж не оставляло ее, и потом, на протяжении многих лет, она узнавала людей и места по их запаху. Спускаясь по мягко настланным ступеням, она все еще вспоминала легкий сладкий аромат.

— Я бы охотно это попробовала, — сказала она вдруг громко.

Миссис Kapp посмотрела на нее с испугом.

— Что еще? — спросила она нетерпеливо. — Что это вы хотите попробовать?

— Я бы хотела попробовать запахи всего на свете, — ответила Тони.

Миссис Kapp с чувством облегчения проводила ее до дверей будуара.

— Мешок костей, маленькое несчастное существо, — рассказывала она дворецкому, — и вся покрыта синяками. По понятиям — настоящая язычница. Но, слава Богу, не мне ее воспитывать.

‘Язычница’ между тем смотрела на тетю в ее прелестном будуаре. Она не боялась этой крупной женщины, но ей не нравились круглые блестящие глаза тети.

— Сколько тебе лет, Антония? — спросила леди Сомарец.

Тони укрылась за застенчивым молчанием бедных, которое так часто объясняют их враждебностью.

— Отвечай мне, когда я тебя спрашиваю. Сколько тебе лет, Антония?

— Не знаю, — выговорила Тони. Леди Сомарец пожала плечами.

— Ты никогда не посещала школы?

Тони отрицательно покачала головой.

— Что я тебе только что говорила? Надо мне отвечать, когда я спрашиваю. Это грубо не отвечать на вопрос.

— Вы ведь и так хорошо поняли, что я хотела сказать, — пробормотала Тони. Ее маленький острый ум был озадачен этим вопросом, она не могла его понять, но все же чувствовала себя в силах упорствовать по-своему.

Она нервно вертелась, затем громко чихнула и провела рукой по лицу.

— У тебя нет носового платка? — резко спросила леди Сомарец.

Тони покачала головой.

— Он мне одолжил свой, — пояснила Тони.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Дядя мне одолжил свой, — ответила Тони. Слово ‘дядя’ как ножом резнуло леди Сомарец: до того невероятным казалось ей, что это жалкое уличное дитя с обломанными ногтями и сиплым голосом могло принадлежать к их семье. Жалкое дитя снова громко чихнуло.

— У меня из носу течет, — кротко заявила она. Бормоча слова отвращения, леди Сомарец дала Тони свой крошечный носовой платок. Тони взяла его, не говоря ни слова, уже хотела пустить его в ход, но остановилась, и странная застенчивая улыбка вдруг пробежала по ее лицу.

— Он хорошо пахнет, — сказала она, все еще улыбаясь. Дверь открылась, и человек высокого роста вошел в комнату. Он подошел к леди Сомарец и с равнодушным видом поцеловал ее. Тони смотрела на него широко раскрытыми глазами.

Лорд Роберт Уайк считался в то время самым красивым мужчиной в Лондоне. Он обладал легкой грацией превосходного животного, и его несколько красноватые волосы и странные желтовато-серые глаза способствовали такому впечатлению. Он был великолепно сложен, с тонкой талией и широкими плечами породистого человека. Трудно было верить, что между ним и леди Сомарец существует хоть наполовину родственная связь. Он стоял у рояля, нюхая лилии в большой венецианской вазе. Когда он кончил, он слегка потянулся и стал осматривать комнату.

— Кто это, дорогая Риа? — спросил он сестру. Роберт был из породы тех мужчин, которые для каждой женщины имеют особое имя. Он разглядывал Тони своими серыми глазами. Тони выдержала его взгляд, не моргнув. — Ну, детка, идите сюда и давайте поздороваемся, — весело сказал он.

— Мой дорогой Роберт, ты делаешь ошибку, — быстро проговорила леди Сомарец и прибавила по-французски: — Это тот несчастный ребенок Уинфорда, ты знаешь?

Лорд Роберт снова улыбнулся, он любил детей с легкой снисходительностью всякого здорового эгоистичного человека, а этот ребенок выглядел очень несчастным.

— Итак, мы в родстве, милая? — сказал он Тони.

— Послушай, Роберт! — запротестовала его сестра.

Он сел на золоченый стул и поманил пальцем Тони. Она подошла к нему не колеблясь. Он поставил ее меж колен.

— У вас серьезное молодое лицо, разве вы никогда не улыбаетесь?

Блеск ослепительно белых зубов был ему наградой.

— Так много лучше. Сколько вам лет?

— Не знаю. Правда, не знаю.

Он откинул назад голову и захохотал во все горло. Леди Сомарец смотрела на это с пренебрежением.

— Антонии почти десять лет, — сказала она сдержанно.

— Вот как они вас называют? Антония! Слишком большое имя для такого маленького существа…

— Когда отец бывал в порядке, он называл меня Тони, а когда бывал навеселе, то называл скверным маленьким чертенком.

Лорд Роберт был в восторге. Он провел скучное утро, — а он ненавидел скуку, Тони явилась желанным развлечением.

— Он называл Фэйна ‘мой безупречный сын’ и ‘зловонный маленький грубиян’. Он… — она внезапно остановилась. Странное выражение появилось на ее лице, губы начали вздрагивать.

Лорд Роберт смотрел на нее, пораженный.

— Ну, не плакать, — сказал он, быстро вынув платок из-за рукава. — Вот так, вытрите глаза, старушка. — Она прислонилась к нему и прижалась своей растрепанной головкой к его сюртуку.

Он продолжал сидеть, спокойно насвистывая арию из ‘Богемы’.

— Дорогой Роберт, как ты можешь?.. — спросила его леди Сомарец.

Он снова рассмеялся.

— Дорогая моя Риа, — сказал он своим привлекательным голосом, — я нахожу, что гораздо проще быть ласковым. Всю мою жизнь я не мог понять людей, которые бывали иными по отношению к ребенку, лошади или собаке.

Он осторожно выпустил руку Тони из своей и встал, вынимая портсигар. Он закурил папиросу о крошечную золотую зажигалку и выпустил дым с ленивым наслаждением.

— Я бы хотела, чтобы ты не так часто появлялся с Виолой Форд, — сказала сестра неожиданно.

Беспечность лорда Роберта мигом сменилась видом забавной сдержанности.

— Какой добрый друг взял на себя роль низкого сплетника? — спросил он.

— Весь город об этом говорит, все об этом знают, даже эти жалкие еженедельники пишут дерзкие статьи об этом. Действительно, Роберт, ведь эта девушка — только девушка, совсем не то, если бы она была замужем.

— Если бы она была замужем, она получила бы законное право на свободу. Так надо понимать? — Он смотрел на сестру через полузакрытые веки. — В этом случае не было бы никакого опасения за нарушение одиннадцатой заповеди. Я обожаю твои моральные доводы, дорогая.

Она казалась очень разозленной.

— Ты знаешь, я не это думаю, — ответила она резко. — Я просто думаю, что для всякой девушки неприятно стать объектом всеми подчеркиваемого внимания со стороны мужчины в твоем положении, т. е. мужчины женатого, так как, где бы и кто бы твоя жена ни была, ты все-таки женат.

При упоминании о том, что он женат, мрачное выражение появилось на лице Роберта.

— Неужели только потому, что благодетельные законы нашей страны отказывают мне в праве освободиться от этого несчастного сумасшедшего создания, я должен быть лишен права даже дружить с женщиной? — спросил он с горечью. Он беспокойно задвигался и швырнул прочь папиросу. — Ладно, мне нужно идти, — сказал он, направляясь к двери.

Глаза Тони следили за ним с выражением собачьей преданности, но он совершенно забыл про нее. С небрежным: ‘До свидания, Риа’ — он удалился.

Леди Сомарец вздохнула. Она была на десять лет старше Роберта и некоторым образом растила его. Он был, вероятно, единственным существом на свете, которое она искренне любила, и он вознаграждал ее любовь тем, что от времени до времени обращался к ней с просьбой об уплате его долгов и исповедовался перед ней в трудные минуты, когда нуждался в совете и сильной поддержке.

Он женился в двадцать пять лет на девушке, красота которой захватила его, как буря. Через год после их свадьбы она безнадежно заболела. Это было пять лет назад. Она все еще была жива и будет, вероятно, еще долго жить. Для человека, как Роберт, с его взглядами, склонностями и бурным темпераментом, его ненормальное положение обратилось в пытку. Он немного потерпел, а потом мудро решил игнорировать факт своей женитьбы. Его имя стали связывать с именем то одной, то другой женщины. Он пользовался репутацией столь же вероломного, сколь и привлекательного человека, и слава эта соответствовала действительности.

Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

— Встань и поди сюда. Тони медленно повиновалась.

— Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

Тони молча кивнула головой.

Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала: — Ты можешь идти.

Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

ГЛАВА IV

Постарайся понять душу ребенка, и твоя собственная душа возвысится.

Итальянская пословица

День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли ‘монастырем’, должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент-парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

— Идем, Тони, — сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений — самое предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда-нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

Их удел — боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли — неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

Тони снова потянула руку в серой перчатке, ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

— Я хочу обруч… — пробормотала она.

— В чем дело, Тони? — спросил дядя.

— Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

— Я бы могла выть целый день на одной из них, — сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.

— Хорошо провели время? — спросил он их в момент наивысшего возбуждения, когда они катались на слоне.

Тони, цепляясь с тревогой за сиденье, кивнула головой. Она хорошо понимала, что это отвратительное, опасное путешествие считается удовольствием, и относилась к нему соответственно этому.

— Я не боюсь, — храбро прошептали маленькие бледные уста.

Фэйн не претендовал на высокие чувства. Побледнев, как мел, он попросил разрешения сойти. Чарльз смотрел на мальчика с удивлением, ничего не говоря, но произнес в душе горячую молитву, чтобы Фэйн не вырос трусом. Тони сняли, когда езда верхом кончилась. Теперь она смогла сказать ‘спасибо’ и спокойно пошла рядом с дядей, несмотря на ужасную боль в желудке, как следствие неудобного положения, которое она заняла, сидя на слоне, со специальной целью спасти этим свою жизнь.

При виде тигров она издала крик радости.

— Они тебе нравятся? — спросил Чарльз. Ограниченный лексикон обычно употребляемых слов был слишком беден для ее чувств. Она сжала его руку своими ручками.

— Они золотые, блестящие, красные, — сказала она, — эти черные пятна на их блестящих глазах напоминают свет, когда смотришь на него через стакан, наполненный вином. Я бы могла глядеть на них часами.

Чарльз, указывая своей палкой, старался объяснить им различные свойства этих прекрасных зверей.

— Меня восхищает, — перебила Тони возбужденно, — их прекрасный вид, их краски.

— Ты подразумеваешь цвет их шерсти?

— Тони всегда восторгалась красками, — заметил Фэйн презрительно. Он чувствовал себя неизмеримо старше Тони и более сознательным.

Он уже стал замечать разницу в произношении между собой и дядей. Прошлой ночью он ужасно покраснел, когда заметил, что один из лакеев смеялся над ним.

‘Этакая свинья, — сказал он про себя, — я проучу его’. Он уже ясно понял, что существует разница между ним и этими существами в безупречных ливреях и что чашка весов перетягивает в его сторону. Старая миссис Kapp вздумала ‘выудить’ что-нибудь относительно его отца и их бедной жизни, но он проявил хитрую сдержанность и осторожно избег прямого ответа. Впрочем, его мать была титулованная, это сообщил ему тот же презренный лакей, а его отец был офицером и дворянином.

— Ты из того же теста, что и они, — сказал он Тони, когда она заявила, что ненавидит тетку и не признает никакого родства между обитателями Гросвенор-стрит и собой.

— Так дай мне уйти, — ответила она. Но все же и Тони приняла с некоторым безразличным стоицизмом эту новую, необычную жизнь, где ванна, нормальная еда и теплая одежда являлись постоянным и не заслуживающим внимания моментом.

В этой жизни не было свободы. Просиживать целые дни в большой комнате рядом с особой в черном платье и белом переднике казалось бесконечно пустым и тоскливым, но умение детей принимать все покорно сделало и это выносимым. Такова жизнь, и они жили, как все живут, и делу конец. Монастырь все ждал ее, и, как Тони удалось узнать об этом заведении от ‘высшей особы в белом и черном’, это такое место, где на долю девочек достаются все те наказания, которых по счастью или хитрости они избегали дома.

Ночью, в маленькой белой постельке с множеством простынь и одеял и после того как горничная, а вслед за ней и озадаченная Тони неясно произносила непонятные для нее молитвы, она лежала, испытывая страх перед монастырем. Пугающие своей неясностью мысли заставляли ее закрывать лицо, и тогда ее обступали смутные воспоминания об ужасах другого мира — крики отца и распухшее лицо матери. Раз она громко закричала, и горничная привела леди Сомарец.

Она вошла, такая нарядная, в черном с серебром платье, с брильянтами в рыжих волосах, и ее белая гладкая кожа блестела, выделяясь на черном фоне платья.

— Антония, не надо быть глупой, — сказала она беспомощно, глядя на маленькое побледневшее личико со следами слез и трогательными испуганными глазами. — В чем дело, скорей скажи мне, у тебя что-нибудь болит?

Тони покачала головой в знак отрицания.

— Почему же ты кричишь?

Молодой мозг Тони, сбитый с толку новой обстановкой, неуверенно пытался объяснить, что с ним.

— Он снова явился, — всхлипывала Тони, — а если он явится в монастырь, то некому будет прогнать его.

Леди Сомарец очень торопилась. Ей действительно некогда было разгадывать глупый детский бред.

— Я думаю, ты просто поела слишком много пудинга, — сказала она Тони и тут же обратилась к девушке: — Дайте ей касторки, Мэннерс. — С этими словами леди Сомарец ушла.

Тони яростно отбивалась от запаха ‘масла печали’. Это был ее первый опыт, но она обонянием чувствовала, до чего оно отвратительно.

Сэр Чарльз вошел в комнату.

При виде его Тони перестала кричать.

Она протянула к нему свои тонкие ручки.

— Он вернулся, — сказала она.

— Кто? — мягко спросил Чарльз, присев на край кроватки и отпустив добродетельную Мэннерс. — Кто, Тони, скажи мне, дорогая?

— Отец, — сказала она, плача, — таким, какой он был последнее время. — Она дрожала при воспоминании. — В монастыре некому будет прогнать его, сюда он не является из-за тебя.

Чарльз обвил ее рукой, и счастливые слезы облегчения от его присутствия полились на грудь его белой рубахи. Он посмотрел на мокрые пятна и подумал, сколько времени может он еще уделить Тони, до того как пойти переменить рубаху.

— Твой отец не может вернуться, — сказал он, — он никогда уж к вам не придет. Ты веришь тому, что я говорю, Тони? Ты знаешь, что я тебе никогда не скажу неправды.

Она кивнула головой.

— Ты его прогонишь?

— Я обещаю, — серьезно ответил Чарльз.

— Ты славный парень, — сказала она, совсем уже сонная.

Чарльз в темноте улыбнулся ее выражению и держал ее, пока она не заснула. Тогда он осторожно опустил ее на кровать и отправился обедать. Ночью Тони еще раз проснулась, вспомнила, как она испугалась, но воспоминание уже не казалось ей ужасным. Она поделилась своим ужасом с дядей Чарльзом, и он ее понял — в этом была вся разница.

Множество людей горько жалуются на то, что ‘их не понимают’. Эти несчастные ‘непонятые’ создания постоянно твердят об этом, как будто бы речь идет об особом их личном достоинстве, заслуживающем похвалы за свою исключительность, и друзья сочувствуют им и без малейшего затруднения понимают их. Это недоразумение является базисом, на котором многие строят то, что они называют дружбой.

Маленькие дети нуждаются в понимании так же, как они нуждаются в хлебе, молоке и присыпке. Для них это та же категория ежедневных потребностей. Они особенно, невидимо для других страдают, если не встречают этого понимания. Для них ‘понимание’ олицетворяется кем-то, кто направляет их жизнь так же, как и их самих, каким-нибудь взрослым человеком, который сразу поймет их ужас перед тенями на стене темной комнаты в ночное время и рассеет страх наказания за то, что было сделано по любознательности, а не по преступным мотивам.

Чарльз вернул Тони ее настоящее детство. Она могла с ним говорить обо всем, и он никогда не смеялся, не вышучивал ее.

Ее необработанный маленький ум начинал развиваться.

Чарльз тоже был одинок. Ему никогда не удалось стать другом Генриэтты, как он стал ее мужем. У него не было никогда и сестер. Он беседовал с Тони часами об Уинчесе. Она слушала затаив дыхание. Между этим большим человеком и маленькой девочкой девяти лет возникла дружба, связывавшая их больше, чем кровные узы.

И все это оборвалось внезапно, когда наступил день отъезда в монастырь. Леди Сомарец восторженно приветствовала отъезд. Хотя она никогда не созналась бы в этом, но она ревновала сэра Чарльза к Тони. Она не могла этого понять: ребенок внушал ей отвращение, ее уродливость, вульгарность ее речи — все в ней было отталкивающим и раздражало ее. Тем более ревновала она, что Тони была племянницей Чарльза, а она, его жена, не принесла ему ребенка. Леди Сомарец не была неприятной женщиной, она была человеком прямым, чистым по мыслям и по натуре, но каждая ее добродетель, доведенная до крайности, превращалась в порок. Ее прямота делала ее жестокой, ее прямолинейные взгляды — узкой, а ее происхождение воспитало в ней презрение ко всему, что было вне ее круга.

На прощание она поцеловала Тони в вестибюле, где лакей застегивал какой-то ремень на новом, блестящем сундуке с инициалами ‘А. де С’, написанными белыми прямыми буквами. Сундук Фэйна вынесли раньше, он был другой и желтого цвета. Тони печально следила глазами, как его несли до ожидавшего их автомобиля.

— Ты не должна плакать, — сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. — Девять лет — уже большой возраст, ты должна это помнить.

Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.

Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.

Фэйн выступил первый.

— До свидания, тетя Гетти, — сказал он с небольшим придыханием на букву ‘г’.

Она наклонилась, поцеловала его и сказала:

— До свидания, дорогой. — И прибавила тише: — Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.

Он кивнул головой, густо покраснел и пошел к автомобилю.

Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.

— Ведь ты не поедешь с То… то есть с детьми? — спросила его леди Сомарец.

Он поискал шапку в одном из больших карманов.

— Да, я еду, — сказал он, спрятав лицо. — Я думал, что ты знаешь об этом.

Она коротко рассмеялась.

— Ты образцовый дядя, — сказала она, поднимаясь по лестнице.

В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.

Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон-Гай-стрит.

Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.

Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.

Мягкость, отделка, большие подушки — все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно подвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.

Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко-зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.

— Что с тобой, Тони? — спросил Чарльз с тревогой.

Она указала через окно на все окружающее.

— Все это так и есть, все это на самом деле существует? — сказала она дрожащим голосом.

Они проехали мимо лавра, на котором уже повисли золотые кисточки.

Где-то пели дети, и в тихом воздухе их голоса звучали высоко и чисто.

Мотор остановился перед большой деревянной дверью, обитой гвоздиками, и они все вышли. Сэр Чарльз, держа Тони за руку, поднялся на ступеньки и позвонил. Медная решетка открылась, и через решетку он сказал несколько слов кому-то с черными глазами, которые были очень красивы, и с белой повязкой на голове.

Огромные двери раскрылись, и повязка и пара черных глаз превратились в женщину в длинном черном одеянии и с улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.

Женщина говорила с сэром Чарльзом на языке, на котором говорил и отец Тони. Затем она ушла и вернулась с другой дамой, также одетой в смешное черное одеяние, волочившееся по полу.

Дядя Чарльз обратился к ней:

— Сударыня, это моя племянница, Антония.

И дама ответила:

— Добро пожаловать, дитя мое.

Тони протянула затянутую в черную перчатку руку, и другая белая и мягкая рука пожала ее.

Затем дядя Чарльз повел ее по чудесным местам, которые они видели из мотора, и множество девушек, больших и маленьких, смотрели на нее.

Хотя Тони и знала, что момент разлуки должен наступить, но, когда он действительно пришел, он застиг ее неподготовленной.

Она прижалась к Чарльзу с такой силой, которая его испугала: она была так мала и так остро все переживала.

Чарльз дал ей обнять себя, и ее руки сжимали его плечи, пока он старался успокоить ее. Потом он поцеловал ее и ушел. Тони минуту смотрела на дверь, за которой она осталась и которая захлопнулась между ней и дядей. Потом подбежала и попробовала ручку.

Это была старая дверь, которая нелегко открывалась.

Тони начала колотить руками и кричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой женщину, которая назвала ее ‘мое дитя’.

— Ай, ай, ай! — вскрикнула она мягко и взяла маленькие неистовые ручки в свои.

— Дайте мне пойти, дайте мне пойти, — бушевала Тони. — Я хочу к нему!.. Я хочу пойти к нему…

Дама стала на колени против Тони и обвила ее своими руками.

— Твой дядя желает, чтобы ты осталась у нас, — сказала она по-английски. — Неужели ты не хочешь доставить ему удовольствие?

ГЛАВА V

Приятно думать, что мир изобилует едой и питьем и что множество маленьких детей всюду возносят молитвы.

Р. Л. С.

Вопреки идиллическому началу, с чудесным ландшафтом снаружи и с двумя белыми руками, двигавшими и направлявшими все внутри, жизнь сперва не была ни легкой, ни радостной.

Были туг и другие дети, целые толпы их, — изящные, нарядные существа с серебристыми голосами, с веселым презрительным смехом, который заставлял Тони с невероятной грубостью проклинать и ненавидеть их. Им она казалась дикаркой. Они с любопытством прислушивались к ее говору и забавно ее высмеивали. Они критически оценивали ее короткие темные волосы и белое лицо. Ее врожденный стоицизм и странности, начавшие было исчезать под влиянием дяди Чарльза, снова к ней вернулись. Она говорила редко, ибо, как все дети, она ненавидела насмешки. Она ненавидела уроки, зная, что они были иными, чем у всех других детей. Она была несчастна, ожесточена и ужасно одинока. Единственный узник в доме свободы. Парк приходил ей на помощь. Она уходила и ложилась в укромном месте, спрятав лицо в траву, и старалась забыть все каждодневные происшествия. Через некоторое время ей это удалось. Трава стала поверенным ее тайн. Все горести дня она шепотом рассказывала ей, и, если дул ветерок, трава сочувственно шелестела в ответ.

У Тони развилось воображение — величайшее из жизненных даров. Оно пришло внезапно, в момент, когда она тихо лежала, глядя на облака. И вместе с воображением пришел ее действительный возраст. До того она была моложе своих лет, так как она ни о чем ничего не знала. Теперь она вдруг начала понимать многие вещи, вещи, которые стали стучаться в ее сердце с того времени, как дядя Чарльз вошел в ее жизнь. Люди приобрели для нее странный интерес, теперь она желала чаще встречаться с ними. И вот однажды ночью мать-настоятельница вспомнила бледное личико и подумала с внезапной болью, что черные глаза смотрят необыкновенно трогательно. Когда огни были потушены, она поднялась в дортуар старших девочек и нашла Тони бодрствующей.

— Что ты здесь весь день делала, моя милая? — спросила она.

Хриплый голос прошептал:

— Я гуляла.

Добрый гений интуиции подсказал настоятельнице мысль спросить у Тони, видела ли она сирень. Этим путь к душе Тони был открыт. Первый раз в жизни она начала разговаривать о вещах по-настоящему. Настоятельница слушала ее, мягко поправляя ее произношение. Затем она поцеловала Тони, пожелала ей спокойной ночи и прошептала ей:

— Подружись с другими.

Это было трудно, но не невозможно, поскольку любопытство являлось мостом там, где более тонкие качества были бесполезны. Одна, другая девушка избрали Тони предметом подражания для себя, и она стала перенимать их манеру говорить и делать это бессознательно, так как ребенок подражает всему без размышлений. К концу года Тони приобрела прозвище Туанетт. Она невероятно гордилась этим и даже тщеславно начала писать об этом дяде Чарльзу, но застряла на правописании этого слова. Пэгги Кэрью помогла ей и своими большими серыми глазами с интересом следила за ее посланием.

— Разве твой дядя пишет тебе? — спросила она по-французски с маленьким ирландским акцентом.

Тони, покраснев от гордости, вынула из кармана маленькую связку писем. Настоятельница все их читала ей, так как уменье Тони читать не простиралось еще так далеко, чтоб разбирать мужской почерк, и ограничивалось узкими пределами печатных букв.

Пэгги была поражена.

— Мои родные очень заняты. Я не получаю писем, — призналась она, переходя на английский язык. — Но, — оживилась она, — через месяц я снова поеду домой.

— Я хочу, я тоже хотела бы, — сказала Тони с тоской, — но ‘мать’ сказала мне в прошлое воскресенье, что тетя писала ей о том, что она поедет за границу, так что я не смогу поехать домой.

— Ты думаешь этим сказать, что пробудешь тут целый год без каникул? — спросила Пэгги удивленно.

Тони слегка взъерошила волосы.

— Не называй вещи словами, — сказала она, — легче верить, что они не случатся, если не выражать их в словах.

Тони страстно хотела видеть дядю Чарльза, но ее желание поехать домой не принималось во внимание. Ее жизнь в монастыре была счастливой, она обожала ‘мать’ с той силой, с которой ребенок впервые обожает прекрасную женщину. Она застенчиво пряталась в темный угол часовни после богослужения, чтобы пойти сзади ‘матери’ и быть немного ближе к ней.

Любовь изумительно содействовала ее развитию. Она старательно прислушивалась к выговору других, потому что ‘мать’ хотела, чтобы она говорила правильно. По той же причине она учила свои уроки и чистила свои ногти. Не было ничего ни слишком мелкого, ни слишком крупного, чего бы она не сделала, лишь бы доставить удовольствие ‘матери’.

Одно прикосновение ее белой руки к волосам Тони заставляло ребенка дрожать от счастья. Из любви Тони научилась бессчетному количеству вещей. Не надо есть шумно, так как ‘божество’ этого не делает, старайся и делай то, что тебе не нужно, так, чтобы никто не заметил, так как ‘божеству’ было бы неприятно, если бы ты этого не делала. Все это немного сложно, но в конце концов разрешалось удовлетворительно.

Этой весной ‘мать’ заболела и, оправившись, уехала в отпуск. Тони, которая все время ее болезни очень мало ела и плохо спала, ожидала ее отъезда: может быть, она специально скажет ей на прощанье: ‘До свидания, моя милая’. Она ждала, затаив дыхание, охваченная мучительной надеждой. ‘Мать’ вышла, опираясь на руку своего брата, человека с красивыми глазами и в белом мундире. В петлице у него была продета крошечная красная ленточка. ‘Мать’ увидела ожидавших ее детей и улыбнулась им глазами. Тони стояла близко к ней. Только она протянула свою белую руку, как полковник де Марн мягко увлек ее вперед. Ему казалось, что она очень слаба, и ему хотелось поскорее усадить ее в мотор.

Тони все ждала, еще не поздно было. Маленькое движение, кивок рукой — и она может еще броситься к мотору и получить желанный поцелуй. Сердце у нее билось странными, тяжелыми ударами.

Мотор отъехал, ‘мать’ уехала, не подав знака.

Грехопадение пришло несколько позднее, что является прямым доказательством утверждения, насколько вредно безделье и велика сила зла.

Тони была апатична и подавлена. ‘Мать’ только неделю как уехала, а ей казалось, что прошли годы с тех пор, как она слышала о дяде Чарльзе. Половина девочек разъехалась по домам, и лил дождь.

Она медленно поднялась в дортуар, чтобы причесать волосы. В отделении спальни, ближайшей к ней, была поднята занавеска. На кровати лежала большая открытая коробка шоколадных конфет, а в комнате никого не было. Тони не взвесила последствий: воровство никогда не казалось ей проступком большой важности. Она взяла конфету, потом другую, затем третью, наконец, верхний ряд был опустошен. На лестнице раздались шаги. Она бросилась в свою спальню и легла на кровать, крепко закрыв глаза.

Она скажет, что она спала. Шаги послышались в дортуаре, затем в соседней спальне. Раздался легкий крик ужаса. Шаги удалились из комнаты. Тони дико выскочила через другую дверь и бросилась в парк.

Маленькая группа детей возбужденно разговаривала. Они позвали ее. Когда она подошла, Денис Орм резко сказала ей:

— Ты ела шоколад.

— Я не ела, — мгновенно ответила Тони. Денис рассмеялась.

— Ты вымазала себе подбородок, — презрительно сказала она.

— Это неправда, — ответила гневно Тони.

— Когда это ты получила разрешение есть сладости? — спросила ее другая девочка.

Дети обязаны были просить разрешения, когда они получали посылки из дома или подношение от друзей. Полагалось просить разрешение у дежурной сестры за чаем, исходя из того, что публичность просьбы содействовала щедрости детей.

— Ее спальня рядом с моей, теперь я знаю, — сказала вдруг новая девочка, появляясь из-за спин других. Она держала в руках коробку с шоколадом, которую Тони опустошила.

— Где ты была все послеобеденное время? — спросила ее строго Денис.

Упрямое выражение появилось в глазах Тони.

— В классной, — коротко ответила она.

— Это ложь! — крикнула маленькая Фаншетта. — Я там была все время, а ты даже не входила туда.

Наступило короткое и тягостное молчание. Затем дети отвернулись от Тони.

— Она воровка, — сказала Денис своим ясным, спокойным голосом.

— И она врет, — добродетельно добавила Фаншетта.

Дети удалились, оставив Тони одну.

— Проклятие! — сказала она задыхающимся голосом.

Сестра Габриэль, придя звать детей к чаю, была поражена ужасом. ‘Туанетта!’ — сказала она тоном величайшего негодования. Тони молчала. Ее лицо выражало все, что она могла сказать. Тони не огорчалась из-за того, что украла или соврала, но негодовала, что ее изобличили. Правда, она никогда раньше в монастыре не крала, но она часто говорила неправду, маленькую необходимую ложь, но никто никогда не изобличил ее. Она не находила в этом ничего плохого, просто так случалось. Единственно, что испортило все на этот раз, — это то, что все вышло наружу. Это была ошибка.

Сестра Габриэль прислушивалась к негодующим излияниям детей за чаем.

Тони была отослана в карцер. Она довольно спокойно пошла и услышала, как повернулся ключ в замке, без протеста. Она прошла в комнату и выглянула в окно. Снова шел дождь. Она отвернулась. На стене висело распятие. Тони смотрела на него. Оно было белое, спокойное, высокое. ‘Мать’ ей рассказывала о нем, а она слушала, но в ее уме все это было неясно и спутанно. Добрый Бог любил маленьких детей, другими словами, он любил ее, — настолько она понимала, но в конце концов ей это было безразлично. Как бы то ни было, теперь она сидела тут, и она действительно украла. Ключ заскрипел в замке, и дядя Чарльз вошел.

Мгновенно Тони поняла, что он все знает.

Ее первое ощущение безумной радости при виде его сразу было подавлено этим сознанием. Он вошел спокойно, его лицо выглядело строго.

Сестра Габриэль была молода и серьезна, и она считала своей обязанностью рассказать маленькую печальную историю про шоколад с последующей затем ложью.

— Здравствуй, Тони, — сказал Чарльз.

На нее напала ужасная робость, внезапная, возрастающая робость, вызываемая замешательством. Она хотела подойти к нему и — не могла.

— Ты меня забыла? — сказал он спокойно, но его глаза смотрели с укором. Ему очень хотелось снова увидеть Тони.

Он был огорчен тем, что для нее пропали каникулы, а в его распоряжении был только этот единственный день, половину которого, считаясь с приглашениями, он посвятил этому посещению. Он долгое время помнил, как Тони прощалась с ним.

Он ждал, но Тони не произнесла ни слова.

— Сестра Габриэль рассказала мне, что ты плохо себя вела. Я очень огорчен этим. Я надеялся найти тебя счастливой. ‘Мать’ часто мне писала о тебе и сообщала, как ты хорошо успеваешь. Сегодняшнее происшествие не способствует особому доверию к тебе, Тони. Как это случилось?

Упрек в прекрасных ясных глазах, выглядевших такими усталыми, дошел, наконец, до сердца Тони.

Она бросилась на пол, прижав лицо к сапогам Чарльза, и стала плакать с такой силой, что раздирающие душу рыдания потрясали ее худенькое тельце.

Он поднял ее. — Как все это произошло, дорогая? — спросил он мягко.

Она посмотрела на него, и он сквозь слезы на ее лице увидел, что прошлогодняя Тони вернулась к нему снова.

— Если бы я знала, что тебе это не понравится, я бы этого не сделала… — прошептала она.

Он медленно обдумывал ее слова и, наконец, понял.

— Это на тебя похоже, малютка, — сказал он медленно, — ты бы не украла, если бы знала, что мне это не понравится. Хочешь ли ты этим сказать, что ты чувствуешь, что принадлежишь мне и, так как я имею права на тебя, ты не желаешь причинить мне боль?

— Да, я принадлежу тебе, — ответила Тони заглушенным голосом, — но я не могла знать, что тебе это не понравится.

Чарльз продолжал:

— Если бы кто-нибудь преподнес тебе подарок, ты бы старалась сохранить его в лучшем виде, Тони?

— Да.

— Ладно, ты себя преподнесла мне в подарок, и, так как я не всегда с тобой, ты должна стараться сохранить этот подарок в наилучшем виде для меня, поняла?

Тони ухватилась за это соображение:

— Когда я делаю вещи, которые я не должна делать, я плохо себя берегу? О дядя Чарльз, я теперь буду хорошая, в самом деле буду!

Он мягко поцеловал черную головку, чувствуя в это время, что объяснение было безнадежно неудовлетворительным, так как оно не задевало лично ее. Тони будет хорошей потому, что он этого хочет, а не потому, что она испытывает необходимость быть внутренне честной.

Он старался указать ей на это раньше всего: Тони должна быть хорошей из-за себя самой.

— Но я бы лучше сделала из-за тебя, — объяснила она застенчиво.

— Оставим это. — И он стал говорить с ней о потерянных каникулах. Тони ему рассказала все о настоятельнице и о своем прозвище, рассказала, что у нее есть новые шляпы, одна с большим бантом, и о траве, и о сказке про ‘Водяных детей’, которая ей нравится, потому что там говорится о купанье, которое она очень любит, а в ответ Чарльз рассказал ей о своем отпуске, который он провел в стране, где было очень жарко и солнечно и вода была такой синей, что синее не бывает, и цветы растут почти у самого моря. Это звучало захватывающе, и Тони хотелось, чтобы он продолжал чудесный рассказ вместо того, чтобы перейти к рассказу о Фэйне, который уехал в Итон и поступил в заведение того же имени и там много успел.

— А я? — спросила она с тревогой. Чарльз рассмеялся.

— Тони, ты настоящая женщина, — сказал он в ответ.

— Значит ли это, что я люблю, чтобы обо мне говорили то, что мне приятно? — спросила она.

Он снова рассмеялся.

Им было очень хорошо, и они были очень смущены, когда вошла сестра Габриэль, еще очень огорченная проступком Тони.

Сэр Чарльз серьезно ей объяснил, что Тони очень огорчена, и Тони подтвердила это не слишком серьезно. Она была слишком счастлива в данный момент.

Разумеется, свиданию должен был наступить конец. Большой автомобиль, стоявший около подъезда, был заведен, Чарльз сел в него, и лицо его было озабочено. На этот раз Тони не плакала.

В глубине мотора она поцеловала его руки. Ее темные глаза смотрели печально, рот слегка дрожал.

Когда мотор скрылся из виду, Тони, как она и обещала дяде, сказала детям, что она жалеет об истории с шоколадом. Они легко с ней помирились и предложили устроить хоровод до сна.

Тони отказалась и удалилась в свое укромное местечко, и еще до того, как она дошла до него, и дети и ее кража были уже забыты. Единственно, с чем стоило считаться, о чем стоило говорить, — это дядя Чарльз.

События не заслуживают никакого внимания в жизни, только люди уже и тогда были для нее всем.

ГЛАВА VI

И все казалось таким чудесным, когда я был молод.

В. Гюго

Три года Тони ни разу не приезжала на Гросвенор-стрит. Начальница забирала ее вместе с другими детьми, жившими очень далеко или родные которых жили за границей, на все каникулы. Одно лето они ездили в Девоншир, где Тони увидела море и влюбилась в него, в другой раз ездили в Шотландию, где она увидела горы и возненавидела их.

— Они мешают мне дышать, — говорила она, — они такие огромные, а мы такие маленькие.

Здесь же в горах она завела свою первую настоящую дружбу. Ей тогда было тринадцать лет, она все еще была маленькой и худенькой, но ее кожа стала тонкой и белой, а волосы очень выросли. Она заплетала их в две толстые косы, которые обыкновенно падали по плечам, что делало ее похожей на маленькую Гретхен.

Дафнэ Бейлис было тринадцать, и она была красива — верное средство завоевать симпатию Топи. Она обладала прелестной заурядностью типичной английской девушки, которая позже развивается в счастливую обыденность образцовой жены и матери.

Дафнэ даже не понимала Тони, но ей нравилось открытое обожание со стороны Тони и особая ее проникновенная манера относиться к вещам. Тони ничего не требовала, она только желала сама давать, так что умеренная дружба Дафнэ удовлетворяла ее требованиям.

Тони была неизлечимой идеалисткой и наделяла свою подругу всеми прекрасными свойствами и талантами на свете — другой метод сохранения дружбы.

Она поверяла Дафнэ свои затаенные мысли и надежды. Дафнэ отвечала ей приятными рассказами о своей жизни дома. Тони приготовляла для Дафнэ большую часть ее уроков. Тони сама овладела французским языком великолепно, а у Дафнэ он отдавал английским.

‘Мать’ продолжала быть для Тони божеством на троне — существом, которому надо было поклоняться и которого надо было слушаться. Это она открыла в Тони талант к языкам и всячески его поощряла. Каждые полгода ‘мать’ обменивалась длинными письмами с дядей Чарльзом.

В одном из писем она писала: ‘Великодушие Тони меня пугает. Оно так же беспредельно, как море, и, как море, не может быть обуздано. Два чудных свойства ее натуры — благодарность и великодушие — представляют для нее величайшую опасность’. Это письмо ждало сэра Чарльза в клубе, когда он вернулся из Каира, куда он ездил в надежде получить облегчение от своей старой болезни. Он выглядел очень постаревшим и похудевшим, и его волосы, которыми Тони так восхищалась, почти совершенно поседели.

Его шурин, Роберт Уайк, забрел в комнату.

— А, Карло! — воскликнул он, и его лицо засияло от удовольствия. Роберт всем видом своего совершенного здоровья и своей удивительной красоты был целительным средством для его глаз. Чарльз очень любил его, как любят хорошую собаку с дурным нравом. Он восторгался его красотой и сожалел о его наклонностях. Из чувства долга Роберт осведомился о Генриэтте, и Чарльз сообщил ему, что она вернется на этой неделе.

— В городе чудовищно скучно, — сказал Роберт, когда Чарльз встал, чтобы идти. — Куда вы идете?

— Я сяду в мотор и поеду в монастырь навестить мою племянницу.

— О Боже, монастырь! — при этом блестящие глаза Роберта улыбнулись. — Милый Чарльз, я поеду с вами.

— Вы там будете скучать, — сказал Чарльз.

— В монастыре, скучать? — усмехнулся Роберт. — Не очень я там соскучусь, голубчик. Я припоминаю этого ребенка, — сказал он вдруг, когда они уже сидели в моторе, — черная, худая, некрасивая, но очень забавная.

— Я надеюсь, она изменилась, — ответил Чарльз, — я уже не видал ее больше года.

Тем не менее он не был достаточно подготовлен для встречи с изменившейся Тони.

Она быстро вошла в приемную с прохладными, окрашенными в зеленую краску стенами и хорошей копией Сикстинской мадонны.

Чарльз увидел очень стройные узкие ножки с узкой ступней, вихрь белой кисеи и два огромных глаза. Вслед за тем две руки крепко обвили его шею и почти повисли на нем.

— О дядя Чарльз… — шептала Тони.

Он одной рукой приподнял ее подбородок и смотрел на ее розовое, покрасневшее личико и изогнутый, улыбающийся рот.

— Ты рада мне, старушка? — спросил он.

— Счастлива, счастливейшая, — ответила Тони. — О дядя Чарльз, мне так хорошо здесь, но когда же я смогу приехать к тебе и быть всегда с тобой?

В Египте Чарльз об этом думал, и раз или два он пытался предложить Генриэтте, чтобы Тони приехала домой, хоть через год, ненадолго, перед ее отъездом в школу, в Париж, для окончания образования.

— Увидим, — всегда отвечала Генриэтта и отказывалась от дальнейшего обсуждения этого вопроса.

— Ты потрясающе выросла, — сообщил он Тони. Прелестная краска снова залила ее лицо.

— Мне уже почти четырнадцать лет. ‘Мать’ разрешает мне по воскресеньям разливать чай в гостиной.

— Каких олимпийских высот ты достигла, Тони!

— Ты смеешься надо мной, а я умею делать кучу серьезных вещей. Я умею играть, правда, боюсь, что не очень хорошо, но зато по-французски и по-немецки я говорю действительно прекрасно, я умею шить и делать массу других вещей.

— Ты так невероятно изменилась…

— К лучшему? — с тревогой спросила она.

— Очень даже. — Он потрогал одну из ее кос с большим бантом из лент. — Кто советовал тебе, чтобы ты так причесывалась?

— ‘Мать’. Разве тебе так не нравится? — Она вдруг улыбнулась ему своими ямочками и, не дожидаясь ответа, сказала: — Тебе нравится, я вижу. Я всегда знаю, когда что-нибудь во мне нравится людям, и теплое чувство появляется у меня к ним. О дядя Чарльз, ты должен познакомиться с Дафнэ, она — мой друг, и она прекрасна. Она в саду. Это твой мотор, дядя? Там стоит какой-то странный господин, и он… да он беседует с Дафнэ. Я позову. — Она сложила руки в трубу и закричала: — Ау!

Дафнэ и лорд Роберт обернулись. Дафнэ помахала рукой, и оба подошли к окну.

Тони с любопытством смотрела на высокого господина.

— Кто это, дядя? Лорд Роберт Уайк? Я теперь вспоминаю. — Тень омрачила ее светлое лицо.

— Что ты припоминаешь?

— Я его видела в первый день после…

Чарльз крепко сжал ее руку в своей. Дафнэ и Роберт были уже совсем близко.

— Тони, — быстро сказал он, — ты не должна даже думать о том времени, я надеялся, что ты все это совершенно забыла. Обещай мне больше никогда об этом не вспоминать.

— Трудно забыть, — прошептала она в ответ, — но я искренне обещаю постараться.

Лорд Роберт и Дафнэ подошли к открытому окну и стояли вместе, освещенные солнцем.

— Я счастливый человек, — весело объявил он. — Я на днях встретил в городе родных мисс Дафнэ и тотчас же ее узнал по фотографии, которая была у них.

— Это скверная фотография, — сказала Тони с убеждением. — Карточки, по-моему, глупая вещь, они всегда стараются изобразить вас с таким выражением, которое и во сне вам не снилось.

Сэр Чарльз рассматривал Дафнэ и понял, почему ее любила Тони. Ее волосы цвета чистого золота, длинные черные ресницы и синевато-серые глаза легко все объяснили. Он знал, как Тони любила красоту.

Все кончилось поездкой вчетвером, чтобы напиться чаю за городом. Тони сияла от счастья. Она была с дядей Чарльзом, с Дафнэ, с двумя людьми, которых она любила, и это было пиршество, настоящее чудесное пиршество, ее собственный праздник.

Лорд Роберт лениво рассматривал ее и не находил основания изменить свое первое мнение о ней. Она была все еще некрасива, более или менее, но во всяком случае некрасива, и все еще ‘чертовски забавна’.

Они пили чай в Доркинге, в гостинице, на краю лужайки. Тони разливала чай и поддерживала разговор.

Дафнэ, как и многие красивые люди, чувствовала, что с ее стороны не требуется усилий. Это предположение является причиной безделья многих красивых женщин. Внешность, безусловно, составляет краеугольный камень в здании общественного успеха, но, чтобы укрепить этот камень, требуется немного обыкновенной извести.

Тони блистала, была весела, сэр Чарльз забыл свою болезнь, а лорд Роберт свою скуку. Он откинул голову назад и смеялся, когда Тони описывала визит Фэйна к ней. Тони удивительно хорошо подражала манере молодого ‘итонца’. Теперь она смеялась над Фэйном, но в свое время этот визит причинил ей невероятную боль. Она ждала его — это ожидание едва проявлялось в ней, но за ним скрывались и сильное желание любить, и потребность быть любимой.

Фэйн не нуждался ни в том, ни в другом. Он стал большим красивым юношей с аффектированным голосом и болезненным страхом сделать что-нибудь противоречащее принятым правилам. Он откровенно сказал Тони, как он боялся встречи с ней и того, что она его опозорит.

— Мне бы было очень неловко, если бы ты оказалась тем, что ты была, ну да, ты знаешь, какой ты обыкновенно бывала.

— Но почему, если ты сам изменился, ты не мог допустить, что изменилась и я?

— О, я не знаю, милое дитя, но каждому надо быть действительно осторожным по отношению к своим родственникам.

Он взял у Тони взаймы все ее карманные деньги и отбыл с важным видом.

Тони была в восторге от лорда Роберта. Его заразительный смех, его огромный рост, его внешность — все нравилось ей.

— Он похож на тигра, на крупный прекрасный экземпляр, он весь — блеск, весь — топазовый и сама жизнь, — сказала она дяде.

Тот засмеялся и сказал ей, что у нее очень живописная манера выражаться.

Ее спальня находилась теперь в самом большом дортуаре, и в ней была книжная полка, сокровища которой дядя Чарльз обязательно должен был посмотреть.

Он должным образом познакомился с ними.

Сказка о ‘Водяных детях’, Андерсен, ‘Питер Раббит’, сокращенная биография Генли, Теннисон, ‘Сказка о маленькой белой птичке’, ‘Философ под крышкой’ и две-три книжечки религиозного содержания.

— А Броунинг еще совершенно не интересует меня, — сообщила ему Тони. Чарльз скрыл улыбку. — ‘Мать’ мне не разрешает купить его, а что хорошего в том, чтоб желать вещи, которых ты не можешь иметь. Я делаю вид, что не хочу, и это меня облегчает. — Она стала коленями на кровать. Ее стройная фигура казалась выше, и смуглые ножки выделялись на белом покрывале. — Ноги у меня стали красивые, — самодовольно заявила она Чарльзу, — они тоньше, чем у большинства других девушек, даже чем у Дафнэ, они так же красивы без обуви, как и в обуви.

— Суета сует, — пробормотал Чарльз.

— Это не тщеславие, это самооценка, — объяснила Тони, когда они спускались по каменным ступеням рука об руку.

Снова волнение и печаль при расставании.

— Не надо, дорогая, не надо, — шептал Чарльз вздрагивавшей в его объятиях Тони, — я снова скоро тебя навещу.

Она подняла свое перекошенное личико.

— Неужели ты думаешь, что это примиряет меня с твоим отъездом? — сказала она, задыхаясь от слез. — Сейчас твой отъезд причиняет мне огромное страдание, а твой скорый приезд — эта мечта, которая еще должна осуществиться.

Радость от присутствия лорда Роберта отошла на задний план, и она рассеянно попрощалась с ним.

— Разве вы меня не поцелуете? — спросил он полушутя.

Она густо покраснела.

Чарльз уже пошел к мотору, а Роберт стоял внизу, улыбаясь ей.

— Вы не понимаете, — сказала она жалобно, — он ведь только что ушел. — Она повернулась и побежала наверх.

— Эта молодая особа, ваша родственница, — странный ребенок, — заметил Роберт.

Чарльз откинулся назад, и его лицо выглядело более усталым, чем раньше.

— Я только надеюсь на Бога, что она будет счастлива, — сказал он. — Она принадлежит к числу людей, требующих очень многого потому, что она сама отдает все. Она этого еще не знает, но позже поймет.

— Маленький бедный чертенок, — коротко сказал лорд Роберт и замолчал.

Чарльз отказался от его приглашения, и он медленно поднялся к себе один.

Слуга подкатил к огромному креслу маленький стеклянный курительный столик и вышел из комнаты. Роберт сел.

Целый сноп писем ждал его, половина из них — счета, вторая половина была написана большей частью мелким женским почерком.

Комната его была меблирована очень странно. Стены были покрыты панелями: вперемежку полоса старого золота с полосой темного дуба. Ковер был бронзового цвета, большие кресла были обиты натурального цвета кожей с тиснеными лилиями несколько более темного оттенка. На темной полке над камином стояли две фотографии в серебряных рамах. Это были фотографии женщин: одна — светской женщины, другая — женщины более дешевого типа красоты. На обеих, курьезно, была одинаковая надпись: ‘Тебе’. Роберт посмотрел на них, когда зажигал папиросу, и слабая улыбка искривила его губы. Это отнюдь не было улыбкой самомнения, скорее улыбкой чистой радости. Он с удовольствием потянулся и стал вскрывать письма.

В одном из них была записка с обозначением дня матча в поло.

Оно было от человека, жившего только спортом, и дышало дружеским расположением, так как общество Роберта, если было заманчивым для женщин, являлось не менее желанным и для мужчин.

Он прочел все письма, проклял счета, выкупался, переоделся и ушел из дома на весь вечер. Позже он поехал в оперу. Там была дама, которую он хотел видеть. Из своей ложи он наблюдал за Чарльзом, одиноко сидевшим в креслах. Он слабо вспомнил послеобеденное время, красоту Дафнэ, монастырь, чаепитие и странное очарование Тони.

‘Некрасива, но привлекательна’, — было последней ясной мыслью о ней.

ГЛАВА VII

Учит опыт — либо отсутствие его.

Жорж Блио

Умственно близорукие люди неизменно откладывают неприятное как только можно дальше, просто глупые надеются избежать его, мужественные идут навстречу зубному врачу, когда боль еще переносима, исходя из того, что, чем раньше остановить боль, тем скорее выздоровеешь. Леди Сомарец откладывала возвращение Тони домой, пока ей не исполнится пятнадцать с половиною лет. Настоятельница умерла, и сэр Чарльз, в котором раздирающее душу письмо Тони пробудило полную тревоги энергию, настоял на ее возвращении.

Леди Сомарец согласилась, потому что ничего нельзя было поделать, но сделала она это против воли. Ее старая нелюбовь к Тони утихла, возбуждаемая проходящими припадками ревности, когда она узнавала о посещении Чарльзом монастыря, но она разгорелась, как встарь, когда Тони должна была вернуться. Нет ничего более необъяснимого, чем антипатия одного человека к другому. Нелюбовь, как и любовь, которая загорается мгновенно при первой встрече, есть чувство длительное. Оно охватывает железными тисками душу и редко освобождает ее.

По отношению к Фэйну леди Сомарец испытывала почти нежность. Ей нравились его рабское послушание и приличные манеры. Она совершенно не понимала несколько раздражительной мягкости Чарльза по отношению к мальчику и склонна была думать, что он исполняет в этом случае долг родства, но не чувствует привязанности.

Тони приехала к вечеру. Когда карета выехала из парка и двинулась по Гросвенор-стрит, она выдвинулась и стала оглядываться кругом. Все снова воскресло в ее памяти: маленькое уличное дитя, дождливый день, первое вступление в большой подъезд. Как давно-давно, показалось ей, было все это! Она слегка вздрогнула при воспоминании. Все ее мысли стали смутными. Начальница умерла, и ей казалось, что она чувствует ее отсутствие при каждом своем дыхании. Дафнэ уехала учиться во Францию. Ее собственная жизнь в монастыре осталась позади.

Тони выглядела очень худенькой и скорбной в своем белом платье с черным поясом и в большой белой шляпе.

Дядя Чарльз ждал ее в вестибюле, и при виде его ее охватил мучительный страх. Он выглядел тяжело больным и постаревшим на много-много лет. Они вместе вошли в комнату. Она прижалась к нему, нежно взяла его руку и поцеловала.

— Ты нездоров, дорогой? Он не сразу ответил:

— Немного лучше, чем было, старушка моя.

— Но ты выглядишь больным, серьезно больным.

— Я всегда чувствую жалость к самому себе, когда я не в порядке.

— Теперь я присмотрю за тобой сама. Мне кажется, что ты нуждаешься в укрепляющих средствах и пище.

Милая мудрость пятнадцатилетней молодости!

Чарльз наслаждался ее ухаживанием. Он даже разрешил поставить себе скамеечку под ноги и накинуть на плечи теплую куртку, хотя как будто не простужался и не чувствовал озноба.

— Не следует ли мне подняться наверх к тете Генриэтте?

— Поди сядь ближе ко мне — это лучше. — Она уселась на ручке его кресла. — Ты ведь маленькая женщина, не правда ли?

Она весело рассмеялась:

— Это вопрос качества, а не количества.

— Слушай, Тони, я хотел поговорить с тобой относительно твоей тети. Ты ее мало знаешь, правда? Да ты и не можешь ее знать, ты ведь не видела ее целых пять лет. Дорогая моя, я хочу, чтобы ты постаралась понравиться ей. Ты сделаешь это?

— Да, дядя Чарльз. Ты думаешь, что она меня не любит? Твой голос звучал как-то странно, как будто ты хотел сказать то, что тебе самому тяжело выговорить.

— Дорогая моя старушка, — возразил Чарльз, смеясь, — тетя, конечно, будет любить тебя. Ты слишком много фантазируешь.

— Начальница всегда говорила, что у меня голова в облаках, а ноги в воздухе. — Она сразу замолкла, и слова застыли у ней на губах. Чарльз почувствовал, что она делает усилие, чтобы взять себя в руки.

Он взял ее крепко сжатые руки.

— Когда она умерла, мне тоже хотелось умереть, — прошептала Тони, — и тогда я вспомнила тебя. О дядя Чарльз, если бы ты умер, я бы не пережила этого!

— Тебе и не придется пережить. Он пытался смехом успокоить ее.

— Что за мысль, как говорят по ту сторону Канала. Подожди, ты еще увидишь, как неутомимо я буду бродить по окрестностям Уинчеса, — мы на ближайшей неделе поедем туда на всю Пасху.

— Мы с тобой, одни?

— Нет, к сожалению, у нас будет целое общество, но, я надеюсь, мы выкроим несколько часов и для уединения. Я хочу тебе показать виды тех мест…

У подъезда остановилась карета, и оба они невольно замолчали, прислушиваясь. Дверь сильно хлопнула.

— Это твоя тетя, — сказал Чарльз, встав и сбросив с плеч теплую куртку. Он направился в вестибюль, и Тони, нервничая, последовала за ним.

Леди Сомарец вошла с решительным видом. Это была в большинстве случаев ее обычная манера, чему способствовал ее рост и сложение. Шлейф ее кружевного платья волочился на ходу, орлиное перо на большой шляпе развевалось от легкого движения воздуха. Тони робко выступила вперед и выдержала на себе испытующий взгляд голубых глаз, рассматривавших ее через золотой лорнет.

— Итак, ты вернулась, Антония. — И Тони почувствовала на своем лице холодный поцелуй. Ей хотелось что-нибудь сказать, но слова не шли с уст. — Все еще, по-видимому, болезненно робка. — Она обратилась к лакею: — Мы будем пить чай в моем будуаре, — и стала медленно подниматься по лестнице.

Тони и сэр Чарльз последовали за ней.

Та же комната, тот же белый меховой ковер.

Леди Сомарец села.

— Ну, теперь дай посмотреть на тебя.

Тони вышла вперед, и ее лицо покрылось нервным румянцем.

— Ты очень мала, и почему ты, дитя мое дорогое, в твоем возрасте делаешь такую смешную прическу? Сколько тебе лет, около пятнадцати, не правда ли? Да, тебе уже полных пятнадцать лет — тогда слишком по-детски. Впрочем, пустяки, школа в Париже, которую тебе предстоит окончить, сделает тебя щеголихой.

Тони не слышала от дяди о новой школе, и она посмотрела на него вопросительно.

— Вряд ли нам следует говорить о новой школе, когда Тони только что вернулась домой, — сказал Чарльз, обращаясь к жене.

— Я думаю, что Тони будет этому очень рада, к тому же долгие каникулы так вредны для девушек.

Вопрос о школе был предрешен.

Принесли чай, леди Сомарец села за свой письменный столик с таким видом, как если бы она ожидала приглашения.

— Мне разливать, тетя Генриэтта? — спросила Тони.

Леди Сомарец задумалась и с рассеянным видом пробормотала:

— Да.

Тони заняла место у небольшого кипящего серебряного чайника и начала приготовлять чай. Через стол она улыбнулась дяде.

Улыбка была очень нежна, но момент для нее был неподходящий, ибо она отвлекла внимание Тони от сахарницы, из которой она как раз брала кусок сахара. Сахар упал на серебряный поднос и, падая, потянул за собой чайную ложечку. Звон вывел из задумчивости леди Сомарец. Она резко повернулась и увидела Тони за чайным столом. Сэр Чарльз сидел в низком кресле и, смеясь, смотрел на нее. Они выглядели счастливыми и чувствовали себя уютно, по-домашнему. Леди Сомарец почувствовала совершенно законное возмущение, когда увидела Тони на своем собственном месте. Ведь чайный стол, по каким-то неведомым основаниям, — это святая святых положения в домашнем кругу. Часто приходится читать о хозяйке дома, так ‘мило восседающей за серебряным подносом’, это звучит так трогательно, по-домашнему. Леди Сомарец была далека от всего этого. Ее очень мало заботили чувства, еще меньше соображения домашнего уюта. Но она не способна была позволить кому бы то ни было осуществлять право хозяйки в своем доме. Она обрушилась на безвинную нарушительницу своих прав.

— Не угодно ли тебе запомнить на будущее время, что если я пожелаю, чтобы ты заняла мое положение в доме, то я же тебя об этом и попрошу, — холодно сказала она.

— Я… вы сказали ‘да’, — ответила Тони, запинаясь.

Леди Сомарец посмотрела удивленными глазами. Она действительно не слышала вопроса Тони.

— Если ты отпила чай, то иди лучше в свою комнату, — сказала она. — Мэннерс разберет твои вещи, я думаю, ты помнишь ее?

Пламя румянца залило лицо Тони. Последнее замечание оскорбило ее. Сэр Чарльз заерзал в своем кресле. Он не мог в присутствии Тони выразить свое возмущение по поводу разыгравшейся сцены. Она направилась к двери и вышла.

— Слушай, Гетти, — начал он сердито. Леди Сомарец не дала ему говорить.

— Я знаю все, что ты хочешь сказать, Чарльз, — произнесла она спокойно, — и до известной степени я тебя понимаю. Ты портишь Тони, ты всегда ее портил, должна я сказать. Я этого делать не собираюсь. Девушки в этом возрасте склонны к высокомерию и жеманству. Они требуют сильной руки. Со стороны Тони было неуместно сесть за стол и приступать к чаю без меня.

— Но девочка же спросила позволения у тебя! Леди Сомарец подняла брови:

— Ты пылкий защитник, Чарльз, но я буду держаться своей линии в этом вопросе. Я полагаю, что имею право на некоторое уважение к моему положению.

Сэр Чарльз сдался. Он был человеком не очень богатым, а Уинчес поглощал много денег на свое содержание. Городской дом в значительной степени содержался на средства леди Сомарец. Он встал и закурил папироску, собираясь уйти.

Леди Сомарец спокойным взглядом посмотрела на него.

— Тони, само собой разумеется, обедать вместе с нами не будет, — сказала она. Чарльз считал бы это понятным, если бы к обеду были гости, но, когда они обедали одни, исключение, по его мнению, было вполне возможно.

— Я вижу, — ответил он сразу и вышел.

Происшедшая сцена вызвала у него припадок старой болезни. Он пошел к своему врачу и вернулся от него еще с худшим видом, чем всегда.

На следующий день он сказал Тони, что он ненадолго отправляется в санаторию, чтобы отдохнуть.

Тони безотчетно поверила ему и старалась не проявить ничем тяжелого разочарования от того, что он ее покидает.

— Это так нехорошо, особенно когда у тебя каникулы, — сказал он, — но ничего, старушка, мы зато повеселимся, когда мне будет лучше, когда я буду снова здоров.

Итак, он ушел, а Тони осталась одна. Леди Сомарец, которая высмеивала настойчивые просьбы Чарльза, чтобы Тони ничего не говорили о его операции, в конце концов обещала держать ее в неведении, но была чрезвычайно раздражена тем, что Чарльз так заботился о душевном равновесии девочки.

Последующие две недели были полны гнетущей тоски. Тони не позволяли видеться с дядей, не позволяли ей выходить иначе, как с Мэннерс, — унылые прогулки поблизости от дома или в парке.

С тетей она виделась за завтраком, и не больше. После ее полной жизни в монастыре нынешняя пустота казалась ужасающей. В состоянии отчаяния Тони спустилась вниз в библиотеку. Она нашла там Вальтера, Суинберна, Бодлера, Оскара Уайльда. Ее интересовала только поэзия, романы же не привлекали ее внимания. Она читала без конца, отравляясь музыкой и чудом слов. Там, где она не понимала значения, она впитывала в себя чувственную душу великолепного ритма и движения стихов.

Ум способной девушки в пятнадцать лет подобен мечу, который еще не был в действии, — он отточен и остер: обнажите его, и он сразу покажет свою силу. В течение долгих часов, проведенных в библиотеке, ум и чувства Тони пробудились к полной жизни. Ей не с кем было поделиться мыслями, которые возникали и бурно проносились в ее мозгу, и, однако, прочтя ту или другую поэму, она чувствовала такой безумный прилив жизненных сил, что ей казалось необходимым разделить его с кем-нибудь еще. Случай явился и поманил ее. Почему не выйти ей на улицу одной, без угрюмой прислуги, караулящей, как собака, каждый ее шаг? Солнце сияло, был божественный день.

Она поднялась наверх, надела шляпу, захватила кошелечек. Скорей на улицу, которая вела на божий свет! Поток карет и колясок был виден в конце улицы. Она пошла по направлению к ним. Вышла на Риджент-стрит и остановилась, как очарованная. Одна лавка за другой тянули ее к себе.

Молодой человек в шляпе на затылке и с папиросой в зубах посмотрел на нее. Он медленно пошел за ней и, наконец, подошел и приподнял шляпу.

— Здравствуйте, — сказал он, улыбаясь ей. Она улыбнулась в ответ:

— Здравствуйте.

— Красивые вещицы, не правда ли? — и он показал пальцем в желтой перчатке на драгоценности, выставленные в одном из окон.

Голос его показался Тони таким обычным и произношение тоже.

— Вы уже пили чай? — спросил он. — Я чувствую, что нет, тогда пойдемте вместе, а?

Это было настоящее приключение. Тони не задумываясь ответила согласием.

Молодой человек широко оскалился.

— Я догадался, что вы одна из этих маленьких канареек, — добавил он.

Тони посмотрела с удивлением и рассмеялась. Он также рассмеялся и взял ее под руку.

Этого она терпеть не могла, прикосновение всегда вызывало с ее стороны резкий отпор. Она не переносила, чтобы к ней прикасались люди, которых она не любит. Тони попыталась вырвать руку, но он держал ее крепче, все еще продолжая смеяться.

Они дошли до угла Гросвенор-стрит и собирались перейти улицу, когда завернувший из-за угла мотор остановился перед ними.

— Тони! — раздался голос из машины. Тони подняла глаза и увидела тетю.

— Это моя тетя, леди Сомарец, — сказала она, обращаясь к молодому человеку. Тот пробормотал что-то и, освободив ее руку, повернулся и ушел.

— Сядь, — сказала леди Сомарец, и голос ее резнул Тони, как ножом.

Они ехали до дома в полном молчании.

В будуаре Тони стояла и ждала.

Нехорошо было то, что она вышла, нехорошо, потому что Мэннерс была необходимым элементом каждого ее выхода, а она ничего не сказала ей, и все-таки она не заслужила того каменного молчания, которое разразится раньше или позже обжигающей, как серная кислота, речью.

— Ты раньше была знакома с этим молодым человеком? Что ты делала с ним?

— Ничего.

— Ты сегодня впервые встретилась с ним?

— Да.

— Кто же тебя с ним познакомил?

— Никто. Я… он…

— Так вот ты какого сорта девушка! Ты позволяешь любому человеку подойти к тебе и заговорить на улице, любому приказчику?

— Он первый заговорил.

Леди Сомарец коротко рассмеялась.

— Да я бы не удивилась, если бы ты мне сказала, что сама проявила инициативу. — Она была зла до бешенства. В ней было оскорблено ее чувство приличия, чувство, которое требует всегда, чтобы поступали как подобает.

— Я надеялась, что воспитание в монастыре сможет уничтожить следы твоей жизни в детстве. Я вижу, что совершенно напрасно считала это возможным.

Мрачное раздражение вспыхнуло в Тони.

— Вы никогда не позволяете мне выходить на улицу. Вы не даете мне увидеться с дядей Чарльзом. Я была совершенно одна все это время, мне хотелось хоть немножко почувствовать себя счастливой. Я не знала, что я поступила плохо. Я ведь не могла помешать этому человеку заговорить со мной. Я считала это просто приключением.

— Приключением? — леди Сомарец произнесла это слово, как если бы это была заразная болезнь. — Прилично воспитанные люди не знают приключений.

Тайный бес противоречия подтолкнул Тони.

— Вот почему, я полагаю, они все так глупы и ограниченны, — сказала она.

— Как ты смеешь так говорить со мной? — воскликнула леди Сомарец. — Ты, видимо, совершенно забыла, кто ты здесь. Я вынуждена напомнить тебе об этом и пояснить, что всем и во всем ты обязана твоему дяде и мне. Это мы платили за то воспитание, которое, судя по твоим словам, сделало тебя такой просвещенной и свободомыслящей. Ты находишься сейчас в моем доме не по праву, а потому, что тебя терпят здесь.

Два ярко-красных пятна выступили на щеках у Тони. Она нанесла обратный удар тем оружием, которое, как подсказало ее быстрое соображение, должно было ранить сильнее.

— Вы не посмели бы говорить мне такие вещи, если бы дядя Чарльз был здесь. Он не позволил бы вам этого.

Слезы ярости выступили на глазах леди Сомарец.

— Я сегодня же вечером расскажу обо всей этой истории твоему дяде, — сказала она с мертвящей холодностью, — и ты, я надеюсь, убедишься, что его мнение в этом случае совпадает с моим. Ступай к себе в комнату. Я верю твоей честности, что ты будешь оставаться там, пока я не позволю тебе спуститься вниз.

Тони вышла, охваченная до самозабвения раздражением и злобой. Весь ее прежний бешеный нрав, над смягчением и введением в рамки которого так много трудилась ‘мать’ в последние пять лет, проснулся в ней снова.

Она ходила взад и вперед по комнате, и в уме ее кипел водоворот негодующих мыслей.

Затем она открыла дверь и побежала вниз.

На улице автомобиль еще ждал. Она села в него, с силой захлопнула дверцу и через окошко сказала шоферу адрес санатории на Портлэнд Плейс, где находился сэр Чарльз.

Полагая, что ее послала госпожа, шофер немедленно поехал.

После нескольких минут ожидания в приемной комнате старшей сестры сиделка пришла за Тони и проводила ее наверх.

Через открытую дверь до нее донесся смешанный запах цветов и хлороформа. Наконец она дошла до комнаты сэра Чарльза. Тони быстро и порывисто вошла и при виде дяди залилась слезами.

Она опустилась на колени возле его постели и плакала без конца.

Среди рыданий она рассказала ему все. Все свое одиночество, всю пустоту, жажду приключений, наконец самое приключение и все, что последовало за ним.

— Не спеши, старушка, — ласково сказал ей дядя, — я почти не могу разобрать. Ты в самом деле вышла на улицу и собиралась завести дружбу с бесстыжим молодым сорванцом?

— О, ты не понимаешь! — воскликнула Тони. — Я не знала, если бы знала, я не сделала бы этого, дядя Чарльз. Но откуда мне было знать? ‘Мать’ никогда не говорила мне о таких вещах, а я ведь, кроме монастыря, нигде не была.

Чарльз видел, что она искренна в своем горе.

— Тони, — сказал он, — послушай, разве инстинкт не подсказывал тебе, что ты делаешь то, чего не следует делать?

Тони своими большими янтарными глазами смотрела на него.

— Нет, — сказала она, — нисколько, мне хотелось повеселиться, было так солнечно, молодой человек казался веселым, хотя и немножко странным, — ведь не может быть ничего плохого в том, чтобы повеселиться? Каждый же это делает, если может?

Все это казалось так просто, по-язычески, и так трудно было спорить против этого. Ведь, правду говоря, нет ничего труднее в жизни, как объяснить или искоренить языческий инстинкт. Неверно, что люди с таким строем души не хотят понять ограничивающих рамок условностей, — они их просто не могут понять. Пытаться перевоспитать человека с языческим инстинктом жизни — такой же легкий и производительный труд, как запруживать море кирпичной стеной. И результат в обоих случаях будет одинаковый, вернее — никакого результата.

После тяжелых попыток объяснения Чарльз, смущенный сам, как и Тони, вернулся к испытанному методу предупреждений:

— Обещай мне, что никогда этого больше не сделаешь.

Тони открыла рот, чтобы произнести ‘обещаю’, как в комнату вошла леди Сомарец. В течение всей своей жизни Тони суждено было помнить этот вечер. Его влияние, как сжимающая рука, охватило и держало ее, и позднее эта же рука толкнула ее вперед, навстречу ожидавшему ее жизненному событию. Чарльз был в некоторой степени ответствен за горечь объяснений, потому что он защищал Тони.

Легкая кривая усмешка показалась на лице леди Сомарец, когда она услышала его тихие слова:

— Не будь жестока к ребенку, Гетти.

— Я не имею привычки быть злой по отношению к кому бы то ни было, кажется мне, — сказала она тихим голосом. — Я пыталась быть терпеливой с Тони, но она отвечает бесчестьем на мою терпеливость. Я отослала ее в ее комнату, где она обещала остаться. Я нахожу ее здесь. Не сомневаюсь, что она по-своему изложила свое сегодняшнее развлечение. Теперь я прошу выслушать мою точку зрения. Ты знаешь, я неохотно согласилась на возвращение Тони. Я не верю в то, что леопард может переменить свою шкуру. Иначе говоря, я не верила и не верю, что следы тех десяти лет, что Тони прожила со своими родителями, могут быть искоренены. Еще меньше я рассчитываю на это после сегодняшнего происшествия. Она вела себя, как уличная девица. Почему? Потому что у нее инстинкты людей этого типа. Ты представляешь себе, чтобы это сделал ребенок кого-либо из наших знакомых? Нет. Отсутствие чувства чести делает Тони тем, что она есть. В монастыре она крала, теперь она ведет себя, как кокетка, и лжет. Я…

— Замолчи, — закричал сэр Чарльз в бешенстве. — Я запрещаю тебе продолжать. — Он приподнялся в постели и своей трясущейся рукой взял руку Тони. Она вырвала ее. Лицо ее стало багровым, глаза сделались черными. Она подошла к леди Сомарец и пристально посмотрела на нее.

— Вы мне отвратительны, — произнесла она сдавленным голосом.

Затем повернулась к постели.

— О дядя Чарльз, дядя Чарльз, — продолжала она в слезах, — скажи, что это неправда, скажи, что это неправда!

ГЛАВА VIII

Молодые, срывайте цветы молодости.

Беф

Через два дня Тони отправилась в Париж, чтобы закончить свое образование. Кое-как примирение было налажено между тетей и ею.

Леди Сомарец наполовину простила ее. Тони же заявила, что она жалеет о происшедшем. Обе действовали под влиянием сэра Чарльза. Тони не видела его перед отъездом. Врач запретил свидание, и она послала ему нацарапанное каракулями неразборчивое письмо, полное любви и слез.

Жизнь у мадам де Ври была более или менее занимательна. У нее жили еще две девушки, тоже для завершения своего образования. Одна англичанка, родители которой жили в Уилтшайре и интересовались только охотой, другая, француженка Симона Фаврэ. Ее отец умер год назад, а мать путешествовала за границей.

Симона была хороша, смела и житейски умна. Тони служила предметом ее постоянного удивления. Она снабжала Тони романами Вилли и объясняла их ей, и, пока она говорила своим приятным, протяжным голосом, смутные, мрачные картины вставали перед глазами Тони. Она уже раньше слышала обо всех этих вещах, годы назад, когда была в нищете.

— Не рассказывай, — вздрагивала она.

Симона смеялась.

— Но это же правда, — говорила она весело, — ты, конечно, не воображаешь, что милосердный Бог разверзает тучу и оттуда падают маленькие бескрылые ангелочки, — ты, святая невинность?

Однажды днем, гуляя в Елисейских полях, они встретили лорда Роберта.

Тони робко окликнула его. Он сразу остановился, говорил и смеялся и выглядел совершенно счастливым. Уходя, он взял адрес Тони. Симона сразу в него влюбилась. Она бредила по целым дням его ростом, глазами, прекрасными и сильными руками. Постоянные разговоры Симоны пробудили и в Тони интерес к нему.

Теперь и она стала ждать, что он придет. Роберт появился однажды во время чая и попросил у мадам де Ври разрешения повести Тони к Румпельмайеру. Тони отправилась с ним, торжествующая. Это было замечательное приключение, настоящее событие в ее жизни. Был чудесный день, и Тони отлично замечала взгляды, которые она и лорд Роберт вызывали. Она вновь обратила внимание, как хорошо он одет и как смешно кривится его рот под усами, когда он смеется. Он начал обсуждать ужасный случай с ее дневным приключением в Лондоне. Леди Сомарец рассказала ему об этом, и он в душе смеялся. Теперь он хотел услышать от Тони ее версию.

— Это началось, — сказала она, когда они уселись в карету, которую он взял вместо мотора, так как в карете поездка продлится дольше, — это началось из-за Суинберна, а может быть и Верлена, я не знаю точно. Я их читала и перечитывала, и они как бы разбудили меня. Я надеюсь, вам знакомо это чувство?

Она подняла на него свои большие глаза. Он странно улыбнулся.

— Да… о да, — быстро согласился он, — но продолжайте.

— У меня не было никакого занятия, — она широко раскрыла руки, чтобы выразить эту пустоту. — Видите ли, дом большой, а когда в большом доме имеется только прислуга, с которой ты можешь говорить, то становится скучно. Я очень устала, скучала страшно, день был прекрасный, как сегодня, и я решила погулять. Я попала на ослепительную улицу. Кругом магазины, моторы и красивые женщины. Только я остановилась посмотреть на окна ювелирного магазина, как произошло это ‘приключение’. — Она слегка рассмеялась, ибо, несмотря на огорчение дяди Чарльза и на отвратительное объяснение в его комнате, она не могла смотреть с грустью на свои грехи. — Он был небольшого роста и нисколько на вас не похож. На нем была розовая рубашка, галстук с крапинками, желтые сапоги.

— Бог мой! — засмеялся Роберт.

— Я приняла его за доброго господина, — ответила Тони, — но, по-видимому, он был совсем плохим. Тетя Генриэтта смотрела на него так, как будто это был сам черт. Она увезла меня домой, а потом, — она остановилась, и веселье исчезло с ее лица, — что было потом, это уже частное дело, и я, к сожалению, не могу вам этого рассказать, — сказала она. Тони подумала в этот момент о дяде Чарльзе, вспомнила его мягкость и доброту во время этого инцидента.

— Я нехорошо сделала, что пошла, — выговорила она с усилием.

— Если бы все поступали только хорошо, куда девались бы все радости жизни? — ответил Роберт.

Тони снова почувствовала прилив веселья и яркой радости жизни.

Румпельмайер был ослепителен. Прилавки с грудами пирожных и конфет, прелестные женщины в дивных нарядах, оркестр, который где-то играл, все это было, — ‘о, да здравствует жизнь’, как воскликнула Тони. Роберт внимательно посмотрел на нее. Впервые он обратил внимание на ее кожу и странные янтарно-золотистые глаза. Она становилась столь же женственной, сколь и забавной.

— Расскажите мне еще о стихах, которые разбудили вас, — сказал он, когда они после чая сидели в зеленых креслах в Булонском лесу. — Какие именно стихи это были?

— Это была поэма о прокаженной, — медленно ответила Тони. — Она была великолепна, удивительно красива, и все ее обожали, даже сын короля. Он женился на ней.

Роберт поднял слегка брови. Он знал своего Суинберна лучше Тони, а может быть и хуже. Все зависит от точки зрения.

— И они жили очень счастливо. Счастье их было слишком огромным, чтобы оно могло долго длиться. Она, эта красавица, заболела, заболела проказой.

Тони повернулась, крепко стиснула руки и смотрела на Роберта.

— Такие вещи не должны случаться, когда люди счастливы, — с жаром сказала она. — Это несправедливо.

Он рассеянно кивнул головой.

— Это портит все в поэме, — продолжала она. — Сын короля разлюбил ее, из дворца ее выгнали, одинокую, презираемую и больную, и тогда один из слуг, бедный юноша, наполовину паж, наполовину слуга, пришел, пал к ее ногам и спросил: может ли он заботиться о ней? Он всегда любил ее, и так как его любовь была настоящей, то он любил ее и теперь. Он выстроил для нее хижину из веток, хижину, которая должна была укрыть красоту, для которой ранее ни один дворец не был достаточно хорош, и там он любил ее, пока она не умерла. Поэма начинается так:

Я знаю, нет ничего лучше любви,

Ни янтарь в холодном море,

Ни ягоды, скрытые под снегом.

В этом можно убедиться по ней и по мне.

Она прочла стихи тихим голосом, который дрогнул на последних словах. Роберт резко повернулся и посмотрел на нее.

— Тони, — сказал он и положил свою руку на ее руку. — Вы не должны так сильно чувствовать вещи, девочка.

Ее рука дрожала под его рукой. Он взял ее и крепко сжал.

— Так это вас пробудило?

— Да, — ответила Тони, — это дало мне, мне трудно это выразить, это дало мне почувствовать, как будто я вижу всю жизнь со всех ее сторон, любовь, и красоту, и печаль через туман слез, и как будто бы и я была счастлива. Я не могу этого объяснить, — закончила она.

— Сколько вам лет, Тони?

— Только что минуло шестнадцать. Дядя Чарльз прислал мне этот подарок ко дню рождения. — Она подняла руку, на которой блестели маленькие золотые часики, снова оживилась: — Разве не прелесть?

— Очень красиво, — согласился Роберт. — Я слышал от сестры, — продолжал он, — что бедному Чарльзу не лучше.

— Мне он писал, что уже здоров, — вскрикнула Тони. — О лорд Роберт, вы думаете, что он снова очень болен, вы думаете? — Она сжала его руку, ее лицо почти побелело.

— Нет, нет, правда, я не думаю этого, не тревожьтесь так, девочка.

— Если дядя Чарльз умрет, я тоже хочу умереть, — сказала она с исключительной выразительностью.

— Вы совершенно влюблены в него, не так ли?

— Не влюблена, а просто люблю его. Это как мысль, которая всегда в тебе, уверенность, что это часть тебя самой. Он воплощал для меня весь мир, с тех пор как взял меня. Лорд Роберт, пожалуйста, не успокаивайте меня и не бойтесь расстроить меня, скажите мне правду: дядя Чарльз тяжело болен?

— Нет, серьезно нет, даю вам честное слово. Я не думаю, чтобы это было так. Он страдает этой болезнью около четырех лет. Вы ведь знаете? Но теперь, после перенесенной операции, я думаю, что он просто ослабел и устал, только всего.

— Операции? — спросила Тони. — Я никогда не знала, никогда не догадывалась. Вот из-за чего дядя Чарльз лежал в больнице!

— Конечно, после операции ему стало лучше.

— Он никогда не говорил мне, — сказала Тони, больше обращаясь к себе самой, чем к лорду Роберту, — он никогда мне об этом не говорил.

Ей это казалось недостатком доверия к ней, нарушением того безмолвного соглашения о полной искренности, которое существовало между ними.

— Я думаю, он знал, как сильно вас это расстроит, — сказал Роберт, утешая ее.

— Вы действительно так думаете?

Он был поражен, как снова засияло радостью ее лицо.

— Да, конечно, я действительно слышал об этом от моей сестры Гетти.

По дороге домой они проходили мимо Морни. Дверь, по обыкновению, была открыта, и оттуда неслась ароматная волна духов. Тони остановилась.

— О! — вдыхала она с восторгом. — Вы знаете, я думаю, что люблю духи больше всего на свете. Много лет назад, когда я впервые приехала на Гросвенор-стрит, я понюхала их. Я раньше не знала о существовании духов и просто помешалась на них. — Она весело рассмеялась и хотела продолжать путь.

— Подождите минуту, — сказал Роберт, и раньше, чем Тони могла ответить, он уже был в магазине. Он вышел оттуда, неся большую коробку пудры и ящичек с флаконами духов. — То, что вы больше всего любите, не очень дорого стоит, — сказал он, вкладывая пакет ей в руки.

Она густо покраснела.

— Я вовсе не хотела, чтобы вы мне их купили, — сказала она с огорчением, — честное слово, я не хотела, верьте мне.

— Я никогда не думал, что вы этого хотели, — ответил Роберт, — я это купил потому, что я хочу, чтобы вы имели хоть что-нибудь, что бы вам напоминало сегодняшний день, проведенный нами вместе.

— Как будто я когда-нибудь забуду это! — воскликнула Тони с блестящими глазами.

С окрыленными ногами взлетела она по лестнице в квартиру мадам де Ври.

Симона валялась на кровати в комнате, которую она занимала вместе с Тони, курила папиросу и читала книгу.

— Хорошо провела время, привезла с собою шоколад, он был мил с тобой, целовал тебя, о чем вы беседовали? — единым духом спросила она.

Тони сняла большую шляпу и примостилась в конце кровати.

— Я божественно провела время, — сказала она, — я не привезла с собой шоколада, но массу духов и пудры. Лорд Роберт был очень мил — свидетелем тому пакет от Морни. Он меня, разумеется, не целовал, и мы беседовали о тысяче вещей.

— О каких вещах? — настаивала Симона, глядя с удовольствием на Тони. — Такой человек должен быть очень интересен, я так думаю.

— Я думаю, что большей частью говорила я, — призналась Тони, — говорили немного даже о стихах.

— О великий Боже, какая потеря времени, — сказала Симона со вздохом. Ее мысли в отношении лорда Роберта были направлены совсем в другую сторону. — Я удивляюсь, почему он не женат? — сказала Симона.

— Не знаю, — быстро ответила Тони. — Он слишком привлекателен, чтобы жениться.

Симона была сильно поражена. Она никак не могла понять, как можно делать двусмысленное замечание в наивном неведении.

Перед тем как лечь спать в эту ночь, Тони написала длинное письмо сэру Чарльзу, рассказав ему все о проведенном дне.

‘Ты не можешь себе представить, как я была счастлива тем, что лорд Роберт взял меня с собой. Все женщины только и смотрели на него. Он спросил меня о ‘приключении’, и я рассказала ему. Ведь это пустяки, не правда ли, ведь, в конце концов, он мне родственник? Он купил мне духи — такую чудную, отвлекающую мысли вещь. Когда мы с тобой увидимся, я надушусь ими и ты будешь очень поражен. Дорогой, не болен ли ты, скажи? Лорд Роберт сказал мне, что ему писала тетя Генриэтта, что ты болел. Не можешь ли ты послать мне открытое письмо или сказать Винерсу, чтобы он написал? Меня бы это успокоило, и я была бы очень благодарна тебе. Эту неделю я много упражнялась, и, разумеется, мой французский язык стал много лучше. Страшно легко учиться, я нахожу. Пожалуйста, не забудь о письме, или я буду столь же несчастна, сколь я люблю тебя.

Тони’.

ГЛАВА IX

Такая мелочь.

В течение недели Тони еще раз увидела лорда Роберта. Мадам де Ври взяла девушек на ярмарку, которая была в окрестностях Парижа. Симона, не скрывая того, дулась, но Ева Лассель и Тони невероятно радовались всему, качались на качелях и гигантских шагах, покупали имбирные пряники в виде лошадок и даже пошли осмотреть толстую женщину, которая им не очень понравилась. Тони всегда ценила, как она однажды выразилась, качество, а не количество, даже в лучших вещах, а ‘прекрасная Афори’ совершенно не входила в категорию лучших вещей.

В смешной маленькой палатке с громким названием ‘Зал для рисования’, они наткнулись на лорда Роберта. С ним была масса народу. Все они забавлялись тем, что пробовали нарисовать с закрытыми глазами чье-нибудь лицо. Тот, кто нарисует лучше всех, получит право бесплатно стрелять в тире, находившемся туг же снаружи. Решили, что будут состязаться десять человек, уплачивая каждый по десять су. В компании лорда Роберта было только восемь человек. Он стал оглядываться, где бы навербовать еще желающих, и увидел Тони.

Конечно, мадам де Ври разрешит ей принять участие в состязании, и Тони, побрякивая, бросила десять су в руку маленького разгоряченного хозяина палатки.

Она поздоровалась с несколькими дамами, которые смотрели на нее, мило улыбаясь, и с каким-то господином, которого она едва заметила, маленького роста и в длинном сюртуке.

Состязание началось.

Красивая женщина, цвет волос которой был в таком резком контрасте с ее глазами, что он казался прямо невероятным, стала рисовать первой.

— Я нарисую нашего милого Роберта, — сказала она через плечо.

Все рисовали друг за другом. Ряд предполагаемых изображений Роберта, каждое более или менее похожее на кошмар, были уже на бумаге, когда очередь дошла до Тони. Она на момент посмотрела на Роберта и быстро стала рисовать.

— О, ла, ла! — вскрикнула с энтузиазмом мадам де Ври. — Это же лорд Роберт!

Лицо встало на бумаге, как живое. Оно действительно было прекрасно сделано.

— Ради Бога, Тони, где вы научились так хорошо рисовать?

— Я не училась… В монастыре я всегда рисовала для девочек разные лица. Ничего другого я рисовать не умею, и мое рисование, — она рассмеялась и тряхнула головой, — это сплошной ужас.

Когда состязание кончилось, хозяин палатки вырезал набросок Тони и спрятал его в ящик. Он понял, что рисунок представляет собой кое-что, а ведь никто никогда не может знать, когда такие вещи могут пригодиться.

Это был человек с интуицией, и он вполне заслужил тот успех, который впоследствии выпал на его долю.

ГЛАВА X

Вернулась ты домой, и все же мир остался неподвижен.

Тони всегда вставала не сразу, и пробуждение ее проходило через три фазы. Сначала глаза открывались и закрывались снова, причем голова откидывалась на подушку, затем она потягивалась и, наконец, поднималась и пила чай, опершись на локоть. День или два спустя после ее прогулки с Робертом солнечная погода внезапно изменилась, и Париж затянуло серой сеткой дождя. Еще труднее стало открывать глаза под стук дождевых капель, падавших на подоконник.

В конце концов нелюбовь к перестоявшемуся чаю все же заставила Тони подняться.

— Пуф! Снова дождь — какая удручающая погода! — бросила она Симоне.

Писем не было, и пять дней уже прошло с тех пор, как она писала дяде Чарльзу.

Она отдернула занавеску с обшивкой из синей ленты.

Симона поднялась с постели и посмотрела на подругу.

Тони, которая отличалась истинно британской нелюбовью к прелестям раннего вставанья, поспешно взялась за парижское издание ‘Дэйли Мейл’, лежавшее на ее подносе. Она глотала свой чай, читая о германском флоте, затем стала просматривать отдел частных сообщений.

Знакомое имя бросилось ей в глаза. Она сжала газету в руках так, что порвала ее.

‘Из бюллетеня, опубликованного поздно ночью, мы осведомились, что состояние здоровья сэра Чарльза Сомарец чрезвычайно угрожающее’.

Тони швырнула газету и вскочила с постели.

— Что случилось? — спросила Симона в изумлении.

Тони не отвечала и начала одеваться с лихорадочной поспешностью.

— Боже милостивый, в чем дело?

Тони обернулась, и Симона испугалась при виде ее бледности.

— Мой дядя тяжело болен и, может быть, умирает, — сказала она просто.

Маленькая француженка преисполнилась сочувствия и печали.

— Час… который час? — умоляюще спросила Тони.

Было без четверти восемь.

— Я сделаю так, — сказала Тони, — я должна. Мадам де Ври тщетно пыталась переубедить ее.

— Если бы леди Сомарец хотела, чтобы вы вернулись, она телеграфировала бы.

— Если предположить, что она телеграфировала сегодня утром, я могу уехать только вечерним пароходом. Я должна уехать сию минуту, вы должны дать мне денег. Если вы не дадите, я продам часы.

Перед лицом такой решительности мадам де Ври оказалась бессильной. Она дала Тони на билет и послала вместе с ней на вокзал старую прислугу. Тони поспела на платформу, когда поезд почти отходил, кондуктор с веселыми словами: ‘Пожалуйте, барышня!’ помог ей вскочить на высокие ступеньки. Поезд тронулся.

Тони прижалась лицом к холодному стеклу окошка и в отчаянии смотрела на Париж.

‘Что, если дядя Чарльз умер, что, если он умер?’ Она села и старалась сдержать себя.

В Булони дождь полил как из ведра. Тони в своем утомлении едва чувствовала, как ей приходилось бороться с ветром. Сходни были скользкие, и она прямо падала, когда поднималась на пароход.

— Тони! — услышала она чей-то изумленный голос. Это был лорд Роберт.

— Вы слышали что-нибудь? — спросила она, задыхаясь.

Он с большой нежностью посмотрел на нее.

— Может быть, дело не так плохо, как мы себе представляем, — сказал он. — Моя телеграмма гласит только ‘приезжай’. Что телеграфируют вам?

— Я ничего не получила, — ответила Тони. — Я прочла в газете и почувствовала, что должна поехать.

— Понимаю, — сказал лорд Роберт. Он не задумался над тем, что Тони, быть может, следовало подождать. Он просто взял ее вниз в салон.

— Я не в состоянии есть, — и она покачала головой в знак отказа.

— Когда вы завтракали?

— Я вовсе не завтракала и не хочу. Меня начинает душить, когда я пробую съесть что-нибудь. О, поскорей бы шел пароход! Сколько времени сейчас? — Она совершенно потерялась и была вне себя.

Единственно, что непрерывно занимало ее, — это время.

Пароход опоздал, и вследствие этого поезд прибыл в Чаринг-кросс в половине пятого, с опозданием на целый час.

Лакей Сомарецов был на платформе, автомобиль ждал вблизи.

— Как сэр Чарльз? — спросила Тони.

Тот покачал головой: автомобиль был в разгоне с самого утра, и он не имеет последних сведений.

Роберт, гадая в душе, что скажет его сестра по поводу приезда Тони, усадил ее в автомобиль и сел сам.

Он знал от Генриэтты ее мнение о Тони и давно уж выяснил его до конца. Он знал, что если бы Чарльз не любил Тони, она была бы желанной в доме Гетти.

— Скорей, скорей! — шептала Тони. Она сидела на самом краешке, как бы для того, чтобы заставить автомобиль двигаться скорей.

Наконец он остановился у подъезда, и дверь открылась. Роберт уже заметил спущенные шторы. Он хотел поговорить с Тони, но она выскочила и бросилась по лестнице в дом. Она промчалась через два пролета лестницы и ворвалась в комнату дяди.

— Дядя Чарльз, дядя Чарльз! — произнесла она, задыхаясь.

Сиделка быстро обернулась, и Тони увидела спокойное лицо на подушке.

На минуту она замерла и затем тихо пошла вперед.

— Он уснул, значит, ему лучше? — прошептала она. Она опустилась на колени возле постели и припала к ней головой. Слабая улыбка облегчения сквозила на ее лице.

Сиделка с жалостью посмотрела на нее. — Сэр Чарльз умер сегодня в два часа, — сказала она мягко.

Тони посмотрела на нее, медленно поднялась, все еще продолжая смотреть, затем с заглушенным криком протянула руки и упала на постель.

Все на свете осталось таким, как было.

Итак, вся ее жизнь будет полна воспоминаний и пустоты.

Она лежала в постели, но глаза ее не смыкались. Тысячи мелких воспоминаний наполняли комнату. Дядя Чарльз много лет назад, на коленях у постели ее отца, блеск его волос, звук его голоса. Дядя Чарльз со словами ‘не пугайся’, когда тронулся автомобиль. Дядя Чарльз в монастыре, улыбающийся ей. Дядя Чарльз в куртке, которую она заставляла его надеть. Самая незначительность этих воспоминаний делала их непереносимыми — в такой степени были они частью повседневной, действительной жизни. Дядя Чарльз был всегда с ней, ее друг, ее самый любимый. Она была одинока, но одно сознание, что он существует на свете, и ее мысли наполнялись счастьем.

Его больше нет, и уходящая во тьму стена стала между ним и ею. Ей казалось, что она бьется об эту стену и что не руки, а самая душа ее истекает кровью.

Медленно наступал рассвет — слабая золотая полоска на сером фоне.

Вчера в это время дядя Чарльз был жив, а сегодня, пусть наступят все рассветы мира, он не увидит их уже более.

Тони в бессилии и скорби закрыла лицо руками. Кусочек земли под дождливым небом — о дядя Чарльз, дядя Чарльз!

Слезы, которые болезненно терзали ее глаза, пролились наконец.

Невозможно, немыслимо, чтобы он никогда не заговорил с ней, никогда не посмотрел на нее и не сказал с улыбающимися глазами: ‘Ладно, моя старушка’.

Это возможно, это действительно так.

Мягкие поучения ‘матери’, как слабая тень, пронеслись в ее мозгу. Тони повернула свое измученное лицо навстречу наступающему дню. Религия была всегда для нее чем-то туманным.

— Если бы Бог хотел, он мог бы сохранить его, — произнесла она вслух. Горькая несправедливость этого на минуту привлекла ее внимание, затем ее мозг вернулся на скорбный путь воспоминаний.

Не было никого, кто помог бы ей, кто утешил бы ее. Она боролась одна и страдала с той отчаянной силой сопротивления, которая доступна лишь ранней молодости.

Позднее, по мере того как мы живем, мы также страдаем, но мы уже умеем понимать.

ГЛАВА XI

Король умер — да здравствует король!

На следующий день леди Сомарец послала за Тони. Среди своего искреннего, хотя и не подавившего ее горя она испытывала чувство досады от того, что Тони находится дома. Она предполагала не вызывать ее в течение нескольких месяцев. Тони медленно вошла в комнату, и даже леди Сомарец почувствовала минутное сострадание к ней. Лицо Тони посерело от усталости и горя, а вокруг глаз легли темные круги.

— Тетя Гетти, — сказала она безжизненным голосом, — как только я вернулась домой, я хотела спросить у вас, неужели дядя Чарльз не спрашивал обо мне?

Она ждала затаив дыхание. Нельзя себе представить, как много значит для нее ответ, который, как она чувствовала, она получит.

— Он спрашивал обо мне?

На лице леди Сомарец появилось жестокое выражение. В продолжение последних дней своей жизни Чарльз беспрестанно говорил о Тони, и леди Сомарец никогда без чувства боли не могла слышать, как он произносит ее имя. Но спрашивать о ней — он не спрашивал.

— Нет, — ответила она, — но он говорил о том злополучном дне, это мучило его даже во время болезни.

Тони отступила немного назад, и выражение отчаяния появилось снова в ее глазах.

Правда, Чарльз говорил об этом дне. Он, вероятно, предвидел с той ясностью, которая появляется иногда у людей перед смертью, тот путь, который лежит перед Тони. Он, вероятно, понимал в своем бессилии, насколько она нуждается в поддержке, которую он не в состоянии ей оказать.

Леди Сомарец смягчилась немного, видя это выражение отчаяния.

— Я уверена, что ты об этом жалеешь, — сказала она неловко, — дядя Чарльз теперь это знает.

Тони не могла говорить, она хотела крикнуть: ‘Он и тогда все понял’, но бесполезность спора с человеком, который не любил ее, становилась очевидной.

Она вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой, юной и покинутой.

— О тетя Гетти, — сказала она с внезапным вздохом.

Леди Сомарец глубоко ненавидела сцены, она даже не плакала ни перед Робертом, ни перед своей горничной.

— Полно, полно, Тони, — сказала она, — я уверена, что ты горюешь по своему дяде, но ты должна помнить и то, что его смерть значит для меня.

— Да, я знаю, — прошептала Тони. Она схватила ее белую руку. — Тетя Гетти, я постараюсь быть хорошей и не огорчать нас. Я хочу этого.

— Это хорошо, — сказала леди Сомарец, — но было бы лучше, моя милая, если бы ты постаралась доказать свое послушание на деле. Я удивляюсь, что мадам де Ври позволила тебе вернуться без моего разрешения. Фэйн, который является наследником твоего дорогого дяди, совершенно правильно поступил, прислав мне утром телеграмму и спрашивая меня, как ему поступить. Он, разумеется, приедет домой.

— Я чувствовала, что не могу оставаться вдали, если дядя Чарльз болен, — ответила, запинаясь, Тони.

Мысль, что Фэйн все унаследует, была для нее совершенной неожиданностью. Прошли годы, как они не виделись, и она не могла себе представить, что из него вышло.

Фэйн появился во время завтрака, когда Тони одна сидела за столом и тщетно старалась есть. Он очень вырос и был почти красив. На нем был безупречный траурный костюм. Он наклонился к Тони и небрежно ее поцеловал.

— Ты выглядишь как будто несчастной, — заметил он. — Поторопитесь и принесите мне чего-нибудь горячего, Парсонс.

— Сейчас, сэр Фэйн, — ответил старый лакей дрожащим голосом.

Фэйн самодовольно посмотрел на Тони.

— Слышала? — спросил он, желая улыбнуться, но сам почувствовал, что улыбка не ко времени. — Звучит хорошо — сэр Фэйн — не правда ли?

— Не говори, — быстро возразила Тони. — Как ты можешь, если… если ты помнишь?

Фэйн вдруг надулся и стал барабанить пальцами по столу.

— Конечно, я очень огорчен, что бедный, славный дядя Чарльз умер, и вообще всем этим, — сказал он, — так же огорчен, как и ты, но мне не нужно выставлять этого напоказ.

Он хорошо позавтракал и вскоре после этого поднялся к леди Сомарец. Она приветствовала его и усадила рядом с собой на кушетку.

— Бедная тетя Гетти, — сказал он мягко, — вы выглядите очень усталой, вам надо следить за своим здоровьем.

Она погладила его по руке.

— Ты теперь глава семьи, Фэйн. Ему приятно было слышать эти слова.

— Да, — ответил он тоном, слишком робким для него.

— Уинчес теперь принадлежит тебе.

Фэйн никогда не любил этот дом, который был слишком велик и неуютен, но владеть собственным поместьем было вопросом приличия.

— Дядя Чарльз хотел, чтобы я поступил на военную службу, — сказал он. — Я нынче кончаю, как вы знаете.

Они долго обсуждали его планы на будущее.

В леди Сомарец не было вероломства, она просто была женщиной, не способной на сильное чувство, вот и все. Она оплакивала Чарльза так же, как оплакивала бы смерть своего короля, с искренней, но безличной печалью.

Она посоветовалась с Фэйном насчет Тони.

— Я действительно не знаю, что мне с ней делать. Твой дядя всегда выбирал для нее школу, теперь это твой долг.

Фэйн из этого замечания вывел, что теперь он должен платить за дальнейшее образование Тони, и сразу решил, что она должна учиться в недорогом заведении. Он был мелочен в денежных делах, особенно где касалось мелких сумм.

Сэр Чарльз однажды сказал ему, что он безрассудно скуп при грошовых тратах и безумно расточителен, когда речь идет о больших суммах.

Тони, которой рассказали про это замечание дяди, быстро ответила (расточительность была ее явной слабостью): ‘Я думаю, что про меня ты бы сказал, что я одинаково безрассудна в обоих случаях’.

В данном случае в отношении Тони Фэйн не имел ни малейшего намерения быть расточительным. Он отлично понимал, что дом надо содержать прилично и это требовало расходов, он сам себя тоже должен содержать прилично, и в этом отношении он не собирался скупиться.

Когда он услышал про историю с Тони, он был, как следовало ожидать, шокирован.

— Что все это значит? — надменно обратился он к Тони после обеда. — Что это за историю рассказала мне тетя Гетти про твою прогулку по Риджент-стрит и про мужчину, которого ты подцепила?

— Как ты груб! — возмущенно ответила Тони.

— Я предпочел бы быть грубым на словах, чего на самом деле нет, чем быть грубым в поступках, и позволь мне тебе сказать, моя милая, что ты должна быть осторожнее в обращении со мной. Ты должна помнить, что я теперь занимаю место дяди Чарльза.

— Никто не может занять его места в моей жизни, — ответила Тони тихим голосом, — никто и никогда…

— Ладно, смотри, мое милое дитя, я хочу, чтобы ты поняла, что на будущее время ты должна хорошо себя вести. Я не хочу, чтобы ты была предметом разговоров, мы носим слишком хорошее имя для этого.

— Но если бы не дядя Чарльз, мы бы были теперь на улице, — сказала Тони.

Фэйн обернулся.

— Смотри! — сердито сказал он. — На кой черт ты всегда вытаскиваешь это наружу? Неужели ты не понимаешь, юная идиотка, что было бы, если бы все это вышло на свет?

— Ты хочешь сказать, если бы твои друзья узнали, что наш отец и мать убили друг друга в пьяном виде? Какой ты сноб, Фэйн! Когда ты приезжал навестить меня в монастырь, я слышала, как ты говорил Дафнэ, что отец был убит при падении с лошади.

— Ладно, ведь не думаешь же ты, что я пойду оповещать всех, что наш отец умер в белой горячке. Меньше всего собираюсь.

— Ты хочешь сказать, что никогда никому об этом не расскажешь? — с любопытством спросила Тони.

— Разумеется, нет.

— Даже когда ты женишься, ты своей жене не скажешь?

— Я пока не думаю еще жениться, — сказал Фэйн с усмешкой, — можно и без того весело проводить время с девушками.

Тони поднялась.

— Я иду спать, — сказала она и, поднимаясь по лестнице, спрашивала сама себя с горечью, почему такой человек, как Фэйн, должен наследовать имя, которое так высоко носил дядя.

День похорон был похож на дурной сон. Тони осталась в своей комнате, но ей казалось, что она чувствует, как завинчивают каждый винт, и слышит каждый удар по крышке гроба.

Весь дом был полон запахом цветов. Назойливый, нервирующий запах тубероз, казалось, проникал повсюду.

Тони села к окну и видела, как вынесли гроб. У ней не осталось уже ни слез, чтобы плакать, ни слов, чтобы прощаться. Все это уже было отдано. Накануне ночью она пробралась в комнату Чарльза. Смерть ее не пугала. Она долго смотрела на белое спокойное лицо с усталыми глазами, которые, наконец, мирно закрылись навеки. Она смутно угадывала трагедию дядиной жизни.

— Я любила тебя, — вдруг громко сказала она, — я любила тебя, слышишь?

Он ее тоже любил, она знала это. Она даже догадывалась, что она была для него одной из детей, о которых он мечтал и тосковал.

Они были очень близки друг другу. Тони на пороге жизни, Чарльз — в конце ее.

Он прилагал усилия, чтобы прожить немножко дольше, чтобы указать ей жизненный путь, но она пришла слишком поздно.

Тони с благоговением поцеловала его и вышла.

День закончился тоскливо, сильный дождь продолжал лить.

Тони, усталая, лежала в сумерках в гостиной на кушетке.

Она не слышала ни как дверь открылась, ни как лорд Роберт вошел. Он прошел к камину, где теплился огонек.

— Это вы, Тони? — спросил он.

Она поднялась. Он увидел ее лицо. У нее был вид ребенка, который наплакался и устал от слез. Он подошел к кушетке, присел и обвил ее своей рукой.

Она беспомощно склонилась к нему, положила голову на его сюртук, слабо держа своей рукой его руку. Теплота и жизнь, исходившие от него, проникали в нее, и ей стало легче.

— О лорд Роберт! — проговорила она, всхлипывая.

— Бедная девочка, — сказал он мягко, — я знаю, как вы любили его, и хотел бы помочь вам перенести это горе…

Это были первые слова утешения, которые Тони слышала, и она почувствовала в своем сердце порыв благодарности. Она прижалась к нему теснее. Они сидели вместе в сумерках, держа друг друга за руки.

Через некоторое время лорд Роберт встал, позвонил и зажег свет.

Когда слуга вошел, он заказал чай. Он налил Тони, заставил ее вылить и дал ей кусочек кекса. От еды она отказалась.

— Я хочу, чтобы вы съели только этот кусочек.

Слабо улыбаясь, она начала есть.

— Так-то лучше.

Фэйн забрел в комнату и посмотрел с удивлением на Роберта.

— Я не знал, что вы знакомы с этим ребенком, — сказал он. — Тетя Гетти сейчас придет.

Роберт поправил подушки на кушетке и отодвинул свое кресло подальше от Тони.

Он беседовал с Фэйном, когда вошла леди Сомарец. После ее прихода чаепитие проходило в молчании, и вскоре Роберт с Фэйном ушли, оставив леди Сомарец и Тони одних.

— Мы с Фэйном еще не решили насчет школы для тебя, — сказала она, — но я не думаю, чтобы Фэйн мог послать тебя в дорогостоящую. Твой дорогой дядя был помешан на всем, что касалось тебя в этом отношении.

— Не могла ли бы я остаться дома? — спросила с тревогой Тони. Она чувствовала себя слишком усталой, чтобы уже так скоро отправиться начинать новую жизнь.

— Со мной? — Леди Сомарец приподняла брови. — Я боюсь, что это невозможно.

— Разве Фэйн не собирается ехать в Уинчес? Может быть, и я могу поехать туда.

— Фэйн поступает на военную службу и будет жить, я думаю, в городе в комнатах. Тебе только шестнадцать, около семнадцати, говоришь ты, это слишком рано, чтобы кончать ученье. Нет, ты поедешь в какую-нибудь хорошую, спокойную английскую школу.

Тони устало согласилась. В конце концов, не все ли равно?

Слуга принес почту, кучу писем соболезнования для леди Сомарец и одно для Тони.

Это было от Дафнэ, которая после года пребывания в Париже уехала в Индию. Она и Тони аккуратно переписывались, и в душе Тони все еще считала ее другом. Теперь она писала, что возвращается домой и хотела бы увидеть Тони. Она будет дома около Рождества. Тони обрадовалась, но затем почувствовала, что этой своей радостью она как будто совершает вероломство по отношению к дяде Чарльзу.

‘Я не забываю тебя, только я и ее люблю’, — сказала она ему мысленно.

Школа показалась менее невыносимой. Впереди по окончании ее мелькала какая-то надежда.

Накануне того дня, когда Мэннерс должна была ее отвезти в Бристоль, в новую школу, пришел лорд Роберт. Леди Сомарец не было дома. Он знал об этом. Он предложил Тони поехать с ним на концерт. Бедная Тони! Это было ее первое впечатление от настоящей музыки. Она захватила ее, словно море, и волны восторга перекидывали ее туда и назад с такой силой, которая, казалось, причиняет ей утонченную боль. Она была очень возбуждена, и музыка всецело завладела ею.

Роберт по-своему любил музыку, но радость, которую музыка доставляла Тони, поразила его. Он совершенно не принял в расчет ту совершенно уединенную жизнь, которую она всегда вела. Разумеется, она и раньше бывала на концертах, обыкновенных, повседневных, но она никогда до тех пор не слышала Кубелика, и ее душа пела в унисон с божественными звуками, которые он извлекал.

Роберт чувствовал, как она дрожит от наслаждения, и это странным образом тронуло его. Он посмотрел на нее, увидел ее блестящие глаза и дрожащие губы. Тони сзади зачесала свои волосы кверху и перевязала их большим черным бантом. Она выглядела очень юной и уже была определенно привлекательной.

Роберт вдруг припомнил слова Чарльза: ‘У нее такого рода натура, которая требует многого, потому что сама отдает все’.

Он неожиданно вздохнул и почувствовал себя старым, ей было семнадцать, а ему около сорока.

По темным улицам, с лентами золотых огней, они поехали в кафе выпить чаю.

— Как вы думаете, Тони, сколько мне лет? — спросил он вдруг.

Она серьезно обдумывала. Его волосы были светлы и густые, его кожа смугла и без морщин, его глаза блестели. Он выглядел таким молодым.

— Тридцать, вероятно, — предположила она.

— Мне сорок лет, — сказал он коротко, — и я ненавижу их.

Он отвез ее домой в моторе. Она молчала, вся еще охваченная очарованием музыки.

— Итак, это наше прощание, — сказал он. — Не поцелуете ли вы меня перед отъездом, Тони?

Она сразу повернулась к нему. — Да, если вам хочется. Он нервно рассмеялся. — Я думаю, что я слишком стар для поцелуев.

— Вы никогда не состаритесь, — сказала Тони с той мудростью, которая иногда в ней проявлялась.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вы так любите жизнь, — серьезно сказала она.

— Вы совершенно взрослый человек для своих лет.

— Не потому ли, что я немного знаю о вас? Разве каждый так или иначе не знает хоть сколько-нибудь о людях, которые нравятся?

— Значит, я вам нравлюсь?

Тони вдруг сконфузилась.

— Разумеется, — пробормотала она.

— Очень? — Его теплая рука сжала ее руку.

— Да, я так думаю.

— Достаточно для того, чтобы хотеть меня поцеловать? — Пожатие стало более нежным, более требовательным. — Тони, дорогая, знаете, я очень буду скучать по вас.

Было так сладостно думать, что кто-то будет скучать по ней. Никто никогда ей раньше этого не говорил.

— Будете по мне скучать, почему?

— Потому что вы такая дорогая девочка, такая чертовски обворожительная.

Мотор повернул на Гросвенор-стрит.

— Тони, вы не хотите? — голос лорда Роберта звучал хрипло.

Она нагнулась, потянулась к нему лицом, и он поцеловал ее в губы. Она чувствовала его учащенное дыхание. Мотор остановился, и он помог ей выйти.

— До свидания, — сказал он, и его лицо в темноте показалось ей очень бледным. — Я, вероятно, приеду туда навестить вас. Приехать?

— О, неужели вы приедете? — сказала она и этой ночью чувствовала себя менее несчастной. Лорд Роберт был мил, он был другом, и он, может быть, приедет ее навестить. Поцелую она не придала никакого значения. Ее чувства еще спали.

Расставшись с ней, Роберт пошел обратно парком, проклиная самого себя.

ГЛАВА XII

Нынешний день принадлежит мне и тебе.

Д. Г. Россетти

Сэр Чарльз всегда предполагал обеспечить Тони. Накануне своей болезни он рассчитал, какую сумму из своего состояния он мог бы выделить для Тони за вычетом вдовьей доли леди Сомарец. В бреду мысль о Тони мучила его все время. Где-то в уголку мозга гнездилась мысль, что он по отношению к Тони что-то хотел сделать. Но сознание никогда не возвращалось к нему в такой мере, чтобы он мог ясно выразить свою волю, и он умер, оставив единственного человека в мире, которого он действительно любил, необеспеченным и зависимым от тех, от чьей милости он хотел его избавить.

Фэйн, во всей своей славе нового хозяина, не был склонен послушаться старых поверенных. Он сам знает, что он собирается сделать для сестры. Без сомнения, позднее он назначит ей пенсию, ведь ей, разумеется, придется выезжать, быть представленной везде. Школу он выбрал по списку, который ему предложило агентство, и вопрос о размере платы был при этом выборе решающим.

Школа Данверса, казалось, сулила больше всего и при этом дешевле всех других, и он остановился на ней после поверхностного обсуждения вопроса с леди Сомарец, все мысли которой в данный момент были поглощены ее предполагаемой поездкой за границу.

Хотя Тони увидела школу впервые при солнечном освещении, она сразу ей не понравилась. Это было голое серое здание с палисадником кругом, но без единого деревца. Не понравилась ей также и начальница, которая сухо приветствовала ее, а затем поручила двум девушкам с сильно завитыми волосами и перетянутой талией.

— Кто ваш отец? — спросила одна жеманным голосом, который не мог скрыть ее ланкаширского выговора.

Тони посмотрела на нее. Этот тип был для нее новым. В монастыре девушки были совершенно другими, в Париже Симона и Ева были также другими, но… эта девушка!

Тони снова посмотрела на нее.

— А кто ваш отец? — спросила она вежливо.

— Мэр нашего города, — ответила девушка. — Вы бы лучше нам сказали, кто ваш отец, видите ли, это имеет существенное значение. Вы, вероятно, будете в нашей компании, все зависит от того, кто вы такая.

— Мой отец был солдатом, — коротко ответила Тони. Девушки были очень поражены. Она с злорадной усмешкой вдруг подумала про себя: что бы они сказали, если бы им стали известны другие свойства капитана Сомареца.

Тони от всего сердца возненавидела школу. Позднее она научилась презирать ее.

Есть девушки, у которых единственной темой разговора являются мужчины. В этой школе все девушки — они были или наглы, или просто непереносимы — принадлежали, за небольшим исключением, к этой категории. Эти девицы всегда говорят о своих ‘мальчиках’ и называют друг друга ‘душка’. Они употребляют дешевые духи, и их волосы испорчены от постоянной завивки.

В спальне Тони были еще четыре девушки. Ночью они обыкновенно сидели на кровати, вытаскивали фотографии и рассматривали их с нежностью. Умывались они самым поверхностным образом. Они, шокированные, с удивлением смотрели на обливания Тони и на то, как она обнажала свое стройное белое тело, чтобы помыться.

— Показывать себя в таком виде! — сказала одна из девушек негодующим тоном.

Это была совершенно новая для Тони точка зрения.

В монастыре девушки всегда раздевались для обмывания в большом открытом дортуаре утром и вечером перед сном и делали это совершенно просто. Никто не смотрел, никто не спрашивал, никто не замечал, все это делалось чисто, аккуратно и совершенно естественно.

В этих девушках, интересовавшихся только мужчинами, было очень мало естественного, природа для таких людей есть вещь, которую надо прятать или о которой можно говорить шепотом по углам.

Жизнь в школе бессознательно приносила Тони много вреда. Невозможно жить в грязи и остаться незамаранным. Незаметно грязные разговоры в спальне дошли до ума и чувств Тони. Она также читала некоторые из книг, которые давали ей девушки. Все эти книги были ультрасовременными, с нечистым содержанием и без намеков на остроумие. Они внушали ей отвращение даже тогда, когда возбуждали ее любопытство.

Из школы она удирала, как только представлялась возможность. Каждый день ей полагалось два часа для личных занятий. Ее часы были от пяти до семи. Тони разыскала в изгороди на задней стороне сада отверстие. Ее ежедневной привычкой стало уходить через него в лес и бродить там. В зеленой тени, полной мира и покоя, она сидела и вспоминала дядю Чарльза. Вся ее жизнь свелась теперь к этим воспоминаниям. Она даже редко думала о лорде Роберте. Он промелькнул в ее жизни, и все. Сжав колени руками, она сидела и смотрела вдаль, где блестело море, слабо переливаясь. Иногда ей хотелось дойти туда и стать свободной. Жизнь, полная свободы и скитаний, стала ее любой мечтой в течение дня. Никому она действительно не нужна, это она хорошо знала, и вся ее жизнь в будущем прикована к тете Генриэтте и Фэйну.

‘Ну и границы’, — сказала она сама себе с кривой усмешкой. Пока дядя был жив, она всегда мечтала о путешествиях с ним. Теперь жизнь представлялась ей как длинная, пустынная, пыльная дорога, на которой не встретишь никого.

Она ненавидела ежедневную раздачу писем, так как для нее их не было никогда.

— Смешно, — слышала она разговоры девушек, — что-то в ней есть странное.

Единственным утешением в существовании Тони были эти ежедневные прогулки, но и они в конце концов тоже стали невозможны.

Кто-то из городских жительниц сообщил начальнице, что одну из девушек видели несколько раз в лесу.

— В одиночестве? — мгновенно спросила она, но посетительница, желая подчеркнуть всю важность своего сообщения, покачала головой и не ответила. Она ни на минуту не могла допустить мысли, чтобы девушка изо дня день гуляла одна. Она когда-то сама принадлежала к категории девушек, единственным интересом в жизни которых был мужчина, и впечатления ранней науки не могли изгладиться из ее памяти.

Мисс Чэн собрала всю школу и спросила имя виновной. Тони почти равнодушно выступила вперед.

Девушки сочли ее дурой. Они все были в страхе, так как все они, то одна, то другая, ежедневно имели свидания где-нибудь вблизи дома со своими ‘мальчиками’.

— Подумать только! Признаться? Как глупо! — решили они, но Тони приобрела в их глазах новый интерес. Они никогда не допускали ничего подобного с ее стороны.

Тони подверглась допросу отдельно в кабинете начальницы.

— Кто был с вами? — спросила мисс Чэн.

— Никого не было, мисс Чэн.

— Не лгите мне, я хочу знать правду, кто был с вами?

— Правда, никого не было. Почему должен был быть кто-нибудь?

Допрос кончился невероятной вспышкой гнева со стороны мисс Чэн и холодной дерзостью со стороны Тони.

Мисс Чэн написала леди Сомарец, горько жалуясь на Тони. В момент получения письма леди Сомарец болела инфлюэнцей. Обвинение со стороны начальницы не огорчило ее, а привело в бешенство. Она ответила под влиянием первого побуждения. Извиняясь за Тони, она привела, как довод для оправдания, пример ее прошлой жизни.

Мисс Чэн прочла письмо своей помощнице, помощница обсуждала это с другой служащей, последняя, по глупости, рассказала содержание одной из старших учениц. Мало-помалу история проникла повсюду, и вся школа узнала, что отец и мать Тони Сомарец были пьяницами.

Ни один класс не возмущается так легко и постоянно, как класс мелкого мещанства. Гораздо легче верблюду пройти через игольное ушко, чем женщине этого класса простить то, что она называет позором.

Эта одна из причин, почему безнравственность, с последствиями во всяком случае, совершенно незнакома мелким городишкам. Тони стала парией. По ночам в спальне девушки толковали про нее. Она переносила это молча, но она похудела и была очень несчастна. Она легко догадывалась о том, что случилось, и более мягкое отношение к тете, которое появилось было в ней под влиянием смерти дяди Чарльза, уступило место чувству горькой, непримиримой злобы. Она никогда не имела друзей в школе, но ведь существует огромная разница между непринужденными, хоть и не близкими отношениями и полным остракизмом.

Девушки, жившие с ней, просили о перемене комнаты: их матери не захотят, чтобы они спали в одной комнате с девушкой, отец которой и т. д., и т. д.

Молодость бывает дьявольски жестока. К первым присоединились другие. Тони стала мишенью для всей школы.

Она однажды написала Фэйну, чтобы он ее взял оттуда, но его не было в Англии, и он ее письма так и не получил. Писать тете она не хотела. Учебный год подходил к концу. Через неделю школа закроется на каникулы. Тони понятия не имела, куда она поедет, но она решила, что, если она должна будет остаться в Бристоле, она сбежит.

В этот момент, ‘как ангел с небес’, как она сама выразилась, появился лорд Роберт.

Его титул, его непринужденный вид, его богатство — все это вынудило согласие со стороны мисс Чэн, которая никогда не дала бы его при других условиях. Тони разрешили поехать с ним на однодневную прогулку в моторе. Она едва верила, что это действительно правда, когда мотор отъехал и школа осталась позади.

Некоторое время Роберт молчал. Он сам был поражен той бурей чувств, которую вызвал в нем вид Тони.

Они поехали в маленькую деревушку, расположенную на скале над морем. Юность снова проснулась в Тони. Она повернула свое худенькое личико к Роберту и улыбнулась ему.

— Я причислила вас к сонму ангелов, когда вы приехали.

— Ангелов? — спросил Роберт. — Боюсь, что обыкновенно мои друзья причисляют меня к другой категории.

— Но не к дьяволам же, лорд Роберт?

— Боюсь, что так, девочка, но я прошу вас, не можете ли вы опустить титул и звать меня просто Роберт? Ведь мы — друзья, не правда ли?

Его теплый взгляд ободрил ее. Чтобы скрыть робкое замешательство, она сказала:

— Ну, тогда Роберт-дьявол.

Они завтракали на вершине скалы, мягкий ветер обвевал их, море далеко внизу отливало глазурью и серебром.

— О, как все это божественно хорошо! — вздохнула Тони.

Она хотела рассказать Роберту об истории в школе, но стеснялась.

— Скучали вы по мне, Тони? — спросил он. Тони взглянула на него. Теперь, когда он был с нею, ей казалось, что она скучала по нем. Он, очевидно, был из тех людей, по которым скучают. Все же на его вопрос было очень трудно ответить.

— Скучали? — настаивал он, глядя на нее сверху, так как она лежала на низкой траве.

Тони встретила его взгляд.

— Да, — ответила она тихо и подумала, что это действительно так.

— Я очень хотел увидеть вас снова. Я привез вам маленький подарок.

Он вынул пакет из кармана своего автомобильного пальто и передал ей в руки. Дрожащими пальцами она открыла его. Это был томик Суинберна.

— Я бы хотел, чтобы вы мне прочли поэму, которая вас ‘разбудила’. Хотите?

— Но я не читаю вслух, вернее, я никогда не читала. Я думаю, что прочту плохо.

— У вас очень приятный голос. Вы наверное хорошо прочтете.

Тони понравился комплимент. Запах от папиросы Роберта доходил до нее. Она вдруг почувствовала себя счастливой. Ее великодушие подсказало ей, что этим она обязана всецело ему.

— Вы очень добры ко мне, — сказала она, — никто, кроме дяди Чарльза, никогда меня никуда не брал и ничего мне не дарил.

— Я думаю, что я это делаю из тех же побуждений, потому что я вас люблю, Тони.

Он пригладил волосы рукой, и Тони обратила внимание на его красивую смуглую руку и густые блестящие светлые волосы.

— Как хорошо ваши волосы пахнут, — сказала она вдруг.

Он рассмеялся:

— Духи кончились? Я привезу еще.

— У меня еще много. Я и сегодня надушилась, — она протянула ему носовой платок.

— Какая маленькая ручка!

Он взял руку и держал ее.

— Я знаю, — сказала Тони, — и ноги у меня маленькие. Как видите, я и вся небольшая особа.

— Небольшая, — согласился он, глядя на ее красивые ножки. — Вы должны всегда носить шелковые чулки, девочка.

— Слишком дорого, — ответила Тони со вздохом. — Я получаю очень мало карманных денег. Фэйн их мне дает.

— Не могу понять, почему Чарльз ничего вам не оставил.

Тони сразу встала на защиту:

— А почему он должен был? Бедняжка, он уже кучу денег потратил на нас, и я знаю, что Уинчес был всегда сплошной расход. Он слишком много отдавал другим.

— Я пришлю вам шелковые чулки и другие вещи, — сказал Роберт, меняя тему. — Перчатки, например, для этой маленькой ручки.

Он все еще держал ее руку в своей.

— Я обожаю наряды, — продолжала Тони. — В особенности красивые, с оборочками, кисейные ночные рубашки и другие вещи. Девушки тут носят ужасное белье: закрытое, со странными вышивками, совершенно непохожее на то, которое в Париже носила Симона.

Роберт внимательно смотрел на нее. Он так долго жил в обществе женщин, замечания которых всегда были двусмысленны, что ему уже трудно было слышать чистые естественные речи, воспринимать их так, как они произносились.

— У вас обыкновение говорить со всеми о таких вещах? — спросил он, поддразнивая ее.

— Дяде Чарльзу я всегда все говорила, — ответила Тони.

— Но я не дядя Чарльз.

Тони выдернула руку, и лицо ее опечалилось.

— Нет, — сказала она и тихо прибавила: — Читать вам теперь?

Экзотическая страсть и красота поэмы растрогали ее. Грусть, навеянная воспоминаниями о дяде Чарльзе, проходила при чтении. Лорд Роберт лежал и смотрел на нее, лениво вырывая маленькие кустики темной сухой морской травы. Он видел биение пульса на ее белой шее, когда она читала об этой напряженной, совершенно сверхъестественной любви. Глядя на нее вверх, он мог видеть блеск ее белых зубов между красных губ. Вид ее заставил его спросить самого себя в сотый раз, был ли он действительно увлечен. Тони моментами казалась совершенным ребенком. Моментами обладала всей соблазнительностью привлекательной женщины. Он сам знал, что увлечен, знал это еще с того дня, который они совместно провели в Париже, но он сомневался в силе увлечения. Он так много женщин любил понемногу и в каждом из этих случаев испытывал разочарование. Он был болен, издерган и устал до смерти от истории, которую он пережил за последний год. Как все снисходительные к себе мужчины, он ненавидел путы, и теперь он находился между Сциллой неприятного разрыва и Харибдой связанности в течение долгого путешествия по континенту с женщиной, в данный момент ему близкой.

Свежесть Тони, ее жизнерадостность, ее сверкающая молодость взывали к нему, если еще можно взывать к человеку пресыщенному. К тому же, насколько он знал, она никогда не восхищалась им и, наверное, никогда не увлекалась. Он смотрел на нее неудовлетворенно. Где-то в глубине души, под мертвящим слоем эгоизма, он чувствовал, что поступает нечестно. Девушка была еще совсем ребенком и в некотором роде его родственницей. Он находился в том опасном состоянии, когда мужчина самого себя убеждает, что не любит, для того чтобы заглушить в себе чувство стыда, которое твердит ему, что он любит.

‘О проклятье! — сказал он с раздражением про себя. — Было безумием приехать сюда после всего’. Он никогда бы не приехал, говорил он себе, если бы ему так чертовски не надоело все в городе.

Тони кончила чтение поэмы и некоторое время глядела вдаль на море. Ее глаза цвета янтаря блестели от отражения солнца в них. Она вдруг быстрым движением повернулась к нему.

— Я бы отдала все — мои надежды, мои мечты, даже жизнь мою, чтобы быть так любимой, — сказала она серьезно.

— Что вы знаете о любви? — спросил ее Роберт.

Кровь прилила к белому лицу Тони.

— Я знаю достаточно для того, чтобы быть в состоянии чувствовать, что если бы я любила то любила бы именно так: безрассудно и безгранично.

— Что вас заставляет так чувствовать? — настаивал он.

— То, что я стала взрослой, — медленно ответила она. — Мне кажется, что люди живут до определенного возраста то счастливо, то несчастливо — как случается, причем это счастье всегда более или менее материального характера и зависит, я думаю, от вещей, а не от людей, — и вдруг в один прекрасный день что-то происходит, и человек уже больше не тот. До смерти дяди Чарльза я даже не предполагала, что могу ломать себе голову, раздумывая о чувствах или о тому подобных вещах, но это случилось. Самое страдание мое научило меня понимать, что если человек умеет сильно чувствовать горе, то он так же сильно умеет чувствовать и радость, — да и чтение отчасти открыло мне глаза. Я слышу, как девушки говорят о любви, и я знаю, что это совсем не то, что я понимаю под любовью. Это — дешевое эхо любви. Я жажду любви, — вызывающе сказала она, — прекрасной любви, я жажду жить…

Нет ничего прекраснее любви — я хорошо это знаю.

Ни янтарь в холодном море,

Ни горы, скрытые под снегом.

Это вы можете видеть по ней и по мне. Я хотела бы знать, скажет ли это кто-нибудь мне когда-либо?

— Я не думаю, чтобы вам следовало терзаться по этому поводу, — сказал Роберт, смеясь. — Вы принадлежите к тем женщинам, которых любят. Женщин, обладающих магнетизмом, всегда любят.

— А я обладаю? — спросила Тони, затаив дыхание.

Он снова рассмеялся. В его глазах было странное возбуждение.

— Я бы сказал, что да, — ответил он, беспокойно двигаясь по траве.

Тони глядела блестящими глазами на море. Все убожество и печаль ее школьной жизни были забыты за острым интересом данного момента.

Ни одна тема в мире не увлекает так, как обсуждение человеком его собственного отношения к любви. Тони застенчиво повернулась и посмотрела на Роберта. Смутные отрывки из разговора девушек в спальне пронеслись в ее уме. Она рассматривала его с их точки зрения и находила безупречным.

Он задумчиво смотрел на дерн, поджигая его кончиком папиросы. Тони видела его красивую голову, чистый разрез губ под коротко подстриженными усами. Слабая золотистая полоска волос блестела на его щеке там, где прошла бритва. Он был привлекателен, мужествен, он был таким, какой нравился девушкам, о ком они вздыхали и мечтали.

Тони очень хотела знать, помнит ли Роберт поцелуй — тогда ночью, в море. Она о нем совершенно забыла, пока минуту тому назад не посмотрела на его рот. Лучше, чтобы тебя целовал такой мужчина, чем эти плюгавые курносые мальчишки, которые перевешивались через забор школы и свистом вызывали своих девиц. У ней мелькнула в уме мысль, которую она высказала вслух.

— Почему вы проделали весь этот длинный путь? Чтобы повидать меня? — спросила она с любопытством.

Роберт был страшно поражен этим замечанием, так как не предполагал в ней умения размышлять. Он смотрел на нее, насупившись.

— Я приехал, очевидно, потому, что хотел вас видеть.

Тони доверчиво посмотрела на него:

— Это страшно мило с вашей стороны.

— Когда человек осуществляет свое собственное желание, это нельзя считать добродетелью с его стороны.

— Но исполнение желаний другого лица есть, несомненно, добродетель. Я была так несчастна в школе…

— Несчастна?

— Да, правда. Тетя Генриэтта написала мисс Чэн и сообщила ей всякие вещи обо мне. Девушки как-то об этом узнали, и теперь я — как выброшенная.

— Вы хотите сказать, что девушки бойкотируют вас?

Она кивнула головой.

— Это неважно. Это не может долго длиться. Не будем говорить об этом, лорд Роберт… то есть Роберт-дьявол. Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали, если только вы хотите. Я вам буду так благодарна. Дело вот в чем: не можете ли вы попросить Фэйна взять меня отсюда? Я могу поехать за границу в качестве гувернантки или даже взять такое место здесь, на родине. Я хорошо владею языками и думаю, что умею преподавать. Свою жизнь здесь я ненавижу. Вы попросите его?

— Я заставлю его взять вас отсюда, — сказал Роберт сквозь зубы. — Бедная девочка, вы пережили ужасно скверное время из-за этого.

Тони не поддалась чувству самосожаления.

— Я могла бы иметь еще худшее время, — быстро ответила она в уверенности, что он поймет и будет рад. Так и было. Он рассмеялся, показывая свои белые зубы под подстриженными усами.

— Знаете, Тони, вы маленький, удивительный поросенок.

Напряженность последних минут исчезла, и они уже вместе смеялись снова.

— Побежим вперегонки до того куста вереска, — предложила Тони, — и, если я выиграю, вы должны научить меня курить.

— Хитрая женщина, — сказал Роберт и поднялся кряхтя. — Я достаточно стар, чтобы быть вам отцом, милая барышня.

— А вы разве чувствуете себя отцом? — поддразнила она его.

Он покраснел.

— Не совсем, — сказал он тихо.

Тони побежала, Роберт за ней, и, еще до того как она добежала до вереска, он поймал ее. Она поскользнулась и чуть не упала. Он протянул руку, чтобы схватить ее, и на момент они остановились, она — прижавшись к нему, а он — склонившись к ней. Тони чувствовала его тяжелое дыхание, и ей казалось, что его сердце бьется в ее груди. Она почувствовала вдруг странную слабость, дыхание ее сперлось, и, несмотря на острую боль, она страстно желала, чтобы это сладостное ощущение продолжалось.

— Тони, — сказал Роберт сдавленным голосом и сжал ей руку до боли.

Она видела, как лицо его побагровело, а глаза жадно, но испуганно смотрели. Внизу, в заливе, громко выла сирена. Звуки прорезали замкнувшуюся вокруг них тишину. Тони высвободилась и молча смотрела на Роберта. У нее явилось глупое желание — закричать. Она отвернулась и механически нагнулась, чтобы сорвать вереск.

— Я думаю, нам нужно отправляться, — сказал Роберт, и голос его показался ей странно холодным и чуждым. Она сразу поднялась.

— Я пойду за пальто и шляпой. — Роберт кивнул головой и пошел через кустарник к дороге, скрывшись за скалой.

Она слышала, как он открыл дверцу мотора.

Что случилось? Не рассердился ли он, не догадался ли он об ее ощущениях, не презирает ли он ее за это? Она вся задрожала при воспоминании об этих мгновениях.

— Не понимаю, — жалобно прошептала она. Роберт вернулся, чтобы взять плед. Он выглядел таким, как всегда.

— Мы остановимся в Трэфоне, чтобы напиться чаю. Я думаю, вы не прочь, не правда ли?

Она невнятно пробормотала ‘да’ и была рада усесться в мотор и отдохнуть. Она чувствовала себя потрясенной, измученной. Роберт вскочил с другой стороны, и мотор двинулся.

— Я завтра возвращаюсь в Лондон.

— Да?

— Я думаю, что мы там не встретимся, как здесь.

— Нет.

— Я скажу Фэйну, что вы хотите вернуться домой. Я надеюсь, что смогу этого добиться для вас.

— Спасибо, вы очень добры. Некоторое время они оба молчали.

Наконец приехали в деревушку и остановились, чтобы напиться чаю.

— Последний раз вы мне наливали, — начал Роберт и остановился. — Я очень жалею, Тони, — мягко сказал он.

— Неважно. Разумеется, я часто вспоминаю жизнь в монастыре и больше всего те дни, когда приезжал дядя Чарльз. Это были дивные дни, не правда ли?

— Поразительные.

— Мне кажется, что это было так давно. Дафнэ вернулась из Индии. Вы должны ее повидать. Впрочем, я забыла, что вы уезжаете.

— Дафнэ? — он совершенно забыл.

— Моя подруга, вы нашли ее красивой, не помните?

Он покачал головой.

— Вы для меня самое яркое воспоминание этого дня.

Снова это странное ощущение пронизало ее тело, когда она встретилась с ним глазами. Казалось, что оно совершенно лишает ее способности говорить. Она хотела сделать какое-нибудь общее замечание, но слова не приходили.

— Вы очень молчаливы, Тони. Она храбро улыбнулась ему:

— Я немного устала, я думаю.

Он заботливо укутал ее в плед. Его руки коснулись ее шеи, когда он поднимал ей воротник, и ей казалось, что он дотронулся пальцами до ее обнаженных нервов. У дверей школы он расстался с ней. Мгновение они оба стояли в темноте. Она слышала его нервное дыхание, она чувствовала, что они оба словно чего-то ждут, но чего именно — она не поняла.

— До свидания! — резко сказал Роберт.

— До свидания!

Тони повернулась и вошла в подъезд.

ГЛАВА XIII

Настали голубые весенние дни, весь мир — в фиалках.

Теодор Шторм

До конца учебного года осталось всего две недели. Стояли очень жаркие дни, был конец июля, и солнце так нагревало спальни верхнего этажа, что в них было душно, как в оранжереях. К ночи все еще держалась духота. Тони обыкновенно валялась в постели, тщетно стараясь уснуть. Со времени последнего посещения Роберта ее интерес к прогулкам в лес, куда она продолжала уходить, как только могла это сделать без помех, пропал. Она чувствовала постоянную усталость. Даже наспех нацарапанное письмо Фэйна, в котором он сообщал, что она может приехать и что он ‘кое-что наметил для нее’, не возбудило ее интереса на сколько-нибудь длительный срок.

Она вернется на Гросвенор-стрит, тетя Генриэтта по-прежнему не будет ее любить, а через некоторое время ее снова ушлют.

‘Чего, собственно, я хочу?’ — в усталости задавала она самой себе вопрос и не находила ответа.

Она обычно любила поездки, но на этот раз дорога в Лондон была для нее крайне тягостна. В Винчестере в вагон вошли девушка с молодым человеком. По ослепительной новизне колец на их руках Тони решила, что это молодожены. Молодой человек, у которого была очень милая наружность, был явно целиком поглощен своей молодой женой. Сначала он уселся против нее, немного спустя, в ответ на ее легкую улыбку, сел рядом. Тони заметила, как девушка опустила свою руку, и их руки встретились. Он посмотрел на нее, и в его глазах отразилась страсть обладания. Девушка восхитительно зарумянилась и стала смотреть в окно.

Слезы готовы были выступить на глазах у Тони. Она не могла никак объяснить себе ни того настроения, которое владело ею в последние недели, ни того, почему вид этих счастливых влюбленных мог так подействовать на нее.

Она стала смотреть на проносившиеся мимо деревья и изгороди и старалась возбудить в себе интерес к своему возвращению домой.

‘Боже мой, Боже мой, — неожиданно сказала она себе самой, — почему одним дано все, а другим ничего?’

Никто не интересуется ею, всем безразлично, спит она или нет, жива или умерла.

Поезд прибыл в Пэддингтон. Она поспешно собрала свои вещи и готовилась выйти. Она ждала носильщика. Спешившие люди толкали ее. Каждого, по-видимому, кто-нибудь ждал.

Фигурка Тони выглядела растерянной и одинокой.

В это время быстро подъехал и остановился автомобиль, из которого выскочил мужчина. Он оглянулся кругом и, увидав Тони, быстро направился к ней.

Она заметила его, когда он приблизился, и невольно протянула к нему руки. Ее глаза затуманились. На большом расстоянии она услышала голос лорда Роберта:

— Тони, вы рады меня видеть?

Она беспомощно оперлась на его руку.

— Вы ведь говорили… вы ведь говорили, что уезжаете?

— Я отложил поездку. Фэйн мне сказал, что вы возвращаетесь сегодня. Я рассчитал поезд — и вот я здесь. Но вы, в конце-то концов, рады меня видеть?

В одну секунду ее настроение поднялось.

— Чуточку, Роберт-дьявол, — сказала она, смеясь.

— Это уже лучше, — весело ответил он, — теперь пойдем. Где ваши вещи? Я в своем автомобиле. Я думаю, следовало бы где-нибудь выпить чаю? Что вы скажете на это? Потом вы могли бы поехать домой. — Он покрутил усы. — Гетти в Рейнела и не вернется к обеду, — добавил он спокойно.

Для Тони было безразлично, была ли та дома, все казалось ей безразличным. Лорд Роберт приехал встретить ее, он отложил поездку. Ужасный учебный год был позади.

— Но мой костюм, — сказала она смущенно.

Ей казалось немыслимым появиться с таким безукоризненным человеком, как он, в дорожном костюме и шляпе.

Лорд Роберт посмотрел на нее.

Для мужчины, который почти влюблен, женщина всегда кажется хорошо одетой, — разумеется, если он с ней.

— Вы вполне одеты, — сказал он, — и если вы ничего не имеете против, я думаю, мы могли бы выпить чаю в парке. Там спокойно и можно поговорить.

На парке он остановился после долгих размышлений. Он знал свой круг, и чай там был гораздо более приемлем, чем в каком-нибудь нарядном месте на Бонд-стрит.

Сидя рядом в автомобиле, он взял ее за руку.

— Как вы там поживали, крошка?

— Я была ужасно несчастна. — Она повела плечами. — Не знаю почему, но я чувствовала себя одинокой, потерянной, опустошенной. Я не могу подыскать других слов, чтобы выразить то, что я думаю. В моей жизни не на чем было остановиться. Вы все это перевернули, — сказала она просто.

— Вы хотите сказать, что чувствуете себя лучше, когда мы снова вместе? — Самая прямота вопроса диктовала неминуемо один ответ.

Это была правда: появление Роберта изменило все.

— Да, — сказала она, — да.

Он внимательно посмотрел на нее, закусив губу, и снова предложил ей вопрос, который задавал уже в Париже:

— Я кажусь вам стариком, Тони?

Она могла только рассмеяться:

— Ужасно!

— Только правду, сударыня!

— Если вы хотите знать правду, то вы иногда выглядите ребенком, иногда — нет, вот вам ответ.

Вся ее веселость и живость речи вернулись к ней. У нее было такое ощущение, что она танцует в золотом освещении.

— Мне самой почти восемнадцать, знаете, — сказала она.

— Когда день вашего рождения?

— В ближайшем месяце.

— Нам необходимо по-царски отпраздновать его. Что мы сделаем? Театр, концерт — чего бы вам хотелось?

— Прогулку в автомобиле, — сразу ответила она, — наедине с вами, — и вся покраснела.

Роберт с любопытством посмотрел на нее и улыбался.

— Сделано, — ответил он.

Они пили чай под одним из небольших зонтов в парке, чай с плохим печеньем. Они оба ели и даже не заметили, как невкусно оно было.

По дороге домой Роберт спросил:

— Что вы скажете Гетти при встрече?

— Скажу? О чем?

— О вашем возвращении, обо всем прочем — о нашей встрече, понимаете?

Ее быстрое соображение подсказало ей, чего он хочет.

— Я скажу, что я вернулась, вот и все.

Он облегченно вздохнул.

Они не говорили об этом, но между ними сразу установилось полное единомыслие насчет того, что эти встречи касаются только их.

— Вы должны прийти и посмотреть, как я живу. Гетти должна привести вас.

— Мне бы очень хотелось.

— Тогда я это устрою.

На Пикадилли он вышел, сказав, что его ждут в клубе, и Тони поехала домой одна.

Она чувствовала себя бесконечно счастливой. Ей казалось таким странным, что несколько часов назад она ненавидела свою жизнь. Сейчас она казалась ей самой ценной вещью. Счастливыми глазами она осмотрела автомобиль Роберта. Он казался ей пропитанным каким-то запахом свежести. Тесно прижалась она лицом к великолепной мягкой подушке. Сразу ей вспомнились волосы Роберта. Это воспоминание, запах — все это снова вызвало в ней то странное, непонятное ощущение. Она его испытывала и раньше, когда Роберт держал ее за руку и прикасался к ней, в моторе.

Она узнала с облегчением, что Фэйна и леди Сомарец нет дома и что они не будут к обеду. Быть одной — вот все, чего ей хотелось. Она пообедала в своей комнате и затем лежала в темноте, отдавшись воспоминаниям, только воспоминаниям.

ГЛАВА XIV

О дорогая, этот миг вечности — только он — неповторимый!

Р. Броунинг

Жизнь на Гросвенор-стрит стала более сносной, чем когда бы то ни было раньше. Фэйн проводил там довольно много времени, и, хотя его чванливое самодовольство было достаточно противно, он, по крайней мере, являлся третьим там, где двое остальных постоянно были в тягость друг другу.

Было решено, что на следующей неделе они все отправятся в Уинчес. Тони прислушивалась к этим новостям с глубоким чувством уныния. Она знала, что Роберт, который со времени своего возвращения был у них только раз к обеду, собирался вскоре уехать в Шотландию, и по случайному замечанию Фэйна вообразила, что и они соберутся в Трэкуэр. Она и не пыталась скрывать от самой себя, что она любит общество Роберта. Тони не старалась анализировать своих ощущений. В ней не развилось то чувство болезненного самоанализа, которое отличало ее потом. Она воспринимала обстоятельства легко, такими, как они складывались, и не задавалась вопросами.

Для нее было достаточно быть с Робертом — большего она не требовала.

Накануне отъезда в Уинчес Фэйн пригласил ее и леди Сомарец на вечер в театр. Часов около четырех Тони почувствовала ужасную головную боль. Она позвонила Фэйну в клуб.

— Я думаю, стычка с тетей Гетти? — спросил он и прибавил: — Ладно, я найду третьего, передай ей.

Тони лежала в своей комнате. Когда она услышала, что автомобиль отъехал, она решила спуститься в гостиную, там было прохладно, и она любила смотреть на парк, находившийся в конце улицы.

Голове стало лучше, и незначительная боль, которую она еще чувствовала, была почти удовольствием в сравнении с той мукой, которую она испытывала несколько часов назад.

Она легла на кушетку, которую Парсонс подвинул для нее к окошку, и подставила свое лицо мягкому прохладному дуновению ночного ветерка.

Вдруг кто-то открыл дверь и быстро направился к ней. Это был лорд Роберт.

— Я слышал, что вам нездоровится, Фэйн мне сказал. Я почувствовал, что должен зайти навестить вас и попрощаться с вами. Мы некоторое время не увидимся.

Он присел на край кушетки.

— Как мило, что вы пришли, — тихо сказала Тони. — Голове моей уже лучше.

Он поднялся и беспокойно стал ходить взад и вперед. Затем он вернулся и стал около нее.

— Огорчены, что я уезжаю? — Голос его звучал нервно.

— Вы ведь знаете, что огорчена… Роберт, скажите, почему мне сегодня вы кажетесь настоящим дьяволом?

— Вероятно, я по-дьявольски настроен.

Его голос заставил ее бессознательно вздрогнуть.

— В чем дело? — спросила она. — Вы не можете сказать мне?

— А вы сами не можете догадаться? Мне кажется, что очень многое для вас не тайна.

— Что вы этим хотите сказать? — Она наполовину приподнялась.

В одну секунду он схватил ее и крепко сжал в объятиях.

— Вот что, — произнес он задыхающимся голосом и, наклонившись, стал бурно целовать ее. Его поцелуи, казалось, разрывали ее губы. Она ощущала всю силу их, каждого в отдельности. Он выпивал своими поцелуями самую ее душу. Тони чувствовала, как его рука ласкает ее шею, затем рука скользнула ниже и застыла, сжав ее с такой силой, что она ощутила боль во всем своем нежном теле.

Тяжело дыша, измученный, он наконец отпустил ее. Она лежала в его объятиях. Немного спустя она поднялась.

— Что это — любовь? — прошептала она, приблизив к нему свое побелевшее личико.

— Бог мой, я думаю, что так, — сказал он, рассмеявшись резким невеселым смехом.

Он вдруг выпустил ее и начал ходить снова взад и вперед.

— Послушайте меня, — сказал он прерывисто, — слушайте, Тони, есть одна вещь, которой мне хотелось бы, чтобы вы поверили. Я продал бы свою душу, чтобы иметь возможность жениться на вас. Я знал много женщин, но ни одну я не желал так, как вас, ни одну я не ждал так, как я жду вас. Я знаю, что вел себя сейчас, как грубое животное. Завтра я еду за границу. Я этого больше не могу выдержать. Назовите меня подлым трусом, если вам угодно, или каким угодно другим именем, которое бы характеризовало мою низость и гнусность еще в большей мере, чем я сам это делаю. Я и раньше проклинал наши законы о браке, но я никогда не проклинал их так, как с тех пор, как я впервые полюбил вас. Если бы я только был свободен!

— Свободен? — слабо повторила она его слова. Он обнял ее.

— Вы хотите сказать, что вам ничего не известно, вы хотите сказать, что никто не говорил вам об этом? Если нет, то это ужасно. Я думал, что вы знаете. Ведь все это знают. Мне никогда и в голову не приходило, что вы не знаете, Тони, что я женатый человек. Я женат уж много лет. Жена моя в больнице. Она сошла с ума вскоре после нашей свадьбы. — Он схватился руками за голову. — А я думал, что вы знаете!..

Он опустился на кушетку. Наступило молчание. Железный обруч, который, казалось, сковал сердце Тони, вдруг разорвался. Она бросилась на колени рядом с ним.

— Не уходите, не покидайте меня, — сказала она. — Какое значение может иметь ваш брак? Вы и так можете любить меня. То, что я знаю, что вы женаты, не остановит моей любви. Роберт, Роберт! Не покидайте меня, не уходите. Я хочу вас видеть еще и еще, я не в состоянии потерять вас сейчас, вы даете мне все, что имеет значение: любовь, жизнь и счастье. Я всегда так нуждалась в них. Я хочу вас, вы нужны мне, не уходите, не покидайте меня. — Она обняла его и притянула к себе.

— Целуйте меня, любите меня, дайте мне чувствовать это. Я люблю вас, люблю вас… любите и вы меня!

Он взял ее к себе на колени, держа ее в своих объятиях. Она обняла его одной рукой и притянула его голову к себе.

— Любовь моя… любовь моя!..

Пламя как бы охватило ее. Любовь жгла ее. Ее поцелуи были требовательны. Она чувствовала, что дает и дает, пока уж ей больше нечего было давать. Все ее существо трепетало от острой мучительной страсти.

Ближе, ближе чувствовала она, как Роберт дрожит под ее прикосновением, как тяжело и прерывисто он дышит, она ощущала, как жгут ее его руки через тонкую ткань платья.

— Пустите меня… — выговорил он, задыхаясь.

Она разняла руки. Он положил ее обратно на кушетку и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Дверь захлопнулась за ним.

ГЛАВА XV

Разлука ослабляет страсти посредственные и усиливает большие. Так ветер тушит свечу и раздувает пламя.

Ларошфуко

Был уже вечер, когда Тони впервые увидела Уинчес. На минуту красота его подействовала на нее так, как если бы холодная рука легла на ее пылающее сердце, — тихий, светлый мир, унявший ее тревогу.

Она столько слышала о нем от дяди Чарльза много лет назад! В старинном доме есть особое очевидное благородство и очарование. Он гордо простоял долгие годы и видел в своих строгих стенах вновь родившихся и умерших, пережив их. Он стоит, и его невозмутимые каменные стены омываются дождем и обвеваются ветрами, — образец устойчивости в нашем вечно меняющемся мире.

Уинчес был построен в пятнадцатом веке, и его крыши и высокие трубы еще до сих пор были бодрыми свидетелями его возникновения.

Вязы по обеим сторонам были посажены еще в те времена.

Тони смотрела на все любящими глазами. Чувство хозяйской гордости сказалось в ней, она имела право на эти места, здесь рождались и умирали ее предки, здесь когда-то жил ее отец.

— Это место нуждается в людях, — сказал Фэйн. — Знаете, тетя Гетти, я пригласил кое-кого из товарищей на ближайшее время — Десанжа с сестрой и молодого Уордена. — Он любил проявлять свои недавно приобретенные права хозяина и вежливо водил Тони повсюду. — Здесь было убежище дяди Чарльза, — сказал он, открывая дверь.

— Пожалуйста, не показывай мне, — прервала его Тони, — я побываю здесь после, одна.

— Как тебе угодно. Здесь картинная галерея, вот один — точный мой портрет. Смотри!

— Как ты глуп, Фэйн!

Он посмотрел на нее с сердитым изумлением:

— Убей меня Бог, если я понимаю, чего ты хочешь. Казалось бы, нет ничего странного в том, чтобы показать портрет своей собственной сестре. Смотри на них сама, если хочешь. Мне, во всяком случае, нужно быть на ферме.

Тони уселась на большой подоконник. В галерее было очень тихо: она помещалась в нежилой части дома. Внизу расстилался сад и парк — блестящее пятно красок и теней на залитом солнцем фоне.

Она откинулась назад и закрыла глаза.

Тяжелая физическая усталость охватила ее. Она не спала всю ночь, переживала снова и снова всю сцену с Робертом.

Так это была любовь — это ужасное томление и постоянная боль, это бешеное желание давать и давать?

Куда уехал Роберт, она не знала. Она постарается узнать его адрес у Фэйна.

То, что человек, которого она любила, был женат, не представляло ничего значительного.

Девушка, для которой страсть еще абсолютно непонятная загадка и которая все же охвачена ею, не склонна искать поводов, чтобы освободиться от нее: жизнь и любовь слишком заманчивы.

Роберт женат — ничто на свете не может изменить этого, но в конце концов такое ли уж это имеет значение? И должно ли иметь? Он, казалось, считал это препятствием — она напишет ему и скажет, что он ошибается, что она хочет его.

Чарльз еще давно понял, что привязанность Тони будет чем-то безудержным. Он понял, что, если исключить отношение к нему лично, любовь Тони не имеет выхода, и задавал себе частенько вопрос, что произойдет, когда сдерживаемому ее течению будет дана свобода. Роберт сделал это.

Тони беспокойно двигалась на своем месте. Как медленно шло время, как ползли стрелки часов! Неужели каждый день будет протекать, как сегодняшний? Вечером она спросила, когда они вернутся в город.

— Через месяц или вроде того, — спокойно ответила леди Сомарец.

Тони поднялась к себе в комнату и бросилась в постель — с наступлением темноты ее томление еще усилилось. Она зарылась в подушку и страстно шептала имя Роберта.

Лео Десанж, товарищ Фэйна по полку, приехал с сестрой, красивой девушкой, к которой Тони была безразлична. Ее жизнь в это время утратила свой правильный ход, и все, кроме Роберта, потеряло для нее всякий интерес. Он поглотил ее целиком.

Долли Десанж поделилась с Фэйном, что его сестра, по-видимому, находит ее страшно неинтересной.

— Гадина! — сказал Фэйн и прочел Тони лекцию насчет ее манер.

Тони прождала неделю, и за это время она еще похудела, и глаза ее казались еще большими.

Неопределенность — есть последнее, что избрали бы люди, если бы им было предоставлено выбирать себе горести.

В конце недели она писала Роберту на адрес его клуба, тщетно надеясь, что ее письмо дойдет до него. Письмо было кратким и бесконечно трогательным в своей простоте:

‘Что вы сделали со мной? Я не могу ни спать, ни есть, ни вернуться к своему обычному состоянию. Я постоянно думаю, думаю о вас. Эти мысли не оставляют меня ночью и бьют, как плеть, которую я все-таки люблю. Роберт, ангел мой, неужели вы не напишете?

Тони’.

Когда письмо ушло, началось то настороженное ожидание, которое каждая женщина переживает раз в своей жизни. О, это непрерывное ожидание письма, которое никогда не прибудет, эта надежда, которая не умирает, несмотря на одно разочарование за другим. Нет письма с утра — есть еще дневная почта, нет письма днем — есть еще вечерняя почта. Наступает вечер, письма нет. Впереди ночь, которую надо прождать. Тони познала все это — болезненную и приводящую в отчаяние надежду и внезапное, быстро наступающее чувство безнадежности. Писем не было. Когда проходило время вечерней почты, она пряталась в восточной части парка под маленьким деревом.

Прижав лицо к земле, Тони лежала до тех пор, пока не доносился слабый звук гонга. Долгое время после этого запах сухих сосновых игл яркой вспышкой воспоминаний уносил ее назад к тем часам мучительных разочарований.

Ее письмо дошло до Роберта только к концу месяца.

Он находился в Северной Шотландии с целым обществом, в котором все мужчины были отличными спортсменами, все дамы — очень красивы.

Там была и Стэлла Фендрик, с которой свет связывал его имя в течение прошлого года, такая же блестящая в своей красоте, такая же живая в своей занимательности.

После своего посещения Тони Роберт пробродил всю ночь.

Он отчетливо и с невыразимым ужасом представил себе, какие опасности несла с собой их встреча. Целыми днями он пытался заставить себя отойти от нее. Он несколько раз повторял себе, что она ребенок, что он вел себя по отношению к ней, как грубое животное, и все-таки, когда Фэйн вяло сказал ему, что Тони осталась лежать дома, все соображения жалости и самоосуждения сразу отступили перед внезапной тоской по ней. Та любовь, над которой он смеялся и которую он отрицал, увлекла его, как поток, и в бешеном течении унесла к ней.

Из этого потока он вынырнул, избитый, израненный и проникнутый ненавистью к самому себе. По своей сущности он не был слабым, скорее он был человеком сильных импульсов, с которыми он не в силах справляться.

Он поклялся себе, когда, угрюмый и усталый, добрался наконец домой, что оставит ее в покое и бросит игру.

Сколько людей давали такие клятвы, когда были уже не в силах управлять игрой!

На севере, целый день на воздухе и в здоровой усталости ночью, он был не в силах забыть ее. И он не забывал ее: в различные моменты — то когда он выслеживал птиц, то когда он просыпался ночью и в душной темноте — воспоминания о губах и руках Тони являлись ему, опьяняющие, как благоухание.

Роберт одевался к обеду, когда ему принесли письмо. Он сразу вскрыл его, заметив штемпель. Кровь прилила к его лицу, когда он читал. И когда он снова поднял глаза, они сияли.

Роберт задержался за бриджем до поздней ночи. Когда он возвращался к себе по коридору, одна из дверей открылась.

— Роберт! — прошептала Стэлла Фендрик.

Он вздрогнул и продолжал идти, сделав вид, что не слышит.

Шаги раздались за ним, и рука опустилась на его плечо.

— Милый, я почти не видела тебя весь день. Зайди на минутку.

Он пошел, кляня свою неудачу и надоедливость Стэллы.

Комната была погружена в темноту, за исключением письменного столика, который освещался затененной лампой.

Стэлла посмотрела на него. Ее красно-золотые волосы тяжелой волной спускались ниже талии, а белый шелковый капот едва скрывал очарование ее стройного тела.

— Милый, что такое? Ну, иди сюда. — Она привлекла его и усадила рядом на кушетке. — Я так долго ждала тебя, — прошептала она.

Роберт все молчал.

Она скользнула рукой по его плечам и холодными пальцами стала гладить его шею над белой линией воротника.

— Глупый мальчик, — я думаю, ты сонненький.

— Нет, — ответил он резко.

Она тотчас же убрала свою руку. Роберт поднялся.

— Слушай, — сказал он, — мы когда-то условились, если одному из нас другой станет в тягость, так и заявить.

Наступило минутное молчание.

— Что же, сегодня я получаю отставку? — спросила Стэлла Фендрик с легкой усмешкой.

— Не будь так резка со мной, — сказал вдруг Роберт. — Я…

— Мой дорогой Роберт, я вполне понимаю. Ты устал. Ладно, скажем друг другу прощай. Я очень жалею, что позвала тебя. Эта сцена должна быть так неприятна для тебя.

Она за веселым смехом скрыла прозвучавшие в ее голосе слезы.

— Я рад, что ты так к этому относишься, — сказал Роберт. — Ты хороший товарищ, Стэлла.

— Потому, должно быть, что я облегчаю тебе? Я — дура и всегда была дурой, когда это касалось тебя. Спокойной ночи!

Он с грустью задумался, следует ли поцеловать ее? Она предупредила его.

— Мы справим похоронную службу, я думаю, без лишних церемоний, — сказала она шутливо.

В дверях он обернулся. Он и эта женщина когда-то считали свою любовь вечной.

— Я говорю, Стэлла…

Она обернулась:

— Да?

— Мне очень жаль.

Она снова глухо рассмеялась:

— Я уверена. Я ведь знаю, что ты не любишь всего, что неприятно. Для тебя жизнь должна быть как раз такой, как ты хочешь. Иначе ты не любишь.

Он постоял минутку, затем спокойно удалился.

Оставшись одна, она сорвала с себя шелковый капот и бросилась ничком. Ее большие глаза были полны слез, которые она силилась удержать, и жгли и жалили. Ее руки сжимались и разжимались в ярости.

— Бог мой, — произнесла она сдавленным голосом, в глубине которого слышалась острая боль. Она начала смеяться тихим беззвучным смехом, который бешено сотрясал ее тело. Когда смех замер, слезы полились.

Роберт с письмом Тони в руках стоял у окна. Он переживал особое чувство удовлетворения. Наконец он был свободен.

ГЛАВА XVI

Трус всегда становится храбрым, когда у его противника связаны руки.

Мэннерс, прежде горничная, а ныне суровый верховный хранитель гардероба, обратила внимание леди Сомарец на состояние здоровья Тони.

— Мисс Тони нездорова, сударыня, — сказала она, помогая своей госпоже делать дневной туалет. — Парсонс говорит, что она ест меньше воробья, а вид у нее такой, как будто она никогда не спит.

— С этой девочкой постоянно горе, — заметила леди Сомарец раздраженно. — Надеюсь только, что она не больна какой-нибудь заразной болезнью?

— Нам трудно судить, сударыня, — уклончиво ответила Мэннерс. — Я думаю, что это не то: на мой взгляд — это скорее что-нибудь нервное.

Леди Сомарец послала за Тони.

— Ты здорова?

— Благодарю вас, тетя Гетти, вполне.

— Ты выглядишь ужасно худой и маленькой. — Она бросила недовольный взгляд на хрупкую фигурку Тони в ее старом бумажном платье. — У тебя разве нет другого утреннего платья?

— Нет, к сожалению.

— Ты бы лучше сказала Мэннерс, чтобы она тебе приготовила другое, и заодно стала бы принимать какое-нибудь лекарство.

Пока этого казалось достаточно, затем мысль о нездоровье Тони была выкинута из головы.

Другой вопрос стал на очередь: что делать с Тони? Леди Сомарец не имела желания оставить Тони в городе на всю зиму, а Фэйн не собирался держать открытым Уинчес только для того, чтобы там могла жить его сестра.

— Нельзя ли найти для нее где-нибудь место, за границей, конечно? Здесь это было бы неудобно, но во Франции или Германии, может быть? Знакомым можно было бы сказать, что она уехала в гости на долгий срок, — предложил Фэйн. — Вы ведь знаете, тетя Гетти, что обязанности по имению и всякие другие именно сейчас страшно навалились на меня.

Предложение Фэйна было как раз тем, чего ждала леди Сомарец. Она вполне согласилась с ним, потому что это избавило ее от неприятностей и, кроме того, снимало с нее всю ответственность за последующее.

— Отличная мысль, — сказала она. — У меня есть друг, вернее сказать, почти друг, — она была когда-то компаньонкой моей сестры, — благоразумное и достойное существо. Она живет в Шлезвиге, кажется. Я напишу ей и буду просить достать какое-либо место для Тони. Говорить об этом, милый Фэйн, не следует. Еще хватит времени сообщить об этом Тони, когда уже все будет устроено.

Фэйн согласился и, насвистывая, вышел из комнаты.

Он был эгоистом от природы, но никогда сам не решился бы на поездку Тони за границу. Он бы всесторонне обсудил, будет ли это ‘подходящим’ и что будут про него говорить, если все станет известным.

Решение тети Гетти рассеяло его неприятные мысли, и он почувствовал определенное облегчение. От Тони все равно не было никакого толку. Даже Долли Десанж, легкомысленнейшее существо на свете, и та жаловалась, что Тони неинтересна. Она была некрасива, друзей у нее не было, она была отсталой в их собственном кругу, — спокойная жизнь за границей будет как раз для нее.

‘Может быть, она и мужа подцепит’, — весело размышлял Фэйн, усвоив себе тот утешительный, типично английский взгляд, что, если женщина не может найти мужа в своей стране, всегда есть надежда, что она найдет его в чужой, — взгляд, исходящий из того предположения, что там склонные к браку мужчины не так разборчивы, как здесь.

В то время, когда они собирались вернуться в город, Тони жила лихорадочной жизнью.

Она честно старалась заставить себя интересоваться гостями Фэйна, но ее усилия были бесплодны. Она не в состоянии была ни разговаривать, ни быть занимательной, хоть ненадолго. Любовь к Роберту держала ее, как клещами.

Наконец леди Сомарец получила сведения от него. За завтраком она говорила с Фэйном о его письме.

— Такой блестящий спорт, великолепная погода. Он говорит, что тебе следовало бы приказать Миклгэму (главный управляющий Фэйна) об устройстве фехтовального зала. Как известно, он ездил на чем-то вроде джимхана. Говорит, что это было страшно весело.

Она положила письмо обратно в конверт.

— Лорд Роберт сообщает, когда он вернется домой? — спросила Тони, чувствуя странное дрожание в голосе.

Леди Сомарец коротко ответила: ‘Нет’. Она всегда охотно, даже с удовольствием включала Фэйна в круг семьи, но никогда не могла усвоить себе привычку признавать и за Тони это право.

Она взглянула на Тони. Почему ее интересует, когда возвращается Роберт? Легкое подозрение мелькнуло в ее уме. Ей была хорошо известна большая привлекательность Роберта. Она доставила ей немало забот, а ее семье достаточно скандалов за последние пятнадцать лет. Но в отношении Тони самая мысль, конечно, казалась ей абсурдной. Возможно, что девочка с ее обычной назойливостью охвачена той бессмысленной страстью к нему, какая часто овладевает девушками по отношению к мужчинам, которые старше их самих. Эта мысль сегодня родилась у ней впервые, затем она проникла в ее мозг и, живая, таилась в ее памяти, чтобы выйти наружу, когда потребуется.

Она необыкновенно гордилась Робертом — его красотой, его популярностью. Даже его несколько потускневшая слава имела для нее свою привлекательность. Она не считалась с тем, что их связывает только полуродство, и никогда не думала об этом. Она представляла его всегда как своего брата.

Почти не верилось, что они были детьми одной матери. Обычно предполагается, что дочь должна быть похожа на мать, а между тем нельзя было представить себе меньшего сходства, чем было между ней и той поражающей, блестящей красавицей, которая сначала была известной миссис Сэведж, а затем, овдовев, через месяц вышла замуж за герцога Уилтшайр.

Роберт, напротив, был вылитая мать: по внешности, по бесстрашному мужеству, по откровенному эгоизму. Мать баловала его с первого дня рождения и до самой своей смерти, когда ему было пятнадцать лет и когда он в Итоне впервые вступил на путь побед, начав с женщины зрелых лет и прекрасного сложения. Годом позже умер его отец, и тогда леди Сомарец, которая была на десять лет старше его, стала его опекуншей. Его сестры и брат со стороны отца не забывали о нем, но отнеслись к тому, что он стал жить у Сомарецов, с большей радостью, чем это вообще с их стороны полагалось.

Леди Сомарец любила его той любовью, которая является следствием ревнивого чувства обладания. Такого рода чувство часто бывает весьма длительным, ибо самая корыстность его содействует этому, но оно обрывается, когда перед ним встает необходимость прощения. Только не считающаяся с собой, иначе говоря — настоящая большая любовь умеет прощать. Многие люди, которые думают, что они любят, выдают, если так можно выразиться, чек на прощение и относят к своей славе то, что они так поступают. Выдача чека способствует взаимным попрекам, и держатель его убеждается всегда, чего стоит получить прощение, ибо нет горя более мелкого или более жестокого.

Роберт не предъявлял претензии к моральной щедрости своей сестры, а его материальные требования также прекратились с тех пор, как он получил наследство, оставленное ему старинным другом матери.

На этот раз, за все время их пребывания в Уинчесе, он больше не писал.

В Уинчесе подготовляли устройство летнего празднества и состязаний в теннис, для которых Фэйн отвел парк.

— Я знаю, что еще слишком немного времени прошло после смерти дяди Чарльза, — сказал он, извиняясь, — но мне бы, понимаете, хотелось завязать отношения с арендаторами и прочими.

Он всегда был очень дальновиден насчет установления отношений с нужными людьми и создания себе в их среде хорошей репутации.

— Бога ради, расшевелись и потолкайся среди детей, — сказал он Тони во время празднества. — Это производит хорошее впечатление: хотя они и не знают тебя и ты недолго пробудешь здесь, ты все же моя сестра.

— Как Бог милостив ко мне! — дерзко ответила Тони.

Она спустилась на большую лужайку, в точности стараясь расшевелиться и потолкаться среди детей.

Викарий, незаметный на вид и разгоряченный, многоречиво приветствовал ее. Они вместе угощали детей лепешками и чаем и снова лепешками и чаем. Они устроили игру в перегонки, за которые Фэйн потом должен был выдавать призы.

Наступило время раздачи.

Когда Фэйн собрался произнести коротенькую речь, позади, в толпе собравшихся, послышалось какое-то движение, и пьяный человек стал проталкиваться вперед.

— Уберите прочь этого пьяницу! — резко обратился Фэйн к одному из садовников. — Ему не место здесь.

Полицейский, находившийся на посту в парке, вышел вперед.

— Я уведу его с собой, сударь, — сказал он. Пьяный человек стал неистово ругаться.

Тони, которая стояла у дверей палатки, унеслась в непреоборимом течении мыслей на десять лет назад. Какой-то импульс заставил ее шепнуть Фэйну:

— Оставь в покое этого человека.

— Ерунда, скотина, грубиян! — отмахнулся он от нее.

До пьяного долетели его последние слова. Арест почти протрезвил его. Он вдруг обернулся:

— Вы можете себе позволить быть жестоким к подвыпившему человеку, вы-то можете, — сказал он громко.

Кровь от ярости ударила в лицо Фэйну. Он не предполагал никогда, что кто-нибудь может знать о его родителях, хотя каждый раз, что он думал об этом, он был вынужден допустить мысль, что кое-кто из людей, родившихся и выросших в имении, мог знать многое о семье, в которой он служит. Все выходит наружу. Слово посвященного во все слуги много времени спустя доходит до судомойки, от нее — до ее матери, а от той — до всей деревни.

Распределение призов закончилось быстро, и Тони с Фэйном пошли обратно по парку. Фэйна всего трясло от злобы.

— Я покажу этому гнусному грубияну, как оскорблять меня! — сказал он с раздражением.

Придя домой, он послал за управляющим.

— Я выкинул этого Kappa, — сказал он Тони после обеда, — он может теперь поискать себе работу в другом месте.

— Фэйн, он всего год как женат. Его жена только что родила ребенка.

— Мне все равно, хоть бы дюжину, — грубо ответил Фэйн, — будь я проклят, если я еще раз увижу его рожу.

Позднее Мэннерс пришла к Тони и сказала, что какая-то женщина хочет ее видеть.

— Это жена Kappa, — осторожно добавила она. Тони велела провести женщину в комнату экономки и сошла к ней.

Бедная, с бледным лицом, девочка на вид, поднялась и поклонилась, когда она вошла.

— Это мой муж, барышня, я из-за этого пришла, — произнесла она, задыхаясь. — Хозяин выгнал его. Я знаю, что он выпил, но это с ним первый раз. Может быть, он сказал какую-либо грубость, но, во всяком случае, не думал этого. Они не думают, когда напиваются, и не соображают, что говорят.

Тони могла бы улыбнуться или заплакать, когда девушка так невинно объясняла ей — ей именно, — какое значение имеют слова пьяного человека.

— Я обещаю, что постараюсь помочь вам, — сказала она ласково. — Вы подождите, да?

Она побежала наверх к Фэйну и нашла его в бильярдной.

— Фэйн, — сказала она, подходя к нему, — прости этого человека, дай ему возможность загладить свою вину.

— Я сказал, что не прощу, и своих слов обратно не возьму.

— Его жена здесь, она совсем ребенок и выглядит такой болезненной. Фэйн, будь же милосердным, разве ты не помнишь, как мы страдали много лет назад, терпя голод?

Фэйн отскочил от нее.

— Честное слово, мне кажется, что ты находишь особое удовольствие говорить об этом проклятом времени. Я даже думаю, что тебе нравится сам Kapp. Пусть это тебя не беспокоит. Я сам пойду и скажу этой женщине, что я думаю о ее муже.

Тони схватила его за руку, когда он прошел мимо нее.

— Ты не сделаешь этого!

— Хотел бы я видеть, как ты меня удержишь!

— Если ты пойдешь, то — клянусь! — я расскажу Десанжам и всем твоим друзьям о нашем отце. Я так решила. Ты не посмеешь разрушить жизнь этой девочки просто потому, что ее муж задел твое самомнение. Дай мне слово, что человек этот будет восстановлен в должности, или я исполню свою угрозу.

Фэйн встретился с ее взглядом. Он опустил глаза.

— Ты маленький дьявол, — пробормотал он. — Ладно, я скажу утром Фоусетту, что я дам этому грубияну случай исправиться. — Он возвысил голос. — Я чрезвычайно рад, что тебя скоро в Англии не будет.

Тони широко открытыми глазами посмотрела на него.

— Не будет в Англии? — повторила она.

— Да, — сказал он, кивнув головой и с злобной гримасой, — тетя Гетти и я решили, что ты уедешь на год в Северную Германию.

— Это неправда, — сказала Тони. Она не могла поверить, что ее ушлют, как сказал Фэйн, и она никогда больше не увидит Роберта.

— Это верно, моя дорогая, и это будет очень хорошо к тому же, ибо прекратит хоть немного твое вмешательство в мои дела.

Тони повернулась и вышла из комнаты.

В темноте, в коридоре, она остановилась, сжимая и разжимая руки. От сознания, что они все завтра возвращаются в город, последняя неделя была для нее почти сносной. Она знала, что раньше или позже Роберт будет в городе, а теперь — теперь ее отсылают, и так далеко, чтобы она никогда больше не увидела его.

Среди своей печали она вспомнила, что ее ждет женщина, и спустилась вниз.

— Все в порядке, — сказала она. — Сэр Фэйн восстановит в должности вашего мужа.

Женщина залилась слезами благодарности.

— Ну, ну, — мягко произнесла Тони, держа некоторое время ее худую руку. — Экономка накормит вас ужином, вы должны постараться поесть, — сказала она. — Спокойной ночи!

Она поднялась прямо в комнату тети. Когда она постучала, голос ответил:

— Войдите.

Тони подошла к письменному столу и остановилась возле тети.

— Почему вы отсылаете меня за границу? — спросила она.

Леди Сомарец с удивлением посмотрела на нее.

— Потому что я считаю, что это лучше всего для тебя, — ответила она.

Тони внезапно опустилась на колени.

— Тетя Гетти! Оставьте меня на эту зиму в городе.

Я обещаю вам быть хорошей. Я буду помогать вам. Я буду делать все, что вы захотите, если вы оставите меня. Пожалуйста, прошу вас, оставьте меня.

— Мое дорогое дитя, все уже подготовлено для твоего отъезда. Было бы бессмысленно разрушить все это. Помимо этого, ты сама понимаешь, что ты мне не помощница. Фэйн постоянно жалуется на твои манеры. Создается впечатление, что ты и не хочешь и не интересуешься тем, чтобы занимать людей. Год за границей отполирует тебя и даст массу хорошего.

— Это несправедливо! — бурно вырвалось у Тони. — Фэйн имеет все, я — ничего, хотя дядя Чарльз любил меня больше, чем Фэйна. Я знаю это. Он говорил мне сам. Я так же имею право жить, как и Фэйн. Я хочу быть счастливой и жить хорошо. Я никогда не имела этого. Когда я была в монастыре, мне никогда не разрешали приезжать домой на каникулы, потому что вы этого не допускали. Дядя Чарльз хотел этого. Как только вы смогли, вы отослали меня в Париж. Вы даже, — слезы показались на ее скорбных глазах, — не дали мне знать, когда он был болен, затем отослали меня в эту скверную школу в Бристоль и, не довольствуясь тем, что заключили меня туда, писали и говорили начальнице все что угодно про меня. И до того мне было нелегко там, но после всего этого моя жизнь превратилась в ад. О, я знаю, вы шокированы, вы ведь принадлежите к тому сорту женщин, которые с радостью сделают любую жестокость, лишь бы она не вышла на свет божий, но никогда не скажут ничего, что сделало бы их непопулярными.

— Когда ты исчерпаешь свое базарное красноречие? — сказала леди Сомарец дрожащим голосом. — Я буду рада, если ты уйдешь из моей комнаты.

— Вы решили отослать меня? — спросила Тони с каменным лицом.

— Как мне ни жаль несчастную женщину, которая тебя примет к себе, я все-таки отошлю тебя к ней, но — должна сказать тебе — я предупрежу ее заранее.

— Вы собираетесь написать ей новую краткую историю моей жизни, рассказать ей, что мой отец и мать были пьяницами, что они в пьяной свалке убили друг друга, что я пошла одна на Риджент-стрит и — ведь я была только глупым ребенком — позволила мужчине заговорить со мной?

Дверь открылась, и Фэйн вошел.

— Что? — начал он.

— Твоя сестра ведет себя как сумасшедшая, — сказала леди Сомарец в бешенстве.

— В чем дело?

— Ты такой же себялюбивый и подлый человек, — сказала Тони, повернувшись к нему. — Ты, который взял все от дяди Чарльза, жалеешь мне грош, лишаешь меня мельчайшей радости жизни.

Маленькая, юная, совершенно одинокая, стояла она, глядя на них обоих. Их соединенная сила противостояла ее слабому вызову, как железная стена.

Она прямо в лицо посмотрела сначала одной, потом другому.

— Я добьюсь своего счастья, — сказала она тихим голосом, — наперекор вам обоим.

ГЛАВА XVII

Я взял тебя — разве мог я иначе? И ты стала для меня целым миром и даже более того.

Р. Броунинг

В течение всей дороги никто не разговаривал с Тони. Фэйн прислушивался к мнению тети и совершенно игнорировал ее. Она уехала в наемном моторе вместе с Мэннерс на Гросвенор-стрит. Смутные, призрачные мысли таились в ее мозгу. Она убежит и будет сама зарабатывать на жизнь, — но куда она может убежать и что она умеет делать? Важность момента дала ей передышку от беспрестанных мыслей о Роберте. Но, когда она очутилась снова в городе, там, где бывала с ним, ее мысли вернулись к нему с прежней силой.

Они проехали мимо его квартиры, и она заметила цветы на подоконниках. Неужели он вернулся? А если вернулся, может ли она рассказать ему всю историю с тетей и Фэйном?

Известная лояльность по отношению к ним обоим удерживала ее от обсуждения домашней жизни. Единственный раз, когда она некоторым образом пожаловалась Роберту, — это когда она просила его заступничества перед Фэйном, чтоб получить разрешение вернуться домой.

Она чувствовала, что не может рассказать Роберту об этой ссоре. Это будет некрасиво. Она знала одно: она должна его повидать во что бы то ни стало.

Настал вечер. Перед обедом Фэйн вошел к ней и коротко сообщил, что через неделю она уезжает в Германию.

— Ты бы лучше купила себе платьев, — прибавил он, бросив ей через стол кредитный билет.

— Спасибо тебе за твое учтивое великодушие, — сказала ему Тони.

Когда он вышел, неожиданная мысль пришла ей в голову. Она побежала вниз к телефону. В книге она нашла номер телефона Роберта.

Мужской голос ответил ей:

— Алло!

— Это квартира лорда Роберта?

— Да. Кто говорит?

Она уклонилась от ответа.

— Лорд Роберт уже вернулся?

— Лорд Роберт приезжает сегодня вечером около половины девятого. Как о вас доложить?

Она дала отбой.

Итак, сегодня вечером в половине девятого. Было около восьми часов. Только что прозвенел гонг к обеду. В течение всего обеда она не могла ни есть, ни говорить. Как только обед кончился, она удалилась под предлогом того, чтобы лечь спать, и тотчас улизнула в свою комнату.

Было около десяти часов, когда она добралась до квартиры Роберта.

В ответ на ее звонок слуга показался в дверях.

— Могу я видеть лорда Роберта? — спросила она робко.

Он смотрел на нее с каким-то удивлением.

— Я не знаю, мисс, — сказал он и после короткой паузы прибавил: — Я пойду спросить. Подождите тут, пожалуйста.

Она села на одно из кресел в передней. Итак, это дом Роберта. Передняя была выкрашена в желтоватый цвет с черными панелями из дерева. В углу стоял целый ряд чемоданов и сундуков, увенчанных сверху футляром с ружьем. Человек вернулся и попросил ее пойти за ним.

Он не спросил ее имени, так как долгое знакомство с женщинами, которые желали видеть его хозяина, научило его той мудрости, что, чем узнавать их имя, лучше описать их наружность.

Когда Тони вошла, Роберт стоял у камина. Как только дверь закрылась, он протянул к ней руки. Тони перебежала комнату и бросилась в его объятия. Он поднял ее и прижал к груди. Все решения последних недель, все твердые намерения закончить игру — все улетучилось, как только он увидел ее лицо.

— Боже мой, как я жаждал тебя видеть, — сказал он хриплым голосом. Он поцелуями покрыл ее лицо. Она подняла руку и пригнула его голову ближе к себе.

— Я не могла дольше этого вынести, — шептала она. — О Роберт, скажи, что любишь меня.

— Я люблю тебя, — выговорил он сквозь зубы, и его горящие глаза жгли, как ласка. Он опустился на кожаный диван, держа ее на руках.

Высшая радость от сознания, что они снова держат друг друга в объятиях, делала их молчаливыми. Они разговаривали поцелуями, страстным сжиманием друг друга и частым дыханием. Тони просунула руку в рукав Роберта и чувствовала, как дрожит его рука, когда она его гладит.

— Чем все это кончится, Тони? — бормотал он. Она нежно улыбнулась ему.

— Я вовсе не хочу, чтобы это кончилось, — ответила она, и, пока она говорила, она силилась вспомнить причину своего прихода. Она все забыла из-за невыразимого счастья, что они снова вместе.

Она села прямо. Он пытался снова ее привлечь к себе.

— Нет, не надо, я должна что-то тебе сообщить. Они меня отсылают на будущей неделе за границу на целый год.

— Ты думаешь, что Гетти догадалась? — быстро спросил он.

— Нет, просто потому, что я им не нужна. Они недоумевающе смотрели друг на друга.

— Ты не поедешь, я поговорю с Фэйном об этом.

Она покачала головой:

— Это ни к чему не приведет. Тетя решила окончательно.

— Глупости, мы еще посмотрим — я тебе говорю. Я всегда добивался, чего хотел.

Его дерзкая уверенность казалась такой сильной. Тони вздохнула с облегчением и снова прижалась к нему.

— Ты скучал по мне? Почему ты ни разу не написал?

— Я не смел, но твое дорогое письмо я всегда ношу с собой.

— Покажи его мне.

Он вынул письмо и подал ей.

— Что ты со мной сделал, что ты сделал? — шептала она, прижимаясь к нему губами.

Она уклонилась от его нежданного поцелуя и двигала головой, пока губами не нащупала его шею, где бешено стучала кровь под ее продолжительными поцелуями.

— Я никогда не любил так, как ты заставила меня полюбить, — услышала она хриплый голос Роберта. Его руки страстно ее сжимали. — Тони, не надо, я не могу дольше этого выносить.

Смеясь, она снова целовала его. Судорога, как электрический ток, потрясла его. Он схватил ее в объятия. Она тесней прижалась к нему.

— Я испытываю невероятное счастье, — безумно шептала она.

К ее невыразимому удивлению он вдруг выпустил ее, встал, и его лицо совершенно побелело, а на лбу выступили влажные капли.

— Не смотри на меня, — сказал он сдавленным голосом. Он прислонился к двери, закрыв лицо руками. Наконец он повернулся.

— Тони, — сказал он мягко, — мы должны расстаться, моя ненаглядная, дольше мы не можем так продолжать.

— Расстаться? — слова застряли на ее губах. — Ты, значит, не любишь меня?

Глаза его на момент снова заблестели ярким пламенем.

— Я слишком сильно тебя люблю, — сказал он тихо, — но ради твоей и моей чести…

— Не понимаю, — и она протянула к нему руки со страстным призывом. Он подошел и стал рядом с ней.

— Я не могу тебе этого объяснить, родная. Позже ты сама поймешь, Тони, — и он неожиданно опустился около нее на колени, — я вел себя, как подлец, во всем, что касалось тебя. Я должен был порвать все тогда, когда я еще мог, но тогда я не хотел. Всю мою жизнь я добивался того, что хотел, делал так, как мне нравилось, а ты меня занимала и привлекала. После, когда ты вернулась в город, я не мог уже порвать, но я пытался. Клянусь тебе, что я не думал увидеть тебя снова, и тогда эта ночь… Бог знает, как я боролся, — но я не мог не прийти. Ты ребенок, я на двадцать лет старше тебя. Я вел себя, как негодяй и собака. — Он склонил к ней голову. — Можешь ли ты простить меня?

Простить его? За что? За то, что он дал ей дивную радость, за то, что он ее научил жить…

Она мягко прижала его голову к себе.

— Роберт, мой дорогой, обожаемый, я не понимаю, я не могу понять, что плохого в нашей любви? Ты женат. Но ведь я не отнимаю тебя у твоей жены. Разве мы не можем таким образом любить друг друга? Не можем? Если бы ты мог только убедить тетю Гетти позволить мне остаться дома, мы могли бы быть так счастливы. Никто не должен вовсе знать об этом. Мы могли бы гулять в парке после чая и, вероятно, иногда покататься в моторе. О Роберт, правда, что в этом будет плохого?

Он грустно рассмеялся.

— Тони, все это очень плохо, моя дорогая. И то, что ты ночью у меня, и вся наша любовь в общем. И во всем этом только я виноват.

Она склонилась над ним, пока не нашла его губы.

— Ты не должен оставлять меня, — страстно шептала она. Она смотрела на него с невыразимой нежностью. Его глаза были закрыты, он выглядел бесконечно усталым. — Роберт… — сказала она с тревогой.

Мгновенно он улыбнулся ей, встал и, держа ее за руки, поднял ее.

— Ты должна пойти домой, Тони. — Он обвил ее рукой. — Какая ты худенькая! Идем, я усажу тебя на извозчика. Что ты скажешь, если они спросят, где ты была?

Она страшно возмутилась этими шаблонными, бесцветными словами. Это было таким скучным финалом их огромной радости.

— Почему ты со мной разговариваешь так, как будто тебе все равно, куда я еду и когда? — спрашивала она. — В самом деле, я тебя не понимаю. Один момент ты как будто любишь меня, в следующий ты говоришь, что нам надо расстаться, что я не должна была прийти сюда, что я должна идти домой и что ты меня усадишь на извозчика. — Она коротко рассмеялась. — Такой романтический конец, не правда ли? Роберт, — она сильно сжала его руку, — действительно ли ты меня любишь или только, как ты недавно выразился, я забавляю и привлекаю тебя?

У Роберта явилось большое искушение солгать ей. Это положит конец всему, это будет самый простой исход для нее. Если он ей скажет, что он только играл ею, что весь их роман был только мимолетным увлечением, она будет его презирать и забудет его.

Он совершенно отчетливо сознавал, перед чем они оба стояли в этот вечер. Нельзя было избежать неизбежного, поскольку он знал жизнь, если они не расстанутся. Тони была молода, совсем дитя, но она не была ребенком ни в своей способности чувствовать, ни в своей требовательности, ни в своем умении давать. Он должен уйти, оставить ее, заставить ее забыть его, если он только может. В конце концов, несмотря на силу своей любви, она еще так молода. Горячая волна стыда залила кровью его шею и лицо. Он до того имел бесчисленное количество любовных увлечений, но это, по крайней мере, всегда было с женщинами, знавшими каждый ход игры.

Внушить любовь Тони было все равно, что дать ребенку играть с огнем, не сказав ему, что он жжет.

Роберт вдруг почувствовал, что глаза Тони устремлены на его лицо. Они смотрели напряженно, с тревогой, страшные тем ужасом, который они выражали. Он хотел заговорить, когда она вдруг скользнула и упала на колени.

— Теперь ты должен меня любить, — говорила она, запинаясь, — ты должен. Я ужасно тебя люблю. Это разрывает мою душу, преследует меня, не оставляет меня ни на минуту. Утром, только я открываю глаза, ты уже со мной. Ночью, перед тем как лечь спать, — я измучена от мыслей о тебе. Я… я… ты не знаешь, что я испытывала в Уинчесе, не получая от тебя писем! Не можем ли мы уехать, я и ты, куда-нибудь и быть совершенно счастливы вместе?

Роберт нагнулся и сжал ее в своих объятиях.

— Ты не знаешь, что говоришь. Ты не понимаешь ничего. Я люблю тебя. Я только что хотел попробовать сказать тебе, что не люблю, чтобы ты могла скорее меня забыть, но я не мог этого сделать. Даже из любви к тебе я не могу отказаться от тебя. Тони, ты не понимаешь, что такое любовь между мужчиной и женщиной, да и как ты можешь это знать? Она состоит, дорогая, не только из одних поцелуев и слов. Любовь, это — Боже мой, как это мне объяснить тебе?.. Любовь, это — настолько же физическое единение двух человеческих тел, насколько и божественное единение двух человеческих душ. Одно без другого, если люди действительно любят, невозможно. А мы не можем быть физически близки: я женат.

Тони прямо взглянула на него.

— Я понимаю… немного, — прошептала она. — В Париже Симона всегда говорила о любви, но я обыкновенно не очень прислушивалась, теперь я вспоминаю кое-что. Роберт, неужели ты думаешь, что мне было бы не все равно, что бы со мной ни случилось, если бы это только случилось через тебя? Я не знаю, как другие любят, но я чувствую, когда ты целуешь меня, что я любила бы и боль, которую ты бы мне причинил: я так жажду тебя!

— Ты меня искушаешь так, как никогда еще в жизни меня и не искушали, — сказал он резко.

— Я хочу тебя…

— Тони! — с отчаянием крикнул он. — Не говори мне таких вещей, помоги мне уйти. Из-за тебя же, моя родная. Разве ты хочешь, чтобы я скверно поступил с тобой? Тебе только кажется, что ты этого хочешь, но потом будешь жалеть. Моя любовь, я уступаю в одном. Ты должна остаться здесь, в городе, и мы будем встречаться. Я заставлю Гетти оставить тебя здесь. Идем, дорогая, я тебя отвезу теперь домой.

— Теперь мне все равно, я могу пойти, теперь, когда я знаю, что ты меня любишь.

— Люблю, — и он привлек ее к себе. — Если бы я когда-либо раньше любил так, как я люблю тебя, моя жизнь сложилась бы иначе.

Они вместе спустились вниз и вышли на улицу. В моторе никто из них не произнес ни слова. Тони конвульсивно приникла к нему.

— Я завтра приеду, моя любовь, мое сердце, — прошептал он. — Будь дома около пяти. Спокойной ночи!

Парсонс открыл двери, и Тони проскользнула на лестницу, никто, казалось, не заметил ее отсутствия.

На момент она с горечью подумала о том, как абсолютно безразлично ее тете или Фэйну то, что она делала или куда она ушла. Значит, ей не следует думать о них. Но затем она вспомнила о Роберте, и мысль о нем затмила все остальное.

ГЛАВА XVIII

Пламя в груди. Я между адом и небом.

Д. Г. Россетти

Леди Сомарец встретила Роберта с излияниями.

— Ты выглядишь не очень хорошо, — сказала она недовольным тоном. — Ты выглядишь так, как будто плохо спал.

На момент Роберт и Тони встретились глазами: оба знали, что последняя ночь проведена без сна.

— Я совершенно здоров, спасибо, дорогая, — сказал он, накладывая себе пирога. — Как тебе жилось?

— В Уинчесе было очень тихо, разумеется. Это так естественно.

— Я думаю, что Фэйн действительно хорошо хозяйничает. Мне сказал приказчик, что он уже совершенно овладел делами по имению. А каковы успехи Тони? — спросил Роберт, улыбаясь.

— Тони на будущей неделе уезжает в Германию, — сказала леди Сомарец непререкаемым тоном.

— Действительно, почему?

— Почему? Ясно, что для ее блага, мой дорогой Роберт.

— А что Тони скажет на все это?

— Мой дорогой Роберт… — леди Сомарец кивнула ему головой.

Он обратился к Тони.

— Я не хочу ехать, — ответила она, и глаза ее прыгали.

От сознания близости Роберта к ней вернулась веселость.

— Веселое занятие: быть всегда либо в школе, либо вне дома.

— Это самое лучшее для Тони, — сказала леди Сомарец решительным тоном. Роберт действительно становился бестолковым и надоедливым. Она обратилась к Тони: — Пойди, пожалуйста, к Мэннерс и попроси у нее носовой платок.

Девушка тотчас же вышла.

Как только дверь за ней закрылась, леди Сомарец посмотрела на Роберта.

— Ты был очень докучлив, — с упреком сказала она.

— Я? А что я сделал?

— Было много лишних неприятностей по поводу этой поездки в Германию. Тони в конце отвратительно себя вела. Она кричала в моей комнате, отказывалась ехать и излила целый поток ругани. Уверяю тебя.

— Почему не дать ей остаться немного дольше? Действительно, она никогда, кажется, не жила домашней жизнью. Я полагаю, она хочет повеселиться. Все девушки хотят этого.

— Я надеюсь, что она хорошо и с пользой проведет время за границей.

Роберт закурил папиросу.

— Можно курить? Спасибо! Действительно, знаешь, я чувствую, что это не мое дело, — но неужели ты думаешь, что умно держать Тони так долго вдали от дома? Только на днях один господин сказал мне, что Фэйна Сомареца встречаешь всюду, а его сестру — нигде. Кузина этого господина или другая какая-то его родственница училась с Тони вместе в монастыре. Эта девушка теперь выезжает в свет и надеется, конечно, встретить школьных подруг и так далее. Ты знаешь, как люди любят сплетничать.

Это был новый и неприятный довод.

Леди Сомарец начинала чувствовать себя положительно расстроенной.

Фэйн, который пришел к чаю, был ловко втянут в разговор.

— Тони так молода и глупа, — сказал он с неудовольствием. — Если бы мы ее пустили в свет, я не думаю, чтобы она от этого выиграла. Она действительно совершенная дубина.

— Дружище, у нее не было случая. Вы сами знаете, как девушки преуспевают, когда осваиваются со светом.

Этот тонкий намек на то, что он является судьей в вопросе о женщинах, доставил Фэйну удовольствие.

— Это верно, — согласился он. — Ладно. Что вы на это скажете, тетя Гетти? В конце концов, за вами последнее слово.

— Мой милый Фэйн, это ты внушил мне мысль отправить ее на год за границу.

— Да, но вам придется ее вывозить.

— Я думаю, что Тони должна уехать за границу, но если люди об этом говорят, то это действительно становится неприятным. Я уверена, что сделала для Тони все, что можно было только сделать. Если бы люди только знали! Но добрые дела никогда не бывают признаны. Люди только того и ждут, чтобы обнаружить какую-нибудь ошибку. Мы можем, разумеется, отложить отъезд Тони до весны. Вы одобряете этот план?

— Прекрасно, — сказал Роберт. Он был слишком мудр, чтобы настаивать на большей отсрочке. Для данного момента было достаточно добиться и такого успеха.

Он испытывал некоторую неловкость от того, что обошел свою сестру, но он был вынужден поступить так, как считал лучшим.

Тони вышла из каморки вестибюля, когда он спустился вниз.

Они поцеловались.

— Завтра вечером я хочу взять тебя погулять, — сказал он. — Я устроил так, что ты останешься, до весны во всяком случае.

— Мой дорогой, любимый! — Она поцеловала его пальто.

Он взял ее, смеясь, за подбородок.

— Не будь так расточительна, дитя.

Она видела, как он быстро удалился, и затем снова поднялась в гостиную.

Фэйн стоял и разговаривал с леди Сомарец. При ее появлении он прекратил разговор.

— Твой брат и я решили разрешить тебе остаться дома до весны, — сказала леди Сомарец ледяным голосом. — Мы находим, что так лучше для тебя.

Тони молчала, тут, казалось, нечего было возражать.

— Ты можешь хоть сказать спасибо, — добавил Фэйн.

— Спасибо, тетя Гетти, — повторила Тони.

— Я попрошу мою кузину, миссис Гесри, вывозить тебя. Я, разумеется, не буду принимать в эту зиму. Я только верю и надеюсь, что ты с нею будешь себя вести лучше, чем вела себя со мной.

Тони поднялась в свою комнату и принялась танцевать от одного ощущения радости жизни.

О, как хорош, прекрасен мир, если Роберт в нем существует!

Впервые за все время своей любви она была в состоянии радоваться этой любви. В конце концов, она не уезжает, остается здесь, часто будет видеть Роберта. Они будут только любить друг друга. Буря вчерашнего вечера рассеялась сама собой, веселое настроение Роберта в вестибюле рассеяло последние грустные мысли и всякие опасения. До поздней ночи она раздумывала над откровениями Симоны. Она не была глупа и благодаря объяснениям настоятельницы не отличалась той вульгарной наивностью, которой так восхищаются люди с узким кругозором.

Естественные вещи воспринимались ею всегда совершенно естественно, следовательно, ее внимание не задерживалось на них слишком долго. Никто ведь не думает о том, что он ежедневно моется, ложится спать или просыпается.

При воспоминании о словах Роберта горячая волна разлилась по ней в темноте. ‘Настоящая любовь бывает столь же физической, сколь и духовной’. Тони не докапывалась до смысла этих слов и старалась немного привести в порядок свои скудные знания о вещах, но после нескольких попыток все оставалось для нее таким же непонятным.

В конце концов, какое ей дело до этого? Она и Роберт любят друг друга, счастливы, и этого, конечно, ей совершенно достаточно.

Следующий день принес ей то, что она назвала ‘приятной неожиданностью’. Дафнэ Бейлис приехала навестить ее. Тони радостно ее приветствовала. Она не имела других подруг, кроме Дафнэ, а разлука переставала для нее существовать с того момента, как она снова встречалась с людьми, которых любила.

Дафнэ была в меру скромна. Тони не очень выросла, как ей кажется, а она, Дафнэ, выросла.

Хвалебные гимны Тони полились, как встарь. Дафнэ была безусловно красива — никто не мог бы этого отрицать, и ее пребывание в Индии не повредило ее красоте.

Она была стройна и обладала тем своеобразным невыразимым очарованием, которое свойственно, кажется, только англичанкам. Его нельзя определить словами, и оно скорее вызывается объективным впечатлением, чем действительной сущностью, в полное отличие от живой грации француженок, представляющей соединение задора с очаровательностью форм.

Обе девушки беседовали до чая, пока не явилась леди Сомарец. К удивлению Тони, она очень любезно поздоровалась с Дафнэ. Тони не знала, что со смертью отца личный доход Дафнэ выражался в весьма солидных четырех цифрах.

К дальнейшему изумлению Тони, тетя и ее втянула в разговор.

Чай прошел очень весело, а восхищение Фэйна Дафнэ было совершенно очевидно.

Было решено, что Фэйн повезет обеих девушек завтра вечером обедать в Рейнела.

— Как хорошо для Тони, что вы вернулись, — сказала с улыбкой леди Сомарец, прощаясь с Дафнэ.

— Тони — первый человек, которого я навестила, — ответила Дафнэ.

— Я выиграла один процент за твой счет, — сказала ей Тони, хитро улыбаясь в передней.

Дафнэ ответила кроткой неопределенной улыбкой. Она никогда не понимала того, что не было элементарно выражено.

Парсонс доложил, что лорд Роберт просит леди Сомарец к телефону.

— Очень внимательно со стороны Роберта, — сказала она, возвратившись. — У него ложа в оперу на сегодняшний вечер. Он не может сам воспользоваться и предлагает, чтобы вы оба пошли, захватив кого-нибудь из ваших друзей.

— Я бы пригласила Дафнэ, — сказала с жаром Тони.

— Я ей позвоню, — предложил свои услуги Фэйн. Он тотчас же пошел к телефону. — Все хорошо, — сказал он, вернувшись, — мисс Бейлис поедет вместе с матерью — мать в качестве провожатой. Нас будет четверо — вполне достаточно. Ты можешь заняться мамашей, Тони.

— Благодарю тебя, — язвительно ответила Тони, но внутренне она счастливо смеялась. Роберт придет, она знала, она была уверена в этом.

Ставили оперу ‘Богема’. По окончании первого акта дверь ложи щелкнула, и вошел Роберт.

— Мне удалось уйти на час, и я подумал, что могу зайти посмотреть, как вы туг поживаете. — Он повернулся, чтобы повесить пальто, и посмотрел на Тони.

— Я обожаю тебя, — беззвучно прошептали его губы.

Он сел позади нее, положив руки на спинку ее кресла.

Когда потушили огни, она откинулась назад. Его прикосновение вызвало в ней сильную дрожь. Она еще больше откинулась, было так удивительно, что они были тут, среди всех этих людей, и что одно и то же чувство наполняло их обоих. Роберт дотронулся рукой до ее маленьких завитков на затылке около шеи. Она страшно хотела очутиться в его объятиях, хотела, чтобы он целовал ее, а темнота и закрытые глаза еще больше способствовали ощущению, что она с ним наедине.

Музыка и новые дивные ощущения, вызванные прикосновением Роберта, наполнили ее страстью. Она взглянула на Роберта и заметила, что он смотрит на ее губы. Она почувствовала его взгляд, как поцелуй на своих устах.

Раньше чем она все это осознала, опера кончилась. Они все вместе вышли в фойе.

Миссис Бейлис, более толстое и грубое издание Дафнэ, хотела поехать с друзьями к знакомым. Она нерешительно повернулась к Роберту.

— У меня мотор, — быстро сказал он. — Я отвезу Тони и Фэйна. Разрешите мне раньше завезти домой мисс Бейлис?

— Если вы будете так любезны. Мне неприятно беспокоить вас, — бормотала миссис Бейлис.

Роберт уверил ее, что ему это не составит никакого труда.

Мотор имел два кресла спереди на широком сиденье и два места внутри. Роберт быстро усадил Тони внутрь мотора и указал ей на заднее кресло.

Дафнэ вошла вслед за Тони и, к великому удивлению ее, села на одно из передних кресел.

Роберт сел рядом с Тони, а Фэйн около Дафнэ.

Мотор двинулся. Роберт сразу обвил Тони рукой. Впереди вторая пара весело беседовала.

— Ты меня еще любишь? — прошептал Роберт.

Тони беспокойно зашевелилась. Ей хотелось так много выразить — больше, чем она могла.

Она поставила свои маленькие ножки словно на скамеечку на одну из ног Роберта.

Через открытое окно дул легкий ветерок. Он развевал пряди ее мягких волос, и на момент они легли на лицо Роберта.

— Я бы хотел зарыть свое лицо в твои волосы… Эти слова вызвали сладкое, удивительное чувство интимности.

— Посмотри на меня.

Она послушно повернулась. Он снова смотрел на ее рот.

— Не надо, — прошептала она, — это заставляет меня желать того, чего я не могу сейчас получить.

— Разве не можешь? — прошептал он в ответ. И на момент она почувствовала его губы на своих. Губы его пылали.

— Твои губы — это ворота в рай, — сказал он тихо, — через них я проникаю в царство радости.

Мотор остановился, чтобы высадить Дафнэ, а после этого Фэйн повернулся к ним и все время болтал.

ГЛАВА XIX

Моя душа в этот час привлекла твою душу навеки.

Д. Г. Россетти

Недели проходили быстро. Тони еженедельно виделась с Робертом два, три раза. Иногда они вместе гуляли в парке, а однажды — незабвенный день — они поехали в моторе в Суссекс. Они никогда не обсуждали вопроса о том, что все их встречи необходимо держать в тайне. Оба сознавали, что их необходимо скрывать, но оба избегали говорить об этом: Роберт ради Тони, Тони ради самой себя. Поездка в Суссекс — это была идея Фэйна. Он теперь был явно влюблен в Дафнэ и, несмотря на свою молодость, хотел на ней жениться. Было ясно, что это дело решенное. Как следствие любви к ее подруге, явилась его влюбленность в Тони. Эта форма отраженной любви часто встречается у братьев.

— Я прошу тебя, старуха, помоги нам, — сказал он однажды. — Дело вот в чем. Я хочу увезти Дафнэ на день для игры в гольф, но она желает иметь провожатого. Не можешь ли ты поехать с нами? Я думаю, — блестящая мысль вдруг озарила его, — было бы бесконечно хорошо, если бы Роберт одолжил нам свой мотор. Как тебе известно, наш в починке, а там будет и моторный спорт. Он предложил эту мысль Роберту.

— Как раз мотор мне нужен сегодня, — сказал Роберт мимоходом. — Я вам вот что скажу, дружище. Я отвезу вас и мисс Дафнэ туда. О, и Тони, разумеется, и я смогу сделать нужный визит по дороге, а после того забрать вас. Подходит вам это?

— Вы славный малый, — сказал с благодарностью Фэйн и радостно сообщил Тони эту новость.

— Ты сядешь спереди, — озабоченно сказал Фэйн, — тогда и Роберт будет иметь с кем разговаривать, а ты, кажется, с ним в хороших отношениях?

— Вы бы лучше поехали со мной, — сказал Роберт Тони, когда они доехали до клуба, — вам надоест ждать тут.

Фэйн настаивал, чтобы она поехала.

— Наконец, — вздохнула она, когда мотор повернул за угол и скрыл их от света. Они поехали к маленькой деревенской гостинице и позавтракали в гостиной. Роберт выглядел очень усталым. Тони с тревогой заметила это.

— Дорогой, я уверена, что ты не следишь за собой. Если бы я была… — она остановилась.

— Продолжай, — сказал он.

— Я стесняюсь. Я не подумала, иначе я бы никогда не начала фразы.

— Кончай ее.

Она никогда не могла противостоять ему.

— Я только хотела сказать, что, если бы я была твоей женой, — сказала она очень тихо, — я бы заставила тебя больше следить за собой. Я бы сама о тебе хорошенько заботилась.

— Я знал, что ты хотела так сказать, и я заставил тебя сказать это потому, что мне хотелось услышать это слово с твоих уст. Тони, если бы это только могло осуществиться!

Он выглядел очень угрюмым, даже его красота немного померкла.

— Предполагается, что законы о браке основаны на учении Библии, — горько промолвил он, — но Бог никогда не думал обратить закон в памятник жестокости. Я бы мог развестись, если бы моя жена меня бросила, но я не могу требовать развода потому, что она уже не вернется никогда, пока мы оба живы. Какая жестокая ирония во всем этом! Что за гнусная жестокость! — Он безнадежно посмотрел на Тони. — Я верю, — медленно сказал он, — что ты создана для меня, а я для тебя. Я этим не хочу сказать, что верю во всю эту чепуху о том, что двое людей предназначаются друг для друга от начала времен, — только сентиментальные люди могут этому верить, — я хочу сказать, я честно убежден в этом, что при нашей любви, которая так много требует от нас обоих, мы, если бы жили вместе, слились бы в одно нераздельное целое. Большинство людей не понимает даже, что значит надеяться на такое счастье. Я это знаю, — он остановился, — тем более что я знаю, что это никогда не осуществится, — безнадежно закончил он. — Я связан и никогда не освобожусь. Мне кажется, будто я сижу в клетке, через которую я могу видеть свет, видеть то, чего страстно хочу, и в то же время я знаю, что это для меня недостижимо. Это страшно несправедливо и по отношению к тебе. Я не имею права таким образом связывать, удерживать тебя, раз я никогда не смогу сдержать свое слово. Ты должна выйти замуж за юношу, как Десанж или Френки Фелькер, они оба прекрасно воспитанные мальчики.

— Не говори, — резко воскликнула Тони, — как ты можешь? — Она подошла к нему и стала рядом. — Неужели ты не знаешь, что я предпочитаю быть твоей вот таким образом, чем выйти замуж за кого-либо другого?

— Таким образом! — повторил он.

Он встал и подошел к окну. Буря поднималась издалека, из-за моря. Большие серые облака грозно собирались на горизонте, море было покрыто сердитой пеной.

Тони почувствовала, что Роберт как-то оттолкнул ее от себя. Казалось, что он держится отчужденно.

Она нервно посмотрела на него. Он упорно смотрел вдаль на море. Глаза его, казалось, отражали мрачное освещение неровных облаков, рот был стянут в тонкую линию.

Неописуемая тень, которая заволакивает иногда мысли влюбленного, заволокла и ее. Она не могла — она это знала — спросить его, почему он так отчужденно себя держит, но каждым фибром своего тела она ненавидела то, что заставляет его так поступать. Ранняя любовь не всегда означает такое же раннее знание жизни. Любовь Тони переросла всякие другие ее качества. Для нее было вполне достаточно этой жизни с ее редкими чудесными встречами. Для Роберта же это являлось постоянной пыткой, мукой счастья. Любовь поступила с ним так, как поступает со всяким мужчиной, который слишком поздно познал и счастье и борьбу, связанные с нею.

У них были и другие встречи. Наконец они стали так беспечны, что перестали вспоминать или обращать внимание на окружающих.

В один прекрасный день, полный бирюзы и бледного золота, когда солнце стояло, как серебряный мяч на далеком небе, Роберт сказал Тони, что он уезжает.

Отчаяние, отразившееся на ее бледном худеньком личике, вызывало глубокую жалость.

— Когда? — вопрос ее последовал, как удар рапиры.

— Немедленно, я еду сегодня ночью. Я должен ехать, моя дорогая, мое сердце. Не смотри на меня так. Я пытался сказать тебе заранее и — не мог. Я знал, как ты к этому отнесешься. Я покидаю тебя только потому, что должен. Друг мой, человек, которого я знал много лет, умер недавно во Флоренции и назначил меня душеприказчиком. Дел — без конца. Доверенные мне писали много раз. Я все откладывал из-за того, что не мог оставить тебя, но на прошлой неделе я получил от них письмо, в котором мне сообщают, что старший сын замешан в каком-то процессе и что мое присутствие на суде безусловно необходимо.

— Два месяца, — прошептала Тони.

Место было пустынное, они были совершенно одни.

Роберт привлек ее в свои объятия.

— О, — сказала она жалобно, — ты не знаешь, что для меня значит жить без тебя. Я не требую, чтобы ты был со мной всегда, так, как в данный момент, но для меня уже радость быть с тобой в одной комнате. Как я могу жить без тебя? О Роберт, Роберт!

Она заплакала.

Беспомощно, тщетно пытался он остановить ее слезы. Они потрясали ее и изливались сильными, тяжелыми рыданиями. Она не плакала красиво, как плачут многие женщины, — горе безобразило ее. Но Роберт, чей требовательный вкус бывал оскорблен до степени отвращения слезами других женщин, красивых женщин, плакавших самым привлекательным образом, в этот момент любил Тони нежнее, чем когда-либо раньше. Он с отчаянием целовал ее бледные трясущиеся губы и влажные глаза.

— Не надо, не надо, Тони, — шептал он снова и снова.

Скоро стало темно. Они продолжали сидеть: Тони в его объятиях, прижавшись щекой к его щеке. Наконец она устало поднялась.

— Нам нужно идти.

В молчании они направились к выходу.

— Я буду писать каждый день, родная. Я буду посылать письма по адресу книжного магазина. — Он остановился и сказал с жаром: — Как я ненавижу эти утайки, как мне тяжело любить тебя скрытно.

— Меня не интересует, каким манером ты меня любишь, лишь бы любил.

Она попрощалась с ним у ворот парка.

— Ты сегодня ночью едешь?

— Поездом в десять, согласованным с пароходом. — Он сжал ее руки крепко, до мучительной боли, но она хотела, чтобы он держал их дольше, лишь бы задержать его еще немножко.

— Клянись, что не забудешь меня!

— Клянусь, — ответил он хриплым голосом. — Скажи, что ты веришь мне…

— Я верю, — а не то, я думаю, мое сердце разбилось бы.

Он внезапно нагнулся, пока она говорила, и поцеловал ее.

Затем он ушел.

Она равнодушно шла домой, волоча ноги по камням. Когда она открыла дверь, огни на лестнице ослепили ее.

— Леди желает с вами поговорить, барышня, — сообщил ей лакей. Он кашлянул и озабоченно сказал: — Леди, кажется, очень расстроена, барышня, если я смею так выразиться.

Тони едва расслышала слова. Она поняла, не думая, что Парсонс старается предупредить ее о чем-то. Она устало улыбнулась ему, повернулась и пошла наверх.

Когда она достигла площадки, из дверей гостиной появилась леди Сомарец.

Лицо ее горело, руки, державшиеся за балюстраду, слегка дрожали.

— Войди сюда, — сказала она Тони странно натянутым тоном.

Тони равнодушно вошла. Все ее умение сосредоточиваться исчезло, и она была способна чувствовать только свою крайнюю усталость.

Первая фраза тети слабо ее затронула. Казалось, что в ней чувствуется вызов.

— Где ты была?

— Я была в парке.

— С кем?

— Я просто пошла гулять, — ответила спокойно Тони.

— С кем ты гуляла? Ты предпочитаешь не отвечать? Очень хорошо, я сама тебе скажу. Ты гуляла, как делала это бесчисленное множество раз, с моим братом, лордом Робертом.

Ее раскрасневшееся лицо еще больше побагровело.

— Вы оба хорошо меня дурачили, ты, которую я спасла от нищеты, и Роберт, которого я любила, как сына.

Она рассмеялась отрывистым смехом ярости.

— Мне кажется, ты воображаешь, что лорд Роберт тебя любит. Удивляюсь, если тебе только известна его репутация. Ты некрасива, необаятельна и неумна. Он любил женщин, обладавших всеми этими качествами, и все же не был верен им. А ты думаешь, что по отношению к тебе он будет? Сегодня мать твоей подруги приехала, чтобы сообщить мне, что Фэйн сделал Дафнэ предложение и что она готова дать согласие на помолвку, но раньше желает узнать, верен ли слух, который дошел до нее, относительно тебя и лорда Роберта. Мало-помалу она сообщила мне историю, которую рассказывают в клубах, где о тебе говорят как о последней победе Роберта.

— Не смейте! — вдруг закричала Тони. — Не смейте говорить ничего больше! Я… я… вы не можете, вы не понимаете…

Как она ни боролась, самообладание покинуло леди Сомарец.

— Понять? — в бешенстве закричала она. — Я отлично понимаю, что девушка, отправляющаяся ночью к мужчине на квартиру, является его любовницей.

— Это ложь! — вскрикнула Тони. — Как вы смеете думать, что Роберт такой человек?!

— Такой человек? Что же ты думаешь, что ты первая девушка, которую он целовал и использовал, или что ты будешь последняя?

Поток оскорбительных слов как будто вырвался из ее глотки.

— Неужели ты действительно предполагаешь, что ты, девушка в твоем положении, можешь удержать такого человека, как Роберт, или добиться от него большего, чем мимолетная ласка, которую мужчина дарит женщине в твоем положении?

Фэйн вошел и захлопнул за собою дверь. Он стоял безмолвно и смотрел на Тони.

— Хорошую кашу ты заварила, — произнес он наконец презрительно. — Я обошел кругом, но Роберт уже ушел, — сообщил он своей тете.

Тони внезапно повернулась к нему:

— Фэйн, но ты не веришь тому… тому, что тетя Гетти говорит, ведь не веришь? — Она глазами искала его лицо.

Он поднял голову.

— Ты, кажется, забыла, что тебя видели, когда ты выходила однажды ночью из квартиры Роберта. На твоем месте я бы бросил роль оскорбленной невинности!

Он поверил этому, он также. Теперь она, наконец, поняла. Теперь, наконец, смысл всего того, что ей говорила Симона, стал для нее ясен, и они, эти люди, ее собственная тетя и брат, поверили, что она одна из таких девушек. Ужас всего происшедшего ударил ее вдруг, как пощечина.

Весь свет поверил, что она была такого сорта девушкой, что только это служило связью между ней и Робертом. К тому же Роберт теперь уезжает. Волна мрака как будто окутала ее — одна прошла, другая уже медленно катилась за ней. Тони старалась оттолкнуть от себя эти волны, но они обступили ее теснее и, наконец, сомкнулись над ней.

Фэйн подхватил ее, когда она упала на пол.

— Истерия, — сказала леди Сомарец. — Отнеси ее в ее комнату.

Он легко поднял Тони и понес по лестнице. Она была на этаж выше.

Когда он уложил ее на кровать, он почувствовал сострадание юности к юности, чувство, которое может быть и не личным. Тони было очень скверно, но, во всяком случае, и ему было несладко, так как ее поведение так ужасно расстраивало его дела.

Тони открыла глаза.

— Фэйн! — прошептала она.

Он был только очень эгоистичен, но не бесчеловечен.

Он склонился над ней.

— Ты сама себе испортила, старуха, — сказал он неловко. — Ты, я думаю, скоро уедешь в Германию.

— На какой срок? — и она схватила его за руку.

— Бог знает, на год или около того, я полагаю. Тетя Гетти неистовствует. Ей пришлось достаточно горько, мне тоже досталось из-за этого. Дафнэ, разумеется, не знает ничего, но ее мать была очень огорчена этим. Конечно, тетя Гетти так раздражена против этого животного — Роберта.

— Ты не должен так говорить.

— О, конечно, не можешь же ты предположить, что мне нравится этот человек после всего, что случилось.

Он остановился и посмотрел на нее с любопытством.

— Слушай, Тони, я клянусь, что никому не скажу, что между вами было.

Его наглые молодые глаза хитро смотрели на нее. Яркая краска вспыхнула на ее бледном лице.

— Оставь мою комнату, пожалуйста.

Он с усмешкой повернулся.

— Держи свои секреты при себе, дорогая, но было бы лучше, если бы ты мне сказала.

— Уйди сейчас же, слышишь?

Он хлопнул дверью так сильно, что комната затряслась.

Тони лежала некоторое время тихо. Где-то часы пробили восемь.

Восемь часов — только полтора часа, как Роберт ее оставил.

Что бы он сказал, если бы знал?

Она вдруг выпрямилась. Неужели Фэйн снова пошел к нему?

Мысль, которая дремала в глубине ее мозга, стала медленно обрисовываться яснее. Она отгоняла ее, но мысль возвращалась вновь. Она закрыла лицо руками. Она силилась держаться твердо на ногах, но качалась туда и назад.

— Нет, нет… — прошептала она. Часы пробили четверть.

Она подняла лицо, когда звон кончился, и затем села, прижав к себе свисавшие руки. Она глядела напряженно, взволнованно, как будто выжидая, чтобы решиться на какой-то важный шаг.

Внезапно она изменила положение, встала, очень быстро надела пальто, шляпу и взяла мех. Она очень спокойно спустилась вниз в вестибюль и вышла на улицу.

В квартире Роберта тот же человек снова открыл ей дверь.

— Лорд очень занят, мисс, он укладывается в дорогу.

Тони вошла.

— Где он? — спокойно спросила она.

Лакей посмотрел на нее и ответил:

— Здесь, мисс, — и открыл дверь.

Она быстро вошла и закрыла за собой дверь.

Роберт стоял, нагнувшись над чемоданом, и укладывал книги. Он не поднял головы, предполагая, что это лакей.

— Роберт… — тихо окликнула Тони.

Он вскочил на ноги.

— Я думал, ты устроишь так, чтобы прийти еще на минутку, не сюда, конечно! Я предполагал, что ты будешь на вокзале. Дорогая моя, любимая, какое счастье снова тебя целовать. Как ты продрогла! Сунь руки ко мне за сюртук, и тогда ты…

— Они все узнали…

Она почувствовала, как его руки крепче сжали ее. Это сообщило ей внезапное ощущение доверия и покоя. Если бы руки ослабли, это значило бы, что он испугался.

— Ты хочешь сказать — Гетти?

Голос его был совершенно спокоен.

— И Фэйн.

— Что они сказали, дорогая?

Он вынул часы.

— У меня еще десять минут свободных. Я могу поехать в моторе и повидать Гетти. Я не намерен давать тебя в обиду.

— Тетя Гетти сказала, что все думают, что я… что я уже больше не порядочная девушка.

Ее глаза были полны слез.

— Боже мой, но она не говорила тебе этого?

Тони кивнула головой.

— Она говорила, что ты никогда не был верен даже и красивым женщинам, а что я некрасива, и что ты меня любишь так, как мужчина любит женщину, не идущую в счет.

Он вскочил, его лицо побагровело.

— Я заставлю ее дорого заплатить за эти слова! — сказал он в бешенстве.

— Не езди к ней! — сказала Тони.

Она подбежала к нему и схватила его за руки.

— Дай мне поехать! Неужели ты думаешь, я потерплю, чтобы говорили такие вещи про тебя? Я относился к тебе, как к святыне, и — видит Бог — я заставлю и других так относиться к тебе.

Он схватил пальто.

— Роберт, не езди, это вызовет только сцену, ужасную, безобразную сцену, а я, я… пришла тебя просить о чем-то.

— Просить меня о чем-то, о чем?

Он посмотрел на нее.

— Тони, в чем дело?

Она закрыла лицо руками.

— Возьми меня с собой в Италию…

Слова были сказаны очень тихо, но он услышал их.

Лицо его омрачилось.

— Тони… — сказал он шепотом.

Она подняла лицо.

— Я хочу этого, — горячо сказала она. — Люди говорят… ты сам знаешь, что они говорят. Пусть говорят, пусть верят. Я не задумывалась над тем, чем я была для тебя, пока я была с тобой, до сегодняшней ночи. Я не понимала того, что ты хотел сказать, объясняя мне, что любовь — это явление столь же физического, сколь и духовного свойства. Теперь я понимаю, Роберт. Не отворачивайся от меня. Гляди на меня. Ты должен…

Она схватила его руки и упорно смотрела ему в лицо.

— Ты, вероятно, будешь презирать меня за то, что я тебе сейчас скажу. Но ты должен это выслушать. Я хочу быть для тебя всем, чем женщина может быть для мужчины. Нет! Не вырывайся! Ты должен выслушать меня до конца. О мой возлюбленный и любимый, я хочу всецело принадлежать тебе, мы этим ни перед кем не согрешим. Никто не поплатится за наше счастье!..

Роберт быстрым движением высвободился.

— Это не так, — сказал он хриплым голосом, — это не так. Ты заплатишь, именно ты. Всегда расплачиваться будешь ты. Пока ты этого не сказала, я был настолько слаб, что чуть не уступил, но эти слова задели меня за живое. Когда живут вместе мужчина и женщина, которые не могут пожениться, позор падает на женщину: от нее отступаются, но с ним люди продолжают знаться. Я люблю тебя, я говорю это. Неделями я жаждал обладать тобой, иметь тебя. Мужчина уж так создан, что должен обладать женщиной, которую он любит, если они действительно любят друг друга. Я иногда так жаждал тебя, до такой степени, что чувствовал, что помешаюсь на этом, но я держался честно, хотя я сознавал, что стоит мне захотеть тебя взять и ты мгновенно отдашься, несмотря на твою невинность. Но я боролся за тебя, боролся, чтобы сохранить тебя такой, как ты есть: маленьким, нежным ребенком с горячим, страстным сердцем. Неужели ты думаешь, что я откажусь от этого теперь за нас обоих и совершу такую вещь? Ты меня ужасно искушаешь. Я о нас обоих думал тысячи раз. Иногда, когда мы бывали вместе одни, я бывал так сильно возбужден, что почти допускал такой поступок по отношению к тебе. Ты думаешь, это не сидело у меня в мозгу, когда ты сегодня вечером плакала? Ты думаешь, я не понимаю, что представляет собой твоя жизнь и что мне легко сознавать, что ты несчастна и нелюбима? Часто эти же самые факты служили мне аргументами для того, чтобы убедить себя поступить с тобой порядочно и честно. Тони, ты хочешь теперь поехать со мной — я не могу этого дольше переносить. Уйди теперь, ради Бога! Я теперь тебе все прямо сказал, я должен был тебе объяснить…

— Ты не откажешь мне, не откажешь! — она кинулась к нему и страстно прижалась. — Ты должен меня взять, — говорила она, задыхаясь, — после всего, что ты сказал, ты не можешь меня покинуть. Зачем ты мне сказал, что ты так же страстно желаешь меня, как я тебя? Ты сказал слишком много. Ты не только заставил меня понять, но понять слишком много. Между нами стоят люди. Ты не хочешь, чтобы они надо мной издевались. Ты думаешь, что я с ними считаюсь?

Он с силой оттолкнул ее от себя. Его лицо побагровело, а на лбу вены налились кровью. Он выглядел мрачным, загнанным, замученным.

— Я не хочу этого сделать, — ответил он, глядя на нее дикими глазами, — я не хочу, слышишь?

Тони смотрела на него с ужасом.

— Если ты когда-либо любил меня, возьми меня с собой!

Она заставляла его держать ее в горящих руках и, прижимаясь к нему, привлекла его голову и отыскала его губы.

— Возьми меня с собой, возьми! Подумай, что будет. Мы, наконец, будем вместе, действительно вместе. Не будет больше торопливых тайных встреч, не будет больше горя и разлуки. Ты мне сказал однажды, что мы созданы друг для друга. Если ты веришь в это, как можешь ты отказаться от меня? Клянусь тебе, что, если ты это сделаешь, ты видишь меня в последний раз. Ты говоришь, что боролся за меня, — теперь я борюсь за нас обоих. Роберт, Роберт, я хочу тебя, я жажду тебя. А ты меня… не хочешь…

Она видела, как он до крови закусил губы. Раздался стук в дверь.

— Мотор подан, милорд, — доложил лакей. Тони вдруг поцеловала покрытые кровью губы.

— Ты меня не хочешь? — шептала она очень тихо, и ее стройное тело извивалось перед ним. — Не хочешь?

Внезапно она всем существом кинулась на него с объятием, которое было само безумие.

— Моя жена, моя единственная… — прошептал, запинаясь, Роберт.

ГЛАВА XX

О, если бы я мог еще раз так любить!

Затем наступило их счастье. Все это, может быть, было нехорошо, быть может, они не имели права на счастье, Совершенно неоспоримо, однако, что они были счастливы.

— Я должен был испугаться и пожалеть о том, что я уже не первой молодости, — сказал Роберт. Они сидели в своей гостиной в Париже. Тони примеряла одну шляпу за другой, а Роберт подбирал на рояле.

— Сожаление не приносит никому ни капли хорошего, — сказала, философствуя, Тони. — С этого люди начинают, когда у них нет надежды на лучшее, когда они больны или с ними что-нибудь случается. И что толку в нем и в этом случае? Это только переворачивает их душу, но не приносит им ни на грош пользы. Мне хочется, чтобы ты, мой ангел и черт одновременно, не затевал разговоров о возрасте, потому что тогда я чувствую себя до глупости молодой.

Она подошла к нему, в нелепой шляпе из розового тюля с орлиным пером назади, взобралась на его стул и стала трепать его тщательно причесанные волосы.

— Ты в расцвете, — сказала она, обнюхивая свои руки, от которых пахло бриллиантином. — Я часто читала, что сорок лет для мужчины — пора расцвета. Вот и у тебя так. Это звучит ужасно, как будто речь идет о свином филе или в этом роде.

— Я себя чувствую страшно молодым и полным жизни, — признался Роберт. — Только когда я начинаю производить деление или вычитание над сорока и восемнадцатью, я начинаю нервничать.

— Взять мне эту шляпу, Роберт?

— Ты выглядишь в ней чертенком, люди будут улыбаться, глядя на тебя.

— Надеюсь! — с важным видом сказала Тони, разглядывая себя с удовольствием в зеркале.

— Пустая девочка!

— Ты вчера только сказал, что я действительно становлюсь красивой.

— Дитя мое дорогое, никогда не напоминай мужчине о том, что он сказал вчера.

— Роберт, ты говоришь эти вещи так, как если бы у тебя была масса случаев говорить так и раньше.

— Я думаю, выйдем лучше на улицу, а то становится поздно.

Париж был сплошной восторг и удивление.

Тони закупила все шелковые чулки, которые ей хотелось, и все прочее. Роберт по-рыцарски помогал ей в покупках. Он обсуждал с удивленными портными фасоны, которые подошли бы к ее единственной в своем роде внешности, и настаивал даже на том, чтобы выбирать для нее обувь и перчатки.

Для Тони жизнь стала новоявленным чудом. Для нее было неземным счастьем быть любимой так, как Роберт любил ее, чувствовать, что она, в конце концов, имеет права на кого-то, что она принадлежит кому-то. Они оставались в Париже только неделю, и за это время Роберт написал леди Сомарец и, как он выразился, ‘объяснил и сообщил ей некоторые вещи’. Тони в упоении своим вновь открывшимся счастьем забыла всю свою прежнюю жизнь. В восемнадцать лет так легко забыть!

Они сняли виллу около Флоренции в маленькой деревушке по названию Озиоло.

В одном отношении жизнь была для Роберта так же нова, как и для Тони. В течение многих лет он не знал дома, который что-нибудь значил бы для него, и ни капли того мира, радости и естественности жизни, которые он испытывал с Тони.

Каждое утро ему нужно было ездить на моторе во Флоренцию и заниматься несколько времени с адвокатами.

— Я себя чувствую, как настоящая новобрачная, ожидающая по вечерам, когда ее муж вернется из города, — уверяла его Тони, когда он приезжал домой.

В внезапном приливе страсти он обнимал и целовал ее.

— Дорогая моя, — страстно говорил он.

— Я рада одному, — сказала она однажды, — что мы не связаны браком накрепко. Все люди, которых я знала, так томились и скучали от этого или были злы и раздражены. Дафнэ рассказывала мне, что ее мать довела до смерти отца. Билль Десанж говорил, что его родители живут врозь, потому что им, по их темпераменту, тесно вместе, а Фэйн утверждал, что самое худшее в браке — это то, что женщина так быстро становится обыденной.

— Фэйн — дурак и молокосос, — медленно выговорил Роберт. — Все вы не правы на этот раз.

Брак с подходящей женщиной — это почти то совершенство, которое вообще возможно в чем бы то ни было. Я не знаю ничего лучшего и ничего равного тому, что ты всегда со мною, в нашем собственном доме.

Он остановился, затем тихо произнес:

— Чего бы я не дал, чтобы иметь возможность доставить тебе это — твой собственный дом, собственный в настоящем смысле слова.

Тони встала со своего широкого кресла и направилась к нему.

Просветляющая интуиция любви подсказала ей внутренний смысл того, что сказал Роберт. Пламенный румянец разлился по ее лицу. Она наклонилась над ним, притягивая назад его голову, пока она не легла к ней на грудь.

— Ты дал мне тот дом, который мне нужен, — сказала она совсем просто.

— Я совершенно недостоин тебя, — с горечью ответил Роберт. — О Тони!

Он совсем повернулся к ней и спрятал свое лицо.

Постепенно он рассказал ей все. Тони от рождения владела даром любви, она принадлежала к числу тех женщин, которые наполняют жизнь мужчины во всех ее нуждах. Она изучила все верования Роберта, все его надежды, при мысли о коих он сам рассмеялся бы всего год тому назад.

В каждом мужчине есть особая милая простота, и каждая женщина, когда любит, либо вызывает ее наружу, либо подавляет. Тони тысячью нитей связывала Роберта. Несмотря на свою молодость, она знала все причудливые пути любви, потому что сама была мастером любви. Есть тысячи людей, которые любят и которые этих путей не знают. Роберт принадлежал ей не только вследствие страстной любви — она держала его бесконечной тонкой паутиной склонностей, нежности, обостренного интереса и неопределенного множества других, не имеющих значения в отдельности черт, которые в своей совокупности создают тайну личного очарования. Часто целые дни проходили в том, что они, по выражению Тони, жили ‘на поверхности вещей’, делая длинные прогулки пешком и верхом и возвращаясь домой в приятной усталости и сонные.

Когда Роберт бывал во Флоренции, Тони усердно просматривала его книги. Она считала, что нет такой стороны его жизни, которая не могла бы быть ей близкой.

При этом проявлялся целый ряд ее собственных забавных и мелких свойств, потому что она была любовницей прежде всего, и потом уже женщиной.

Среди них не было таких, которые имели бы серьезное значение, но ведь каждому из нас свойственны свои собственные мелкие и особые пути восприятия, от которых совсем нелегко отказаться.

Тони никогда не делала ничего наполовину. Она как-то узнала от слуги, что Роберт любит порядок. Она осмотрела спальню. На туалете были разбросаны, кроме обычных серебряных безделушек, еще кучка романов, коробок папирос, два яблока и старая лента, что не способствовало порядку на нем. Она убрала все это и со страстью принялась за чистку.

Роберт не любил слышать, как едят яблоки, а как бы разборчиво ни есть их, процесс этот не может быть неслышным. Тони страшно любила яблоки, но с тех пор никогда не дотрагивалась до них после обеда. Роберт терпеть не мог зайцев. Тони невзлюбила их. Она очень любила Пэйтпуфа, большого черного кота, и ей не мешало, если он за завтраком своей черной лапой выражал излишнее пристрастие к ее порции, но раз она заметила выразительную гримасу на лице Роберта при виде этого, и с тех пор Пэйтпуф был водворен на кухню. Однажды, когда Роберта не было дома, она снова взялась за рисование. Набросок виллы вышел ужасным, скорее всего он был похож на те кривые домики, которые являются результатом художественных усилий детей. Тони вздохнула, посмеялась и принялась набрасывать портрет старой кухарки Марты, которая зашла спросить насчет обеда.

Не получая ответа, Марта стала за спиной своей хозяйки и завизжала от удовольствия при виде своего портрета.

После этого Тони стала рисовать только лица и делала это, по словам Роберта, ‘чертовски хорошо’.

Писем из Англии не было, и, надо сознаться, ни Роберт, ни Тони не жалели об этом.

Сидя после обеда на веранде, при причудливом свете затянутых розовым больших ламп и куря папиросы, чтобы отогнать москитов, Тони мало-помалу рассказала Роберту всю свою жизнь. Обычно она сидела у его ног, наклонялась к нему и, глядя ему в лицо, рассказывала.

— Бедная ты моя, крошечная, любимая, — нежно сказал Роберт, слушая ее повесть. — Клянусь, я заставлю тебя позабыть обо всем этом.

Конечно, у них бывали и стычки. Были два таких ужасных дня и ночи, когда они почти не говорили друг с другом. Началось это с одного замечания Тони, или, вернее, с воспоминания об одном замечании, леди Сомарец.

Тони вышла однажды к завтраку, и вид у нее был несколько неряшливый. Пока Роберт принимал свою ванну, она принялась за чтение ‘Покинутой жены’ и не расслышала, как он, зайдя из ванны в ее комнату, обратился к ней:

— Ну, подымись, старушка.

Когда она услышала его шаги, она как-то сразу почувствовала, что в жизни есть такие светские обязанности, как завтрак и прическа. Она вскочила и привела себя в порядок в пять минут.

Завтрак никогда не был сильным местом у Марты, и Тони всегда сама готовила чай. На этот раз это сделал Роберт, и чай оказался слишком крепким, чего он не любил. Автомобиль уже дожидался, поднималась ужасная жара, он чувствовал себя обиженным недостаточным к нему вниманием. Тони влетела в комнату, как вихрь, и рассмеялась при виде чая. Прядь волос, не захваченная шпилькой, выбилась у нее сзади.

— У меня, к сожалению, не хватило времени одеться, — сказала она, бросая взгляд на свой шелковый капот.

Роберт сумрачно посмотрел на капот и на прядь волос. Его коробила неряшливость.

— Тони, я думаю, ты могла бы причесаться, раньше чем выйти.

Тони с удивлением посмотрела на него, но завтрак уже был испорчен, и он не поднял глаз.

— Извини меня, милый.

— Женщина не может позволить себе быть неряхой, даже если она прекрасна, — сказал Роберт после небольшой холодной паузы.

Этого было довольно.

— В особенности малоинтересная женщина, я думаю, — таков прямой вывод из твоего изысканно вежливого замечания.

— Боже милостивый! — простонал Роберт.

— Тетя Гетти была права, сказав мне однажды, что и прекрасные женщины никогда не удостаивались уважения с твоей стороны, — и Тони вся покраснела, охваченная гневом до глубины души.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Роберт с опасным спокойствием.

— Разве моя мысль неясна? Точный смысл слов тети был тот, что ты никогда не был верен и прекрасным женщинам, каких же добродетелей могла я ожидать от тебя?

— Так ты оценила мой характер и этой меркой ты меришь меня?

— Ты сам указал мне путь. Твое первое замечание едва ли можно было считать словами любящего человека.

— О, конечно, если считать нужным искажать мои слова…

— Я не искажаю! — в бешенстве вскрикнула Тони. — Ты был груб со мной без всяких к тому поводов. Что я сделала? Мне и спрашивать не надо. Я отлично знаю, что ничего. Просто тебе начинает уже надоедать.

Марта вошла в комнату и сообщила, что автомобиль ждет. Она осталась стоять у дверей.

Роберт посмотрел на Тони, Тони — на него, с поднятой головой, с пылающим лицом.

Он вышел из комнаты, и через минуту Тони услышала, как отъехал автомобиль.

Ссоры идут хорошо, пока они продолжаются и каждая из сторон находится в упоении битвой. Но потом, когда каждый остается наедине с собой, пыл и натиск остывают, и чувства печали и грусти занимают их место.

Что за день! Долгий, как неделя. Тони не могла ни рисовать, ни играть, ни читать. Тысячу раз выходила она на галерею и в полевой бинокль Роберта смотрела на дорогу, ожидая его возвращения. Он вернулся очень поздно.

И он весь день был расстроен и жалок. Был момент, что он хотел телеграфировать Тони, но самолюбие удержало его.

Он не подошел к ней с поцелуем. Это должна была сделать она, прося прощения.

Своими большими глазами она посмотрела на его равнодушное лицо, и ее собственное потеряло всякое выражение.

Обед прошел в атмосфере той тягостной вежливости, которая бывает возможна только между двумя любящими людьми, когда они злы друг на друга.

После обеда Роберт сказал, что ему нужно писать письма, и удалился к себе в комнату. Тони осталась на веранде.

Конечно, он придет. Он должен прийти. Но он не шел. Он был слишком избалован в течение всей своей жизни, и последние три месяца не могли устранить этого. Тони была не права, и замечания ее были дурного тона. Это верно, но ведь и его собственные были не безупречны.

Роберт затаив дыхание прислушивался к ее шагам, когда она поднялась по лестнице. Зайдет ли она? Конечно, зайдет.

Но она не пришла. Она прошла к себе в комнату, и он с раздраженным изумлением услышал, как повернулся ключ в ее замке.

Бедная Тони! Ночь была для нее сплошным мучением, и казалось, не кончится никогда, но рассвет все-таки наступил.

К завтраку она надела муслиновое платье и причесалась так, как это нравилось Роберту. Выйдя из комнаты, она столкнулась с ним лицом к лицу. Он выглядел, как всегда.

— Надеюсь, ты спала хорошо? — спросил он вежливо.

Тони пробормотала что-то и сбежала вниз.

Подлинный страх и ужас охватили ее. Только человек, которому безразлично, которому начинает надоедать, мог выглядеть так обычно, говорить так обычно, как если бы ничего не произошло, как если бы прошедшей ночи и вовсе не было.

Роберт решил дать Тони урок.

Она затронула его гораздо больше, чем сама себе представляла, тем, что заперлась.

Он спокойно завтракал и мягко сказал ей, что, возможно, вернется поздно и чтобы она его не ждала. Самолюбие помогало ей, с своей стороны, говорить и смеяться.

Он вышел, почти уверенный в том, что ее это мало трогает.

Как только Роберт уехал, Тони поднялась наверх в его комнату. Она зарылась лицом в его пальто и плакала безутешно. Даже старая Марта пришла и упрашивала ее пойти пообедать.

— Обед прекрасный, сударыня.

— Прекрасный, — ответила бедная Тони, рыдая.

— Хозяину бы хотелось, чтобы вы поели.

— Ему все равно, ем ли я или нет, — сказала Тони по-английски.

Она рано пошла спать и, став на колени возле окна, спряталась за занавеской, ожидая, пока Роберт вернется.

Он скоро приехал. Его шаги болезненно отзывались в ее сердце. Она продолжала стоять на коленях.

Дважды она пыталась крикнуть, но голос не повиновался ей. От холодного ночного ветра она вся продрогла.

Когда она поднялась, она почти падала и, спотыкаясь, направилась к кровати.

Неужели так это и кончится? Неужели так это бывает, когда мужчинам надоедает? Но ведь они с Робертом еще так мало прожили!

— О Боже, Боже! Больше я не в силах переносить. Я должна знать. Если я ему в тягость, пусть лучше скажет, чем продолжать так.

Она подошла к его двери и, вся дрожа, остановилась в ожидании. Всегда кажется, что между нами и теми, кого мы любим, открывается непроходимая пропасть, когда мы ссоримся. Пропасть открылась перед Тони.

В глубине этой пропасти она видела безразличие — как же она могла после этого пойти к Роберту?

Своей нервной рукой она дотронулась до ручки двери, которая слегка заскрипела. Тони повернулась, чтобы в отчаянии уйти.

Когда она повернулась, дверь открылась, и Роберт появился перед ней. Он не сказал ни слова и только смотрел на нее, затем схватил ее в объятия.

— Тони, — прошептал он, — как ты могла?

Она была не в силах говорить. Ласкающая теплота и искренность его, его сжимающие объятия, пульс и биение его сердца, которые она ощущала около себя, — все это охватило ее, как чудесный сон. Она стала его быстро целовать — глаза, волосы, губы.

— Милый! Дорогой! — бормотала она бессвязно. — Дорогой мой, весь любимый, Роберт, как я жалею…

Он поцелуями выпивал слова с ее уст.

— Не говори так, моя радость. Я должен просить прощения. Тони, я был груб. Скажи, что ты прощаешь меня.

— Да, да! Я знаю, что я неинтересна, но я никогда не буду неряшливой. И если я тебе даже начинаю надоедать, если я даже умру, когда ты оставишь меня, этот момент стоит всего этого.

— Ты надоешь мне! — проговорил он, и его голос затрепетал от страсти, а руки крепче обняли ее. — Тони, я люблю тебя, неужели ты не чувствуешь и не понимаешь этого. Дай свою руку вот сюда. — Он взял ее руку и прижал ее к своему сердцу. Под тонкой шелковой рубашкой оно билось безумно, и Тони чувствовала, что оно готово выскочить при ее прикосновении.

— Ты действительно еще так меня любишь?

Как быстрая опьяняющая буря, его страсть зажгла ее собственную. Она прижималась к нему ближе и ближе и потеряла самое себя в опьянении его поцелуев.

Для них действительно становилось невозможным оставаться здесь, в особенности во Флоренции, где Роберт постоянно встречал знакомых. Он ни с кем не говорил о своих делах, и часто, к удивлению, знакомые спрашивали его, что он делает, где живет, и проявляли при этом обычный поверхностный интерес, свойственный случайным приятелям.

Ему казалось, что все знают, где он, и все, что с ним произошло. Между тем никто ничего не знал. Он полагал, что его сестра удачно скрыла от всех побег Тони, и своим личным друзьям не сообщил, что у него есть дела в Италии.

Погода во Флоренции стала вдруг удушливо жаркой. Вне города, на вилле, было довольно прохладно.

Однажды утром, после утомительных занятий с адвокатами, Роберт почувствовал необычайную усталость. Голова у него болела. Он пробовал поесть, но не мог дотронуться до еды. Наконец он решил сразу ехать домой.

Когда он ехал вдоль Виа Валериа, он услышал, как кто-то окликнул его. Рядом с ним двигался автомобиль. В нем сидел невысокий человек с ласковым бледным лицом и ярко-синими глазами.

— Дорогой мой Роберт, — сказал он сердечно, — я сам не знаю, вы ли идете ко мне или я к вам?

Несмотря на свою головную боль, Роберт был искренне рад встретить де Солна. Их связывали долголетняя дружба еще с тех времен, когда Роберт впервые попал в Париж. Он встретился тогда с де Солном и сразу почувствовал влечение к нему. Де Солн был так благороден, прост и искренен, несмотря на свой титул и огромное состояние.

Роберт перегнулся к нему.

— Вернемся ко мне в отель, есть так много о чем поговорить, — сказал де Солн.

— Вернемся, — начал Роберт и сразу вспомнил, что даже не может взять с собою де Солна к ним на виллу, не спросив позволения Тони. — Я что-то устал, дружище. У меня отчаянная головная боль.

— А у меня есть отличнейшее средство, которое вас сразу поставит на ноги, — ответил тот, — поедем.

Роберт пересел в его автомобиль.

Друзья не виделись уже пять лет. Когда Роберт бывал в Париже, де Солн то отсутствовал, то подвергался разным операциям, которых требовало его слабое здоровье.

Когда он вышел из мотора, стало видно, что он сильно хромает и что одно плечо у него несколько выше, чем другое.

Его комнаты были в нижнем этаже, так как с лестницами он всегда плохо справлялся.

— Как хорошо, мой друг, снова увидеть вас, — сказал он просто, протягивая Роберту коробку с папиросами. — Приятно смотреть на вас, — и слегка засмеялся.

— Вы все еще по-прежнему полны интереса к тому, что вы всегда называли ‘единственной стоящей вещью’? — спросил Роберт.

— Вы думаете — красоту, привлекательность? О да, еще более полон интереса, чем всегда. Я думаю, я оттого так люблю смотреть на прекрасные вещи и красивых людей, что сам-то я такой невзрачный, маленький чертенок.

Он взял папиросу и закурил. При свете вспыхнувшей спички обрисовалось его лицо, и с жестокой отчетливостью выступили нависший лоб и выдающиеся челюсти.

— Теперь давайте поговорим. Что у вас? — сказал он, сидя в кресле и откинув голову на спинку. Раньше чем Роберт успел ответить, он с восклицанием и резкой поспешностью поднялся и позвонил.

Когда вошел его слуга, он дал ему распоряжения, и через минуту тот вернулся с бутылкой и таблетками на маленьком серебряном подносе.

Он взял четыре штуки и, смешав в стакане виски с водой, протянул таблетки и стакан Роберту.

— После этого вам станет лучше.

Он дотронулся своей тонкой с вздутыми синими жилками рукой до лба Роберта.

— Пустяки, — сказал он спокойно, — я думаю, это легкий солнечный удар, Роберт.

Он положил Роберту подушку под голову и спустил штору. Движения его были изящны, почти женственны. Затем он сел за рояль и начал играть.

— Вам не следует разговаривать, — сказал он через плечо, — только сейчас, после — как у вас выражаются — вы будете новым человеком.

Он мягко улыбнулся и продолжал играть тихо, взглядывая время от времени на Роберта. Немного погодя Роберт закрыл глаза. Де Солн стал играть еще тише и перестал, когда убедился, что тот спит. Затем он, хромая, вернулся к себе в кресло и, закурив другую папиросу, стал терпеливо ждать, когда Роберт проснется.

Глядя на него, потонувшего в глубоком кресле, маленького, худощавого, ниже среднего ростом, было трудно представить себе, что он представлял одну из наиболее громких фамилий Франции.

Эта мысль часто казалась ему самому цинически забавной.

— Странно, не правда ли, — говорил он Роберту на своем прекрасном английском языке, — что такой жалкий мешок костей, как я, представляет собой последнюю линию семьи, которая славилась своей красотой? Смеялся верно, Господь Бог, когда сотворил меня.

Он жил очень уединенной жизнью. Он не женился, несмотря на настойчивые понуждения церкви.

— Время еще не ушло, — отвечал он, — к тому же я не хотел бы иметь детей, а в этом случае несчастная жена моя была бы напрасно принесена в жертву.

В своем доме в Париже он владел странной коллекцией. Он называл ее ‘коллекцией дряни’. Каждая из составляющих ее вещей была найдена им самим, и каждая вещь была памятью о чьей-нибудь спасенной жизни.

В беднейших кварталах Парижа его маленькая хромая фигура была хорошо известна. Там и была собрана эта коллекция. Он все-таки делал несказанно много добра. Каждый кандидат в самоубийцы, который или которая оставили свой след в его коллекции, не только были им спасены, но и после пользовались его поддержкой, пока не становились на ноги и не находили своего счастья. Он сам перенес многое и понимал, как и в чем страдают другие.

Для окружающих он был ‘странным чудаком де Солном, страшно богатым, но абсолютно без жизни и радости в душе’.

Случай столкнул с ним Роберта. Де Солн не был в то время в его кругу, пока, бродя ночью по Монмартру, Роберт не встретил этого маленького человека, измученного и обессиленного, и тот не подошел и не стал умолять его о помощи.

Они вместе подняли какую-то девушку и, наняв кеб, де Солн не задумываясь предложил сесть Роберту.

Роберт никогда не мог забыть этой поездки, нежности и заботливости маленького человека по отношению к девушке, которая даже в бреду говорила всякие гадости. Еще меньше мог он забыть, как он вошел в дом де Солна.

Роберт, конечно, видел много прекрасных домов, но никогда не видел ничего подобного дому де Солна, маленького хромого человека, который помогал лакею поднять девушку и перенести ее в спальню. Освободившись, он вернулся к Роберту и совершенно просто стал выражать ему свою благодарность. После этого их дружба продолжалась. Это было чем-то вроде дружбы маленького фокстерьера к большому сенбернару. Роберт стал смотреть за де Солном, он учил его радости жизни. Он сам, вероятно, не представлял себе, как он привязался к де Солну, пока однажды тот не заболел и был близок к смерти. Тогда он понял.

Сознание, что можешь потерять друга, есть лучший способ испытать, насколько любишь его.

Когда де Солн, слабо борясь, вернулся к жизни, он нашел Роберта терпеливо сидящим у своей постели.

— Сегодня скачки в Лоншане, — слабо выговорил он, зная, как страстно любит Роберт спорт.

— Я тоже думаю, — ответил Роберт странным, вызывающим голосом и страшно покраснел.

После этого они стали называть друг друга ‘маленький Джонни’ и ‘Роберт’, картавя на обоих ‘р’.

Мужчины, как общее правило, редко становятся друзьями, а когда становятся, то кажутся совершенно чуждыми и резко противоположными по характеру. Однако именно в этих случаях дружба длится столько же, как и сама жизнь. Де Солн был слабого здоровья, физически невзрачный идеалист. Он был человек утонченной культуры, тонко чувствующий и влюбленный в книгу. Роберт был воплощением силы, блистал красотой и жил, как вообще живут люди этого типа, свободно. Он не был утонченным в каком бы то ни было отношении, и круг его литературных интересов ограничивался определенного сорта поэзией и книжками о спорте (эти две вещи вовсе не так противоположны, как думают, и их можно проследить, как родственные качества, в характере людей, которые любят лошадей и женщин).

Де Солн слегка зевнул, и, как бы в ответ, проснулся и Роберт. Он встал и потянулся.

— Клянусь, маленький Джонни, я чувствую себя лучше.

— Я пророк и даже в своем отечестве пользуюсь почетом, как таковой. Роберт, почему вы здесь?

Роберт подумал. Когда они встречались до сих пор, маленький Джонни был всегда в курсе всех его секретов, но не одобрял их.

— Потому что я счастлив, — сказал он после небольшой паузы. Де Солн стряхнул пепел.

— Кто это на этот раз?

Роберт сел и взглянул ему в лицо.

— Это совсем не тот тип, Жан. На этот раз нечто настоящее.

— Вы хотите сказать, что это начало становиться настоящим.

— Нет. Вы умеете вообще понимать. Это нечто настоящее.

Де Солн нагнулся вперед.

— Я верю вам, — сказал он грустно. — Я не смотрел на вас, когда говорил.

— Я хочу, чтобы вы увидели Тони. Она страшно молода, ей только восемнадцать, но…

— Восемнадцать! — отозвался де Солн, насупив брови. — Роберт, это нечестно.

Роберт густо покраснел.

— Вы должны выслушать меня, — сказал он. Он начал рассказывать ему жизнь Тони с самого начала. — После смерти Чарльза, — продолжал он, — у нее не было никого, как вы видите. Я не знал, что я ее люблю, пока однажды я не взял ее погулять. Она была так одинока, и у ней не было радостей. Она сказала мне: ‘Так тяжело быть молодой в весеннюю пору, когда некого любить!’ Тогда именно, я в этом уверен, меня захватило то, что она так мала, одинока, мила. Я клянусь вам, я думал только поиграть. Вы ведь знаете, что я никогда не уходил без того, что мне хотелось, никогда в моей жизни. Я только хотел и с Тони пойти напрямик. Дело шло не только о ее молодости, но и о ее доверии, — и я почувствовал, что я просто не могу, что должен уйти. Я боролся, я страдал так, как никогда не считал себя способным страдать из-за женщины, и все-таки рассчитывал совладать с собой. Я устроил дела, чтобы уехать. Я оставлял все до последнего часа и тогда почувствовал, что я не могу оставить ее. Последовала длинная пауза.

— С тех пор мы живем вместе, здесь, на вилле, и мы очень счастливы. Бог мой, как мы счастливы! — Он оперся головой на руки и стал смотреть перед собой. — Вы увидите ее, — снова сказал он.

— Надеюсь, — сказал де Солн, — но, увы, не в этот раз. Я возвращаюсь сегодня ночью в Париж. Так жаль, что я не разыскал вас раньше.

Они недолго поговорили о других вещах, затем Роберт поднялся.

Де Солн наблюдал из окна, как он позвал свой автомобиль. Никогда в последующие годы не мог он забыть последнего взгляда, который бросил ему Роберт, и блеск его светлых волос, освещенных солнцем.

ГЛАВА XXI

И все проходит мимо.

Гейне

Если бы Роберт поехал по Виа Валериа перед завтраком, он встретил бы Фэйна, который приехал утром и направлялся тогда в Озиоло.

Он явился туда около часу, разгоряченный, пыльный, надменный и опечаленный. Тони приняла его в маленькой гостиной с ее прохладными серыми полотняными стенами и удобными, на английский манер, креслами.

Она даже улыбнулась при виде его. Он не ответил на ее улыбку.

— Роберт дома? — резко спросил он.

— Он не бывает к завтраку. Он, вероятно, будет к чаю.

— Я подожду.

— Жди, — засмеялась Тони. Фэйн был непереносимым человеком, и у него были забавно-дурные манеры.

Он положил шляпу и палку на диван, затем посмотрел на нее.

— Ты можешь себе позволить смеяться и чувствовать себя веселой и тому подобное, — сказал он. — Это нам, твоим родным, суждено переносить весь срам и все, что с ним связано. Это достаточно тяжело для нас, могу тебя уверить.

Тони серьезно смотрела на него.

— Вы не ответственны за мои действия.

— Мы не должны были бы, но мы все равно будем нести этот позор. Слушай, Тони, я приехал, чтобы просить тебя положить конец всему этому. Пока мы устроили так, чтобы скрыть все. По крайней мере, так мы полагаем, хотя кто знает, что говорят там, в клубах? Естественно, я последний услышу обо всем. Но, как я сказал, я приехал, чтобы убедить тебя бросить все это, забыть Роберта и вернуться. Ты можешь еще ехать в Германию, и умнее ничего не может быть. Не всякая семья согласилась бы.

Тони разразилась презрительным смехом.

— Ты, таким образом, предлагаешь мне пансион в Германии вместо всего этого, — и она рукой показала на комнату. — Жизнь компаньонки вместо Роберта, которого я обожаю, который обожает меня. Милый друг, ты с ума сошел или ты просто дурак?

— Конечно, я и не должен был ожидать, что ты подумаешь о других иначе. Твой ответ как раз такой, каким, я знал, он будет. Тебе дела нет, выйдет ли за меня Дафнэ или нет. Конечно, ты даже не понимаешь, почему ей не выйти. Но она, к счастью, чиста и невинна, а ее родные не дадут ей выйти за меня, пока ты живешь здесь с Робертом на такой манер. Тетя Гетти говорила, что я ничего не добьюсь от свидания с тобой. Мне следовало согласиться с ней и не тревожиться. Если бы я подумал, я бы понял, что от девушки, которая поступила так, как ты, нельзя ожидать, чтобы она почувствовала стыд или поняла чувства других.

Тони упорно смотрела на него.

— Ты говоришь, что любишь Дафнэ?

— Я не намерен говорить с тобой о ней, но, если тебе нужно знать это, я тебе отвечу: да, и довольно сильно!

— Это значит, что ты готов на жертву для нее?

Фэйн посмотрел на нее с удивлением.

— Я так думаю, — глухо сказал он.

— И, несмотря на это, ты чувствуешь горький стыд оттого, что я пожертвовала для Роберта тем, что, я полагаю, вы назвали бы моей чистотой?

— Есть маленькая разница между любовью к девушке и желанием жениться на ней и тем, что сделала ты.

— Не от Роберта и не от меня зависит то, что мы не можем пожениться, он бы женился на мне завтра, если бы мог.

— Женился бы? — сказал Фэйн. — Будем надеяться, что это так. Я думаю, что он теперь так говорит. Ему довольно просто говорить так, когда он знает, что его жена будет жить еще годы.

— Если ты скажешь еще что-нибудь подобное, то я тебя выброшу из дома.

Фэйн побагровел от злости.

— О, я уйду. Я был дураком, что вообще пришел. — Он повернулся к двери.

В его опущенных плечах и усталой походке было нечто, что тронуло Тони, несмотря на ее раздражение.

— Фэйн, — сказала она.

Он обернулся.

— Разве, если я даже не могу исполнить того, что ты хочешь, мы не можем остаться друзьями?

Он горячо схватил ее руку.

— Тони, я же знаю, что ты приличный человек, — неужели ты не придумаешь? Неужели ты не постараешься бросить такую жизнь? Это разрушает все мои виды на счастье, — и он нелепо покраснел.

Тони, пересиливая себя, слегка улыбнулась.

— Если ты действительно любишь и Дафнэ любит тебя, она выйдет за тебя, несмотря ни на что. Это не зависит от того, брошу я или не брошу Роберта. Я не могла бы этого сделать, если даже хотела. Мы совершенно так же женаты, как если бы над нами произнесли слова молитвы. Брак — это не только церковь и кольцо и медовый месяц, это медленное и глубокое переплетение каждого инстинкта, желания, надежд и той любви, которую чувствуешь друг к другу. Я не могу теперь удалить от себя Роберта, потому что он часть меня самой, как я — его. Фэйн, неужели ты этого не можешь понять?

— Я понимаю, что ты не хочешь согласиться, — мрачно ответил он.

Тони крепко сжала руки.

— Ничто, ничто, говорю я тебе, не разлучит меня с Робертом.

В это время раздался звонок по дому. Они могли слышать поспешные шаги старого Джованни по выложенному плитками вестибюлю, затем шум голосов.

— Кто это может быть? — прошептала Тони. — Во всяком случае, не Роберт.

Открылась дверь, и вошел человек в форменной одежде.

Он вопросительно посмотрел на Тони и Фэйна, а затем быстро заговорил, обращаясь к Фэйну.

Тони плохо понимала по-итальянски, Фэйн и вовсе не понимал. Явившейся посмотрел то на одного, то на другого, затем произнес по-английски:

— Лорд Роберт.

Тони в секунду бросилась к нему.

— Что случилось? — спросила она.

Из вестибюля слышны были рыдания, громкие, шумные рыдания прислуги. Тони оттолкнула пришедшего и бросилась через коридор.

Несколько человек стояли вокруг небольшой деревянной кушетки.

Гартон, слуга Роберта, стоял на коленях, спиной к ней.

Она оттащила его и, наконец, увидела.

— Роберт! — воскликнула она, и ее голос зазвучал пронзительно. Она бросилась на безжизненное тело. — Это Тони, посмотри на меня, заговори со мной! — Она вдвинула свои пальцы между его холодными пальцами и прижалась губами к его губам. — Ты не умер, — шептала она, — милый, это только шутка, но не надо больше шутить, ты пугаешь меня. Роберт, Роберт!

Гартон, у которого по лицу текли слезы, рассказал Фэйну, что автомобиль внезапно остановился и Роберт был выброшен и сломал себе спинной хребет.

Фэйн наклонился над Тони и старался увести ее. Она подняла свое подергивающееся лицо.

— Оставь меня, — прошептала она почти без голоса, — он принадлежит мне.

ГЛАВА XXII

Мертвящий ветер овеял меня своим холодным дыханием, и для меня пришла зима, когда моя весна не успела еще пройти.

Жизнь продолжает свое течение. Это самое ужасное в ней. Человек страдает и страдает, а жизнь течет. Человек видит, что часы, которые прошли, полны мучений. Он знает, что часы, которые наступят, принесут новые страдания и что отдыха нет. Жизнь проходит через человеческую душу своим тяжелым шагом, железной пятой печали, которая терзает и рвет.

Прошло два дня, и в каждую из минут этих двух дней Тони сознавала, что значит быть терзаемой воспоминаниями и распинаемой на кресте тоски и томления.

Только женщина, которая любит страстно, может понять то, что переносила она.

Ночью она лежала, смутно всматриваясь в темноту, чувствуя вокруг себя объятия Роберта. Раз, когда она забылась сном на несколько минут с порывисто бьющимся сердцем, ей показалось, что она ясно чувствует его дыхание около себя. Она прислушивалась, не смея двинуться, и затем с рыданиями глубокого одиночества поняла, что она слышала свое собственное дыхание.

Днем тысяча разных вещей, казалось, громко называли его имя. Его папиросы, перчатки, шапки, бумаги. Тони смотрела на них и думала, что еще два дня назад в это время Роберт был жив. О, эти бесконечные мысли: два дня, три дня тому назад он был здесь, сидел в этой комнате, и мы смеялись, Бог мой, мы смеялись!

На третий день приехала леди Сомарец. Фэйн телеграфировал ей, не сказав о том Тони. Тони находилась возле Роберта и наполняла вазы белой сиренью и белыми розами, когда она приехала. Через безжизненное тело Роберта они смотрели друг на друга.

— Уйдите, — прошептала губами Тони.

Та посмотрела ей в глаза. Может быть, слабая жалость к Тони тронула ее, или она смутно поняла, как велика была любовь между обоими. Она повернулась и оставила Тони одну.

После, в салоне, они снова встретились, но только на минуту. Если Тони заставала кого-либо в комнате, она уходила. Она была как неистово раненое животное, которое тщетно старается укрыться. Роберта уже похоронили в то утро на маленьком кладбище, на отвесной стороне холма. Комья земли, которые бросали на гроб, падали всем своим весом на душу Тони. Она пролила все свои слезы и смотрела на свет без слез. Затем начались совещания о том, что предпринять.

— Я была у адвоката Роберта перед отъездом из Лондона, — сказала леди Сомарец, — и узнала, что завещание, которое у него находится, совершено три года назад. Я искала среди его бумаг и более позднего не нашла. Ты не знаешь, Антония, совершил ли он новое завещание?

Тони покачала головой:

— Не знаю.

— Тогда ты останешься без гроша, как и раньше.

— Разве?

— Все деньги переходят к младшему племяннику Роберта, сыну Уильбэрна.

— Да?

— Мы обсудили все с Фэйном, и мы оба считаем нужным посоветовать тебе вернуться со мной в Лондон на некоторое время. Бейлисы, конечно, знают всю правду, но я полагаю, я даже уверена, что посторонние еще ничего не знают. Ты, конечно, пока будешь спокойно жить у меня. Позже я решу, чего я хочу для тебя.

Тони не говорила. Спустя немного она поднялась и ушла в свою комнату. Она должна вернуться в Лондон, чтобы жить, — снова вернуться в тюрьму.

— Нет… — прошептала она.

Назад к той жизни, которая не была жизнью, после всего этого, после Роберта, после любви — назад к тому? Он сжала виски руками. Она должна подумать, должна, ибо иначе они заберут ее и она не будет свободна никогда.

Назад в тюрьму, да, так оно и есть, тюрьма, где сторожа будут унижать ее, где…

— Спаси меня, Роберт, — прошептала Тони, — скажи мне, что делать?

Она опустилась на постель. К тому же у нее не было денег. Если она убежит, то куда? Друзей у нее нет. Только Дафнэ была ее другом, но теперь Дафнэ никогда не помогла бы ей.

Снова в тюрьму, к стенам, которые будут держать ее, к словам, которые будут жалить и ранить, без признаков любви где бы то ни было.

Может быть, Симона в Париже? Симона бы не оскорбляла ее. И, раз оказавшись там, спрятавшись от всех, она могла бы найти работу. Другие девушки находили и жили. На худой конец, она бы могла только умереть. Это был бы конец, и ее душа успокоилась бы в мире, свободная от страшного томления, от ужасной боли тоски.

Париж?

Почему нет? Она порылась в своем кошелечке. Один два, три, шесть столировых билетов, немножко золота и один пятифунтовый билет — Роберт дал ей его, чтобы уплатить за что-то, — приблизительно сорок футов.

Она стояла у окна, размышляя. Дул легкий ветерок и приносил с собой запах цветов. Внезапно ее память пронзило воспоминание о ночи их ссоры. Жгучие слезы потекли по ее лицу. Она пережила любовь, страсть, все это чудо, она обладала человеком, который нуждался в ней, любил и защищал ее, а теперь — тюрьма открылась перед ней, и она осталась, маленькая и одинокая. Вдали просвистел поезд и загромыхал дальше. Скоро ее увезут в тюрьму.

— Нет, нет, — громко вскрикнула она, — нет, Роберт, ты бы не хотел этого, ты хочешь, чтобы я была свободна.

Она лихорадочно оделась, собрала немного вещей в небольшой пакет. Собравшись, она прошла в комнату Роберта. Комната была еще полна цветов, от одуряющего запаха которых Тони ослабела.

Она подошла к туалету и посмотрелась в зеркало. Затем открыла шкаф и стала искать в нем. В другом шкафу она, наконец, нашла то, что искала: старую маленькую кожаную коробочку. Она положила ее к себе за блузу и вышла из комнаты.

Стоя у дверей, она взглядом окинула место, где она и Роберт любили и были счастливы и нашли друг друга. Как часто в сладкой тоске они нашептывали друг другу вещи, которые они не решались произнести днем.

— Прощай, — прошептала она, — прощай!

Ее маленькое бледное личико слабо светилось при смутном свете.

— Прощай!

ГЛАВА XXIII

Скромная жизнь, тяжелый труд, повседневные заботы: это удел большинства из нас.

Если вы не очень хорошо знаете Париж, не пытайтесь лучше отыскать улицу д’Альмэн, 40. Если вы все-таки найдете ее и подниметесь на шестой этаж (причем каждая ступенька по дороге грозит обрушиться под вами), вы, наконец, доберетесь до ‘квартиры’ Тони. Несмотря на громкое имя ‘квартира’, она отнюдь не была величиной с дворец. Наоборот, самое большое комната имела двадцать на восемнадцать и оканчивалась кривым окном. Правда, что окно удовлетворяло потребности в свете и солнце, двух необходимых вещах, но окно это также свободно пропускало порывы ветра, если он дул с востока, как часто замечала Тони.

Жоржетта, занимавшая ‘квартиру’ вместе с Тони, при этом смеялась, показывая свои прекрасные зубы, и говорила: ‘Что ж, нам достается двойная порция, как ты думаешь, моя девочка, а?’

Знакомство с Жоржеттой было завязано пять лет тому назад — через два года после приезда Тони в Париж.

Нас учат верить тому, что судьба жестоко карает грешников. В отношении Тони она щедро это выполнила.

Разумеется, на ее след напали, девушки в наше время не могут убежать и исчезнуть с лица земли. Жизнь не так проста, как бывало раньше, а жандармы на Лионском вокзале — весьма знаменитые существа, которые хорошо следят за путешественниками, прибывающими из Италии.

Фэйн явился туда, куда Тони укрылась, в маленький меблированный дом на левом берегу Сены, ровно через неделю после ее бегства. Симона радушно встретила Тони, пока она не узнала, что та без гроша денег и будет сама зарабатывать себе на жизнь. Тогда радушие исчезло, и Тони перестала у нее бывать. К счастью, она получила место продавщицы в большом магазине. Она увидела объявление в газете ‘Тан’, немедленно обратилась по адресу и получила место. Она жила тогда в маленьком пансионе, очень приличном и чистом, и встретила Фэйна с твердой решимостью остаться в Париже. Она будет зарабатывать себе на жизнь.

Он оказался точно таким, каким она и предполагала встретить его: разъяренным и взбешенным. Он убеждал, бушевал, уговаривал, но Тони была непреклонна.

Наконец, он вернулся к де Мейрис, где он оставил леди Сомарец, и рассказал ей все.

Произошло еще несколько свиданий, снова буря, затем отъезд и некоторая сумма денег, оставленная для Тони в ‘Лионском кредите’.

Она приветствовала их отъезд, немедленно вернула деньги, и на этом всякие сношения с родными прекратились.

Два раза в год старый поверенный писал ей, и она отвечала.

Через него она узнала о женитьбе Фэйна, о смерти тети и о продаже Уинчеса.

Первые два события не тронули ее, третье же, о котором она узнала, уже живя два года в Париже, взволновало ее так, как ничто, казалось ей, уже никогда не могло взволновать ее. Когда человек работает девять Часов в сутки и спит всю ночь, как мертвый, немного времени остается для чувств и размышлений. Иногда на Рождество или на Масленицу, когда бывал карнавал, следовательно, выпадал свободный день, Тони ложилась на кровать, смотрела на небо и думала, думала. Она узнала о продаже Уинчеса на Пасху, когда у нее был снова свободный день. Она взяла с собой сухое казенное письмо и пошла бродить по садам.

Лежа под деревом на мягкой молодой траве, она начала вспоминать.

Уинчес встал перед ней, его остроконечные красные крыши с высокими трубами, обрисовывающимися на фоне мягкого голубого неба, терраса с балюстрадой, наполненной розами, которые красной лентой вились вокруг серого камня, старый сад с забором из буксов и статуями, от которых исходил аромат прошедших веков, залитыми горячим солнечным светом. И дядя Чарльз так любил все это!

Тони легла лицом на холодную землю. Неужели ребенок, который так любил дядю Чарльза, действительно когда-либо существовал? А он, бледная тень, канувшая в Лету, — любил ли он тоже когда-либо? Ее мысли носились, как корабли по тихому, залитому солнцем морю.

Уинчес, Лондон, монастырь. Утренний звонок раздается у дверей дортуара. Звонит Жанна в своем накрахмаленном платье, которое так шелестит.

— Барышня, уже половина седьмого. — Затем ужин в длинной прохладной столовой с ее белыми столами, на которых стоят чашки молока, блюда с компотом из фруктов, хлеб и масло. Затем молитва в спальне, поклон и поцелуй ‘матери’.

Посещение дяди Чарльза — нет, она лучше не будет думать об этом.

Она глубоко зарылась руками в траву — нет, нет, только не мысль об этом, ведь Роберт тоже приехал с ним. Ее лицо побледнело, когда воспоминание, как волна, захлестнуло ее ум.

Все эти два года она боролась, чтобы не думать о нем. Она хорошо знала страшные дни и ночи, которые следовали за этим.

Но в этот день воспоминания встали перед ней настойчиво и не оставляли ее.

Дрозд запел вблизи на кусте сирени.

Тони услышала, и лицо ее исказилось.

Веселая песенка дрозда быстро напомнила ей и виллу, и сад ее. Она в душевной муке закрыла глаза, перед которыми во мраке встали крашеные розовые стены, выцветшие голубые ставни и сад с цветущими апельсиновыми деревьями, вербена и пламенно-красные цветы, которые выделялись на яркой зелени кипарисов.

Эти поцелуи в саду, когда спускались благоухающие сумерки!

Дрозд продолжал петь. Его песня и рыдания Тони были единственными звуками в тихом воздухе.

Наконец она поднялась, чтобы пойти домой. Стало почти совсем темно, дрозд уже давно затих, и ею овладел покой изнеможения.

Она очень медленно шла по дорожкам, и везде ее встречал острый запах произрастающей природы. Она любила этот запах. Жизнь, в смысле радости, была уже для нее кончена. Но существовали еще деревья и книги, и каждую неделю драгоценный день отдыха, море, солнечные дни и сильные ветры. И как бы то ни было, было еще ощущение свободы после закрытия магазина в семь часов. Она на момент остановилась, чтобы спросить у господина Работэн, приятеля, имевшего книжный ларек около площади Бастилии, не имеется ли у него томик стихов, который ей нужен. Он бесконечно жалел, что у него нет этого томика, но зато он мог ей предложить за пять су в неделю книжку ‘Он и она’. Тони радостно взяла книжку и снова продолжала путь домой.

Она осторожно взбиралась по лестнице, хоть она была так легка, что ступеньки вряд ли оказались бы столь неучтивыми, чтобы не выдержать ее.

Дверь в ее комнату была открыта.

Тони поспешила скорее. Что это значит? Ключ был с нею.

Смысл этого скоро был растолкован ей очень крупной молодой женщиной, которая сильно жестикулировала перед лицом хозяйки в момент появления Тони.

При виде Тони она остановилась и осмотрела ее. И затем обрушилась потоком слов:

— Представьте себе, барышня, эта дура, эта глупая женщина сдала вам мою комнату. Мою — той, которая с вами разговаривает. Я заплатила за нее накануне моего отъезда за два года вперед. Эта женщина клялась всем святым, что она ее сохранит для меня. Я одна из тех, которая никогда заранее не знает, когда сможет вернуться. Я уезжаю по делам, понимаете? Это время я уезжала в Испанию. Я могла бы вернуться уже несколько месяцев тому назад, а может быть, и год тому назад, но случилось дело. Я об этом больше не говорю. Но почему, если подвернулось дело, я должна потерять комнату, за которую я вперед уплатила?

Тони посмотрела на молодую, крупную и красивую женщину и вздохнула.

Она только что повесила книжную полку и покрыла сундук, который служил для многих надобностей, будучи кушеткой днем, кроватью ночью, и заменял собой два стула, когда хозяйка приходила поболтать.

Она прожила в этой комнате два года и любила вид, который из нее открывался. И затем, — но что за польза раздумывать над всем этим, если комната действительно принадлежит этой девушке с черными глазами и белой кожей?

— Хорошо, — спокойно сказала Тони, — я выеду.

Хозяйка начала рассыпаться в благодарности: к сожалению, у нее больше нет свободных комнат. Если бы жилец из пятого номера уехал, — но это будет только через месяц.

— Хорошо, — снова повторила Тони, — я устроюсь как-нибудь.

Она стала убирать свои немногие книжки и укладывать их. Высокая девушка молчаливо следила за ней.

— Так что, вам некуда переезжать? — спросила она резко.

Тони успокоительно улыбнулась ей.

— Вам не следует мазать себе губы этой краской. Это вам очень не идет, — сказала она.

Высокая девушка села на сундук Тони, который затрещал под ней.

— Черт возьми, — сказала она, вспыхнув.

— Не беспокойтесь, это всегда так, — ответила Тони.

Девушка снова посмотрела на нее.

— Вы очень маленькая, — сказала она вдруг.

— Да, кажется, так.

— Вы не займете много места, я думаю.

Она прошла через всю комнату к Тони и положила свою крупную красивую руку на ее плечо.

— Я ничего не имею против того, чтобы мы ненадолго поселились вместе, — сказала она с большой простотой.

Девушка выглядела такой большой и надежной, у нее были воистину чудесные глаза и кожа того теплого белого оттенка, который не имеет названия и не поддается описанию. Вероятно, пролитые днем в парке слезы облегчили душу Тони. Она снова чувствовала себя молодой, а мысль иметь подругу наполняла ее радостью. Если красивая девушка и не станет ее подругой, во всяком случае, эта встреча носила характер приключения.

— Спасибо, я тоже хочу этого. Теперь я приготовлю какао, оно у меня за кушеткой.

Так появилась Жоржетта.

ГЛАВА XXIV

И когда они говорили,

Около них бродил

Серый признак воспоминаний.

Перевод из Гейне

Моя печальная любовь вела меня

Через голые земли пустыни.

Но я бы остаток жизни своей отдала,

Чтобы еще раз пройти этот путь.

Магазин Сорио выбросил Тони к концу летнего сезона. Это устроил молодой Сорио. Его прилавок в течение трех месяцев находился рядом с прилавком Тони, — ‘нарочно’, как он признался Дюбонне, другу и поверенному своих тайн. Сорио-сын был маленького роста, с внешностью, которую принято называть ‘вертлявою’, — название, приложимое, кажется, только к мужчинам маленького роста с нафабренными усами и напомаженными волосами. А он был весьма намаслен, даже его разговор был таков, и употреблял притом скверные духи. Он никогда не отказывал себе в удовольствии поковырять булавочкой в зубах после завтрака и в это время улыбался Тони. Когда же оканчивал свои зубные операции, то удостаивал ее беседой. Он не был ни лучше ни хуже обычного типа приказчиков и смотрел на всех продавщиц магазина как на предмет охоты. Его отец нанимал их, разве не так? Так почему он не может делать с ними все, что ему заблагорассудится?

Тони с первого момента привлекла его внимание. Ее миниатюрность, ее аккуратный вид, несмотря на потертое платье, мечтательное выражение ее глаз, — все нравилось ему.

Он стал носить по утрам самый лучший свой галстук и желтые сапоги с длинными носками, которые далеко высовывались вперед.

За обедом он искусно постарался пожать одним сапогом ногу Тони и случайно прислонился к ней, когда доставал коробку с лентами.

Тони только слегка отстранилась. Она отлично знала все эти уловки. Они больше не пугали ее, как это было однажды, много лет назад, когда мужчина заговорил с ней на улице, шептал ей гадкие слова и преследовал ее, или, как в ‘Синем магазине’, когда заведующий отделением пригласил ее однажды пообедать и после обеда, когда выражение его глаз испугало ее и она попыталась уйти, дверь оказалась запертой. Она бросилась, кричала, и он наконец, проклиная, отпустил ее, а на следующее утро уволил, и после этого почти пять недель она питалась хлебом и жидким чаем, сбережения девушки-труженицы, которая получает ‘царское’ вознаграждение в виде семнадцати франков в неделю и на это должна жить и одеваться, не очень велики.

Когда сын ‘Сорио и K®’ стал ее преследовать, Тони устало вздохнула. Она выдвигалась там, через три месяца она могла получить место заведующей отделением, с жалованьем в тридцать франков, а теперь, по всей вероятности, ей придется уйти.

Она была почтительно любезна с молодым Сорио, пока это было возможно, но настал, наконец, день, когда все препятствия пали. Он нашел ее, потихоньку следуя за ней, на складе, когда она отыскивала спичку. Она не заметила, как он подошел, но внезапно почувствовала вокруг себя его руки. Она мгновенно повернулась и заметила в его глазах уже знакомое ей выражение. На складе никого не было.

— Один поцелуй… — глухо бормотал он, лаская ее своими волосатыми руками. — Я найду вам работу лучше, чем вы мечтаете, клянусь вам. Только позвольте мне, Тони.

Она ударила его сжатыми в кулаки руками. Он рассмеялся и прижал ее теснее.

— Никто никогда не узнает, как Бог свят! Ты, маленькое животное, ты хочешь, а? — шептал он, когда она нагнулась над его руками.

Он крепко сжал ее, наслаждаясь тем, как она отбивалась, и нашептывая ей пошлые ласкательные слова.

Слезы показались на ее глазах, и тщетная мольба прозвучала на ее устах.

— Никто никогда не узнает, дурочка.

— Вы презренное животное, — сказала Тони сквозь зубы.

— Я вас поучу, — сказал он, — я вас выучу.

Дверь открылась, и вошла девушка.

С проклятьем он выпустил Тони, и она убежала, вся дрожа, к своему прилавку. Но она заранее знала свою судьбу. У нее было всего десять франков сбережений, и то она их должна Жоржетте за комнату.

После обеда заведующий заявил ей, что она уволена. Позади него стоял ухмыляющийся молодой Сорио. Она принесла шляпу и пальто. Она думала, если все пойдет хорошо и она получит место заведующей, купить себе на распродаже новое.

— Такова жизнь, — прошептала она, влезая в старое черное вытертое пальто, и приколола шапочку.

Жоржетты не было дома, когда она пришла, и Тони вспомнила, что та говорила, что идет на репетицию. Это звучало красиво, но эта ‘репетиция’ была простым упражнением для акробатической роли, которую Жоржетта исполняла каждую ночь в ‘Кабаре веселящихся’, — маленьком веселом кафе, где вы платите пятьдесят сантимов и можете видеть жизнь. Тони часто бывала там и до упаду смеялась над песнями, которые действительно были смешны, так же как и другие вещи, и смотрела, как Жоржетта показывает свою яркую красоту, прикрытая розовым сатином и блестками.

Тони многое интересовало и мало что возмущало, за исключением пьяных женщин и пристававших к ней мужчин.

Она узнала жизнь так, как бедные люди вынуждены ее узнавать, — с другой стороны. Она поняла, что все на свете продажно, а честь — это продукт, который дешевле всего ценится. Она не была ни счастлива, ни несчастна — она просто жила.

Жоржетта не вернулась домой к чаю, и Тони отправилась искать ее. Ее она так и не нашла, но нашла Симпсона.

Он был самым крошечным существом, которое она когда-либо видела, с огромным самообладанием притом. Он был совершенно один, и хотя шел, подняв одну ногу в воздух, делал это храбро и не подымал из-за этого историй.

Он взглянул на Тони, когда они повстречались, и посторонился, чтобы дать ей пройти. Она увидела маленькую раненую лапку. Она нагнулась, и Симпсон (который тогда, между прочим, был еще не Симпсоном, а безыменным бродягой) беспокойно заворчал. Очень маленькие существа вынуждены чаще заявлять о себе, так как люди чаще на них наступают. Это было ворчанье, выражавшее лишь тревогу, и Тони так это и поняла. Она погладила беленькую головку с нелепым черным пятном на совершенно ненадлежащем месте.

Симпсон почувствовал облегчение и поднял лапу немного выше.

— Ты пойдешь ко мне, — сказала Тони решительно, подняла его и понесла, как ребенка. Дома лапа была обмыта, перевязана, и Симпсону было предложено угощение в виде сардины. — У тебя нет денег, — сказала Тони по-английски, — и у меня, правда, их тоже нет, но все же я надеюсь, что ты останешься.

Симпсон помахал тем, чем природа наделила его вместо хвоста, и подошел немного ближе. Он не понимал по-английски, но чувствовал, что Тони думает хорошо.

Когда Жоржетта вернулась домой, она назвала его ‘чертовским животным’, смеялась над ним и сказала, что это бульдог и что они оставят его.

Тони сообщила, что она окрестила его Симпсоном. Жоржетта спросила почему, и Тони сказала ей: потому что он — натурализованный англичанин, и прибавила, что она не может понять, почему она раньше никогда не заводила себе собаки.

Вот каким образом Симпсон водворился к ним.

Обсуждение шансов Тони на получение места в мертвый сезон продолжалось до тех пор, пока Жоржетте не надо было отправляться в кабаре.

— Пойдем лучше тоже, — сказала она Тони, — нехорошо сидеть и думать, когда надо обдумывать одни горести.

Тони рассеянно рисовала портрет Жоржетты, держа Симпсона на коленях. Портрет состоял из трех штрихов и тире.

— Это чертовски хорошо, — заявила Жоржетта, которая смотрела, в то время как причесывала свои рыжие волосы. — И быстро, как ветер.

Она перекинула толстую косу через плечо и вдруг схватила Тони:

— Ты всякого умеешь так?

— Ты хочешь сказать: рисовать всякого? Да, я думаю, что умею.

— И всегда так быстро?

— О да.

— У меня идея, новый трюк, ты будешь рисовать моментальные фотографии. Старый Жюль только на днях мне рассказывал о каком-то сумасшедшем или что-то в этом роде, который занимается этим в каком-то кафе. Он преуспел в короткое время. Пойдем сегодня ночью и попробуй только.

Тони засмеялась:

— У меня плохо выйдет.

— Но ты пойдешь и попробуешь, Тони?

— О да, я пойду, а Жюль посмеется надо мной, и я буду чувствовать, что была просто глупа.

— Одевайся, — скомандовала Жоржетта. — На, надень эту шляпу.

Она бросила Тони белую соломенную шляпу, отделанную венком из роз. Тони надела шляпу, рассмеялась, сняла ее, убрала половину роз и имела очень шикарный вид в ней.

— Загни воротник, вот так, сердечком, как у меня. В этом платье, закрытом, как на молитву в церковь, ты выглядишь плохо. Вот так.

Она загнула черный воротник и обнажила прелестную кожу Тони.

Тони ожидала в общей уборной артистов, пока Жоржетта пошла искать Жюля, который был и старшим лакеем, и частью владельцем, и заведующим сценой кабаре.

Комната была большая и освещалась газовыми рожками, помещенными на равном расстоянии друг от друга. Стены были сплошь зеркальные, а под зеркалами стояли маленькие столики. Воздух был пропитан духами, газом и жженым волосом. Один или два человека подходили и заговаривали с Тони. Кальвин, молодой скрипач, прислонился к столику Жоржетты и устало смотрел на Тони.

Он был влюблен в Жоржетту, а она, по обыкновению, была влюблена в кого-то другого. Тони очень жалела его. Жоржетта раньше любила его немного и забыла его, как только другой ‘предмет’ потребовал ее недолговечной любви.

Насколько Тони могла разобраться, у Жоржетты не было чувства морали, но зато было золотое сердце.

Она вернулась, возбужденно разговаривая, с очень толстым человеком, который снисходительно слушал ее.

— Вот моя подруга, о которой я вам говорила.

— Чем вы занимаетесь, моя милая? — спросил Жюль писклявым голосом.

— Разве я вам не говорила? — начала Жоржетта, но Жюль поднял свою огромную руку:

— Вы рисуете, а? Лица, людей, и все это очень быстро? Нарисуйте меня вот тут, на стене, вот этим. — Он всунул ей в руку кусок угля.

Тони посмотрела на него. Она часто видела его и раньше, хотя он ее не знал. Она хорошо знала улыбку на его лице, когда посетитель заказывал кружку, и поклон, который он отвешивал, когда выносил вино.

Она нарисовала круг, руку и лицо, которое представляло собой широкую улыбку, и повернулась к Жюлю.

— Гарсон, кружку, — сказала она, подражая его голосу.

Он покатился со смеху. Жоржетта сжала руку Тони.

— И Жоржетту, — сказал Жюль, указывая толстым пальцем на нее. Тони снова взяла уголь. В кабаре Жоржетту всегда дразнили ее любовными приключениями: ‘Эге, — бывало кричит она, — они все прибегут, стоит мне их только позвать, я вам говорю’.

Тони нарисовала ее стоящей на верхушке лестницы, подножие представляло собой море лиц, которые тянулись к ней. Жоржетта смотрела демонически и торжествующе, веселая и счастливая.

— Двадцать и ужин, — быстро сказал Жюль. — Я предоставляю вам, скажем, десять—пятнадцать минут после Жоржетты, и рисуйте всех, кто пожелает, если они забирают рисунок — за это два су, и вы будете иметь франк в ночь на бумагу и уголь.

Он убежал из комнаты раньше, чем Тони успела поблагодарить его.

Дешевый маленький оркестр визжал и скрипел, когда Тони вышла на маленькую сцену. Она чувствовала себя нервной до нелепости и пыталась смеяться над собой. Ей было двадцать пять лет, и она много лет зарабатывала сама себе на жизнь, несомненно, пора уже иметь хоть немного самообладания.

Жюль, выступая в качестве конферансье, привел даму известного типа. Она с тревогой смотрела на Тони, и ее накрашенные губы улыбались, а подведенные глаза просили пощады. Тони нарисовала ее точно такой, как она была, и все же довольно красиво. Эти вещи легко делаются — потому-то портретисты, рисующие людей общества, так легко богатеют.

Дама была в восторге, и мужчина огромного роста, который ротозейничал за столиком, подошел, хихикнул и бросил Тони франк за рисунок. Жюль сиял, устремив один глаз на Тони, другой на монету.

Она рисовала двадцать минут и собрала почти пять франков.

— Мы заставим его дать тебе проценты, — кричала Жоржетта. — Кулак, скряга, связать тебя за несчастный франк!

После этого двадцать минут Тони стали боевым номером вечера. Люди ничего так не любят, как увидеть себя в благоприятном свете. К концу лета Тони получила уже проценты и быстро расцвела в новом платье и в самых тонких, самых черных, самого лучшего покроя сапогах, которые она могла позволить себе купить.

Жоржетта в кабаре покровительствовала ей. Она родилась среди этих дел, знала их от начала до конца и видела, что Тони в этом ничего не понимает. Она была хорошим другом, несмотря на ее католические вкусы и повелительный язык.

Сентябрь был очень жаркий, и Париж, казалось, был переполнен более чем когда-либо. Кабаре открывалось в семь и закрывалось в три, четыре ночи. Тони имела два сеанса, получая вдвойне, как и все другие.

Она очень похудела. Воздух был там ужасен, и она чувствовала себя больной от беспрестанного шума и курения.

Кабаре быстро расцветало. Начали приходить англичане и американцы. Жюль толстел и богател более чем когда-либо раньше. Тони одну ночь рисовала под музыку. Это был излюбленный трюк. Она отлично согласовалась с оркестром и умела делать это очень хорошо.

Она рисовала молодого человека с тяжелым лицом и едва заметила его, когда он покупал ее рисунок. Все, что она запомнила о нем, это то, что он хромой и маленького роста.

Ее номер был последним, и было уже очень поздно. Она стала на колени в уборной, чтобы сложить свою бумагу.

Маленький хромой человек подошел и стал позади нее.

— Простите, — сказал он на безупречном английском языке, — почему вы теперь не признаете меня?

Тони с удивлением обернулась и увидела хромого человека с очень белым лицом и синими глазами. Ее подозрительный взгляд заметил белоснежную грудь рубашки и жемчужные запонки.

— Я не имею чести знать вас, сударь, — резко ответила она. Она так устала от подобного рода приставаний.

Господин мягко рассмеялся.

— Пять, восемь лет тому назад, — я думаю, приблизительно столько прошло с тех пор, как лорд Роберт Уайк познакомил нас на ярмарке в Овенне.

Услыхав имя Роберта, Тони поднялась.

— Кто вы такой? — спросила она.

— Меня зовут де Солн.

Тони покачала головой.

— Не могу припомнить. Весьма жалею.

— Не поедете ли поужинать со мной, прошу вас?

Тони упорно его рассматривала. Она еще сомневалась в нем: ни один мужчина в течение многих лет не бывал добр к ней из-за одной любезности.

— Я бы охотно с вами поужинала, — сказала она сдержанно, — но это не мое ремесло.

Де Солн слегка вздрогнул, затем улыбнулся.

— Уверяю вас, я только поглощаю свой ужин, — сказал он спокойным голосом, — а вас прошу разделить его со мной.

Тони была очень голодна.

— Спасибо, я поеду, — серьезно ответила она. Он смотрел, пока она прикалывала серую шляпу, отделанную розовым тюлем, а затем посторонился, чтобы пропустить ее впереди себя. У задней двери ждал огромный мотор, и при появлении Тони и де Солна человек открыл дверцы.

Тони знала от Жоржетты, что нужно очень остерегаться ночных поездок в моторе. Она обернулась, чтобы сказать, что она все-таки не поедет ужинать, но в тот момент к хромому господину подошла девушка, одна из погибших созданий. К удивлению Тони, он протянул девушке руку, а та со смехом облегчения пожала ее.

Тони слышала, как он что-то говорил ей насчет дома, затем зазвенели деньги, и девушка сказала:

— Да благословит вас Бог.

Тони села в мотор уже без всякого подозрения. Де Солн сел рядом с ней.

Как только дверцы захлопнулись, она обратилась с вопросом, который она, несмотря на свои колебания ехать или не ехать с ним, все время жаждала задать:

— Вы были другом Роберта Уайка, сударь?

— Я был самым близким его другом, я полагаю. А вы были с ним в родстве?

— В родстве! — Тони страдальчески улыбнулась в темноте. — Я близко его знала.

— Последний раз я видел его во Флоренции, — продолжал де Солн своим спокойным тоном, — мы встретились в этот последний день.

— Сказал, сказал ли вам Роберт, где он жил? Острая личная нота, зазвучавшая в голосе Тони, сильно поразила де Солна.

‘Неужели эта девушка…’ — нет, мысль, как слишком нелепая, была отброшена назад.

Он заговорил с Тони под впечатлением минуты. Она выглядела такой бледной и усталой, и он был так сильно поражен, увидев ее здесь. Он хотел помочь ей и не мог себе представить, как она дошла до такой работы и в таком месте.

— Роберт мне тогда сказал, что он снял виллу в Озиоло.

— Сказал ли он вам, кто с ним жил там? — Даже ценой своей жизни она не могла бы удержаться от этого вопроса. Она страстно хотела и все же боялась говорить о Роберте.

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — сказал де Солн.

Тони снова замкнулась в себе.

— Не знаю, думаю, что из любопытства.

Мотор остановился у дверей ресторана на улице Селв.

Де Солн выбрал в углу столик, освещенный лампой под опаловым абажуром. Где-то, скрытый от глаз, очень мягко играл оркестр.

Тони оглядела комнату. Эта была та самая, о да, та самая комната, в которой она с Робертом обедала в первый их вечер в Париже.

Кровь потоком прилила к ее мозгу, на минуту комната закачалась и закружилась перед ее глазами.

‘О Роберт, взывая к тебе через все эти годы, я еще слышу тебя!’

Она забыла о де Солне. Окружающее перестало для нее существовать.

Она положила лицо на руки и заплакала.

Ни один человек ее круга годами не говорил с ней. Никто никогда не говорил с ней о Роберте, а сейчас этот хромой человек пришел, заговорил с ней, дружески заговорил о Роберте, привел ее сюда, в это лучшее из всех мест на большом, сером свете, куда она и Роберт пришли впервые вместе.

Ни один момент в течение всей последующей жизни не может сравниться с тем, когда двое людей, одни среди толпы, находятся вместе, связанные одним и тем же чувством трепетной, сладкой тревоги, одним и тем же чувством восторга. Тони снова очутилась за маленьким столиком с массой белых цветов, которые Роберт купил на бульваре и велел лакею поставить на их стол, снова в прекрасном плюшевом кресле, напротив нее Роберт, смелый, прекрасный Роберт, весь ее собственный, его рука на момент нашла ее руку под столом, его нога прижалась к ее стройной маленькой ножке.

— О Боже мой, Боже мой!

Она поискала свой носовой платок, но у нее не оказалось с собой. Она безуспешно старалась вытереть слезы рукой. Де Солн, не говоря ни слова, протянул ей белый сложенный квадратик.

Он сделал знак лакею, чтобы тот отошел. Они поужинают после, теперь же он хочет подождать.

Тони, наконец, подняла глаза.

— Мне очень жаль, — сказала она измученным голосом.

— Все в порядке, — сказал де Солн. — Вы устали, вы должны поесть и попить, вы выглядите совершенно измученной. — Он сам рассмеялся над своими усилиями.

Что-то в нем, его умение забыть себя, полное отсутствие любопытства, ощущение защиты, которую, казалось, он давал ей, — все это тронуло Тони.

— Почему вы просили меня поехать с вами? — спросила она вдруг.

— Отчасти потому, что вы меня заинтересовали, а отчасти потому, что я однажды видел вас с моим другом, а главным образом потому, что я могу помочь вам, как я полагаю.

— Помочь мне?

— Вашей карьере.

Тони иронически рассмеялась:

— Вы шутите, сударь?

— Нисколько, ведь вы хотите подвигаться, не так ли? Я думаю, что вижу путь, которым вы должны пойти. Вот и все.

Он налил ей вина в стакан.

— Вы что — общественный благотворитель?

— Нет, надеюсь, частный. Так легко помочь людям.

— К несчастью, это общее заблуждение.

Де Солн наклонился вперед и непринужденно положил руки на стол.

— Вы говорите, что были другом Роберта, я тоже был его другом. Не разрешите ли вы мне, ради него, помочь вам?

Тони посмотрела в честные синие глаза.

— Что вы обо мне знаете? — спросила она.

Он развел руками в знак отрицания:

— Только то, что вы мне сами говорите.

— Но вы о многом догадываетесь?

Он улыбнулся.

— Угадываю немного. Я вам скажу. Вы здесь в Париже одна, делаете рисунки за… за столько? Вероятно, за фунт в неделю? Я видел вас однажды с гувернанткой, очень хорошо воспитанной девочкой, за которой смотрели, и вы были другом Роберта. Теперь я вас встречаю в таком виде, в потертом платье, в скверном маленьком кафе, и понимаю, что жизнь вас как-то разбила. Ни одна девушка не смотрит на мужчину таким взглядом, каким вы посмотрели на меня сегодня вечером, если у нее нет основания быть напуганной. Таковы мои соображения. Вы можете назвать их дерзкими, хотя уверяю вас, что они вовсе не таковы.

Он выждал немного, затем сказал с внезапной напряженностью:

— Вы еще слишком молоды, чтобы так смотреть.

— Мне двадцать пять, почти двадцать шесть лет.

Он критически посмотрел на нее.

— Так много? Вы не выглядите этих лет.

— А чувствую я так, словно мне уже сто.

Он снова улыбнулся странной улыбкой, которая, казалось, не имела ничего общего с его губами, но которая появлялась только в его глазах.

— Это доказывает, что, вопреки вашим годам, вы еще очень молоды.

— Разве? — равнодушно согласилась она. Закуривая папиросу о протянутую им спичку, она попутно обратила внимание на его руки. Это были красивые тонкие стройные руки, которые казались мужественными вопреки своей белизне.

— У вас красивые руки, — внезапно сказала она.

— Только по сравнению, уверяю вас. Если бы я не был таким маленьким уродом, люди не замечали бы моих рук.

Она вдруг почувствовала, что, несмотря на его шутливый тон, он ненавидит свое неуклюжее тело и непривлекательную наружность.

— Я люблю красоту, — продолжал он. — Если вы когда-нибудь посетите мой дом, вы увидите мои картины. У меня это словно болезнь — любовь смотреть на красивые вещи. Я уверен, что, если бы я очутился на небе и оказался бы рядом с кем-нибудь некрасивым, это бы испортило мне все удовольствие.

Тони впервые улыбнулась, и ее бледное личико на момент прояснилась.

— Я тоже люблю красивые вещи почти так же, как и вы. Все эти годы мне этого страшно не хватало.

Лакеи с усталым видом начали сдвигать стулья, а оркестр — две скрипки, виолончель и рояль — вышел из-за прикрытия из зелени и приготовился идти домой.

Тони тоже поднялась.

— Очень мило с вашей стороны, что вы привели меня сюда, — сказала она, протягивая руку, — очень вам благодарна.

Де Солн склонился над ее рукой.

— Мотор отвезет вас домой.

— Разумеется, нет. Я всегда хожу пешком. Я привыкла сама за собой смотреть.

— Я уверен в этом, — и его глаза снова улыбнулись. — Тем не менее я буду настаивать, чтобы сегодня вы возвратились домой в моторе.

Тони послушно села, и де Солн наклонился и спросил ее:

— Ваше настоящее имя и ваш адрес?

— Тони Сомарец, а живу я на улице д’Альмэн, 40, шестой этаж.

Де Солн записал это в маленькую кожаную записную книжку и затем с почтительным ‘до свидания’ сказал шоферу адрес.

Жоржетта поджидала ее в состоянии крайнего возбуждения.

Она взволнованно схватила руку Тони.

— Этот дурак Кальвин сказал мне, что какой-то странный человек увез тебя в моторе. Тони, что случилось?

— Ничего, — ответила Тони. — О Жоржетта, я так устала.

— Но ты можешь же, наверное, рассказать что-нибудь об этом вечере? Я умираю от тревоги и любопытства, кто этот человек.

— Граф де Солн.

— Граф, господи, помоги нам, ты погибла, Тони. Тони открыто рассмеялась:

— Наоборот, я надеюсь, что я спасена. Он хочет помочь мне сделать карьеру.

— Так они все говорят, — растерянно воскликнула Жоржетта. — Ко мне явился однажды граф, красивый как день, он хотел сделать из меня актрису — настоящую. Черт возьми, ты думаешь, он это исполнил? Как будто непохоже, а?

Она указала на комнату и рассмеялась.

— Ты увидишь его, когда он придет, и будешь тогда судить. Он совсем не красив как день, ни в малой степени.

Жоржетта стала заплетать волосы, собираясь лечь спать.

Она все время невероятно зевала.

— Внешний вид не играет никакой роли — я, по крайней мере, так думаю. Насчет того графа я вскользь уронила. Насколько я вижу, женщина может так же легко полюбить некрасивого мужчину, если она вообще намерена полюбить, как и ангельски прекрасного. Я-то должна знать! Все мужчины одинаковы, когда дело касается любви. Они все слишком робки вначале и недостаточно робки потом. Спи спокойно, дорогая, да храни тебя Бог!

Она заснула раньше, чем Тони успела потушить газ.

Тони глядела на нее, на черные ресницы, еще клейкие от туши, волосы цвета соломы и слишком красный рот.

Жоржетта не имела невинного вида даже во сне, когда нам всем полагается иметь традиционное сходство с теми святыми, которые жили до нас.

Тони погладила ее и нежно поцеловала.

— Да хранит тебя Бог, — снова прошептала Жоржетта со сна.

ГЛАВА XXV

Успех уменьшает наполовину возраст женщины и увеличивает вдвое ее привлекательность.

После того жизнь потекла, как раньше, Тони раз или два подумала, что де Солн придет, но он не приходил, и по прошествии двух недель она перестала его ждать.

Однажды днем она очень поздно вернулась с репетиции в кабаре и взбиралась по расшатанным ступеням медленнее обыкновенного.

Когда она подошла к собственной двери, чудесный запах донесся до нее. Она тихо стояла, вдыхая аромат с восторгом. Одна из вещей, по которой она сильно тосковала, были духи, пудра и другие благоухающие предметы, которые так любят женщины.

— Английский сад, — сказала она громко, и действительно запах роз и шиповника, казалось, наполнял воздух.

Наконец, вспомнив о чае, который она еще должна приготовить, и об измученной Жоржетте, которая, вероятно, как раз уже поворачивает на свою улицу, она оставила небесный аромат и открыла дверь.

Когда она вошла, де Солн вышел вперед. На столе, позади него, Тони увидела массу роз, вставленных в кувшин для умывания. Вся комната была полна ими.

— Это вы принесли? — крикнула она.

Де Солн улыбнулся ей в ответ.

— Я сказал сам себе: вы англичанка, значит, розы и чай, я принес первое, и я жду, — он посмотрел на браслетные часы, — почти уже час — второго.

— Я сейчас приготовлю, ровно через минуту, — сказала Тони с веселым раскаяньем.

Де Солн следил за ней, пока она разжигала машинку, и, когда она пошла за занавеску, чтобы взять воду для чайника, он окликнул ее.

— Я всю воду взял для цветов.

— Это не то, — отозвалась Тони, — вода для чайника в специальной бутылке.

— Я принес сюда бутылку и вылил из нее воду. Я обследовал спальню, — признался де Солн. — Я думал, что вы, вероятно, там держите вазы для цветов.

— Вы не могли поверить, — сказала она, искусно нарезая тартинки, — что мы не имеем их — я и Жоржетта. Бедные люди не имеют таких вещей. Мне всегда смешно, когда я читаю в романах о ‘скромной комнате’, лишенной всякой мебели, но зато в ней всегда есть несколько нарциссов, трогательно всунутых в банку из-под варенья. В той же главе их обыкновенно освещает солнце ‘снопами золотых лучей’, — слегка засмеялась она. — В действительной жизни потерявшие всякую надежду владельцы этих ‘лишенных всякой мебели комнат’ лишены даже возможности вспомнить, что существуют такие вещи, как ‘нарциссы и снопы золотых лучей’. Каравай хлеба явился бы для их глаз большим праздником, чем все банки из-под варенья на свете.

Она приготовила чай и налила три чашки.

— Для кого третья?

— Для моей подруги Жоржетты, которая живет со мной вместе. Она тоже работает в кабаре под именем ‘Прекрасная Мило’.

— А вы под названием ‘Маленькая Мишель’? Сколько унижения в обоих титулах!

— Не правда ли? — согласилась Тони, снова улыбаясь.

— Вы должны чаще улыбаться, — заметил де Солн.

Он снова сел на сундук, пил чай, был очень доволен и чувствовал себя прекрасно.

— Я бы пришел раньше, — продолжал он, — но я был болен. Мои внутренние дела так же плохи, как и внешние. Я думаю, что и те и другие нуждаются в переделке.

— Я очень огорчена.

— Неужели? Значит ли это, что вы меня хоть немного вспоминали?

— Я вас вспоминала очень часто, но не думала, что придете.

— Ах вы, маленькая недоверчивая особа, — ответил де Солн.

Кончив свой чай, он отодвинул чашку и смотрел серьезными глазами на Тони.

— Я должен вам что-то сказать, — сказал он наконец, — нечто такое, что я открыл с тех пор, как встретил вас, и что вы должны узнать.

— В чем дело? — спросила Тони, глядя ему в глаза.

— Это ваша тайна, — сказал он очень мягко. — Я не старался узнать ее, но все же угадал, когда вы мне тогда ночью сказали ваше имя.

— Вы думаете… вы думаете?

— Я знаю, что Роберт любил вас: В тот последний день во Флоренции он сказал мне: ‘Вы должны познакомиться с Тони’. Это имя, ваши вопросы, ваше упоминание, что вы живете в Париже семь лет… Я мог догадаться, вы видите.

Он встал и, хромая, прошел маленькое расстояние, разделявшее их.

— Больше чем когда-либо, не позволите ли вы мне помочь вам теперь, ради Роберта?

Тони смотрела на него.

— Что вам Роберт сказал тогда, в последний раз? Он понял, что она даже не слышала его последнего замечания.

Он отошел и снова сел.

— Я встретил его, когда он ехал домой, и он зашел ко мне ненадолго. Я думаю, что мы впервые стали друзьями пятнадцать лет тому назад. Роберт тогда жил в Париже. Он был, разумеется, потрясающе популярен, но находил время, чтобы дружить со мной. Я думаю, что впоследствии мы стали друг для друга единственными друзьями. До Флоренции я его не видел в течение двух лет. Мгновенно я почувствовал, что он изменился, и я спросил его о причине перемены. Он посмотрел на меня — вы знаете его взгляд и манеру проводить рукой по волосам — и сказал: ‘Это потому, что я очень счастлив’. Он рассказывал мне, что вам только восемнадцать лет и что он вас любит так, как за всю свою жизнь не любил ни одну женщину. Если бы я остался во Флоренции, я бы в тот же вечер пришел навестить вас. Он очень хотел этого, но я должен был уехать. Я узнал о его смерти только неделю спустя и тотчас же помчался обратно во Флоренцию, но лишь для того, чтобы узнать, что ваши родные приезжали и что вы уехали с ними.

— Я убежала. Моя жизнь до появления Роберта была похожа на тюрьму. Меня хотели взять и посадить снова в ту же тюрьму, которая теперь стала бы в такой же мере местом позора, как и одиночества. Они, мои родственники, не могли простить Роберту, а я — простить им. Я убежала сюда, работала, и вот вы видите меня. Вот и все.

Де Солн смотрел на нее.

— Теперь я буду смотреть за вами.

Он взял с дивана журнал, открыл его и передал Тони.

Она взяла его, несколько удивившись.

Это был иллюстрированный журнал, и на открытой странице был помещен еженедельный рисунок. Тони поймала себя на том, что разглядывает карикатурное изображение де Солна, стоящего рядом с очень красивой женщиной. Снизу было подписано: ‘Злободневный юмор — красавица и чудовище’.

Она подняла глаза.

— Не понимаю, — сказала она.

— Это ясно, как день. Этот рисунок изображает мою невесту и меня. Вы будете рисовать такие карикатуры?

— Я? — она рассмеялась.

— Бесспорно. Вы умеете рисовать моментальные карикатуры, что в тысячу раз труднее, чем эти рисунки.

— Но я не знаю, куда их послать.

— Вот тут-то, как вы говорите, я и вмешаюсь. Я их пошлю. До того еще как я вас узнал, в тот вечер в кабаре, я знал, что вы умеете рисовать, что ваша работа талантлива и — больше того — годится для продажи. Я верю, что вы будете иметь большой успех.

Впервые за семь лет Тони почувствовала внезапно, что жизнь еще чего-нибудь да стоит.

— Если бы я сумела, — сказала она горячо.

— Для ‘если’ здесь нет места, — сказал он спокойно. — Я прошу вас верить, что мое суждение правильно, и когда я говорю, что у вас талант, я говорю правду. Это необходимо использовать. Ладно, для этого случая я тут.

Он снова открыл журнал.

— Вы видите общий тип работы, а? И я покажу вам публику, которую вы должны карикатурно изобразить. Мы их увидим в театрах, в ресторанах, на бегах. Вы пойдете со мной, и, когда у вас наберется их много, мы отдадим их Бонневару, издателю ‘Эспри’. Он будет в восторге — вот и все. Решено. Вы достигли цели. — Он показал руками. — Все так просто и легко.

— Пока не попробуешь, — закончила Тони.

— А потом в особенности.

— С их стороны подло изобразить вас в таком виде, — горячо сказала Тони.

Де Солн рассмеялся:

— Мне-то все равно, но Гиацинта будет огорчена.

— Ваша невеста?

Он кивнул головой.

— Она очень красива.

— Она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, — сказал де Солн, — я потому и женюсь на ней. Я хочу иметь красивых детей, похожих на нее.

Тони снова посмотрела на лицо ‘самой красивой женщины’. Оно было красиво, но с жестоким выражением.

— Вы, вероятно, сможете поехать со мной в оперу завтра вечером? Там спектакль-гала, и вы бы кое-кого там увидели.

— Спасибо, я с удовольствием поеду.

— Я пошлю за вами мотор в половине восьмого. Она проводила его вниз.

Как раз в дверях они встретили Жоржетту. Она остановилась, остолбеневшая, увидев их. Тони торжественно познакомила их.

— Я вас, кажется, знаю очень хорошо, — сказал де Солн со своей обезоруживающей улыбкой. — Мадемуазель Тони рассказывала мне о вас, и я вас видал в кабаре.

— И это — граф? — сказала Жоржетта, когда они снова поднимались по лестнице. — Очень скверно, что Бог не выбирает наружности соответственно положению, разве не так? И он называет тебя мадемуазель Тони?

— Разве он так сказал? — спросила Тони. — Я и не заметила. Жоржетта, он думает, что я действительно могу сделать карьеру. Он хочет, чтобы я лучше работала для иллюстрированных журналов, чем в кабаре. Он мне покажет всю публику, а я их нарисую.

Она показала Жоржетте карикатуру.

— Совсем как живые, — сказала откровенно Жоржетта. — Я говорю о нем, о ней я, разумеется, не могу судить. Она кажется мне злюкой.

ГЛАВА XXVI

Ты целовала меня, не любя, да простится тебе это!

Вечер в опере был сплошным наслаждением. Тони почти разучилась наслаждаться. Она не совсем забыла, потому что самое последнее, что люди теряют, — это способность наслаждаться.

Огни, цветы, красивые женщины и еще более красивая музыка — все это опьянило ее. Она забыла о своем собственном платье, которое она раньше вечером находила ужасным. На ложу де Солна было направлено немало биноклей. Он сидел невозмутимо рядом с Тони и отвечал взглядом на взгляд. Во время антракта он вышел и вернулся с пожилой дамой и красивой девушкой с карикатуры.

— Мадам Форуа, позвольте представить вам мисс Сомарец.

Пожилая дама неопределенно улыбнулась и протянула руку, и тогда де Солн сказал:

— Гиацинта, мисс Сомарец. Мадемуазель Форуа поклонилась.

Тони поспешно стала давать объяснения о рисунках. Было совершенно очевидно, что она не принадлежит к ‘их классу’, как выражаются француженки. Де Солн был известен своей эксцентричностью.

Гиацинта пожала своими прекрасными плечами и даже улыбнулась Тони. Она была слишком уверена в де Солне, той несомненной уверенностью, которую может породить только полное безразличие.

Он и эта маленькая бедная девушка с большими глазами, казалось, имели как будто что-то общее — скорее всего, это была их миниатюрность.

Гиацинта зевала от скуки. Что ей за дело до всего этого? Ей страстно хотелось, чтобы де Солн позволил ей и матери вернуться в ложу князя Рицкого. Жан так учтиво выразил свое огорчение, когда он подошел к ним и язвительно просил объяснить причину их появления не в его ложе, а в ложе князя, что мадам Форуа испугалась и умолила Гиацинту тотчас же уйти оттуда.

Рицкий высунулся из ложи и все время делал им знаки. Наконец Гиацинта незаметно покачала ему головой. Он страшно надулся и сел на место.

— Этот огромного роста молодой человек с моноклем, украшенный всеми существующими под небом и не заслуженными им орденами, — это князь Рицкий, — сказал де Солн Тони.

Она уже сделала его моментальный набросок — она без труда поняла сцену в противоположной ложе.

— Этот господин с дамой в серебристом платье, это — Пено, знаменитый неоимпрессионист. Два кресла дальше, в том же ряду, это — божественная Сарра, рядом — господин президент. Это — Траган, вот тот направо, человек с рыжими волосами и бледным лицом.

— Довольно, довольно, — молила Тони. Мадам Форуа и Гиацинта рассеянно смотрели. Мысли мадам Форуа были очень встревожены.

Это совершенно похоже на Жана — возиться с этой девушкой, это совершенно в его духе, но тем не менее Гиацинта не должна была войти в ложу Рицкого. С ее стороны было глупо согласиться. Жан был бы таким податливым мужем и таким щедрым к своей теще. Гиацинта действительно была очень неблагодарна. А эти русские всегда похожи на зажигательную спичку и так же быстро, как спичка, потухают. Разумеется, Гиацинта не соврала Жану — недопустимая мысль — у нее действительно болела голова, и она не хотела, и вполне правильно, пожертвовать ложей Жана, в особенности на парадном представлении. Очень жаль, что записка была передана слишком поздно, когда они уже были в театре. Это недоразумение с запиской впоследствии очень осложнило объяснение. Все же Жан, кажется, успокоился и был в хорошем настроении.

Если бы он только не был так уродлив или был бы менее богат: в первом случае их союз был бы удачнее, а во втором — он никогда бы не состоялся.

Вдруг, как бы в ответ на ее мысли, де Солн повернулся и улыбнулся своей прихотливой улыбкой будущей теще. Он почти угадал ее мысли и чувствовал себя огорченным из-за того, что она могла огорчиться. Он взглянул на Гиацинту. Она смотрела на сцену и при мягком отраженном освещении была очень красива. Он подумал о том, как она будет в его замке, и внезапно сжал руки. Он знал, что она его не любит, но он верил, что сам обожает ее. Она приковала его.

После театра он отвез ее домой одну наперекор приличию и мадам Форуа.

В темноте он поцеловал ей руки, и она беспокой но задвигалась от его ласки.

— Я устала, Жан.

Он сразу сделался озабоченным.

— Вы были очень придирчивы в театре.

— Я был очень уязвлен, так как, если вы были не совсем здоровы, чтобы пойти со мной в театр, вы все же достаточно оправились, чтобы пойти с Рицким.

— Что за мысль? Я, естественно, предполагала, что ваша ложа будет полна. Я послала вам записку заблаговременно, припомните это.

— Так что вы бы охотнее пошли со мной? Гиацинта чуть не закричала от нетерпения:

— Ну, естественно, разумеется.

— Тогда я очень жалею, моя дорогая, что я глупо себя вел в этом случае.

Он снова поцеловал ей руки.

Она нагнулась и на момент слегка прижалась своим лицом к нему.

‘Трудно порвать, даже когда уже не любишь больше!’

ГЛАВА XXVII

Разговор является показателем человеческой натуры.

По прошествии двух недель рисунки Тони были готовы. Она ждала де Солна. Он не пришел.

Она страстно желала начать новое поприще теперь, когда она уж действительно занялась этим. Кроме того, с тех пор как она отказалась от работы в кабаре, она хотела зарабатывать деньги, тем более ей это было необходимо.

Жюль отпустил ее с грустью, с таким искренним сожалением, что Тони пообещала ему прийти в течение недели еще на несколько вечеров, если он найдет, что кабаре из-за этого будет хуже работать. Но она надеялась, что этого не случится. Она открыла, что новая работа имеет свое очарование: в конце концов она захватила ее.

Так как де Солн все еще не приходил, она написала ему записку.

В тот же вечер лакей принес ей ответ:

‘Я снова болен, мой друг. Я бы мог очень много процитировать из Священного писания о ненужности этого бренного тела. Но я не хочу. Я пишу вам для того, чтобы направить вас к Бонневару, бульвар Капуцинов, 27. Пошлите от себя записку на моей карточке. И скажите ему от меня, что ему подвернулся хороший случай. Привет.

Де Солн.

Вы, вероятно, угостите меня еще чашкой чаю, когда я поправлюсь?’

Итак, ей надо идти одной к Бонневару. Еще одно приключение!

— Я снова помолодела в своей старости, — сказала она Жоржетте.

— Ты будешь зарабатывать деньги, это так. Удивительно, как чековая книжка, когда она принадлежит женщине, делает ее моложе.

— Ты ужасная материалистка, Жоржетта!

— Ты хочешь этим сказать, что у меня самой всегда было так мало денег, что я понимаю, что женщина чувствует по отношению к ним?

— Это верно. Я понимаю.

Тони нервно ожидала в передней кабинета господина Бонневара.

В передней было пыльно, и она была наполнена книгами. Помимо Тони там находились еще юноша неопределенного возраста и сомнительной чистоты и конторка, заваленная конвертами и печатными листами.

Тони чувствовала себя очень подавленной.

Юноша отвратительно стучал на пишущей машине, а затем бросил заполненный лист на пол.

Прошло четверть часа. Было очевидно, что господин Бонневар является существом, доступ к которому отнюдь не является легкодостижимым.

Резко зазвонил звонок, юноша громко засопел и, поднявшись, побрел к стеклянной двери.

Он высунул голову оттуда и сказал через нос:

— Пожалуйста!

Тони, схватив рисунки, прошла в дверь, которая закрылась за нею.

За большим пюпитром, перед еще большим окном, сидел короткий смуглый человек.

Он задвигался на стуле и кивнул Тони.

— А, мадемуазель…

— Сомарец, — подсказала Тони, — с рекомендацией от графа де Солна.

Темно-оливковое лицо Бонневара нагнулось, разыскивая что-то. Наконец он отыскал и вытащил тонкий лист бумаги из какого-то ящика.

— Ага, нашел.

Он стал читать бумагу, затем поднял глаза:

— Итак, вы рисуете?

— Да, господин Бонневар.

— Покажите мне, — раздалось, как выстрел из пистолета.

Тони вынула рисунок, случайно это оказался набросок Рицкого. Она изобразила его в виде медведя, легко танцующего в балете. Лицо было великолепно в его угрожающей нежности.

Бонневар с видом ценителя усмехнулся, протянув руку к следующему.

Ла Делос, знаменитая танцовщица, которая славилась своей жадностью. Все хорошо знали, что, когда она танцует с благотворительной целью, она требует проценты. Тони изобразила ее танцующей в детской больнице в венке из жемчуга и бриллиантов, а под этим была надпись: ‘Золотое сердце’.

Бонневар покатился со смеху.

— Да, да, — говорил он восторженно, брызгая слюной. — Да, в одном граф прав. Вы умеете рисовать, барышня. Я возьму этот и этот — и еще тот, и также этот, и этот маленький набросок. Это сколько?

Да, шесть. Вам уплатят в конце недели. Впишите в этот лист ваше имя и адрес. Так. Доброго утра!

Юноша у конторки обратился в гуманное создание.

— Удача? — спросил он хриплым голосом. Тони ответила ‘да’, улыбнулась ему, и он приветливо улыбнулся ей в ответ.

Очутившись на улице, она остановилась, чтобы подумать. Если Бонневар взял столько, — может быть, и другие издатели возьмут.

Конторы ‘Жур’ и ‘Суар’ были перед нею.

Она перешла улицу.

— Видеть редактора, если он вам не назначил? — спросил мальчик в конторе. — Как бы не так!

Он презрительно свистнул.

Тони прошла комнату, подошла к двери и открыла ее.

— Закройте эту дверь, — проревел голос. Она так и сделала, но за собой.

Двое мужчин, серьезно разговаривавшие между собой, остановились и осмотрели ее. Не ожидая ни минуты, Тони бросила перед ними рисунок.

Это был знаменитый драматург, пьеса которого была освистана на первом представлении, после чего он вызвал на дуэль несколько человек из публики.

Он был изображен, как Наполеон после большого поражения, сидя на коне. На голове маршала был легкий дурацкий колпак.

Тони повезло, и Репон, и Деконик особенно не выносили этого драматурга, и рисунок сразу нашел в них отклик.

Оставалось всего еще три рисунка. Они взяли все, и Тони заполнила другой лист, пожала им горячо руки и ушла.

Жоржетта ликовала. Она с Тони отправилась вместе в ресторан Дюваля, где хотя пища и дешева, но дают настоящую еду, а не какие-то кусочки, и пообедали там. Когда они вернулись домой, на столе лежала телеграмма для Тони. Она была от де Солна:

‘Дайте знать, как ваши успехи. Надеюсь, вы не откажетесь прийти навестить меня завтра в четыре часа’.

— Ты не можешь пойти в дом графа, даже если он уродлив, в таком наряде, — заметила ей Жоржетта.

— Мы пойдем и купим новый, — сразу ответила Тони. — Ни за что на свете я бы не хотела огорчить твое любящее сердце мыслью о моем поношенном платье среди графского великолепия.

— Ты теперь говоришь гораздо больше, чем раньше, — сказала ей Жоржетта.

— Разве? Я думаю, что это оттого, что я счастлива. Я уже много лет не была счастлива, ты знаешь.

— Мало что может сделать женщину счастливой, если у нее нет любви, — философствовала Жоржетта. — Что касается меня, то я думаю, что, когда есть какое-нибудь увлечение, тогда является интерес следить за своей наружностью. Скажи мне сущую правду, этот твой граф влюблен в тебя?

— О небеса, нет же, — ответила Тони, — Разумеется, нет. Начать с того, что, во-первых, он филантроп, затем друг человека, которого я любила, — это во-вторых, а, чтобы закончить, в-третьих, он помолвлен.

— Смею сказать, что факт помолвки с одной никогда еще никому не мешал влюбиться в другую. И такой род любви гораздо опаснее обычной открытой манеры, ибо так легко ошибиться, думая, что узы с одной могут удержать кого-либо и не дать разгореться его страсти к другой. Следовательно, дорогая, слишком трудно заранее предугадать, что с нами будет. Любовь похожа на все вещи, которые растут слишком быстро, если не срезывать их.

— Но графу нечего обрезывать своей дружбы ко мне, он на самом деле влюблен в мадемуазель Форуа, а кроме того, ты совершенно не права, Жоржетта, уверяю тебя.

Они купили серенькое платье с батистовым воротничком и очень экстравагантный кушак, против покупки которого Тони не устояла из-за его цвета. На платье был скромный серый кушак, низко спускавшийся, на арабский манер, вокруг всего платья и свисавший свободно на одном боку. Кушак Тони был из лилового шелка, оригинально вышитый зеленым и красным и с легким рисунком из старого золота.

— Я куплю его, — заявила она серьезно Жоржетте, которая нашла его цену преступной, и, наконец, выторговала франк. Шляпа — вторая легкомысленная трата — из серого шелка, отделанная лиловым пером.

— Сапоги? Я куплю, и перчатки тоже, вот те мягкие, цвета шампань.

— В таком виде ты не можешь идти пешком, — запротестовала Жоржетта, когда было без пяти минут четыре. — Надо взять мотор.

Тони укатила в очень приподнятом настроении. Ощущение, вполне понятное у женщины, которая вдруг после многих лет лишений покупает себе новое платье, о чем она все время мечтала.

Особняк де Солна находился на одной из широких спокойных улиц, пересекающих Елисейские поля.

Равнодушный лакей встретил ее и передал молодому гиганту, очень красиво одетому в серое с красным.

Стены вестибюля были из бледно-желтого мрамора, обвешанные через определенные промежутки прекрасными коврами, преобладающий тон которых был блекло-розовый и золотой.

Кусты белой сирени росли в больших горшках на нижней площадке лестницы.

Тони любила ощущение мягких ковров, роскошь и красоту, которые, казалось, излучал этот тихий дом.

‘Аполлон’ раскрыл две высокие двери и доложил о ней.

В отдаленном конце комнаты, обложенный подушками, сидел де Солн.

Он силился встать при виде ее. Она поспешила вперед.

— Очень мило с вашей стороны прийти навестить меня, — сказал он очень слабым голосом. — Я все думал, придете ли вы.

— В монастыре меня учили молиться. Кое-какие хорошие привычки остались у меня помимо моей воли. Я благодарю вас за поприще, которое вы открыли мне и которое действительно может обеспечить успех.

— Теперь я могу сделать замечание, которое так любят все люди: ‘Я вам говорил’.

— Я не верила вам, потому что так трудно поверить в самое себя.

— Многие из вас считают эту задачу более легкой, чем оказать доверие другому. Но расскажите о Бонневаре и как все произошло?

— Я пришла к Бонневару в качестве просительницы и была немного нервна. Парень, который упорно не желает употреблять мыло ‘Пирс’ или какое-либо другое, велел мне подождать тоном Наполеона, отдававшего приказания при Аустерлице. Я ждала, становясь более нервной и менее мягкой. Наполеон ушел через стеклянную дверь, и спустя некоторое время его голова снова высунулась по направлению ко мне, и он приказал мне войти. Я вползла. Судьба, небо, предопределение, что хотите, короче говоря, господин Бонневар быстро спросил меня, что я умею. Я протянула наброски — князь Рицкий, Перрио, де Лан. Он засмеялся, и я себя почувствовала так, как чувствовали себя маленькие богини, когда Юпитер шутил. Он засмеялся громче и сказал: ‘Ну да, вот этот и еще этот’, быстро выбирая, указывая вытянутым толстым пальцем одной руки на рисунок, а другой рукой в это время забирая его. Будучи на седьмом небе, я вышла на улицу, имея новые заказы и контракт. На улице небо послало мне искру разума. Я пошла в другую редакцию, темную и с другим Наполеоном за пюпитром, и ворвалась в кабинет. Разговор ниже моего достоинства. Я только бросаю рисунки на стол перед двумя толстыми возмущенными мужчинами. Смех — я, волнуясь, к ним присоединяюсь, но волнение излишне, рисунки приняты, а затем — второй контракт. Я еще выше вознеслась и шествую домой к Жоржетте. Вот как обстоит дело.

— Это великолепно, в самом деле вас можно поздравить.

— И всем этим я обязана вам.

— Вашему собственному дарованию.

— Не позволите ли вы мне поблагодарить вас как следует?

— Если ваша благодарность выразится в том, что вы нальете мне чаю или, еще лучше, приготовите мне его.

Он откинулся на подушки и с довольным видом смотрел, как она чайной ложечкой достает чай из маленькой серебряной чайницы.

— Какой прекрасный дом у вас, господин де Солн.

— Вам нравится? Я так и думал. Отчасти из-за этого я хотел, чтобы вы пришли. Но вы должны прийти еще раз, когда я смогу вам все показать и рассказать историю моих вещей. Я всю свою жизнь собирал красивые вещи, вкладывал в это столько же усердия и тяжелого труда, сколько другие вкладывают в занятия на бирже или в мэрии.

Тони оглядела комнату. Она была очень высокая, и потолок был разрисован ветками яблони в цвету. Стены были обиты полосами из серо-зеленого шелка, а в промежутках между ними висели картины, изображавшие ‘Весну’. Тут были пейзажи Коро, Мане, Ланкре, и масса других имен, являвшихся новыми для Тони.

— Это моя весенняя комната.

— Мне нравится эта мысль.

Она прошла комнату и подошла к книжной полке, которая тянулась во всю длину стены, — одна длинная целая полка из зеленого флорентийского дерева.

— Я не знала, что вам нравятся и английские книги.

— Они мне не то что нравятся, а я люблю их, — во всяком случае, некоторые.

Над большим камином висел портрет Гиацинты Форуа. Тони остановилась и смотрела на нее.

— Она очень красива.

— Я хочу, чтобы ее нарисовали, позднее, в виде картины для этой комнаты, картины весны.

— Когда вы думаете жениться?

Де Солн слегка пожал плечами.

— Кто знает? Гиацинта говорит, что в будущем году. Что касается меня, я бы хотел этим летом, я не становлюсь моложе.

Его голос звучал очень грустно.

— Гиацинта говорит, и мудро говорит, я должен признать, что если кто уже женится, то это совершившийся факт, от которого уже не уйдешь, с свободой кончено. Согласны ли вы с этой женской точкой зрения, мадемуазель Тони?

Тони закурила папироску.

— Замужество много больше связывает женщину, чем мужчину, видите ли: мужчина и после женитьбы все-таки продолжает быть самим собой, но женщина всегда становится только женой или матерью и очень редко успешно выполняет обе обязанности. С выходом замуж она, разумеется, приобретает дом, но теряет самое себя, а ведь индивидуальность чего-нибудь да стоит.

Он рассеянно кивнул головой и внезапно сказал с большим жаром:

— Ни с чем в женитьбе не следует считаться, кроме любви, ни с индивидуальностью, ни со свободой. Все это гроша не стоит по сравнению с настоящим чувством.

— Я не сказала, что это важнее любви, — возразила Тони, — мы говорили о замужестве, а не о любви. Я думаю, что если человек действительно любит, то все остальное перестает иметь значение. Я этим не хочу сказать, что человек должен тотчас же перестать интересоваться всем остальным или жизнью и отдаться всецело страсти. Я хочу сказать, что все другие доминирующие интересы, как самоанализ, развитие индивидуальности, должны быть совершенно вычеркнуты. Любовь — это совершенная способность чувствовать одинаково с другим человеком, — вот и все.

— Если бы вы имели детей, любили бы вы их больше мужа?

Тони покачала головой:

— Нет. Я бы не могла. Я могу вобрать в свою душу всецело только одного человека. Я бы любила их, и они являлись бы моим даром ему, и вообще дети такие теплые, смешные, сонные, сладкие существа, но они бы никогда не были на первом месте, я боюсь.

— Боитесь? Вы говорите так, как будто ваши мысли неправильны. Вы совершенно правы, абсолютно правы, я так думаю. Я был бы в ужасе, если бы какой-нибудь малыш Жан или Гиацинта встретил бы меня как соперника в открытом поле.

Он слегка кашлянул.

— Уже бессовестно поздно, — воскликнула вдруг Тони, когда маленькие круглые часы пробили шесть. — Я должна пойти. Сегодня я еще буду недолго рисовать в кабаре. Жюль умолял, и я согласилась.

— Вы очень красиво одеты, мадемуазель Тони.

Тони покраснела от удовольствия:

— Первый результат моего успеха. Теперь скажите ‘суета сует’.

— Нет, не скажу. Я люблю, когда женщины тщеславны, — это признак того, что они счастливы.

— Тогда я, вероятно, утопаю в блаженстве, ибо я не только очень, но безусловно горжусь моим новым кушаком.

— Прелестный лиловый цвет.

Она пожала ему руку.

— Ну, прощайте, и спасибо вам.

— Вам спасибо, — быстро прервал он, — что пришли навестить меня. Я ненавижу сидеть в одиночестве. Вы развлекли меня. Я чувствую себя так, как будто принял целительное лекарство.

— Еще раз прощайте.

— Придете ли вы скоро навестить меня, если я не поправлюсь?

— Я охотно приду.

— В таком случае ‘до свидания’, потому что, если я поправлюсь, я приду к вам, а если нет, то вы придете ко мне.

Лакей ждал, чтобы проводить ее вниз.

Когда большие двери закрылись за ней, она вдруг подумала об иронии жизни де Солна с его постоянным плохим здоровьем. Он имел все, что мир мог ему дать, и не имел сил пользоваться всем этим.

ГЛАВА XXVIII

Мое мрачное сердце полюбило тебя,

Полюбило и разбилось,

Разбилось, болело, истекало кровью,

Но ты всего того не замечала.

Гейне

Для того чтобы не думали, что эта книга ставит своей задачей служить хроникой знаменитой жизни, а может быть, и для того, чтобы сразу же разочаровать людей, полных надежд, следует сказать без обиняков, что Тони очень много работала в течение двух лет, раньше чем добилась достойного упоминания успеха. Только тогда об ее имени стали говорить на рынке, где создается газетный успех либо провал.

Де Гань послал за ней однажды, предложив ей место в своей газете с окладом, который год тому назад показался бы Тони огромным. Она отказалась, в спокойной уверенности, что, не связанная контрактом, она будет в состоянии выработать сумму, превосходящую предложенную. Так и было. Даже Жоржетта, только что вернувшаяся еще раз из Испании, стала смотреть на Тони с тем благоговением, которое может внушить одно только обладание чековой книжкой. ‘Квартира’ на улице д’Альмэн к тому времени давно уже не существовала для них и была заменена двумя комнатами на улице Вольтера. И от этих двух комнат они отказались, чтобы заменить их квартирой на бульваре Готье. Квартира была не очень велика, но была определенно привлекательна и имела ванную комнату. У Тони теперь была Жоржетта, Симпсон, ванная комната и чековая книжка, а помимо того, куча людей, с которыми она была хорошо знакома.

Она скоро стала персоной.

Де Солн, путешествовавший последние шесть месяцев, познакомил ее с одним кругом людей. Другой круг сам познакомился с нею с простотой и свободой, которые существуют на всем белом свете между мужчинами и женщинами, работающими мозгом. Цветы, конфеты, книги присылались Тони временами из Каира, Лондона и даже из далекой Америки. Де Солн написал ей раз или два. Она ответила. Их дружба являлась очень приятной вещью для них обоих.

Даже Дафнэ и Фэйн навестили Тони.

Они были очень милы и отнеслись к ней слегка покровительственно. Очень рады, что ее работы имеют такой успех и что она действительно стала ‘как следует’, — двусмысленное замечание, значение которого Тони мысленно и вполне правильно объяснила так, что ‘она принята в обществе’.

Фэйн еще обладал стройностью, которой Дафнэ уже не хватало. Его отрицательная красота осталась той же, с прибавлением нескольких морщин и усов. Но необыкновенно нежные когда-то краски Дафнэ уступили место обычной ‘розовости’, которая, хотя и являлась признаком здоровья, была уже недостойна ни описания, ни восхищения.

Все же Тони обрадовалась их визиту, действительно, продолжать ссоры достаточно противно, а тем более со своими родными.

На Фэйна произвел большое впечатление приход де Солна. Тони сразу заметила матримониальный блеск в его глазах, когда он подошел прощаться с нею.

— Граф твой товарищ, Тони?

— Да, — успокоила она его.

— Приличный парень. Кажется, интересуется тобой?

— Да, — ответила она снова.

Фэйн закашлял и оправил свой галстук.

— Давно его знаешь?

— Два года, он был другом Роберта.

— Знаешь, я бы на твоем месте не упоминал об этом, — неловко сказал Фэйн. — А он, он знает?

— Все. Он женится этим летом. Фэйн уныло уронил монокль на жилет.

— Ладно, я думаю, нам надо двигаться. Где жена? — Фэйн принадлежал к типу мужей, которые неизменно употребляют это звание. Эта проклятая черта в характере мужчины.

Случайно Тони встретила Гиацинту Форуа.

Она часто думала, когда, наконец, состоится свадьба. Де Солн после того единственного разговора никогда не упоминал об этом больше. Очевидно, он решил предоставить невесте идти своим собственным путем и не неволить ее. Она действительно поступала так. Во все время его пребывания за границей Рицкий, который снова появился, везде ее сопровождал.

Тони думала, что скажет де Солн, когда вернется. Через неделю он, ковыляя, явился к ней на квартиру. Он хромал сильнее обыкновенного.

— Тони, мне сегодня минуло сорок пять.

— Дорогой друг, а мне двадцать семь, даже двадцать восемь, — лучше забудем об этом.

Он выглядел очень хрупким и не лучше, чем когда уезжал. Тони подошла к его креслу.

— Жан, вы нехорошо выглядите.

— Я этого не чувствую. Между прочим, Гиацинта отказала мне.

Он вытер губы платком.

Тони опустилась на колени около его кресла:

— Это неправда, мой друг.

— Это проклятая правда, она обвенчалась с Рицким сегодня утром. Я только неделю тому назад узнал о смерти его жены. Я был в Нью-Йорке и увидел это в ‘Геральде’. Я, пожалуй, всегда об этом думал, но о таких вещах только думаешь, а я верил Гиацинте. Когда я прочел объявление, я тотчас поехал домой. Ревность заставила меня так сделать, и я нашел сегодня утром ожидавшее меня ее письмо.

Он положил свою тонкую руку на ее. Рука его горела.

— Дорогой, я так огорчена! — прошептала Тони.

— Я вам верю, что вы огорчены, и я вам благодарен. Я чувствую себя, как человек, которому был нанесен удар из-за угла. Это было нечестно. Мне не повезло. Мне всегда не очень везло при моей уродливой физиономии и при жалком маленьком теле, но я любил ее, и она это знала.

Он сел и смотрел на качавшиеся ветки деревьев.

— Таково мое возвращение домой. Тони встала и приготовила чай.

— Вы бы лучше нарисовали карикатуру, в ответ на ту, которую вы однажды видели, и назвали бы ее ‘Раненое чудовище’.

— Не говорите! — сказала она.

— Это то, что я теперь собой представляю. Сегодня я мог бы проклясть весь мир и смеяться, видя, как он страдает.

— Вы никогда не думали, что Гиацинта не совсем заслуживала доверия?

Он горько засмеялся.

— Разве, когда мужчина любит красивую женщину, он может предположить такие вещи? Я верил в нее, и этого было достаточно для меня. Я бы думал, что оскорбляю ее, если бы я спрашивал ее о ее друзьях или поступках. Я знал, что она капризна. Я хотел, чтобы она насладилась свободой до того, как мы поженимся. И раньше всего, наш союз был не совсем обычным. Я никогда не мечтал о том, что она меня полюбит, что она привязана. Я был доволен тем, что люблю ее. Она знала это. Она добровольно мне сказала, что любит меня. Вы не можете понять, что это для меня означало. Мне твердили, что я должен жениться. Я тоже чувствовал, что это мой долг, что владения перейдут к другой ветви нашего рода, если я умру неженатым или бездетным, а сознание, что я должен удержать владения для нашей ветви, было во мне врожденным. Я думаю, Гиацинта все это знала. Я был откровенен с нею.

Он резко прервал себя и, встав, начал ковылять взад и вперед по комнате.

Тони смотрела на него с жалостью. Один из самых тяжелых моментов в дружбе — это сознание своего бессилия помочь другу перенести страдания.

Де Солн отошел в конец комнаты, и бледное лицо его подергивалось.

— Я в клетке, — сказал он с силой, — я заперт в ней и не могу выйти на свободу. Я продолжаю страдать и биться о решетки, я безумец, что пришел сюда и говорил с вами об этом. Не знаю, почему я пришел. Какое вам до этого дело, в конце концов, если другая женщина одурачила меня? И почему это должно вас касаться? — Его жестокий взгляд встретился с ее глазами. — Я ухожу, — сказал он, повернувшись к двери.

— Жан, подождите минуту.

Она прошла комнату и схватила его руку.

— Вы были очень жестоки как по отношению ко мне, так и по отношению к себе самому, — выговорила она с трудом. — Вы знаете, вы должны знать, что ваше горе причиняет мне боль. Мы так долго уже были друзьями с вами. Не отталкивайте меня теперь, когда я вам нужна. Я нужна вам. Я, которая однажды сама страдала, говорю вам это. Жан, дорогой, жизнь еще перед вами, а Гиацинта никогда не была достойна вас. Будучи вашим другом, я давно уже это видела. Неужели вы будете оплакивать идола, который никогда не был достоин поклонения? Я могу сказать, что сейчас все мои слова дешево стоят и бесполезны для вас. Позже вы поймете, что это не так. Теперь можете идти, но вы завтра придете снова. Обещайте мне.

Он машинально направился к двери.

— Обещаете?

— Да, — сказал он сдавленным голосом и ушел.

ГЛАВА XXIX

Я хотел, чтобы ты была для меня всем, ты этим и стала, — не больше.

Р. Броунинг

Де Солн не пришел ни на завтра, ни в следующие дни, и Тони отправилась в поиски за ним.

Его лакей вышел к ней и сообщил, что де Солн болен и не может никого принять.

— А есть у него врач?

— Нет, сударыня.

— В таком случае я поднимусь к нему.

Гастон беспомощно посмотрел ей вслед и поднятием плеч выразил свое бессилие справиться с положением.

Тони постучала в дверь и, в ответ на его ‘войдите’, спокойно вошла.

Он лежал на кровати, окруженный книгами, в голубой ночной рубашке с отложным воротничком. Он выглядел странно молодым и трогательным.

Впервые в жизни в душе Тони зашевелилось странное чувство жалости. Это был инстинкт материнства, который в ней проснулся.

Де Солн улыбнулся:

— Не могу понять, почему вы так беспокоитесь обо мне?

— Скромное создание. Я случайно интересуюсь вами.

— Я уезжаю на будущей неделе.

Она кивнула головой:

— Я так и думала. Куда вы поедете? Я буду скучать без вас.

— Египет, я думаю. Почему вы будете по мне скучать?

— Разве я могу объяснить это? Потому что я привыкла к вам, потому что вы заняли место в моей жизни и в моем сердце, потому что я понимаю вас, с тех пор как вы первый меня поняли. Достаточно доводов?

Он переменил тему разговора:

— Я вчера получил письмо от Гиацинты. Вы были правы, когда говорили, что она не была достойна доверия. Только трусливая женщина — а трусливые женщины никогда не бывают искренни — могла написать такое письмо. Самое странное во всем этом то, что и теперь, зная ее такой, какой она есть, я все так же хочу ее. Я не могу с этим совладать. Мысль о ней, ее стройная фигура, ее запах — все это мне вспоминается и мучает меня. А между тем я вижу все, как оно есть. Я еще худший дурак, чем я думал.

— Нет, вы просто человек. Раз человек любит, ему нет дела до того, такова ли любимая, какой он ее считает, или нет. Существует любовь, а все остальное не идет в счет ни в малейшей степени.

Он саркастически рассмеялся:

— Как хорошо женщина философствует о любви, когда не она ранена ею.

Яркая краска зажгла лицо и шею Тони. Де Солн заметил это и густо покраснел.

— Простите меня, — я животное. Тони, скажите мне, как ваши дела? Успеваете ли вы?

— В следующем месяце будет моя выставка.

— Я из-за этого вернусь, где бы я ни был. У вас великолепный вид.

— Я так страшно разбогатела, и, в конце концов, кроме Жоржетты и Симпсона, мне больше не на кого тратить.

— Почему вы держите около себя Жоржетту? Она совсем неподходящая подруга для вас.

— Я люблю ее.

— Так же, как вы любите Симпсона?

— Не той же любовью. Симпсон был маленький, раненый и одинокий, а Жоржетта была большая и, к сожалению, совсем не одна.

— Вы странное существо.

— Потому что я люблю собаку и другую женщину?

— И потому что вы других не любите так же.

— Я люблю мою работу.

— Работу? — он рассмеялся. — Вещь, которой женщина заглушает свое сердце, если кто-нибудь его опустошил, или пока никто не явился, чтобы заполнить его.

— Тысячу благодарностей. — Она сделала ему реверанс. — Не разрешите ли вы мне напомнить вам, что вы сами выбрали мне мою профессию?

— Тони, неужели вы никогда больше не полюбите?

Ее лицо передернулось.

— Не знаю, — сказала она очень тихо, — я чувствую так, как будто все мое сердце погребено под развалинами.

Он не ответил. Сумерки мягко нависли над ними, дрова в камине разгорались то там, то тут и освещали комнату языками пламени. Очень издалека доносился шум вечерней жизни.

— Мне нужно идти, — сказала Тони.

Она подошла к кровати.

— Итак, прощайте на некоторое время.

Руки Жана сжали ее руку.

— Я, вероятно, вовсе не уеду.

— Я думаю, что вам надо ехать. Я полагаю, что это был приступ старой болезни.

— Припадок был очень сильный.

— Бедный друг. Если вы не уедете, напишите мне, и я снова приду.

— Что вам больше хочется, чтобы я уехал или остался?

Вопрос озадачил ее. Нотка повелительного требования ответа взволновала ее немного…

— Конечно, я бы больше хотела, чтобы вы остались, — мягко ответила она.

Он нагнулся и поцеловал ей руку.

— До свидания!

ГЛАВА XXX

Мои мысли стремились и неотступно следовали за твоими, снова и снова.

Тони сидела на коврике перед камином. Симпсон сидел тут же рядом, положив покровительственно одну лапу на ее платье и мирно мигая глазами на огонь. Временами Тони почесывала ему левое ухо, и он отвечал благодарным взглядом.

В одном отношении собаки легко побивают людей: им в высшей степени свойственно чувство благодарности. Симпсон Сомарец особенно обладал этим чувством, он никогда не забывал того, что был бездомной собакой. Он обожал Тони. Единственный фокус, который он выучил из любви к ней, отнял у него год времени. Он не был проворной собакой, но все же он, наконец, научился танцевать вальс, у него уходило много времени, пока он делал круг, и нос становился влажнее обыкновенного, но все же он, наконец, это одолел. Он танцевал после чая, так как Тони была рассеянна весь день, и это, наверное, ее развлекало. Это развлекло бы кого угодно, так как это было замечательно торжественное представление.

— Ты пушистая собака большой ценности, — сказала ему Тони, он блаженно вздохнул. — И самая красивая собака в Париже, — продолжала она.

Симпсон был очень некрасив, и потому он обожал слушать такие отзывы.

— И я люблю тебя.

Он посмотрел на нее. Его два темных глаза были широко раскрыты. ‘И я вас люблю’, — сразу ответили его глаза, хоть и не умели говорить. Жоржетта не то переделывала, не то портила шляпу. Она продолжала монолог, прерванный во время разговора Тони с собакой. Фразы стали долетать до Тони:

— Когда люди намерены дать тебе что-нибудь, они обыкновенно рассчитывают получить что-нибудь взамен, так что я сказала: ‘Послушай, голубчик, если я приму это предложение, то что ты хочешь взамен?’

— Кто, что, Жоржетта?

— Жюль. Он предлагает мне заведовать кабаре вместо него.

— Он хочет жениться на тебе?

— В этом-то самое худшее, такое устройство страшно связывает.

Тони начала смеяться.

— Тебе пора уже остепениться.

— Я еще не настолько подурнела.

— Нет, дитя, разумеется, нет, но твои взгляды на жизнь должны стать скромнее.

— Это должно подразумевать обедню каждое воскресенье и скромные платья. Благодарю тебя!

— Ты невозможна. Жюль — добрая душа, даже если, скажем, он кой-где и слишком оброс жиром.

— Я говорю вот что, раз ты вышла замуж, все для тебя кончено. Я всегда слышала, что англичане — толстокожая порода, но я никогда этому не верила, пока мне не сказали, что какой-то англичанин проповедовал замужество только на пять лет! А! У него был опыт, он знал, сколько времени нужно, чтобы женщине все это надоело.

— Я не думаю, чтобы мужчина, который специально это проповедовал, был бы вообще сам женат.

— Какой лицемер! — воскликнула Жоржетта. — Но тогда я должна сказать, что никогда не следует верить печатному слову. Насколько я могу судить, люди пишут книжки просто для того, чтобы высказать разного рода вещи, к которым никто никогда не прислушивается или которым он сам совершенно не верит. Скажи, Туанетта, правда, что мадемуазель Форуа уехала с Рицким?

— Правда, к несчастью.

— Подумаешь! — мило воскликнула Жоржетта. — А что граф говорит теперь? Я думаю, он совершенно убит, расстроен, а? Он не должен огорчаться, она была нехорошая. Хотя Рицкий еще хуже! Он ее будет бить со временем, как она того заслуживает. Теперь маленький граф был бы уже женатым мужем, одним из лучших, как ты всегда утверждаешь. Я думаю, не возьмется ли он теперь за тебя, Туанетта?

Тони засмеялась и потянула за ухо Симпсона.

— Мы с Симпсоном этого не думаем, — забавно заявила она.

— Сердца улавливаются таким манером, знаешь. Только неделю тому назад Жюль был отвергнут Лолоттой, а теперь он помирает, чтобы жениться на мне.

— А ты в пятьдесят раз красивее Лолотты. Жоржетта положила растерзанную шляпу и критически посмотрела на Тони.

— Тебя нельзя считать красивой, — медленно проговорила она, — ты приобрела оригинальную, привлекательную наружность. Теперь, когда ты хорошо одета, причесана, хорошо обута. И ты выглядишь очень холодной. А это большое преимущество. Много людей погибло, пытаясь открыть полярные страны. То же самое в любви. Холодность привлекает тех мужчин, которых ничто другое не затронуло бы. Он будет продолжать, и продолжать, и ждать, и выжидать, потому что он хочет превратить лед в огонь. Я знаю, что не хочу, чтобы ты вышла замуж за маленького графа. Я ему не нравлюсь. Он считает меня неприличной.

— Он никогда так не думает, — сказала Тони, — посмотри, все его друзья — это люди, которых он спас.

— О, конечно! Это разница! В самом деле, совершенно различные вещи, знать кого-нибудь, кто неприличен, но кому ты делаешь добро, и другого такого же, но которого ты узнал самым обычным образом. Тут масса благородных чувств по отношению к первому и чувство неловкости по отношению ко второму. Маленький граф хотел бы, чтобы ты была окружена более достойным влиянием. Я это вижу по его глазам. Мужчины ничего не имеют против знакомства с неприличными людьми, им даже это нравится, но они не желают, чтобы люди, которых они любят, в особенности если это женщины, чтобы и они их знали. Никоим образом.

Тони закурила папиросу и задумчиво выпустила голубое облако дыма. Симпсон закашлялся. Он не курил.

— Я совершенно уверена в том, что ты не права по отношению к графу, Жоржетта. Он совсем не такой человек, и он знает, что мы друзья.

— Он знает, что ты упряма. А с упрямыми, как с друзьями, когда приходится давать советы: не давай советов другу, не приставай с советами к упрямому, это бесполезно, де Солн знает, что если бы он сказал: ‘Мадемуазель Тони’ — прости, просто — ‘Тони, Жоржетта веселая девица и неподходящая для вас подруга’, ты бы ответила: ‘Я сама выбираю своих друзей’ и посмотрела бы на него с презрением.

— Слушай, о нем никогда не говорят подобных вещей.

— Если ты выйдешь за него замуж, я выйду за Жюля.

— Итак, судьба бедного Жюля зависит от меня? Я боюсь, что тебе придется долго ждать, Жоржетта, потому что, во-первых, де Солн не хочет жениться на мне, а, во-вторых, я не желаю выходить за него замуж.

— Поживем, увидим, — загадочно сказала Жоржетта, поднявшись и примеряя шляпу.

— Мы зайдем на выставку и посмотрим, каковы там дела, а потом пойдем к ‘Румпельмайеру’ пить чай.

— Ты думаешь, чтобы мы вместе?

— И Симпсон также.

— Туанетта, ты человек с сердцем. Жоржетта поспешила в свою комнату, чтобы одеться. Когда она надевала черную шифоновую блузу, две слезы упали на ее складки. До нее быстро доходили обычные людские сплетни. Она знала все о визите Тони к де Солну, хотя Тони с ней об этом не говорила. Она видела частые письма из Каира, и она любила Тони. Потерять Тони — это потерять вкус к жизни, но Жоржетта решила покончить с этим. Если де Солн протестует против ее проживания в квартире, а инстинктивно она чувствовала, что это так, она уйдет — она даже выйдет замуж за Жюля и не станет мешать Тони. Она ни на минуту не сомневалась, что он со временем женится на Тони. Желание Тони пойти с ней пить чай ее сильно тронуло. Она сильно сморкалась, пока закалывала желтые локоны под большую шляпу. Известность и успех нисколько не изменили Туанетту.

— Всякий другой бы изменился, — вздохнула бедная Жоржетта, — я, разумеется, танцовщица из кабаре, не совсем подходящая особа для совместной жизни с нею. Я уберусь. Я возьму старого Жюля.

На выставке была масса народу. Много людей подходили и поздравляли Тони.

У нее было ощущение, что это происходит во сне, когда она взглянула на толпу, на картины по стенам. И это она привлекла этот поток людей, она рисовала эти картины. Еще два года тому назад она делала моментальные наброски в маленьком кафе. Все это казалось таким невероятным, и все же это была правда: нацарапанная подпись ‘Тони’ сбоку на каждом рисунке свидетельствовала о том.

К ней подошел Дюформ, знаменитый журналист. Он был румяный и рыжий нормандец.

— Ваша тонкая линия, ваша уверенная линия так необычайно хороша, — сказал он.

Тони покраснела от удовольствия.

— Я вам пришлю набросок, — продолжал большой человек, — маленький подарок артиста артисту.

— Сударь, ваши слова имеют для меня такую же ценность, как и ваш подарок, и я буду на это смотреть как на одно из самых лучших моих сокровищ.

Он посмотрел ей вслед, когда она пошла по длинной зале.

— Вот что называется соблазнительная женщина, мой друг, — сказал он рассеянно Коллину, продолжая смотреть вслед Тони.

‘Румпельмайер’ был оживлен и привлекателен. Они заняли маленький столик у окна, так что могли видеть всех входящих и выходящих. Тони была сущим ребенком в отношении пирожных, в особенности с каштановым кремом. Она заказала кофе и едва начала его наливать, как вошел де Солн. Он был, разумеется, в обычном городском платье, но Тони своим критическим глазом заметила, что он выглядит наряднее обыкновенного. Тони видела, как подъехал сбоку его мотор. Рядом с ним шла высокая дама с очень суровым лицом. Она тоже была чрезвычайно нарядна, но не по последней моде. Де Солн оглядел комнату, его быстрые глаза искали столик. Наконец он повернулся к столикам у окна. Он сразу заметил Тони. С легким восклицанием он кинулся к ней.

— Я сегодня утром вернулся. — Он поклонился Жоржетте, затем Тони. — Я хочу вас представить моей матери.

Итак, суровая дама была его мать! Жоржетта мгновенно поднялась, лицо ее густо покраснело.

— Я уйду, — нервно заявила она.

— Разумеется, нет, — сказала Тони очень резко, — тогда я не останусь ни одной минуты.

— Я хотел, чтобы вы пили чай с нами, — протестовал де Солн, когда они вместе пересекали комнату.

— Со мной Жоржетта.

— Дайте ей уйти.

— Мой друг, я не делаю таких вещей. Жоржетта — мой гость, и я, конечно, останусь с нею.

Он взглянул на нее.

— Как вам угодно. Я хочу, чтобы вы мне, по крайней мере, обещали на завтра. Я задумал поездку.

— Поездку?

— Вы никогда не видели замка. Я хочу свезти вас туда. Поедете?

— С удовольствием, — ответила она.

Мадам де Солн встретила ее так, как, судя по ее внешности, она должна была встретить друга своего сына.

Она была любезна, но сдержанна.

— Я много слышала от сына о вашей работе. Я постараюсь поехать посмотреть выставку.

— Вы очень любезны, — прошептала Тони.

Что-то в де Солне, его быстрое оглядывание комнаты, безупречность его костюма, несколько ее поразило. Всего-навсего он отсутствовал около трех месяцев, а выставка закрывалась через неделю. Тони перевела взгляд на графиню, которую она раньше никогда не видала. Она напрасно искала в ней сходство с Жаном. Графиня была большого роста, изящна и холодна. Даже ее глаза, хотя они тоже были синие, были не такие, как у Жана. Его глаза были того густого синего цвета, который часто описывается, но редко встречается.

— Мой сын сказал мне, что он надеется прокатить вас завтра в Венсен.

— Это будет очаровательно в такую погоду. Я люблю этот осенний привкус в воздухе и острый запах жженого дерева, который в это время года тянется из изб в деревне.

— Мадемуазель Сомарец знает времена года по их запахам, — вмешался Жан. Он улыбнулся Тони.

— Разве? — небрежно произнесла его мать.

Тони встала.

— Я жалею, что должна вернуться к моей подруге.

— К вашей подруге?

Тони посмотрела в сторону Жоржетты, которая представляла собой пышную картину в ее черном и светлом.

— У окна.

Мадам де Солн смотрела на Жоржетту, как смотрят не видя, а затем протянула Тони руку:

— Я рада, что познакомилась с вами.

Она ее отпустила чрезвычайно любезно, но на момент Тони почувствовала себя так, как много лет назад чувствовала себя в гостиной своей тетушки.

Эта женщина не нравилась ей. Ну и что же, вовсе не было необходимости, чтобы она ей нравилась. Жан был ее другом, но она не имела никакого желания включить его мать в ту же категорию.

Очень красивая дама весело окликнула Жана, когда они проходили по комнате.

— Моя кузина, — сказал он, поклонившись ей.

— У вас, кажется, тут сегодня много родственников, мой друг?

— Видите ли, имеется так много линий нашей семьи, — сказал он.

Тони испытала смутное, очень неприятное чувство неожиданности, Жан редко говорил о себе, и, хотя он брал ее на многие вечера в различные дома и, разумеется, в оперу и в другие театры, она никогда до сих пор не встречала никого из его родных. Она настолько ушла от общества за все эти годы работы в Париже, что совершенно перестала вспоминать те условности, которые она когда-то знала, и, тем не менее последнее замечание Жана дало ей как-то почувствовать, что она ‘вне общества’.

— Считать вас счастливым или несчастливым, что вы имеете столько родственников? — спросила она шутя, продолжая нить его последнего замечания.

Они дошли до Жоржетты.

— Я очень люблю своих родных, — просто ответил он. — До свидания. Могу я заехать за вами завтра около одиннадцати?

— Я буду готова к назначенному часу, сударь, уверяю вас.

Она задумчиво смотрела ему вслед, пока он возвращался к своему столику, был разгар осеннего сезона, все уже были в городе. Снова и снова останавливался он у многих столиков, чтобы поговорить со знакомыми. Тони смотрела ему вслед и чувствовала, пока она смотрела, будто она наблюдает незнакомого человека.

До нее никогда не доходило, что де Солн ведет другую жизнь, кроме той, в которой он ее встретил, его случайную, полубогемную, полуфилантропическую жизнь. При случае она думала, что он должен отдавать часть своего времени своему кругу. Она знала из некоторых его замечаний, что он иногда это делает, что он сам следит за управлением своими огромными владениями. И все же, несмотря на все это, она никогда не представляла его себе таким, каким видела его сегодня, человеком своего круга и человеком с весом, со значением. Он был для нее очень больным, физически недоросшим, маленьким другом. А теперь он явился перед ней — Тони старалась себе описать его — как де Солн, человек, обладающий силой, имеющий свое традиционное место в кругу общества.

— И все это оттого, что ‘Румпельмайер’ переполнен его родственниками, — сказала она громко.

Жоржетта не поняла, но вместо того спросила:

— Твой маленький граф выглядит хорошо, как никогда раньше. Что это он говорил относительно завтрашнего дня?

— Де Солн хочет меня повести в моторе в Венсен.

— Это не там, где находится замок его предков?

— Да, говорят, он прекрасен.

— А эта дама с жемчугами, в черном кружевном платье, это его мать?

— Да.

— Вот это графиня. Она выглядит немного чопорной. Не то, что он. Я не думаю, чтобы с ней легко было. Туанетта, тебе испортили чай, попробуй с каштановым кремом.

Тони попробовала, и он ей не понравился.

— Я не хочу чаю. Лучше уйдем, возьмем мотор и поедем кататься в Булонский лес.

Она заплатила по счету и, сопровождаемая Жоржеттой, вышла. Вечерний воздух был прохладен и резок, только многолюдные улицы были еще наполнены зноем.

— Я бы хотела, чтобы такого рода вечера никогда не наступали, — раздраженно сказала Тони, — они заставляют меня желать такие вещи… они так же нехороши, как весна.

— Какие желания они в тебе будят?

— Этого-то именно я и не знаю. Просто иметь то, чего у меня нет. Я думаю, что я просто глупа, Жоржетта.

— Нет, ты вовсе неглупа, — кротко ответила Жоржетта, — ты перестаешь быть глупой, вот это так.

— Что ты этим хочешь сказать? — с любопытством спросила Тони.

— Ты помнишь, когда ты была больна, когда ты болела гриппом в прошлом году? Одну ночь ты бредила и все время упоминала одно имя. Я никогда тебя не расспрашивала о твоей жизни, Туанетта, я этого не люблю, но я все же не могла не догадаться кой о чем. Я угадала, что ты старалась многое забыть, и когда ты только что сказала, что у тебя является ‘желание’ чего-то, я почувствовала, что тебе удалось забыть. Видишь ли, нам ничего не хочется, когда мы несчастны, и только когда мы начинаем себя чувствовать лучше, в нас оживают надежды и появляются снова желания.

Тони резко схватила ее за руку.

— Если бы я могла тебе сказать, я бы это сделала, но даже если бы мне это стоило жизни, я не могу говорить о вещах, которые мне причиняют страдания. Все это так давно было, почти десять лет тому назад. Вероятно, если я даже и не забыла, рана все же зажила. О Жоржетта, я так хочу снова жить! Я думала когда-то, что все эти желания были убиты во мне навсегда, но это не так. Как будто что-то, чего нельзя убить, ожило во мне с новой силой. Я имею работу, успех, немного силы, а все время мне хочется еще чего-то.

— Потому что ты еще молода.

— Молода? Я чувствую себя молодой. Хотя я полагаю, что двадцать восемь лет — это уже не молодость. Как бы то ни было, это уже близко к тридцати.

— Ты выглядишь двадцати трех, — сказала Жоржетта, с любовью устремив свои большие глаза на Тони.

Круги бледного золота замерцали меж деревьев. В тишине, ненадолго наступившей вместе с вечером, ясно слышны были все звуки на дороге. Таксомоторы легко катились.

Тони видела людей, гуляющих вместе юношей и девушек, мужчин и женщин. Все они имели кого-нибудь. На всем свете у нее не было никого, кроме Жоржетты! Это было уродливо в своей трогательности. Чего она хочет? ‘Не знаю, не знаю, — говорила она себе нечленораздельно. — Но я хочу все то счастье в жизни, которого я никогда не имела’.

В молчании они возвращались домой. Квартира выглядела привлекательной, пламя в камине вспыхнуло, как будто приветствуя их. Тони оглядела свою комнату, которую она так любила. Она была все та же, но все казалось таким неуютным, таким пустым.

Когда Жоржетта ушла в кабаре, она села в широкое кресло, глядя на огонь. Симпсон подошел и прижался к ней головой. Она смотрела на него и почувствовала, что она его едва видит сквозь туман слез, застилавший глаза.

ГЛАВА XXXI

Снова надежда на радость или нежное грустное воспоминание?.. выбирай.

Броунинг

Утром человеку бывает стыдно за то чувство, которое он испытывал накануне вечером. Это одна из причин, из-за которой было создано раннее утро.

Тони проснулась очень рано и почувствовала себя очень смущенной и пристыженной. Она не могла понять, откуда к ней явилось это ‘нелепое настроение’ накануне вечером. Она с злостью бросила соль для ванны в воду. В двадцать восемь лет страдать из-за чувства, из-за которого страдаешь в восемнадцать!

День, очевидно, обещал быть хорошим. Солнце уже проглядывало из-за опалового тумана. Она выбрала самое красивое платье и расхаживала в нижней юбке почти до последнего момента, так как ей очень нравилось смотреть на свои икры в бледно-сиреневых шелковых чулках.

Она причесалась ‘на новый манер’. У нее были черные волосы, очень густые и необыкновенно блестящие, и ‘новый манер’ заключался в челке на лбу, на полдюйма выше ее прямых бровей, и в массе локонов на затылке.

Старая Марта вошла, чтобы помочь ей одеться.

— Вы выглядите веселой сегодня, сударыня.

— Лучше, чем выглядела вчера вечером, — пробормотала Тонн, состроив самой себе гримасу в зеркале.

Утренняя почта принесла два чека и приятное сообщение о том, что все оставшиеся на выставке карикатуры проданы.

В одиннадцать Тони была совершенно готова.

Она услышала грохот большого мотора и подбежала к окну, чтобы посмотреть, де Солн ли это. То был он. Ее двадцать восемь лет подсказали ей это.

Она накинула свое подбитое мехом пальто.

— До свидания, Жоржетта.

— До свидания, дорогая.

Де Солн стоял у дверей мотора, разговаривая со своим лакеем.

— Я сам буду править. Тони, а вы будете сидеть рядом со мной.

— Отдал ли уже Нерон все свои приказания?

Он рассмеялся.

— Кроме одного, что вы не вернетесь домой до поздней ночи. Раньше и не ждите.

Де Солн взялся за руль, и большой мотор плавно двинулся вперед.

— Ничто не может сравниться с ездой в автомобиле, — воскликнула Тони, когда они понеслись по полям и деревушкам. — У вас гораздо более здоровый вид, Жан.

— Я совершенно выздоровел.

— Совершенно выздоровели?

Он посмотрел на нее пронизывающим взглядом.

— Никогда не бываешь так счастлив или так несчастлив, как сам себе это воображаешь, — процитировал он.

Тони молча приподняла брови. Два месяца назад этот человек яростно метался у нее по комнате, проклиная весь свет потому, что женщина бросила его, теперь он ей мимоходом заявляет, что никто никогда не страдает до той степени, как он это воображает.

— Я рада, что вы теперь так относитесь к этому, — сказала она шутливо.

Никому не бывает приятно сообщение, что его сочувствие потрачено даром или что в нем не было нужды. Тони страдала за Жана еще долго после его отъезда. Очевидно, ей не следовало беспокоиться.

Она была другом Жана, но она была ведь и женщина.

— Я слышала, что мадам Рицкая пользуется в Петербурге бешеным успехом.

— Я видел их на прошлой неделе, — равнодушно заявил де Солн. — Вы поражены?

— Ни в малейшей степени, — уверила его Тони, стараясь придать голосу равнодушное выражение.

— Как вы ее нашли?

— Сияющей и великолепно одетой. Она меня очень тепло встретила, мы отнеслись друг к другу более дружески, чем когда-либо.

— Так что это было приятной переменой?

Де Солн открыто рассмеялся:

— Мой дорогой маленький друг, теперь я ничего не могу вам объяснить. Может быть, позднее это будет возможно.

— Не нужно никаких объяснений, — быстро возразила она, почувствовав в голосе де Солна какой-то тонкий намек на то, что так необходимо. — Ваши дела касаются всецело только вас. Вы не обязаны давать мне отчет о них.

— Я выбрал вас доверенной моих тайн не для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, а чтобы завербовать ваше сочувствие.

— Но вы, наверное, перестали в нем нуждаться?

Де Солн снова посмотрел на нее.

— Вы хотите, чтобы я больше не обращался к вам?

— Не обращались бы зря. Как вы можете просить о сочувствии, когда вы сами мне сказали, что совершенно — ну, скажем, — оправились от вашей опасной раны.

— Вам доставляет удовольствие быть язвительной на мой счет.

— Я вынуждена говорить правду.

— Тогда признайте же сразу, что замок вам нравится. Он тут в конце аллеи, посмотрите, вы видите?

Тони посмотрела вдаль между рядов оголенных деревьев, на которых кое-где еще мелькали красные и желтые листья при свете октябрьского солнца.

В конце она увидела длинную серую массу строений.

— Это Венсен, — сказал де Солн тихим голосом.

— Чудесно, прекрасно! — воскликнула Тони. Они въехали в высокие ворота, а через них на замощенный двор.

Замок окружал их со всех сторон. На середине двора журчал фонтан. Де Солн, встав на ступени своего дома, приветствовал Тони.

Вестибюль был каменный, со сводами, и поднимался на высоту тридцати футов. Потолок резного дерева насчитывал четыре столетия.

С высоких стильных бра свисали знамена. Несмотря на холод каменных стен, здание выглядело красивым, уютным жильем. Цветы были повсюду, иные росли в больших медных кадках, другие стояли в вазах.

Две собаки, борзая и гончая, гордо выступили вперед. Тони стала между ними на колени и начала разговаривать с ними.

Де Солн, сидя на подоконнике, наблюдал за ней.

— Как, вы любите собак, Тони?

— В них никогда не разочаровываешься, и они меня всегда любят, — ответила она.

Де Солн за ее спиной слегка улыбнулся.

— Они более постоянны, чем люди.

— Гораздо.

— Взять с собой эти по-небесному постоянные создания к завтраку? Хотите?

Он повел ее в маленькую столовую, все стены которой были обвешаны коврами.

Из больших окон был виден парк, уходящий в голубую даль.

— У вас очень красивое поместье.

— Я его очень люблю, — спокойно ответил он.

Она кивнула головой.

— Дядя Чарльз также любил Уинчес.

— Любили ли вы когда-нибудь какой-либо дом?

— Да, Уинчес, но я думаю, что я его любила из-за дяди.

— Я люблю Венсен потому, что это часть меня самого. Кажется, Ларошфуко говорил, что единственное существо, которое мы по-настоящему любим, — это мы сами. Во всяком случае, я люблю замок такой любовью. Я помню, что, когда я был еще маленьким мальчиком, я ни одной игры так не любил, как делать открытия. Но я никогда не хотел открывать никакого другого места, кроме одного, и всегда оно оказывалось тем же самым — моим собственным домом. Я любил выкапывать старые вещи, спрятанные на чердаках под крышей. В мансардах было много больших кладовых, наполненных всяким хламом. Я нашел там несколько гобеленов Байе, одну панель и драгоценность, которую мы считали украденной. Я еще вижу себя маленьким уродливым бездельником, безумно влюбленным в серые стены, проводящим все время вместо чтения над изучением рукописей, относящихся к нашей семье.

— Почему вы не женились молодым, Жан?

Он густо покраснел.

— Я полагаю, что у меня были идеалы, а когда идеалы ушли и я хотел жениться, — вы сами видели результаты моей попытки.

Они встали из-за стола, и он предложил ей:

— Пойдем, вы должны посмотреть картинную галерею и оранжерею, комнату Марии-Антуанетты и потайную лестницу.

Он повел ее к парадной лестнице, сделанной из камня, с прекрасной балюстрадой из кованого железа. Они прошли через комнату, меблированную в стиле Людовика XVI, и вышли в очень длинный коридор, освещенный наполовину стеклянной крышей и специально устроенной системой электрических лампочек.

Де Солн указывал ей картины и рассказывал их историю.

— Джакита Орандж, — сказал он, останавливаясь перед портретом пятнадцатого века, изображавшим женщину с черными глазами и очень белым лицом. — Она вышла замуж за ‘хромого графа’, как его называли, вот туг его портрет — следующий.

Тони посмотрела на портрет.

— Но ведь это — вы!

— Я думаю, что он очень похож на меня, его звали тоже Жаном. Он и Джакита были обвенчаны церковью. Это значит, что церковь устроила их брак. Говорят, что ненависть ее к нему перешла в обожание настолько сильное, что она покончила с собой, думая, что он любит другую. Ее считали самой красивой женщиной в Испании в то время.

— И она любила Жана?

— А между тем он был так уродлив, как, ну, скажем, как я. Женщины — удивительные существа, разве нет!

Он начал показывать другие портреты. Перед портретом своей матери, работы Мане, он остановился.

— Понравилась вам вчера моя мать?

— Я нашла, что она очаровательна.

— Вы хотите этим сказать, что считаете ее красивой женщиной, но что она вам не понравилась? Мне очень жаль.

— Вам жаль, почему?

— Потому что это очень важно для дальнейшего.

Тони пожала плечами:

— Не понимаю.

— Я хочу показать вам еще комнату, пойдем. Он открыл дверь и держал ее, чтобы дать Тони пройти.

— Почему тут тоже комната весны?

— Я обставил эти комнаты для Гиацинты.

Тони почувствовала себя очень неловко.

— Они очень красивы, — быстро проговорила она. — Мы ведь пойдем еще в парк?

— Немного погодя, Тони. Я привел вас сюда с намерением, специально в эти комнаты. Если бы я любил Гиацинту, я бы не мог так поступить, — теперь вы понимаете?

Она покачала головой. Выражение испуга появилось в ее глазах.

Де Солн подошел и стал близко около нее.

— Тони, хотите быть моей женой?

Она уставилась на него глазами, пораженная, испуганная, от полной неожиданности.

— Я люблю вас.

Она слегка отступила назад.

— Не пугайтесь, — быстро проговорил он. — Я не намерен дотронуться до вас. Я этого не сделаю никогда, пока вы сами этого не пожелаете. Выслушайте меня немного и постарайтесь поверить, что все, что я вам говорю, — это сущая правда. Я не любил Гиацинты. Я думал, что люблю, и, пока иллюзия продолжалась, казалось, что так оно и есть в действительности. Но настоящая любовь не умерла бы всецело. Человек может пережить любовь, но любовь не может умереть, если даже вырвать ее из сердца в один безумный момент. Вы сами первая сказали мне, что я не любил. Вы забыли этот вечер у вас в комнате? Впервые вы тогда стали мне близки. Я хочу этим сказать, что в этот вечер что-то в вас непосредственно взывало к каким-то струнам во мне. Затем вы пришли навестить меня, ко мне, в мою комнату. Все время, что я был в отъезде, я носил с собой воспоминание о вашем прикосновении, о вашем голосе, когда вы сказали мне ‘до свидания’. Я поехал в Петербург, желая убедиться. Я видел Гиацинту лишь один раз и сразу же понял все. На следующий день я уехал в Париж. Я никогда в своей жизни не испытывал такого волнения. Я горел от желания вернуться — вернуться к вам, к вашим холодным ручкам, к вашему холодному смеху, к вашему умению понимать. Я вдруг понял в этот день в Петербурге, что никакая поверхностная любовь, то есть любовь к человеку за его красоту или ум, — ничего не стоит по сравнению с этим инстинктивным пониманием. Только это одно связывает людей, — и только это. Как будто бы внезапно выглянуло яркое солнышко после томительного дождя повседневных отношений. Я имею право на вас: я надеюсь, хотя вы можете этого и не знать, что и вы имеете право на меня. Я надеюсь, что, если вы только позволите, я буду в состоянии пополнить вашу жизнь. Я люблю вас, Тони, а вы, как вы думаете, можете ли и вы меня полюбить?

Он смотрел на нее с серьезным видом, она заметила, что его руки дрожат.

— Не знаю, — тихо сказала она. — Может быть, я уже люблю вас. Мне кажется, что это началось с того момента, как мы впервые, как вы выражаетесь, поняли друг друга. Жан, хорошо ли вы осознали все, что вы мне сказали? Я не красавица, даже некрасива.

— Не говорите, — резко сказал он, — что же, вы хотите, чтобы я воспевал вас? Я мог бы и это. Вы, по-видимому, не понимаете, что я не только люблю вас, но я влюблен в вас. Мне нелегко выжидать таким образом, стоя рядом с вами.

Она густо покраснела: страстная личная нотка, звучавшая в его голосе, казалась ей теплой рукой, приложенной к ее застывшему сердцу.

Вдруг она ясно поняла все то, что он ей предлагает, она вспомнила то настроение неудовлетворенности, которое испытывала накануне вечером. Она, значит, тосковала, — о чем? Ясно, что она страстно желала человеческого понимания и сочувствия. Она так долго была забыта, заброшена в своем холодном одиночестве.

Теперь любовь ждала, чтобы освободить ее. Она глазами искала глаза Жана.

— О, я не знаю, — жалобно сказала она, — не знаю.

Он улыбнулся ей.

— Я расстроил вас, а я думал устроить все так хорошо. Я так старательно обдумал этот визит и всю обстановку.

Помимо своей воли она рассмеялась в ответ. Он улыбнулся ей в лицо. Ему удалось вернуть ей ее обычное отношение к вещам.

— Вы всегда смеетесь, когда со мной, — сказал он, — разве это не признак симпатии?

Она импульсивно схватила его за рукав.

— Я питаю к вам больше, чем симпатию, — с жаром сказала она, — вы это знаете. Именно потому, что я не уверена, что означает это больше, я колеблюсь, и я это делаю ради вас. Разве вы не видите, как все, что вы мне предлагаете, искушает меня? Уже одна радость принадлежать кому-нибудь значила так много для такой женщины, как я. Это одна из причин, по которой многие из нас выходят замуж, мой дорогой, и это очень себялюбивая причина. Я выйду за вас замуж не из-за себя, а из-за вас. Жан, хотите дать мне немного времени? Позвольте мне уехать и постараться обдумать все это.

— Почему нет, разумеется, я согласен, — сказал он очень мягко. — Тони, если вы вернетесь не моей, мы все же останемся друзьями? Мы все же будем иногда встречаться?

Она притянула его немного ближе.

— Я — животное, когда прошу вас об этом, — прошептала она, — но я хочу, чтобы ваша любовь, если ей суждено осуществиться, была бы совершенством. Я бы могла выйти замуж и сейчас, я так верю вам, но я хочу, мой дорогой, дать вам столько же, сколько вы даете мне.

— Я надеюсь, что все отлично устроится. Великий покой, казалось, снизошел на их души.

Мягкий солнечный свет простирался над деревьями, как будто благословляя их, вся природа была, как в сладостном ожидании.

Де Солн сильнее сжал ее руки. Любовь реяла очень близко, ее крылья задевали сердце Тони.

После, много позже, она поняла, что, если бы в этот момент Жан взял ее, заставил бы ее отдать ему ее свободу, она бы так и сделала, и она бы всецело принадлежала ему. Но его врожденная деликатность, которая не позволяла ему даже принять ласку от любимой женщины до того, как он был уверен в ее любви, удержала его от этого. Момент взывал и к нему, но он боролся, подавляя свои желания усилием воли.

— На сколько времени вы уедете от меня?

— Не надолго. Вероятно, на месяц.

Он нахмурился, услышав срок.

— И мне нельзя писать вам?

— Это зависит от вашего собственного решения.

— Значит, можно! Тогда я буду писать каждый день.

— Я не знала, что вы такое нетерпеливое создание.

— Я не был таким, пока не любил вас.

Он выпустил ее руки, и она почувствовала, что теплая защита его любви словно была отнята у ней. Она повернулась и вместе с ним смотрела вдаль.

— Я буду такой нелепой графиней, Жан, я такая маленькая.

— Я могу сказать вам в утешение одно, Туанетта, ваш граф будет тоже иметь не очень могущественный вид.

— Я бы так боялась сделать не то, что следует.

— Вам нечего бояться, если вы это сделаете, каждый подумает, что так и следует.

— Ах, я никогда не знала, что вы умеете льстить, как придворный.

— Вы никогда не допускали меня к своему двору.

— Жан, что скажет ваша мать?

Он серьезно посмотрел ей в глаза.

— Она уже знает, что я страстно надеюсь на то, что вы будете моей женой.

— И она говорит…

— Что она будет рада моей жене.

— Ваша мать что-нибудь знает обо мне? Тень упала на ее душу — он это видел. Внезапная, страстная непреоборимая ревность к умершему наполнила его сердце, он поборол это чувство и с ясным взглядом повернулся к ней.

— Нет, — сказал он мягко, — и никогда не узнает.

Оттенок боли слышался в его голосе.

— Вы не можете забыть?

Инстинктивно он приблизился к ней. Страсть, которую ее близость вызывала в нем, казалось, захватила и ее.

— Помогите мне забыть, — прошептала она, прикованная его пристальным взглядом.

Когда они проходили по картинной галерее, он на момент остановился перед портретом ‘хромого Жана’.

— Я бы хотел иметь его судьбу.

— Я бы очень хотела не быть принесенной в жертву. Пожалуйста, не можете ли вы постараться любить меня в другой роли?

— Я не это хотел сказать, — я думал, что я бы хотел, чтобы меня любили так же сильно, как его, даже до смерти.

Он пристально посмотрел на нее, пока она проходила через дверь.

— Это так, как я любил бы, — сказал он тихо, — как я люблю.

ГЛАВА XXXII

Единственно верное средство забыть о ком-нибудь, это — привыкнуть к воспоминанию о нем.

— Куда вы поедете? — спросил он ее, когда они возвращались домой.

— Я хочу поехать… я думаю поехать, если вы ничего не имеете против, в Озиоло.

Она почувствовала, что он в душе насторожился.

— Почему туда?

— Вы не можете догадаться? Так как я хочу быть совершенно свободной, я думаю, что только там я, наконец, забуду все. Мирно вспомнить все пережитое — только это явится моим освобождением. Я не в силах забыть, по крайней мере до сих пор так было, а я боролась с собой, но я чувствую и знаю, что, раз только я снова буду там, — я успокоюсь. Вот почему я выбрала Озиоло.

— Простите меня, Тони. Он взял ее руки в свои.

— Я хочу ехать, не откладывая, Жан. Если можно, то завтра.

— Поезжайте скорее, чтобы скорее вернуться. Они попрощались у дверей ее квартиры. На площадке было темно, и оба инстинктивно ждали. Тони сама едва ли знала, хочет ли она, чтобы он ее поцеловал, или нет. Ее неуверенность сообщилась и ему, он придал своему голосу официальный холодный тон, когда вдруг отодвинулся и сказал:

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, — задумчиво как эхо повторила Тони.

Он подождал, пока не затихли в маленькой передней звуки ее шагов. Только тогда он вернулся, хромая, к мотору.

Жоржетта жарила на огне хлеб к ужину.

— Хорошо провела время в палатах предков? — она испытующе посмотрела на Тони.

— Очень. Прелестное место.

— Есть новости для меня?

Яркая краска залила лицо и шею Тони.

— А разве должны быть?

— Судя по обожанию в глазах де Солна вчера — должны быть.

— Он просил меня выйти за него замуж.

— А когда это будет?

— Не знаю. Вероятно, этого совсем не будет. С одной стороны, я этого хочу — и все-таки боюсь.

— Боишься? Чего?

— Себя самой боюсь. Я не уверена в себе, не могу быть уверенной, Жоржетта. Я завтра уезжаю. Ты следующий месяц будешь одна.

— Ты едешь туда? — с жаром вскрикнула Жоржетта. — Обратно на то место, где ты испытала счастье? Не делай этого, это безумие. Возьми де Солна теперь, пока ты увлечена им, и не выжидай, чтобы посмотреть, станет ли впечатление сильнее. В девяти случаях из десяти этого не бывает, и вы поженитесь, наконец, такие же неуверенные, как и были, тогда, как доверившись свежему увлечению и отдавшись ему, — ты со временем, естественно, полюбишь его сильнее.

— О, ты просто не понимаешь, я думаю, что никто не смог бы понять. Я должна поехать в Озиоло. Это будет честно и справедливо по отношению к де Солну.

Жоржетта проворчала:

— Он дурак, что дает тебе ехать.

Она посмотрела Тони в лицо и прибавила:

— Я возьму Жюля.

— Жоржетта, правда?

— Да, уже по одному тому, что он знает все, что нужно знать, так что с моих плеч тяжесть долой.

— Ты считаешь это достаточным доводом для замужества? — спросила Тони с любопытством.

— Почему нет? Как бы то ни было, это обеспечивает покой. Когда прошлое висит над головой женщины, это ее угнетает, а если то, что было, стало известным и ему, то со всем этим уже покончено. Пусть он начнет говорить об этом — она тоже не смолчит, и, если он умен, он перестанет. Разговоры — вещь приятная в семейной жизни, но нежелательно, чтобы они велись обеими сторонами.

Тони подошла и тоже села на коврик у камина.

— Ты будешь графиней, — заметила Жоржетта.

— Я думаю, что буду, если выйду за Жана.

— Ты, кажется, не понимаешь, что тебе предстоит. Накануне ночью ты говорила, что тебе хочется жить. Отлично, ты достигнешь этого, если выйдешь за де Солна. Нет ничего, чего он не мог бы тебе дать.

— Я не хочу, чтобы он мне все давал.

— Ты не должна огорчаться этим. Мужчина знает, что он получает взамен того, что дает. Держу пари, и де Солн в данном случае не явится исключением.

— Я не хочу, чтобы он был исключением, — возразила Тони, — отчасти потому я и уезжаю.

— Ты все еще настаиваешь на отъезде? Послушайся меня и оставайся дома. Это здоровее. И что твоя старая Жоржетта будет делать без тебя, если нельзя будет укрыть тебя в кровати, расчесать тебе волосы и смотреть за тобой? Если ты уедешь, тогда прощай наша квартира, где нам было так хорошо!

Слезы показались на ее глазах. Она быстро поднялась.

— Пойдем, перемени обувь, и дай я приготовлю тебе ужин.

Во все время еды Жоржетта была шумно весела, а после того она играла, а Симпсон танцевал вальс.

Только перед сном после того, как она вернулась из кабаре и расчесывала Тони волосы на ночь, она стала очень задумчива и молчалива. Обыкновенно она болтала, рассказывая о вечернем представлении, о публике, о сборах Жюля, о всех обычных сплетнях из кафе, но в этот вечер она почти не говорила.

Она держала мягкие волосы Тони в своих руках и очень бережно расчесывала их. Тони, посмотрев вверх, увидела ее лицо в зеркале. Грустное выражение на нем возбуждало жалость. Она повернулась:

— Жоржетта!

— Все прекрасно, дорогая, — храбро заявила Жоржетта, — мы все-таки были добрыми товарищами целых три года, и они были самым счастливым временем во всей моей жизни. Я себялюбивая свинья, если жалею о счастье, которое пришло к тебе. Я не буду, клянусь, что не буду, но мне так ужасно будет недоставать тебя. Я бы давно уже вышла замуж, если бы не ты. Я хотела смотреть за тобой. Говорят, что женщины никогда друг друга не любят. Это ложь. Я любила тебя, и я так гордилась тобой, так оберегала тебя. Смею сказать, ты этого не замечала, но я их здорово отшивала в кабаре. Если бы я не доверяла де Солну, я бы ему тоже наговорила немало теплых слов. И теперь я тебя потеряю — о Тони, Тони!

— Ты меня не потеряешь, мы снова будем друзьями. И помимо того, в чем дело, ведь я даже еще не связана с Жаном.

Она пыталась рассмеяться, но бедная Жоржетта была неутешна.

Долгое время спустя, после того как она укутала Тони, она снова тихо вернулась к ней. Тони услышала, как она открыла дверь.

— Это твоя старая Жоржетта! Я думала, не нужна ли тебе горячая бутылка к ногам!

Под предлогом этого она нагнулась и поцеловала Тони.

— Нет, мне очень тепло.

— Теперь я пойду. Да хранит тебя Бог! Это было прощание Жоржетты.

ГЛАВА XXXIII

Снова в поезде, по тому же пути, с теми же станциями — Дижон, Амберье, — и воспоминания прошлого всплыли в ее памяти. Ей представилась маленькая потерянная фигурка, едущая ночью в Париж, тщетно пытающаяся заснуть и после бесплодных усилий прижимающаяся лицом к холодному окну. Как колесо судьбы стирает следы горестной действительности! В то время она ехала в третьем классе, в маленьком деревянном, похожем на ящик, отделении, теперь она в первом классе. Рядом с ней чемодан с платьем, купе наполнено запахом множества цветов, в одном углу книги и газеты, в другом — ее широкое дорожное пальто.

Грелка прикреплена к чемодану, и нет тех удобств, которые бы ни были к ее услугам. Неужели она действительно та самая несчастная девочка, которая десять лет назад проделывала этот путь?

Самая странная вещь для нас — это оглядываться назад. Начинает казаться, что мы смутно различаем себя на расстоянии. Мы выглядим бедными и жалкими фигурами и как будто не имеем ничего общего с тем, что представляем собой теперь. Тони почувствовала внезапный прилив жалости к этой бедной крошечной путешественнице, которая столько лет назад тяжело страдала.

Каким покажется ей Озиоло после стольких лет?

Неужели она действительно осталась той девочкой, для которой единственной мыслью в жизни была любовь, проявление любви к Роберту и восприятие его любви?

Сегодня ей казалось, что она не чувствует ничего. Все ее действительные интересы сосредоточены только на работе. Все ее чувства, если так можно назвать, волнение, которое она ощущала, она отдала Жоржетте в последний их вечер.

Де Солн пришел проститься с ней на вокзал. Его руки были полны цветов и книг. Это было так мило, что он пришел, и так похоже на него. Поезд двигался быстро и плавно, и она заснула лишь ненадолго.

Когда она проснулась, поезд въезжал в Гар Корнавэн в Женеве. В течение долгой остановки она пообедала в большом ресторане. Обед и сервировка были великолепны.

Маленький призрак, который сопровождал ее небольшую часть пути, скрылся. А между тем, когда много лет назад, в Женеве, она дожидалась поезда под дождем, слезы все время текли по ее маленькому личику.

Тони купила груду английских книг и папирос и улеглась, пока не почувствовала, что ей хочется спать. В вагоне была приятная теплота, она наполнила грелку, и теплая бутылка была у нее в ногах. Она читала ‘Заключенных’ Мэри Чолмондэли. Книжка, чудесно написанная, верная действительности до последнего слова, захватила ее.

Было почти уже утро, когда она услышала стук в дверь таможенных чиновников и поднялась. Она еще не кончила книги, а уже граница. Часа через два она будет в Озиоло.

Когда она села завтракать, солнце уже поднялось и неожиданным светом залило все кругом. Синее небо над головой, зелено-золотая земля под ногами. Почему она не могла устроить себе отдыха много раньше?

Тони, казалось, просыпалась к новой жизни. Она была одна и свободна, мир был прекрасен, и — прозаическая, но освежающая мелочь — кофе так обжигал горло!

Желание оглядываться назад, которое пробудили в ней ‘Заключенные’, прошло. Теперь она чувствовала себя ожившей для впечатлений внешнего мира, со всей его веселостью и солнечным сиянием.

Тони прибыла во Флоренцию. Она вышла с непонятным чувством какой-то бодрости и возбуждения. Наемные автомобили теперь выстроились рядами у вокзала, а между тем, когда она приехала сюда с Робертом, их автомобиль, как редкость, привлекал всеобщее внимание.

Она наняла автомобиль в Озиоло.

— Поезжайте медленно, — сказала она шоферу, — и по Виа Валериа.

Все вокруг изменилось, как она сама. Ряды домов стояли по полям, которые она так любила. Она не знала сама, радоваться или печалиться этому, — если бы все осталось по-прежнему, это, несомненно, навеяло бы на нее большую печаль, чем вся эта новизна. Эти места не были связаны со священными для нее воспоминаниями. Ее воспоминания были зарыты глубоко в земле, над которой выросли эти дома и дешевые открытые кафе. Издали она увидела длинный холм, поднимающийся в Озиоло. Шофер сошел и нагнулся, чтобы наладить что-то в машине, и Тони скорее с отвращением прислушивалась к нескладному шуму двигателя, чем жаждала, как это было когда-то, поскорее увидеть виллу.

Она медленно проехала мимо нее, окруженной теперь высоким забором, автомобиль остановился у небольшого отеля.

Тони спросила комнату, и ей предложили единственную оставшуюся.

— Она с ванной, синьорина, — красноречиво сказала хозяйка, распахивая маленькую дверь, за которой видна была небольшая железная кадка с устроенным над ней баком.

Тони рассмеялась и взяла комнату. Она чувствовала, как дух приключений, крадучись, проникает в ее жилки. Есть люди, для которых вернуться назад все равно, что разворачивать саван мертвеца: в каждом связанном с воспоминаниями месте тени выходят им навстречу, самый запах кустов сирени несет для них с собой всю тяжесть пролитых слез. Для других вернуться — значит забыть.

Тони, которая в течение долгих лет была уверена, что она не забудет никогда, вернулась и почувствовала, что слабым следам прошлого, которое ютилось в ее сердце, нет места в ее действительной жизни, даже в той жизни, которой она когда-то жила здесь, в этом самом месте, и которой она живет теперь снова.

Она закурила папиросу, подошла к окну и взглянула вниз. С правой стороны виднелась вилла, далеко в стороне на маленьком холме, почти скрытом за кипарисами, было кладбище. Тони стояла и пристально смотрела на трепещущий свет и раскаленную землю.

Восемнадцать и двадцать восемь, — а в промежутке один раз почти голодная смерть. Смутные воспоминания теснились в ее мозгу, и маленький призрак, который недолгое время сопутствовал ей в дороге, появился снова и неотступно смотрел на нее.

‘Там, в розовой вилле, ты нашла свое небо, деревья в саду слышали его слова, цветы видели его поцелуи. Темнота скрывала тебя, но они все же видели. Он каждый день спускался вниз с небольшого холма и оттуда, обернувшись, приветствовал тебя рукой. Ты взглядом следила за ним, пока он не скрывался’.

Тони отошла от окна, позвонила и заказала коляску.

Она надела длинные перчатки и взяла зонтик, хотя на всех колясках имелись полосатые тенты.

— К церкви! — сказала она кучеру. Он кивнул и погнал лошадь.

Было страшно жарко, воздух казался неподвижным, тяжелое жужжание пчел было похоже на непрерывный шум далекого моря. Дорога к кладбищу шла по высокому и узкому проходу, в котором лежала глубокая тень.

Проход не изменился. Тони видела его перед собой таким же, как и в последний раз, темным, бедным, нависшим. На этот раз солнце проникло через гущи кипарисов, облило полосками пылающего золота темные ветви и набросило изумрудную сетку на их листву.

Лошадь резко остановилась.

— Вот оно, — сказал кучер, указывая кнутом на калитку.

Тони вышла и медленно направилась к маленькой железной калитке. Она была открыта. Тони пошла к асфальтовой дорожке с безобразными кирпичными краями по обеим сторонам. Почти на каждой могиле были венки в стеклянных коробках или из раскрашенной проволоки, обвитые лиловыми и белыми лентами. Она прошла к отдаленному концу кладбища. Там росла магнолия с ветвями, белыми в своем цветении, и ковром цветов под ней. Могила Роберта была вся, как под снегом.

Тони опустилась возле нее на колени.

Ей казалось когда-то, что опуститься на колени у могилы Роберта было чем-то невозможным для нее, что тяжесть воспоминаний была бы слишком велика. И она с легким удивлением почувствовала, что ее сердце совершенно пусто и свободно от волнения.

— Роберт, — сказала она вслух, — любовь моей юности, я была верна тебе.

Горячий свет солнца падал на магнолию, и она непрерывной волной изливала свое благоухание. Цветок упал на руку Тони. Стоя на коленях, она смотрела на него. То, чем она была когда-то, казалось, стало понемногу возвращаться к ней, ее прежнее существо, которое так умело радоваться, любить, скорбеть и жить.

— Роберт, ты ведь хотел бы, чтобы я была счастлива? — Вопрос этот, казалось, заключал в себе и ответ. — Прощай, мой дорогой, — сказала она нежно-нежно и, поднявшись, вышла снова на солнечный свет и направилась обратно по дорожке.

Все мы верим, что не забудем никогда, плачем при мысли о возможности забвенья и поносим его, но жизнь, действуя на наши души, оказывается более милосердной, чем мы себе представляли, и дает каждому из нас новую жизнь — еще раз возможность счастья.

— Теперь я свободна, — сказала Тони сама себе, все еще не веря, и посмотрела вокруг. Она вышла из маленького прохода, и ей казалось, что теперь свет широко простирается перед ней.

— Боже милостивый, — сказала она с дрожью в голосе, — как хорошо все на свете!

Она не думала ни о Жане, ни о Роберте, ни о ком: она просто ощутила, наконец, благословенное чувство мира и свободы.

Дома, в гостинице, ее ждало спешное письмо. Она вскрыла его.

‘Вы не сказали мне, какие письма я могу писать. Поэтому я пишу, как чувствую. Нет, не смотрите на меня с презрением, изгнание имеет свои привилегии. Я — здесь, вы — там, мир между нами, и все же я очень близок к вам. Я представляю себе вас в белом платье, в белых туфельках, с вашими ‘маленькими ножками, такими обожаемыми и достойными обожания!’ (я думаю, Туанетта, вы знаете нашего Локка?). Я не верю, что между нами будет что-нибудь неладно. Сегодня я купил кольцо, которое вы видели у ла Фаля, то единственное, про которое вы сказали, что могли бы жить без пищи, лишь бы смотреть на него! Оно — ваше, если вы хотите. Оно лежит сейчас передо мною, похищенный уголок рая, все алое и голубое и темно-сиреневое. Один месяц, Тони! Правда? Когда я услышу о вас!

Любящий вас Жан’.

— ‘Любящий вас Жан’… Я тоже не верю, что между нами может произойти что-нибудь неладное, Жан, — прошептала она с сияющими глазами и дрожащими губами.

Жизнь вернулась снова и захватила ее в свои тиски. Все эти ужасные годы прошли навсегда. В тот же вечер она написала де Солну:

‘Возможно, что я буду не в силах устоять против ‘похищенного уголка рая’! Вы неизменно соблазняете меня. Солнце блестит во всем своем великолепии, небо божественное, и — подумайте только — при моей комнате есть ванна. Поразительное великолепие, как выразился бы шляпный фабрикант или кто-нибудь другой. В действительности это только свинцовая ванна и бак, но кому это покажется недостаточным, когда имеешь выложенный камнем двор, который выглядит по-средневековому и на котором есть фонтан с плачущим купидоном? Я непрерывно благословляю его и воздерживаюсь от всякой критики. Да, месяц, мой друг, так я думаю. У меня такое ощущение, что я нахожу здесь ту молодость, которой у меня никогда не было. Знаете, вы по отношению ко мне добры и менее эгоистичны, чем кто-либо из тех, кого я знала в жизни. Это так. До свидания.

Тони’.

Она медленно прочла написанное. Оно ни в малой степени не было тем, что она хотела написать: то было более нежным и более личным. Но, когда ее настроение должно было найти свое выражение в словах, она почувствовала, что в ней слишком много самообладания. Если бы мы сочли возможным хоть раз сказать все то, что мы действительно чувствуем, какой бесконечной мукой неловкости была бы после этого жизнь!

Свинцовая ванна, во всяком случае, была очень нужная вещь. Тони испробовала ее перед тем, как съела лучший омлет и худший чай, какие ей когда-либо довелось отведать.

Что делать после завтрака? Прогулка, чтение, катание?

Или вилла?

Она надела большую шляпу с неудачным оранжевым пером на ней и медленно направилась к вилле. Оранжевый цвет слабо отражался в ее глазах и вернул им прежний янтарный оттенок.

Калитка не была заперта, и она, толкнув, открыла ее.

Прямая дорожка между рядами гвоздики и даже клумбы цветов с их серыми стеблями — все осталось таким, как было.

Скамейка в конце террасы, под пихтой, также осталась на месте.

Тони села и открыла книгу. Но ее мысли унеслись в сторону от всего этого.

Жан с его рыцарским очарованием и привлекательностью, внезапно открывшейся для нее… Ей даже пришла в голову мысль — и она сама была слегка удивлена этим, — какую блестящую партию она сделает, если выйдет за него замуж. ‘Как это понравилось бы тете Гетти и Фэйну’, — подумала она с горькой усмешкой.

При мысли о тете улыбка исчезла с ее лица. ‘Дети должны быть счастливы, — в волнении сказала она самой себе, — это их право, это долг по отношению к ним. Если бы у меня когда-либо были дети! — она сразу перестала думать о леди Сомарец. — Если бы у меня когда-либо были дети!’ Есть ли на свете женщина, которая хотя бы в мечтах не видела своих детей? Детей, которые смеются, которые садятся с очаровательной детской неловкостью и сильно шлепаются при этом, детей, которые настойчиво тянутся к рукам, всегда готовым стиснуть их в объятиях, и прижимаются своими маленькими кудрявыми головками к груди. Будущая жизнь предстала перед Тони, как залитая солнцем дорога.

Она продолжала сидеть, устремив глаза на голубые холмы в отдалении. Жан был очень близок к ней. Ей никогда раньше не приходило на мысль, что представляет собой брак, какая прекрасная жизнь может быть связана с ним.

Медленно прозвучал колокол, и его мягкие удары певуче пронеслись в тихом воздухе, лист сорвался с дерева и, покачиваясь в воздухе, упал на платье Тони.

Совсем близко от нее кто-то рассмеялся.

Этот звук сразу вернул Тони к действительности. Она встала и пошла по круглой дорожке, обсаженной деревьями.

— Дальше, спойте снова, Гуго, — произнес женский голос по-английски.

— Я так ужасно говорю по-французски, и вы все смеетесь надо мной.

— Верно, но это так хорошо для нас и еще лучше для вас.

Раздался мужской смех.

— Ладно, пусть так, но при первом взрыве смеха — точка. Заранее вас предупреждаю.

Тони стала прислушиваться.

Напрасно будете вы меня убеждать,

Забвенье для меня ужасно,

Я вижу пред собой всегда

Его прощальную улыбку.

Французское произношение было настолько плохим, что Тони сразу поняла, что поет англичанин.

Высокий куст диких роз отделял ее от певца, и через ветви она могла различить пятна белого цвета.

Голос певца звучал хорошо, несмотря на преувеличенную выразительность, с которой он пел.

Певец закончил на высокой ноте.

— Довольно хорошо для вас, старина, — заметил покровительственно женский голос.

Тони показалось самым удивительным в мире услышать снова английскую речь. В Париже она встречала так мало людей. Женский голос с звучавшей в нем молодостью заставил ее унестись мыслями ко времени пансиона. Она могла бы даже набросать портрет такой девушки — в легком белом платье, с отогнутым большим воротником, в падающей на лицо шляпе, с стройными и изящными ножками.

— Спойте снова, Гуго, — продолжала девушка.

— Ваши постоянные насмешки утомили меня, — ответил тот.

‘Приятный голос’, — решила Тони, которая в своей приверженности к красоте не могла не быть затронута такой редкой вещью, как прекрасно звучащий голос.

Она заметила, что с нетерпением ждет дальнейших слов, и вдруг поняла, как нехорошо с ее стороны прислушиваться к разговорам посторонних людей.

Она повернулась, чтобы уйти. Легкий шум, который она произвела при своем движении, поднял на ноги собаку с другой стороны куста, собаку, которую Тони не могла видеть. Та обежала куст и с яростным лаем бросилась на нее. На лай собаки выбежал мужчина, который стал звать ее назад.

— Мне очень неприятно, если это грубое животное испугало вас, — произнес он, несколько задыхаясь и наклонившись над собакой. Это был человек, голос которого ей так понравился.

— Я зашла погулять в сад, — сказала она, запинаясь.

Мужчина был красив, изящен и приличен на вид. Он улыбнулся на ее слова:

— Да, правда, ужасно милое местечко, не так ли?

Он пошел рядом с ней по направлению к калитке.

— Я знаю эту виллу много лет.

— Она пустовала очень долго.

— Гвоздики остались такими, как были, — и она указала зонтиком на клумбы, с которых струился сладкий аромат.

— Ужасно милая вещь, эти гвоздики, правда?

— Вы всегда любите употреблять одно и то же прилагательное?

Он посмотрел на нее с удивлением, перешедшим затем в улыбку.

— Знаете, я действительно люблю, — сказал он, продолжая улыбаться ей и заложив руки в карманы. — Но ведь это хорошее английское слово, а я, смею сказать, англичанин до глубины души и чертовски горжусь этим.

— Действительно? До свидания. Спасибо, что вы так рыцарски спасли меня от этой большой и злой собаки.

Она слегка рассмеялась и посмотрела на собаку, у которой одно черное ухо поднялось под кривым углом.

— Опусти свое ушко и будь хорошей, — обратилась она к собаке, повернувшись, чтобы спуститься с холма. Она пошла медленно, со странным ощущением, что незнакомец следит за ней глазами.

Он продолжал стоять у калитки, пока Тони не скрылась из виду.

— Кто эта изящная маленькая дама? — спросила Мериэль Дрю, когда он вернулся.

— Понятия не имею.

— Она удивительно изящна.

— Ее слова вполне соответствуют внешности.

— Да, а что она вам говорила?

— Она спросила меня, прежде всего, располагаю ли я только одним прилагательным ‘милый’ для описательных целей.

— Она сразу, дорогой мой, заметила вашу ограниченность.

— Мне начинает казаться, что я представляю собой злополучный камень, на котором женщины сегодня оттачивают свое остроумие. Не могу понять, кто она такая. По-видимому, хорошо воспитана, и ножки у нее очаровательные.

— Удивительно, как вы, мужчины, всегда так быстро все замечаете!

Он рассмеялся:

— Вы подразумеваете ножки? Да ведь они же первый признак характера, и все зависит от покроя обуви. Ножка женщины, моя дорогая, гораздо важнее, чем ее сложение. Последнее она может скрыть, но форму и размер она изменить не в силах. Я знал заурядную женщину, которая создала себе репутацию красавицы благодаря своим ножкам.

— Вы послушайте только эту таинственную мудрость человека в двадцать один год!

Лакей пришел в сад, чтобы сообщить, что завтрак готов.

Тони, медленно одеваясь, лениво думала о том, кто этот красивый молодой человек и живет ли он в той же гостинице.

Она поехала во Флоренцию и зашла к Сиро выпить чаю. При первом взгляде на зеленую с белым комнату она увидела молодого человека, которого встретила утром. Он сидел за столиком с двумя девушками и пожилой дамой.

Выбирая себе пирожные, которые она брала маленькой двухзубчатой вилкой, она, сама не зная почему, думала о том, поздороваться с ним или нет.

Он повернулся и встретился с ней взглядом. Она выглядела еще более безукоризненно, чем утром.

— Ужасно жарко, не правда ли? — спросил он, подойдя к ней.

— Ужасно мило, скорей, — сказала она, подчеркивая слова.

Он улыбнулся детской улыбкой:

— Вы это хорошо запомнили, я вижу.

Тони кончила выбирать пирожные. Он заметил это и быстро взял у нее из рук тарелку. Этим он задержал на минуту-другую ее уход. Тони показался забавным этот маневр, его спокойствие нравилось ей.

— Сейчас вернусь, — сказал молодой человек через плечо.

У Тони мелькнула мысль, что он, как сказала бы Жоржетта, ‘прекрасный экземпляр’.

Его густые светлые волосы были очень гладко зачесаны назад. Глаза у него были голубые, несколько близко сидящие друг к другу, но очень красивой формы, некруглый подбородок и сильный рот хорошо очерчены.

— Вы позволите мне проводить вас к вашему столику?

— Я, кажется, и не могу отказать в вашей скромной просьбе, раз мой чай у вас.

Он полетел по длинной комнате и поставил тарелку на свободный столик.

— Мне хотелось бы выпить чай вместе с вами.

— Не понимаю, зачем это?

— Я сам не знаю, может быть, это ваше пламенного цвета перо или, — и он смело посмотрел на ее ноги, — белые шведские туфельки. Пожалуйста, не смотрите на меня так строго, вы сами должны согласиться, что только большой дурак может не заметить того, что прекрасно.

Он ушел.

Тони задумчиво ела свой эклер. У этого незнакомого молодого человека был положительно дар речи. Он был из типа совершенно новых для нее людей, и она чувствовала, что он интересует ее. Она вдруг подумала, как это могло случиться, что в течение последних двух лет ее единственными друзьями были де Солн и Жоржетта. Это было так мало, если представить себе, как много должно быть на свете действительно прекрасных людей.

Раз или два девушка с другого столика бросала взгляд на нее. Когда они наконец поднялись, чтобы уйти, молодой человек намеренно обернулся и поклонился ей. Тони почувствовала, что это несколько грубо, и не ответила на поклон.

Кафе Сиро было переполнено, и все столики заняты. В комнату вошла известная актриса в сопровождении мужчины. Они остановились на виду у всех посреди комнаты и стали искать столик. Тони часто приходилось видеть в Париже ‘Прекрасную Сирену’, и она стала присматриваться к ней. Очаровательные очертания фигуры, склад лица — все было совершенством. Великая примадонна медленно подвигалась вперед, мужчина следовал за ней. Это, совершенно явно, был англичанин.

Дама за соседним с Тони столиком сказала:

— Правда, этот сорт женщин не следовало бы пускать сюда?

Тони задумалась над вопросом и, задумавшись, вспомнила то, что ей пришлось читать в юности, переводы с греческого, которые много лет назад она читала на Гросвенор-стрит.

Ей хотелось повернуться и сказать этой даме: ‘Милый друг, вы очень плохо разбираетесь. Женщины, подобные Сирене, если бы им пришлось выйти замуж в общепринятых формах, опустошили бы свою душу и задохнулись бы. Она не обычная, рядовая маленькая демимонденка, жалкое существо, которое зарабатывает свой хлеб, и не более. Она из тех женщин, что управляют иногда целыми народами и уж во всяком случае всегда сердцами и мыслями больших людей. Клеопатра, Аспазия, Теодора — это все женщины этого типа, женщины того склада, в которых волна жизни бьет высоко. Вы столько же в силах сбить эту волну, как и набегающий морской прилив. Это единственная вещь, из-за которой стоит жить, настойчивая, насыщенная, полная сил жизнь, но только одна женщина из тысячи рождена для такой жизни, и только одна из миллиона находит такую жизнь в браке’.

Она вдруг заметила, что апатичный лакей стоит возле ее столика и держит в руках счет. Этот элемент жизненной прозы разогнал поток ее бурных мыслей.

Стоя на улице в ожидании автомобиля, она посмеялась над самой собой.

‘Вот это есть результат свободы, результат света и солнца Италии! Как могла я жить все эти годы без возбуждения, без стимулов к чувствованию?’ — спрашивала она сама себя с удивлением.

Ладно, все эти годы прошли, а в Париже ее ожидает Жан.

Образ его, маленького, полного сильных чувств, встал перед ее глазами. День был слишком полон блестящих образов для того, чтобы Жан совершенно естественно занял свое место, то место, которое давно принадлежало ему в ее сердце и мыслях.

‘Что за проклятье любить красоту! — с раздражением сказала Тони себе. — Мне так хотелось бы иметь здесь друзей. Я чувствую себя совершенно одинокой и все-таки не хочу уезжать обратно’.

Ночь была великолепная, тихая и ясная, напоенная ароматом тысячи цветов. Ее благоухание, казалось, звало Тони к себе. Она высунулась из окна своей спальни, отдавшись мягкому дыханию ветерка, дуновение которого ложилось, как ласки, на ее уста. С внезапной быстрой решительностью она накинула на себя мягкий шелковый капот и, тихо спустившись по лестнице, вышла из дома.

‘В сад виллы? Почему нет?’ Она медленно пошла по направлению к нему. Быстрые страстные воспоминания поднялись в ее душе, когда она вступила в его благоуханную темноту.

Движения ее ног в белых туфлях были неслышны на мшистых тропинках. Она обошла вокруг террасы. Как часто она и Роберт лежали здесь вместе на длинных и широких креслах, перешептываясь, лицом к лицу. Как они любили здесь!

В одном из углов под нависшими ветвями жасмина и теперь стояло кресло.

Она прошла к нему, откинулась в нем и отдалась воспоминаниям. Она жаждала их теперь, она радовалась им, потому что это были больше не воспоминания о Роберте, а удивительные воспоминания о страсти.

И целых десять лет ее жизнь была пуста, лишена всякого вкуса и остроты! Она вдруг присела, крепко прижав руки к груди.

Она завтра уедет обратно в Париж, и пусть Жан женится на ней так скоро, как он захочет. За закрытыми дверьми ее ждала жизнь. Ей оставалось только открыть их, и она была бы подхвачена и поднята высоко на волнах ее полноты. Сияющие глаза Жана, казалось, смотрят в ее глаза.

Не отдавая себе отчета, она протянула вперед руки.

Странные, обжигающие мысли, которых она не знала годами, проникли в ее мозг. Завтра она уедет домой, обратно к Жану, к его ожидающей любви, и они сразу поженятся, и он возьмет ее в Италию, на их медовый месяц.

Медовый месяц, время необузданной игры страсти, и она, окруженная всякой роскошью и обожаемая человеком, который желал ее.

Ей стало казаться, что ее настоящая душа, живая чувственная душа, которая принадлежит Роберту, внезапно пробудилась к жизни: прежние желания, прежние томления, огни, которые его любовь зажгла в ней, еще тлели, ожидая только ласки, только страстного прикосновения, чтобы вспыхнуть ярким пламенем.

— Напрасно будете вы меня убеждать…

Она резко поднялась с места и слегка вскрикнула, потому что из-за ветвей большого розового куста блеснул свет фонаря.

— Напрасно будете вы меня убеждать, — продолжал певец на террасе. — Кто там? — сказал он, остановившись и подняв свой фонарь. — Неужели? Ведь это же утренняя дама.

Тони рассмеялась.

— О Соломон, ваша мудрость изумляет меня. Он опустил фонарь и, сделав несколько шагов, уселся на ступеньках террасы.

— Я действительно не обнаружил чрезвычайной мудрости, — сказал он, — я думал о вас, если вам угодно знать, в тот самый момент, когда я вас увидел.

Она наклонилась вперед.

— Что вы делаете здесь по ночам, хотела бы я знать?

— Как раз о том же хотел я спросить вас. Мой ответ очень прост: я случайно живу здесь, изволите ли видеть.

— Боже милостивый, а я как раз собиралась дать вам нагоняй за то, что вы ворвались сюда! Оказывается, вам следует наказать меня.

— Но и я не собираюсь гнать вас. Я хочу, чтобы вы остались.

Его смелые глаза блеснули при свете фонаря.

— Вы можете теперь потушить фонарь. Он так и сделал.

— Гораздо приятнее быть одному с вами в темноте.

— Скажите, где вы научились говорить глупости, господин?..

— Меня зовут Гуго Дакр, — быстро ответил он, — и я не говорю глупостей, могу вас уверить. Я сказал то, что я думал.

— Тогда, очевидно, вам не следует говорить все, что вы думаете.

— Вы не назвали мне своего имени.

— Разве я вам говорила, что собираюсь назвать его?

— Нет, но вы спросили мое имя. Играть надо честно, знаете ли. Можно мне закурить?

— Пожалуйста, и, если вы такой сторонник честной игры, то и я не прочь разделить с вами это удовольствие.

Он протянул ей портсигар и, наклонившись ближе, зажег для нее спичку. Он коснулся ее руки своей. Она отдернула ее.

— Спасибо, я закурила.

— Мне нравится, как вы причесываетесь.

— Мой милый молодой человек, я уже раз, или два, или еще больше указала вам на некоторую личную нотку, которая скользит в ваших замечаниях.

— Да, это верно, но я не думал, что ваши замечания серьезны.

Он закурил свою папироску, глядя в упор на нее. Она заметила вызов в его взгляде.

— А я думаю как раз то, что говорю.

— Я так сильно хотел видеть вас снова. Какое потрясающее счастье встретиться с вами здесь ночью!

— Мне должно быть довольно стыдно, что я проникла на вашу виллу.

— Я рад тому, что вы пришли. Я ломал себе голову, как мне познакомиться с вами.

Тони оставила без ответа его последние слова.

— А красивая девушка с рыжими волосами тоже живет на этой вилле?

— О нет! Дрю со своими живет внизу, в Виллоно. Я здесь один. Они завтра уезжают.

— Вы, верно, тоже уезжаете с ними?

Он задумался.

— H-нет, полагаю, — выговорил он медленно. Тони была уверена, что он собирался уехать, но внезапно решил остаться. Она понимала почему, но не хотела сознаться в том самой себе. Ее собственный план уехать завтра в Париж был также забыт.

— Вам не холодно? — спросил Дакр. — Вы в ужасно тонком платье, разве нет?

— Спасибо, я не страдаю. Почему вы не хотите ехать вместе с вашими друзьями?

Его папироса ярко вспыхнула.

— Не знаю. Флоренция такое милое место. Иногда случаются милые приключения — на террасе, например!

Он рассмеялся, и Тони также.

— Вот так лучше, — сказал он, устроившись около перил. — Теперь, когда вы по-настоящему засмеялись, я уже не боюсь вас.

— Боитесь меня?

— Вы выглядите такой холодной, маленькой и далекой.

— Это звучит страшно.

— Но это чертовски привлекательно, могу вас уверить.

— А у вас вид молодого человека, который говорит глупые комплименты.

— Я никогда не говорю комплиментов. Я всегда говорю правду. Повторяю, вы еще не назвали мне своего имени.

— Может быть, я и не собираюсь.

— Вы хотите сказать, что не желаете меня больше видеть? Но почему, что я такого сделал?

— Ничего, вы проявили максимум благотворительности, вы застали меня, незнакомую, на своей террасе и разрешили остаться там.

— Просил вас остаться, — было бы правильнее сказать, разве не так?

— Мне, однако, надо идти.

Она встала.

— Какие сильные духи вы употребляете. — Он понюхал с видом ценителя. — Хорошие духи. Я люблю духи у настоящих женщин, и настоящие духи, конечно.

— Я не сомневаюсь, что ваши познания в том и другом отношении глубоки.

— Это удар насмерть, не правда ли? Есть вкусы, которые, знаете ли, не приобретаются, а присущи от рождения!

— У вас макиавеллиевская манера аргументации.

— А вы по-макиавеллиевски скрытны. Ну, пожалуйста, маленькая белая душистая дама, скажите, как вас зовут? Мне необходимо это знать.

— А зачем?

— Я ведь собираюсь снова увидеться с вами.

— Ваша решительность потрясает. Меня зовут Антония Сомарец.

— Разрешите для краткости: Тони. ‘Тони’ — что за волнующее имя и как оно идет к вам!

— Покойной ночи, господин Дакр, и спасибо за гостеприимство.

— Покойной ночи! Разрешите прийти навестить вас завтра?

— Пожалуйста, если у вас есть охота и если я буду дома.

— Нельзя ли, чтобы вы остались дома и напоили меня чаем? Вы можете надеть эту шляпу с пламенного цвета пером. Останьтесь. Я вам спою, если вы захотите. — При последних словах он откинул голову и засмеялся.

— Я слышала сегодня утром, как вы пели.

— В таком случае, самое худшее обо мне вы уже знаете, но все-таки, можно мне прийти?

— Приходите к чаю.

— Страшно вам благодарен. Я приду рано, имейте в виду.

— До четырех часов я отдыхаю, мои немолодые годы требуют этого.

— Сколько вам лет, около двадцати двух? Так вы выглядите. Покойной ночи. Я буду провожать вас глазами, пока вы не скроетесь из виду.

Один раз, в самом конце холма, Тони обернулась. Он все еще стоял и смотрел.

‘Нелепое существо’, — сказала сама себе Тони, почувствовав, что ей до глупости хорошо. Ведь каждой женщине, в каком бы возрасте она ни была, приятно сознание того, что она нравится.

‘Какой он милый’, — подумала она про себя, раздеваясь.

Письмо от де Солна лежало на ее столике. Она взяла его, повертела в руках и, не вскрывая, легла в постель и сразу погрузилась в сон без сновидений.

Назавтра, ровно в четыре часа, Гуго Дакр появился у нее в гостиной.

В руках у него был огромный букет желтых роз. Маленький бутон розы был вдет в петлицу его легкого серого костюма.

— У вас очень изящный вид, сударь.

— А вы при дневном свете выглядите еще очаровательнее, чем ночью.

Он посмотрел на нее и наклонился, чтобы положить свою соломенную шляпу. Она заметила сверкающую белизну его воротника на темной от загара шее.

— Ужасно хорошо, что вы разрешили мне прийти к чаю. Я ведь теперь совсем один. Мои друзья уехали.

— Что же, у вас была трогательная сцена прощания на вокзале?

— О нет. Только вопросы: почему?

— Что значит: почему?

— Почему я остаюсь. — Он посмотрел прямо на нее. — Я не сказал им почему.

Тони стала разливать чай. Она понимала, что ему хочется услышать от нее вопрос, почему он не объяснил друзьям, из-за чего он остался.

— Два кусочка?

— Спасибо, совсем не надо, я терпеть не могу сахара. Я покончил с ним с тех пор, как тренировался.

— Тренировались?

— Да, для гребного спорта. Я воспитывался в колледже св. Магдалины.

— О, скажите, значит, я вижу перед собой одного из тех известных всему свету героев, которые в марте месяце устремляются в Барнес Бридж и творят историю?

— Не издевайтесь над одним из участников.

Он поставил свою чашку, обошел кругом стола и сел на диван около нее.

— Там свет падает мне в глаза. Можно мне сесть здесь?

— Скажите, вы всегда имеете обыкновение просить разрешение, после того как сделали что-нибудь, вместо того чтобы просить об этом раньше?

Он улыбнулся с мальчишеским выражением на лице, заранее уверенный, что это ему простится.

— Да, обыкновенно. Это так упрощает дело. Тони знала, что он смотрит на нее, она чувствовала его взгляд на своей шее и руках.

— Знаете, вы самая маленькая женщина, какую я когда-либо видел!

— Значит, у меня хоть одно отличие есть.

— Нет, больше того, — я думаю, что никогда еще не встречал женщины, подобной вам.

Такого рода слова, несмотря на весьма почтенный возраст их употребления, никогда не бывают неприятны. Вся жизнь создана людьми, которые говорят такие и подобные вещи тем, кому они должны говориться. За ними обыкновенно следует брак, за браком — гибель иллюзий. Тони откинулась на подушки и закурила папиросу, через голубоватый дым глядя на Гуго.

Он был очень красив в своей свежести и безукоризненной чистоте. Его нога нечаянно коснулась ее. Она отдернула свою и снова столкнулась с его ногой.

Легкий румянец залил ее лицо.

— Я хочу быть с вами откровенным, — вдруг заговорил Дакр, — если вы позволите.

— Отчего же нет, и зачем эти бесконечные разрешения? Мы оба только путешественники в чужих краях. Возможно, что мы больше никогда не встретимся.

— Неужели вы так думаете?

Он заставил ее посмотреть ему в глаза. Они с жадностью смотрели на нее.

— Вы так думаете?

— А почему не думать так?

— Ночью я думал, что мы станем товарищами. — В его голосе прозвучало мальчишеское разочарование. — Я остался, чтобы познакомиться с вами поближе.

— Это очень мило с вашей стороны, но, возможно, что, когда вы меня ближе узнаете, я перестану вам нравиться.

— Перестанете нравиться? С первого момента, как я вас увидел, я понял, что вы принадлежите к тем женщинам, которые либо производят потрясающее впечатление, либо вовсе никакого. Вы обладаете тем особым магнетическим очарованием, которое мужчину лишает покоя и выбивает из колеи.

— Милый господин Дакр!

— Это так, — быстро продолжал он. — Я знал множество женщин. Весь последний год, с тех пор как я достиг совершеннолетия, я путешествую, я побывал в Америке, Париже, Берлине, повсюду. Я повторяю, я знал множество женщин, но я не встречал ни одной, которая умела бы так сразу привлекать, как вы. — Он остановился и посмотрел на нее. — Мне хочется называть вас Тони.

— Но не надо этого, мой милый мальчик, это просто неудобно.

— К черту эти неудобства. Вы пойдете завтра гулять со мной? Скажите ‘да’.

— Завтра? Хорошо. Если вы хотите.

— Ура! Мне кажется, что я хорошо знаю вас.

— Вы обладаете такой надменной самонадеянностью, какой я еще никогда не встречала.

Он рассмеялся:

— Нет, ничего подобного. Я просто уверен, что я всегда делаю так, чтобы добиться того, чего я хочу.

— Вот как!

— Я не хочу, чтобы вы выглядели такой далекой от меня.

Он встал и начал ходить по маленькой комнате.

— Представить вам мои рекомендации, как делают кухарки? Тогда вы, быть может, отнесетесь ко мне дружественнее. Идет. Имя мое вам известно, мое местожительство — Соммерсет, очаровательный старый замок. Между прочим, родных у меня нет. Я совершенно самостоятелен с того времени, как поступил в Итон. Возраст — двадцать два. Род занятий — путешествую, как вы изволите видеть, но я уже начал серьезно задумываться над тем, чтобы осесть толком.

— Очень рада, что вы так благочестиво кончаете.

— Теперь, будьте любезны, вашу визитную карточку.

— Боюсь, что у меня ее совсем нет.

— Ерунда. Если хотите, я вам скажу. Имя: Тони, — он обезоруживающе улыбнулся ей, — Сомарец. Вы не родственница того, кому принадлежал Уинчес? Сестра. Ага! Теперь-то я добился и через пять минут буду знать все о вас. Ну, дальше, возраст — около двадцати четырех?

Тони улыбнулась, но оставила без возражений его предположение. Удивительно, что самые до мелочности честные женщины оказываются не в состоянии говорить правду, когда дело касается возраста. После двадцати возраст женщины приостанавливается, после тридцати он движется назад, после сорока он перестает существовать.

Дакр подошел и сел возле нее.

— Теперь мы знаем друг друга и можем стать друзьями, Тони.

Она весело рассмеялась. Его молодость, его заражающее настроение увлекли ее.

— Ладно, Гуго.

— Так лучше, много лучше.

— Знаете, вы совершенно невозможный человек!

— Это потому, что я зову вас по имени? У вас такое славное имя, и я же сказал, что мне хочется, чтобы мы были друзьями. Что вы поделываете всегда? Почему я не встречал вас ни в Лондоне, ни где-либо в других местах?

— Может быть, потому, что я живу в Париже?

— В Париже? Одна?

— Я живу вместе с подругой.

— Но почему в Париже?

— Я терпеть не могу Англии.

— Это, пожалуй, слишком поспешное утверждение, не правда ли?

— К сожалению, я рождена космополиткой.

— В конце концов, от женщин не приходится ждать патриотизма.

— Это совсем не по-британски! И при этом еще говорят, что англичане эмансипируют своих женщин! Это басня. Современный англичанин, если бы мог, держал бы свою жену в таких же условиях, как турок. В уме он всегда так делает, поскольку только может.

— Вы суфражистка, — укоризненно сказал Гуго.

— Я верю в женщин, работающих над тем, чтобы добиться условий, при которых они сами будут создавать законы, регулирующие их жизнь и ее условия.

— Однако вы упрямая. Не надо быть такой! На секунду он положил свою руку на ее. Она со страхом почувствовала его прикосновение.

— Это глупо с моей стороны, не правда ли? — сказала она вяло.

— Мне теперь пора уйти, Тони. У меня назначена встреча в шесть часов. У меня есть кое-что, о чем мне ужасно хочется спросить вас. — Он остановился, глядя на нее. — Посмотрите на меня.

Тони подняла голову.

— Придете вы сегодня ночью на террасу? Лицо его слегка покраснело. При этих словах легкое волнение охватило ее.

— Приходите, — очень тихо произнес Гуго. Она попробовала рассмеяться, но не могла.

— Мне хочется раньше хорошо узнать вас.

Он вдруг схватил ее за руку, как бы для того, чтобы попрощаться, и держал ее крепко. Она все еще не отвечала.

— Я буду ждать весь вечер, — сказал он, выпустив ее руку и взяв шляпу и палку. В дверях он обернулся. — Весь вечер — вы ведь не будете так жестоки, чтобы оставить меня одного в этом благоухании и лунном свете?

— Какая очаровательная фраза, и все-таки, несмотря на это, сомневаюсь, приду ли я.

Он на момент вернулся обратно.

— Слушайте, вы ведь не думаете серьезно, что я назойлив. Я не хочу этого, но что делать, когда вы сбиваете с ног человека.

Ее забавляли его слова. Они совершенно изменили ее мнение о нем. Она считала его обычным молодым человеком, для которого всякая красивая женщина — предмет игры. Внезапно серьезное выражение в его глазах открыло ей действительные чувства, которые скрываются за его молодечеством. Может быть, она только воображала так и обманывала самое себя?

‘Все это глупо и смешно, — нетерпеливо говорила она себе, закурив папиросу после его ухода. — Целых десять лет ни одна жилка не дрогнула во мне, и вдруг появляется этот мальчик со своей непринужденной легкостью, заводит забавный флирт со мной — и мгновенно все проснулось во мне. О Боже мой, я почувствовала бы себя совершенно павшей, если бы все это не было так бесконечно глупо. Мне скоро тридцать, ему с небольшим двадцать, и все-таки, несмотря на свой год путешествий, он так забавно молод в некоторых отношениях’.

Она отдернула занавеску и посмотрела вниз на долину.

Что есть такого в прикосновении, что заставляет чувствовать его и думать о нем так много? Руки коснулись ее руки, и ощущение привлекательности передалось ее жилкам.

— О, этот солнечный свет, окружающее благоухание… Лучше мне написать Жану и завтра же уехать. Так спокойнее, — произнесла она вслух и сама удивилась, услышав свои слова.

Надежнее? Значит, она сама смотрит на свой отъезд как на бегство? От чего бежать? От самой себя, от этого юноши с приятным голосом и выражением мужественности?

Она начала письмо:

‘Друг мой!’

Взгляд ее снова обратился к тому, что за окном. Что может человек сказать, когда его мозг совершенно не в состоянии родить самую простую мысль? Что погода прекрасна, что она чувствует себя хорошо и надеется, что он также?

Она чувствовала, что должна написать ему и сказать, что ей не хватает его. Милые письма, которые она получала, какими-то особыми путями очарования говорили ей об этом ежедневно. Может быть, уехать в Париж сегодня же вечером? Она еще могла успеть. Не будет ли это слишком поспешно?

‘Друг мой!’

Она отказалась от мысли писать.

Фокус, который, по пословице, верблюд не в силах исполнить, как следует быть, — нуль в сравнении с теми усилиями, которые нужны, чтобы написать любовное письмо, когда любви больше нет.

Вечерняя почта принесла пачку книг, письмо от де Солна и целую кипу вырезок об ее выставке. Тони с жадностью принялась проглатывать их. Она добилась имени в конце концов! Это казалось фантастическим и невероятным, но, свидетель Бог и ее текущий счет в банке, — все действительно так.

Ну, в конце концов, почему не разрешить себе приключение? В этом ведь нет ничего плохого. Жан не имел бы ничего против ее знакомства с этим молодым человеком, а сама она, во всяком случае на этой же неделе, вернется в Париж. Ей так нужен был отдых, и было бы глупо сразу кинуться домой.

Среди писем было одно от Жоржетты:

‘Надеюсь, тебе живется хорошо. Я преподнесла Жюлю новость, что согласна выйти за него замуж. Он казался очень взволнованным. Меня лично это нисколько не волнует. Я вчера видела твоего маленького графа в автомобиле. Вид у него был веселый. Дама в черных кружевах была вместе с ним и выглядела еще более повелительно, чем всегда. Он меня узнал. Очень мило с его стороны. Я никогда не умела писать и потому кончаю это письмо. Симпсон шлет тебе свою любовь, он вчера подрался с терьером и сегодня имеет вид наказанного. Больше ничего, моя крошка.

Любящая тебя Жоржетта’.

Тони долго раздумывала, какое платье ей надеть к обеду. Белое или черное? Нет, ярко-красное.

Она надела его, легкое шифоновое платье, вышитое темным золотом, и белую шляпу с пером. Надо одеться прилично, даже если не собираешься выйти после обеда. Чувство самоуважения или самооценки требует этого.

Женщина может определить точно свои чувства к мужчине по тем заботам, которые она посвящает своему костюму, когда должна встретиться с этим мужчиной. Тони выкурила несколько папирос и немного почитала за кофе.

Было почти половина одиннадцатого, когда она положила книгу и направилась к саду.

Глупо, что она пошла, но ведь, в конце концов, каждый должен иметь маленькое приключение в своей жизни.

Терраса была пуста. Чувство раздражения и унижения сразу охватило ее. Она быстро повернулась, чтобы уйти.

В одно мгновение Гуго преградил ей путь.

— Нет, вы не уйдете, — сказал он. — Раз вы пришли, вы должны остаться.

— Где вы прятались?

— Я сидел за колонной, ожидал вас. Я жду уже два часа.

— Вы думаете, я поверю этому?

— Если вы присядете, я постараюсь убедить вас. Он притащил из темноты шезлонг.

— Я поставил его сегодня вечером. Пожалуйста, прилягте.

Тони растянулась на кушетке. Дакр минуту остался стоять, затем намеренно уселся на кончике.

Лунный свет серебряными квадратиками ложился на них обоих через решетчатый переплет террасы.

— Какие у вас очаровательные ножки, — сказал он вдруг. — Я думаю, множество мужчин уже говорили вам это. Тони, почему вы не вышли замуж?

Тони слегка позабавил этот вопрос.

— Я думаю, по обычным и ясным причинам.

— Вы хотите сказать, что никогда не любили?

— Я этого не говорила.

— Значит, вы любили?

— Милый господин Дакр, вы что — инквизитор по специальности?

— Я не могу раскусить вас. На момент вы кажетесь совершенным ребенком и вслед за тем — циничной и утомленной от жизни!

— Эта комбинация звучит очень страшно, — спокойно ответила она. — Давайте не будем сейчас говорить о себе, лучше расскажите мне, что вы делали?

— Я предпочел бы говорить о вас, но, если вы склонны только слушать, извольте: я думал о вас.

— У вас, кажется, особый талант настойчивости.

— Я всегда знаю, чего я хочу, и я умею удержать то, чего раз добился, — сказал он.

— Это очень умно с вашей стороны, большинство из нас хорошо знают, чего они хотят, но не умеют удержать.

— Я полагаю, что каждый может добиться того, что хочет, если он достаточно сильно хочет и готов вывернуться наизнанку, чтобы добиться своего.

— Вы должны преуспевать в жизни, мой друг.

— Да, так было до сих пор…

— В вашем пожилом возрасте, — мягко перебила она.

— До сих пор, — продолжал он, — но теперь, так я начинаю думать, я хочу того, чего не смогу добиться. — Он наклонился вперед. Голова его выделялась на фоне лунного света. — Вы понимаете, что я хочу сказать? — спросил он с напряжением.

Тони почувствовала внезапное волнение.

— Как я могу понять?

Он встал и начал ходить взад и вперед.

— Я думаю, вы понимаете, — бросил он ей через плечо.

— Не понимаю, искренне говорю.

— Вы хотите сказать, что не понимаете, как вы притягиваете меня к себе?

— Но, милый мой мальчик…

— Не будьте глупой. В конце концов, вы на пару лет старше меня.

В его голосе прозвучала обида и странные вибрирующие нотки. Он подошел и снова сел на шезлонг.

— Вы знаете, как вы привлекательны для меня, и я уверен, что вы знали это еще вчера утром, когда я проводил вас до калитки. Ваш аромат, весь ваш вид, ваша манера смеяться — все это зажигает кровь во мне. Мне хочется быть около вас, а когда я бываю — это причиняет мне муки. Мне представляется, вы думаете, что я просто дурак, когда рассказываю вам, как я глуп. Но я не могу иначе. Я никогда еще не встречал женщины, подобной вам. Сегодня днем, сидя около вас на диване, я чувствовал нечто такое, чего во мне не вызывала ни одна женщина.

Он замолчал. Тони могла слышать его учащенное дыхание.

— Но, милый мой, — сказала она, — вы ведь даже не знаете меня!

— Мужчине не надо знать женщину для того, чтобы любить ее, — резко сказал он.

Она протянула руку и очень ласково погладила его волосы.

— Завтра вы сами будете смеяться над тем, что говорили ночью. — Она чувствовала, как его трясет при ее прикосновении. Это вызвало такое же напряженное ощущение в ней самой. — Вы скажете: ‘Боже, как я был глуп, я в самом деле думал, что люблю эту женщину!’

Он быстро обернулся к ней.

— Я скажу? — с силой спросил он. Ее рука скользнула по его волосам.

— Если вы будете продолжать делать так, — сказал он, — я, я…

— Что? — прошептала она.

Он глубоко вздохнул, и, раньше чем она успела произнести слово или двинуться, он схватил ее в объятия и стал безумно целовать. Его поцелуи причиняли ей боль своей силой. Она потерялась и унеслась в потоке страсти, который они изливали. Она не возвращала поцелуев и просто лежала в его объятиях.

— Если бы вы знали, как я хотел этого, — произнес он наконец. — Вы сердитесь, Тони?

— Нет, — сказала она.

— Если бы вы не прикоснулись ко мне, не провели рукой по моим волосам, я удержался бы, но после этого я не смог. — Он еще крепче сжал ее. — Я хочу почувствовать вас так сильно, как я вообще могу.

— Милый, — беспомощно выговорила она. Он снова приблизил свое лицо к ней.

— Я сто раз смеялся над людьми, которые рассказывали о любви с первого взгляда. Мне не следовало этого делать, не правда ли?

Он нежно целовал ее губы. Под влиянием его поцелуев она также целовала его. Он целовал сильнее, глубже, его поцелуи, казалось, были нескончаемы. Они терзали ее до самых глубин. Когда он отнял свои губы, она осталась лежать в его объятиях, совершенно ослабевшая и без сил.

— Тони, — прошептал он, — это правда? Скажи мне, ты должна сказать мне: ты любишь меня? Ты знаешь, что ты целовала меня? Тони, ну скажи же, дорогая… дорогая…

Она каждым нервом своим сознавала, что хочет его, его молодость, его огонь, его любовь. Ей казалось, что на протяжении лет она ждала их.

— Тони, скажите мне это.

— Да, люблю, — выговорила она чуть внятно. Она почувствовала, как конвульсивная дрожь охватила его.

— Тогда выйди за меня замуж, ты должна, ты сделаешь это. Как только я увидел тебя, я понял, что ты та женщина, которую я хочу. Я решил не уезжать еще до того, как увидел тебя у Сиро, чтобы узнать таким образом, кто ты, и познакомиться с тобой. Как только это произошло, я знал, что люблю тебя. Когда прошлой ночью ты ушла, я просто не знал, что делать. Я не мог спать и бродил, думая о тебе. Я знал, что я люблю тебя. Когда сегодня днем ты была холодна со мной, это почти довело меня до неистовства. Не знаю почему, но, когда мы говорили о браке, у меня создалось такое ощущение, словно ты ушла от меня вдаль на много, много миль. Я страдал от этого. Я почему-то думал, что ты любила кого-то, и что он умер, или что-нибудь в этом роде. Но ведь ты не любила, нет, — ты еще слишком молода!

Прежде чем она успела подумать об ответе, он поцелуями отнял у нее самую способность думать. Она осталась только женщиной, которая охвачена любовью.

— Ты выйдешь за меня замуж, выйдешь? — спрашивал он среди поцелуев.

Его слова дошли до сознания Тони. Что ей сказать? Ей нужно время, чтобы подумать. Она мягко освободилась из его объятий и встала с кушетки. Она с трудом держалась на ногах.

— Маленькая любовь моя, — шептал он нежно. — Посмотри, Тони, как высоко ты поднимешься. Я думаю, что смогу поднять тебя.

Он нагнулся и вдруг поднял ее на руки.

— Теперь я не отпущу тебя, пока ты не скажешь, когда ты выйдешь за меня замуж.

— Я скажу тебе завтра, — тихо сказала она, — милый, я так устала сейчас.

В одну минуту он был весь — раскаяние.

— Я провожу тебя домой, обопрись на меня. Мы пойдем медленно-медленно. Я истомил тебя своими поцелуями. Я буду более сдержан. Хотя я не могу. Ты жжешь меня как огнем.

Она вздрогнула от его слов.

— Я не хочу, чтобы ты сдерживал себя, — пробормотала она.

— Тогда выходи за меня замуж скоро, — воскликнул он. — Тони, чего нам ждать? Я могу написать твоему брату. Мы можем пожениться через две недели и потом сообщить всем. Мы проведем наш медовый месяц здесь — ведь это было бы блаженство! Скажи, что ты согласна.

— Мы едва знаем друг друга, — произнесла она слабым голосом.

Он весело рассмеялся:

— У нас вся жизнь впереди, дорогая, и самые лучшие возможности открыты для нас.

Они дошли до дверей отеля.

— Завтра утром я приду за тобой. Встань рано, потому что иначе я войду к тебе в спальню и буду целовать тебя. Ты будешь шокирована этим.

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась.

ГЛАВА XXXIV

Думаешь ли ты найти хоть что-нибудь, чего судьба бы не меняла с часу на час?

Монкрествен

‘Это только сон, и я проснусь’, — говорила она себе самой в глубине ночи, но сладкий трепет разливался по ее жилам и жег, как не жег бы во сне.

Это была действительность. Этот вечер был, и его забыть нельзя. Де Солн? Какое ей дело до него? Даже воспоминание о нем не могло затмить ее радости. ‘Я ведь, собственно, не обещала’, но все же у нее явилось мимолетное ощущение, что она поймана в сети и привязана там. Когда женщина влюблена — она совершенно не умеет, она просто не может рассуждать. Тони лежала без сна, стараясь обдумать все, но ее мысли, как парящие птицы, улетали обратно к Гуго, его поцелуям, объятиям, его нежности и страсти.

Она жаждала этих ласк, она нуждалась в них, ей казалось, что будто в течение многих лет она голодала и теперь, наконец, может поесть досыта. Рассвет настал, как роза в золотом венце, и залил всю комнату светом.

Разумеется, она обещала выйти за него замуж, раз он этого хотел. Это было безумно, нелепо, божественно, и они черпали радость жизни ежедневно, ежечасно и все еще не были удовлетворены. В десять Гуго придет за ней, и вместе они вернутся на виллу. Она будет лежать под магнолией, а он будет у ее ног, глядя на нее снизу вверх.

Он, разумеется, хотел знать всю ее жизнь. Тони нашла пословицу: ‘Ложь никогда не остается одна’, очень неприятно соответствующей данному случаю. Она позволила Гуго думать, что ей только двадцать четыре года, разумеется, из одного тщеславия, и она легко могла сказать, что просто пошутила над ним. Но ей как-то не хотелось, чтобы он знал, что она на шесть лет старше его. Но, сбросив со счета четыре года, нужно было, чтобы во всем остальном было большее соответствие.

— В восемнадцать лет уже в Париже, занимаясь искусством, Тони, да неужели студенты не обожали тебя?

Снова недостойная увертка. Но он, к счастью, весело продолжал дальше.

Дни текли, наполненные счастьем. Всего одна неделя с той ночи, когда он впервые поцеловал ее.

Гуго ушел, он не мог не пойти во Флоренцию обедать, и первый раз за целую неделю Тони проводила вечер одна.

Воспоминания толпой обступили ее. В припадке дурного настроения она начала вскрывать письма де Солна, прибывшие за это время. Не написать ли ему сегодня же и сказать ему всю правду? Все это звучало так неправдоподобно:

‘Я встретила человека, в которого влюбилась, и через неделю мы собираемся пожениться’.

Это была правда, но она чувствовала, что не может написать этого Жану.

Требуется много нравственного мужества для того, чтобы сказать неприятную правду про себя человеку, к которому вы привязаны. Мужество Тони, казалось, оставило ее, когда она прочла все его письма за неделю. Даже ее страсть к Гуго не могла вытеснить ее старой привязанности к де Солну. В течение почти трех лет он был неразрывно связан с ее жизнью. Все лучшие жизненные дары она получила через него, и он почти ничего не требовал взамен. Она начала мысленно сравнивать этих двух мужчин, которые играли роль в ее жизни. Гуго совершенно ее удовлетворял, — но он удовлетворял ее потому, что не давал ей опомниться, де Солн затрагивал другую часть ее ‘я’, сторону мысли и чувства, но не страсти.

Она часто думала о том, что Гуго умственно ниже ее. Он был не очень умен, но она все же обожала его наивную тупость, его счастливое невежество. Она отлично сознавала, что он никогда не будет так близок ее уму, как близок ее сердцу.

Жан всегда удовлетворял бы вторую ее сторону, но он никогда не сумел бы разбудить ее сердце так, как это сделал Гуго. Для этого нужна была его молодость, его быстрота, его неограниченное себялюбие в любви, которые требовали своего с невероятной настойчивостью. Все мужчины эгоистичны в любви. Это одна из лучших черт в них, потому что она является доказательством того, что они любят. Если мужчина в любви уступает женщине дорогу, это значит, что он либо устал от нее, либо он недостаточно мужчина, чтобы стать хозяином положения. Прекрасная мужественность Гуго поглотила Тони, как много лет назад ее покорил Роберт. В некотором роде Гуго принадлежал к тому же типу, хотя ни физически, ни умственно он не был так прекрасен, как Роберт.

Он действовал на Тони теми чарами, которыми де Солн никогда не обладал. Ощущение сильного стыда овладело Тони, когда она ночью у открытого окна ожидала возвращения Гуго. Ей казалось, что она овладела любовью Жана под ложным предлогом, хотя было ясно, что не могла же она предвидеть встречи с Гуго. Было бы честнее, если бы она прямо отказала ему и просто заявила, что уходит от него.

Она села и в отчаянии начала писать: ‘Я обманула вас. Через неделю я выхожу замуж. Вы…’

Дверь открылась, и вошел Гуго.

Она убрала письмо.

Он стал позади нее и, стоя так, откинул ее голову назад, нагнулся и поцеловал.

— Здравствуй, детка, пишешь письма? Ты скучала по мне?

Его прикосновение, его красота, его близость произвели на нее то впечатление, которое они всегда производили.

Она встала. Он прижал ее к себе.

— Ты скучала по мне?

— Нисколько.

— Лгунья!

Он отошел от нее и быстро потушил свет, затем, вернувшись обратно, схватил ее в объятия.

— Скажи: ты весь мир для меня.

Он неожиданно поцеловал ее в шею.

— Скажи это.

— Ты весь мир для меня!

— У меня был испорченный обед, какой-то умный субъект болтал все время о литературе.

— А мой бедный глупый мальчик не любит этого?

— Нисколько. Я могу постоять за себя при обыкновенной теме разговора, но весь этот пошлый разговор о тонкостях и все эти материи не для меня.

— Мне придется воспитывать тебя.

— Ты можешь делать со мной что тебе угодно. Кстати, я слышал сегодня кое-какие новости об этом месте, — я думаю, о вилле.

Сердце Тони сделало судорожный скачок, а затем остановилось.

— Тебе не холодно, дорогая? Почему ты вздрогнула?

— Нет, мне нисколько не холодно. Что ты слышал о вилле, кто тебе рассказывал?

— Итальянский адвокат.

— Да… да, что же он рассказывал?

— Только то, что в ней жил лорд Роберт Уайк, человек, которого одно время считали самым красивым мужчиной в Лондоне.

— И это все?

Гуго усмехнулся:

— Этого достаточно для моей любимой крошки.

— Не говори глупостей, Гуго. Что еще ты слышал?

— О, обыкновенные вещи. Какой ты милый любопытный ребенок! Тони, мы потеряли слишком много времени на разговоры сегодня вечером.

— Да, но…

Он поцеловал ее в губы, чтобы заставить ее замолчать. Даже во время поцелуев мысли, как мельница, вертелись у нее в голове. А вдруг Гуго узнал?

До этого момента она никогда не думала о том, что ее жизнь с Робертом могла бы иметь какое-нибудь отношение к ее любви к Гуго. Все это было так давно, и эта новая сильная любовь изгладила даже воспоминания об этом. Что ей было делать?

Что она могла бы сделать? Сказать ему? Никогда! Это не принесет пользы, и к тому же это было так давно, о, так, так давно!..

Ночью, когда она лежала без сна, она удивлялась самой себе. Это казалось невероятным, что она прожила всю эту неделю, не вспоминая, не задумываясь над этим. Ей это даже ни разу не приходило в голову. Она была убаюкана, захвачена страстью, которая ею сейчас владела.

Как интенсивно чувствующая женщина, она, естественно, перешла от одной крайности — не испытывать годами ничего — к другой, к полному растворению себя в новой любви.

Обычные грани ее жизни были снесены — ее чтение, ее рисование. Она о них ни разу не подумала с появлением Гуго. Назовите это безумием, нелепостью, как вам угодно. Тем не менее такая внезапная, абсолютная, поглощающая страсть существует. Такое чувство рождается, как пламя, и, как пламя, оно пожирает, разгораясь все больше и больше.

Через неделю, всего через неделю, она будет женой Гуго. Ей нужно удержать его около себя только эту неделю, не давать ему ездить во Флоренцию, и он не сможет услышать ничего.

Ей даже в голову не приходила мысль о том, что она поступает по отношению к нему нехорошо. Ее единственной мыслью, единственным желанием было только удержать его.

Когда женщина любит мужчину моложе себя, в ее чувстве всегда имеется оттенок ревности и боязни. Она ему дает не только нежность возлюбленной, но и ту острую жалость, которая так похожа на боль, жалость, которую испытывает мать к своему ребенку.

В течение последующих дней она забыла свой страх. Гуго всегда был с нею, с раннего утра до поздней ночи. Он беспрерывно говорил об их будущей совместной жизни. Он намечал изменения, которые произведет в своем поместье. Они должны были поехать туда в конце медового месяца. Он говорил о своих родных.

— Мы все женимся очень молодыми. Мой отец женился в двадцать два года. Это очень полезно для рода.

Гуго сидел на траве и курил. Внезапно он повернулся.

— Нет, подумай только, Тони, ребенок с твоими глазами, это будет прелесть. — Его взгляд был устремлен на нее, такой обожающий, страстный. — Ты бы любила его, ведь правда?

Она сверху посмотрела на него, не говоря ни слова.

— Ты не считаешь меня животным за то, что я сказал тебе такую вещь, ведь правда, нет?

Он поднялся на колени и обнял ее.

— Это только оттого, что я тебя ужасно люблю. Самое большое счастье моей жизни — это иметь ребенка, принадлежащего нам обоим, моя дорогая. Тебя не шокируют или не пугают мои слова?

— Нет, разумеется, нет, родной.

— Знаешь, у тебя был сейчас очень странный вид, совсем испуганный.

— Я этого не чувствовала, — сказала она, улыбаясь.

— Я бы хотел, чтоб мы уж завтра поженились.

— Это будет всего на два дня позже, ах ты, нетерпеливое создание.

— Кажется, тебя не очень трогает, когда это будет.

— Для меня это вопрос наименьшей важности. Он так крепко ее сжал, что она не могла дышать.

— Через два дня так уже не будет.

— Я не приготовила ни приданого, ни чего-нибудь в этом роде.

— Велика важность, ты повенчаешься в этом белом платье и в большой белой шляпе.

— Благодарю за приказание.

— А я буду венчаться в синем костюме, в том галстуке, который тебе нравится, и в носках того же цвета — сделать так?

— Ты бы мог прибавить и верхнюю рубаху.

— Я никогда не думал, что я действительно могу жениться на женщине, легкомыслие которой доходит до того, что она насмехается над свадебным одеянием жениха.

— Я купила тебе свадебный подарок.

Он поднялся, ероша свои волосы.

— Ради Юпитера, скажи что.

— Это тайна.

— Ладно, я тоже купил тебе, и я тоже не скажу, что именно.

— О Гуго!

— О Тони!

— Отлично. Я не выйду за тебя замуж, если ты мне не скажешь.

— Не выйдешь? Ты выйдешь, дорогая, я тебя силой потащу к венцу. Вот так.

Он схватил ее и, держа на руках, снова опустился с ней на траву.

— Какие у тебя очаровательные ножки!

Тони игриво помахала одной ногой в воздухе. Он нагнулся и поцеловал изящную белую туфлю.

— Я обожаю тебя, — неожиданно промолвила Тони. — О Гуго, я люблю тебя, я люблю тебя.

Она с огромным удовольствием заметила, как кровь прилила к его белому лицу, она увидела, какими жадными стали его голубые глаза.

Он нагнулся и целовал ее, пока она не взмолилась о пощаде.

— Ты совершенно не даешь мне возможности дышать, родной.

— Я так хочу… Его руки сжали ее.

— Дорогой, не смотри так свирепо.

— Не могу этому помочь, я становлюсь дикарем около тебя. Я тебя так страстно хочу, что не знаю, что мне делать.

— И все это перед завтраком! Правда, Гугик?

Он посмотрел на нее.

— Смейся надо мной… продолжай, но, дорогая, — он нагнулся к ней, — подожди!

Тони заказала завтрак на веранде.

Было около десяти, когда она вышла из своей комнаты. Она постояла немного, глядя вдаль, затем вернулась к накрытому столу и к прозе жизни. Это было накануне ее свадьбы. У нее захватило дыхание, когда она подумала об этом. Мысль казалась слишком изумительной, чтобы быть правдой. Но это была правда. Завтра в это время она и Гуго будут готовы, чтобы отправиться в канцелярию и выполнить церемонию гражданской регистрации.

Она ни разу не писала де Солну, она просто забыла о нем: она забыла все на свете, кроме своей любви к Гуго. И завтра они поженятся.

Все это казалось нереальным, вне обычной схемы: две-три недели назад она еще никогда не слыхала о Гуго, а завтра они соединятся той цепью, которая связывает людей самой тесной, самой святой интимностью.

Старый швейцар принес ей почту.

— Целая куча для синьоры, — сказал он с улыбкой, положив перед ней груду писем и газет.

Тони неторопливо кончила завтрак, затем вскрыла лежавшее сверху письмо. Оно было от де Солна.

‘Загадочное существо, почему вы не пишете? Чем я вас обидел? Или вы, вероятно, думали, что обилия моих писем хватит на нас двоих? Не так ли, любимая? Не расстраивайтесь из-за этой идиотской газетной ‘утки’, о которой вы можете услышать. Я прикончил с этим делом. Простите мне мой ужасный почерк, но я немного поранил себе руку.

Жан.

Тони, пишите’.

‘Утку’, какую ‘утку’? Она свела брови, тщательно обдумывая, и, наконец, вскрыла письмо Жоржетты, чтобы посмотреть, нет ли там объяснения.

‘Милая Туанетта! Хорошенькая история! Это — сущая западня, если хочешь. Твой бедный маленький граф был совсем убит, но я слышала, что он хорошо расправился с этим газетчиком. Кто выискал этот рисунок и когда ты его сделала? Я никогда не слышала, чтобы ты была раньше в Париже. Торопись домой. Мы все скучаем по тебе — твой граф, Симпсон и я.

Твоя Жоржетта’.

Что это все значит? Какой рисунок? Какая газетная ‘утка’? Тони быстро пробежала остальные письма, счета, объявления, печатные заметки, приглашения. В чем дело? Почему де Солн был ранен, как это, очевидно, и есть? Она сорвала обертку с газеты ‘Матэн’, посмотрела ее и нашла в столбце частных сообщений только то, что ‘господин де Солн хорошо себя чувствует’.

‘Я пойду протелеграфирую и узнаю правду’, — решила она. Она сорвала обертки с других газет и мимоходом же все просмотрела, ничего, что объяснило бы необъяснимое. Последним она вскрыла еженедельный выпуск ‘Ла Вуа’. Она быстро переворачивала страницы. Две страницы из середины выпали отдельно.

Она уставилась в лицо, которое оттуда глядело на нее, — лицо Роберта, и под рисунком ее подпись.

Ощущение болезненной слабости охватило ее. Она села, продолжая с ужасом смотреть на лицо. Завеса времени разорвалась — она видела его таким, каким видела в последний раз.

При хаотическом состоянии ее мыслей одна незначительная вещь привлекла ее внимание: муха с крылышками, усеянными блестками, ползла по бумаге и переползала по лицу. Она глазами следила за ней.

Это было реально, это существовало. Только она сама и это воспоминание о мертвом были нереальны, призрачны. Она откинула пальцем прядь волос, спустившихся на лоб.

Она лишилась всякой способности связно мыслить. Ее глаза механически прочли надпись под рисунком: ‘Оригинальный и интересный рисунок, изображающий лорда Роберта Уайка, сделанный мадемуазель Тони, знаменитой карикатуристкой журнала ‘Рир’. Наш корреспондент ручается за аутентичность рисунка. Он был сделан Тони десять лет тому назад на ярмарке в Авенне. Лорд Роберт Уайк, напоминаем читателю, был убит во время несчастного случая с мотором в Озиоло, в Италии, где он жил тогда со знаменитой маленькой художницей’.

Слова казались огненными точками на белой бумаге. Весь свет читал это, а она — дура такая, слепая дура! — никогда даже не представляла себе, что свет может узнать об этом.

Вот в чем заключалась ‘утка’. И Жан дрался из-за кого? Из-за нее. С издателем, возможно. О, не все ли равно!

Она поднесла журнал близко к глазам. Слова казались ей пятнами. Нет, это не пятна, она могла их отчетливо читать. И затем вдруг, с той же смертоносной быстротой, с какой тяжелый камень падает с высоты в глубокую воду, воспоминание о Гуго пронизало ее мозг. Он узнает!

Может быть, он даже — он уже знал теперь, — но на это было непохоже, он не читал французских газет. Но он узнает. Большой рисунок ее кисти, такой, как этот, будет, вероятно, перепечатан и другими мелкими журналами, иностранными газетами.

Она отвела волосы со лба. Ее рука по сравнению с лицом была очень холодна.

И она намеревалась сделать Гуго такую вещь, намеревалась обмануть его! Она бы так и сделала, сделала бы с радостью, если бы ей не послали этот журнал. Она могла бы еще так сделать. Легко будет, наверное, убрать от него газеты — остался ведь еще только один день.

Ей никогда не казалось, что она прибегает к обману, пока она не увидела этот рисунок. Грех никогда не кажется очень большим, пока не боишься, что он будет обнаружен.

Портрет, который она сделала так много лет тому назад, казалось, смотрел на нее недоброжелательно.

‘Ты ему теперь расскажешь все обо мне’, — казалось, говорил он. А если она ему скажет? Что тогда?

Он бросит ее. Ее лицо посерело.

— Я не могу этого сделать, — с отчаянием произнесла она, — не могу, не могу этого сделать.

Она ушла в затемненную комнату и, расхаживая, говорила сама с собой тихим голосом. Казалось, словно она выступает в собственную защиту.

— Я нисколько не согрешила, — продолжала она, — если бы Роберт мог жениться на мне, он бы это сделал. Я его любила так же сильно, как если бы мы были женаты. Разве грех жить с человеком, которого любишь, который все равно имел бы другую женщину, если бы не имел меня? Я не женщина легкого поведения, ни один другой мужчина не коснулся меня за всю мою жизнь… Конечно, о, конечно, Гуго поймет. — Она стояла молча, она знала, даже когда говорила это, что ни один мужчина не в состоянии понять прошлое женщины, которую он любит. Она знала, что Гуго не простит. Это было не в его духе. Она знала его взгляды, взгляды, под влиянием молодости полные нетерпимости, на тему о мужчинах, девушках, о женитьбе. Она слышала, как он высказывал эти взгляды, и не сознавала, над какой пропастью она стояла.

Ее любовь к Роберту — это было столько лет тому назад. Никто, казалось, не знал об этом. Де Солн знал, и, вероятно, его отношение к этому факту бессознательно повлияло на нее в том смысле, что она стала смотреть на все это как на явление, не имеющее никакого значения.

Она с ужасом осмотрела комнату: цветы, книги, хлыст для верховой езды, фотография Гуго. Гуго, везде Гуго.

— Я не могу отказаться от него, — в волнении говорила она, — я не хочу.

Ее мысль заглядывала в будущее. Все будет в порядке, раз они обвенчаются. Она знала Гуго, она знала, что может привязать его к себе так сильно, что ничто не смогло бы разлучить их или стать меж ними. В Англии никто не будет знать, Фэйн постоит за нее. Она с ужасом сознавала, как много значит для нее Гуго. Это уже не было только то чистое счастье, которое он ей давал, это шло гораздо глубже. Она так привыкла за эти три короткие недели думать о себе как о его жене. Замужество с ним означало покой, устойчивость, удовлетворение всего ее существа. Все одиночество, пустота всех этих лет — все бы изгладилось. И он так любил ее! Может быть, он молод, неотесан, неуравновешен, но он умел любить. Она не могла отказаться от него.

— Не могу, не могу! — сказала она снова. Было несправедливо, жестоко, бесчеловечно ждать от нее, что она расскажет ему эту историю за день до их свадьбы. Никто не смог бы заставить ее. Она этого не сделает. Потом, впоследствии, может быть…

— Женщина, которая сознается, — дура, — сказала однажды Жоржетта. Это — правда. Что хорошего, какая польза сознаваться? Это никому еще не помогло.

Гуго верил ей. Разумеется, он верил. И она была бы честна по отношению к нему. Он мог бы всецело владеть ее жизнью, этой новой жизнью, которую они будут делить вместе. Ее прошлая жизнь, конечно, принадлежала только ей, и она могла поступать с ней, как ей заблагорассудится. Жан не осуждал ее. Он хотел на ней жениться, хотя он и знал.

Она ходила взад и вперед, ее маленькие ручки были крепко сжаты, глаза без слез, полные горя, растерянно оглядывались кругом.

О, жаждать чего-нибудь, жаждать с отчаянием, почти достигнуть и видеть, как это вырывают у тебя!

Она страдала так, как будто огненная пелена охватила ее.

— Я бы созналась, если бы я могла, — шептала она, — но я не могу, это свыше моих сил.

Разум, справедливость, честность моментами взывали к ней, но она отбросила все это.

Гуго вошел в комнату. Она лежала на кушетке. Он подошел и стал около нее на колени.

— Что случилось, родная, ты не больна?

Она покачала головой.

— Я думаю, что я устала.

Он поцеловал ее руки.

— Ничего не значит, зато послезавтра ты отдохнешь. Тони, знаешь ли ты, что это действительно завтра?

Она безмолвно кивнула головой.

— Посмотри сюда, дорогая. Я уверен, что ты сегодня себя плохо чувствуешь. Позволь мне позвать этого старого доктора. Я думаю, что это жара. Я не хочу, чтоб ты была завтра больна. Это было бы ужасно, если бы наша свадьба была отложена.

— Ты действительно так любишь?

— Тони, что ты этим хочешь сказать? Люблю! Я думаю, что люблю. Посмотри на меня. Я не умею говорить, что надо, и все такое. Я бы очень хотел уметь все сказать, как ты умеешь, но я не умею, дорогая. Только одно я хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя, слышишь! Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей женой. Я не умею говорить, я знаю, что не умею. Мужчина чувствует, что язык у него связан, когда он пытается сказать женщине, что он ее любит и как он ее любит. Легко говорить об обыденных вещах. Я говорю, родная, что ты бледна. Ты чувствуешь себя усталой, сонной? Почитать тебе немного? Те прелестные стихи, которые ты так любишь?

Он быстро встал и пошел к столу.

— Я принес пачку газет, присланную мне Дрю. Я их еще не смотрел, я думал, мы их вместе посмотрим.

Он вернулся с руками, наполненными книгами и газетами.

— Подвинься, дорогое дитя.

Тони подвинулась, так что он мог сесть около нее. Она быстро положила руку на газеты.

— Какие, какие книги тут у тебя?

— Я еще не смотрел их — давай посмотрим! ‘Тетлер’, ладно, ‘Симплициссимус’ — ты когда-нибудь читала это? Нет? Ладно, хорошо, что не читала. ‘Матэн’, ‘Рир’, ‘Мейл’, ‘Вуа’…

— Что ты сказал?

— Это французское тряпье — ‘Вуа’ имеет иногда хорошие снимки. Я говорю, детка, я думаю, нет ли в одном из них твоего рисунка. Я не могу осознать, что я женюсь на знаменитой карикатуристке и что вместе с тем ты так молода. Давай быстро просмотрим их, нет ли в них чего-нибудь приличного.

— Я знаю, что там нет ничего моего, — быстро сказала она.

— Во всяком случае, мы можем их пересмотреть. Открой это, родная.

Он взял у нее ‘Вуа’ и начал перелистывать страницы от начала. Он взглянул на нее.

— Радость моя, ты очень бледна, ты уверена, что не больна?

— Совершенно уверена, не беспокойся, Гуго.

— Ладно, я тоже не думаю, но я совершенно расстраиваюсь при мысли, что ты можешь заболеть. — Он закрыл газету, сбросил ее на пол и взял Тони в свои объятия. — Тони, ты не сердишься на меня за что-нибудь, скажи?

Она закрыла глаза так, чтобы он не мог заметить ее слез.

— Глупый человек, разве я могла бы на тебя сердиться?

— Хорошо, я не знаю, но ты какая-то другая сегодня утром, — его голос стал мягче. — Тони, ты не боишься замужества, боишься?

Она чуть не вскрикнула громко — такой ужасной насмешкой был этот вопрос.

— Я намерен быть очень хорошим по отношению к тебе, моя драгоценная маленькая любовь. Ты принадлежишь к тому роду женщин, к которым мужья сохраняют любовь. Большинство женщин любимы во время медового месяца и только терпимы впоследствии. Я вспоминаю бедного Керстерса. Я, как младший, прислуживал ему в Итоне. Он женился в прошлом году, как все думали, на совершенно очаровательной девушке, и все такое. Ладно, но после свадьбы он узнал, что она была нечестная. Вначале он чуть с ума не сошел от этого, но впоследствии, клянусь моей душой, он возненавидел ее. В чем дело, родная? Ты дрожишь? Тони, скажи, родная, не скрывай ничего из боязни встревожить меня. Ты больна, мое сердце?

Он склонился над ней, глядя на нее с волнением. С невероятным усилием она села.

— Нет, нет, разумеется нет, честное слово, не больна. — Ее нога коснулась кипы книг, они соскользнули на пол.

— Я счастлив, что женюсь на тебе. — Он взял ее за руки. — Завтра в это время…

Она освободилась.

— Мы будем уже повенчаны.

Он улыбнулся ей, когда она стала рядом с ним.

— Наконец…

— Не мог бы Керстерс, — так звали, кажется, твоего друга, — не мог бы он простить свою жену?

Гуго пристально на нее посмотрел.

— Он мог, но знаешь — женитьба слишком серьезная вещь, — понимаешь ли, детка, мужчина хочет жениться на хорошей, честной девушке, и все такое.

— Понимаю.

— Но большинство честных женщин так чертовски скучны, не как ты, которая до смерти честна и вместе с тем так очаровательна, как умеют только быть ‘те женщины’!

— Так что ты мне вполне веришь?

— Совершенно вполне, дорогая, я бы сказал.

— Любил ли ты когда-нибудь других женщин, кроме меня?

Он покачал головой.

— Я имел интрижки с женщинами, но никогда раньше не любил.

— Честное слово?

— Я могу тебе поклясться, если хочешь, родная, но ты должна знать, что я ни за что не мог бы говорить тебе неправду.

— О Гуго!

Она двинулась к нему, и ее платье зацепилось за один из журналов, который раскрылся на самой середине.

Гуго нагнулся, чтобы освободить ее. Полуобернувшись, она могла видеть очертания его нагнувшегося лица. Его руки держали ее. Тогда она увидела рисунок. Даже и сейчас она еще могла бы остановить его, чтобы он не видел.

— Гуго! — резко сказала она.

Он посмотрел на нее.

— Дай мне этот журнал.

Он дал ей. Она взяла его дрожащими руками.

— Что с тобой, Туанетта? Ты вся дрожишь…

Она опустилась на кушетку. Мгновенно он охватил ее руками, но даже под их давлением он мог чувствовать сильную дрожь, которая потрясала ее с ног до головы.

— Что это такое? — сказал он, и лицо его побледнело. — Ты должна мне сказать, ты должна. Тони, родная, не мучь меня так!

Она освободилась от его объятий и приподнялась, опираясь на подушки. Ее голос судорожно прерывался.

Она вырвала страницу, пытаясь открыть журнал, и, наконец, открыла.

— Смотри, — сказала она. Ее голос совсем пропал. Он нагнулся и пристально посмотрел на портрет Роберта. Он выхватил его из ее рук и встал. Он посмотрел на изображение, потом на нее.

— Я… я думала не говорить тебе, — сказала она хрипло, — но я потом нашла, что должна сказать.

Она встала и вырвала журнал из его рук.

— Не смотри на меня так, Гуго, не смотри. Я не была скверной, клянусь тебе. Я была совсем ребенком, мне было всего восемнадцать.

— Этот рисунок был сделан десять лет тому назад, и ты была здесь, в Озиоло? — Он схватил ее за руку, лицо его стало неузнаваемо от выражения жестокости. — Это правда? — спросил он хриплым голосом. — Отвечай мне, слышишь? Это правда? Она вырвалась от него.

— Ты не понимаешь, ты должен выслушать меня.

— Выслушать тебя? — сказал он. — Неужели ты думаешь, что мне нужно тебя выслушать, чтоб понять, что ты была у Уайка.

— Я была его возлюбленной! — крикнула она.

— Ты вот как это называешь! — его лицо ужасно исказилось от злости. — Я был дурак, разве нет? — гневно продолжал он. — Я хотел жениться на тебе, я собирался, и все время… все время… — он вдруг прервал речь, и его тяжелое дыхание было единственным звуком, раздававшимся в комнате.

— Гуго! — закричала Тони. — Дай мне теперь сказать. Я никогда в жизни не любила до появления Роберта. Он не мог на мне жениться. Мы любили друг друга — в этом не было ничего плохого. Даже теперь я не жалею об этом, только разве из-за тебя. Если бы у тебя было такое прошлое, я бы тебе простила. Не смотри так на меня — я не могу этого вынести!

Она быстро подошла к нему и взяла его за руку.

— Не дотрагивайтесь до меня! — крикнул он запальчиво.

Она отшатнулась.

— И все это время вы лгали мне! Я вспоминаю, когда я говорил вам, что узнал, что Уайк жил здесь, вы спросили… вы спросили меня — с кем? Вы мне говорили, что всегда жили в Париже. Господи Боже, вы лгали мне с самого начала! Я думаю, что даже ваша любовь — такая же ложь. Вы хотели выйти замуж, я явился тем дураком, которого вы выбрали. Такого сорта женщинами, как вы, полон свет. И я верил вам.

Она присела на подушку, всхлипывая без слез, закрыв лицо руками. Он смотрел на нее.

— Я бы уничтожил тебя тут же на месте! — сказал он сквозь зубы. Его лицо побагровело, вены налились кровью. — Вы смеялись надо мной, лгали мне, водили меня за нос!

Слезы стали падать меж ее пальцев. Он видел, как они лились. Он бросился к ее ногам.

— Я не знаю, что я говорю, что-то заставляет меня говорить, быть злым по отношению к тебе. Тони, я не могу отказаться от тебя. Я не могу выбросить тебя из моей жизни. Ты должна выйти за меня замуж. Мы никогда не будем говорить больше об этом. Я не могу жить без тебя. Скажи, что ты выйдешь за меня, Тони, Тони… — Он положил голову ей на грудь, и она чувствовала его слезы через кружево платья. Она обвила его руками и сидела, уставившись печальными глазами на дрожащие солнечные лучи снаружи. Наконец она заговорила:

— Я лгала вам прямо с самого начала — сперва относительно возраста. Я не хотела, чтобы вы меня считали старой. Мне на самом деле двадцать восемь лет. Потом я лгала вам относительно моей жизни — в этом я тоже лгала, но в одном я вам никогда не лгала: я любила вас. Если бы я вас не любила, я бы не могла сказать вам правду.

— Не будем никогда больше об этом вспоминать, — сказал он безжизненным голосом.

Она очень мягко отняла свои руки.

— Мы должны об этом поговорить, в том-то и дело. Я не могу выйти за вас замуж. Теперь не могу. То, что вы чувствуете ко мне, то, что вы, вернее сказать, чувствовали, — это не любовь, если бы вы любили, вы бы, вероятно, поняли не то, что было в те, прошлые годы, а поняли бы мою настоящую любовь к вам. Вы даже не поверили в нее. Я отдала вам все, что могла дать, после всего я предложила вам самое последнее — свою душу, а вы — вы швырнули мне мой дар в лицо. Из-за вас я бы вычеркнула из жизни свое прошлое, если бы я могла. Этого я не могла, но взамен прошлого я вам отдала свое будущее. Вы могли не знать всего до нашей свадьбы. Все это утро я боролась с собой, чтоб не сказать вам. Я не говорила, пока — пока вы не сказали, что любите меня так сильно. Тогда я почувствовала себя недостойной вас. И я должна была сказать.

Он встал на ноги и стоял лицом к лицу с ней.

— Вы меня обвиняете, — сказал он с горечью, — за то, что вы со мной так поступили. Чего же вы ждали? Что я вам буду признателен? Спасибо скажу?

Ее горящие глаза встретились с его глазами.

— Нет, я ждала от вас того, чего вы не в состоянии дать: понимания.

— Так что, в конце концов, я еще дурак, не правда ли? Это так, не правда ли? Ладно, я ухожу.

Он кинулся к двери.

Все, что в ее душе раньше трепетно билось для него, казалось, кричало: ‘Не уходи!’ Ее губы произвели легкий звук.

— Вы звали?

Она покачала головой. Его глаза наполнились слезами страдания.

— Тони! — снова донеслось до нее, как шепот.

Она не подала знака. Он ушел.

ГЛАВА XXXV

Завтра еще тоже день.

Наконец, снова в Париже. Печально встретила ее пустая квартира. Жоржетта, очевидно, ушла. Старая прислуга не знала, когда она вернется, и не ждала мадам.

— Ладно, — ответила ей с равнодушным видом Тони.

Она уселась среди беспорядка неубранной гостиной. В ней было так же мрачно и неуютно, как в той комнате, которую она только что оставила. Она оставалась еще неделю в Италии после отъезда Гуго. Она была слишком измучена, чтобы сразу ехать на север.

Цветы в вазах потемнели и засохли. Она апатично вспомнила, что она — грязная с дороги и не в порядке. О, не все ли равно? Над камином висело зеркало. Она доплелась до него и с ужасом смотрела на себя. ‘Маленькая, постаревшая, некрасивая’. Глаза тусклые, лицо вытянулось и похудело, губы побледнели. Платье было смятое и грязное, волосы покрыты пылью.

Она вернулась к креслу и снова в него села. Что вышло бы хорошего, если бы это продолжалось? Гуго в действительности никогда бы не простил ей. Их женитьба явилась бы жалкой пародией на настоящий брак с фальшивой страстью и фальшивой любовью. Это было уродливо, что они так ошиблись друг в друге. Она встала, бесцельно стала бродить по комнате, то смахивая пыль, то переставляя какое-нибудь украшение. Итак, она вернулась. Для нее оставалась еще ее работа.

Дверь открылась, и вошел де Солн. Он хромал сильнее обыкновенного.

Он принес букет цветов. Он положил их и направился к ней. Она покраснела, когда они встретились глазами.

— Итак, странница, наконец, вернулась!

— Как вы узнали, что я вернулась?

— Я не знал. Уже неделю, как я каждый вечер в это время заходил сюда справляться. Сегодня ваша старая Марта вместо вечного ‘нет, еще не приехала’, сказала: ‘Ну да, вернулась’. Вот таким образом я и пришел.

— Что случилось с вашей рукой? — она указала на повязку.

— Ничего. Вам ведь, верно, неуютно среди беспорядка этой неубранной комнаты?

— Мое настроение гармонирует с этим беспорядком, — с горечью ответила она.

Его темно-синие глаза упорно смотрели ей в лицо.

— Вы бы лучше рассказали мне, Тони.

— А вы не знаете?

Он слегка побледнел.

— Я немного догадывался, — сказал он очень мягко, — когда больше не было писем — после того первого, в котором было так много сказано.

— Лучше, чтобы вы все узнали, — сказала она глухим голосом. — Я обязана вам сказать. Бедный вы, с которым я так низко поступила.

— Вы не должны говорить этого, — резко ответил он.

Своими усталыми глазами она открыто смотрела ему в лицо.

— Я встретила этого человека, он был моложе меня, и я думаю, что можно было бы сказать, что мы сразу влюбились друг в друга. Он пробудил во мне то неудержимое нечто, которое имеется в каждом из нас. Мы должны были пожениться. Накануне свадьбы прибыло ваше письмо, сообщавшее мне об этой газетной ‘утке’. Я не понимала, что вы под этим подразумевали, пока не увидела ‘Ла Вуа’. До этого момента я никогда не думала о том, что должна рассказать Гуго о Роберте. Когда я поняла, я почувствовала, что не могу этого сделать. Я не могла потерять его. Но что-то, наконец, заставило меня решиться на это. Я сказала ему, и он ушел от меня. Вот и все.

Де Солн перестал разглаживать свою перчатку на колене, только лицо его нервно подергивалось.

— Итак, это все! — сказал он.

— Теперь вы знаете, что я за женщина. Я не писала вам, я не могла.

— Почему? — спросил он с внезапной горячностью. — Почему вы не могли написать мне?

— Отчасти потому, что мне было стыдно, — сказала она тихим голосом, — а затем я не могла решиться огорчить вас.

— Вы ко мне еще не настолько привязаны, чтобы щадить меня. — Его глаза, в которых изнутри струился какой-то особый свет, приковали ее. — Тони, что-нибудь изменилось?

— Изменилось? — Ее растерянный ум ощупью искал правдивого ответа.

— Перед вашим отъездом вы почти обещали мне выйти за меня замуж. Что же, вы теперь очень далеки от этого обещания?

— Вы смеетесь надо мной, — жалобно сказала она.

— Смеюсь над вами? Я, который отдал бы жизнь свою за вас! Неужели вы не верите больше мне только потому, что разуверились в других! Тони, хотите вы быть моей женой?

Ужасные, обезображивающие слезы потекли по ее лицу.

Он обнял ее своей перевязанной рукой.

— Не надо. Не плачьте так. Это причиняет мне так много страдания.

Она посмотрела на него:

— Я уже не очень молода. Я некрасива — вы любите красоту. Я изменила вам, если не фактически, то мысленно. Я принадлежала Роберту, а теперь вы хотите жениться на мне — вы не понимаете, что вы делаете. Вы должны жениться на девушке, которая принесет вам молодость, свежесть, совершенство. Мужчины, когда они женятся, дают гораздо больше нас, и они должны быть очень осторожны в выборе. Я прочла это на лице Гуго.

— Неужели вы думаете, что меня интересует проклятая наука, которую преподало вам это животное? Или вы думаете, что я не знаю своего собственного образа мыслей? Я был дурак, что дал вам вообще уехать. Мужчина должен взять женщину, которую он считает своей, и держать ее около себя. Лучше бы я так и сделал. Я не раз с тех пор проклинал свою слабость. Тони, мы стоим лицом к лицу с жизнью. Выслушайте меня. Я однажды уже вам сказал, что я думаю, что у нас есть права друг на друга. Я верю в это и сейчас, я хочу, чтобы мои дети были и вашими. Я хочу вас. Эта любовь, которую, вы говорите, вы чувствовали, так ли вы уверены, что это была любовь? Я говорю вам, что это была не любовь. Если бы это была любовь, вы бы не отпустили его. Я готов поклясться, что он просил вас разрешить ему вернуться к вам. Но вы отказали. Почему? Потому, что он не имел жизненных прав на вас. Вот почему, — теперь вы понимаете? Он вдруг обнял ее и второй рукой.

— Жан, — жалобно сказала она, — подумайте… ваше имя… этот скандал…

Он громко рассмеялся:

— Я чуть не убил этого человека, это жалкое маленькое животное из цирка, хама, который послал этот рисунок в газету. Мое имя, когда оно станет и вашим, приобретет в моих глазах настоящую славу.

— Я… я…

— Да, — мягко рассмеялся Жан, — я все это знаю. Вы еще не любите по-настоящему. Подождите. Я научу вас этому. — Он с грустью посмотрел на нее. — Мы два бедных, жалких, одиноких существа, каждый в отдельности. Не будет ли лучше, если мы попытаемся устроить жизнь совместно?

Она открыто посмотрела ему в лицо.

— Жан, вы даете мне все, а я — ничего. Как я могу прийти к вам с пустыми руками?

Он серьезными глазами посмотрел на нее:

— Ничего?

— Только доверие и вечную благодарность, — прошептала она.

— Последнего мне не нужно, — резко ответил он. — Доверие — это все, что мне надо от вас.

Комнату окутали сумерки, и только полоса золотистого света от зажженного через дорогу фонаря проникала в нее.

Веселый шум улицы, шум повседневной жизни и обыденных людей доносился через открытое окно.

Он кивнул головой в сторону улицы.

— Знаете, в одном мы все одинаковы, — сказал он проникновенно, — и вы, и я, и все эти люди там на улице: вера и любовь — это две основы жизни, которые мы все должны обрести. Если вы мне даете ваше доверие — я уже обрел одну из них, так как ваше доверие и моя вера связаны друг с другом, а что касается второй… — Он на момент остановился, быстрым движением привлек ее к себе, и новая боевая нотка зазвучала в его голосе: — Что касается любви, — сказал он вдохновенно, — то я отдам всю свою жизнь, чтобы внушить ее вам.

OCR & SpellCheck: Larisa_F, 2009.

Источник текста: Уэдсли Оливия. Миндаль цветет, Пламя: Романы. М: Терра, 1993.

Первоисточник: Уэдсли Оливия. Пламя. Роман / Пер. с англ. А. и Л. Картужанских. — Ленинград: Время, 1927. — 288 с., 20 см

Оливия Уэдсли

Пламя

The flame (1920)

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА XXXII

ГЛАВА XXXIII

ГЛАВА XXXIV

ГЛАВА XXXV

Читайте также: