Пламень
По поводу книги Пимена Карпова ‘Пламень’ — из жизни и веры хлеборобов. СПБ., 1913.
Пламень
По поводу книги Пимена Карпова ‘Пламень’ — из жизни и веры хлеборобов. СПБ., 1913.
Пламень, Блок Александр Александрович, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
А. А. Блок
Книга, озаглавленная ‘Пламень’, не может быть отнесена ни к какому роду литературных произведений, это — ни ‘роман’, ни ‘повесть’, ни ‘бытовые очерки’, хотя есть признаки и того, и другого, и третьего, книга не только литературно бесформенна, она бесформенна во всех отношениях.
И, однако, ее нельзя обойти молчанием. ‘Пламень’ — не ‘проба пера’ ‘обещающего автора’, он не принадлежит к ‘исканиям’ более или менее ‘мятежных’ молодых людей, не могущих решить определенно, писать им стихи и романы или поступить в департамент, автор ‘Пламени’ — никто, книга его — не книга вовсе, писана она чернилами и печатана типографской краской, но в этом есть условность, кажется, автор прошел много путей для исполнения возложенной на него обязанности, обязанности не личной, а родовой, где-то в глубине веков теряющейся, и теперь выбрал путь ‘книжный’. Если же и этот путь не приведет к цели, он будет искать других путей, если не найдет их он, то найдет их следующий за ним, может быть еще не родившийся, тот, кто будет звеном того же от начала Руси и до конца ее тянущегося рода ‘хлеборобов’. Вот в чем сила ‘Пламени’, и вот отчего молчать о нем не приходится.
Роду хлеборобов, которые исполняют этот завет, не будет конца, пока не разрешится самое сокровенное и самое страшное дело в России.
Поэтому книга Карпова посвящена ‘пресветлому духу отца, страстотерпца и мученика, сожженного на костре жизни’, плохая аллегория, суконный язык и… святая правда.
Карпов не видит в русской жизни ничего, кроме рек крови и моря огня: страсть, насилия, убийства, казни, все виды мучительств душевных и телесных — это ‘фон’ повести, на таком фоне борются два начала: начало тьмы, сам дьявол, помещик, ‘камергер-деторастлитель’ Гедеонов, который сам себя называет ‘железным кольцом государства’, и начало света, хлыст Крутогоров, который сквозь мрак и страдание идет к Светлому Граду. Все остальные лица — мужики, хлысты, ‘злыдота’, колдунья, светлая девушка, монахи, родственники камергера и пр. — такие же ‘олицетворенные начала’: не лица, а отпрыски двух родов, светлого и проклятого. Карпов не может видеть иначе: кровь и огонь только и стоят у него в глазах.
Книга Карпова взбудоражила критиков, которые писали о ней очень много: А. Столыпин — в ‘Новом времени’, Ясинский — в ‘Биржевке’, Бонч-Бруевич — в ‘Киевской мысли’, Патрашкин — в ‘Дне’, Философов — в ‘Речи’. Вспомнили отвратительный (со всех сторон) процесс Бейлиса и лишний раз сцепились друг с другом по поводу ‘легенды об употреблении крови’, ибо Пимен Карпов ‘показывает, что в русских монастырях перед Светлым Воскресеньем в подпольях служат кровавые мессы сатане и приобщаются человеческой кровью’.
Рядом с верными мыслями журналисты опять и опять проявляют такое ужасное неверие, такое незнание народа, такую брезгливость и такой цинизм, что за интеллигенцию русскую опять становится страшно. Разумеется, рекорд цинизма побивает, как всегда, ‘Новое время’, десятки лет успешно развращавшее русскую молодежь. Г-н Столыпин говорит: ‘Книга Пимена Карпова потому-то и производит такое удручающее впечатление, что свидетельствует о возможности подобных душевных состояний в среде русского народа, свидетельствует о том, что такие драгоценные народные качества, как несокрушимая вера, как безграничная способность претерпевать муки за ценности высшего порядка, то есть за убеждения и правду, как жажда духовного совершенства и мистической высоты, что такие качества могут вырождаться в мерзость, которой нет ни имени, ни оправдания’.
Эти грязные и ханжеские слова неинтеллигентной газеты я привожу не потому, что они сами по себе интересны, а потому, что слишком мало разницы в отношении к П. Карпову проявляет настоящая интеллигенция.
Критики ‘Пламени’ твердят на все лады о том, что это — ‘бред’, одни — с брезгливостью, другие — с похвалой, слово, во всяком случае, считается найденным. Они правы, если слово ‘бред’ что-нибудь определяет. Ничего нет легче, чем взять на себя ‘литературную’, ‘медицинскую’ или ‘психологическую’ экспертизу в деле Карпова, признать, что это ‘уголовщина’, но ведь не всякие формы бреда можно раскрыть при помощи уголовного процесса.
Бред Карпова — не тот, который у больных проходит от леченья, у декадентов — от возраста, у пьяниц — оттого, что они кладут зарок, играя словами, можно сказать, что это — ‘непроходимый бред’, неизлечимый. Один из рецензентов полагает даже, что бред автора будет увенчан и над его головой зашумят лавры.
Лавры над этой несчастной головой — какая горькая насмешка!
Критики говорят еще, по поводу Карпова, об Андрее Белом. Один — что Карпов подражает, другой — что язык Карпова гораздо сильнее языка А. Белого. Подражание А. Белому одинаково считается при этом непозволительным и неприличным.
Верно, что Карпов ‘подражает’ А. Белому, чтобы убедиться в этом, стоит сличить любую страницу ‘Пламени’ с любой страницей ‘Серебряного голубя’. Что же тут неестественного? Именно у А. Белого найдет Карпов ответ на многие свои муки: найдет в той музыке, в том ладе, которыми проникнуты глубоко русские творения А. Белого. Дело, конечно, не в технике, которой владеет А. Белый и до которой нет дела П. Карпову. Есть трогательное в том, что ‘отверженец’ Карпов со своим делом, которое всем не ко двору, ищет поддержки в музыке самого отверженного современного писателя, того писателя, чьих непривычных для слуха речей о России никто еще не слыхал как следует, но которые рано или поздно услышаны будут.
Литературные сравнения, наблюдения над стилем или языком, отыскиванье характеров в ‘Пламени’ — задача неблагодарная. Были у нас книги, подобные ‘Пламени’, например, ‘Антихрист’ В. Свенцицкого или ‘Записки Анны’ Н. Санжарь. От них, как от книг, не сохранилось ничего, что можно оформить и поставить на полку, сохранилось только похожее на воспоминание о физической боли, на сильное и мимолетное впечатление, с которым не расстанешься.
Так и из ‘Пламени’ нам придется, рады мы или не рады, запомнить кое-что о России. Пусть это приложится к ‘познанию России’: лишний раз испугаемся, вспоминая, что наш бунт, так же, как был, может опять быть ‘бессмысленным и беспощадным’ (Пушкин), что были в России ‘кровь, топор и красный петух’, а теперь стала ‘книга’, а потом опять будет кровь, топор и красный петух.
Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть, более страшной.
Октябрь 1913
Впервые опубликовано: ‘День’, 1913, 28 октября (4-й вып. воскресного приложения ‘Литература, искусство и наука’).
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/blok/blok_plamen.html.