Питкернское преступление, Жаколио Луи, Год: 1878

Время на прочтение: 94 минут(ы)

Л. Жаколио

Питкернское преступление
Из воспоминаний о путешествии по Океании

Жаколио Л. Собрание сочинений. В 4-х т. Т. 3. Грабители морей: Роман, Парии человечества, Питкернское преступление: Очерки
Пер. с франц. Е. Киселева.
М. ‘ТЕРРА’, 1993.

ПРЕДИСЛОВИЕ

I. Отъезд. — Уильям Блай и Флегчер Крисчен. — Роковая дуэль. — Смерть Эллен
II. Разрыв
III. Прибытие на остров Таити. — Луч солнца. — Эклога в Тихом океане
IV. Таити в древности. — Мифология. — Легенды. — Сходство полинезийцев с народами Азии. — Парламент на Таити
V. Помаре Великий. — История введения христианства на Таити
VI. Праздник. — Отплытие ‘Баунти’. — На море
VII. Предшественник Робинзона. — Англия и Франция в Океании
VIII. Заговор. — Снова на Таити. — Питкерн
IX. Колония на Питкерне. — Заговор таитян. — Избиение европейцев. — Мщение. — Патриарх Питкерна

ПРЕДИСЛОВИЕ

В настоящем рассказе передается правдивая история о бунте английских моряков на военном судне ‘Баунти’ и их колонизации на острове Питкерне в Тихом океане, где их удалось обнаружить только спустя тридцать лет, когда преступление уже покрылось давностью.
Все малейшие детали этого необычайного приключения взяты мною как из корабельного журнала, так и из дневника одного из участников этой драмы, гардемарина Янга.
На Питкерне мне пришлось побывать дважды, а именно в 1868 и в 1871 годах, когда я жил на острове Таити. Мне не довелось застать в живых старого Адамса, служившего матросом на ‘Баунти’, а потом патриархально управлявшего колонией, но после него остались многочисленные внуки. Один из них, плотник Бембридж, работал у меня над постройкой дома в долине Фаатаца. И не проходило дня, чтобы я не завел с ним разговора об этом интересном событии, о котором он знал массу мельчайших подробностей от своей матери, дочери Адамса.
Таким образом, я имел возможность к официальным фактам прибавить еще сведения, сохраненные преданием.
О причинах бунта в официальном сообщении говорилось глухо, и они были объяснены раздорами, возникшими между командиром и его помощником, двумя старшими офицерами судна. Но истинное происхождение этих распрей, которые привели к катастрофе, так и осталось тайной Адмиралтейства.
Закинутые по воле Провидения на маленький остров, едва известный мореплавателям, помощник капитана Флетчер Крисчен и простой матрос Джон Адамс, которых несчастье сравняло в положении, часто вели продолжительные и откровенные разговоры. Особенно же Крисчен любил рассказывать о том несчастном стечении обстоятельств, которое привело его к катастрофе, его, которого ожидала блестящая будущность. Кто знает, быть может, в этих искренних излияниях о перенесенных страданиях он думал найти успокоение для своей исстрадавшейся души.
Именно благодаря этим продолжительным беседам я и имел возможность узнать от детей тех, кто играл в питкернском преступлении главные роли, самые сокровенные стороны этой драмы.
Всякий, прочитавший приводящееся здесь повествование, может убедиться, что на этих страницах бушуют более сильные страсти, чем те, которые описываются в романах.
Сохраняя для этих происшествий форму рассказа, наиболее подходящую в данном случае, я попутно укажу на нравы, верования и обычаи малоизвестных стран, где происходили описываемые события. Питкернское преступление будет служить мне, так сказать, рамкой при описании этих картин.

I
Отъезд. — Уильям Блай и Флетчер Крисчен. — Роковая дуэль. — Смерть Эллен.

ДЕКАБРЕ 1787 ГОДА, К КОТОРОМУ ОТНОСИТСЯ начало нашего рассказа, в порту Плимут оканчивалось снаряжение английского брига ‘Баунти’, который должен был идти по приказу правительства к островам Полинезии, чтобы взять оттуда хлебные деревья и всевозможные виды растений, произрастающие на островах этой части океана с целью акклиматизации их в британских владениях в Вест-Индии. Это судно, несмотря на небольшое водоизмещение, — всего двести пятьдесят тонн, — было построено прочно и отличалось прекрасным ходом, благодаря чему многие капитаны добивались чести командовать этим судном, тем более что подобное специальное поручение, с которым посылался бриг, сулило после возвращения многочисленные почести и солидное вознаграждение.
Экипаж был набран из самых лучших моряков, а Лондонское Королевское общество само указало ботаника и садовника, которые должны были отправиться вместе с экспедицией. Был уже назначен и высший судовой состав, который состоял из трех офицеров и стольких же гардемаринов, лейтенанта, штурмана и доктора, и бриг уже полностью подготовили к дальнему плаванию, а командира и его помощника все еще не могли выбрать среди той массы кандидатов, которые буквально осаждали Адмиралтейство с просьбой о назначении, как будто бы дело шло о назначении командующего целой эскадрой.
Двадцатого декабря наконец последовал приказ о назначении командиром судна лейтенанта Уильяма Блая, по указанию которого старшим офицером был назначен мичман Флетчер Крисчен, а двадцать пятого числа того же месяца бриг ‘Баунти’ на всех парусах летел по водам Ла-Манша.
Уильям Блай был человек образованный и энергичный, но из-за резкого характера его скорее боялись, чем любили, и только один Флетчер Крисчен был рад совершить плавание под его начальством. Он уже не раз плавал с Блаем, своим бывшим школьным товарищем, и был убежден в счастливом исходе путешествия. И это убеждение имело тем больше оснований, что на всех судах, на которых им приходилось вместе совершать плавания, они всегда оставались приятелями, несмотря на разницу в чинах, оба были субалтерн-офицерами {Субалтерн-офицер — лицо младшего офицерского состава.}, и Блай никогда не имел случая показать свою власть над своим приятелем.
Что же касается Крисчена, то, несмотря на то что он имел характер более мягкий, он отличался такой же решительностью и энергией, как и командир ‘Баунти’. Несомненно, что Флетчер Крисчен и Уильям Блай, имевшие так много общего между собой, рано или поздно должны были столкнуться.
Дальше будет рассказано об одном обстоятельстве из их прошлой жизни, которое, казалось, должно было бы предохранить их от этого столкновения, и в то же время читатели поймут, как могло случиться, что при первом же недоразумении их дружба рассеялась, как дым.
Удивительная вещь: океан, который человек покорил только для того, чтобы быть его постоянной игрушкой, оказывает на характер человека такое же влияние, как на судно, которое отдается на волю его волн.
Тем, кому приходилось совершать большие морские переходы без всяких остановок, знакомо то чувство, которое я назову нравственной морской болезнью и которое вызывается оторванностью от суши, одиночеством, узким кругом общения и однообразием впечатлений, тогда судно является настоящей морской тюрьмой, угнетающе действующей на человека. Самые уравновешенные люди становятся нервными, раздражительными, и бывает достаточно ничтожного повода, чтобы разгорелись страсти. Если вы моряк, то вам это знакомо, хотя вы и не смеете сознаться, но всякий другой, будь он служащий или пассажир, томится по земле, один вид которой буквально возрождает его. Я не буду спорить с поэтами, утверждающими, что нет ничего прекраснее бушующего моря или солнца, закатывающегося или выходящего из волн, по-моему, они правы, но только с той лишь оговоркой, что смотреть на эти величественные картины хорошо с суши. Человек не приспособлен для постоянной жизни в воздухе или на воде, и если ему и удастся временно изменить условия своего существования, то только ценой нравственных и физических страданий. Надо сознаться в этой истине и не восхищаться морем из чувства рабского подражания. В течение моих десятилетних скитаний по белу свету мне не раз приходилось бороздить по всем направлениям воды океана и даже дважды на ‘Эриманте’ едва не пришлось расстаться с жизнью на дне Индийского океана, если бы не случай, спасший нас от циклона, ездил я и на канакских лодках с местными туземцами на острова и островки Океании, и все-таки, несмотря на то, что должен был бы привыкнуть к морю, я всегда смотрю на него, как на опасную дорогу, которой приходится пользоваться лишь в силу необходимости.
Если существовал когда-нибудь тип старого морского волка, то он теперь исчезает. Нет более такого человека, который был бы беззаветно предан морю. Я знал нескольких моряков, действительно любивших свое дело, но должен сознаться, что большая часть из них только исполняла свой долг, они всегда предпочли бы морю уютный домашний очаг, особенно же старые морские офицеры, дослужившиеся до высоких чинов.
Если море разжигает страсти, то земля, наоборот, их укрощает, и нет, кажется, ничего любопытнее, чем наблюдать за кружком офицеров после продолжительного безостановочного плавания, старший офицер и доктор поссорились насмерть, лейтенанты и мичманы имеют в недалеком будущем несколько дуэлей, но стоит им только ступить на землю, как все устраивается к общему благополучию. Но случается и так, что забытые на суше обиды и оскорбления, оживленные продолжительностью переходов, вновь воскресают и ведут к катастрофе, которую трудно было ожидать в начале. Именно таким образом старое воспоминание о соперничестве должно было поссорить двух офицеров брига ‘Баунти’, которые, казалось, были связаны теснейшими узами дружбы.
В то время, когда Блай и Крисчен приехали к своим общим знакомым в окрестности Глазго, в замок Эдвин, чтобы провести там несколько свободных месяцев, первый из них только что получил мичманские эполеты, а второй был еще гардемарином. Оба они начали ухаживать за девушкой из этого семейства, мисс Эллен, которая отдала предпочтение красивому и молодому гардемарину. Уильяму Блаю следовало бы поскорее уехать, чтобы постараться забыть свое горе, но он остался и только еще больше растравлял свою рану постоянным лицезрением счастливой молодой пары.
Однажды, когда свадьба Эллен и Крисчена уже была делом решенным и они все втроем катались верхом, Блай предложил скакать наперегонки до ближайшей деревни, находившейся на расстоянии девяти английских миль от них.
Предложение было принято, и спутники пустили своих лошадей во всю прыть. Мисс Эллен была прекрасной наездницей и, кроме того, сидела на чистокровной лошади, а потому уже через полчаса успела проделать две трети пути до деревушки Нортон. Крисчен не старался обогнать свою невесту и довольствовался тем, что скакал сзади, но Блай, разгоряченный быстрой ездой, забыл, что имеет соперником женщину, и, сделав отчаянное усилие, обогнал Крисчена и поравнялся с Эллен. В этот момент в вечерних сумерках прозвучали слова девушки, что она доскакала до первого дома деревни.
Блай довольно весело признал победу мисс Эллен и только выразил сожаление, что не может, как в древние времена, служить ей до конца своих дней.
Но тут счел нужным вмешаться Крисчен.
— Это поражение уж слишком бы походило на победу, дорогой мой, — сказал он.
В это время Эллен, умирая от жажды, удалилась на ферму, чтобы попросить стакан молока.
Друзья остались совершенно одни, и разговор не замедлил возобновиться.
— Мне кажется, что вы не судья в этом деле, Крисчен, да в конце концов не все ли вам равно, — проговорил Блай.
— Ну нет, извините.
— Так по какому же праву, объясните мне?
— Подумайте, каким тоном вы спрашиваете!
— Я еще раз спрашиваю, по какому праву вы вмешались?! — повторил Блай, повышая голос.
— По праву всякого порядочного человека — защищать свою невесту от подобных притязаний.
— Флетчер!
— Уильям!
— Вы, кажется, ищете повода к дуэли?
— А вы хотите сказать, что не боитесь ее?
— Пусть будет так! В котором часу?
— Как вам будет угодно.
— Где?
— Мне безразлично.
— Оружие?
— Ваше.
И молодые люди, дождавшись Эллен, как ни в чем не бывало отправились домой, перекидываясь по дороге шутками, и никто не мог бы подумать, что они только что условились драться.
На следующий день рано утром состоялась дуэль на шпагах. Противники одинаково хорошо владели оружием, и долго дуэль не имела никакого результата, когда наконец Крисчену удалось ранить своего друга в правую руку. Тот в бессильной ярости не согласился признать себя побежденным и схватил шпагу левой рукой, чтобы продолжать поединок, но тут вмешались секунданты и вопреки воле сражавшихся прекратили дуэль.
Однако Уильям отказался протянуть руку своему противнику и, раздражаясь все больше и больше, проговорил:
— Мы еще будем продолжать дуэль, как только я вылечусь.
— Как вам будет угодно, — отвечал Крисчен.
Затем они, мирно разговаривая, направились к замку Эдвин и договорились объяснить происхождение раны Блая простой случайностью.
Но каково было их горе, когда, придя в замок, они узнали от прислуги, что мисс Эллен после вчерашней поездки почувствовала себя настолько плохо, что слегла в кровать.
Доктор, немедленно вызванный к больной, объявил, что у нее острое воспаление легких, вызванное стаканом холодного молока, который она выпила после бешеной скачки.
Спустя три дня Эдвин-Холл погрузился в траур, и убитые несчастьем Крисчен и Блай проводили дорогие их сердцу останки до последнего жилища.
Все было забыто, и Крисчен с Блаем поклялись в вечной дружбе над дорогой могилой. Прошло уже десять лет после смерти Эллен, и друзья еще ни разу не нарушили своей клятвы. Блай уже успел жениться и давно был лейтенантом, когда его назначили командиром судна ‘Баунти’ и обещали после успешного плавания произвести в капитаны. Что же касается Крисчена, оставшегося верным памяти Эллен, то он был только что произведен в лейтенанты и выбран Блаем себе в помощники.
Со времени трагического случая в Эдвин-Холле друзья не теряли друг друга из виду и по мере сил оказывали один другому разные услуги. Однажды случилось, что отец Крисчена, занявшись коммерческой деятельностью, разорился, ему грозило полное банкротство. Тогда Блай, помня свою клятву в верной дружбе, отдал все, что имел, отцу Крисчена и тем спас его от нищеты. Этот благородный поступок еще больше увеличил преданность и привязанность Крисчена к Блаю, и он, не колеблясь, согласился на предложение своего друга.
Несмотря на такую трогательную дружбу, для всякого, кто знал хорошо характеры обоих офицеров, не было тайной, что при первом же столкновении все узы, связывавшие их дружбу, сразу оборвутся. И если до сих пор ничто не омрачало их дружбу, то только потому, что никто из них не мог приказывать другому, но теперь, во время предстоящего плавания, образ Эллен рано или поздно должен был встать между ними. Сами они, конечно, были далеки от подобных предположений и не ожидали страшной развязки.
Таковы были характеры и прошлое этих людей, которых судьба как будто нарочно соединила для продолжительного плавания на одном судне.

II
Разрыв

КАК ИЗВЕСТНО, ДИСЦИПЛИНА НА АНГЛИЙСКИХ военных судах страшно строга, но Уильям Блай не довольствовался безусловным исполнением его приказаний и увеличил свою строгость до таких размеров, что вскоре заслужил всеобщую ненависть как со стороны всех офицеров, так и матросов, обременяемых непосильными работами.
До поры до времени Блай сдерживал себя в отношении своего друга и щадил его самолюбие, в то время как Крисчен, отличавшийся любовью к делу, справедливостью и открытым характером, всячески старался смягчить впечатление от строгости начальника и вскоре заслужил всеобщую любовь и преданность.
От Блая не могло это укрыться, и вскоре он почувствовал зависть к своему другу, скрыть которую не сумел.
Между тем путешествие уже близилось к концу. ‘Баунти’ успешно обогнул мыс Доброй Надежды и теперь приближался к Новой Гвинее, проделав уже три четверти пути. Пока все шло хорошо. Блай, несмотря на свой пылкий темперамент, был настолько благороден, что не делал замечаний Крисчену, но допустил роковую ошибку, которая и привела к катастрофа
Крисчен, как старший офицер судна, должен был председательствовать за офицерским столом, но Блай, который хотел оказать внимание своему другу и быть менее одиноким, предложил Крисчену обедать с ним.
Казалось, этим двоим мало было находиться на одном судне, и они словно нарочно старались увеличить тяготы совместного путешествия. Оба офицера, можно сказать, лишь каким-то чудом благополучно достигли Полинезии.
Оставалось только две недели пути до любимого моряками всех наций острова Таити, откуда нужно было, согласно приказанию английского Адмиралтейства, забрать коллекцию местных деревьев и растений и переправить их в вест-индские колонии с целью акклиматизации.
Однажды, садясь за стол, Блай сделал служебное замечание своему помощнику.
— Мне кажется, дорогой Флетчер, что вы слишком мягки с подчиненными и что дисциплина у нас с каждым днем падает, а раз началось, то трудно предвидеть, чем все это может кончиться.
— Весьма сожалею, Уильям, но я не могу согласиться с вами: я не заметил ничего, что могло бы подтвердить ваши слова.
— С некоторых пор я замечаю, что наши люди стали одеваться в какие-то фантастические костюмы, можно подумать, что находишься на испанском судне.
— Простите меня, но я вас, право, не понимаю.
— Извольте. Еще сегодня утром я видел нескольких матросов в соломенных шляпах.
— И только? — смеясь, проговорил Крисчен.
— Так вам этого мало?
— Но вы сами должны понять, мой друг, что было бы слишком жестоко заставлять этих бедняг носить под экватором суконные шапки.
— Тогда я должен напомнить вам правило: шапка или непокрытая голова.
— Я знаю, что по правилам в костюме матроса не полагается соломенной шляпы, но на самом деле этот головной убор настолько терпим во флоте, что матросы всегда запасаются одной или двумя шляпами, когда идут в плавание в тропические широты.
— И все это делается против правил, — с упрямством повторил Блай.
— Можете быть спокойны, этот вопрос рассматривается в Адмиралтействе, и командирам судов предоставлено в данном случае поступать, как им угодно.
— Потому-то я и высказываю вам свой взгляд.
— Должен вам повторить еще раз, что я не согласен с ним.
— Все равно вам придется это сделать, — отвечал Блай уже с некоторым раздражением.
— Так вы говорите серьезно?
— Меня удивляет, что вы еще могли сомневаться.
— Значит, это официальный приказ?
— Да.
— Хорошо, но в таком случае потрудитесь отдать мне ваше распоряжение сегодня вечером или завтра утром в письменном виде.
— Я не привык повторять замечания.
— Это было бы понятно только в том случае…
— Что вы говорите?
— Я сейчас не на службе, а за обедом.
— В таком случае я должен вам заметить, сударь,— возразил Блай, который был в этот день особенно не в духе и незаметно для самого себя пришел в сильное раздражение,— что помощник капитана всегда на службе и капитан судна может делать ему замечания когда угодно.
Крисчен был уже готов ответить в том же духе, но благоразумие взяло верх, и он сдержался.
— Пусть будет так. Завтра же ваше приказание будет исполнено, — отвечал он совершенно спокойно.
— Офицеры также должны будут подчиниться приказанию, — прибавил Блай, на которого хладнокровие друга подействовало возбуждающе.
— Конечно, офицеры особенно.
— Вы проговорили это таким тоном…
— Офицеры всегда должны подавать пример.
— Так не хотите ли уж вы сказать, что я, командир…
— Успокойтесь, друг мой, — проговорил Крисчен, стараясь не волноваться, — все это не стоит того, чтобы мы ссорились. Вы желаете, чтобы буква закона была соблюдена, и это будет исполнено, но ради самого Бога, не дадим остыть этому прекрасному супу.
Но, как и всегда бывает в подобных случаях, шутка Крисчена не имела успеха, напротив, чаще всего случается так, что чем сильнее один из разговаривающих старается избежать неприятного спора, с тем большим упорством другой старается поддержать его. Можно было подумать, что Блай нарочно придирается к Крисчену, чтобы с ним поссориться, что было бы, конечно, странно, так как никто из остальных офицеров судна никогда не вел разговоров с командиром, кроме чисто служебных. Быть может, он обвинял своего помощника в остракизме, которому подвергался, но только он резко отвечал:
— Я думаю, что мне незачем учиться у вас, как вести себя, и я попрошу вас в будущем не противоречить моим приказаниям.
— Но, уверяю вас…
— Оставьте! Мне не нравится ваше поведение, и я докажу, что на судне один командир.
— Блай!
— Скоро уже восемь месяцев, как мы отплыли, и все это время вы только и стараетесь идти мне наперекор и добиться расположения всего экипажа.
— Мой милый Блай!
— Попрошу вас не забывать, что вы говорите с командиром судна и что здесь нет больше милого Блая.
— Будьте спокойны, я больше никогда не забуду этого, — проговорил Крисчен, выведенный из себя.
С этими словами молодой человек поднялся с места. Он с трудом сдерживался, чтобы не сказать какой-нибудь резкости командиру.
— Подумайте, что вы делаете, — сказал ему Блай с гневом.
Какую незаменимую услугу оказало бы им самое ничтожное обстоятельство, которое в эту критическую минуту положило бы конец их разговору.
Но случай не пришел на помощь, и ссора этих двух одинаково энергичных и вспыльчивых людей не могла окончиться иначе, как полным разрывом.
Крисчен был оскорблен до глубины души, а главенствующее положение Блая, которым он злоупотребил в разговоре со своим помощником, делало всякое примирение невозможным.
И на вопрос Блая Крисчен отвечал с едва сохраняемым хладнокровием:
— Я ожидаю ваших приказаний, которые вы, по всей вероятности, намереваетесь дать мне.
— Я приказываю вам не противоречить мне.
— В таком случае мне остается только уйти и занять отведенное мне место за офицерским столом, которое я напрасно оставил.
— А я запрещаю вам уходить.
— Вы не смеете задерживать меня только для того, чтобы оскорблять.
— Кажется, я один здесь отдаю распоряжения.
— Не заставляйте меня забыть это.
— Как, угрозы! — закричал в ярости Блай. — Угрозы! Это вы мне-то угрожаете, мне, который спас ваше семейство от позора…
— Уильям Блай!
— Мне, который, несмотря на вашу неспособность…
— Молчать, убийца Эллен! — вскричал Крисчен с негодованием. — Молчать, или я… — и с этими словами помощник капитана схватил висевшую на стене саблю и стал размахивать ею над головой Блая.
Хорошо еще было, что никто из посторонних не присутствовал при этой сцене. Помощник командира угрожает смертью своему начальнику! Нет сомнения, что не нашлось бы такого военного суда, который оправдал бы его, но в то же время всякий судья по-человечески обвинил бы Блая.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга, очевидно стараясь понять, как все это могло произойти, затем Крисчен, заслышав шаги вестового, шедшего в каюту, бросил саблю в угол и выбежал на палубу, прежде чем Блай, успевший опомниться, проговорил:
— Я прикажу его расстрелять, как собаку!
Но это гораздо было легче сказать, чем сделать: морской кодекс, имея в виду те крайности, до которых могли дойти на море офицеры из личной мести, говорил, что недостаточно только одной жалобы, а нужны еще и доказательства.
А так как в данном случае доказательств не было, то и обвинение Крисчена в открытом неповиновении не имело под собой почвы, а потому штурман, позванный командиром, спокойно выслушав его требование арестовать Крисчена, отвечал:
— Благоволите дать мне письменное приказание.
— Как, вы отказываетесь?
— Таков устав.
Слова штурмана отрезвили Блая, он понял, что смертельно оскорбил Крисчена, и горько пожалел о произошедшей сцене. Одно мгновение он готов уже было послать за своим помощником, но гордость взяла верх, и, повернувшись спиной к штурману, проговорил:
— Можете идти, сударь, я больше вас не задерживаю, Адмиралтейство будет поставлено в известность, как все до единого из членов экипажа понимают свои обязанности.
Штурман удалился.
Требуя письменного приказания об аресте Крисчена, Джон Фраер, штурман на ‘Баунти’, только воспользовался своим правом. Таким образом, безграничная власть капитана корабля смягчалась его личной ответственностью.
Каждый офицер, будучи обвинен в неповиновении, может потребовать от своего командира письменного приказа, когда желает, чтобы ответственность за происшедшее пала не на него, а на капитана судна.
Так, например, офицер в бурную погоду дежурит на судне, появляется капитан и приказывает ему проделать какой-нибудь маневр, который, справедливо или нет, офицер находит в данный момент опасным для судна, тогда он сейчас же спросит:
— Вы берете на себя управление судном?
И если последует утвердительный ответ, то он оставляет свой пост и записывает обо всем случившемся за время его дежурства в судовой журнал: ‘В таком-то часу сменен с дежурства капитаном, который взял на себя управление судном’.
В случае отказа он вежливо заметит:
— Я нахожу ваш совет, капитан, немного рискованным, а потому и попрошу у вас разрешения не исполнять его.
Обычно командир не настаивает, так как знает, что за всякое несчастье, происшедшее с судном, отвечает дежурный офицер, а потому вполне естественно, что его подчиненный не желает рисковать этой ответственностью.
Подобным образом можно действовать во всех исключительных случаях.
Штурман ‘Баунти’ совершенно правильно потребовал от своего командира письменного приказания об аресте Крисчена, так как оскорбление было нанесено с глазу на глаз, а посему следствие не могло бы выяснить, кто был в действительности виноват.
Могло, конечно, случиться и так, что чересчур вспыльчивый командир, испугавшись последствий своего необдуманного поступка, легко мог свалить всю ответственность на штурмана, исполнившего его приказание, и все только потому, что оно было отдано в устной форме.
Офицеры судна, с которыми, не делая ни для кого из них исключения, Блай обращался чрезвычайно сурово, были искренне рады ссоре двух бывших друзей и приняли Крисчена в столовой с распростертыми объятиями.
Командир ‘Баунти’ вскоре после ссоры попытался было сделать шаг к примирению, но действовал так неловко, что Крисчен, не удостоив его ответом, повернулся к нему спиной: он был слишком сильно оскорблен в своих самых священных чувствах, чтобы удовлетвориться простым извинением.
Таким образом обоюдная ненависть, разгоравшаяся все больше и больше, должна была в конце концов привести к неизбежной катастрофе.

III
Прибытие на остров Таити. — Луч солнца. — Эклога в Тихом океане.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ ОПИСАННЫХ СОБЫТИЙ ‘Баунти’ прибыл на рейд острова Таити, который Кук и Бугенвиль вполне справедливо называли Новой Киферой {Кифера — остров в Средиземном море к югу от п-ова Пелепоннес. В древней Греции был одним из центров культа богини любви Афродиты.}. ‘По мере нашего приближения к острову, — свидетельствует Бугенвиль, — нам навстречу устремлялись все новые и новые пироги с туземцами, под конец их скопилось так много, что мы с трудом могли найти место, куда бросить якорь. Все они старались знаками показать свое расположение, кричали ‘тейе’, то есть друг, и спрашивали гвозди и серьги. Вместе с мужчинами в пирогах находились и женщины, отличавшиеся редкой красотой и прекрасным телосложением. Большинство из этих женщин приехали без всяких одеяний, и только некоторые из них были искусно завернуты в куски материй’.
До установления французского протектората над островами подобный прием оказывался всем мореплавателям, и картина встречи, которую описывает нам французский адмирал, вполне достоверна.
После восьмимесячного перехода ‘Баунти’ наконец кинул якорь в гавани Таити. Вид земли и сотен пирог, наполненных туземцами, произвел на экипаж судна умиротворяющее действие: все ссоры, уже готовые выразиться в диких поступках, были забыты, и даже Блай стал немного человечнее, несмотря на свой суровый темперамент. Он улыбался, стал почти вежлив и больше уже не отдавал бесцельных приказаний, так раздражавших в плавании моряков. Можно безумно любить море, но всегда после длительного перехода по страшной водной пустыне оставляешь его с радостью. Что может быть приятнее, чем очутиться в тени тропических лесов, где едва заметной струйкой пробиваются серебристые ручейки, видеть, как лучи солнца играют на листве задумчивых лесов, смотреть с невольным трепетом на громадные горы, вершины которых теряются в выси небес, смотреть на людей, еще не исковерканных цивилизацией, свободных, раскованных, все это живые и сильные удовольствия, но ими мы все же в значительной степени обязаны морю — так же, как птица обязана клетке, а человек одиночному заключению тем счастьем, которое они испытывают, очутившись снова на свободе.
Надо отдать справедливость Уильяму Блаю: он сделал доброе дело, сильно удивившее весь экипаж, ожидавший, что дисциплина у берегов Таити будет поддерживаться такими же суровыми мерами, как и в открытом море. По его приказанию всех людей разделили на пять частей, из которых только одна исполняла по очереди все работы на бриге, так что каждый матрос был занят из пяти дней всего один. Наконец, в заключение Блай объявил собравшимся офицерам, что имеет позволение простоять на Таити пять или шесть месяцев.
Надо знать этот прелестный во всех отношениях остров, чтобы понять, с каким восторгом было принято это известие. Если бы Блай был более ловок, то мог бы заставить весь экипаж думать, что все его распоряжения продиктованы желанием доставить удовольствие своим подчиненным, но он не только не поступил так, но, напротив, заставил всех думать, что действовал подобным образом только в силу полученных приказаний.
И действительно, Адмиралтейство, назначив его командиром за блестящие способности в морском деле, тем не менее знало о его крайней суровости и той железной дисциплине, которую он поддерживал среди матросов строгими мерами, а потому позаботилось заранее определить порядок стоянки на островах Общества. Когда узнали, что это распоряжение Блая вызвано приказанием свыше, то, конечно, никто не испытывал благодарности за его мнимую снисходительность.
Тем не менее в течение шестимесячной стоянки ‘Баунти’, ход драмы, которую я описываю, застыл на мертвой точке. Ненависть и рознь, казалось, не могли существовать на этом поэтическом острове.
Здесь громадные пенящиеся волны с шумом разбиваются о гранитные и базальтовые скалы, там обширные равнины, покрытые душистыми цветами, орошаются многочисленными ручьями, через которые ползучие лианы перебрасывают живые мосты, тогда как вдали виднеется задумчивый лес.
На Таити существует ряд очаровательных равнин, где все свидетельствует о неистощимом плодородии. Углубитесь в долину Фаатаца — и перед вами предстанет величественная картина, после двух часов ходьбы вы очутитесь перед гранитной стеной, высотой более пятисот метров, а еще выше увидите громадную гору, всю покрытую лесом, с вершины которой спускается водопад. Дойдя до отвесной стены, бурный поток падает с высоты пяти или шести сотен метров на базальтовую скалу и оттуда уже спокойно несет свои воды по равнине.
Здесь находятся знаменитые киферские яблони со своими золотистыми плодами, целые леса лимонных и померанцевых деревьев стоят совершенно не возделываемые рукой человека, плоды их поедаются дикими свиньями, отчего мясо этих парнокопытных приобретает необычайно приятный вкус, громадные пальмы, листьями которых туземцы покрывают свои хижины, хлебные деревья и кокосовые пальмы занимают громадные пространства, доставляя здоровую и легкую пищу. И среди этой тропической растительности громадные ананасы, растущие без всякого ухода, смешивают свой запах с благоуханием тысячи всевозможных растений.
Под тенью этой роскошной растительности стоят легкие хижины туземцев, они покрыты громадными листьями, чего вполне достаточно, чтобы предохранить их обитателей от солнца и дождя, и ленивый, мечтательный таитянин живет, любуясь на океан, который, разбиваясь о рифы, окружает его родной остров пенящимся кольцом.
Если вы подойдете в полдень к одной из хижин, то увидите мужчин и женщин, беспечно отдыхающих или курящих сигаретки. Это время сиесты {Сиеста — послеобеденный отдых.}, и едва глава семейства увидит вас, как он тотчас же, хотя и с трудом, поднимется к вам навстречу и укажет место подле себя на ковре из мха. Затем он в знак привета протянет вам свою сигаретку, а вы, затянувшись, передадите ее соседу, и так она обойдет всех, пока опять не попадет к хозяину, вам никто ничего не сказал, но вы уже член семейства.
Мало-помалу молодые девушки открывают глаза. Они устремляют на вас свои бархатные взгляды, начинают чаще затягиваться дымом и переговариваются между собой одними глазами. Наконец они сговариваются, и одна из них поднимается, дает вам окончить свою сигаретку, затем удаляется на несколько шагов, чтобы сорвать какой-нибудь плод, который ловко бросает в вас, и убегает в лес.
Если вы ничего не имеете против смуглой дочери тропиков, то бежите за ней в лес, где и находите ее в нескольких шагах от хижины. Таитянка не умеет скрывать своих чувств и осталась дочерью природы, страстно любящей и доказывающей свою любовь. Она верит, как бессмертные певцы Индии и Греции, что все в мире обновляется и поддерживается любовью.
Когда вы, оставив лес, вернетесь вместе с молодой таитянкой под зеленую кровлю, старый вождь в восторге пожмет вам руку и назовет своим сыном… Отныне вы можете оставаться здесь недели, месяцы, годы, будете помогать возделывать общее поле, получать свою долю плодов, рыбы и птиц, но вместе с тем потеряете свое имя: например, красавица, которая доставив вам новую родню, зовется Тофа-вахине (вахине означает женский пол), тогда вы к ее имени прибавите название мужчины и будете уже называться Тофа-тане, то есть ‘муж Тофы’, ваши дети будут считаться законными и иметь родню, часто вы можете услышать, что их зовут счастливыми, а на ваш вопрос, почему, вам ответят:
‘Их любят фети, люди, как по ту сторону великого моря, так и здесь!’
Этим они стараются намекнуть на европейское происхождение их отцов.
И в этой счастливой стране, напоенной горячим солнцем, всякий чужестранец, случайно попавший сюда, сейчас же получает все гражданские права и его называют Тейо, брат, друг, а девушка, сердце которой свободно, приветливо улыбается ему и говорит о своей любви. Нет после этого ничего удивительного, что даже серьезный Бугенвиль сознается, что Таити очень трудно не дать волю своим чувствам.
Спустя двадцать четыре часа после прихода ‘Баунти’ все офицеры и матросы по обычаю страны женились и разместились в бамбуковых и лиственных хижинах. Остров принял праздничный вид: жарились дикие свиньи, готовилась рыба в лимонном соку, молодые островитянки усердно кололи кокосовые орехи, для приготовления таро, этой важной принадлежности за столом таитянина, а померанцевое вино, приготовленное еще накануне, бродило в особых сосудах.
На Таити вот уже несколько лет не заходило ни одно судно, а потому прибытие ‘Баунти’ решено было отпраздновать торжественным празднеством, амурамой, продолжавшимся пять или шесть дней, в которой должны были принять участие все туземцы.
В течение шести месяцев, которые судно пробудет у берегов Таити, когда Уильям Блай будет покидать его лишь на короткое время, живя воспоминаниями о своей семье, в то время как Крисчен в обществе смуглой Мауатуа, красавицы королевской крови, забывает свою ненависть, я проведу читателя по этому красивому острову, на котором я пробыл несколько лет, и посвящу его в старые традиции и своеобразные нравы. А когда ‘Баунти’ снимется с якоря, я возобновлю рассказ.

IV
Таити в древности. — Мифология. — Легенды. — Сходство полинезийцев с народами Азии. — Парламент на Таити

КАК ИЗВЕСТНО, ТАИТИ СЛАВИТСЯ СВОИМ необычайным плодородием, постоянством температуры и ровностью климата, красотой и богатством растительности и легкостью жизни, но вместе с тем и в других отношениях этот остров заслуживает серьезного внимания путешественника и этнографа. Чтобы пролить свет на туманную загадку его происхождения, мы обратимся к чудесным легендам, распространенным среди местного населения и до известной степени имеющим сходство с древними преданиями Азии. Вот с этой-то во многих отношениях интересной стороны, мы и начнем наше описание, в то время как экипаж ‘Баунти’ отдыхает среди чудесной природы, а смуглые таитянки, украшенные цветами и напоминающие зрителю баядерок Индии и вакханок Греции, стараются развлечь усталых моряков.
Этот остров, удивительно сохранившийся в своей первозданной прелести и открытый в новейшее время, дает довольно верную картину древности. Слушая сказания, легенды и песни таитян, глядя на их жизнь и образ правления, на их жертвоприношения, их верования, их любовь к красноречию, их развитой, хотя и суеверный ум, можно представить, что в каком-нибудь уголке древнего мира всесокрушающее течение человеческой жизни вдруг остановилось. Возродившиеся в своей прежней жизни Геркуланум, Помпея, Фивы или Пальмира представляли бы подобное же зрелище.
На Таити легенды и предания, которые мы приведем на этих страницах, сохранились лишь чудом. Здесь, как и везде, рвение миссионеров дошло до того, что разбивались надгробные камни и скульптуры. И если в Индии им приходится приложить немало труда, чтобы уничтожить священные книги, то на этих маленьких островах они, можно сказать, с легкостью справились со своей задачей.
В преданиях и бытовых рассказах народов мы всегда найдем те или иные признаки, по которым можем определить, к какой группе народов следует причислить известное нам племя. Так посмотрим теперь, является ли ‘Океаниийская книга’ оригинальным произведением или же представляет простой отголосок, который связывает полинезийцев с их братьями на каком-нибудь материке.
Это крайне интересное предание говорит так:
‘Вначале ничего не было, кроме верховного бога Таароа, жившего в безграничном пространстве, сначала он сотворил воды и покрыл их морскими растениями, и бог Тане стал плавать на поверхности.
Затем Таароа, верховный бог, уронил в воду первобытное яйцо Румиа, которое было оплодотворено и блестело, как солнце.
Яйцо это пробыло в воде девять месяцев, но наконец морские волны разбили его, и оно произвело небо и землю.
Тогда Таароа соединил свое мужское начало Тане со своим женским началом Ина и произвел Оро, бога-творца, который в продолжение долгого времени парил над страшными пропастями.
Он выдвинул из воды различные земли, скалы и священный остров Раиатеа, на котором выстроил марае (храм) и поклонился верховному богу Таароа.
Построив на этом острове пирогу, он в течение нескольких лет странствовал по морю, бросая в воды мальков различных рыб, и это продолжалось до тех пор, пока море не было густо населено рыбами.
Возвратившись снова на Раиатеа, он посадил на берегу кокосовую пальму, чтобы привязать пирогу, и она дала чудесные плоды.
После этого он построил хижину для отдыха и стал плести сети из волокон кокосовой пальмы.
От Тане и Ина появился второй сын, Таири, который пришел на Раиатеа, чтобы поссориться со своим братом, он взял его пирогу и разбил о выступ горы.
Рассерженный Оро бросился в погоню за Таири и в течение двух дней преследовал его по волнам, пока наконец не настиг у острова Тупаи, где между ними завязалась отчаянная борьба.
Победителем вышел Оро, он убил Таири и похоронил его тело под скалой острова Тупаи, а душу бросил на дно моря и приказал ему править в этом подводном царстве.
Он запретил ему возвращаться на остров, чтобы найти свое тело, а так как брату он не верил, то произнес над его останками, погребенными под скалой острова Тупаи, табу’.
Табу — это запрещение, защищающее предмет, на который оно наложено, как от бога, так и от человека. Еще и теперь в Океании табу пользуется всеобщим уважением туземцев.
‘В течение целого дня Таири оставался в морской пучине, но как только солнце ушло с земли, чтобы освещать священное жилище Фенца-по-те-Атуа (что буквально означает: земля бога), он вернулся на остров Тупаи, чтобы отыскать свое тело, но так никогда и не смог его найти.
Тогда Оро, пригрозив Тане и Ина, что свергнет их если они произведут нового творца, возвратился на священный остров Раиатеа.
Здесь он выстроил новую пирогу, посадил маиоре, хлебное дерево, чтобы было куда привязать пирогу, и хлебное дерево дало необычайные плоды.
Потом он покрыл весь остров Раиатеа всевозможными деревьями, цветами и травами, а болота — иньямом и таро, ветру же отдал приказ разнести семена деревьев, цветов и растений по разным землям.
Но Таири, соединившись с Марама, морем, произвел Гои, который явился на священный остров, чтобы отомстить за смерть своего отца.
Тогда Оро пришел в такую ярость, что задрожал весь мир, а Гои так испугался, что бежал под покровом надвигавшейся ночи, надеясь спастись от своего страшного противника.
Марама, чтобы помочь своему сыну скрыться, выбрасывала рассерженные волны до самого неба.
Увидев, что Ра, солнце ускоряет свое движение, чтобы дать возможность скрыться его врагу, Оро бросился на него и крепко привязал на вершине горы Моуна-Роа, находящейсяна островах Моуна (Сандвичевых островах), чтобы он продолжал освещать его путь
Догнав Гои, он схватил его и привел обратно на остров Тупаи, здесь он привязал его к рифу и приказал птице Оовеа все время клевать его внутренности.
Вернувшись на священный остров Раиатеа, он создал мужчину и женщину и дал им построенную им самим хижину, пирогу, сети из кокосовых волокон и удочки.
Для того, чтобы они сами могли строить пироги для своих детей, он посадил Таману.
Он отдал им также на хранение марае, приказав приносить здесь жертвы.
Очень скоро Раиатеа, священный остров, покрылся жителями, но однажды во время жертвоприношения они забыли упомянуть имя высшего существа Таароа, на что последний так прогневался, что поднял морские волны, чтобы уничтожить их.
Оро, желая спасти Гороа и его семейство, посоветовал им скрыться на морском рифе Тоа-Марама, где и обещал их защитить от волн.
Гороа с семейством последовал совету и таким образом спасся от всеобщего истребления, но вскоре он возвратился на Раиатеа.
Дети снова наполнили долины. Но Оро, боявшийся, что дело его рук опять будет уничтожено, если дети Гороа будут по-прежнему небрежно относиться к марае, решился помочь этому так.
Он указал созданным им людям всевозможные виды занятий и строго запретил уклоняться от тех занятий, которые были назначены им.
Ореро-тохунга (жрецам) он поручил заботиться о марае, уход за изображениями богов, жертвоприношения и владение всем, что только существует на свете.
Арикам он повелел защищать марае, воевать, управлять народом и выбирать дары, предназначенные в марае и для ореро-тохунга.
Раатира было приказано заниматься торговлей, возделыванием земли, исполнять приказания ариков и обогащать марае дарами.
Манахуне должны были служить всем трем классам, строить марае, священные хижины, делать пироги, ловить рыбу, нырять за перламутром, плести сети и т. д.
Но, чтобы вознаградить манахуне за их труды, Оро постановил, что только из этой касты должны избираться тамаине-паретениа (молодые девушки), обязанные поддерживать священный огонь в честь Оро, бога огня.
Когда таким образом безопасности храмов и вечности жертвоприношений ничего не угрожало, Оро сбросил с себя человеческий облик и скрыл его на острове Тупаи, а сам поднялся к жилищу Таароа и сел на его место.
Престарелый Джегуаго-Таароа тогда погрузился в глубокий сон и стал парить в пространстве, сохраняя, однако, все семена и начала всех веществ. Отдыхая так от трудов, он ожидал того времени, когда вселенная обратится в хаос, и когда он снова должен будет приняться за творение’.
‘Океанийская книга’ имеет много общего с древними преданиями, родиной которых был священный Ганг.
Но мы здесь укажем только на главные черты сходства.
Индусский законодатель Ману называет верховное существо именем Нараяна — тот, кто носится по водам.
‘Океанийская книга’ говорит то же самое.
‘Тане стал носится по поверхности’.
Ману говорит еще:
‘Сначала он создал воды и бросил в них семя, семя это превратилось в яйцо, которое блестело как золото и сверкало, как звезда с тысячами лучей’.
‘Океанийская книга’ повторяет:
‘Таароа уронил в лоно вод первобытное яйцо Румиа, блестящее как солнце’.
Ману продолжает:
‘Раздробив свое тело на две части, могучий властелин Брахма стал наполовину мужчиной, наполовину женщиной и, слившись с женщиной, произвел Вираджа’.
‘Океанийская книга’:
‘Тогда Таароа соединил свое мужское начало Тане со своим женским началом Ина и произвел Оро, бога-творца’.
Ману:
‘Чтобы произвести род человеческий, Брахма из своего рта, руки, икры и ноги произвел брахманов, кшатриев, вайшьев и шудр, и всем им дал занятия.
Брахманы должны были изучать Веды, приносить жертвы и имели право получать доходы с народа.
Кшатриям он приказал учить народ, давать милостыню, читать священные книги и избегать чувственных удовольствий.
Обязанности вайшьев заключались в следующем: ухаживать за животными, подавать милостыню, посвящать богам священные книги, торговать, возделывать землю’.
Шудры имели только одну обязанность — служить другим кастам.
‘Океанийская книга’ звучит как эхо:
‘Ореро-тохунга (жрецам) он поручил заботиться о марае, уход за изображениями богов, жертвоприношения и владение всем, что только существует на свете.
Арикам он повелел защищать марае, воевать, управлять народом и выбирать дары, предназначенные в марае и для ореро-тохунга.
Раатира было приказано заниматься торговлей, возделыванием земли, исполнять приказания ариков и обогащать марае дарами.
Манахуне должны были служить всем трем кастам, строить марае, священные хижины, делать пироги, ловить рыбу, нырять за перламутром и плести сети’.
Таким образом становится очевидным, что это ни что иное, как древние касты, перенесенные в Океанию из Индии.
В Индии благородные касты называются ариями, а в Океании — ариками, очевидно, что корень и происхождение одни и те же
В Индии были жрицы бога огня Агни, баядерки, или научни, поддерживавшие священный огонь В Океании были жрицы та-маине-паратениа, обязанность которых заключалась в том же.
Борьба Оро и Таири представляет настоящую борьбу добра и зла, которую мы находим и в древних религиях Индии, Халдеи и Египта, но только под другими образами.
Ра — солнце, которое Оро привязало к вершине Моуна-Роа, напоминает сказание о птице Оовеа и миф о Прометее.
В Индии бог, всеобщее начало, называется Сваямбху — самосущий, то есть такое существо, которое существует через самого себя.
В Океании бог называется Джегуаго — тот, кто существует.
В Индии Троица носит имя Брахма, Вишну, Шива.
Что же касается Океании, то там она называется Таароа, Ина, Оро.
Наконец, в Индии еще существует множество низших богов. Приведем двенадцать из них:
Индра — бог неба, Варуна — бог воды, Агни — бог огня, Ваю — бог ветра, Яма — бог смерти, Кубера — бог богатства, Сканда — бог войны, Кама — бог любви, Сурья — бог солнца, Сома — бог луны, Ганеша — бог, покровительствующий храмам, уничтожающий препятствия и помогающий начинаниям, Пушан — бог плодородия.
А вот двенадцать богов Океании.
Таири — первый среди низших богов — бог моря. Гои, сын Таири и Марамы, бог ветров, пытавшийся отомстить Оро за своего отца, но побежденный Оро и прикованный им к горе, где страшный Оовеа терзал его тело. С тех пор душа Гои носилась в воздухе и поднимала ветер, чтобы спастись от гнева Оро, а Марама, помогая ему, поднимала до неба бушующие волны.
Но если взять другие предания, то там Гои является чем-то вроде океанийского Геркулеса, который, гордясь тем, что уничтожил гигантов, решился похитить Ра, солнце, и приковал его к скале, чтобы оно все время освещало его остров. Но Оро освободил солнце, а на его место привязал Гои, чтобы его наказать, по другим же легендам, Оро, преследуя Гои, сам приковал солнце.
Манутеаа — бог ада. Его представляют в виде сокола. Ад, по мнению полинезийцев, состоит из громадного огненного моря, среди которого разбросаны островки, до которых тщетно стараются доплыть души грешников.
Но так как наказание соразмеряется с проступками, которые надо искупить, то Манутеаа время от времени разрешает очистившимся душам отдохнуть на скале, откуда бог ветра уносит их с собой, и они перевоплощаются в новых телах.
Уретаетае — адский судья, в то же время являющийся главой духов, присутствующих при смерти человека, когда души оставляют свои бренные оболочки, то их схватывает толпа духов и несет на Тупаи, остров умерших, где Уретаетае судит их, и, смотря по тому, берут ли верх добрые дела или злые, он посылает души в Оро-уту-Ноаноа, рай Оро, или в страшные владения Манутеаа.
Души, делавшие на земле одно только добро, сливаются с Таароа, то есть душой всей вселенной, и избавлены от суда Уретаетае.
Мы приведем здесь легенду об острове мертвых, записанную со слов бывшего ореро, жреца, морским офицером и знаменитым филологом де Бовисом.
‘Два друга, Гура и Пена, отправились однажды на остров Тупаи, но там им не хватило пищи.
Тогда Гура отправился на Борабора, чтобы добыть съестные припасы.
Но во время его отсутствия тело Пена умерло и было похоронено его душой, так как Гура принес пищу только на седьмой день, вместо пятого, как было условлено между ними. Однако, призрак Пена ничего не сказал своему другу и стал вместе с ними уничтожать пищу. Во время еды Гура вдруг заметил, что имеет дело только с душой своего друга, но он и виду не показал, что знает это, а дал ему кокосовую чашу, чтобы он сходил за пресной водой. Воспользовавшись отсутствием своего друга, он попытался бежать на своей пироге.
Когда Пена вернулся, то не нашел ни Гура, ни пироги.
Тогда он понял, что его бросили, охваченный страшным гневом, Пена вошел в тело.
Отуу догнал Гура у рифов Рааноро и убил ударом клюва’.
С тех пор окрестности этого острова наполнены привидениями и злыми духами. Они нападают на путешественника, хватают его за горло, сдирают с черепа волосы и оставляют лысым на всю жизнь
Духи встречаются также в округе Тевайтану-на-Нуиа, но они довольствуются тем, что пугают своими криками прохожих, во времена Пани на этом месте происходило кровавое сражение, и с того времени души убитых испускают эти крики.
Водятся духи и в Тонане, но они не злые и довольствуются только тем, что вскакивают в вашу пирогу и пытаются палкой изменить ее направление, а когда им это наскучит, они бросаются в воду, дав прощальный толчок лодке.
На Борабора очень мало привидений, так как почти все души после смерти отправляются на Тупаи, где ведут скитальческую жизнь. Но главный Тупану — новый дух — острова Тупаи, женщина, она ловит мужчин и истязает их, но если они хотят сорвать цветы, которыми она украшает себя, то слышен голос, запрещающий это делать. Ее имя — Тегура-ити-асти.
Ра — бог солнца — заботится о жатвах, приливах и зрелости плодов.
Ти. На обязанности этого бога лежит охрана берегов и наследств.
Тоа — бог войны.
Марама — богиня вод — дочь Таароа и Ина и супруга Таири.
Гита — бог огня.
Фаата — бог богатства. Его именем называется один из плодороднейших округов Таити.
Роа — бог чувственных удовольствий.
Мара — бог рыбной ловли.
Но кроме этих главных богов, земля, воздух и вода в Океании, как в Индии и Греции, населены добрыми и злыми духами.
Существуют также духи, покровители деревень и семейств, нечто вроде римских пенат, грубые изображения которых хранятся в домах и выносятся в марае только в торжественные дни.
Храм в Полинезии назывался марае и имел вид прямоугольной ограды с жертвенником посредине.
К жертвеннику вели три или семь ступеней, а храм был окружен священным лесом, как это было в Греции и Риме.
В большие праздники идол Оро, бога творца, ставился на жертвенник, а кругом него изображения низших богов, которые посетители оставляли на все время жертвоприношения. Короли и принцы строили себе отдельные марае
Персонал храмов состоял из следующих лиц: верховного жреца, второстепенных жрецов, проповедников, певцов, носителей и хранителей идолов, иллюминатов и бесноватых и паретениа, или молодых девушек, на обязанности которых лежало поддерживать священный огонь.
Все эти лица принадлежали к касте ореро-тохунга, жрецов.
Понятно, что первая роль в религиозных торжествах отводилась верховному жрецу.
Он приносил великую жертву и посвящал богам плоды, мясо и рыбу, которые после окончания службы раздавал присутствующим. Он также короновал королей на особом громадном камне, поставленном около жертвенника, назначал торжественные моления, устанавливал праздники и церемонии и пользовался неограниченной властью над всеми марае. В определенное время он собирал весь народ для совершения торжественных очищений, продолжавшихся в течение трех дней, праздник этот оканчивался торжественным шествием всех ореро по горячим углям, и, благодаря милости неба, никто не обжигался.
Подобный же праздник существует еще и теперь в странах Дальнего Востока.
Обязанности простых ореро заключались в том же, но только они не имели права совершать коронований и назначать всеобщих покаяний. Певцы и проповедники должны были обладать сильными легкими и колоссальной памятью. Они являлись живой книгой религии и всевозможных преданий, и обязанностью их было говорить все это перед марае среди толпы верующих, не останавливаясь и не сбиваясь.
Они должны были знать: историю богов, историю создания мира, историю светил, священные заклинания против духов для уничтожения колдовства, различные гимны в честь всех богов, искусство толковать сны и читать по внутренностям жертв, медицину, все, что относится к жертвоприношениям, молитвам и религиозным торжествам, историю королевских фамилий, происходивших от Оро и Гиты и, наконец, военное искусство и мореплавание, которым они обучали молодых принцев.
Все это напоминает обязанности индийских и египетских жрецов.
Затем шли носители идолов, которые должны были смотреть за целостью статуй богов и переносить их когда нужно на жертвенник, прикосновение к богам делало их священными, и было запрещено дотрагиваться как до них самих, так и до их пищи.
Далее следовали аеропо, молодые люди, будущие жрецы. Они убирали храм, помогали простым жрецам и состояли под властью верховного жреца. Помимо этого, они имели еще особую обязанность, которая заключалась в самом их имени — аеропо, ночной бегун. Тайное наблюдение ночью за своим округом и шпионство во время войны были их важнейшей обязанностью.
Занятие это считалось очень почетным и часто исполнялось королевскими сыновьями. Великий Оноа был в молодости аеропо.
Как во всех древних странах — Греции, Египте, Индии, так и в Океании были свои бесноватые и иллюминаты, но они здесь не составляли особых каст.
Когда кто-то из богов желал объявить свою волю, то выбирал какого-нибудь человека, входил в него, и человек проявлял себя чудом. Слух об этом быстро распространялся, и его тело делалось так же священно, как и статуя бога. Он имел право не только входить во все храмы, подниматься на все жертвенники и творить тут невероятные нелепости, но и входить в частные жилища, располагаться за столами, так как его посещение считалось хорошим предзнаменованием и он пользовался полной свободой делать что хочет. Когда бог выходил из тела бесноватого, он снова делался самым заурядным человеком и лишался всех привилегий.
Между иллюминатами наибольшим почетом пользовались нимото, или ползуны по скалам. О подвигах их рассказывают так.
Они подходили вместе с громадной толпой к отвесной скале со скользкой поверхностью, произносили заклинания и брали в каждую руку по острой палочке из огненного дерева, длиной около шести дюймов и толщиной с гусиное перо. Они прижимали острые концы палочек к скале, поднимаясь таким образом наверх без помощи ног, два конца палочек, которыми они по очереди прикасались к скале, были единственными точками соприкосновения с нею. Рассказывают, что они поднимались на такие горы, которые до них были недосягаемы. Среди них встречались и такие, которые обладали даром двойственности, и их в один и тот же день и час видели на разных островах.
Как видно, океанийские жрецы, как и их собратья в других странах, обладали в достаточной мере и ловкостью, и лицемерием.
Несколько раз в году происходили большие официальные церемонии, от участия в которых никто не мог уклониться, даже невзирая на высокое общественное положение. Еще за несколько дней до церемонии о ней объявлялось во всех деревнях. В назначенный день все являлись на место и складывали приносимые дары в фатару, особый род сети. Предназначенные в жертву животные привязывались у подножия жертвенника, а если приносилась человеческая жертва, то труп несчастного, убитого еще утром, находился до торжественного часа в особой корзине из кокосовых листьев.
Толпа окружала священную ограду, не входя в нее, мужчины стояли впереди, так как женщины не смели прикасаться к камням марае, и у каждого из них находился взятый из дома идол. Когда все оказывались в сборе, появлялась королевская фамилия, торжественно проходила через почтительно расступившуюся толпу, входила в марае, и глава семейства занимал место около самого жертвенника.
Тогда появлялись жрецы и становились между королем и жертвенником, верховный жрец посередине, а низшие — вокруг него. Хранитель идола приносил статую и ставил перед верховным жрецом, после чего начинались молитвы, если жертва была человеческая, то просили бога удовольствоваться одной и вознаградить принесшего ее. Затем просили его о счастливом исходе предприятия, которое являлось большей частью войной или путешествием.
В том случае, если в жертву приносилось животное, жрецы убивали его у подножия алтаря и затем делали всевозможные предсказания.
Если у станового хребта убитого животного оказывалось какое-нибудь повреждение, если на печени были белые пятна, если уши у животного после смерти держались прямо, то все это было причины к тому, чтобы не начинать войны, под страхом понести поражение, и не предпринимать путешествия — из боязни потерпеть крушение.
В особо важных случаях предсказаниями по внутренностям жертвы, по полету и пению священных птиц занимался верховный жрец.
Человеческая жертва имела главным образом искупительное значение.
Если верховный жрец уведомлял короля, что нужна человеческая жертва, то последний посылал черный камень старейшине выбранного им округа, который намечал жертву и указывал на нее своим людям, несчастного убивали в тот момент, когда он менее всего ожидал этого. Труп клали в корзину из кокосовых листьев и относили в марае.
Однако не все марае могли приносить человеческие жертвы. Правда, можно было на время положить труп в низший марае, посвященный Терва, но затем его обязательно надо было отнести в один из главных марае, посвященных Оро, верховному творцу.
Чем древнее были марае, тем они считались важнее
Большие марае были подчинены королевскому марае Ороа на священном острове Раиатеа. Они обязаны были периодически отсылать в него трупы и только излишек могли оставлять себе.
Помимо человеческих жертвоприношений, существовал еще один странный обычай, следы которого мы находим и в древней Индии.
Когда умирал какой-нибудь важный вождь или храбрый воин, то их не хоронили, как остальных смертных.
Ближайший большой марае требовал его останки себе, что считалось большой честью для семейства, которому принадлежал умерший. Особые служители поднимали тогда тело на вершину одного из деревьев священной рощи, окружавшей храм, и оставляли его там до тех пор, пока оно не разлагалось полностью. Если погода была сухая, то процесс разложения продолжался довольно долго, и нередко в лесу большого марае находилось от пятнадцати до двадцати трупов. Когда кончались молитвы, верховный жрец начинал монотонным голосом петь торжественный гимн, который подхватывали младшие жрецы и народ. В этом гимне всегда говорилось о бесчисленных подвигах Оро, бога-творца.
Тогда один из ореро становился перед жертвенником и начинал рассказывать, не останавливаясь, историю богов и сотворения мира. Речь его продолжалась до поздней ночи, а часто даже до утра.
Как только ореро кончал свой рассказ, церемония считалась оконченной, идол уносился, трупы жертв выбрасывались, и каждый мог со спокойной совестью отправляться домой, забрав своих идолов, в ожидании, пока его снова позовут на церемонию в большой марае.
Помимо высших богов у полинезийцев имелось множество низших духов. Так, например, под властью Ти, хранителя наследства, находилось множество низших духов, которых представляли стоявшие на границах столбы, как нулеары в Индии.
Почитание их носило чисто местный характер и в каждой деревне имело свои особенности. Им давали цветы и плоды и строили над ними навесы, чтобы усталый путник мог скрыться от жгучего солнца. Каждое утро их натирали кокосовым маслом, убивали им голубей, приносили в жертву ягнят, таро и диких свиней, съедаемых потом хозяином поля, на котором находился идол в качестве освященной пищи.
Иногда Ти ставились на берегу моря или отмели, чтобы обозначить границы рыбной ловли, тогда им приносились в дар рыбьи кости, кораллы и перламутровые раковины.
Камни, изображавшие этих идолов, имели самые причудливые формы, в каждой деревне отличавшиеся своими особенностями, и при этом каждый наблюдал, чтобы сосед не повторял черт его богов. На многих островах Полинезии можно встретить идолов, удивительно напоминающих по форме индийский лингам.
Существовали также и домашние духи, у каждого семейства свои. Они заботились, чтобы семейство не осталось без наследников, спасали членов этого семейства от всяких непредвиденных случаев, засад, опасных встреч и после смерти сопровождали их души до острова Тупаи, где выступали защитниками перед страшным Уретаетае.
Поклоняться этим духам можно было как угодно, так как не существовало особого ритуала, но надо было знать их вкус: они были страшно капризны, и каждый предпочитал свое особенное дерево, плод или цветок.
Но горе неосторожным, которые осмеливались налагать руку на то, что предназначалось богам, или которые осмеливались с головами, украшенными цветами, любимыми этими духами, подходить к пропастям: тогда духи набрасывались на них и бросали в глубокие пропасти, где в один прекрасный день заблудившийся путник находил их кости. Но это было еще не все. Блуждающие души несчастных не находили духов, которые согласились бы проводить их до Тупаи и защитить во время пути от злых духов, большей частью они отправлялись прямо в ад или собирались по ночам в уединенных долинах, где с жалобными криками и стонами ждали, пока духам их семейств удастся умилостивить тех, гнев которых они возбудили, и положить конец их терзаниям.
Как известно, многие из древних народов считали некоторых животных священными. Полинезийцы также, в свою очередь, почитали избранных животных, но, однако, не возводили их в сан богов.
Существовало предание, что очень давно некоторые боги вселялись в их тела, и это было причиной особого к ним уважения.
В глубине этого культа также встречаются некоторые смутные идеи исчезнувшего прошлого, связывающие Океанию с Азией.
Теперь об этом веровании осталась только одна легенда. На Самоа рассказывают следующее.
‘Некто Зуану, мудрец, живший несколько тысяч лет тому назад на больших землях запада, был уже готов за свою добродетельную жизнь подняться в жилище Оро, но ему вздумалось принести жертву Таири, богу зла, чтобы его умилостивить Оро, узнав об этом, был крайне раздражен, что Зуану бросил его алтари, и в наказание оставил его на земле, где он должен был прожить новую жизнь в теле Отуу.
Отуу — это особый род морского краба, живущий на коралловых рифах.
Оовеа, фантастическая птица полинезийской мифологии, по преданиям, часто служила защитницей богу Манутеаа. Гуро, нечто вроде альбатроса, был любимой птицей Ра, бога солнца.
Множество других фантастических животных, о которых сохранились только легенды и предания, считались достойными жертвоприношений. Но так как в настоящее время в Полинезии осталось всего несколько пород птиц да дикие свиньи, то из этого можно вывести заключение, что эти легендарные предания относятся к существам, исчезнувшим с этой почвы, и пережили геологические перевороты, которые совершенно изменили эту часть света.
В Индии, Египте и Халдее имелись свои особые знаки, которые накладывались на животных, на рабов, служащих при храмах, ставились на границах полей и вообще на всех тех предметах, которые имели отношение к религиозному культу или были собственностью духовенства.
Полинезия и табу нераздельны. Табу накладывалось на кого-нибудь или на что-нибудь, и этот предмет сейчас же становился запретным для простых смертных, то есть священным.
Табу накладывалось на человека тогда, когда он предназначался для жертвоприношения.
Как я уже упоминал выше, он сам не знал ожидавшей его участи, и никто никогда не осмеливался бы отвратить роковой удар, направленный по приказанию окружного старейшины.
Сейчас же после убийства табу накладывалось также и на его труп, который становился собственностью мараа. То же самое происходило, когда речь шла о животном. Это религиозное запрещение накладывалось также на некоторые дороги, леса и источники, предназначавшиеся исключительно для храмов.
Налагать и снимать табу имел право только один верховный жрец. Но от его власти не зависели два случая.
На все, что предназначалось в пищу королю, обязательно накладывалось табу.
Все, к чему прикасались статуи идолов, в ту же минуту делалось священным и становилось собственностью храма
Когда во время процессии идол падал на землю, то определенное пространство вокруг него сейчас же становилось собственностью бога или, вернее, его служителей. Понятно, что эти фокусники пользовались каждым удобным случаем, чтобы незаметно подтолкнуть идола и таким образом округлить свои имения за счет самых плодородных участков.
Одним из вернейших признаков происхождения полинезийцев служит обряд погребения
Когда умирал человек, его смертные останки относились в место успокоения не жрецами или какими-нибудь служителями храма, а право хоронить умершего отца или мать принадлежало старшему сыну, точно так же как и произнесение над их могилами искупительных молитв, имевших целью очистить их от грехов и вызвать духов, которые должны были провожать их души на Тупаи и защищать их перед грозным судьей, — составляло нечто вроде привилегии того же старшего сына.
Если мы обратимся к азиатским обычаям, то увидим, что в Индии отец мог попасть в священное жилище исключительно благодаря молитвам сына, ввиду этого индусские брахманы придумали усыновление как средство к продолжению потомства.
Когда наступала ночь, тело покойного отвозилось старшим сыном в тайное место, печальную процессию, кроме сына, могли сопровождать только несколько близких родственников, которые помогали переносить тело и сейчас же удалялись, как только тело было доставлено до места вечного успокоения и там положено.
В течение целых трех дней сын молился на могиле своего отца, принимая пищу только один раз перед восходом солнца По прошествии этого времени душа умершего в сопровождении духов благополучно достигала Тупаи, а сын со спокойной совестью возвращался в родную деревню.
По всей вероятности, обычай держать в тайне место погребения произошел от многочисленных войн, которые вели между собой народы Океании, и чтобы спасти от оскорбления могилы предков.
Особенно заботились о том, чтобы их место погребения осталось неизвестным, арики, или воины. Тело покойного глубокой ночью уносилось с помощью доверенных лиц куда-нибудь в горы и пряталось в расщелине скалы, которая потом засыпалась листьями и землей.
Тайна погребения сохранялась свято. По верованиям туземцев, если бы кто-нибудь попытался открыть место погребения, то был бы после смерти лишен покровительства духов, которые сопровождают душу до Тупаи, и она с помощью злых духов наверняка попала бы в ад.
Прежде чем тело умершего увозили из дому, родственники, находившиеся около него, начинали испускать вздохи и рыдать, повторяя при этом всегда одни и те же фразы, предписываемые обычаем.

Жена

Отчего оставил ты свое жилище?
Неужели только для того, чтобы увидеть лицо мрачного Уретаетае?
Разве вокруг твоего жилища не было больше маиоре?
Или тебе твоя семья так надоела, что ты поспешил призвать духов, которые провожают до Тупаи?

Родственники.

Неужели твоя рука не могла уже больше держать весло?
Разве мы отказывались помогать тебе вести боевую пирогу?
Разве ты не имел места в марае?
Разве твои мускулистые руки не могли больше тянуть сети?

Жена.

Или, быть может, душа Тупану-вахине (духа-женщины) увлекла тебя обманчивыми песнями в страну мертвых?
Быть может, ты слышал в ночной тишине пение птицы смерти?
Если ты только спишь, то проснись.
Если ты не успел еще скрыться, то возвратись скорее в свое жилище.

Родственники.

Хочешь, тебе сейчас молодые девушки приготовят свежего таро и подадут папуа.
(Это туземные кушанья, таро делается из ядра кокосового ореха, а папуа — из перебродивших плодов хлебного дерева).
Мы принесем тебе из леса диких свиней.
Мы будем пить вместе с тобой ароматный сок ави (киферское яблоко).
Ты не хочешь отвечать?
Так запомни хорошенько нас, прежде чем навсегда покинуть эти места.
Если Уретаетае заставит тебя блуждать по морям, то не направляй наши пироги на рифы.
Упроси Мараму не дуть, когда мы будем в море (Марама — сильный западный ветер).
Так как ты не хочешь возвращаться, то сообщи духам наши имена, чтобы они могли после нашей смерти придти за нами и провести до Тупаи’.
С прибытием новых родственников, приходивших поклониться праху умершего и обязанных принимать участие в погребальном хоре, стоны и вопли возобновлялись с прежней силой.
Что же касается траура, то мужчины брили себе особенным образом головы, а женщины срезали косы. Этот обычай сохранился и до настоящего времени.
Здесь не мешает заметить, что большей частью плакальщики и плакальщицы не становятся от этого печальными, и только прибытие нового родственника заставляет их опять приняться за прежнее.
Самая поразительная черта сходства полинезийцев с азиатами заключается в их общественном устройстве, которое является почти точной копией с общественного устройства народов Азии.
Полинезийцы разделялись на следующие четыре касты ореро-тохунга, или жрецы, арики, или аристократия, раатира, или мелкая буржуазия, и манахуне, или рабы.
Точно так же, как в Риме, Греции, Египте и Индостане, браки между различными кастами были запрещены.
Однако у них существовал обычай, какого мы не находим нигде более, и который, по всей вероятности, начался в Океании в ту эпоху, когда женщина достигла той свободы, которой она пользуется и до наших дней.
Так, женщина, имевшая ребенка от неизвестного отца, передавала ему не только касту, но и все привилегии, которыми она пользовалась благодаря своему положению.
Если у девушки королевской крови появлялся ребенок от раба, то он, несмотря на это, считался принцем крови и мог наследовать престол. Когда же, наоборот, принц заключал неравный брак, то дети от подобного союза не пользовались никакими привилегиями и оставались в том же положении, которое занимала их мать.
Обычай этот соблюдается и теперь так же строго, как и в древности.
Так, Таматоа, нынешний король священного острова Раиа-теа, женился на женщине, принадлежавшей к самой низшей касте. Хотя его дети и принадлежат к благородной касте, однако ни один из них не наследует отцу, и сам старый король не помышляет об этом. Ему уже давно пришлось усыновить сына королевы Таити Помаре-вахине, который считается его законным наследником.
Я спрашивал у некоторых стариков объяснения этого обычая, и они сказали мне, что мать ребенка почти всегда известна, а отец никогда, и что при таком положении дел нашли лучшим предоставить ребенку наследовать общественное положение матери. Однако, несмотря на подобную свободу нравов, замужняя женщина считалась рабой мужа. Она приготовляла пищу, не могла садиться за стол с мужчинами, а если и ела в одно время с ними, что случалось очень редко, то должна была находиться в отдалении, но так, чтобы она могла слышать голос мужа, если он пожелает ей что-нибудь приказать. Она заботилась о всех принадлежностях охоты, рыбной ловли, о пироге и веслах мужа и часто сопровождала его в путешествиях.
На муже лежала обязанность добывать съестные припасы, приготовлять печи и исполнять все то, для чего требовался физический труд.
Свадебная церемония у полинезийцев была очень проста: отец невесты передавал свою дочь жениху, а тот для освящения этого договора делал отцу его будущей жены подарка
Подарки эти были различны и состояли то из боевой пироги со всем вооружением, то из стада диких свиней. В бедной среде муж довольствуется тем, что дарит мешок таро и устраивает родителям обед.
Свадьбы происходят следующим образом.
Отец выдает замуж дочерей, а мать женит сыновей.
Как только мать найдет подходящую девушку для сына, она прежде всего обращается к ореро с просьбой узнать, благоприятны ли предзнаменования, и лишь тогда идет с предложением.
Она надевает новый передник (единственный костюм женщины в Океании), берет в руку зеленый кокосовый орех и в таком виде отправляется в дом невесты. Если по пути ей встретится труп или поперек дорога перелетит Оовеа, то все счастливые предзнаменования отпадают и она откладывает посещение до следующего раза.
Придя в дом родителей невесты, она сообщает им о своей просьбе, те сначала начинают тяжело вздыхать, жаловаться и только спустя некоторое время дают свое согласие. После этого мать жениха уходит, все так же стараясь избегать дурных встреч, а на другой день уже является в сопровождении сына с обычными подарками. Ореро снова спрашивают, и он указывает счастливый день для свадьбы. Тогда строят из листьев хижину, которую к предстоящей церемонии украшают цветами.
Первый день свадьбы проходит в пении торжественных гимнов, в приношении жертв Ти и домашним духам.
На следующий день молодые отсылают подарки в соседние марае и, сидя у себя в шалаше, принимают поздравления родных и знакомых.
На третий день присутствующие пением молитв приглашают родных и знакомых, уже отправившихся на Тупаи, посетить брачную церемонию и осчастливить ее.
На четвертый день происходит венчание, будущие супруги разламывают кокосовый орех и содержимое его выливают себе на головы, затем съедают по куску внутреннего ядра, муж из рук жены и наоборот.
На пятый день в честь родственников и друзей, присутствовавших на свадьбе, дается обед. Потом муж уводит к себе жену, и все кончается.
Здесь также надо упомянуть о том, что брак у туземцев расторгается довольно легко: необходимо только обоюдное согласие супругов.
На некоторых островах Полинезии даже женятся на срок, на два или три года, после чего, поделив между собой детей, расстаются.
Если союз супругов оставался бездетным, то они обязательно усыновляли ребенка своих родных или даже чужого, так как только молитвы детей могли вызвать после их смерти духов, которые проводили бы их на Тупаи, в противном же случае они могли подвергнуться участи Тупану, блуждающего в пространстве. Усыновленный принимал имя усыновителей, и если после его усыновления рождались другие дети, то он все-таки продолжал считаться старшим сыном и пользовался правами, подобающими его положению.
В настоящее время хотя и не существует у полинезийцев более преданий, связанных с этим обычаем, они все-таки сохранили обычай усыновления — и до такой степени, что рядом с детьми, родившимися от отца и матери, мы видим приемных детей и часто даже более любимых, чем своих собственных.
Однажды я поинтересовался у одного жителя острова Муреа, бывшего в подобном положении, почему он любит больше приемных детей, чем родных. На это последовал странный ответ:
‘Потому что одни выбраны мною, а других мне дала судьба’.
Старинное полинезийское право, за малыми исключениями, является точным слепком с азиатских обычаев, и это, конечно, немало связывает Полинезию с этой древней колыбелью всех индо-азиатских и индо-европейских рас.
Государственное имущество принадлежало властям, а народ мог пользоваться только доходами. Пользование это никогда не могло быть предметом сделки, так как величина его не была определена, каждое семейство, каждая деревня жили сообща на общей земле, и их право на пользование определялось их нуждами. Пользование давалось целой деревне, и каждый житель имел одинаковое с другими право на землю, часть которой он должен был обрабатывать.
В Океании существовали также лены и другие личные владения принцев и королей, которые могли переходить из рук в руки, только в случае завоевания.
Не лишним будет упомянуть об одной странной ассоциации, носившей имя Ареои, то есть союзников, поддержки ариков или королей, которая многими своими чертами напоминает древнюю индусскую секту богини Кали. Члены этого сообщества пользовались почти безграничными привилегиями: они могли селиться на всех землях, обладать всеми женщинами, и их власть прекращалась только на порогах храмов.
Основателем этого общества, по одной очень древней легенде, считается некто Оротетефа, которому приписывается постройка грандиозного марае на Борабора. Говорят, что это был варнено, то есть такой человек, в которого вселился злой дух.
Сначала это общество было крайне малочисленно, но с течением времени оно раскинулось по всем островам Общества и, по словам стариков, которые принадлежали к нему, насчитывало около одной пятой всех жителей архипелага.
Первым условием для вступления в это общество было обязательство не иметь детей, а если они появлялись, то их сейчас же после рождения душили. Кандидат в члены общества должен был явиться на выборы выкрашенным в красный цвет. Вожди принимались только с тем условием, что у них нет никакого потомства. Ареои разделялись на несколько степеней, так, были вожди и слуги. Первые ничего не делали, купались в реке, украшали себя цветами и принимали пищу, которую им подносили слуги.
Было также и женское общество, и жизнь входивших в него была вечным упа-упа (удовольствие).
Если у ареои рождался ребенок и он его не убивал, то считался недостойным носить это звание и сейчас же изгонялся из общества. Ареои, как и прочие туземцы, ходили в марае и усердно молились богам.
В зависимости от ступеней, они пользовались и преимуществами. Так, они могли безвозмездно брать некоторые продукты и требовать от вождей одежду, так как сами они вели бездеятельную жизнь. Но бездеятельными ареои оставались только в мирное время, иначе невозможно было бы их существование.
Во время войны они были самыми верными спутниками короля и отличались необычайной храбростью. Они выказывали полное послушание своим начальникам, всегда сопровождали их во всех походах, и если среди неприятелей они встречали членов своего общества, то сражались с ними так же усердно, как и с простыми воинами. Бывало даже так, что когда встречались ареои двух враждебных лагерей, то битва прекращалась только после полного истребления одной из враждующих сторон. И если в мирное время они жили в неге и ничего не делали, то никогда не отказывались от войны. Но что делало их общество особенно прочным, многочисленным и верным королю — это то, что они никогда не интересовались политикой.
Ареои имели своего арии-марура, или короля с красным поясом, избираемого из высших вождей. Когда он умирал, новый король ездил по островам и показывал себя в главных марае.
Если королю нравился какой-нибудь человек, не принадлежавший к союзу Ареои, то он надевал на него свой пояс, и тот становился равноправным членом этого общества.
Во всех остальных случаях желавший попасть в секту подвергался строгому экзамену: он должен был уметь танцевать, владеть оружием, иметь хорошие манеры, отличаться храбростью и, главное, дать клятву, что будет убивать рождавшихся детей.
И достаточно было только одной попытки спасти ребенка, чтобы оказаться изгнанным из общества.
Если ареои что-нибудь пожелал взять, то ему нельзя было ни в чем отказать, он мог забрать себе все, что ему нравилось: плоды, животных и дома.
Наоборот, ареои низшего разряда должен был спросить, и ему сейчас же давали, но только не то, что он просил, а вещи сходные Если он просил дом своего хозяина, то ему можно было дать небольшую хижину и т. д.
Трудно подыскать какую бы то ни было вероятную причину основания этого общества, которое приобрело такую громадную популярность на архипелаге
Быть может, условие уничтожать детей всех членов этого общества имело целью уничтожить количество королевских семейств. Быть может, правильнее было бы предположить, что члены союза Ареои для того убивали в себе всякий дух семейственности, чтобы сделать себя на войне более ужасными. В таком случае все их привилегии являлись, так сказать, вознаграждением за то, чего они себя лишали.
Теперь вопрос о происхождении таитян разрешается сам собой.
Остров Таити, как и большая часть Полинезии, есть не что иное, как громадные части гор исчезнувшего континента, который был продолжением старой Азии.
Если вы начертите в Тихом океане многогранник, вершинами которого были бы Новая Зеландия, острова Уэльские, архипелаг Мореплавателей, Сандвичевы острова, острова Воскресения, архипелаг Туамоту, и посередине которого заключались бы острова Тонга, Фиджи, Кука, Самоа, Маркизские, Таити и все остальные маленькие группы островков, то заключите в этой фигуре одинаковое желтолицее население, довольно сходное с населением Индостана, роста среднего, прекрасно сложенное, с грациозными манерами, имеющее одинаковую религию, с одинаковыми нравами и обычаями, говорящее на одном языке, все племена и ветви которого сразу узнаются вами, как принадлежащие к одной семье, и называются одним общим именем маори.
Подобные факты могут быть объяснены только существованием в глубокой древности обширного континента, исчезнувшего во время какого-нибудь грандиозного геологического переворота и оставившего после себя несколько групп островов.
Иначе нельзя объяснить, каким образом обитатели островов Сандвичевых, Таити, Воскресения и Новой Зеландии, совершенно не знавшие друг друга до появления европейцев с их усовершенствованными способами передвижения, говорили на одном языке, имели одинаковые предания о сотворении мира и одинаковые религиозные верования
Эта версия находит подтверждение в одной старой легенде, сохранившейся на всех этих островах. Среди прочего в ней говорится:
‘Давным-давно эти острова составляли два большие материка, населенные желтыми и черными людьми, вечно враждовавшими друг с другом. Но богам скоро надоели эти постоянные ссоры, и они поручили Океану помирить их, тогда последний затопил оба материка, и после уже нельзя было его заставить возвратить раз приобретенное. Одни вершины гор и высоких плоскогорий были властью богов спасены от яростных волн’.
Некоторые ученые, чтобы объяснить странность приведенных мною фактов, полагали возможным допустить гипотезу, что островитяне могли сообщаться между собой при помощи своих пирог. Но это не давало ключа к загадке, так как страны, которые в древности — как, например, Аравия и Индия, Мадагаскар и Африка и множество других — имели между собой контакты, несмотря на это, не заимствовали друг у друга ни языка, ни обычаев, впрочем, самый меньший недостаток этой гипотезы состоит в том, что она абсолютно невозможна. Вот что по этому поводу говорит де Бовис:
‘Я не знаю, какой моряк мог бы допустить мысль, что пироги, как бы они ни были хорошо построены и усовершенствованы, могли переплывать пространства в 500 или 600 миль, не имея притом никакой определенной цели и предоставленные всецело изменяющемуся направлению ветра, дующего в разных направлениях в зависимости от времени года.
‘Затем, как могли оы они положить в свои пироги достаточно припасов даже для того, чтобы провести в море недели две? И если допустить, что ветер мог их вынести в открытое море и навсегда удалить от своего берега, то для того, чтобы они могли достичь какого-нибудь другого, надо еще предположить, что у них как раз было взято с собой достаточно провизии для такого дальнего пути’.
Еще одно доказательство древности этих народов, которые некогда обитали на одном континенте, заключается в совершенстве их форм (в особенности таитяне, мужчины и женщины похожи на греческие статуи), а главным образом в развитии их ума. Достаточно пробыть среди них совсем немного времени, чтобы убедиться, что перед вами находятся отпрыски одной из могущественнейших рас древности.
Я не могу удержаться, чтобы не привести пример. Когда на остров Таити прибыли протестантские миссионеры, царствовавший в то время над всем архипелагом Помаре Великий не только принял христианство, но немедленно ввел у себя правление по образцу английского и созвал парламент, которому поручил составить кодекс.
Нет сомнения, что подобная попытка у других, так называемых диких народов обязательно бы провалилась благодаря своей неприменимости, но на Таити она имела результат, который мы увидим дальше.
Во время обсуждения кодекса о карательных мерах дебаты о наказании за убийство заняли два заседания: речь шла о том, можно ли проливать рукой закона кровь человека в каком бы то ни было случае.
Собрание объявило, что не будет руководиться ни своими обычаями, ни древними предрассудками, а только разумом и справедливостью. Было предложено два наказания: смертная казнь и вечное изгнание на необитаемый остров.
Первым, кто потребовал слова, был Гитоти, верховный вождь папекти. Вся его речь, точно так же как и последующие, взята из летописей этой страны. Он встал, поклонился председательствующему и произнес:
‘Без сомнения, вечное изгнание на необитаемый остров отличное предложение, но в моем сердце уже несколько дней тому назад зародилась мысль, которую вы свободно поймете, если выслушаете мою речь. Скажите мне, разве законы Европы, этой страны, от которой мы получили столько добра, не должны быть хороши? А по законам Европы всякий убийца наказывается смертью. Вот мысль, которая мне не дает покоя: быть может, мы поступим хорошо, если будем делать так же, как поступают народы Европы? Вот и все, что я хотел сказать по поводу вопроса о наказаниях за убийство’.
После речи вождя папекти наступило молчание, прежде чем принять решение, каждый размышлял о том, что слышал.
Надо заметить, что за все время существования этого парламента никогда не было случая, чтобы говорили сразу два оратора, чтобы они обменялись колкостями и чтобы кто-нибудь хотел блеснуть своими познаниями за счет другого. Никто не опровергал и не разбирал мнения предшествовавших ему ораторов, не обратив внимания на то, что в них было дельного.
Оглянувшись вокруг, чтобы видеть, не встал ли кто-нибудь другой, Утами, верховный вождь цунавиа, поклонился председательствующему и заговорил.
‘Вождь папекти говорил отлично, — сказал он. — Мы получили из Европы действительно много хорошего, и никто не станет спорить, что в обычаях ее народов есть много достойного подражания, но мне кажется, что Гитоти заходит слишком далеко’ и следование его словам может нас привести к полнейшему изменению наших нравов и обычаев, если мы примем смертную казнь только из подражания Европе, то нам, пожалуй, придется по той же причине наложить очень строгое наказание на того, кто разрушит дом, возьмет животных, плоды, или на тех, кто принимает чужое имя. А между тем мы знаем, что сломать нашу бамбуковую хижину — небольшая беда и что при нашей общественной жизни взять мясо и плоды, когда человек голоден, есть не преступление, а право. Найдете ли вы на Таити такого человека, который заявил бы, что за это следует наказывать? Нет, это было бы крайне несправедливо, и так как то, что может быть дурно в Европе, не считается таким у нас, то мы и не должны вообще руководствоваться тем, каковы в Европе законы. Я нахожу, что изгнание как мера наказания за убийство более отвечает условиям нашей жизни. Я окончил свою речь’.
Затем, после непродолжительного молчания, поднялся вождь Упурару, человек с благородным и умным видом.
Он прежде всего обратился к предшествовавшим ораторам с несколькими лестными словами, а потом прибавил, что по его мнению, как первый оратор, так и второй были отчасти правы и не правы.
‘Мой брат Гитоти, — произнес он, — предложивший в виде наказания за убийство смертную казнь только потому, что так водится в Европе, глубоко ошибался, как это уже доказал Утами, действительно, мы должны руководствоваться не законами Европы, а Ареа (на туземном наречии это слово означает Библия). Вам знакомо это место:
Кровь человека, пролившего кровь другого человека, будет пролита человеком.
Весьма возможно, что эти слова и послужили основанием для закона в Европе, этого я утверждать не могу, но, во всяком случае, я согласен с Гитоти и не согласен с Утами, и не потому, что таков закон Европы, но потому, что так говорит Ареа. Вот по этой причине мы и должны наказывать убийцу смертью, а не простым изгнанием’.
Присутствующие переглянулись, казалось, что речь оратора произвела сильное впечатление, в особенности когда он подтвердил свое мнение не примером Европы, а авторитетом Священного писания. Тогда поднялся еще один вождь, Тати, один из столпов государства, его внушительный вид и богатое одеяние заставили присутствующих забыть предшествовавшего оратора.
Когда он начал говорить, все взгляды обратились на него.
‘Быть может, многие из вас удивляются, что я так долго молчал, я, первый вождь и самый близкий человек к королевскому семейству, но я хотел выслушать, что скажут мои братья, чтобы собрать все мысли, накопившиеся в их сердцах, по поводу этого важного вопроса.
Я от души рад, что поступил подобным образом, теперь у меня появилось много мыслей, которых не было раньше.
Все вожди, выступавшие до меня, говорили отлично. Но скажите, разве речь Упурару не клонится к тому же результату, как и речь моего брата Гитоти?
Действительно, если мы не можем следовать во всем законам Европы, как этого хотел Гитоти, потому что они идут слишком далеко, то не должны ли мы также избегать мнения Упурару, потому что он тоже заходит слишком далеко.
Нет лучшего советника, чем Библия, говорит он, и я с этим согласен. Но что значат слова: кровь человека, пролившего кровь другого, будет пролита человеком?
Не заходит ли это правило так далеко, что мы не можем следовать ему, так же как не можем вполне следовать законам Европы?
Все присутствующие здесь отлично знают, что я — Тати, великий судья. Хорошо, ко мне приводят человека, пролившего кровь, которого я велю умертвить, то есть проливаю его кровь. Кто же прольет мою?
Тут я останавливаюсь, не будучи в состоянии продолжать далее. Смысл этих слов не может быть таков, но я замечаю, что множество обычаев Ветхого Завета, как многоженство, рабство должников и т. д., были уничтожены Новым Заветом, может быть закон о смертной казни был также уничтожен, как многие другие. Во всяком случае, я не нахожу в Новом Завете его подтверждения, что должно было бы служить нам путеводной звездой.
Но и помимо этого, разве на земле существует так мало злых людей, проливающих кровь ближних, что и закон должен следовать им? Неужели это справедливо: делать человека во имя закона убийцей своего ближнего? Поэтому я полагаю, что мы должны ограничиться изгнанием убийцы. Вот и все, что я хотел сказать’.
Речь эта заслужила всеобщее одобрение, а ссылка Тати на Новый Завет уничтожила главное препятствие
Затем поднялся Пати, вождь и верховный судья мора, бывший некогда верховным жрецом Оро и последовавший первым за Помаре в его отступничестве от веры предков. Он сказал следующее:
‘Мое сердце полно мыслей, и я исполнен радости и удивления, когда гляжу на это место, где мы собрались, и думаю о причине нашего собрания. Когда я думаю о том, кто мы такие, то это наполняет меня восхищением.
Безусловно, Тати отлично поставил вопрос, так как Новый Завет должен быть нашим руководством, а где же в нем вы найдете указание на смертную казнь? Я знаю много мест, в которых говорится о запрещении убивать, и ни одного, которое одобряло бы убийство.
В моей душе поднимается теперь новая мысль, и если вы выслушаете меня до конца, то узнаете ее.
Нам необходимо иметь законы, чтобы наказывать тех, кто совершает преступления, но скажите мне, для чего люди, действительно справедливые, наказывают? Разве ими руководит гнев или удовольствие делать зло, или желание мщения, как на войне?
Так я вам скажу: нет. Добрый и справедливый человек не желает ни мстить, ни действовать под влиянием гнева. Там, где есть страдание, не может быть удовольствия, там, где есть зло, не может быть справедливости.
Наказания, которым подвергают преступников, имеют целью помешать им возобновить преступление и в то же время показать другим людям, чему они могут подвергнуться, если будут поступать так же.
Скажите мне, разве нам не известно, что быть навсегда изгнанным с Таити есть наказание более суровое, чем моментальная смерть? Разве изгнанный сможет снова кого-нибудь убить? Разве подобное наказание не будет ужаснее смерти? Вот поэтому я и полагаю, что Тати прав и что самым лучшим будет оставить закон таким, как он предложил’.
Видя, что никто более не встает, поднялся один таатарий, простой старейшина округа, и его выслушали с таким же вниманием, как и знатных ораторов, говоривших до него.
‘Так как больше никто не встает, то я скажу свою речь, мне в голову пришло много хороших мыслей, и я их вам сейчас сообщу.
Может быть, вожди сказали и все, что надо было сообщить, но мы здесь не для того, чтобы принять какой бы то ни было закон только потому, что его поддерживает тот или иной знатный человек, и так как мы, таатарии, должны так же, как и верховные вожди, сообщить о нашем мнении, чтобы собрание потом выбрало лучшие, чьи бы они ни были, то вот вам моя мысль:
Тати говорил хорошо, но он упустил одно, а именно: один из мотивов наказания есть исправление виновного и, если возможно, превращение его в порядочного человека. Если же мы казним убийцу, то каким образом мы можем его исправить? Если мы отправим его на необитаемый остров, где он будет предоставлен самому себе и своим думам, тогда Те-Атуа (Бог), может быть, уничтожит дурные мысли в его сердце и произведет хорошие Если же мы его убьем, то куда пойдет его душа?’
Затем говорил еще целый ряд других ораторов, и результат прений был таков, что собрание пришло к единодушному решению ссылать провинившихся.
Нет сомнения, что говорить и действовать таким образом могут только представители древней высококультурной расы.
В настоящее время существует гораздо больше различий между нынешним беззаботным греком, забрасывающим сети в Эгейское море, и современником Перикла, чем между нынешним таитянийом и поклонником Брахмы и Будды Геологические перевороты, разорвав континент Полинезии и сосредоточив жизнь на островах, не уничтожили преданий, и своими бытовыми легендами, своей мифологией, нравами, физическим и умственным развитием своих обитателей, переживших катастрофу, Полинезия крепко связана с Азией, этой колыбелью человеческого рода.
Интересно то, что в Полинезии древние нравы сохранились с изумительной верностью, до появления европейцев. Ограниченная величина каждого острова не допускала ни крупных исторических событий, ни больших завоеваний, которые изменяют и часто даже полностью сменяют другими предания предков. А посему получается, что каждый из этих маленьких уголков земли не имеет новейшей истории, и во времена появления европейцев все острова были в высшей степени похожи один на другой, имели одинаковый язык, одни и те же религиозные верования, предания и легенды’ Все это сохранилось таким потому, что его нечем было заменить.
Когда прибыли европейцы, таитяне сами первые стали смеяться над своими богами, как все состарившиеся народы, которые потеряли всякую веру в смешные сказки своих духовных лиц. Религия была только делом формы, и когда Помаре II ударом ноги столкнул статуи Оро и Таири в реку, то не нашлось ни одного жреца, который среди всеобщего смеха решился бы взять на себя защиту павшей веры.
Жители Таити сделались христианами потому, что принятие христианства им поставили необходимым условием для получения подарков от всевозможных обществ, пресвитерианских, евангелических и католических, которые присылались на их острова, но они остались скептиками.
Таитянин очень любит читать, он прирожденный оратор, он вам будет говорить о добродетели, о невинности и т. д., как стал бы говорить об искусстве рыбной ловли между рифами, но без всякого углубления в сущность предмета, о котором говорит, он, как настоящий афинянин, влюблен в форму, периоды его речи ласкают слух, но он мало заботится об убедительности, не имея сам никакого мнения о вопросах метафизических, на которые он смотрит только как на простые поводы к разговорам.
Более всего он любит померанцевое вино, цветы и солнце. Это человек прошлого, живущий на клочке континента, куске большого материка’ Это человек, который сходит со сцены, как сошли с нее древние халдеи и древние индийцы, как сходят все черные и желтые расы, так как в новом периоде земного развития будет место только для белой расы.

V
Помаре Великий. — История введения христианства на Таити.

ВЫШЕ МНЕ ПРИШЛОСЬ УПОМЯНУТЬ О малочисленности населения этих островов. Я полагаю, что как в наше время, так и в древности количество населения, например, острова Таити, не превышало семи или восьми тысяч душ. По этому поводу я должен указать на ошибку мореплавателей, которая до сих пор ставит в затруднительное положение многих этнографов. Кук полагал, что количество населения на Таити превышало двести сорок тысяч душ, Форстер считает, что сто двадцать тысяч, и, наконец, миссионер Мильсон полагает, что не более шестнадцати тысяч.
Что касается цифр Кука и Форстера, то они слишком уж преувеличены, так как ни пространство острова, ни природные богатства не позволяют даже и думать об этом. Прибытие европейцев так подействовало на таитян, что они отправились вслед за европейцами и переходили из округа в округ по мере того, как приезжие обходили остров, так что Кук и Форстер принимали за население отдельных округов то, что было населением всего острова.
Если кто-нибудь пройдет всю внутреннюю часть острова, то обязательно найдет во многих больших долинах следы старинных жилищ и кладбищ, которые заставляют предполагать, что было время, когда население стало слишком многочисленным, чтобы жить на берегу, и отхлынуло в глубь своей родной земли.
Но пример того происходившего во время возмущения таитян против Франции, указывает на то, что должно было происходить прежде во время постоянных войн, бушевавших до вступления на престол династии Помаре.
Побежденная партия, преследуемая победителями, от которых ей трудно было ожидать пощады, бросала свои дома и поля и скрывалась в глубине долин, где можно было легко защищаться и куда победители редко решались зайти.
Здесь строились новые хижины, воздвигались марае и погребались мертвые, и это происходило до тех пор, пока поворот счастья или мир, часто очень непродолжительный, позволял каждому снова возвратиться в свой округ и увидеть море, которое таитяне так любят.
Некоторые путешественники, желавшие объяснить ошибку Кука, предполагали в этих следах переселений остатки угасшего населения, тогда как они имели перед собой только следы бывших некогда здесь перемещений.
Когда я вижу, что по-санскритски Ра значит солнечный свет, что на маори, языке Полинезии, Ра значит солнце, и что на старинном языке Египта Ра, будучи поставлено после слова Амон — отец богов, так что получается Амон-Ра, что значит бог солнца, то я начинаю думать о древности человеческих рас, которую мы начинаем видеть, и этот простой слог, начертанный в храмах Фив и Мемфиса и на марае Полинезии, говорит мне больше, чем какая бы то ни было книга.
Я извиняюсь перед читателем, что так долго остановился на преданиях, легендах, нравах и верованиях древней Полинезии, но дело разрушения движется слишком быстро и те личности, которые называют себя бойцами, ломают и бросают в волны океана все памятники древности, это вандальское занятие достигло значительных успехов, и я старался спасти от затопления огромное количество этих остатков, которые указывают, что тут был большой континент, народ азиатской расы и древняя цивилизация. Через несколько лет Полинезия станет закрытой книгой, и долины Таити будут так же свободны от всяких воспоминаний, как воды Тихого океана, в которые глядится Новая Кифера.
Я говорил уже раньше, что у Полинезии нет истории, поэтому я прямо перешел бы к описанию мест, где совершилась страшная драма, служащая рамкой этому рассказу о Таити, если бы я не находил важным познакомить читателя в нескольких словах со странной личностью, которая в конце прошлого века неожиданно появилась в Полинезии со всеми признаками того, что люди называют гением. Я говорю о Помаре Втором, которого прозвали Великим, который принял христианство, как Хлодвиг, чтобы заставить победу вернуться под свои знамена, и которому недоставало только более обширной арены, чтобы явить собой Александра Македонского или Цезаря нового времени.
Благодаря его содействию миссионерам удалось обратить таитян в христианство.
Хотя Помаре Второй и носил королевский титул, он управлял только двумя округами Таити: Паре и Матаве. Вступив на престол, он не замедлил решиться подчинить своей власти весь остров, поэтому в один прекрасный день войска Помаре неожиданно напали на округ Ата-Уру, разграбили все, что попалось им на пути, прогнали местное население в горы и, не покидая поля решающей битвы, песнями и жертвоприношениями возблагодарили Оро за удачный исход сражения.
Однако эта победа не принесла счастья Помаре, вожди и старейшины Ата-Уру, бежавшие в другие округа, составили против него сильную коалицию. Тогда началась новая война, известная в летописях Таити под названием Тамаи-Арагу-Райа, кровопролитная война Арагу-Райа.
Тота, бывший министр короля и самый отважный из всех воинов архипелага, стал во главе заговорщиков, и одно его имя было уже залогом победы. Когда Помаре узнал, что Тота изменил ему, он понял, что все потеряно, но не хотел уступить без борьбы. По совету верховного жреца Оро он даже принял на себя инициативу и напал на своего противника, имевшего преимущество в численности войска и занимавшего более выгодную позицию, но его нападение было отбито, и он был вынужден бежать до Паре, откуда, чтобы спастись от врагов, переправился на остров Муреа.
Но победители не сумели воспользоваться своей победой, и, вместо того чтобы вернуться к себе, изгнав неспокойного вождя, желавшего подчинить их, они залили кровью и превратили в развалины округи Паре и Матаве, все державшие сторону Помаре были убиты, а их имущество разграблено.
Помаре, удалившись на Муреа, терпеливо ждал удобного момента, чтобы вмешаться, он обучал своих солдат и стерег добычу. В это-то время к нему явился евангелический проповедник Нот.
Однажды вечером Помаре сидел на обломке рифа на берегу моря и глядел вдаль на туманные очертания гор Таити, высокие вершины которых освещались красноватыми лучами заходящего солнца. Изгнанник мечтал о возможности возвратить потерянное могущество.
В это время к нему подошел пастор и спросил:
— О чем задумался великий изгнанник?
Помаре вместо ответа протянул руку по направлению к земле своих предков.
— Оро покинул тебя, — продолжал миссионер, — и тебе остается теперь только обратиться к Богу христиан.
Помаре пожал плечами.
— Я могу тебе обещать победу во имя его.
— Победа, — быстро перебил король, — всегда на стороне того, у кого больше воинов, у меня полон дом жрецов, но я их всех отдал бы за одного хорошего солдата. Сражение нельзя выиграть словами.
— Жрецы Оро бессильны.
— Разве христианские пасторы могут сделать больше?
— Христианские пасторы могут сказать английским кораблям, чтобы они пришли восстановить на троне короля, принявшего их религию.
Последние слова сильно поразили Помаре, и он внимательно поглядел на почтенного Нота.
— Доставь мне ружей, пороху и одну пушку, — сказал он, — и я сам постараюсь вернуться
— Это христианское оружие, — продолжал Нот, — чтобы употреблять его, надо быть христианином.
— Дай мне то, чего я прошу, и я заставлю весь архипелаг признать твоего Бога.
— Ты станешь христианином?
— Одним из первых.
— А они?
Я прикажу им поступить так же, в промежуток времени между восходом и заходом солнца.
Сделка была заключена.
Нот немедленно обратился к евангелическим обществам королевства, которые послали его в Океанию, и немедленно же, во славу Божию, ему прислали все необходимое, чтобы Помаре мог снова завладеть островом.
Ружья, порох и пушка были присланы, и два новых пастора сопровождали эту евангельскую посылку в виде подкрепления, так как если бы король сдержал слово, то предстояли тысячи крещений.
Что касается Помаре, то он свято выполнил условие, в день прибытия боевых припасов он крестился в присутствии всех жителей Муреа, которые сначала ничего не поняли в капризе их властелина, но Помаре не делал ничего наполовину и решился сейчас же освятить свое принятие новой веры Вот как он за это принялся.
Приказав принести себе черепаху — животное, на которое наложено строжайшее табу и которое можно было приготовлять только внутри марае, отделив известную часть для бога, — он приказал сварить ее так же просто, как и остальных животных, не сохраняя части для Оро.
Жрецы и народ ожидали, что гром небесный поразит короля за дерзкое нарушение табу, или, по крайней мере, его задушит черепаха, которую он ел таким святотатственным образом.
Верховный жрец Оро был возмущен и старался поддержать народное недовольство.
Помаре между тем нашел черепаху отличной и, вопреки всем предсказаниям, самым спокойным образом переварил ее.
Народ начал смеяться, а жрецы повесили носы.
Дело, однако, этим не кончилось.
Помаре приказал принести на берег моря всех идолов, находившихся в большом марае, и, встав с места, сказал народу такую речь:
‘Эти статуи, которые вы видите — только воображаемые боги, ни добрые, ни злые, одинаково неспособные делать добро или зло, вот, смотрите, делайте так’.
Сказав это, он столкнул идолов ногой в воду. Толпа, как всегда, видя бессилие тех, кому она так долго поклонялась, начала осыпать павших богов оскорбленияма Конечно, надо сказать правду, что таитяне уже давно знали, чего держаться относительно культа Оро и трюкачества его жрецоа Однако, до того знаменитого дня, когда Помаре благодаря боевым припасам, доставленным ему пасторами, открыто принял новую веру, миссионеры не могли приобрести себе на островах ни одного последователя.
Многих молодых проповедников, державших себя вольно, пришлось удалить, что касается старых, то над ними смеялись, называя их пупуру (обожженные волосы), без сомнения, по причине рыжего цвета волос, которым туманный Альбион наделяет своих детей. Одним словом, обращений не было, старых богов считали за ничто, человеческие жертвы уже давно прекратились, поклонение богам было самое приятное, состоявшее из цветов и обильных возлияний померанцевого вина, народ отлично знал, что подарки богам, состоявшие из плодов и диких свиней, съедались за сценой жрецами. Народ еще делал вид, что верит в могущество Оро, в наказания за святотатство, в значение табу, но в сущности он смеялся над всем этим, и так как старых богов видели насквозь, то естественно, что и новый Бог не мог внушить к себе доверия.
Однако, желая подражать королю, а в особенности получить ружья и патроны, весь остров крестился.
В два дня крестилось три тысячи жителей Муреа.
Чтобы ускорить дело, проповедники поставили на возвышении бочки с соленой водой и, вооружившись подобием метлы из листьев кокосовой пальмы, окропляли этой первобытной кропильницей затылки неофитов, проходивших мимо партиями от восьми до десяти человек зараз.
Умнее всех оказались жрецы сверженных богов, привыкнув питаться приношениями, они возымели гениальную мысль, чтобы спасти свое пропитание, бедняки просили у миссионеров позволить им служить новому Богу. Последние поняли все выгоды этого союза и были в восторге, после двух недель, ушедших на обучение, новым проповедникам дали в руки Библию и посвятили в пасторы.
Вот каким образом водворилось в Океании христианство, но можно положительно сказать, что это была одна пустая формальность. В сущности туземцы остались так же равнодушны к новой вере, как были равнодушны к той, которую оставили. Впрочем, почтенные проповедники достигли того, чего желали, то есть возможности мирно торговать на этих островах и посылать в Лондон громадные грузы перламутра, жемчуга и кокосового масла. Они мирно пользовались этой привилегией до того дня, пока католические миссии, завидуя их успеху, в свою очередь не выступили на сцену.
Между тем Помаре обучал своих людей обращаться с оружием, которое ему дали, и ждал удобного случая напасть на Таити.
Как раз в это время с Таити приехали два вождя, предлагая Помаре возвратиться на этот остров, ставший жертвой анархии, и снова овладеть своими древними правами. В наступившем кризисе все партии одинаково желали его возвращения. Со времени его изгнания остров действительно стал жертвой самых ужасных беспорядков. Вместо того чтобы хоть как-нибудь упорядочить управление завоеванными местностями, вожди только и знали, что грабили.
Все полевые работы были заброшены, и население принялось с азартом за дистиллирование корня ти (dracona terminalis), который давал спирт. Весь остров превратился в обширную дис-тиллировальную мастерскую, и дикари проводили все свое время в том, что напивались, потом, когда им надоедало пить, они приходили в дикую ярость, бросались один на другого и поднимали резню прямо тут же, на месте их кровавых оргий.
Помаре, слушая все эти подробности, подумал, что настало время возвратиться, не боясь сопротивления, и действительно, он встретил очень мало препятствий, но, желая прекратить беспорядки, царившие на всем острове, он был принужден в результате всеобщего восстания еще раз скрыться на Муреа и даже чуть было не был убит в то время, когда садился в пирогу. С ним не было его воинов с Муреа, которых он не хотел приводитьв соприкосновение с таитянами, боясь, что последние заразят их пьянством, и Помаре уехал с твердым намерением огнем и мечом уничтожить это гнездо возмущения. Заговорщики, в ярости, что Помаре. ушел из их рук, начали обвинять друг друга в измене и от слова скоро перешли к делу.
Жители Атагуру, вечные враги Пори-Уну, живущих на северо-западе острова, напали на них, разбили войско и истребили их вождей и лучших воинов.
Тогда появились жители полуострова Терану и, объявив себя на стороне победителей, начали грабить вслед за ними. Так что скоро богатейшие округа, Таити и Фаа, долины Фаатагуа, Матаваи и Вапайамо превратились в места скорби и нищеты, когда все было уничтожено или разрушено, когда не осталось более ни людей, ни хижин, победители стали спорить о добыче и, не будучи в состоянии сговориться, подрались между собой.
Помаре нашел этот момент подходящим для того, чтобы снова вмешаться, он высадился на Таити с тремястами воинов, хорошо вооруженных, а главное, хорошо дисциплинированных, и, чтобы показать им, что надо умереть или победить, Помаре сжег все двадцать пять пирог, на которых они прибыли, и оставил из них только две, которые под его начальством отправились дальше, чтобы скрыться на берегу реки Фаатагуа. В одной находилась пушка, и при ней англичанин по имени Джо, которого Помаре назначил адмиралом и командующим артиллерией, в другой пироге находились тридцать воинов, которые должны были защищать батарею Джо.
Едва окончились эти приготовления, как со стороны Норэ, явился большой отряд хорошо вооруженных таитян, горя желанием сразиться с небольшой кучкой воинов Помаре, с другой стороны, через Атагуру, многочисленные банды воинов, с распущенным знаменем Оро, приготовились поставить короля между двух огней.
Но Помаре не растерялся, он разделил свой отряд на три колонны, которыми командовали знаменитые воины Ануа, Упа-Пару и Гитоти. Небольшой же резерв находился под командой Машне и его жены Помаре-вахине, одетой в хорошую кольчугу из ромага и вооруженной мушкетом и пикой.
Начался бой. Особенно ужасна была первая схватка, в которой весь авангард Помаре был смят. Множество лучших воинов, составлявших его, были выведены из строя Упа-Пару спасся, оставив в руках врагов клочки своего передника.
Тогда по приказанию Помаре оставшиеся колонны отступили к резерву. Тут началась упорная битва. GKopo y солдат истощился весь запас патронов, и они взялись за холодное оружие
Среди всех сражавшихся Помаре выделялся евоим ростом, храбростью и силой ударов, но и он уступил бы перед численным превосходством, как вдруг, испустив свой воинственный клич, он бросился с горстью верных воинов в самую гущу боя, после этого условного сигнала заговорила пушка Джо, искусно брошенная бомба вдруг разорвалась в задних рядах неприятеля и произвела страшный беспорядок, в то же время сидевшие в засаде бросились во фланг таитянам и заставили последних отступить,
Тота, предводитель инсургентов, пал пораженный копьем, это увидели его воины и бросились к нему.
— Отомстите лучше за меня! — закричал он им.
Таитяне, несмотря на потерю нескольких вождей, сделали последнюю попытку, но две новых бомбы, ловко брошенные в них Джо, произвели в их рядах такую панику, что они начали рассыпаться на мелкие отряды и бросились бежать.
Солдаты Помаре хотели преследовать беглецов, но король, как человек ловкий, понял, что для окончательного утверждения его власти над островом, будет лучше не возбуждать против себя народ, поэтому он остановил своих воинов, которые, будучи отлично дисциплинированы, безропотно повиновались. Он велел подобрать раненых и оказывать одинаковую помощь как своим, так и чужим воинам.
Тело Тоты велел похоронить со всеми почестями, относящимися к его сану, и вместо того, чтобы, по обычаю, конфисковать его имущество, он отдал его сыну.
Затем он объявил всеобщую амнистию и послал в глубь страны членов своего семейства с обещанием, что все вожди, которые немедленно изъявят покорность, получат полное прощениа
Все поспешили воспользоваться добрым расположением короля, и результатом победы и ловких действий было то, что Помаре окончательно утвердился на троне. Но его планы были гораздо шире: он мечтал объединить под своим скипетром архипелаг Туамоту, острова Кука, Борабора, Раиатеа и др., точно так же, как острова Маркизские, Тонга и архипелаг Мореплавателей. Он мечтал уже о том, что у него будет целый флот, построенный в Европе, и что сам он будет править всеми островами Океании.
— Я буду идти вперед до тех пор, пока не дойду до островов, на которых растет кокосовая пальма, — часто говорил оа
Укрепив свою власть над островом, Помаре понял, что не может составить себе соединенной армии из жителей Муреа и Таити, если последние останутся идолопоклонниками. Тогда он решил обратить их в христианство, ведь именно благодаря боевым припасам христиан ему удалось одержать победу. Для этого он решился употребить средство, уже удавшееся на Муреа.
Таитяне, еще большие скептики, чем жители этого последнего острова, продолжали поклоняться Оро, более по преданию, чем по убеждению, они уже давно открыли все фокусы своих ореро и отлично знали, что когда статуя бога начинала говорить публично, то это делалось или жрецом-чревовещателем, или фокусником, спрятанным за идолом.
Недаром в стране существовало по этому поводу множество анекдотов, доказывающих, что на этот гордый и насмешливый народ надо смотреть не как на дикарей, вступающих в жизнь, а как на остатки древней полинезийской нации. Вот один из таких анекдотов.
После победы Помаре жрецы Оро, знавшие, что король принял веру чужеземцев, хотя миссионеры с Муреа не сопровождали его на Таити, — так как, вероятно, он боялся затруднений, в которые его могло поставить их усердие поняли, что их царству приходит конец. Тем не менее, не желая спешить навстречу событиям, они назначали большую церемонию, на которую собрались все жители острова.
Помаре, нисколько не противясь этой церемонии, позволил отправиться на нее всем вождям, желавшим этого.
Праздник обещал быть крайне удачным, со всех сторон стеклось множество народа с богатыми жертвоприношениями.
На возвышение был поставлен громадный идол Оро, и, когда верховный жрец приблизился, чтобы начать жертвоприношения, он сначала просил Оро распространить его благоволение на Помаре и все его семейство.
Вдруг идол зашевелился.
— Бог хочет говорить! — вскричал жрец. Наступило всеобщее молчание, и послышался голос: — Да, Помаре будет королем всех островов океана,
В ту же минуту в толпе послышался насмешливый голос.
— Равэ, ты гнусишь.
Всеобщий смех встретил эти слова.
Действительно, жрец, которому поручено было представить голос Оро, звался Равэ и отличался гнусавым голосом.
Происшествие это вызвало такое веселье, что верховный жрец принужден был сократить церемонию, несмотря, однако, на эту неудачу, народ, столь же добродушный, как и веселый, по обыкновению принес свои приношения на жертвенник Оро.
Помаре понял после этого события, что ему будет легко добиться того, чего он желал, он устроил народу большой праздник, на который велел принести идолов всех богов, и тогда обратился к народу с речью, говоря, что все эти куски дерева и камня не помешали его воинам придти на Таити и что они также неспособны защитить и самих себя, говоря это, он одним ударом палки повалил статую ужасного оро, затем пришла очередь Таири и других, толпа, немного возбужденная померанцевым вином, сама докончила начатое королем, движение вскоре распространилось по всему острову, и на Таити не осталось ни одного из древних богов.
Тогда Помаре вытребовал с Муреа трех евангелических миссионеров, а также вновь посвященных туземных пасторов, чтобы они крестили его подданных.
Дело еще более упростили, чем на Муреа. Все дикари были собраны по округам, и, заставив их войти в воду по пояс, их окрестили всех вместе.
Помаре не замедлил покорить все соседние острова и архипелаг Туамоту, но не мог распространить далее своих побед, ему недоставало средств для преодоления больших расстояний. Это так огорчило его, что, не имея выхода для своей неудержимой энергии, он мало-помалу предался страсти к спиртным напиткам до такой степени, что опустился и физически, и нравственно. Это было как нельзя более на руку миссионерам, которые начали управлять от его имени и устроили на несчастном Таити такое же суровое и бессмысленное управление, как иезуиты в Парагвае, так как нельзя не сознаться, что лютеранские пасторы стоят католических патеров.
С течением времени разум оставил этого человека, который, без сомнения, играл бы большую роль, если бы имел в своем распоряжении более обширные средства, чем те, которыми он мог располагать, а в последнее время его жизни, когда к нему возвращались проблески рассудка, очень часто слышали, как он говорил:
‘О король Таити, о Помаре! Свинья, бродящая в кустах, теперь более способна царствовать, чем ты!’
Когда он скончался, ему еще не было сорока восьми лет.
Такова личность этого необыкновенного человека, который, будучи одарен блестящими способностями, мог действовать лишь на ограниченном пространстве. При нем и благодаря ему, как мы видим, христианские проповедники наводнили Океанию. Чисто политическая власть, которую они приобрели над Таити, не была продолжительна, так как сейчас же после смерти короля регентша, его вдова, просила проповедников оставаться в их храмах, угрожая в противном случае восстановить поклонение Оро.
Конечно, миссионеры не заставили повторять себе этого и удовольствовались тем, что прибавили к своей славе более выгодное занятие отправки в Лондон хлопчатой бумаги, перламутра, жемчуга и кокосового масла, а таитяне, освободившись от своих опекунов, превратились в то, чем они прежде были, то есть снова сделались веселым и счастливым народом.
Однако английские миссионеры не сохранили в этой части Океании свою религиозно-коммерческую монополию. Рим, в свою очередь, пожелал эксплуатировать страну и послал туда своих самых ловких дельцов, и тогда между протестантами и католиками началось самое забавное соревнование. Главная задача заключалась в том, кто приобретет себе больше верноподданных, чтобы иметь больше перламутра, жемчуга и кокосового масла, миссионеры превратились в неприкрытых негоциантов и платили за продукты страны частью молитвами, частью товарами.
Надо сказать, что, к счастью, Таити испытал только комические стороны борьбы.
Прежде чем закончить этот длинный рассказ, который, может быть, даже возбудит интерес, потому что говорит о стране, о которой все слышали, но о которой мало кто что-либо знает, я упомяну еще об одной детали.
Два римских миссионера на Муреа в течение нескольких месяцев не делали ничего, их церковь была пуста, склады товаров также, и в этот год нечего было посылать святой конгрегации, несмотря на все их усилия, они не могли сохранить даже простого слуги, а между тем менее чем в двух милях евангелический храм оглашался молитвами, а магазины пасторов, видимо, наполнялись бочками кокосового масла и перламутра. Триумфом своим эти последние были обязаны гениальной выдумке главы английской миссии: он выписал из Лондона целую партию мужских фуражек и женских шляп с серебряными и золотыми галунами, и все пожелали украситься этими новинками. Чтобы получить этот великолепный убор, надо было быть протестантом раньше или перейти в протестантизм, а затем заплатить за вещь ее стоимость произведениями страны.
И вот по милости моды все католики дезертировали, чтобы получить такую замечательную шляпу.
Но вскоре улыбка возвратилась на лица католических миссионеров, они даже начали с насмешкой гулять мимо учреждения их собратий. Хотя их храм был по-прежнему пуст, но через несколько дней причина этой радости объяснилась: судно, пришедшее в гавань Папекти, привезло им множество громадных ящиков, которые патеры поспешили открыть в присутствии всех жителей острова, привлеченных любопытством.
В ящиках было три тысячи маленьких ящичков с музыкой.
На другой день один из патеров крестил целыми дюжинами, тогда как другой обменивал инструменты и наполнял пустые склады.
Через четыре дня на острове не осталось ни одного протестанта. Однако на следующий год протестанты отплатили католикам волшебными фонарями.
Мы слишком удалились от экипажа ‘Баунти’, но я уже сказал, что питкернское происшествие служит только рамками для рассказа об Океании.

VI
Праздник. — Отплытие ‘Баунти’. — На море.

СТОЯНКА ‘БАУНТИ’ БЛИЗИЛАСЬ К КОНЦУ. Натуралист и садовник уже успели нагрузить на судно множество самых разнообразных деревьев, оставалось еще выполнить кое-какие мелочи. Офицеры и матросы были предупреждены, чтобы они скорее кончали все свои дела, так как по истечении пяти суток никто не будет отпускаться на берег иначе как по службе, потому что ‘Баунти’ ждал только попутного ветра, чтобы отправиться в дальнее плавание.
Известие это было выслушано всеми с крайним неудовольствием: прелесть Таити очаровала всех. Особенно же неприятно были поражены Флетчер Крисчен и три гардемарина — Питер Хейвуд, Эдвард Янг и Джордж Стюарт, когда они не были при исполнении служебных обязанностей, то жили в изящных бамбуковых хижинах в атмосфере покоя, любви и сладких мечтаний и под влиянием этого мало-помалу забыли и Англию, и свои служебные обязанности.
Нет сомнения, что если бы им удалось получить отставку у Уильяма Блая, то они остались бы на острове.
В течение целых двух дней они составляли самые безумные планы, то предполагая убежать в неприступную часть острова и ждать там, когда отчалит ‘Баунти’, то сказаться больными и под этим предлогом остаться на острове, забывая, что это было бы возможно только для одного, а не для всех. В конце концов, после зрелого обсуждения и не желая подвергаться строгому наказанию за дезертирство, они решили вернуться на бриге в Англию, но поклялись, что, прибыв туда, они законным путем освободятся от службы и вернутся обратно на Таити, как раз в это время Упу-Фара, министр молодого короля Помаре, пригласил весь экипаж ‘Баунти’ на праздник у озера Вэхириа.
Уильям Блай, которого это обстоятельство заставляло отложить отъезд на несколько дней, сначала хотел отказаться, но потом, решив, что это будет неполитично, переменил свое первоначальное решение и отложил отъезд еще на семь дней.
Накануне самого праздника командиру ‘Баунти’ пришла в голову несчастная мысль арестовать Крисчена на все время стоянки на Таити. Предлогом к этому послужила простая забывчивость молодого офицера, заслуживавшая самое большее выговора.
Крисчен понял, что Блай действовал подобным образом из желания вывести его из себя и заставить пойти на какое-нибудь нарушение дисциплины, а потому, несмотря на страшный гнев, сдержал себя и не сделал никакого замечания.
Вследствие определенного приказа адмиралтейства Блай в течение всего времени стоянки у берегов Таити должен был давать полную свободу как офицерам, так и матросам, но за несколько дней до отъезда он не мог устоять против искушения помешать Крисчену проститься с прекрасной Мауатуа, хорошо зная их отношения.
Крисчен с мрачным видом смотрел, как на амураму отправилась большая часть его товарищей вместе с Блаем, а он остался со вторым штурманом Джоном Фраером и восемью матросами.
Целый день его мучила мысль, что Мауатуа будет на празднике одна, и он с нетерпением ждал наступления вечера.
Пообедав, Крисчен пошел на корму и стал пристально смотреть на берег, находившийся на расстоянии ружейного выстрела. Фраер, которому Блай передал командование над судном на пять или шесть дней, которые должны были продлиться в его отсутствие, понял намерения Крисчена и, чтобы не пришлось писать рапорта на своего приятеля, сошел вниз.
Спустя несколько мгновений, несмотря на темноту, молодой офицер заметил отделившуюся от берега черную точку, которая быстро приближалась к кораблю, сердце его страшно забилось, когда он различил пирогу, вскоре приставшую к ‘Баунти’.
— Титани! Титани!.. — это Мауатуа звала тихим голосом Крисчена его именем, переделанным на свой лад.
Офицер вздрогнул, огляделся кругом и одним прыжком очутился в пироге.
Когда маленькая лодка отделилась от борта, чтобы плыть к берегу, до Крисчена донеслись слова, сказанные шепотом:
— До рассвета вернись обратно.
Это был голос Фраера, понявшего все и дававшего своему другу разумный совет.
— Благодарю, — отвечал тихим голосом Крисчен, и пирога удалилась… Море было спокойно, и только временами доносился шум волн, разбивавшихся о рифы.
Лишь кое-где старые рыбаки, которых не привлекала амурама, ходили по рифам с факелом в одной руке и копьем в другой, убивая рыбу, которую свет привлекал на поверхность моря.
Около четырех часов утра маленькая пирога отчалила от острова, и Крисчен в сопровождении своей юной подруги возвратился на ‘Баунти’, не обратив на себя внимания часовых. Так повторялось каждый вечер и утро, пока Блай был в отсутствии.
На следующий же день после своего возвращения Блай отдал приказ поднять якорь, и, воспользовавшись благоприятным ветром, ‘Баунти’ беспрепятственно вышел в открытое море и, пройдя через пролив между островами Таити и Муреа, направился к югу, чтобы попасть под попутный ветер.
Амурама, данная королем в честь английского командира, была великолепна, в течение пяти дней вокруг всего озера дымились канакские печи, померанцевое вино лилось в изобилии, и каждый вечер при свете факелов, придававших всему фантастический и таинственный вид, триста молодых девушек, самых красивых на всем острове, исполняли танец упаупа.
С распущенными по плечам волосами, украшенными цветами, они соперничали в танцах с такой же толпой молодых людей, приближавшихся с противоположной стороны.
Но вот празднества окончились, и моряки с глубоким сожалением покидали этот поэтический остров, воспоминание о котором немало способствовало заговору, душой которого стал Крисчен. Можно с твердостью сказать, что, покидая Таити, все были одушевлены одинаковым желанием — как можно скорее вернуться обратно.
Однако от этих желаний до катастрофы, окончившей плавание, было еще далеко, и нет сомнения, что ее ли бы Блай, характер которого сильно испортился, не злоупотреблял данной ему властью, то все бы окончилось благополучно.
Случайно узнав от повара, как Крисчен проводил время своего ареста, Блай пришел в страшную ярость, которая выразилась в придирках, тем более многочисленных, что официально он не мог наказать Крисчена за неповиновение.
Ничего не вышло и из попытки заставить Фраера подать рапорт на своего друга.
— Этот офицер всегда аккуратно подписывал корабельный журнал в те часы, когда он по закону обязан был доказать свое присутствие на палубе, вы знаете это так же хорошо, как и я, командир, — отвечал бравый моряк.
— Однако, сударь, повар..
— В таком случае отчего бы вам не потребовать рапорта от повара, — перебил с горечью его Крисчен, проходивший в это время мимо.
— Я отдам вас под суд, когда мы прибудем в Плимут! — вскричал Блай.
Видя, какой оборот принимает дело, Фраер поспешил скрыться, чтобы в случае чего не быть свидетелем против своего друга.
Тогда Крисчен поспешно огляделся кругом, и видя, что никого из людей поблизости нет, подошел к Блаю и сказал ему глухим голосом:
— Я отлично знаю, что вы хотите меня довести до суда, но я поклялся, что вы не истощите моего терпения, и готовлю вам другое удовольствие. Как только мы прибудем, я подам в отставку и тогда’.
— Тогда, — повторил Блай.
— Тогда, — продолжал Крисчен, — я поспешу как можно скорее наказать такую дрянь, как вы.
— Негодяй! — вскричал командир ‘Баунти’ и занес руку, чтобы ударить своего прежнего товарища.
— Ради Бога, Блай, — вскричал, дрожа, Крисчен, — не приближайтесь ко мне, а не то я вас убью.
Несколько мгновений они молча глядели друг на друга, потом, как бы движимые одной и той же мыслью, быстро повернулись друг к другу спиной, что, конечно, было самым благоразумным из всего, что они могли предпринять.
— Смотри хорошенько за собой, — говорил Крисчену после вышеописанной сцены Фраер. — Мы будем в Англии не раньше чем через полгода, и я боюсь, как бы за это время с тобой не случилось какой-нибудь неприятности.
— Я не думал, чтобы можно было так бессовестно злоупотреблять властью!
— Совершенно верно, но разве ты не видишь, что он и с нами так же обращается?
— Это действительно верно, но что относительно вас можно назвать грубостью, относительно меня есть подлость. Можно подумать, что воспоминание о нашей прежней дружбе увеличивает его ненависть.
— Так не забывай моих слов, — повторил Фраер, оставляя своего друга, чтобы стать на вахту. — Малейшая неосторожность с твоей стороны может поставить твою честь и жизнь в опасность
— Чаша переполнилась, — решительно заявил Крисчен, — пора положить этому конец.
Но слова эти были унесены ветром и не достигли слуха Фраера.

VII
Предшественник Робинзона. — Англия и Франция в Океании.

В ЭТО ВРЕМЯ ‘БАУНТИ’ НАХОДИЛСЯ У южной стороны архипелага островов Общества и держал курс к острову Тофуа. Этот маленький уголок земли был за несколько лет перед этим театром странного события, которое должно бы было вдохновить Даниэля Дефо и писателей всех наций, подражавших ему. Некто Патрик, ирландский матрос, проходя на корабле мимо острова Тофуа, бросился в воду и доплыл до него.
Это был порядочный негодяй, и капитан, вместо того, чтобы его преследовать, был очень счастлив, что избавился от него.
У Патрика был свой план, а потому, прежде чем броситься в воду, он привязал к доске мешок с семенами всех сортов и, толкая все это перед собой, поплыл к берегу.
Добравшись до земли, он обошел кругом остров и выбрал себе для постоянного местопребывания маленькую долину, в которой было около двух гектаров земли, удобной для обработки, ему удалось вырастить на ней картофель и овощи, которые он продавал или обменивал приезжавшим в эту местность рыболовам.
По словам капитана флота Соединенных Штатов Поттера, видевшего этого человека несколько раз, наружность его была самая отталкивающая, он едва прикрывал свою наготу кое-какими лохмотьями и был покрыт паразитами, его рыжие волосы, всклокоченная борода, загорелая от солнца кожа и дикие, отталкивающие манеры делали его более похожим на чудовище, чем на человека.
Патрик в течение многих лет жил совершенно один на этом необитаемом острове, не имея, по-видимому, никакого иного желания, кроме желания иметь столько водки, чтобы быть постоянно пьяным, приобретая водку, он уходил в какой-нибудь уединенный уголок долины, где прятал свой драгоценный напиток и напивался до бесчувствия, придя в себя, он снова начинал пить, и это продолжалось до тех пор, пока весь запас не истощался.
Кончил он тем, что дошел до последней ступени падения и отличался от животных только своей безумной любовью к вину.
Однако этот человек, как ни казался он низок, имел свои честолюбивые планы и энергично стремился осуществить их, и даже сумел заставить нескольких матросов дезертиров помогать ему в своих предприятиях.
У него было старое ружье, немного пуль и пороху, которые он приобрел обменом, и, по всей вероятности, обладание этим оружием возбудило его честолюбие. Он торжественно объявил себя королем острова, на котором жил один, и вскоре почувствовал непреодолимое желание применить свою власть к первому попавшемуся человеку.
Как видно, судьбе было угодно, чтобы этим первым человеком оказался негр, подъехавший к острову в шлюпке с американского корабля и оставленный стеречь ее.
Патрик отправился на то место, где пристала шлюпка и приказал негру следовать за ним, когда же тот отказался, он прицелился из своего неразлучного мушкета и спустил курок. К счастью выстрела не последовало, но испуганный негр согласился идти за ним.
В то время, когда они поднимались в горы, Патрик, шедший впереди с мушкетом на плече, объявил негру, что тот стал его рабом и что от него самого зависит, как с ним будут обращаться.
Когда они входили в узкое ущелье, негр, видя, что Патрик не особенно остерегается его, напал на него сзади, связал веревкой руки, и взвалив на плечи, притащил к шлюпке, в которой его и доставили на судно.
Капитан приказал наказать Патрика кнутом, после чего его отвезли на береги заставили указать место, где были спрятаны деньги, вырученные им от продажи картофеля и других овощей.
Пока матросы были заняты поисками денег, несчастному удалось бежать, несмотря на принятые меры предосторожности, в горы, где он и оставался до тех пор, пока не ушел корабль.
Тогда он вышел из своего убежища, и с этой минуты его постоянно преследовала мысль о мщении.
Иногда ему удавалось напоить до бесчувствия какого-нибудь матроса с судна, пришедшего на остров, чтобы запастись свежими овощами, тогда он переносил его в глубь острова и прятал до отхода корабля. Обыкновенно матрос, чувствуя себя совершенно в его власти, беспрекословно соглашался повиноваться ему, этим способом ему удалось приобрести четырех товарищей и, удивительное дело, хотя он был для них страшным тираном, они не думали сговориться между собой, чтобы избавиться от него.
Пробовал он приобрести ружья, чтобы вооружить свой маленький отряд, но по какой-то причине ни одно судно не согласилось продать их ему. Полагают, что Патрик всерьез вообразил себя королем, мечтал о победах и хотел перебить экипаж какого-нибудь небольшого судна и завладеть им, чтобы иметь возможность поехать за женщинами и основать государство. И кто знает, если бы он преуспел в своем намерении, то, может быть, теперь дети этого пьяницы управляли бы тысячами людей, а самое избиение экипажа считалось бы национальным праздником, но к счастью этот государственный переворот не мог совершиться.
Как раз в то время, когда Патрик обдумывал свой план, к его острову пристали два судна, английское и американское, и хотели купить у него овощей. Он обещал продать им большое количество с тем, чтобы они послали на другую сторону острова две шлюпки и чтобы их люди пришли к нему на огород, так как его подданные с некоторого времени так заленились, что он не мог заставить их работать Это условие было принято, и от каждого корабля отправилось к острову по шлюпка Когда прибывшие матросы подошли к его дому, то не нашли ни его самого, ни его людей. Подождав некоторое время, они потеряли терпение и вернулись на берег, где нашли только обломки одной из шлюпок, приставших к бухте Патрика. Капитаны судов были вынуждены послать за своими матросами новые лодки, а затем, опасаясь какого-нибудь нового мошенничества, решили скорее покинуть остров, оставив Патрика и его сообщников обладателями украденной шлюпки. Однако, прежде чем сняться с якоря, они положили в ящик, который прикрепили у берега, письмо, где описывалась вся рассказанная нами история.
Спустя некоторое время после этого к Тофуа прибыл капитан по имени Рэнделл, он нашел это письмо, но только уже тогда, когда послал на остров шлюпку за овощами, понятно, каково было его беспокойство, пока его люди не возвратились. Наконец они вернулись и привезли письмо ирландца, найденное в его хижине и заключавшее в себе следующее:
Я часто просил капитанов продать мне шлюпку, но они всегда отказывали мне, теперь, когда мне представляется случай приобрести такую шлюпку, я пользуюсь им.
Я долго старался честным трудом сколотить небольшое состояние, которое позволило бы мне жить в некотором довольстве, но меня много раз обкрадывали и обижали, в последний раз один капитан не постыдился, кроме ужасных побоев, нанесенных мне по его приказанию, украсть у меня еще около пятисот долларов. Измученный таким существованием, я отправляюсь вместе со своими товарищами на Маркизские острова, без сомнения, у дикарей ми будем подвергаться меньшим опасностям, чем в обществе людей, называющих себя цивилизованными.
Я прошу тех, кто найдет эту записку, не убивать старой курицы, которая сидит на яйцах в углу хижины, ее цыплята должны скоро вылупиться.
Патрик прибыл один, но не на Маркизские острова, до которых он не мог добраться, не имея чем руководствоваться во время пути, а к берегам Южной Америки, в Гуайякиль. По его рассказам, его товарищи по путешествию погибли во время пути от недостатка воды, но гораздо вероятнее предположить, что он сам избавился от них, когда заметил, что запас воды уменьшается.
Когда он прибыл в Гуайякиль, то отправился оттуда в Пейту, где пленился одной негритянкой, которая платила ему взаимностью. Он добился от нее согласия следовать за ним на его остров, красоты которого он, вероятно, описал самыми блестящими красками.
Но его дикие манеры и наружность обратили на него внимание полиции, и так как он бродил около ялика, которым могли бы в крайнем случае управлять два человека, то его заподозрили в дурных намерениях и арестовали. При помощи нескольких пиастров двери испанской тюрьмы отворяются с легкостью, но у Патрика не было ни гроша. Поэтому он в течение многих лет был лишен свободы под чудесным предлогом, который ему выставил один тамошний прокурор, что ‘для того, чтобы выпустить, было так же мало поводов, как и для того, чтобы арестовать’.
В стране благородных идальго жалованье чиновникам платилось плохо и без сомнения под тем предлогом, что для всякого человека, у которого течет в жилах кастильская кровь, для поддержания жизни достаточно чашки шоколада и пачки сигар. Но в американских колониях жалованье ровно никогда не платилось. Поэтому директор и сторожа тюрем заставляли платить себе арестантов, не было такого бедного жителя, который после складчины родственников и друзей не возвратил бы себе свободы. А так как из принципа следовало, чтобы тюрьма не была совсем пуста, то суровые стражи вознаграждали себя на иностранцах без гроша за душой, которых держали под замком до тех пор, пока это им нравилось.
В течение трех лет несчастный Патрик играл в Пейте роль арестанта, который сидит для того, чтобы тюрьма не была пуста. Он был обязан своей свободой только одному счастливому обстоятельству: он захворал, и чтобы не возиться, ухаживая за ним, его выпустили.
В этот промежуток времени его Дульсинея отправилась искать утешения в другом месте, и несчастный был вынужден, чтобы не умереть с голоду, играть на ирландской дудке на балах негров.
Вот как окончилась одиссея этого несчастного. И просто счастье, что Патрику не удалось со своей возлюбленной добраться до какого-нибудь необитаемого острова Океании, он, без сомнения, оставил бы там многочисленное потомство. Двести лет спустя после его смерти воспоминание о нем изгладилось бы, и, найдя его потомков, полу-черных, полу-рыжих и курчавых, как негры, один из кабинетных ученых не преминул бы утверждать, что видит перед собой первобытных жителей Океании, которые все должны были быть рыжие и курчавые’ А сколько этнографических мнений имеют не больше оснований!
Патрик только что отбыл с Тофуа, когда командир ‘Баунти’, которому было приказано посетить и осмотреть все острова на пути, чтобы отметить те, из которых английское правительство могло бы извлечь какую-нибудь выгоду, решил остановиться тут на несколько часов.
Англичане, основав многочисленные колонии, казалось, задались целью снабжать своими товарами весь мир, и жизнь всех их заморских владений подчинена этой цели.
Острова Джерси и Гернси на Ла-Манше служат для того, чтобы отплатить Франции контрабандой за разницу ввоза, Мальта и Корфу приближают Англию к Леванту и обеспечивают ее преобладание в торговле Средиземного моря, ключом к которому является Гибралтар. Кроме того, это пункт, из которого англичане отправляются в торговые вояжи по варварийским владениям, Ормуздские острова обеспечивают торговлю близ Персидского залива и впадающих в него больших рек, остров Сокотра составляет единственное в своем роде место относительно Красного моря. Пинонг господствует над Малаккским проливом, острова Мелвилл и Батурет будут средством, чтобы пробраться к Моллу-кам, мыс Доброй Надежды служит для того, чтобы утвердить преобладание в Индийском океане, облегчая в то же время вторжение в глубь Африки. Благодаря Ямайке Англия господствует над Мексиканским заливом.
Делая вид, что забывает наши права на Мадагаскар, она противится нашему водворению в этой чудной стране, которую она хранит для себя на будущее, и, попирая ногами наши несомненные права на Фолклендские острова, которые занял Бугенвиль, она овладела этим архипелагом. Оттуда она в недалеком будущем водрузит свое знамя над лучшими морскими пунктами Патагонии, куда уже и теперь китоловы заходят в большом числе, чтобы запастись быками и баранами, за которых платят ромом, этим подлым меновым товаром, который одуряет все новые народы, с которыми сталкиваются европейцы.
Удивительная ловкость и какое бесстыдство! Англия даже не дает себе труда платить за свои приобретения. Какой-нибудь уголок света, например Перим, Аден или Сингапур, соблазняет адмиралтейство, тогда там без церемонии устраивается склад угля.
— Вы не думаете взять себе это? — скромно осведомляются у Сент-Джеймского кабинета две или три нации.
— Не имеем никакого желания, — отвечает последний.
— Но мы получили по этому поводу несколько нот протеста.
— В свою очередь мы также имели честь получить подобные послания. Опасения, которые в них заключаются, преувеличены. Мы устраиваем простой склад угля, там можно будет получать его за благоразумные цены морякам всего света. Мы поступаем таким образом во имя всеобщих интересов.
Удовлетворенная Европа не противоречит.
Большей частью знаменитый склад угля делается вскоре до такой степени важным, что его становится необходимо защищать Тогда туда посылаются солдаты. Когда есть солдаты, то надо их куда-нибудь поселить, тогда строятся казармы и форты, и штука сыграна, новый пункт неприступен, и Европа спокойно отмечает совершившийся факт. И при первом удобном случае комедия возобновляется точно так же.
Ни одно английское судно не отправляется в дальнее плавание без приказания подходить ко всем берегам, проникать во все бухты и затем доносить о лучших пунктах, торговых, стратегических или продовольственных, которыми можно было бы овладеть.
Вот каким образом, изыскивая пути для своей все расширяющейся торговли, Англия обеспечила себе могущество в будущем.
Но что же делает Франция при виде этого доказательства предусмотрительности, с тех пор как она оставила политику Кольбера?
Эти сообракайия рискуют далеко отвлечь меня или мой рассказ, но читатель Швинит автора и далее выслушает некоторые соображения, которые я изложу ему как можно кратче, относительно того положения, которое Франция готовится занять в свете, не умея не развивать, ни поддерживать своего купеческого флота, ни захваливать важных морских баз.
В течение моих десятилетних странствований вокруг света, все встречавшее мною французы, поселившиеся в Тихом и Индийском океанах и Южных морях, с отчаянием спрашивали себя, о чем думают Ваши политики, истощаясь во внутренней борьбе, вместо того, чтобы соединиться и противиться политике иностранных интересов, которая роковым образом должна отодвинуть Франциюна второй план, ее ли она заранее не займет хорошего места в готовящемся концерте.
Наши французские публицисты, кажется, и не подозревают об этой политике, которая известна самому мелкому из наших торговцев на, Дальнем Востоке, а между тем вот вкратце результаты, которых она достигла.
Могущество России без шума распространяется над двумя частями света, она охватывает их своими длинными руками и готовится разыграть на суше ту же роль, какую Англия желает играть на море
В то время как Англия заставляет трепетать Китай, властвует над Австралией, колонизует Новую Зеландию, так же как и главные архипелаги Полинезии, и заваливает своими товарами все республики Южной Америки, Россия движется к обладанию Азией, управляет судьбами севера Европы, угрожает Константинополю и британским провинциям Индии.
В этом разделе богатства и могущества, в котором Американские штаты имеют свою важную роль и где Германия, умирая с голоду у себя дома, хочет, чтобы и ей дали место, — какова же будет участь Франции, которая все более и более забывает свою роль противовеса и соперницы Англии?
Вместо того чтобы занять в Океании, в Зондском проливе, в морях Индии и Китая ряд важных пунктов, которые могли бы обеспечить сбыт наших товаров, служить центрами деятельности для тысячи наших коммерческих судов и убежищем рам, наша бедная страна, раздираемая политиками всевозможных школ, довольствуется тем, что посылает на мыс Горн или Доброй Надежды несколько военных судов, слишком малочисленных, чтобы появляться всюду, где наши коммерческие интересы требуют их присутствия, и слишком слабых, чтобы внушить уважение другим народам.
Не считая Кохинхины {Кохинхина — название Южного Вьетнама в европейской литературе в период господства французских колонизаторов.}, которая стала настоящим дальневосточным Алжиром, где арабы — начальники бюро заменены инспекторами туземных дел, такими же беспорядочными и деспотичными, как и они, такими же врагами гражданского элемента, как и они, не считая наших тощих владений в Индии и Каледонии, в какой стране света имеем мы военные или торговые базы? На какой земле или хоть на какой скале развевается наш трехцветный флаг в этом громадном Южном море, усеянном островами, которые почти все в сущности принадлежат морским нациям, нашим соперницам, которые более предусмотрительны, чем мы, и готовятся к торговой и политической борьбе, гораздо менее отдаленной, чем предполагают?
Не имея серьезной поддержки, французские арматоры не могут действовать последовательно и ожидать больших выгод. Вследствие положения, в которое поставлен наш торговый флот, французские товары на всех рынках стоят на двадцать пять процентов дороже, чем если бы они были привезены на английских судах.
Мне часто приходилось слышать жалобы наших капитанов на тяжесть канцелярских издержек и часто очень большой платы, которую консулы требуют с них за каждую подпись
Эти канцелярские издержки для них тем тяжелее, что, не имея широких торговых связей, не по своей вине, а по милости стеснений, которые задерживают развитие нашего торгового флота, их суда часто должны ждать полгода и даже год обратного пропуска, который англичане и американцы получают очень легко, вследствие правильного хода их операций.
С другой стороны, правительство с каждым годом сокращает издержки на военный флот и отказывается показывать свой флаг во всех уголках мира, и эта смешная экономия будет иметь результатом то, что французская торговля исчезнет со всех отдаленных пунктов.
Несколько месяцев тому назад одно французское судно было захвачено чилийским кораблем под тем предлогом, что оно нагружалось гуано на острове, который это государство считало принадлежащим ему, это было чудовищным злоупотреблением властью. Во время перехода чилийского судна с его призом французское судно погибло вместе с грузом по милости невежества чилийского офицера, который был назначен командовать им на время перехода. Арматоры начали процесс, но чилийский суд положил следующую резолюцию: ‘нечего заниматься судном, так как оно погибло’.
Тогда на это решение была подана жалоба французскому правительству, которое ровно ничего не сделало. Ему не до того, чтобы помогать своим соотечественникам. Это хорошо, но спросите у арматоров Нанта или Бордо, почему они не ведут дел с испаноязычными республиками Южной Америки?
— А кто нас поддержит, — ответят они, — если принятые относительно нас обязательства не будут выполнены?
Нет сомнения, что если подобное положение дел продолжится, то морские сношения Франции в скором времени совершенно прекратятся.
Уже более тридцати лет тому назад один капитан корабля, Лаплас, констатировал факт, что наш торговый флот приходит в полный упадок от недостатка поддержки его за границей и указывал средство против этого, советуя занимать во всем свете, по примеру англичан, как можно более пунктов, менее заботясь о их колонизации, чем о приобретении пунктов сбыта для наших товаров, так как колонизация придет сама собой. Когда эмигрант является на землю с французским управлением, которое заставляет его брать разрешение на жительство, вынуждает брать патент и т. д., то он берет свою лопату и уходит, как пришел, когда же он является в английские владения, то поселяется там беспрепятственно и привязывается как к новой родине.
Если товары Франции держатся еще на рынках всех стран, то только благодаря тонкости работы и вкусу, но со временем эти качества сделаются общими для всей Европы, и Франция, лишенная рынка сбыта своих товаров, утешится в своем бессилии под властью какого-нибудь выскочки оратора, свергнутого двадцать четыре часа спустя каким-нибудь новым блестящим оратором.
Если мы не хотим быть ни Византией, ни Испанией, то мы должны увеличить флот, не заботиться о Европе и обратить всю нашу энергию на Дальний восток и Тихий океан.
При способном морском министре, а такие всегда найдутся, менее чем двадцати лет будет достаточно для того, чтобы рядом с Индийской империей англичан основать империю Индо-Китайскую, которая на несколько веков обеспечит для Франции громадный сбыт ее товаров и безграничное поле действия для всех беспокойных и честолюбивых умов.
Вот что говорится везде, кроме Франции, вот чему удивляется иностранец, видя, что мы этого не делаем и чего мы, к несчастью, не сделаем, потому что нет ни одного человека среди тех, которые стремятся держать кормило правления, среди тех, кого возвеличивает толпа, кто понимал бы хоть что-нибудь в этих великих экономических вопросах, которые составляют суть английской политики. Еще несколько миллионов населения, и мы будем не в состоянии жить на нашей земле, которая к тому же истощается с каждым годом, леса редеют, а реки, не получая воды с оголенных гор, мелеют, и страна беднеет… Англия бережет свои старинные леса, она мало извлекает из своей земли, по которой еще бегают олени, но зато она рассылает по всему свету своих рабочих и негоциантов.
Быть может, мы и проснемся, но когда уже будет слишком поздно, когда место будет занято другими.
Я больше не буду возвращаться к этому вопросу. Я только высказал то, что у меня было на сердце, для всех.французов, живших за границей, в этом заключается вопрос жизни и смерти для их страны, и одно это делает для всякого долгом раскрыть опасность.
Таким образом, ввиду продемонстрированных мною принципов, руководящих много веков поведением Англии, командир ‘Баунти’ получил приказание посетить все земли, которые попадутся ему на пути, снять планы всех бухт, которые могут служить убежищем судам, разузнать о их природных богатствах, о характере населения и о месте, где легче всего устроиться в случае, если найдется удобным основать там морскую базу или торговую контору.
По этим причинам остров Тофуа был обследован во всех отношениях, затем ‘Баунти’ снялся с якоря и продолжал путь.
Снимаясь с якоря, Блай имел со своими офицерами спор, пустой по своим причинам, но сделавшийся серьезным от того раздражения, которое он внес в него, и по обыкновению весь гнев его обрушился на Крисчена.
Почти целый день молодой человек строил в уме самые ужасные планы, двадцать раз он думал о самоубийстве, до такой степени жизнь на бриге сделалась для него невыносима, но улыбающийся образ Мауатуа и прелестные виды Таити, постоянно мерещившиеся ему во сне и наяву, заставили его откинуть эту мысль, и он решился во что бы то ни стало оставить судно при первом благоприятном случае. Приняв твердое решение, он несколько успокоился и начал более хладнокровно исполнять свои обязанности.

VIII
Заговор. — Снова на Таити. — Питкерн.

НА СЛЕДУЮЩИЕ СУТКИ, В ЧУДНУЮ тропическую ночь, Крисчен мечтал о возможности оставить ‘Баунти’, где жизнь сделалась для него невыносимой, опершись на борт, он мысленно перебирал все нравственные страдания, которые он вытерпел во время плавания, и в то же время взгляд его рассеянно следил за видневшимися вдали туманными очертаниями островов… Вдруг ему пришла в голову идея, за которую он ухватился без всяких рассуждений, море было спокойно, почему бы ему не броситься в воду и, держась за доску, добраться до соседнего острова, а оттуда при помощи туземцев было бы легко добраться в пироге до Таити.
— Жребий брошен, — прошептал он, как бы желая укрепиться в принятом решении, — восходящее солнце не застанет меня на ‘Баунти’.
Он до того погрузился в свои мысли, а последние слова произнес настолько громко, что их услышал гардемарин Янг, наблюдавший за ним уже некоторое время.
— Тише, лейтенант, — поспешно сказал он, подходя, — разве вы не знаете, что командир приказал наблюдать за вами?
— А, это вы, Янг, — сказал Крисчен, — ну, мой дорогой, я не долго буду досаждать ему этим.
— Тише, прошу вас.
— Не все ли равно, через десять минут я буду в безопасности от его мщения.
— Что вы этим хотите сказать?
— Что же, товарищ был бы для меня не лишним, хотите отправиться со мной, Янг?
— Я к вашим услугам, лейтенант.
— Я хочу вернуться на Таити.
— На Таити?.. Лейтенант, не угодно ли вам будет окончить этот разговор в нашей каюта Есть вещи, о которых лучше не говорить здесь.
— Охотно, Янг, но я не могу пробыть с вами более пяти минут, это более чем достаточно, чтобы вы решились.
— Что же вы хотите сделать?
— Через несколько минут мы будем проходить менее чем в ста ярдах от острова, который там виднеется, и для нас будет очень легко доплыть до него.
— Так это ваш план?.
— Расстояние слишком ничтожно, чтобы мы подвергались хоть малейшей опасности, и к тому же я предпочитаю смерть дальнейшей жизни здесь..
— Пойдемте, лейтенант, я могу предложить вам нечто лучшее. Я даже с этой целью прервал ваши размышления.
Придя в каюту Крисчена, Янг тщательно запер дверь и без всяких предисловий поспешно сказал:
— Оскорбленные недостойным обращением капитана, Хейвуд, Стюарт и я, мы устроили заговор, который должен разразиться сегодня ночью. Половина экипажа на нашей стороне с тем условием, если с ними будет хоть один офицер, все готово. Согласны ли вы принять командование судном?
При этом странном сообщении Крисчен озадаченно взглянул на своего юного собеседника, которому еще не было восемнадцати лет.
— Вы предлагаете мне преступление, Янг, — сказал он наконец.
— Пожалуй! — ответил гардемарин.
— Но Англия поставит на ноги весь свой флот, мы во всем свете не найдем уголка, чтобы скрыться, и наказание не замедлит настигнуть нас.
— Мы отомстим, и не все ли равно, если нас за это повесят? Решайтесь, нельзя терять ни минуты, нас двадцать два человека, готовых действовать, но если дело затянется, то невозможно, чтобы в этом числе не оказалось хоть одного изменника.
В душе Крисчена происходила сильная борьба, но честь моряка уступила желанию отомстить, ему представился его враг, умоляющий его о прощении, и он перестал колебаться.
— Я согласен, — сказал он, — но только с одним условием, чтобы жизнь Блая и других офицеров была пощажена.
Янг вышел и сейчас же возвратился, говоря, что заговорщики ждут его у ящиков с оружием.
Лейтенант засунул за пояс пистолеты и с саблей в руке последовал за ним, в одно мгновение заговорщикам было роздано оружие, матрос Адамс, разбуженный шумом, подошел к ним и, увидав, в чем дело, также присоединился к ним из боязни оказаться на слабейшей стороне.
Моментально все офицеры были захвачены в постелях и связаны, Крисчен сам арестовал командира, один Джон Фраер, бывший на вахте, был оставлен на свободе, так как обращение с ним Блая было до такой степени недостойно, что никто не сомневался, что по окончании дела Фраер примет их сторону.
Однако Фраер стал уговаривать их исполнять свой долг, видя, что это не удается, он хотел собрать вокруг себя ту часть экипажа, которая осталась верной, и силой освободить командира, но так как у него не было оружия, чтобы дать людям, то ему пришлось отказаться от его плана, он еще не знал, что Крисчен стоит во главе возмущения, и когда он увидел его, поднимающегося с нижней палубы, окруженного десятком его сообщников, тогда он бросился к нему навстречу, заклиная отказаться от преступных замыслов.
— Поздно, Джон, — отвечал с горечью молодой человек, — мы сделали более чем достаточно, чтобы быть повешенными. Мы пойдем до конца.
— Клянусь тебе, и командир, который нас слышит, подтвердит мои слова, что если вы откажетесь от ваших планов, то великодушное прощение будет ответом на это минутное забвение, никакого протокола не будет составлено об этом инциденте, и в корабельный журнал не будет внесено ничего, что могло бы вас компрометировать.
Крисчен колебался.
— Ну, друг мой, последуй доброму совету.
Никто не может предвидеть, что случилось бы, если бы не вмешался Янг и один матрос по имени Мэтью Кинтал.
— Не трусьте, лейтенант, — сказал гардемарин, — или мы погибли.
— Нам обещают ни больше ни меньше как петлю, только через полгода! — вскричал Кинтал. — Если наши начальники боятся, то мы все-таки не отступим, не так ли, друзья?
— Да, да! — хором закричали матросы.
— Крисчен, — сказал Блай, который должен был страшно страдать, что принужден снизойти до просьб, — я подтверждаю все слова Фраера.
— Это ты довел нас до этого, — отвечал Крисчен, вдруг сделавшийся мрачным, услышав голос своего врага.
— Подумай о горе моей жены и моих бедных детей.
— А думал ли ты о моих старых родителях, когда всячески притеснял меня, стараясь довести до крайности, чтобы иметь возможность отдать меня под военный суд. Никто здесь не может на тебя положиться, что сделано, то сделано, к тому же мы не покушаемся на твою жизнь.
Между некоторыми заговорщиками при этих словах послышался ропот, но другие заглушили их голоса, закричав:
— Нет! Нет! Не надо крови, мы хотим только избавиться от них, вот и все.
— Дураки, — сказал Кинтал, — если вы хотите, чтобы все так кончилось, то не надо было начинать. Разве вы не понимаете, что с этой минуты мы находимся в положении законной обороны, и что если мы не убьем их, то будем убиты сами!
— Мы не поднимем руки ни на офицеров, ни на наших товарищей.
— Не хватает только дать им средство добраться до Англии, и немного времени пройдет, как мы будем болтаться на виселице, — заметил матрос Айзек Мартин, бывший на стороне Кинтала.
К счастью крайняя партия составляла слишком немногочисленную группу, а потому решение пощадить жизнь пленников осталось в силе.
Крисчен немедленно собрал совет, чтобы решить, что с ними делать.
Описывая эту важную часть событий, я приведу здесь целиком донесение Адмиралтейству об этом деле.
Как только произошел, заговорщики решились предоставить своих пленников на волю волн, для этого одни желали дать им катер, другие стояли за шлюпку, и большинство высказалось за последнюю, которую и спустили в море. Но Мартин, боясь, чтобы шлюпка не дала возможности офицерам возвратиться на их родину и чтобы вследствие этого не стали разыскивать бунтовщиков, снова выразил свое живейшее неодобрение тому, что он называл неблагоразумной снисходительностью.
Ввиду этого его товарищи, вверившие ему присмотр за их пленным капитаном, передали егоАдамсу, боясь, чтобы он не позволил себе против него какой-нибудь крайности.
Между тем шлюпка была спущена на воду, и все офицеры, оставшиеся верными своему командиру, были принуждены сойти в нее, им дали небольшую бочку воды, полтораста фунтов бисквитов, небольшое количество рому и вина, компас, несколько удочек, веревки, полотно и различные предметы, которые могли им быть необходимы в их положении.
Затем заставили спуститься командира, который просил, чтобы, кроме данных припасов, им дали еще несколько мушкетов для защиты в случае надобности, но в этой просьбе ему было отказано и им бросили всего несколько ножей.
После этого судно пошло по направлению к Тофуа, когда показался остров, канат, привязывавший шлюпку, перерезали, и все бунтовщики в один голос закричали: ‘На Таити! На Таити!’
В шлюпке било всего девятнадцать человек: командир, штурман и его помощник, доктор, садовник, три офицера и девять матросов. На ‘Баунти’ осталась лучшая часть экипажа, Крисчен, которому било поручено командование, три гардемарина — Хейвуд, Янг и Стюарт, затем младший садовник, оружейный мастер, плотник, которого заставили остаться, так как его услуги могли понадобиться, и остальные матросы.
Когда Мартин, напрасно старавшийся заставить лишить жизни пленников, увидал шлюпку, снабженную всеми необходимыми средствами, чтобы достичь какого-нибудь обитаемого острова, то хотел оставить своих товарищей, из боязни предстоящей им участи, но Кинтал с мушкетом в руках воспротивился этому.
— Это ты, — сказал он, — вовлек меня в заговор и теперь волей-неволей разделишь нашу участь.
Идя некоторое время на северо-запад, чтобы обмануть экипаж шлюпки относительно взятого направления, как только ветер позволил, они повернули на Таити, цель их всеобщих желаний.
Рамки данного повествования не позволяют мне распространяться об участи Блая и его товарищей, поэтому я скажу всего несколько слов о перипетиях их странной одиссеи.
Хотя они были на судне без палубы, почти без съестных припасов, среди безграничного океана, они не потеряли мужества, и Блай постоянно подавал им пример непоколебимой твердости, управляя шлюпкой, продолжая свои наблюдения и ведя судовой журнал.
После чрезвычайных страданий и трудов, при которых один из несчастных погиб, они добрались до острова Тимора. Они проплыли на простой шлюпке более тысячи ста миль. Голландский губернатор этого острова принял их со всем участием, какого заслуживали их положение и их приключения, и они вскоре были в состоянии возвратиться в Европу.
Блай был встречен в Англии с триумфом, и его не только не обвинили в неуспехе экспедиции, но еще назначили капитаном корабля, ему даже предлагали командование судном, назначенным для поимки бунтовщиков, но у него хватило достоинства, просить избавить его от этого, вынесенные им испытания изменили его характер, и он не желал поручения, которое имело целью его собственное мщение.
Некоторое время спустя, он был снова послан на Таити во главе двух судов, и на этот раз его экспедиция была увенчана полным успехом. Блестящие заслуги Блая впоследствии принесли ему высокий чин адмирала.
Теперь возвратимся к бунтовщикам.
Из-за встречных ветров ‘Баунти’ с трудом продвигался к Таити. Видя это, Крисчен, который хотел так же, как и весь экипаж, отправиться на остров, чтобы уговорить Мауатуа сопровождать его и позволить своим людям взять себе жен, но только не оставаться там, находя пребывание на Таити слишком опасным, решился исследовать мимоходом несколько островов, чтобы выбрать плодородный и в то же время почти не известный мореплавателям, где бы они могли поселиться.
Направив судно на юг, он скоро подошел к острову Тубуаи. Посоветовавшись с офицерами, он высказал свои мысли экипажу, который понял всю их важность, и было решено, что прежде, чем идти на Таити, они сделают некоторые приготовления к переселению на этот остров, казавшийся им удобным.
Но едва они высадились, как туземцы встретили их с оружием в руках, и они никак не могли дать им понять своих миролюбивых намерений, тогда они возвратились на судно и продолжали путь на Таити, откуда им легко было бы возвратиться после с переводчиками.
Наконец после недельного переезда они увидали этот очаровательный остров.
Когда ‘Баунти’ стал подходить к острову, толпа туземцев, узнавших судно с берега, выражала свою радость громкими криками, и когда бриг наконец встал на якорь, то весь экипаж, офицеры и матросы, кинулся на берег.
Вновь прибывшие рассказали своим друзьям-таитянам, что командир Блай, найдя удобную для поселения землю и устроившись на ней, послал их на Таити за скотом, за желающими переселиться мужчинами и женщинами и всем, что необходимо для его проекта колонизации.
Благодаря этому рассказу они получили все, чего хотели, и около тридцати человек мужчин и женщин решились сопровождать их.
‘Тогда, говорит журнал, который вел гардемарин Янг, полные надежды, что объяснения переводчиков облегчат их Переселение на Тубуаи, и снабженные всем необходимым, они вторично направились к этому острову.
Их новая попытка была не счастливее первой, так как туземцы, против которых они нашли благоразумным на всякий случай защититься валом, окруженным рвом, вообразив, что этот ров предназначался для того, чтобы их зарыть в нем, составили план напасть на них врасплох, и они наверное бы погибли, если бы один из их переводчиков не открыл этого ужасного плана и не предупредил о своем открытии. Тогда европейцы сами предупредили дикарей и, перейдя в наступление, убили и ранили многих из них, а оставшихся в живых прогнали во внутреннюю часть острова’.
Этот насильственный поступок, конечно, не прошел даром: не было дня, чтобы европейцам не приходилось выдерживать ночного боя.
Тогда между европейцами возникли сильные разногласия: одни доказывали невозможность поселиться на Тубуаи и желали возвратиться на Таити, другие, не отвергая постоянных опасностей, которым они подвергались от враждебности туземцев, утверждали, что все-таки лучше остаться здесь, чем на Таити, который не предоставлял им безопасного убежища.
Дело дошло до того, что Крисчен принужден был поставить на голосование три следующих предложения:
Остаться на Тубуаи.
Искать другого удобного места.
Вернуться на Таити.
Это последнее предложение, несмотря на все старания лейтенанта доказать его безумие, приобрело громадное большинство, и пришлось начать делать приготовления к отъезду.
Итак, ‘Баунти’ в третий раз возвратился на Таити Со времени бунта прошло около восьми месяцев, и Крисчен только по настоянию своих людей, и то со страхом, решился идти на этот остров, могло случиться, что Блай по дороге встретил какое-нибудь военное английское судно и вернулся назад наказать бунтовщиков, поэтому, входя на рейд, Крисчен со страхом смотрел, не видно ли какого-нибудь судна.
У берега стояло всего несколько пирог, и Крисчен невольно вздохнул с облегчением. Экипаж ‘Баунти’ был встречен таитянами с прежними выражениями радости, и король пригласил моряков остаться на острове, обещая уступить им земли, какие они пожелают.
Крисчен собрал всех своих товарищей и решительно объявил, что он с своей стороны не останется на Таити более суток и просил сказать, кто хочет сопровождать его в поисках другого, более безопасного убежища.
Сейчас же на сторону лейтенанта стали гардемарин Эдвард Янг, младший канонир Джон Майлс, кузнец и матрос Джон Уильямс, младший садовник Уильям Браун и матросы Джон Адамс, Мэтью Кинтал, Айзек Мартин и Уильям Маккой.
Все остальные объявили, что хотят остаться на Таити.
После этого был произведен справедливый раздел оружия, патронов, утвари, инструментов и съестных припасов, а на другой день Крисчен снова выходил в море со своими спутниками, и — замечательная вещь! — Мауатуа, жена лейтенанта, и все другие таитянки предпочли следовать за европейцами и отказались остаться на Таити. Шестеро туземцев со своими женами также изъявили желание сопровождать европейцев и делить их участь.
Новая экспедиция обошла архипелаг Туамоту и дошла до еще малоизвестного архипелага Мореплавателей.
На юге этого архипелага, после многодневного плавания, они заметили маленький зеленеющий островок с тенистыми долинами, лежавшими между высокими горами, который, как им казалось, соединял в себе все условия одиночества и безопасности, которых они искали.
— Вот место нашего вечного убежища, — сказал Крисчен своему другу Янгу, — или наши кости будут со временем покоиться в глубине этих веселых равнин, или мы будем повешены на плимутском рейде на виду у всего флота.
Затем по его приказанию бриг был затоплен в маленькой бухте, которой они дали имя судна, окончившего в ней свою карьеру.
На следующий год английское военное судно ‘Флора’ пришло на Таити и забрало всех гардемаринов и матросов, которые там поселились, несмотря на предостережения Крисчена… Восемь месяцев спустя они судились военным судом и были казнены.
Никогда английскому судну не удалось бы захватить бунтовщиков на этом острове, богатом разными тайными убежищами, если бы капитан не заручился помощью туземцев, напоив их водкой и сделав им богатые подарки.
Но я должен сказать, к чести таитянок, что они с редкой энергией защищали своих европейских друзей, и что многие туземцы, выдавшие их, были убиты женщинами во время оргии.
Одной из них даже удалось так хорошо спрятать молодого гардемарина Хейвуда, что ‘Флора’ ушла, не захватив этой последней добычи.
Чтобы спастись от крейсеров, которые бороздили Тихий океан в поисках остальных бунтовщиков и время от времени заходили на Таити,чтобы постараться им овладеть, Хейвуд в течение пятнадцати лет жил в лесах и на возвышенных вершинах острова, беспокойно глядя на горизонт, чтобы определить, какому государству принадлежали проходившие суда.
Всего это время Магина, его жена, оставалась верной ему, сбивала все розыски и окружала его неистощимой преданностью.
Как только какой-нибудь крейсер появлялся на рейде, Хейвуд исчезал, так что его никто не мог найти, а Магина спускалась на берег, чтобы наблюдать за тем, что произойдет.
В течение всего времени пребывания английского военного судна молодая женщина не оставляла округа Паре, в котором расположен порт, наблюдая за всеми поступками иностранцев.
Иногда отряд морских солдат сходил на землю и направлялся во в глубь острова. Тогда Магина зажигала костер из сырого леса, дым от которого поднимался к небу черными клубами, и с пением возвращалась в деревню. А через два или три дня экспедиция, по обыкновению, возвращалась с пустыми руками.
Как только судно уходило в море, Магина возвращалась в горы, и время от времени Хейвуд решался показаться в деревнях.
Однако однажды командир ‘Пандоры’ Мевилл чуть было не схватил гардемарина.
Прибыв на Таити с тем же поручением, что и его предшественники, и так же, как они, не преуспев во всех своих попытках, он решился подкупить Магину и узнать от нее тайну убежища Хейвуда.
Молодая таитянка, узнав, что английский капитан желает с ней говорить, без всякого колебания отправилась к нему.
Мевилл принял ее окруженный всеми своими офицерами и с церемонией, которая должна была поразить дикарку.
Драгоценности, яркие шелковые материи и множество красивых вещей были разложены на столе.
Приготовлено было угощение, и командир предложил Магине разделить его с ним и его офицерами
Молодая женщина жестом отказалась.
Когда он стал настаивать, она сказала:
— Слушай, тегавава (командир), я скажу тебе слово, которое в моем сердце нахожу хорошим. Я не стану ни есть, ни пить с тобой, потому что твои напитки расстраивают ум, а когда ум расстроен, слова выходят наоборот, как отону (краб), который бродит по рифам.
— Ты ошибаешься насчет моих намерений, Магина, — возразил Мевилл, — мы просто хотим принять тебя, как заслуживает такая красавица, как ты. Ты хорошо знаешь, что твои подруги бывают у нас, и одна ты никогда не приходишь
— К чему говорить не то, что думаешь, тегавава? Ты позвал меня сюда только для того, чтобы узнать, где прячется Тативати (так таитяне звали Хейвуда).
— Хорошо, если ты угадала, то я не стану с тобой притворяться.
— Я хорошо знала, что Моуи (Мевилл) рассчитывает на свои напитки, чтобы узнать мысли Магины.
— Пожалуй! Ты знаешь, что Тативати, как ты его называешь, совершил большое преступление, и наши законы требуют, чтобы он был наказан.
— Тативати не нравилось на корабле, Тативати думал о Магине, которая плакала на берегу, ожидая его возвращения, и Тативати оставил корабль, чтобы вернуться к ней и к своему ребенку, который должен был родиться, если бы он этого не сделал, он был бы злым человеком, разве преступление держать свое слово? Тативати никого не убил и не сделал никому зла.
— Да! Но он возмутился против своего начальника и посадил его в лодку, где тот чуть не погиб.
— Вы уже убили за это десятерых и хотите еще убить Тати,
— Нет, клянусь тебе, что наш король помилует его.
— Так для чего же ты приехал за ним? Прости его и возвращайся в свою страну.
— Он должен сам себе просить прощение.
— Тативати не станет просить у вас прощения, и, пока я жива, вы не возьмете Тативати. У нас в горах трое детей, и вы не отнимете у них отца. Прощай, тегавава, береги для других эти украшения, которые ты разложил здесь. Видно, женщины твоей страны способны изменить своим мужьям за подарки, если ты мог подумать, что я выдам тебе Тативати.
Сказав это, молодая женщина повернулась, чтобы идти к своей пироге.
— Еще одно слово, Магина, — сказал ей капитан, — ты сама решишь участь Тативати.. Все офицеры и я, мы даем тебе слово, что жизнь его не подвергнется опасности, если ты уговоришь его, чтобы он сам отдался в наши руки, но если мы сами захватим его, то ему придется разделить участь его товарищей.
— У вас, верно, есть крылья на ногах, что вы надеетесь взять Тативати?
— Клянусь тебе, что не пройдет и месяца, как он будет в наших руках.
— Желаю счастья, тегавава, — сказала молодая женщина, рассмеявшись и вскочив в пирогу, она в несколько ударов весла была на берегу.
Мевилл все еще не считал себя проигравшим. Потерпев неудачу с Магиной, он решился привести в исполнение план, задуманный им несколько дней тому назад и который, по его мнению, должен был предать в его руки последнего бунтовщика, скрывавшегося на острове Таити.
Он тайно переговорил с полусотней дикарей, тщательно выбранных между последними негодяями, и раздавал им такие соблазнительные посулы, что те обещались помогать его плану.
Ловушка, которую он решил устроить для Хейвуда, была придумана довольно удачно.
Он должен был приказать поднять паруса и объявить, что возвращается обратно в Англию, но на самом деле лишь отойти настолько, чтобы скрыться из виду. Через четыре дня он должен был прислать две шлюпки с хорошо вооруженными матросами к мысу Итиа. В это время дикари, осторожно следуя за Магиной или воспользовавшись тем, что Хейвуд сойдет вниз, должны были схватить его и выдать в условленный день.
Сначала все шло по плану заговорщиков. Мевилл дал большой праздник вождям и старейшинам острова, на который те отвечали в свою очередь амурамой, и объявил открыто, что отказывается овладеть неуловимым Тативати
На следующее утро он снялся с якоря, поднявшись по ветру на запад, он повернул прямо на юг.
В тот же вечер Магина отправилась в горы, она медленно шла по берегу ручья, как вдруг ей послышалось, что сзади нее хрустнул сухой сучок. Тогда ей вдруг пришло в голову, что за нею следят, но она не обернулась, а поспешно бросилась в густые кусты и остановилась там, едва переводя дыхание. Целый час простояла она в таком положении, внимательно прислушиваясь, но ничто не подтвердило ее подозрений, и она спокойно продолжала свой путь по большой долине Тегауру и, мало-помалу поднимаясь, дошла до площадки Орофева или горы Диадемы. Хейвуд оставил между тем свое убежище и ждал ее со старшим сыном.
— Зачем ты оставил свое убежище? — сказала она, обняв его.
— С вершины Оро я видел, как судно исчезло сегодня утром на юге, оно совсем ушло.
Едва успел он выговорить эти слова, как человек тридцать дикарей схватили его и, несмотря на крики и мольбы Магины, увлекли его по направлению к мысу Итиа.
— Вернись к братьям, — сказала молодая женщина сыну, — и не выходите, пока я не возвращусь.
Сказав это, она со сверкающими глазами бросилась вниз к одному из самых крутых спусков, но зато сокращавших почти вдвое дорогу к деревне Паре, где жили ее родственники и друзья.
Похитители Хейвуда не приняли во внимание ее решительности.
Едва прибежав вниз, она подняла всю деревню на ноги рассказом об ужасной измене, она узнала жителей Итиа, и так как между ними и жителями Паре существовала старинная ссора, то Магине не стоило большого труда увлечь последних за собой. Они бросились бегом и пришли к мысу почти вместе с похитителями, которым пришлось нести Хейвуда.
Пленника в мгновение ока освободили, а негодяи, взявшие на себя это постыдное дело, были отвергнуты даже жителями их деревни и вынуждены сознаться, что собирались на другой день вечером выдать Тативати Мевиллу.
Двадцать четыре часа спустя, когда моряки с ‘Пандоры’ подъехали к Итиа, они были встречены градом камней и поспешно сели обратно в лодки, думая, что им устроили западню.
С этого времени английские корабли не возобновляли более своих попыток схватить Хейвуда, и он мог жить почти спокойно, но, каждый раз, когда судно его страны стояло на рейде, он из осторожности прятался до его ухода в свое неприступное жилище.
Он умер около пятнадцати лет спустя, и на острове еще в настоящее время есть человек двадцать его потомков.
После долгих поисков бунтовщиков, оставивших Таити на ‘Баунти’ под командой Крисчена, английское Адмиралтейство решило наконец, что корабль погиб, и с течением времени дело это было совсем забыто.
Впрочем, количество казней было велико, чтобы на будущее время немногие из моряков решились последовать примеру их товарищей на ‘Баунти’. В течение полутора лет на плимутском рейде были повешены одиннадцать человек.
Теперь мне только остается сообщить читателям последний акт этой странной драмы, развязка которой произошла на Питкерне

IX
Колония на Питкерне. — Заговор таитян. — Избиение европейцев. — Мщение. — Патриарх Питкерна.

КОГДА БУНТОВЩИКИ ПРИБЫЛИ НА ОСТРОВ Питкерн, то они, сняв с ‘Баунти’ все, что было можно, посадили его на мель и сожгли из боязни, чтобы судно не выдало их присутствия. Крисчен был единодушно выбран главой новой колонии, а Янг — его помощником. Первой их заботой было найти подходящую местность для постройки жилищ, они нашли ее в красивой долине, чрезвычайно плодородной и закрытой со всех сторон от моря, чего они особенно желали. Затем они перенесли туда всевозможные припасы, различные инструменты, паруса, веревки, железные вещи и другие предметы, в изобилии оставшиеся на ‘Баунти’ после раздела.
По дороге к месту постройки они нашли два или три грубо обтесанных камня, и их охватил страх при мысли, что остров может быть обитаем, но, обойдя его кругом, они убедились, что на острове кроме них нет никого, тогда, при помощи дикарей, они принялись за постройку хижин.
Питкерн, несмотря на свое небольшое протяжение, был лучшим убежищем, какое они только могли себе найти, на острове было множество видов съедобных растений, много дичи, а бухты наполнены рыбой, и кроме того местность была крайне живописна. Единственным недостатком было очень ограниченное количество пресной воды, чему оказались очень довольны новые колонисты, так как, вероятно, это явилось причиной того, что дикари, на присутствие которых указывали камни, оставили остров.
Избавившись от всяких опасений, маленькая колония с жаром занялась своим устройством.
В течение первого года дневник Янга не заключает в себе ничего особенного.
Постройка хижин была окончена, Майлс, младший канонир, знакомый с плотницким делом, построил лодку для рыбной ловли, было засеяно много полей, дикари сделали большие рыболовные сети из волокон кокосового ореха, маленькая колония жила в полном довольстве, трое родившихся детей еще более увеличили благополучие.
В это время на острове было девять европейцев: Крисчен, Янг, Адамс, Майлс, Уильямс, Браун, Мартин, Маккой и Кинтал, а также шесть дикарей: Оха, Тараро, Таимуа, Манарии, Титахити и Негу, всего пятнадцать мужчин, столько же женщин и восемь человек детей.
Казалось бы, маленькой колонии оставалось только вести беззаботную и патриархальную жизнь, которую так любят жители Океании, правда, бывшие моряки немного злоупотребляли мягкосердечием своих друзей таитян, заставляя их исполнять самые грубые работы, но последние делали их, не жалуясь, власть Крисчена была признаваема всеми, и казалось ничто не нарушит согласия, царившего между членами колонии, и не помешает ее процветанию, как вдруг простая случайность вызвала такой переворот, что через несколько лет на острове остался всего один мужчина, Адаме, девять женщин и двадцать два ребенка.
Можно предположить, что сама судьба решилась наказать бунтовщиков. Мы как можно короче опишем мрачную и печальную картину разрушения колонии.
Жена Уильямса, отыскивая птичьи гнезда, упала в глубину оврага и разбилась. Тогда кузнец, угрожая оставить остров на сохраненной на всякий случай шлюпке, потребовал, чтобы ему дали другую жену и указал на жену дикаря Тараро.
Так как помощь Уильямса, единственного на острове, кто мог изготавливать патроны для мушкетов, была слишком необходима, то колонисты заставили Тараро уступить свою жену кузнецу.
С этой минуты согласие между европейцами и таитянами было нарушено и последние устроили заговор, чтобы истребить всех европейцев.
Несомненно, что дело удалось бы, если бы таитяне не имели слабости сообщить своего плана женам.
Удивительная вещь, таитянки во всех спорах всегда были на стороне европейцев и против своих соотечественникоа
Так и в этом случае они отправились к жилищам Крисчена и его товарищей и начали петь:
Для чего желтый человек точит топор?
Для того, чтобы убить белого человека.
Жены европейцев сейчас же предупредили своих мужей, которые вышли вооруженными, и таитяне, видя что их планы открыты, стали молить о прощении, которое получили только под тем условием, что сами убьют двух зачинщиков заговора.
Охе отрубили топором голову, а Тараро был зарезан своей собственной женой, сделавшейся женой Уильямса.
С этого времени пятеро оставшихся таитян, несмотря на все старания Крисчена, Янга и Адамса воспротивиться этому, были притесняемы остальными европейцами, в особенности Маккоем и Кинталом.
Тогда таитяне снова решили убить без различия всех европейцев, но на этот раз ничего не сказали женам.
Было решено, говорит дневник Янга, что двое из них, Таимуа и Манарии, достанут огнестрельное оружие и спрячутся с ним в лесу, поддерживая постоянные сношения со своими товарищами, и что в назначенный день убьют всех англичан во время их работ на плантациях. Титахити также попросил на этот день для себя ружье, под предлогом, что хочет поохотиться, но вместо этого отправился к своим товарищам, и все трое напали на Уильямса, которого и убили. Такая же участь постигла и Крисчена, и Майлса.
Маккою удалось спастись от них и присоединиться к Кинталу, который при известиях об убийствах успел с помощью жены скрыться в горы.
Манарии и Негу убили Мартина и Брауна.
Адамс, вовремя предупрежденный женой Кинтала, убежал в лес, но затем, думая, что спокойствие восстановилось, решился возвратиться на свое поле, чтобы взять съестных припасов, но дикари напали на него и нанесли две раны, несмотря на которые ему удалось обратиться в бегство. Видя, что он ускользает от них, враги закричали ему, чтобы он вернулся, что его жизнь будет пощажена. Женщины отнесли его в дом Крисчена, где он нашел Янга, которого они также спасли.
Но смерть белых была скоро отомщена. Таитяне начали оспаривать друг у друга жен их жертв, и вскоре Манарии убил Таимуа, но сам, боясь такой же участи, скрылся в горы и принес повинную Маккою и Кинталу. Последние воспользовались этим подкреплением, чтобы напасть на таитян, оставшихся в деревне, и начали в них стрелять. Адамс, посланный парламентером, предложил им возвратиться с тем условием, чтобы они убили Манарии, и те согласились на это, но в свою очередь, потребовали смерти Титахити и Негу.
Вне себя от смерти своих мужей европейцев, женщины бросились на дикарей и разорвали их в куски, Маккой и Кинтал, чтобы исполнить условие, убили Манарии, и на Питкерне не осталось более ни одного дикаря.
Когда окончилась эта ужасная бойня, четверо европейцев спокойно принялись за свои обычные занятия.
Прошло пять лет и число детей быстро увеличилось, женщины, занятые детьми, не подавали поводов к неудовольствию, когда новый случай снова опечалил колонию. Маккою удалось из сока корня ти приготовить водку, напившись не в меру своего изобретения, он в припадке безумия бросился вниз со скалы и разбился насмерть
Спустя некоторое время у Кинтала умерла жена, тогда, забыв несчастные последствия, которые повлекли за собой подобное же требование Уильямса, он стал требовать, чтобы Янг уступил ему свою любимую жену. Это странное требование было отклонено. Тогда Кинтал сделался мрачен и задумал убить своих товарищей, чтобы одному царствовать над островом. Однако его план был открыт, и Янг с Адамсом приговорили Кинтала к смерти. Этот строгий приговор был вызван необходимостью, так как они не могли жить, находясь в постоянном беспокойстве за существование. Они сами привели свой приговор в исполнение.
Итак, Адамс и Янг остались одни из всех мужчин, высадившихся на Питкерн, одиночество заставило их сосредоточиться на себе и привело к раскаянию и аскетизму.
Они ввели строгий порядок в жизнь маленькой колонии, установили утренние и вечерние молитвы и воскресную службу, на которой обязаны были присутствовать все, начали строго воспитывать детей, и кончилось тем, что на Питкерне водворилась строгость нравов.
Через год после казни Кинтала Янг умер от астмы.
Адамс остался один с девятью женщинами и двадцатью двумя детьми от семи до девяти лет.
Он выстроил школу, являвшуюся в то же время и храмом, и в 1824 году, спустя более чем тридцать лет после описанного нами события, когда одно английское коммерческое судно ‘Орел’ случайно бросило якорь в Питкернской бухте, он мог с гордостью указать на то, что сделал, и, опираясь на свое создание, признаться, что он последний оставшийся в живых из всего восставшего экипажа.
Дети выросли и переженились между собой, и Питкерн, под отеческим управлением Адамса, имел семьдесят шесть человек жителей, из них тридцать шесть мужчин. Вскоре слухи об этой маленькой колонии распространились по всему свету, и все суда, ходившие в окрестностях, заходили по очереди на Питкерн и восхищались умом, честностью и чистотой нравов жителей.
Приезжие говорили Адамсу, который готов был в любое время предстать перед судом, что преступление, в котором он участвовал, уже давно покрылось давностью.
Адамс вскоре стал известен под именем Питкернского Патриарха.
В конце 1825 года Англия послала на Питкерн военное судно ‘Блоссом’, чтобы принять Адамса и его колонию под свое покровительство и сообщить ему о прощении.
Капитан Беринг, командовавший этим судном, напечатал очень интересный отчет о прибытии на Питкерн.
Когда Питкерн был уже виден, все вышли на палубу и сгорали от нетерпения как можно скорее познакомиться с обитателями острова и узнать от них все подробности об участи ‘Баунти’, однако приближение ночи заставило отложить до утра исполнение наших желаний.
При восходе солнца ми заметили парусную лодку, приближавшуюся к нам.
Прежде чем подъехать к судну, островитяне спросили нас, могут ли они подняться на борт. Получив разрешение, они вскочили на палубу и с видимым удовольствием пожали руки всем офицерам.
Старый Адамс, менее проворный, чем его спутники, вошел последним. Это был человек лет шестидесяти, чрезвычайно живой и сильный для своих лет, несмотря на значительную полноту. Одет он был в матросскую рубашку, панталоны и низкую шапку, которую он держал в руках, когда с ним говорили.
Он лишь в первый раз после возмущения находился на палубе военного судна, и это приводило его в некоторое смущение, но когда ему объявили о прощении, то он успокоился.
Все островитяне, приехавшие с ним, отличались высоким ростом, силой и здоровьем, их доброта, простота манер, боязнь сделать что-нибудь нетактичное виднелись во всех их поступках.
Они с интересом расспрашивали о различных частях корабля и о нашем продолжительном плавании.
Ввиду выраженного гостями желания осмотреть колонию старый Адамс пригласил командира и офицеров сойти на землю, он принял их в большой бамбуковой хижине, служившей училищем, и рассказал им о событиях, только что переданных мною и о которых я сам слышал от плотника Бембриджа, внука Адамса.
Когда ‘Блоссом’ наконец покинул остров, он утвердил окончательно за Адамсом название Патриарха Питкерна.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека