‘ТРУД ЦЕЛОМ ЖИЗНИ’
‘ТРУД ЦЕЛОМ ЖИЗНИ’
(Письмо А. А. Фета Я. К. Гроту)
Публикация Л. Я. Дворниковой
18 декабря 1885.
Глубокоуважаемый
Яков Карлович!
Вашего покорнейшего слуги
А. Шеншина
Письмо Я. К. Гроту, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1885
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 6
М., ‘Советская Россия’, 1988
В литературной деятельности Афанасия Афанасьевича Фета (1820—1892) можно различить несколько периодов, между которыми прошли долгие годы, заполненные военной службой и хозяйственной деятельностью. Но если процесс поэтического творчества возникал и затухал у Фета непроизвольно, то работа над переводами шла постоянно.
Впервые потребность переводить проявилась у будущего поэта, когда ему не исполнилось еще и семи лет. Раньше знакомства с русской грамматикой он был обучен читать и писать по-немецки своею матерью Шарлоттой Фет. Прочитанные стихи производили на ребенка сильное впечатление, вызывали у него желание перевести их на русский язык. Не умея сам записать, он бежал в спальню к матери и с восторгом диктовал ей свой стихотворный перевод, который она записывала при свечке карандашом на клочке бумаги. Об этом говорит Фет в своих воспоминаниях (см. Ранние годы моей жизни. М., 1893). Он даже приводит одно из таких стихотворений, удержавшееся в его памяти.
Знание немецкого языка было усовершенствовано Фетом во время учения (1834—1837 годы) в немецком пансионе в городе Верро Эстляндской губернии, где его сочинения ставились в пример ученикам-немцам.
Благодаря превосходному знанию немецкого языка Фет получил возможность познакомиться с немецкой литературой и с мировой поэзией в немецких переводах. К моменту поступления в Московский университет (1838) он был поклонником и горячим пропагандистом поэзии Шиллера, Гете и Гейне.
Интересно отметить, что первой журнальной публикацией Фета были переводы трех стихотворений Гейне (см. Москвитянин, 1841, No 12). В 40-е — 50-е годы, да и позднее, Фет очень интересовался поэзией Гейне. Достаточно перелистать ‘Стихотворения’ Фета, изданные в большой серии ‘Библиотеки поэта’ (Л., 1959), чтобы обнаружить 35 стихотворных переводов столь любимого им поэта.
Итак, немецкая литература, немецкий язык… Этому есть свое объяснение. Тут, пожалуй, стоит коснуться ранней биографии Фета. Он родился в доме помещика А. Н. Шеншина, в Мценском уезде Орловской губернии. Мать поэта — Шарлотта Фет бежала из Германии от мужа Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фета в Россию, к Шеншину, и родила сына, который был крещен и стал носить фамилию русского отца. Но в 1834 году Орловская духовная консистория установила, что мальчик родился до оформления брака его матери с Шеншиным и что он не имеет права носить эту фамилию, а должен впредь именоваться Гессен-дармштадским Иоганном Фетом. И лишь в начале 80-х годов ‘по высочайшему повелению’ он получил право носить фамилию ‘Шеншин’ и права потомственного дворянина. Фет добился своего (через 50 лет!). Но чтобы завершить наш небольшой экскурс в биографию Фета, добавим к этому одну колоритную деталь. Фет всегда и всюду утверждал, что он — Шеншин. Но в 1857 году, когда он женился на М. П. Боткиной, он написал ей ‘секретное’ письмо (на конверте надпись Фета ‘читай про себя’), в котором сообщил, что Шеншин не был его отцом. Это письмо хранится в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Загадка осталась загадкой…
Но вернемся опять к Фету — переводчику 40-х — 50-х годов, Фету — студенту Московского университета. Было много переводов с немецкого. Но Фет переводил и стихи Андре Шенье и Беранже, Байрона и Томаса Мура, Адама Мицкевича, Гафиза и Саади. Он интересовался и античной поэзией.
Учась в университете, Фет почти не посещал лекций. Исключением были лекции Д. Л. Крюкова — профессора римской словесности и древностей. Увлечение лекциями Крюкова о поэзии Горация побудило Фета к самостоятельной работе: он перевел несколько од Горация. С переводом одной из них ‘К республике’ Крюков ознакомил студентов и попечителя университета. И на несколько лет Гораций стал любимой ‘темой’ Фета. Затем ‘Гете со своими римскими элегиями и Германом и Доротеей и вообще мастерскими произведениями под влиянием античной поэзии увлек меня до того,— вспоминал поэт,— что я перевел первую песню Германа и Доротеи’ (А. А. Фет. Ранние годы моей жизни. М., 1893, с. 209).
Со своими переводами Горация Фет познакомил И. С. Тургенева при их первой встрече в 1853 году в Спасском-Лутовинове (Фет в то время жил рядом в имении Новоселки Мценского уезда). Встреча их была дружеской. Тургенев, любивший и знавший античную поэзию, не только восхищался фетовскими переводами Горация, но взял на себя труд сверить их построчно и обещал оказать содействие в напечатании, как только вся работа над одами Горация будет закончена. Поддержка Тургенева привела к тому, что в короткий срок перевод, над которым Фет работал более 15 лет, был окончен. И в 1856 году Фет возобновил разговор с Тургеневым о своих переводах. Правда, главной заботой Тургенева стало издание сборника стихотворений Фета, который вышел в 1856 году, но обещание, данное им относительно переводов, было Тургеневым исполнено. При его содействии ‘Оды’ Горация в переводе Фета были опубликованы в журнале ‘Отечественные записки’ в No 1, 3, 5, 8 за 1856 год. И тогда же вышли отдельным изданием. Тургенев принял участие в редактировании перевода. Он стремился освободить перевод от архаичных, устаревших слов и выражений, которые Фет часто употреблял и которые вместе с синтаксической усложненностью делали его иногда трудно-воспринимаемым. Фет не всегда был согласен с Тургеневым.
Положительную оценку переводу дал Н. Г. Чернышевский: ‘Г. Фет трудился серьезно и добросовестно и, действительно, успел дать нам перевод, который должен быть назван капитальным приобретением для русской литературы’ (Н. Г. Чернышевский. Оды Квинта Горация Флакка. ПСС, т. 4. М., 1948, с. 509).
Но были и другие, более критические отзывы об этой работе. Фет болезненно воспринял рецензию на перевод Горация профессора Московского университета С. Д. Шестакова, напечатанную в ‘Русском вестнике’ No 1 за 1856 год. Фет даже опубликовал ответ на эту рецензию, в котором объяснял цели, задачи и принципы своей переводческой деятельности. Глубоко чувствуя и воспринимая поэзию древних, он хотел познакомить с ней возможно больший круг образованных людей. Он был уверен, ‘что только погружаясь от времени до времени в первобытный источник, поэзия какого бы то ни было народа может, как богиня, сохранить вечную свежесть и не впасть в дряхлое безвкусие’ (А. Фет. Ответ на статью ‘Русского вестника’.— Отечественные записки, 1856, No 6, с. 28). Свою работу он начинал с подстрочного перевода. Отказавшись от намерения переводить размером подлинника, он искал размер, руководствуясь своим поэтическим слухом. Дальше начиналась работа над словом. При этом Фет исходил из убеждения, что переводить надо, точно следуя подлиннику, не добавляя ничего от себя. ‘Сочинять Горация, искажать произвольной формой или, с другой стороны, опошлять буквальным переводом… я не мог решиться’ (там же, с. 29).
Итак, переводы Фета критиковались, брались под сомнение. Особенно эти нападки усилились в 60-е — 70-е годы, когда вообще Фет перестал пользоваться доброжелательным вниманием критики. Ему необходим был союзник, человек, который бы понимал значение переводов, разделял бы его взгляды в этой области. И был бы достаточно авторитетен. И такой человек нашелся.
В ЦГАЛИ хранятся письма Фета к Якову Карловичу Гроту (1812—1893), видному ученому-филологу, академику (ф. 123, оп. 1, ед. хр. 61). Они относятся к 1880-м годам (хотя Фет познакомился с Гротом еще в 1864 году) и посвящены в основном переводческой деятельности поэта. Дата первого письма — 20 августа 1883 года. Причины, побудившие Фета ‘возобновить’ знакомство с Гротом, были следующие. Фет закончил перевод всех произведений Горация и собирался их издать. Имея по опыту издания перевода ‘Фауста’ в 1882 — 1883 годах ‘затруднения с московскими типографиями, из которых получить книгу в надлежащем виде почти невозможно’, и не желая ‘…видеть труд целой жизни испорченным ошибками и неряшливостью’, он решил обратиться к Гроту за советом как к человеку, опытному в издательском деле (см. там же, ед. хр. 61, л. 1 об.).
Кстати, Грот начинал как переводчик. В 1838 году в ‘Современнике’ был напечатан его перевод поэмы Байрона ‘Мазепа’, затем последовал перевод ‘Саги о Фритьофе’ шведского поэта Тегнера. Переводы получили одобрение В. Г. Белинского и В. А. Жуковского. Однако позднее Грот целиком занимался филологией, историей литературы. Им было подготовлено издание сочинений Г. Р. Державина, затем были подготовлены к печати письма Екатерины II, сочинения и письма И. И. Хемницера, письма H. M. Карамзина. Самую широкую известность получило имя Грота как инициатора и учредителя Комитета по сооружению памятника Пушкину в Москве. Одна из главных ролей принадлежала ему в церемонии и торжестве открытия памятника в 1880 году. На средства, оставшиеся от собранного на памятник, Академией наук были учреждены премии имени Пушкина за исследования по истории языка и литературы и за сочинения по изящной словесности. Пушкинской премии 1884 года (2-е присуждение) был удостоен Фет за перевод произведений Горация.
Инициатором выдвижения стал Грот, сумевший оценить заслуги Фета в области перевода после ознакомления с присланными ему переводами ‘Фауста’ Гете и книги Горация. Рецензировал работу профессор римской словесности И. В. Помяловский. Поставив перевод в один ряд с переводами ‘Илиады’ Н. И. Гнедича и ‘Одиссеи’ Жуковского, он утверждал, что ‘по языку и отделке стиха перевод г. Фета стоит неизмеримо выше перевода Гнедича, а по непосредственному изучению подлинника — выше перевода Жуковского… с одной стороны, он представляет обогащение нашей поэтической литературы, а с другой — содействует верному ознакомлению читающей публики с одним из великих поэтов античного мира’ (Отчет о присуждении Пушкинской премии в 1884 г. СПб., 1884, с. 3).
Письма Фета к Гроту коротки, сдержанны, часто носят благодарственный или поздравительный характер. Но среди них выделяется письмо от 18 декабря 1885 года, которое ниже нами публикуется (ф. 123, оп. 1, ед. хр. 61, лл. 5—6). Это письмо — обращение поэта к ученому, филологу, знатоку античной поэзии, поэту, каковым и был Грот (стихи которого были опубликованы посмертно).
Но прежде чем привести это письмо, необходимо сказать о фетовских переводах Ювенала и Овидия.
Получив перевод Ювенала, в предисловии к которому Фет высказал свои взгляды на задачи перевода, Грот в письме от 15 декабря 1885 года выразил признание правильности тех принципов, которым следовал Фет, несмотря на сложность и трудность задачи, которую он перед собой ставил. В своем предисловии к Ювеналу Фет писал: ‘Счастлив переводчик, которому удалось отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая неразлучна с гениальным произведением: это высшее счастье и для него и для читателя. Но не в этом главная задача, а в возможной буквальности перевода, как бы последний ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала, тогда как в переводе, гоняющемся за привычной и приятной читателю формой, последний большею частью читает переводчика, а не ее автора’ (Ювенал. Сатиры. М., 1885, с. 6).
Особенность Фета-переводчика 70-х — 80-х годов была в том, что он неукоснительно соблюдал в переводе порядок строф и количество строк соответственно их порядку и количеству в оригинале, сохранял размеры подлинника, стремился передать несвойственные поэзии того времени виды стиха, например Knittelvers (дольник), добиваясь тем самым идеальной точности перевода, но ценой усложненности ритма и синтаксиса стиха, что вызывало у многих насмешливое обвинение в ‘тредиаковщине’.
Поддержка Грота воодушевила Фета. Дорогие для него слова Грота он привел в предисловии к следующему своему переводу — ‘Превращениям’ Овидия. ‘…По-моему, именно так надо переводить, добывая с бою каждую мысль подлинника своему языку и своему народу, так называемые вольные переводы я, вместе с Вами, считаю ложным родом, позволительным только в виде поэтической игры, между делом, оригинальному таланту’ (Публий Овидий Назон. 15 книг превращений. М., 1887, с. III).
Итак, письмо поэта-переводчика к ученому-филологу.
Москва,
Плющиха.
Я мог бы ограничить эти благодарственные строки словами, что письмо Ваше от 15 декабря, которое на всю жизнь сохраню как драгоценность, привело меня в восторг, близкий к опьянению. Конечно, к немногим строкам, написанным твердою рукою мастера мысли и науки, я ничего в сущности прибавить не могу, чего бы они в себе не заключали.— Но мне слишком горько было бы явиться на Ваши глаза или человеком, прибегающим к фразам, или будничным литературным самолюбцем.
Поэтому решаюсь отнять у Вашего драгоценного времени несколько минут, чтобы выставить мой восторг в настоящем его характере.
Чтобы до известной степени правильно отнестись к моменту восторга, лучше всего, мне кажется, отбросить эгоистическое я и взглянуть на привходящие обстоятельства объективно.— Вообразим себе человека (скажем, ремесленника, художника, все равно), который давно ясно различает три вида одной и той же красоты, как бы три последовательных моды: древнюю рубашку (тунику), еле прикрывающую пластичные формы, причем руки и ноги остаются обнаженными и художник овладевает слушателем только наиболее рельефным указанием на обнаженную красоту. Во-вторых, на средневековые, северные жилет или поддевку со штанами, причем художнику необходимо уже закликать публику рифмами, и, наконец, на французский, атласный, академический кафтан, требующий сверх рифм еще и внешнего лоска, которого не знали средневековые Knittelverse {Дольник, тонически рифмованный стих (нем.)}.
Несомненность этих фактов заставила великого Гете начать своего средневекового Фауста Knittelvers’ами, от которых, произведши сразу на читателя [местное?] историческое впечатление, он только мало-помалу переходит к уступке современному атласному кафтану.— Прибавим, что как переводчик, радовавшийся удаче, с какой ему довелось буквально сохранить в начале ‘Фауста’ всю характерную причудливость оригинала, тотчас же услыхал голос критики: что это перевел Тредьяковский, другими словами: нам подавай французский кафтан, а будет ли Ахиллес похож в нем на самого себя, до этого дела нет. И вот переводчику, испытавшему все. это на себе, предстояло нарядить древних в современные фраки, отбрасывая все к ним не подходящее, т. е. не вносить ничего нового, кроме фабулы, в свою нарядность, или, вопреки фраку, указывать на красоту туники и наготы и с тем вместе стать лицом к лицу с тысячами препятствий. Стихом подлинника переводить запрещает северное ухо: но оно допускает известное к нему приближение, которое узнается только чутьем. Вы начали переводить пьесу и довольны верностью букве, но ваш размер дает тон совершенно противоположный оригинальному, и вы должны перечеркнуть перевод и искать подходящего тона. А найдете, так современный фрачный читатель не умеет читать вашего перевода.
Н[а]пр[имер]:
41. ‘Галера эта, видите ль, вы, странники’ или: 47. ‘Сократион и Порций, две вы латы’ — и говорит, что это проза, произвольно написанная строчками!! — Вы встречаете слова с древним смыслом, н[а]пр[имер] pietas {1) Набожность, 2) любовь, нежность, преданность, 3) справедливость, правосудие, 4) добросердечие, доброта, милосердие, сострадание (лат.).}, и должны искать подходящего выражения. Вы должны идти на тысячи рисков, в ущерб собственной заслуге в глазах, большинства. Но наш переводчик, махнув на все это рукой, пускается в девственный, непочатый лес, со слабым, карманным компасом личного вкуса. Он наперед знает, что, изранив ноги о неизбежные корни, он заслужит одни нарекания за неумелость,— и вдруг подобный Вам муж разума и науки говорит ему, что он идет куда следует!
Теперь Вы поймете мой восторг.
Я так привык в течение одной четверти столетия, в которой даже ничего не печатал, к ежедневным надо мною глумлениям, что, кажется, защищаю здесь не столько свою личность, сколько дорогое мне дело. В настоящее время наслаждаюсь борьбой с тонким мастером Овидием, за которым иду по ‘Превращениям’ по пятам строка в строку и даже слово в слово. Но тут привившаяся у нас форма гекзаметра дает возможность гнаться и за благозвучием и надежду на читателей и помимо учащейся молодежи, для которой тружусь. Если доживу, ‘Превращения’ появятся в начале будущей зимы, и если бы Вы разрешили мне привести в предисловии драгоценные слова Ваши, касающиеся избранного мною направления, то Ваше имя было бы для моей книги Эгидой, которая защитила бы ее от многих нареканий. Прилагая при сем перевод из Шопенгауэра, прошу верить глубочайшему уважению и сердечной признательности
В последние годы жизни Фет особенно много уделял внимания переводам античных авторов. Кроме Горация, Ювенала, Овидия, он также перевел Вергилия, Проперция, Марциала, Персия, Катулла, Тибулла, Плавта, Лукреция. Несколько лет трудился Фет над переводом книги немецкого философа А. Шопенгауэра ‘Мир как воля и представление’ и в 1886 году первый познакомил с ним русского читателя.
Как и поэзия Фета, переводы эти большого успеха во второй половине XIX века не имели. Лишь к концу жизни поэта и после его смерти этот многолетний труд получил общественное признание.