Письмо, Тредиаковский Василий Кириллович, Год: 1750 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 77 минут(ы)

Василий Кириллович Тредиаковский

Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух эпистол, писанное от приятеля к приятелю

Критика XVIII века

М.: ООО ‘Издательство ‘Олимп’: ООО ‘Издательство ACT’, 2002. (Библиотека русской критики)

Сын астраханского священника. Обучался в школе католических монахов-капуцинов в Астрахани, затем самовольно бежал в Славяно-греко-латинскую академию в Москву, оттуда сноба бежал, на этот раз — в Париж. В университете Сорбонны обучался математике, философии и богословию. По возвращении в Россию посвятил себя ученым и литературным занятиям. Ему принадлежат первый русский перевод галантного романа (‘Езда в остров любви’ П. Тальмана, 1730), первый трактат о русском стихосложении (‘Новый и краткий способ к сложению российских стихов’, 1735), первая эпическая поэма (‘Тилемахида’, 1766) ими. др. Его труды многочисленны и разнообразны. Как писал современник, ‘он сочинил много прозаических и стихотворных книг, а перевел и того больше, да и стожь много, что кажется невозможным, чтобы одного человека достало к тому столько сил’ (Краткое описание жизни и ученых трудов сочинителя сея трагедии // Тредиаковский В. К. Деидамия. М., 1775. С. 10).

ПИСЬМО, В КОТОРОМ СОДЕРЖИТСЯ РАССУЖДЕНИЕ О СТИХОТВОРЕНИИ, ПОНЫНЕ

НА СВЕТ ИЗДАННОМ ОТ АВТОРА ДВУХ ОД, ДВУХ ТРАГЕДИЙ И ДВУХ ЭПИСТОЛ, ПИСАННОЕ ОТ ПРИЯТЕЛЯ К ПРИЯТЕЛЮ

Государь мой!

Многажды я к вам писывал о разных делах, но никогда и на ум мне притти не могло, чтоб я должен был когда написать к вам апологетическое и критическое письмо, каково есть сие настоящее. Ныне уже невозможно стало удержаться от сего, в чем и покорно прошу извинить меня по дружбе вашей. Нападки на общего нашего друга и неумеренность нападающего преодолели мое терпение: ибо известный господин пиит, после употребленных в эпистолах своих к нему обидах и язвительствах, не токмо не рассудил за благо от тех уняться, но еще оныя и отчасу больше и несноснейше ныне размножил, а чаятельно, что и впредь награждать ими потщдтся, если унят, от кого надлежит, он не будет. И как сему господину равно было, для оказания своея тщетныя способности, отстать от од, а приняться за трагедии, по сих за эпистолы, и уже ныне за комедии: так нам лехко можно поверить, что угодны ему будут наконец и точные сатиры. Впрочем, каким, он подарком еще обогатить имеет общество читателей, то ли бо мы так же со временем узнать можем. Но ныне такой он нам всем, представил на театре гостинец, который по всему не может не назван быть достойным остробуйныя его музы. Сочинил он небольшую комедию: при чем сие весьма удивительно, что она от него сочинена простым словом, а не стихами, толь наипаче, что он не токмо желал бы сам обыкновенно говорить о всем рифмами с нами, но, рассуждая по страсти его, хотел бы еще, чтоб и приятели его, и слуги, и служанки поздравляли ему, спрашивали его, и ответствовали ему ж спрашивающему на рифмах, словом, желательно ему было, чтоб все при нем обращалось по рифмам, и звенело б рифмами.

Но как то ни есть, государь мой: однако оная комедия сочинена вся прозою, выключая токмо две штучки, кои сплетены стихами. Комедия сия недостойна имени комедии, и всеконечно неправильная, да и вся противна регулам театра, а состоит она в семнадцати явлениях, и названа Т_р_е_с_о_т_и_н_и_у_с. В ней нет ни начального оглавления, ни должного узла, ни приличного развязания. Да и не дивно: она сочинена только для того, чтоб ей быть не язвительною токмо, но и почитай убийственною чести сатирою, или лучше, новым, но точным пасквилем, чего впрочем на театре во всем свете не бывает: ибо комедия делается для исправления нравов в целом обществе, а не для убиения чести в некотором человеке. Я не упоминаю о неисправности в ней сочинения и о многих так называемых солецисмах: она совсем недостойна критики. Однако сие смешно, что Автор, хотя показать о себе в персоне не знаю какова Ксаксоксимениуса, что он искусен в славенском языке, тотчас лишь начал, да изволил и показать себя, что он еще меньше умеет по славенски, нежели по русски. Говорит он: подаждь ми перо, и абие положу знамение преславного моего имени, его же не всяк языкизрещи может: ибо надобно было следующим образом: даждь ми трость, да абие положу знамение преславного моего имене, еже не всяк язык изрещи может. Великой словесник в полутаре строчке пять грехов. При представлении ее, в не малое пришел я удивление слыша некоторые речи в ней, о которых я так рассуждал, хотя впрочем и не по охоте, [понеже знаю, что они говорены негде на едине] что или Автор имеет пытливый дух, или толь его пиитический жар, называемый энтузиасмом, есть силен, что он может все то знать, в чем ему нет и нужды. Подлинно, несколько сие удивительно, в рассуждении свойства обыкновеннаго пиитам: ибо они в сем токмо особливое преимущество имеют, чтоб им прорицать всегда о том, что уже было, а тайности те токмо они с прочими нами знают, которые им бывают открыты.

Какова ж, государь мой, содержания та комедия? О! праведное солнце. Не можно поистинне надеяться, чтоб могли и зрители все с терпеливостию до конца ее видеть. Все в ней происходило так, что сумбур шел из сумбура, скоморошество из скоморошества, и словом, недостойная воспоминания негодность из негодности, так что вся сия комедиишка достойна плошадного минутного света, а потом вечныя тьмы. Можно сказать праведно, что Автор не мог ни чем никогда лучше открыть своего сердца. Особливо ж Тресотиниусу, которым Автор разумел общего нашего друга, означая его только что неточным прозвищем, такие были даны речи, что Скарон, французский пиит, поистинне не хотел бы быть для сего кощунным пиитом, при переодевании Виргилиева достохвального Энея в своего смешного. Толико то Авторова язвительная насмешка превосходит беззлобную и забавную Скаронову шутку! Смотря на все такое недостойное ругательство, воспоминал с мыслию Аристофанову комедию, названную Облака, которая была представлена в древних Афинах, и коею, во веки театральный токмо игрок, Аристофан смеялся, над пречестным во веки ж в язычестве мужем Сократом. Но есть ли что толь честное, чего б или ветреный, или надменный скалозубы не могли преобращать в смешное? Вкратце, Авторов Тресотиниус есть выше поруганием Облаков Аристофановых, сие значит, что в Авторе нашем больше было злости и остервенения к ругательству, нежели в Аристофане. Да заслужил ли оное ругательство Сократ от Аристофана? Заслужил ли ж и наш общий друг тож самое от Тресотиниусова Автора? Сим токмо сравниваю Сократа с нашим общим другом.

Обращая все сие в мысли, еще больше трепетало мое сердце с стыда, потом с негодования, напоследок с сожаления по общем нашем друге, нежели Авторовы моргали очи с радости, и с внутреннего самолюбного удовольствия, толькож смешить без разума дар подлыя души, как то сам наш Автор говорит в Эпистоле о стихотворстве. Но прошу, государь мой, рассудить о терпеливодушии общего нашего друга. По окончании у нас новыя, а в древней Греции старыя такия комедии, да и на крепко там в теж времена запрещенныя, навестил я его, рассказал ему о всем: в окончании, просил его, чтоб он себя так же пером защитил. Сие ж для того, чтоб или не показаться, бутто б он боялся Автора, или чтоб не сказали все, что он не в состоянии оборонять себя от клевет и насмешек недостойных честного человека. Слушая сие, он усмехался токмо, а выслушав говорил: Я сожалею, что Автор, назвав меня непристойным именем, приводит в необходимую нужду блaгopaзумных людей называть либо себя и знаменательнее того: а с другой стороны, безмерно радуюсь, что он сим своим примером показал, коль безвреднее есть при таких случаях быть в терпении и молчании, нежели подавать посторонним без пользы причину к большему еще осмеянию себя, ибо, по мнению Сенеки из 11 книги о гневе, главы 32, ‘тот велик и благороден есть, который, по подобию больших зверей, спокойно слышит лаяние маленьких собачек’. Так по сему, предприял я речь, не токмо Автор не опустит ни единого случая, в которой бы он не стал терзать вашея чести безопасно, но все недоброхоты ваши никогда ж не оставят вас в покое, ведая, что вы сами безответны. Пускай же то так, говорил он, ежели им угодно. Ибо когда Автор был толь великим христианином в Оронтовом лице, что кощунства своего в XI явлении не усумнился употребить и слова Христа Спасителя нашего: то я здесь, где нет ни малого скоморошества, не могу ль дерзнуть тож зделать, но с благоговением, и привесть в мое утешение из того ж спасительного Евангелия речи, именно ж, претерпевый до конца, той спасен будет. После сих его слов, оба мы замолчали, он не знаю как печальным и смущенным видом на меня смотрел, а я рассуждал о сем его намерении, что он себя ни сам оборонять не хотел, ни требовать себе от других защиты. Вскоре ж потом мы друг с другом и расстались.

Сказать правду, государь мой, я сим его намерением не был доволен: ибо знаю, что ему все делаются обиды по степеням, смотря по тому, как он их сносит. Но понеже все их так он претерпевает, что видя бутто не видит, слыша бутто не слышит, чувствуя бутто не чувствует, и разумея бутто не разумеет: того ради ныне явным уже ругательством прободать его начали. Кипело мое сердце, зная его совесть, и весьма жаль мне его было: да и кто ж бы из добрых, как думаю, о нем не пожалел? Удивлялся я, понеже он сам всегда безответен, то какая б тому была причина, что никто из приятелей его не возмется за дело, и защитить его не потщится? Но тотчас пришло мне на ум, что он оглашен в рассуждении искусства от своих соперников и ненавистников. Однако, независтное око все противное тому в нем видит. Что ж до соперников его, то он, говоря об них и о себе, часто и поныне приводит Цицероново восклицание из второго Филиппического слова, которое он употребляет, переменив оного речи, но токмо оставив на том же плане, и с тем же движением. Цицерон следующим образом жалуется сенаторам Римским: ‘По какому моему нещастию так делается, что кто, во время сих прошедших дватцати лет, ни был Римскому правлению неприятелем, тот совокупно тогда ж и мне врагом и супостатом находился?’ А общий наш друг сие ж самое, но в другой силе, иногда ж и с крайнею горестию произносит: ‘По какому моему нещастию так делается, что кто, во время сих прошедших двадцати лет, ни хотел себе получить славу в искусстве словесных наук, тот совокупно тогда ж и мне был тайным и явным соперником?’ Но пускай, что его соперники оглашают: он перебивает ли им дорогу, и отнимает ли что у них? Разве то, что он во всем том на нашем языке есть первым начинателем. Виноват ли ж он, что случай допустил его к тому прежде других? Однако, он с радостию всем тем уступает прочим. С другой стороны, будь же и так, что премного есть таких, как то и подлинно, которым общий наш друг есть или равен, или их ниже: но нашего Автора он в том искусстве по справедливости выше. Сие не ненавистное было б и из уст общего нашего друга самохвальство: сия есть точная и непреоборимая правда. Того ради, будь и еще так, что находятся некоторые, коим есть причина, как превосходнейшим в искусстве, обличать общего нашего друга, но наш Автор толь в том сам неисправен, что превесьма б он благоразумнее делал, ежели б он благоволил о нем пред всеми молчать и себя пред ним не превозносить. Признаваем несколько, что есть в нем природная острота, но сия острота в нем необученная: а по мнению Горациеву, как природа бед науки есть ничто, так и наука без природы есть недействительна: одна у другая взаимныя себе помощи просит. Когда я говорю, что есть в Авторе нашем острота, то я разумею, что в нем она не превосходная, но весьма обыкновенная многим. Славящие остроту в нем превосходную тем токмо доказывают, что он сию безделушку сочинил скоро, а именно в шесть часов. Но в рассуждении таких скорохватов весьма изрядно ответствовал Эврипид у Валерия Максима в книге 7 Алцестиду пииту хвалящемуся, что он, Алцестид, скоряе 100 стихов напишет, нежели Эврипид 3. Но разность, говорил тот, в сем, что твои делаются на-три дни, а мои на-век.Как то ни есть, однако ж сии прославящие не знают, что Авторова комедия почитай вся взята из сочинений комических барона Голберга, а особливо персона Капитана самохвала. Ежели по сему надлежит переводить, то найдутся, кои сие ж самое и в половину тех часов могут сделать, да еще весьма исправнее.

Хорев трагедия, о которой я имею вам донести ниже, вся на плане французских трагедий, да и не только по плану она взята из французских, но и в рассуждении изображений. Гамлет, как очевидные сказывают свидетели, переведен был прозою с англинския Шекспировы, а с прозы уже сделал ея почтенный Автор нашими стихами. Эпистола о стихотворстве русском вся Боало Депрова. В Эпистоле об языке русском почитай все ж чужие мысли. Оде парафрастической был предводителем псалом, а другой его оде хотя не знаю я подлинника, однако ж не надеюсь, чтоб она вся его была: во всех собственных его сочинениях, придатки его как отливаются от чужих выработанных мест, а у него по большой части обессиленных переводом: и весьма б было сие чудесно, ежели б ему что нибудь выдумать от себя. Того ради, где ж его превосходная острота? Есть она, но общая многим. Превосходная острота не в понятии: токмо одном, но еще в вымысле и в изобретении состоит. Но Автор толь мал в вымысле, что ни имен для смеха выдумать от себя не мог: его и Штивелиуе в Эпистоле о стихотворстве так же чужой, а именно из помянутого ж Голберга, и сей самый Тресотиниус Молиеров Трисотень. Что ж до изображений его почитай всех, и почитай до всех же стихов, то все оное толь неисправно, что не было еще поныне в свете пиита, кой бы толь мало знал первые самые начала, без которых всякое сочинение не может не быть крайно порочно. Можно сказать смело, что как из противников Соборной Церкви нет страннее наших раскольников, так ‘з всех писателей, красным слогом, нет в том недостаточнее нашего Автора. Все сие покажется из того ясно, что я предложу вам ниже, во-первых, о двух его одах, потом о двух трагедиях, и напоследок о двух эпистолах. Ибо только того, что мы поныне от него в свет изданного имеем.

Причина, которая меня возбудила к рассмотрению сему, сему, государь мой, не некоторая сердца моего подлая страсть, и недостойная доброго человека, но несносное тщеславие нашего Автора, презрение от него к лучшим себя писателям, сожаление по общем нашем друге, коего он толь Нетерпимо обидел, и наконец справедливость воздаяния. Однако, не извольте ожидать, чтоб способу моего рассуждения быть с посягательством, он будет самый чистосердечный и праведный так, что за обиду его к общему нашему другу, которого мне, как и вас самих, нет дружняе в свете, не буду я воздавать обидою. Я не прикоснусь ни ко нравам господина Автора, ни к его состоянию: искусство его в сочинениях станет токмо пред мой суд. Но впрочем, когда ни удостоится по суду оное его искусство самого жестокого осуждения, однако везде будет умяхченный на него приговор. Господину токмо Автору лехко касаться до чина и до поступок: Брамарбас его прямо и без закрышек говорит обе общем нашем друге в XI явлении, что каков его чин, такой его и поступок. Но я твердо знаю, что общий наш друг в чине благоговейно, со всеми добрыми почитает верховнейшее благоволение производящее в чин и непрекословно повинуется руке предводительствующей, по тому ж благоволению, чин учрежденный. Высок ли сей? не его дело. Низок ли он? помнит что, по присловию, не можно всем старцам в игумнах быть. С моей стороны, я еще и радуюсь, что поступки общего нашего друга сходствуют с его чином: сие значит, что он не выходит из пределов своей должности. Напротив того, не дивлюсь, что поступка нашего Автора безмерно сходствует с цветом его волосов, с движением очей, с обращением языка и с биением сердца. Но теперь за прямое дело.

Самая первая ода нашего Автора есть парафрастическая: сочинена она с псалма 143-го. Парафрастических сих од с объявленного псалма еще совокупно с его положено две, а напечатаны оне 1744 года. Но первая по порядку есть порождение нашего Автора, как то мне объявил один из сочинителей тех од. Случай к сочинению их описан там в предуведомлении. Сочинители уговорились поставить судьями искусства своего все читающих общество, и для того просили, чтоб им позволено было их напечатать, что им и поведено. К сему труду возбудил обоих других сочинителей Автор: ибо он без всякого сомнения был уверен о своих силах, что преодолеет. По сему можете вы, государь мой, праведно заключить, что наш Автор все свои напряг силы в таком случае: честь и слава к тому его обязывали. Ода его состоит в одинадцати строфах, а каждая из строф о шести стихах. Однако, государь мой, пустая надежда и излишное упование на себя обманули нашего Автора: ода его обоих других во всем и по всему ниже, так что нет ни единыя у него строфы, в которой бы не-было знатныя погрешности. Вы изволите сами то увидеть способно: ибо я теперь каждую строфу разберу в той оде порознь.

Благословен Творец вселенны,

Которым днесь я ополчен!

Се руки ныне вознесенны,

И дух к победе устремлен:

Вся мысль к Тебе надежду правит,

Твоя рука меня прославит.

Прошу, государь мой, наблюдать: в первом стихе слово Творец положено не взыванием, но повествованием, то есть, разум сего стиха есть сей: благословен есть Творец вселенны, а не благословен Ты Творец вселенны: ибо звательный падеж слова Творец употребляет наш Автор по славенски Творче, как то видно из третиея строфы сея ж его оды. И понеже сие праведно, то для чего ж наш Автор в пятом стихе сея ж строфы положил слово к Тебе вместо к Нему, а в шестом Твоя вместо Его? Ибо вся сия строфа есть повествовательная, а не взывательная. Вот, государь мой, первая знатная погрешность, и первое странное в писателе незнание.

Защитник слабыя сей груди,

Невидимой своей рукой!

Тобой почтут мои мя люди

Поверженны под скипетр мой.

Правитель бесконечна века!

Кого Ты помнишь! человека.

Сия строфа есть вся взывательная, слово в третием стихе Тобой и в шестом Ты означают сие бесспорно. Надлежит знать, что правило взывания есть такое, чтоб ему всегда быть произносиму ко второму лицу, о сем, кроме Автора, и дети обучающиеся грамматике знают. Но из сих слов мой есть первого лица, твой второго, свой и его третиего. И как взывание всегда бывает второго лица, то следует, что наш Автор от незнания погрешил, полагая во втором стихе взывательном своей, вместо твоей. Сим образом ему угодно быть выше утвержденные правил в красном языке, или лучше, сим образом угодно ему не знать того и поныне. Положено ж у него в первом стихе слабый сей вместо слабыя сея: ибо весьма сие: досаждает слуху, когда непосредственно слова соединенные или до одной вещи взаимно принадлежащие полагаются так, что одно из них полное, а другое сокращенное. Лучше всегда, а особливо в стихах, полагать оба такие слова полные, однако сноснее ежели они оба будут неполные, когда того нужда меры требует, как то и у него во втором стихе невидимой своей. Вот же и вторая погрешность, или справедливее, не одна она во второй строфе. Сей точно всегда плод от писателя без первых самых нужных оснований во всяком роде сочинения!

Его весь век как тень преходит:

Все дни его есть суета.

Как ветер пыль в ничто преводит,

Так гибнет наша красота.

Кого Ты, Творче, вспоминаешь!

Какой Ты прах днесь прославляешь!

В сей строфе, государь мой, не против грамматики уже погрешено: здесь соврано против общия философическия правды. Кто господина Автора научил, что ветер пыль в ничто преводит? Сим бы способом, по седми тысячах лет от сотворения света по нашему счислению, давно уже вся земля в ничто была превращена. Ветер пыль только с одного места на другое преводит, а не в ничто обращает: от количества сотворенныя материи, по мнению знатнейших философов, ничего не пропадает, но токмо она инде прибавляется, а инде потому ж убавляется. Но сие, государь мой, не филологическое, да философическое, и для того можно такое незнание Автору опустить.

О Боже! рцы местам небесным,

Где Твой божественный престол,

Превышше звезд верьхам безвестным,

Да преклонятся в низкий дол:

Спустись, да долы освятятся,

Коснись горам, и воздымятся.

Нарочита б могла быть сия строфа, ежели б она не имела смятения, ибо в нсй заднее на переди положено, а переднее на зади, чем она и темна и порочна. Разуму ея следующему надлежало быть: О Боже! рцы местам небесным, и превыше звезд верьхам безвестным, где твой Божественный престол. В четвертом стихе сея строфы к существительному имени дол Автор придал имя прилагательное низкий. Но мы дола никакова не знаем не низкого: разве по сему есть у Автора какой дол вышний. Сие точно называется у стихотворцев затычкою, когда нечто ненадобное полагается в стих для наполнения его меры. При том, господину Автору должна было знать, что прилагательные имена полагаются или для большего изъяснения свойств в вещах, или для похваления, или так же для похудения, и для других подобных имеющих большую силу околичностей: ибо кто скажет вода водяная или солнце солнечное, тот только что говорит по пустому. Равным образом кто говорит и низкий дол. Худо так же полагать и одну речь близко от другая такия ж и того ж знаменования. Однако, в сей строфе Автор, после низкого своего дола, тотчас просит, чтоб долы ж освятились. Но какая была нужда в сем почитай непосредственном повторении? Или не показалось лучше положить ему сей пятый стих так,

Спустись, да земли освятятся?

Иамб тот же, а великолепие, красота, и исправность лучшие.

Да сверкнут молнии, гром Твой грянет,

И взыдет вихрь из земных недр,

Рази врага, и не восстанет,

Пронзи огнем ревущий ветр,

Смяти его пустивши стрелы,

И дай покой в мои пределы.

В сей что ни в самой нужной строфе, Автор как о должном и вящем движении, нежели каково оно есть у него, не поущался, так и нескланяемые частицы не сильные употребил. Всех бы она строф лучше могла быть, ежели б устремительнейшая была. Соузы его (и), и глаголы грянет, взыдет, превратившиеся по неволе в будущия времена, без по-велительныя или желательныя частицы да, почитай всю ея испортили. Я вас судиею теперь, государь мой, хочу иметь: ибо я утверждаю, что его самую строфу я лучшею сделал, так что дал ей все должное движение, и устремление, каких содержание требовало. В сем я ссылаюсь при том и на всех искусных совокупно при вас. Вот бы она как была вся жарчае и исправнее в частицах нескланяемых:

Да сверкнут молнии, гром да грянет,

Да взыдет вихрь из земных недр,

Рази врага, да не восстанет,

Пронзи огнем ревущий ветр,

Смяти его пустивши стрелы:

Но дай покой в мои пределы.

Прошу, благоволите судить по самой беспристрастной справедливости, чья строфа громче.

Простри с небес Свою зеницу,

Избавь мя от врагов моих,

Подай мне крепкую десницу,

Изми мя от сынов чужих.

Разрушь бунтующи народы,

И станут брань творящи воды.

Зеница есть славенское слово, а по нашему просто называется озарочко. Но никто еще толь дерзновенный и толь несвойственный фигуры не употреблял у нас: ибо говоря, распростперть озарочко, есть означать, что оно так простирается, как рука. Подлинно, можно сказать, что зрение далеко распростирается, однако чрез сие означается действие видения, а не орудие, которым зрим. Но зеница есть орудие видения, а не действие его. Следовательно, Авторово простри зеницу есть ложная мысль, и несвойственное зенице дело. В пятом стихе положил он разрушь народы, но глагол сей есть так же не приличен тут. Мы можем только говоря рассевать, развевать, раззорять, рассыпать, потреблять, истреблять народы, или так же можно нам говоря и разженуть народы: но разрушать умеем мы городы, и прочие здания, или иногда разрушаем мы и дружбу, но никогда не разрушаем народы. Что ж до последнего в сей строфе стиха, то он как сам в себе никакова разума не имеет, так и с прочими прежде положенными ни мало не соединяется темже. Ибо прошу, государь мой, сказать мне, что значит стать брань творящим водам! Стать водам, есть несвойственно, а стать водам брань творящим, и того несвойственнее. Но пускай станут брань творящи воды, только ж бы не останавливались оне от того, что разрушатся бунтующи народы: ибо сия Авторова логика весьма подобна есть следующему заключению: стоит сегодня палка в углу: того ради завтра дождь будет. Ибо как от сегодняшнего стояния палки в углу не следует завтрешний дождь, так от разрушения бунтующих народов не может последовать остановление брань творящих вод. Сими при том обоими стихами Автор еще и не изобразил царствующаго псалмопевца мысли, а сие значит, что он его не разумел. Ибо Давидова сего, избави мя от вод многих, из руки сынов чужих, есть сей разум, избавя мя как от превеликого и сильного наводнения из руки сынов чужих. Сия есть причина, что в средней сего ж псалма оде положено:

Род чужих, как буйн вод шум,

Быстро с воплем набегает.

Так же и в последней:

Меня объял чужой народ,

В пучине я погряз глубокой:

Ты с тверди длань простри высокой,

Избавь меня от многих вод.

Но разум сего четверостишия есть тот же, что и Давидов: так меня чужой народ объял, что я погряз как в глубокой пучине. Того ради, Ты мне с высокия тверди простри длань, и тем избавь меня от оных многих вод пучинных.

Не преклони к их ухо слову:

Дела их гнусны пред Тобой.

Я воспою Тебе песнь нову,

Взнесу до облак голос мой,

И восхвалю Тя песнью шумной

В моей Псалтире многострунной.

Господин Автор изволит смеяться над теми, кои иногда в стихах прелагают части слова, бутто б наш язык так же был. связан тем как французской или немецкой. Но не преклонить к их ухо слову что иное, как не преложение осмехаемое Автором? Так же и в Хореве, действ. I, явл. III, стран. 15, говорит Оснельда: яви во мне печальный дух, жестокой в сей любви, не преложение ль за всей жестокой любви, или действ. И, явл. III, стран. 26, не преложение ль же говорит Кий, но в деле если нет свидетельства когда за но если когда в деле нет свидетельства! да и весьма сего у Автора много. Тщетно и несправедливо Автор осмехает, будучи сам тому больше всех подвержен. Того ради, в сей разбираемой мною строфе надобно по его: не приклонить ухо к их слову. Впрочем, сей его стих порочное имеет сочинение. Должно было ему знать, что винительные падежи утвердительныя речи переменяются в родительные, когда та речь есть отрицательная, например: пишу справедливую критику есть утвердительная речь, а справедливую критику есть, винительный падеж. Но не пишу справедливый критики есть отрицательная речь, а справедливы’ критики есть родительный падеж изменившийся из винительного. Но Авторова не приклони к их ухо слову есть отрицательная речь. Следовательно, надлежало ей быть:

Не приклони к их уха слову.

Но я присягну, что Автор о сем правиле, которое впрочем весьма общее, надобное, и сильное, никогда и не слыхивал. Последний стих сея строфы грешит родом: ибо Псалтир, как означающий музыкальный инструмент, есть мужеского рода, как то красен Псалтир с гусльми, а не женского: и потому, надлежало ему написать в моем Псалтире, а не в моей Псалтире. Хотя ж в простом языке Псалтирь есть женского рода, но сия Псалтирь значит книгу: ктож видал книгу с струнами? с другой стороны в сей оде, которая есть с псалма, необходимо надобно было для почтения, сходства и высокости употребить сие слово в мужеском роде, так как оно употреблено в псалмах.

Дающу области, державу,

И царский на главу венец,

Царем спасение и славу

Премудрый всех судеб Творец!

Ты грозного меча спасаешь,

Даешь победы, низлагаешь.

Строфа сия вся неисправная сочинением, и весьма порочная. Первое, к чему у него возносится слово дающу? ежели оно возносится предыдущия строфы к словам, а именно, к восхвалю Тя песнью шумной, то местоимение Тя есть винительный падеж, и следовательно надлежало написать: дающа. Буде ж оное его дающу принадлежит сея ж самая строфы к Творец, которое слово положено в четвертом стихе, то, хотя б оно было звательный падеж, хотя б именительный, в обоих случаях должно ему было быть дающий. Но не позволяет сам Автор возносить свое дающу к Творец: ибо после слов спасение и славу поставлена у него точка, и потому разум окончился, а каким глаголом окончился, Автор токмо знает. Однако, положим, что тут у него стоит не точка, но запятая, то, и при сем припинании строчном, надобно дающу переменить в дающий. Что ж, впрочем, Автора привело к дающу! Самое сочинение царствующего Пророка: ибо у него положено в дательном падеже, дающему спасение царем. Не великое ль оправдание господину Автору? То есть, непреоборимое доказательство незнания Авторова. Ибо Пророк говорит исправно, для того что после дательнаго Тебе, как то, Боже, песнь нову воспою Тебе, во Псалтири десятоструннем пою Тебе. Кому ж? Дающему спасение щрем, избавляющему Давида раба своего от меча люта. Второе, в пятом стихе сея строфы Автор положил глагол спасаю с родительным падежем без предлога от. Мы прочие все положили б сию речь так: Ты от грозного меча спасаешь, а не Ты грозного меча спасаешь. Но Автору угодно писать по новому. Впрочем, сколько его сие сочинение ни новое, и ни противное языку, однако он ясно о себе показал, что он мало читывал молебный канон называемый Параклис: ибо там точно, да и праведно, стоит: от тяшких и лютых мя спаси. Не лучше ль по сему Автору приняться за наши прежде книги, дабы научиться правильному сочинению? Расин научит токмо вздыхать по пустому, а Боало-Депро всех язвить и лучше себя: но оба сии, нашему языку не научат.

Как грозд росою напоенный,

Сыны их в юности своей,

И дщери их преукрашенны,

Подобьем красоты церьквей,

Богаты, славны, благородны:

Стада овец их многоплодны.

Во втором стихе слово сыны положено иамбом неправо: ибо оно есть хорей сыны, а по словенски сытее. Но Автор мало печется о наших ударениях, или лучше, не хочет их знать, для того что сие до букв, и из них до складов принадлежит: ему токмо надобны речи и не зная складов, а сие значит, и не зная азбуки. Впрочем, в сей строфе читаю я трижды местоимение их, а именно, при сынах их, при дщерях их, при овцах их. Однако, чьи сыны, дщери, и овцы, то как родителей так и стяжателей их не вижу, а не вижу ни в двух предыдущих строфах, ни в последующей. В двух предыдущих вижу токмо дающу, и не приклони к их ухо слову, а в последующей после овец, волов. И так Автор изволил поскупиться объявить нам, чьи сии дети и овцы: сие значит, что он не знает свойства местоимений. Четвертый стих сея ж строфы подл и смешон совсем. Первое, слово подобьем вместо подобием, так досадно нежному слуху, что невозможно ему никак стерпеть, равно как и имена его в Гамлете Офелью, Полония вместо Офелию, Полония. Но я оставляю сие нужде меры, или лучше нерадению Авторову. Второе, в сем же стихе употребил он словоцерквей. О! странного незнания: увидев, что в немецком переводе сего псалма стоит кирхе, а ныне у нас тоже самое называется церковь, то и угодно ему тотчас стало слово употребительное ныне. Но, государь мой, помнил ли он, что он Давидов псалом расцвечивает? Еуде помнил, то надобно ему было знать, что иудейского Храма не называем церковию, так как языческие капища называются иногда у нас храмами ж, а не церьквами. Слово Церьковь есть христианского стиля, а хотя в простом языке и называется здание святое церковию, однако Церковь в точном своем знаменовании не приемлется за здание, но за собрание верующих во Христе. Зная сие, прочие оба сочинители парафрастических своих псалмов положили исправно. Тот, которого ода в средине так:

Толь нет храмов испещренных,

А другой подобным же образом в последней:

Как златом испещренный храм.

Не могу удержаться, чтобы еще с удивлением не возопить, О! странного, а самолюбного и тщеславного незнания.

Волы в лугах благоуханных,

Во множестве сладчайших трав,

Спокоясь от трудов им данных,

И весь их скот пасомый здрав:

Нет вопля, слез, и нет печали,

Которы б их не миновали.

Здесь приемлю я смелость спросить вас, государь мой, что господина Автора волы в лугах благоуханных во множестве сладчайших трав, спокоясь от трудов им данных, делают? спят ли они? ходят ли? едят ли? мычат ли? играют ли? бегают ли? или стоят на одном месте повесивши губы? Ибо у Автора нет так называемого личного глагола, которым разум определяем быть долженствует. Но где нет личного глагола, там все искусные писатели, кроме Автора, знают, что нет разума. Толь превеликую Авторову погрешность не можно ни чем другим извинить, и то на великую силу, как токмо так называемую фигурою силлепсисом Автору неслыханною. Силлепсис есть то, когда чего недостает в речи, тогда оно от ближнего содержания заемлется, и тем разум дополняется, и еще применяя род, число, лице, падеж, или что другое. Так Цицерон пишучи к брату своему говорит: он с страха, а я с смехаупал, то есть, и он так же упал, но в латинском сие чувствительнее: он с страха, аяс смеха упадох, полный сего разум, он с страха упаде, а сего упаде в речи недоставало, и для того приразумевается оно от ближнего упадох с применением токмо лица. И так, взяв в помощь сию фигуру, так надобно разуметь Авторову сию строфу: волы в лугах благоуханных, во множестве сладчайших трав, спокоясь от трудов им данных здравы суть, и весь их скот пасомый здрав есть. Но по совести сказать, Автор ни во сне не думал о сей фигуре: а другого впрочем, для самого слабого одобрения своея строфы, никакова ему отнюдь невозможно сыскать убежища.

О! вы щастливые народы,

Имущи таковую часть!

Послушны вам земля и воды,

Над всем, что зрите, ваша власть:

Живущие ж по Творчей воле,

Еще стократ щастливы боле.

В Эпистоле своей о русском языке Автор не знаю над кем изволит сатирически смеяться говоря:

Один последуя не свойственному складу,

Влечет в Германию российскую Палладу.

Хотя и оба сии стиха, что до стоп, худы, для того что цезуры не означены иамбом, однако не до того здесь дело, а поговорим о сем после. Мне токмо хотелось бы знать, какую последним сея строфы стихом сам Автор влечет в Россию к нам Палладу: ибо еще стократ щастливы боле написано не по русски вместо еще стократ щастливее или щастливейшие. Видите, государь мой, что никому меньше, как Автору, по справедливости, можно смеяться над другими, и еще их несносно ругать, и язвить. Весьма ему приличны слова Христа Спасителя нашего: врачу, исцелися сам: сучец во очеси брата твоего зриши, у себя же бервна не чуеши. Генеральное определение на сию оду Автор сам по-тщался сделать в четырех стихах и именем своим закрепить: первые два положил он в Эпистоле о стихотворстве, а другие два ж в Эпистоле о русском языке.

Первые:

Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,

Кто грамматических не знает свойств, ни правил.

А другие:

Кто пишет, должен мысль прочистить наперед,

И прежде самому себе подать в том свет.

Ясно уже вам, государь мой, теперь видеть можно и по сему первому делу, коль велико искусство в сочинении нашего Автора. Изволили вы чрез то познать, коль великий он грамматик, ретор, пиит, логик, философ, а при том, коль много он читает наши книги, и потому какое имеет знание в грамматическом составлении. Чего ради, давно уже-было пора ему опомниться, себя и свои силы осмотреть, а напоследок, тщеславия и самохвальства убавить. Поистинне, сими толь ясно видимыми в нем пороками, больше он себе вредит, нежели бесчестит тех, коих он ниже себя почитает, и прободает толь чувствительно и ненавистно. Не думает ли он, что все прочие того не видят, чем он заражен, чего он сам стоит, и что и каков тот, против которого он как с цепи спустил своевольную в лихости свою музу? Но впрочем, хотя б кто ему такое напоминание и дружески представил, однако б тот потерял свое время, труд и слова, а успеха б не имел в том ни малого. Затвердела уже в сердце его сия страсть: не может в нем ея ничто погасить, разве токмо некоторый род чуда или особливая благодать Господня. Сея ему христиански и желаю! А что ж принадлежит до нынешнего времени, то любы ему токмо те, которые ему дивятся, и его хвалят. Весьма б он был щастлив, ежели б по крайней мере мог усматривать, кто как и каким духом его хвалит. Ибо есть, как вероятно, кои сами не знают, что в сочинении его хвалят. Есть может быть, кои то делают льстя нарочно, дабы его приводить к большему себя оказанию, и чрез то б чаще иметь себе причину к смеху. Наконец, думаю, что есть и такие, кои ненавидя его похваляют, дабы ободряющею своею похвалою возбудить его еще к явнейшей нерассудности, и тем бы его или погубить, или по крайней мере привесть в напасть и бедство. Однако, до всего того, государь мой, мне нет дела: сам он возраст имеет, сам о себе да печется. Я токмо рассматриваю его стихотворение, а по предвосприятому мною намерению одну и первую его штуку уже рассмотрел. Теперь должно мне приняться за другую господина Автора оду. Ея рассматривать я буду тем же способом, как и первую: именно ж, каждую строфу порознь, и в каждой, что найдется достойного, то, нелицемерно похваляя, а какия несовершенства и погрешности явятся, те с довольною пощадою осуждая.

Следующая ода, ежели Автору верить, есть или самый верьх совершенства в сем роде, или, по крайней мере, выше всего того из од, что мы ни имеем похвального у себя поныне. Боже мой! Кому он ея писменныя еще не читал? Из смыслящих и незнающих, из знакомых и неведомых себе, словом, кто б к нему ни пришел, или к кому б он сам с нею ни прибежал, всех убивал ею. Был он тогда с нею точная Горациева пиавица, которая от тела не отпадает, пока вся кровью не наполнится. Завел ли б кто слово, о высоком при нем стиле? Тотчас он одну некоторую строфу из сея оды в пример ставил, и говорил необиновенно, что сия есть совершенный образец высокости, а прочее все или недостаточно, или пустошь. Продолжал он сам свою похвалу довольно чрез многое время, а надеюсь, что и ныне еще сего ж самого он при случае не оставляет. Удивительно было, видеть его к тому устремление и жар защищения, ежели б кто дерзнул сказать, что не токмо та? строфа, но и вся его ода есть из самых посредственных. Но я вам, государь мой, доношу, что она еще меньше посредственна, нежели сколько порочна: вы изволите увидеть то сами.

Оставим брани и победы,

Кровавый меч приял покой.

Покойтесь мирные соседы,

И защищайтесь сей рукой,

Которая единым взмахом

Сильна повергнуть грады прахом,

Как дерзость свой подымет рог,

Пускай Гомер богов умножит,

Сия рука их всех низложит

К подножию монарших ног.

Вторый стих окончен покоем, а третий начинается тем же самым звоном, а именно покойтесь: сие все знатные пииты почитают за порок, а особливо в одах. Но и кстати льповелевать мирным соседам покоиться? Они, когда мирные, то тем самым давно уже в покое пребывают и без принуждения их к тому: лучше б было, если б Автор употребил слово дружные соседы вместо мирные. В четвертом стихе Автор соседам же говорит: и защищайтесь сей рукой. Но при том не изволил он нам изъяснить, сия рука есть чья, которая толь есть сильна: ибо нам самим невозможно никак догадаться. Местоимение указательное сей показывает токмо руку, но рука сия чья, того не объявляет. Выше имеем мы из имен брань, победу, меч: по сему, рука сия толь сильная долженствует быть или бранная, или победная, или мечная: соседней быть ей нельзя, для того что должно им ею защищаться. Но положим уже, что она монаршая, то и в сем разуме нескладно Автор употребил слова к подног жию монарших ног вместо к подножию своих ног или своих монарших ног. Да и к пожножию ног хорошо ль? всеконечно подножие есть не рук. А хотя и есть у нас, во псалмах: покланяйтеся подножию ногу его, но сие есть перевод, и может быть, что на еврейском языке имя подножие не производится от ног, как то и на латинском scabellum не от ног же. Низложить гордого к монаршескому подножию, и без приложения ног, есть весьма дело славное и героическое, а гордому чувствительное. Шестый стих есть неправильного сочинения, для того что не по свойству нашего языка повергаются грады прахом, но надобно в прах. Осмый, пускай Гомер богов умножит, есть как пустый, так и негодный. Что означает Автор чрез Гомера, и чрез умножение его богов? Гомер был пиит и описал баснословно Троянскую войну и похождения Уллисовы, а боги его были все ничто, то есть, не-было их в самой вещи. Какая ж хвала, что сия рука низложит таких, которых не бывало, и быть уже они не могут? Да и на что толь в важной оде, коею Автор благочестивейшую самодержицу нашу воспеть по достоинству тщался, баснословец Гомер [который впрочем од не писал, и потому брать его в образец неприлично] и ложные боги? В самом баснословии брань имели с сими богами Титаны и Гиганты, которые однако за злочестивых и там почитаются. Что больше? Стих сей, пускай Гомер богов умножит, есть и ложный по мысли, и нечестивый по разуму. Ежели б вместо его у Автора был такой, пусть зависть нам врагов: умножит, то б в строфе сей ложного и негодного быть ничего не могло. Впрочем, у Автора по седьмом стихе стоит, запятая, а должно стоять двоеточие.

О! дерзка мысль куды взлетаешь?

Куды возносишь пленный ум?

Елисавет изображаешь,

Ея дел славных громкий шум

Гремит во всех концах вселенны,

И тщетно мысли восхищенны.

Известны уж ея хвалы,

Уже и горы возвещают

Дела, что небеса пронзают,

Леса, и гордые валы.

Первые семь стихов в сей строфе все изрядны, кроме слова куды, вместо куда, и кроме взлетаешь за взлетаешь. Но Автора нашего такая участь, чтоб ему нигде без погрешностей не быть, ибо два последний стиха, первое, что темны и обоюдны, а другое, что противный намерению Авторову разум имеют. Можно догадываться, что Автор так хочет мысль свою показать, именно ж, что делами небеса пронзаются, и совокупно леса, я гордые валы. Но понеже как дела среднего рода, во множественном числе, и в винительном падеже, так и небеса, то чем он доказывает нам, что у него точно оный в сих двух стихах разум? Ибо равным образом можно разуметь, что небесами, лесами и валами, дела пронзаются, толь наипаче, что возносительное что, так же в винительном падеже, и во множественном числе. Вот коль ясно Автор наш сочиняет, или лучше, вот как он умеет сомнительный определять разум. При том, изволит ли он знать, что глагол пронзаю, есть тож что и прободаю? Итак, что то у нас за разум, когда дела прободают небо, лес и гордую волну? Но, скажет, что он взял пронзаю за французское percer, однако, метафора сия у французов употребительна, а у нас она странна и дика, еще и ни какия пошлыя в сем разуме не означает идеи.

Что очень хорошо на языки французском,

То может в точности быть скаредно на русском,

как то сам Автор говорит в Эпистоле о русском языке, хотя впрочем вторый его стих и неисправен в цезуре. Того ради, вот, государь мой, обоим его сим стихам надлежало быть каким:

Дела, что в небо проникают,

В леса, и в гордые валы.

Глагол проникаю есть точно то, что у французов pntrer. С другой стороны, препинания и в сей строфе у Автора худы: ибо по третием стихе надлежит быть двоеточию, а не запятой, по пятой точке, а не запятой, по шестом двоеточию, а не точке.

Взгляни в концы твоей державы

Царица полунощных стран,

Весь север чтит твои уставы

До мест, что кончит Окиан,

До края областей безвестных

Исполнен радостей всеместных,

Что ты Петров воздвигла прах,

Дела его возобновила,

И дух его в себе вместила,

Являя свету прежний страх.

Помнит ли почтенный Автор, что он оду сочинял, то есть самый высокий род стихотворения? Но положим, что он в твердой был памяти, то для чего ж не старался он о выборе слов? Ода не терпит обыкновенных народных речей: она совсем от тех удаляется и приемлет в себя токмо высокие и великолепные. По сему, чего б ради ему не положить воззри вместо взгляни? Видно, что ему звон лите ры (я) есть мил: ибо он вместо правильного клену пише-. смешным образом кляну, а для чего? Сам он не знает, да право не имеет твердого основания, но о сем после. Твоей державы вместо Твоея неправо и досадно нежному слуху Искусные никогда не напишут Океана Окианом. Окна ном выговаривают токмо такие люди, который подобно знанием Автору, а из знающих, что оно есть греческое ело, во, и что пишется wkeanos, никто не напишет Окианом, Петров прах, употребленный Автором в сей строфе, есть уничтожительное изображение. Надлежало-было ему не вносить такия низкости, когда б в нем находилось столько, благоразумия, чтоб он мог о сем рассудить. Всякому читателю, имеющему ревнительное сердце к бессмертной славе Государя нашего Петра Великого, жаль, что толикого монарха тело называется от Автора прахом. Благоразумный и богослов, и в приличной нравоучительной материи, назовет его или перстию, или мертвенностию, или останками, или как инак, только ж с почтением. Того ради, сим бы следующим образом лучше могло быть последнее его четверостишие

Что Ты Петра воздвигла нам,

Дела его возобновила,

И самый дух в себе вместила,

Являя прежний страх врагам.

Ясно вам, государь мой, что мысли все Авторовы, а подлости нет никакия в изображениях, и еще порочное и повторение, его его, выкинуто.

Стенал по нем сей град священный,

Ревел великий Окиан,

В последний облак восхищенный,

Лишен, кому он в область дан,

И в Норде флот его прославил,

В которых он три флота правил,

Своей рукой являя путь

Борей безстрашно дерзновенный

В воздушных узах заключенный

Не смел прервать оков, и дуть.

Не говоря уже ничего об Авторовом Окиане, желательно б мне было знать, кто в последний облак восхищенный, лишен? Град ли священный, или великий Окиан? Да и что значит, в последний облак восхищенный, лишен, кому он в область дан? Толь высоко Автор изволит писать, что уже и за разум залетает. 01 дерзка Авторова мысль, куда взлетаешь, не имея высокопарных крил и за тем не подымаясь от низких своих долов ни на вершок? Просим тебя, мысль дорогая, не летай толь высоко, да изображай себя пожалуй с надлежащею только ясностию, в чем поистинне и может тебе удаться, ежели твердо будешь знать грамматику и все ее свойства: ибо в сей же строфе шестый стих, в которых он три флота правил, порочное имеет правление, для того что глагол правлю, означающий повеление к правлению, а не действие самое правления, правит творительным падежем, а не винительным, чего ради и надлежало ему быть, в которых, он тремя флотами правил. Что ж возносительное в которых соединила ты с Нордом и флотом, то худо: ибо такие местоимения с одним предыдущим единственным или множественным соглашаются, о чем-было тебе знать должно было. Чего ради, надлежит вместо в которых поставить где. Но при всем том, здесь есть ложь и в самом бытии: ибо Петр Великий управлял в Норде четыре, а не три флота, а именно, российский, аглинский, дацкий и голландский. Но от сего ль нам пиита должно ожидать исправности, а особливо историческия? По первом стихе надлежало быть точке с запятою, а по четвертом должно было поставить двоеточие.

Ударом нестерпима Рока

Бунтует воин в страшный час.

Отдай Петра, о смерть жестока,

И воружись противу нас.

Хотя воздвигни все стихии,

И воружи против России,

Пойдем против громовых туч,

Но тщетно горесть гнев раждала,

И ярость воинов терзала:

Сокрыло солнце красный луч.

Нет, государыня мысль, кою Автор наш не умеет правильно изъяснять, не ударом нестерпима Рока бунтует воин, да или от удара, или с удара, или в ударе, или при ударе, или по ударе, или за удар, или напоследок ради удара. Впрочем, видно нам, государь мой, что строфа сия наполнена наглаголиями противу и прошив, да глаголами воружись и воружи. И понеже в ней нет различия в словах, того ради, не может и она названа быть одическою строфою. Могла б она быть исправняе и красняе сим образом:

В ударе нестерпима Рока

Бунтует воин в страшный час:

Отдай Петра, о! смерть жестока,

А воружись косой на нас:

Хотя ж воздвигнешь все стихии,

И встанешь ты против России,

Не устрашимся тройных туч.

Но тщетно горесть гнев раждала,

И ярость воинов терзала:

Сокрыло солнце красный луч.

Вами, государь мой, свидетельствуюсь что моя строфа во всем его исправнее. Ибо сочинение в ней правильное, а при том, различие слов введено, и предыдущее с последующим сопряжено. По втором стихе у Автора стоит точка, a надобно быть двоеточию, так же и по четвертом вместо точки двоеточию ж. По шестом автор положил запятую, а надобна тут точка с занятою. По седьмом у него точка с запятою, но должно поставить точку.

Тобой восшел наш луч полдневный

На мрачный прежде горизонт,

Тобой разрушен облак гневный,

Свирепы звезды пали в Понт.

Ты днесь фортуну нам пленила,

И грозный Рок остановила,

В единый миг своей рукой

Объяла все свои границы.

Се дело днесь одной Девицы

Полсвету возвратить покой.

Автор предыдущую строфу окончил хотя лучем, однако сию последующую почитай непосредственно тем же лучем начинает. Сие значит, что он или мало наших слов знает или не чувствует в сем порока. Что мешало поставить ему здесь место луча сеет? Кто ударяет слово разрушен на у, как то здесь Автор, тот сказывает, что оно взято вместо разрезан, ибо вместо раззорен, как то и кажется, что Автор то означает, надобно ударить сие слово на шен, разрушен. Но прошу, государь мой, сказать мне, что значит, разрушен облак гневный, и свирепы звезды пали в Понт? Да и может ли кто быть толь великий Аполлон, который бы мог какой нибудь найти в сем разум? Сие точно самое называется сумбуром не означающим никакия мысли. В седьмом стихе слово миг есть подлое, и следовательно не одическое. Вместо его высоким стилем говорится мгновение ока. Может статься, что слово миг Автор, пред почитает мгновению по привычке своих очей. В нем же поставлено своей рукой вместо твоей рукой худо: ибо речь идет взывательная, и обращена она ко второму лицу. Для сея ж самыя причины и свои границы за твои границы худо ж и неправильно. Напоследок, по втором стихе Автор изволил положить запятую вместо точки с запятою, сие ж самое и по третием стихе. По четвертом не точке надобно стоять, но двоеточию. По шестой не запятой, но точке с запятой, так же и по седьмом. Последний стих окончен точкою, а надобно было его окончить удивительною: ибо тут так называемая фигура эпифонема, то есть, возглашение.

Отверзлась вечность, все герои

Предстали во уме моем,

Падут восточных стран днесь вой,

Скончавшись в мужестве своем,

Когда Беллона стрелы мещет,

И Александр в победах блещет

Идущ в Индийские страны,

И мнит достигнув край вселены

Направить мысли устремлены

Противу солнца и луны.

На Вавилон свой меч подъемлет

К стенам его идущий Кир,

Весь свет его законы внемлет,

Пленил Восток, и правит мир.

Се ищет Греция Елены,

И вержет Иллионски стены,

Покрыл брега Скамандры дым,

Помпеи едину жизнь спасает,

Когда Иулий смерть бросает,

И емлет в область свет и Рим.

Не вижу никакия славы,

Одна реками кровь течет.

Алчба всемирный державы

В своих перунах смерть несет,

Встают народы на народы,

И кроет месть Пергамски воды

Похвальный греков главный царь,

Чего гнушаются и звери,

Проливши кровь любезной дщери,

Для мщения багрит олтарь.

Боже мой! сколько Автор положил в три сии строфы прямыя и баснословный истории! Да на что все сие толикое велеречие? Для изъявления, что во всем свете много войны бывало! Изрядно. Однако в седьмой строфе Автор прорицает о прошедшем, что у него падут восточных, стран днесь вой, которые давно уже пали, и говорит неправо, что ему отверзлась вечность: ибо ему отверзлась вместо ея древность, для того что все оные герои, коих Автор упоминает, были в древности в рассуждении нас, а не в вечности. Вечность единому токмо Богу свойственна, а не героям. Ежели б я не-был совершенно уверен, что Автор отнюдь не знает богословии, то б подумал, что он говорит о так называемой у богословов предней вечности, aeternitas a parte ante. Однако и сия вечность есть Божия, коея в средине, что до нашего разума, мир и все твари пребывают, а от сея, и так же по кончине тварей, пойдет задняя вечность, aeternitas a parte post. Но я еще повторяю, что сие вечности разделение есть токмо слабого нашего понятия: ибо свойство Божиея вечности есть в том, что она состоит вся и целая в одном пункте. А как? Превосходит сие пределы нашего ума: одно токмо мы знаем, что нет в ней ни начала, ни средины, ни конца. Есть и еще вечность, коя называется вековечностию {aeuiternitas. — Зд. и далее по разделу примеч. В. К. Тредиаковского.}, а имеет она начало, но не имеет конца. Сия принадлежит до умных и бессмертных тварей. Удивительно, что господин Автор, в ложной своей вечности, не нашел при толь многих походах и сражениях, так же и Тебанския, баснословныя ж войны. Однако он вместо ея наградил нас упоминовением пятью о Троянской, ведомой ему из Дациерина Гомера, а о Тебанской оной знатно что не слыхал он сам никогда! для того что Стаций не переведен на французской язык щ латинского. В осмой оде и четвертом стихе доставлено правит мир неправильным правлением за править миром, а в шестом стихе говорит Автор: и вержет Иллионские стены, неправо ж, для того что глагол вержет есть неупотребительный, а надобно было ему сказать повергает. Иллионски вместо Илионски неправо ж: ибо [солнце], от чего Илионом город Троя назван, пишется по гречески одною ламвдою, или нашим (л). В сей же самой строфе, каким дымом у Автора покрываются брега реки Скамандры? Ибо когда греки воевали против Трои, тогда как у них, так и у Троян не-было еще ни бомб, ни пушек, и ни какова огнестрельного оружия. Того ради, что чрез сей дым надобно разуметь того не знаю, разве только или мглу, или пыль, или уже подлинно оный дым, который был от огня, как греки жгли Трою: однако делали они сие тогда, когда уже всеконечно взяли город обманом, а не когда еще осаждали. Но в последнем стихе сея ж строфы,, что нам за диковинку Автор предлагает, когда Иулий емлет в область свет и Рим? Не великая поистинне штука, весь свет взявши, взять уже Рим город: Рим заемлет самую малую, и нечувствительную частицу вселенныя. Но превеликое дело то, чтоб Иулию, взяв Рим, покорить тем самым весь себе мир, как то и подлинно там тогда было. Автору не позволил Скамандрин дым положить прежде Рим, а потом свет. Но что нам нужды, что рифма привела к тому Автора? Нам надобен токмо эмфазис, то есть, сильное изображение. Надлежало-было стараться о том Автору, чтоб и эмфазис, и рифма были у него между собою согласны. В девятой строфе осмый стих, чего гнушаются и звери, долженствовал положен быть девятым вместо сего, проливши кровь любезной дщери, а сей вместо оного осмым: ибо так, как у Автора они расположены, смысл в нарочитом есть смешении. С другой стороны, любезной дщери вместо любезных дщери есть неправильно и досадно слуху, для того что существительного имени дщери есть полный родительный падеж, а прилагательного любезной есть сокращенный, или лучше, развращенный от народного незнания, а в самой вещи он есть дательный. Следовательно, в красном сочинении дательный падеж за родительный употреблять очень худо. Впрочем, о строчных препинаниях в сих трех строфах я уже не упоминаю, и упоминать больше нигде об них не буду: довольно токмо вобще сказать, что Автор их ни знает, ни ведает, и для того меньше ему сплеток. Да и как знать такому писателю, который не токмо не учивался периодологии и не слыхивал ни от кого о разности периодов, об их членах, и об их существенных частях, но и не сочинивал ни одного еще поныне правильного периода. Но кто всего того не смыслит, тому знать и препинания, как от сего единственно зависящия, очень трудно. Излишно уже говорить об общей сумесице в сих трех строфах: сам всякий читатель может то видеть с первого взгляда. Сперва у него Александр Великий воюет, потом Кир идет, который был прежде Александра, на Вавилон, после, тотчас Греция соглашается на Трою, и уже требует силою Елены, а сие было задолго прежде Кира. Но вот и конец Римекия республики непосредственно после Кира: Иулий с Помпеем междоусобно сражаются, так что Иулий смертию как мячом в Помпея бросает, хотя от Кира до сего времени и много лет прошло. Что ж еще? паки война при Трое, и месть как Одеялом кроет Пергамски воды. Что ж и напоследок? Так называемый, только ж впрочем не логический, круг порочный, то есть, Агамемнон еще не начал Троянския осады, хотя уже месть и кроет Троянские реки: ибо он приносит дщерь свою Ифигению в жертву богам прежде, нежели еще месть покрывала Пергамски воды. Не энтузиасм ли то, государь мой, нетрезвый? или лучше не сумбур ли то прямо сумбурный, где круглое с четвероугольным смешано? Надобно, чтоб наш Автор чрез чур хватил Гиппокренския воды, когда он сие сочинял.

Но здесь воинский звук ужасный

Подвластен Деве днесь молчит,

Един в победе вопль согласный

С Петровым имянем гремит.

В покое град, леса, и горы,

С покоем нимфы ждут Авроры.

Едина лишь Елисавет

Исполненная днесь любови

Брежет своих подданных крови,

И в тихости свой скиптр берет.

Автор наш великое и нарочное прилагает старание, чтоб ему писать слова по кореню. Слово в четвертом стихе, имянем от имя, написано точно по произведению. Не можно ль по сему сказать, что Автор наш исправный грамматик? Нет, государь мой, грамматики в нем не видно ни тени. Ежели б он знал, что славенские имена, кончащияся на мя, как то время, темя, семя, племя, и подобные в родительном надеже. коренное (я) переменяют в (е), и хранят сие (е) во всех прочих косвенных падежах, кроме винительного и звательного, то б он никогда не писал имянем, но именем. Впрочем, тщетно, пред нехотявдим слушать, петь песню. Кого почтенный Автор разумеет в шестом стихе чрез нимф, кои с покоем ждут Авроры, того я не знаю: знаю, что нимфы были баснословные богини, а что им в сей строфе дела, и какую оне приносят собою, и именем своим толь важной оде, а не песенке, красоту, о том пускай Автор нам скажет, буде ему угодно. В осмом стихе употреблено слово любови, не знаю ж по каковски: мы прочие все скланяем сие имя следующим образом: любовь, любви, а не любови, и так далее во всех косвенных падежах, кроме винительного и звательного.

Еще тень небо покрывает,

Еще луна в звездах горит,

Прекрасно солнце отдыхает,

И луч его в валах сокрыт

Россия ж вся уже встречает,

Владычицу что Бог венчает,

Се бурный вихрь реветь престал,

Теперь Девическая сила

Полсвета скиптру покорила,

Низпал из облак гневный вал.

Во всей оде сей весьма много валов у Автора. Валы в ней иногда гордые, иногда в ней вал грозный, иногда берутся валы во область, иногда волна берега ломит, иногда кедр Листы в валы бросает, да и в сей одиннадцатой строфе, солнечный луч в валах же скрывается, и ниспадает из облаков гневный же вал: и того всего и в сей строфе два ж вала. У него в Гамлете так же валу надлежит быть освещену вместо моря и вод. Если б Автор особливого не имел любления к валам, то б ему можно было, кажется, в четвертом стихе сея строфы обойтись и без валов, и написать свой стих так:

в морях

И луч его в водах сокрыт

в струях

вместо:

И луч его в валах сокрыт.

Хотя ж я и не вижу кроме темныя аллегории, что при ветречании от России боговенчаемыя владычицы бурный вихрь реветь [вместо реветь] престал, однако разумею, что Автор изображает всемирную в России тишину, дарованную ей восшествием на престол самодержицыным, а прежде того, бывшее некоторое нестроение. Но что Автор разумеет в последнем стихе, чрез ниспал из облак гневный вал, того отнюдь понять не могу, и чаю, что и никто сего никогда не поймет, и еще думаю, что хотя и самого Автора спросит, то он так же непонятное сие чрез непонятное ж толковать станет. Как? Кто видал, чтоб гневный вал из облик ниспал! Что то за дивовище? или лучше, что то за сумбур? и толь страннейший, что он здесь прилеплен, как горох к стене.

Великий Понт что мир объемлет

И в полы круг земный делит,

Тобою нашу славу внемлет,

И уж в концах земли гремит

Балтийский брег днесь ощущает,

Что морем паки Петр владает,

И вся под ним земля дрожит,

Нептун ему свой скиптр вручает,

И с страхом Невский флот встречает,

Что мимо Белтских гор бежит.

В двух первых стихах сея строфы, хотя описание есть праведное, однако, ведая, что Автор очень малый космолог, хотел бы я знать, каким образом великой Понт, то есть, как видно, целый Океан вполы круг земный делит у него? Я нимало не сомневаюсь, что вопросившему себя о том, он что нибудь или неправое, или смеха достойное скажет. Четвертый стих, и уж в концах земли гремит, я не знаю куда приложить, к великому ль Понту, или к славе? Буде к Понту, то не знаю, как ему в концах земли греметь, и что чрез сие Автор разумеет, но ежели к славе, то, для ясности, надлежало так свой стих Автору составить: уж та в концах земли гремит. Глагол владаю, который в шестом стихе, есть развращенный: искусные в языке говорят владею, а на аю произносят и пишут сей обладаю, а не владаю. Но вот еще и у Нептуна скиптр в осмом стихе! Что за новая митология? Древние язычники изображали сего бошка с трезубцом, а не с скиптром. Однако, будь трезубец Нептунов скиптром: метафора сия несколько прилична, только ж не знаю, пристойно ль, чтоб поганский божок внесен был сюда от сочинителя христианина, и вручал бы свой скиптр правовернейшему Государю. О сем пускай благоразумнейшие рассуждают: но мне в сочинениях толикия важности не любы ни Нимфы, ни Нептуны, ни другие подобные сумозбродные тени: ибо можно без всех сих пустошей обойтись, как то мы увидим ниже. Однако, в игрушках, или в некотором баснословном совсем сочинении, я не порочу сих Нимф, Нептунов, Беллой, Юнон, и Аполлинов, ведая, что они несколько оживляют пустую или неважную, или всеконечно по всему баснословного рода материю.

На грозный вал поставив ногу,

Пошол меж шумных водных недр,

И положив в морях дорогу,

Во область взял валы и ветр,

Простер премудрую зеницу,

И на водах свою десницу,

Подвигнул страхом глубину,

Пучина власть его познала,

И вся земля вострепетала,

Тритоны вспели песнь ему.

Дошел я до той, государь мой, строфы, которой Автор цены не ставит, которую выше всего красного из сочинений почитает, и в которой полагает он пример всея пиитическия высокости. Подлинно, преизрядный в ней жар и движение, однако как много в ней ложных мыслей, так и не сходственных с мыслями слов. Она вся то, что у французов называется фебюс, а мы можем назвать надутых пузырей пускание плиртом облаков хватание. В сей строфе говорит Автор, что подвиглась страхом глубина, и пучина власть Петра Великого познала, когда пошел он кораблями по морю, однако, на грозный вал поставил он ногу. Как же мог уже вал быть грозен, как самая малая часть всея глубины, которая однако страхом подвиглась, и всея также пучины, коя и сама во власть отдалась? Всяк видит, что сего вала пустые уже грозы: а следовательно, грозный вал с страхом глубины и с подданством пучины не сходствует. Сие значит, что Автор не больше о сходстве в смысле, сколько о звонких словах, хотя и пустых, старался. Но не звонкое ль бы которое нибудь слово было, когда б Автор вместо грозного вала поставил или быстрый, или зыбкий, или какой другой вал? Однако, сии слова не показались Автору, а не показались может быть для того, что они сходствовать будут с последующим изображением, именно ж, с устрашенною глубиною и с подвергшеюся пучиною, ибо Автору надобен токмо звон, а кроме того ни что: ему и Лев Исавр пышным кажется именем, как то я сам несколько раз от него слыхал. Удивительно, как он сего пышного имени в громкой сей строфе не поставил. Для его сочинения все равно, что на грозный вал, что на Лев Исавр. Вторый стих Авторов идет меж шумных водных недр, а сие значит, что он идет между валами: однако, нога была сперва поставлена на грозный вал, и потому, надлежало было итти по грозным валам не боясь, а не пробираться между валами. Третий стих пролагает в морях дорогу. Сим Автор означает, что флот идет под водою: но ежели б пролагаема была дорога на морях, то б всеконечно корабли так шли, как они ходят, именно ж по поверьхности вод. В пятом стихе простирается зеница ложною мыслию, а о сем уже доказано, где я вам, государь мой, предлагал о шестой Авторовой строфе парафрастическия оды. В последнем самом стихе сея строфы, Тритоны велели песнь благополучно обладавшему морем. Но что то за козьи рога, которые в мех не лезут? Как? при толиком шуме, при толиком страхе, ужасе, при толиком трепете, и пременении, для того что нога ставится на грозный вал, ход делается между шумными водными недрами, дорога пролагается в морях, в область берутся валы и ветры, простирается на водах зеница и десница, подвигается от страха глубина, пучина под власть подвергается, и вся земля трепещет, одни Тритоны могут быть спокойны и непоколебимы, и еще так веселы, что они с радости поют песни! Знатно, что сии Нептуновы музыканты были пьяны, инако, надлежало им играть в свои роги или тревогу, или плачевную арию, для того что Нептун, государь их, скиптра уже лишился в предыдущей второй надесять строфе, а следовательно и им нечего тут ждать доброго. Сами извольте рассудить, государь мой, коль малое рассуждение у Автора. С другой стороны, на что сии Нептуновы песнопевцы здесь? Не можно ль бы христианину было и без них обойтись толь в важном описании? Боже преблагий! Благочестивейшему императору, истиннейшему христолюбцу, и правовернейшему христианину, в вере скончавшемуся, богомерзкие Тритоны песни поют! О! Коль благоразумно в оде на восприятие престола, всепресветлейшей нашей самодержице удивляется лик небесный зря идущую ее в нощном мраке: ибо пиит оный знал что писал, и имел рассуждение: того ради и поет не вредя христианства, но еще и с большим Автора нашего великолепием, говоря:

О! вы недремлющие очи

Стрегущие небесный град!

Вы бодрствуя во время ночи,

Когда спокоясь смертны спят,

Взираете сквозь тень густую

На целу широту земную.

Но чаю, что вы в оный час

Впротив естественному чину,

Петрову зрели дщерь едину

Когда пошла избавить нас.

Нет тут языческих бошков, нет тут ни Нептунов, ни Тритонов: зрят тут недремлющие очи, стрегущие небесный град: то есть, зрит тут хор небесный. Сей хотя б тогда не зрел токмо с удивлением на Петрову дщерь, но еще при том, хотя б и помог, и по успехам хотя б и всесладостную песнь воспел: однако, признаваемый христианами, весьма б он прилично у пиита сего все то сделал.

Тобою правда днесь сияет,

И милосердие везде цветет,

Щедрота скипетром владает,

И всех сердца к тебе влечет

Тобой дал плод песок бесплодный,

И камень дал источник водный,

Ты буре повелела стать,

И тишину установила,

Когда волна брега ломила,

И возвратила ветры вспять.

Твоя хвала днесь возрастает,

Подобно как из земных недр,

До облак всходит, и скрывает

Высоки горы тенью, кедр

До рек свой корень простирая,

И листвие в валы бросая,

Твой гром колеблет небеса,

И молнья сферу рассекает,

Послушный ветр моря терзает,

Дают путь горы И леса.

Ты все успехи предварила,

Желанию подав конец,

И плач наш в радость обратила,

Рассторгнув скорби днесь сердец.

О вы места красы безвестной

Склоните ныне верьх небесной,

Да взыдет наш гремящий глас

Вдалнейшие пространства селы,

Пронзив последние пределы,

К престолу Божьему в сей час.

Сии три строфы по плану своему не худы и могли б названы быть изрядными, ежели б в изображениях их не было погрешностей. Я уже говорил, что глагол владаю, который здесь в 14 строфе употреблен, есть испорченный, и что чистый сей глагол пишется владею. С пятого стиха до конца на великую силу можно догадываться, что Автор благополучие российское, по причине восприятого престола самодержицею, описывает. Однако аллегория его очень темна, так что, ежели кто не захочет догадываться, то тот будет всегда Автора спрашивать, что значит, камень дал источник водный? что, когда волна брега ломила? что, и возвратила ветры вспять? Притом, шестый стих не токмо темен по аллегории, но еще и обоюдное, то есть, порочное имеет сочинение: ибо Автор ни чем не различил, каменем ли дан источник водный, или источником водным дан камень.

В четвертой надесять строфе первый с третиим стихом каким соглашается звоном, таким точно и в пятой надесять первый с третиим же: сие от всех осуждается в стихотворце, и еще больше, ежели род стихотворения есть высокий, каков долженствует быть в одах, и в трагедиях. Я поистинне не могу прямо знать, что здесь означает Автор чрез гром колеблющий небеса и чрез молнъю, коя рассекает сферу? Самодержицына войска гром не для колебания небес, но для поражения врагов: ибо он законный и справедливый, и для того воружаться на небеса никогда не возможет. Слово молнья вместо молния есть развращенное. Благоразумно б Автор мог делать, ежели б он от таких низких вольностей убегал.

В шестой надесять строфе пятый стих имеет красы безвестной вместо красы безвестныя не радивое соединение имен. Неполный с полными именами худо соединяются и досаждают слуху, о чем уже я вам, государь мой, доносил. Осмый стих порочен ударением силы и развращением имени в окончаний его: ибо мы произносим не дальнейший, но дальнейший. Имя село есть среднего рода, которое во множественном именительном имеет села, а не селы. Селы, и подобные имена, кончат неправо не пекущиеся о грамматической исправности: но Автор наш сочиняет красным слогом, который не может быть красным, буде он притом неисправен. Что ж села не согласятся с пределы, тому мы невиновны: мы токмо видим, что Автор не исправен в языке, и знаем, что для рифмы не должно портить языка. Пронзить последние пределы, значит, пробостъ последние пределы. Но что то за разум? Мы уже видели, что сей глагол у Автора употреблен не сам за себя, но за проникать: а что он пронзать кладет, то видно, что он глагола проникать не знает. Да и как ему знать? наших книг не читает он MHoro_t a может быть и не хочет. В последнем стихе положено к престолу Божьему за к престолу Божиёму по самой большой и по площадной вольности. Что больше? у Автора и сельское употребление есть правильное и красное: его жерновы, по присловию, толь добры, что все мелют.

О Боже, восхотев прославить

Императрицу ради нас,

Вселенну рушит и восставит,

Тебе в один удобной час,

Тебе судьбы суть все подвластны,

Внемли вопящих вопль согласный,

Перемени днесь естество,

Умножь сея Девицы леты,

Яви во днях Елисаветы,

Колико может Божество.

В первом стихе сея строфы поставлено деепричастие восхотев вместо причастия восхотевши или восхотевший неправо, как то всем знающим чувствительно, В четвертом стихе прилагательное имя положено за надглаголие, то есть удобной заудобно, толь странно, что нарочитая могла б быть причина подумать, что то ошибка типографская, ежели б сам Автор наш был исправен в языке. В шестом стихе вопящих вопль никакия красоты не имеет и еще повторением сим чувствительную досаду делает слуху, толь наипаче, что вместо вопль можно было поставить Автору глас: да и вопящих вместо вопиющих есть весьма неисправно. В седьмом стихе Автор желает, чтоб естество было от Бога переменено. Великого, нерассудного и отнюдь невозможного он просит! Бог премудростию своею предусмотрел, благостью предизбрал, а всемогуществом произвел самый преизрядный и самый превеликий мир. И так, желать, чтоб самое изрядное, и самое великое было переменено, то желать, чтоб оно хуже и меньше было. Ежели б он желал, чтоб переменен был чин некоторого частного движения в естестве, как то, чтоб солнце назад уступило, или в перед бы подалось, говоря по виду, то б сие согласно было с премудростию, благостию, и всемогуществом Божиим. Осмый стих есть не стих, но токмо строчка, ибо он надлежащия своея меры не имеет, а именно, недостает в нем одного склада. Того ради, надлежит ему быть следующему:

Умножи сей Девицы леты,

или правее

Умножь сея Девицы леты.

Леты положены, как селы, за лета, всеконечно против грамматического рода, и против искусных людей употребления: о семь уже я предложил выше. Впрочем, кажется что Автор сие нарочно делает, подражая такому употреблению, которое ввели и ныне вводят такие люди, кои никогда и не слыхивали, что есть в грамматике три рода, а именно мужеский, женский, и средний. Но что за в бездну свергся Автор из-под небес? Ибо девятый его стих, в соединении с десятым, имеет явную противность закону. Изображает ими Автор сию свою мысль:

Яви во днях Елисаветы,

Колико может Божество.

О! Неправоверия всем довольно смыслящим явного, но одному токмо Автору нечувствительного! Кто просит Бога, чтоб он явил в нынешние дни, колико есть всемощно его Божество, тот разумеет, что Бог ни прежде сих дней, ни от века, ни поныне, словом, что он никогда еще не являл ни чем и ни в чем Божественного своего всемогущества. Вот, государь мой, до чего доводит необученное мудрование! Я вас уверяю твердо, что другого разума сим его двум стихам отнюдь дать невозможно, как бы кто сие, благоприятствуя Автору, ни хотел толковать, да еще и толковать сего инако никак невозможно. Однако, я совершенно ведаю, что смысл Авторов нечествовал не с умысла, но от незнания: того ради, дадим сим его стихам православный разум и напишем вместо

Яви во днях Елисаветы,

Колико может Божество.

таким образом:

Являй и в дни Елисаветы,

Колико может Божество.

или так не хуже ж,

Являй и в дни Елисаветы

Что Ты всемощно Божество.

Видели мы, государь мой, что сия Авторова ода порочна сочинением, пуста разумом, темна и обоюдна составом слов, низка безразборными речами, ложна повествованием бывших дел, непорядочна, наполнена без нужды повторением тех же самых слов, неисправна в мере стихов, безрассудна в употреблении баснословия, напоследок, а сие всего прочего хуже, отчасти и неправоверна. Но посмотрим, есть ли еще во всей в ней какая твердость и дельность: то есть, коль вымышленно и искусно Автор воспевает самодержицу нашу: и все ль, или одну кою из преславных ея добродетелей прославляет: так же и все то производит он каким порядком. Сие мы тотчас увидим, когда сея оды представлю я план, по которому и объявятся Авторовы мысли и изобретение: ибо все сие в оде велеречием прикрыто. И так, вот ея все нагое содержание:

Полно нам воевать, мы уже покой имеем, да и вы соседи покойтесь, и надейтесь на сию руку, которая всех неприятелей, сколько б их ни-было, преодолеет. Но чего ради я толь дерзок, что Елисавету хочу прославлять: она и без меня несравненно прославленна. О тебе вся твоя пространнейшая Россия и держава радуется: ты нам Петра Великаго оживила. По нем, как он скончался, плакал Санктпетербург, и самый Океан: и сколько воины ни укаряли смерть, и ни ярились на нее, однако ж Петра Великого не возвратили, и его уже нет в живых. Но ты нам тишину, спокойствие, и благополучие принесла. Я вижу теперь в древности прежестокие брани: воюет Александр против Индии, Кир идет на Вавилон, Греция отыскивает Елену, Помпеи от Иулия бежит, а Иулий покаряет свет и Рим. Но во всем том, что народы встают на народы, и что Агамемнон проливает кровь дочери своей, какая слава? сладость в том, что мы все Елисавете подвластны, и что она толь нас любит, что хранит нашу жизнь, и щадит нашу кровь. Не-было еще зари, как Боговенчаемую самодержицу встретила Россия, когда та полсвета себе покорила. Вот же и море почувствовало, что Петр Великий паки им владеет: пошел он по нем и устрашил всю пучину. Ты к нам правосудие ввела и милосердием всех объемлешь, ты тишину подала и бурю разогнала. Хвала твоя так высока, как кедр: гром твой колеблет небо, и молния воздух раздирает: словом, ветры, моря, горы, и леса твои, и тебе послушны. Ты нас обрадовала, и всем нашим желаниям конец подала исполнением. О! Боже, перемени естество, умножь сея Девы лета, и ныне при ней яви, колико может Твоя сила.

Вот, государь мой, все содержание сея оды, которое не токмо от меня не обессилено, но еще и украшено. Прошу ж сказать по справедливости, можно ль прямо видеть, какое есть Авторово намерение, и что он прославляет? Начал он миром, грозит паки войною, уверяет что он не способен хвалить самодержицу, описывает всея России пространство и радость, крушится о смерти Петра Великого, радуется о добре дарованном России монархинею, негодует, что в свете великие войны бывают, поздравляет нам и себе, что мы Елисаветины, ликует что в темноте еще нощной Россия покорившую полсвета Владычицу встречает, оживляет Петра, и плавающего в море, так же и завладевшего оным вводит, хвалит паки самодержицу, что она правосудна и милостива, что хвала ее велика, и что она сама сильна и страшна: напоследок, просит Бога об умножении ей лет. Что ж все сие, государь мой? Радуется ль он особливо, что самодержица наша восприяла прародительский престол? Веселится ль, что мы спокойствие получили, а инде везде бывшие ж брани оплакивает? Плачет ли он, что мы Петра Великого лишены? Или торжествует, что в особе самодержицы нашея всяких благ мы сподоблены? и что по великим ея добродетелям и хвала ея ж велика? Всего того много, и все оно достойное: но какая единственно цель есть Авторова? Слов довольно, но все сии слова как пронизки на шнур без разбора положены: нет связи, нет соединения, нет расположения, нет порядка, одно токмо что было нечто сочиняемо, и сочиняемо так, как попало. И хотя ж оды свойство есть такое, по мнению Авторову, что она взлетает к небесам, и свергается во ад, мчася в быстроте во все края вселенны, врата и путь везде имеет отворенны, однако сие не значит, чтоб ей соваться во все стороны, как угорелой кошке, но чтоб ей по одной какой линее, по прямой, или круглой, или улитковой взлетать к небесам, и спускаться в дол, то есть, беспорядок ее долженствует быть порядочен и соединен, и нестись чрез все горы и долы, выше, как говорят, дерева стоячего, и облака ходячего, к одному токмо главнейшему делу. Инако, ода будет не ода, но смеха и презрения достойный сумбур. Сей у того не может не случиться, кто токмо одни надутые пузыри пускает и хватает ртом облака. Я заключаю о сей Авторовой оде, и то по самой искренности, и по правому моему разумению, что она, не касаясь впрочем ко всеблагословенному в не’ имени Божию, и ко всеавгустейшему монархинину, из негодных негоднейшая, ибо, как сам Автор говорит в Эпистоле о русском языке.

Нет тайны никакой безумственно писать,

Искусство, чтоб свой слог исправно предлагать,

Чтоб мнение творца воображалось ясно,

И речи бы текли свободно и согласно.

Я при том долженствую вас, государь мой, уведомить о моей прошибочке: ибо сия ода есть не вторая по порядку у Автора, но первая, для того, что она сочинена и напечатана 1743 года, а которую я рассматривал прежде, та 1744 года. Но хотя я в сем и погрешил, однако моя погрешность весьма порядочнее Авторовы сея оды: ибо я рассматривал в первом месте ту оду, коя прославляет Бога, а во втором, о самодержицыных похвалах.. Надеюсь, что за мой анахро-нисм, для приличного Божиим и самодержицыным хвалам места, можете вы меня способно простить, и толь наипаче, что от сего перемешания времен не может ничего последовать вредительного.

Я обещался вам, государь мой, рассматривать после од трагедии нашего Автора, и по них так же эпистолы, но теперь признаваюсь, что я вам не сдержу даннаго слова. Прошу, чтоб вы благоволили быть довольны сим токмо моим од его рассмотрением, и по сему полагать, а полагать достоверно, что все прочее Авторово сочинение есть равно такия ж исправности. К неустойке меня привела не леность, но всеконечная невозможность чтоб далее продолжать рассуждение: господин Автор такой нашел способ, что, кто б смыслящий ни принялся за его трагедии, всяк тотчас увидит, что нельзя к ним пристать. Нет в них ничего, или уже превесьма мало того, чтоб порочно не-было. Ежели б Автор такова был состояния, чтоб он, по сочинении их, мог попросить искусных своих приятелей, дабы они неисправные в них места, читая у себя на едине, означили прилепленным вощечком, то б всеконечно надобно было, растопив воску в сосуде, опустить их обе в воск, и тем все их залепить для изъявления, что все в них неисправно. В прочих народах рассматриватели красных сочинений щастливы, для того что у их Авторов всегда несравненно больше хорошего, нежели недостаточного: но я следователь толь не благополучен в моем предприятии, что необходимо надобно все на-все худым огласить, и чрез то подать неповинно причину к подозрению на себя, что я то делаю по некоторому пристрастию. Однако, я клянусь совестию моею, что я утверждаю об Авторовой всеконечной неисправности, по правому и беспристрастному моему разумению. Когда б больше было сияния, нежели мрака в его стихах, то б малое не могло затмить премногого, и досадить смотрителю, как то Гораций говорит. Но в Автором сочинении весьма больше тьмы, нежели света, который впрочем так слаб, что его почитай невидно. Я не желаю, чтоб вам просто моим словам верить: я вам непреодолеемо из премногого докажу самым малым, что все то сущая правда.

Извесно мне, что вы имеете в вашей библиотеке трагедию Хорева: прошу ж повнятнее ея благоволить читать. Прежде всего вы изволите усмотреть, что премногое множество иамбических его гексаметров в составе своем порочных, тем что пресечения не означают они иамбом, а означать оным в иамбических гексаметрах необходимо надобно, им во-первых сама природа дала сие совершенство, для того что иамбический гексаметр состоит из двух триметров, а первейшая мера, по которой полное число стоп определенных в стих познавается без прибавки и убавки одного слога, всякому иамбическому стиху есть мужеский стих, так как хореическому женский: ибо первого стиха стопа кончится долгим слогом, а второго кратким, сие знающему очень ясно. Следовательно, разбив гексаметр иамбический мужеский на-два триметра, в обоих на конце непременно надлежит быть иамбу: Правда сия сама собою мечется в глазе, так что хотя б ей и не искать причины. Второе, первые сих иамбических стихов изобретатели всегда пресечение считают иамбом на своем языке. Должно знать, государь мой, что иамбический стих гексаметр есть стих особливо немецкого стихотворения, равно как и все прочие иамбические стихи: к нам они введены с образца стихотворения употребляемого помянутым народом. Того ради, из премногих Авторовых гексаметров, находящихся в Хореве, в Гамлете ив Эпистолах, и не имеющих в пресечении иамба, например из Хорева сии,

Отец твой воинством / весь город окружает,

Щедрота позная / разгневанных небес,

Смешенна с казнию / и лютою напастью

Хотя и некую / часть вольности имею,

и все прочий, сколько их ни обретается, порочны по составу своему. Я уповаю, что сего господин Автор не чаял, чтоб кто мог сие стихам его в порок поставить, но он изволил как в сложении такова своего гексаметра обмануться, так, если и думал, что то не порок, и что в порок не будет поставлено, то он помышлял несправедливо, для того что сей порок очень есть велик, и чистому сложению стихов весьма вредителей. От Автора часто многие слыхали как он говаривал о себе, что то он подлинно отец российскаго стихотворства: однако, невозможно его отнюдь назвать и вотчимом: ибо как количество российских стихов, а сие есть самое в них основание, и по оному хореический первый стих на нашем языке, так и иамбический по тому ж введенному уже тоническому количеству, есть не его, для того что прежде правильные стихи начали быть употребляемы, нежели еще он знал/что хорей, и что иамб. Не он же ввел и сочетание стихов: с самого еще начала нового нашего стихотворения об нем было уже упомянуто, звание ему дано, и в песенках действительно употреблено, а в важное сочинение ввел его первый, и расплодил иамбических од сочинитель. Что ж осталось, чему б был наш Автор отцом в нашем стихов составлении? Есть он, но пасынком нашего стихотворения: ибо оно у него и составом, и сочинением, и гладкостию не родное: где где выскочит хороший стих в его сочинениях.

Посмотрим же теперь трагическую и эпистолярную его речь. Но какую я в ней вижу неравность? Вижу совокупно высокость и низкость, светлость и темноту, надмение и трусость, малое нечто пршщчное, а премногое непристойное, вижу точный хаос: все ж то не основано у него на грамматике, и на сочинении наших исправных книг, но на площадном употреблении. Во-первых, худо он умеет слова выбирать: ибо пишет в трагедиях опять за паки, этот за сей, эта за сия, это за сие. Не исправно кончит среднего рода имена во множественном числе, как то озеры за озера, достоинствы за достоинства, воздыхании за воздыхания, братиев за братии, подозрениев за подозрений, правили заправила, правы за права, следствиев за следствий, блаты за блата, железы за железа, действии за Действия, неищстиев за нещастий, посольствы за посольства, отсутствиев за отсутствий. Все родобные окончания в именах пишут такие писатели, кои не тщатся о грамматической исправности, но Автору нашему, как красного слога писателю, должно тщаться о всей красоте языка. Не чувствует он при разборе слов оных, кои худо в важное сочинение полагаются, для того что гнусное нечто по употреблению означают и соединяют, как то, блудя вместо заблуждал, какое б вместо какое, а (б) или (бы) можно относить к иным частям слова: то тронуть его вместо привесть в жалость за французское toucher, толь странно и смешно, что невозможно словом изобразить. Вы можете тотчас почувствовать неблагопристойность сего слова на нашем языке из околичности. В трагедии Гамлете, говорит у Автора женщина именем Гертру-да, в дейст. 11, в явл. 2, что она

И на супружню смерть не тронута взирала.

Кто из наших не примет сего стиха в следующем разуме, именно ж, что у Гертруды супруг скончался не познав ее никогда, в рассуждении брачного права, и супруговы должности? Однако Автор мыслил не то: ему хотелось изобразить, что она нимало не печалилась об его смерти. Того ради надлежало-было ему написать так сей стих:

И на супружню смерть без жалости взирала.

При том, вводит наш Автор в свои сочинения неупотребительные слова, как то в последок за напоследок, не времянно за не навремя, мгновенно за во мгновении, отколе в Гамлете за откуду, нодвела за навела в Хореве, бремянило за отягощало, су гублю за усугубляю, мечтуйся замечтайся, жесточе за жесточае или жесточайше, из нова за из нового или просто нового, умеряй, умеряючи, не знаю за что полагает. Многие он речи составляет подлым употреблением, как то, паденье за падение, отмщенье за отмщение, желанье за желание, воспоминанье за воспоминание, так оружье, сомненье, понятье, безумье, Офелъю, Полонья, за Офелию, Полония, и прочие премногие. Настоящие деепричастия за прошедшие пишет по площадному, как то, пременя вместо пременив и пременивши, увидя за увидевши, усладясь за усладившись, утомя за утомивши, и прочия премногие. Метафоры употребляет несвойственные, как то низвергнуться в пленение, таинство пронзить, ярость внемлешь, быть милу сурово, и при том многие ж вводит так называемый катахризисы, как то, в народы смерть метать, кидать в ветры знамена: ибо все сие такова рода, как у Горация, бежать рысью и вскачь на долгой палке. Мило очень нашему Автору непостоянное употребление слов, как то инде ево, а йнде на него, инде ея, а инде ее, инде свет, как-то пребудь над градом свет! о свет останься здесь! а инде свет, как то, света край, и во многих еще местах. Сюда ж принадлежит и разновидное сочинение, как то инде не то меня льстит, а инде не венец мне льстит. Сколько ж у Автора солецисмов, то есть, ложных сочинений, и составов словам, того и счесть почитай невозможно. Но малое из едва объятного вам здесь предлагаю. Пишет он скажите за скажете, услышилось за услышалось, увидючи за увидячи,слышил за слышал, оставшей за оставшейся, не принуждай мне то себе сказать за не принуждай меня, скиптр свой во зло вменяешь за скиптр твой, мне верности давно их внутренну явят за мне верности давно внутренность свою являют, пустите убежать мне вас умрети ныне за пустите, чтоб я побежал от вас умереть теперь, пусть кровиюмоею напьется вран в лесах за пусть крови моея напьется, Велъкаром свобожден нечаянно темницы за Велькаром свобожден нечаянно из темницы, от третьей он стрелы падущ не мог встать боле за от третьей он стрелы упадши, бегут без памяти падут с коньми с гор в воды за бегут без памяти, падают, иметь мужество на место своево за иметь мужество вместо своего, скрыться грозных туч за от грозных туч, с юности моей за от юности моея, иттить из градских стен за сходить с градских стен или итти из-за градских стен, сетуешь в смятении своем за сетуешь в смятении твоем, виню часть века своево за виню часть века моего, какой ты помощи, княжна, желаешь мной за какия ты помощи, княжна, желаешь от меня, слабости свои могла я побеждати за слабости мои, взытпи в царский одр за взыти на царский одр, на чью он жизнь алкал, но на жизнь алкать сочинено весьма странно: ибо глагол алчу есть самостоятельный и не правит никаким падежем, то есть, говорится просто алчу. Пусть прочтет Автор послания святого апостола Павла, то и увидит во многих местах мою правду, а свою превеликую погрешность. Увидит он, что есть там: аще алчет враг твой, до нынешняго часа и алчем, и он алчет, аще кто алчет, навыкохом и насыщатися и алкати, не взалчут ктому. Во всех сих местах глагол алчу стоит самостоятельно, как то называют наши грамматисты. Напоследок, есть в Гамлете у Автора и молящая тебе за молящая тебя. Знаю, что Автор сей солецисм исправил на листочке между погрешностями. Но достоверно знаю ж, что сии погрешности не типографские, но природно Авторовы: ибо я сам моими глазами видел, что в рукописном подлиннике писанном Авторовою рукою стояло молящая тебе, в последнем печатном листе исправленном Авторовою рукою, и подписанном к печати, было молящая тебе, знаю и сие, что по напечатании Автор взял к себе книшки с молящая тебе: но после, как уже сказано было от доброго человека некоторому из его приятелей, и что Гамлет напечатан с молящая тебе, и с поборник вместо противник, о чем ниже, а сей его приятель ему самому сказал, что то знатное очень погрешение: то тогда уже наш Автор узнал, что он грубо ошибся, да и где не так? и для того просил, чтоб листочик напечатан был с погрешностями исправленными. Однако не дерзнул он на том листочке написать так: типографские погрешности, но поставил просто погрешности, для того что оне не типографские, но его собственные.

Вот же вам теперь, Государь мой, не правопись, но кривопись Авторова, как то, времян за времен, сонце за солнце, серце за сердце, преждний за прежний, горячность за горячесть, куды за куда, туды за туда, таво каво за того кого, грамота за грамота, окрововленном за окровавленном, свет, во свете сем, не свету, за свт, во свте сем, не свту, тянусь, кляну, за кленусь, клену, ристоваться, за расставаться, со всем за совсм, притчиною за причиною, ибо от глагола чиню, а предлога при, кас_у_ за к_о_су, сетуй за сятьтуй, приемль за приемлю, для того что во все наши ортографии принято, чтоб пред гласными писать (i) а не (и). Но мне вероятно кажется, что к сей кривописи дал причину подек бия Автору Волтер: ибо сей первый из французов начал писать franais, anglais вместо franзois, anglois, хотя впрочем Волтер трагик великое имеет основание, так писать, но наш Автор так же трагик, только что не хочет видеть перемены в оном предлоге, когда он и при сложении, бутто б литера (i) принятая в сии места не того ж была у нас звона, что (и). Но вся сия мелочь насторону: должно видеть ложные знаменования, данные от Автора словам, а сие происходит от того, что Автор отнюдь не знает коренного нашего языка славенского. Пишет он коль, производя от подлого коли, за когда и ежели, весьма, неправо и развращенно, как то в следующем его стихе:

Не так, свирепая, коль толь твой вреден взгляд.

Всяк бы подумал по словам, что в сем стихе коль толь сответствующие себе взаимно частицы, ежели б разум стиха допускал так думать, для того что тут коль взято за когда. Так же и сие: коль любишь, так скажи. Всяк подумает, что разум тут сей, коль много любишь, так и скажи. Однако Автор разумеет сие: когда любишь, то скажи. И по сему, коль за когда полагается от Автора ложно, потому что коль значит колике. Пишет же Автор отсель за отсюду, не зная, для того что отсель значит отныне. Пишет он область за власть ложно ж, как то какую область ты имеешь надо мною, а говорит сие Оснельда Хореву, дейст. I, явл. 3, стран. 15. Пишет он и довлеют за долженствуют, как то не их примеры нам во бронях быть довлеют: однако, слово довлеет значит довольно есть, а не должно есть. Но славное в Гамлете слово поборник, в дейст. II, в явл. 1, выговоренное Клавдием, сколько в ложном знаменовании употреблено, столько и в смешном, для того что сие показывает, что или Автор мало бывает в церькве на великих вечернях, и на всенощных бдениях, или бывает да не тогда, когда первый Еяас поется: ибо инако, то б Автор мог услышать в Богоро-дичне начинающемся Всемирную славу, что слово поборник значит не противника, но защитника и споспешника. Следовательно, Автор употребил сие слово за противника, говоря,

Се Боже пред Тобой сей мерзкий человек,

Который срамотой одной наполнил век,

Поборник истинны, бесстыдных дел рачитель,

крайно в ложном знаменовании. Впрочем, поправлено сие слово у Автора на листочке между погрешностями: однако, я вас, государь мой, удостоверяю по самой истинне о сем его исправлении тем же точно, что я вам донес прежде о молящая тебе, то есть, что Автор тогда уже узнал свое погрешение, когда ему о том сказано и доказано было, а сам он сея смешные погрешности отнюдь не чувствовал. Но как он и исправил? Вы думаете, что он прямо поставил вместо поборника противник? Весьма б он сделал правильно, ежели б поправил таким образом, для того что противник то ж самое имеет количество и ударение складов, что и поборник. Но наш Автор поставил на листочке рушитель вместо поборник, то есть, такое слово он поставил, которое у нас не употребительно. Буде б было нарушитель или б разрушитель, то б могло быть изрядно. Сие то называется, по украински, поправиться с печи на лавку. С другой стороны, в той же Клавдиевой молитве стишок сей к Богу, принудь меня, принудь прощения просить, мне несколько подозрителен, но я оставляю рассуждать о разуме православия его богословствующим, они знают, что содействие Божие с действами человеческия воли не бывает никогда по принуждению, но токмо по предварению, по наклонению, и по возбуждению к добру, и по удерживанию, и отвращению от зла: инако, погибла б наша свободная воля, кою мы все внутрь нашея совести ощущаем. К словам употребленным в ложном же знаменовании от Автора принадлежит и то, что в Гамлете, в дейст. I, явл. 2, говорит Гертруда сыну своему, чтоб он бежал от тех ‘ест, на которых они находились, ибо под ними, говорит она, твердь трясется. Но кто славенский наш язык знает, тот совершенно ведает, что чрез слово твердь разумеется у нас греческое слово, и , латинское firmamentum, a французское firmament, то есть небо: следовательно, кто говорит, под ними твердь трясется. Однако, Автор помнил, может быть, что у нас положено во псалме 103: основаяй землю на тверди ея. Того ради, вы скажете, можно было ему твердь положить за землю, и потому говорить право под ними твердь трясется. Нет, государь мой, не можно: ибо сие, основали, землю на тверди ея, по гречески, с чего наше переведено, так чтется: , то есть, основами землю на крепости, на непоколебимости, на неподвижности, на неиспровержении, на безопасном утверждении, на безвредном стоянии ея: для того что греческое, с отрицательною частицею, слово ASFA‘LEIA сии все наши слова значит, понеже утвердительный глагол есть по нашему испровергаю, и следовательно в нашем оного псалма переводе слово твердь, которое есть собственно фирмамент, то есть небесная твердь, взято не само за себя, и не в точном его знаменовании, но за крепость, за утверждение, за столбы, за подпору, и за подставку: словом, за твердость или за твердыню основания. Подтверждается сие ж самое и французским переводом, Автору вразумительнейшим: там стоит: Il a fond la terre sur ses bases, то есть, он основал землю на ея грунтах, а не положено sur ses firmaments, то есть, на ея твердях. Из всего сего только можно в пользу Авторову заключить, чтоб хотя он и не всеконечно в ложном знаменовании употребил слово твердь, однако ж оно у него всеконечно не родное, но, чтоб так сказать, приемыш, так что, без сего моего об нем изъяснения, никто из знающих основательно наш язык, не может не принять оного за небо и за твердь небесную в Авторовом сочинении. У Автора нашего в трагедиях его и склонение имен, в состав косвенных их падежей, есть новое и необыкновенное: пишет он часто любови за любви, да и сие следующее заразов вместо зараз, глазми за глазами, тож свидетельствуют. Что ж до ударений, то премногое множество их совершенно развращенных: он их натягивает на иамбы так, как иамбу по мере стиха быть нельзя. Таким образом у него например неправо ударяется вреднейший за вреднейший, освирепел за освирепел, разрушил за разрушил, важнейше за важнейше, изыдите за изыдите, кроме за кроме, мечное за мечное, сие ж слово против, пишет он непостоянно против и против: но первоеударение есть неправое. Не знает Автор так же, когда и надглаголия надобно кончить на (яе), и когда на (ее), свидетель сему слово в Хореве бесчинняе за бесчиннее: ибо яе в-сем слове есть неударяемое, и потому должно ему быть на (ее). Впрочем, что у него значит накры: того я не знаю да не знают и многие, коих я о сем знаменовании спрашивал: по обстоятельству можно догадываться, что то бубны, однако толь сие не по нашему, что можно сказать: разве по чухонски. Слово сие употреблено в Хореве в II действ., в явл. 1, а говорит Кию Сталверьх.

Зовущие на смерть по накран громки бои,

Являют каковы российские герои.

Но на что еще сии следующие два гриба в борщ, говоря по украински, для ради, вместо одного ради, или одного ж для? Как ода, так и трагедия не терпит площадного употребления. Автор наш не почитает же знать за порок, что он почитай непосредственно кончит свои стихи иногда одним звоном рифмы. Есть у него в одном месте в Хореве женская рифма помогати побеждати, а чрез два стиха мужеский рифмы, того ж звона исполняти, утоляти. Однако у добрых стихотворцов едва сие позволяется чрез десять стихов. Мал еще сей порок для Автора: он и один и тот же стих двумя рифмами означает, может быть для показания, что он умеет из одного гексаметра два триметра сделать. Стих сей есть следующий:

Престань мне в том пенять, и перестань вздыхать.

Подлинно, не весьма богата сия рифма, да и Авторово искусство не очень обильно: он трагическую свою любовь и сам называет шутками, говоря в Оснельдиной персоне:

Какое следствие любовным вижу шуткам.

Не спорим, трагическая любовь есть шутка, однако трагическому Автору, как представляющему бутто важное дело, не надлежало ее называть шуткою: ибо подлинно любовь есть очень не шутка, да и смотрители хотя знают, что все то есть в трагедии притворно, однако полагают важною правдою. Но вот у господина Автора и точное лротивословие в сем следующем стихе, который положен в третием Хорева действии, во втором явлении, а говорит его Астрада:

Протився только в том поборно естеству.

Как? госпожа Астрада велит противиться не противно естеству! Но что сие значит? Может ли кто противиться естеству, и в тож самое время быть ему без сопротивления? Знать что Автор хотел сим подражать Августа Кесаря обыкновенному присловию але’5е Яpaoecoc [festina lente] то есть, спеши не спешно. Казалось бы, что Автор взял слово поборно за противно, как то и Гамлетов у него поборник взят за противник. Но в сем знаменовании, какой будет разум в оном стихе? протився только в том противно естеству. Мать земля} Так ясно Автор сочиняет, что невозможно и разума пошлого доискаться иногда в его сочинении! Впрочем, сколько ж весь сей Астрадин совет Оснельде непорочен в рассуждении чистоты нравов, о том донесу я вам, государь мой, ниже. Как то ни есть, однако сходно ль е обстоятельством, что Хорев во II деист., в явл. 6, прося у богов себе смерти говорит, чтоб они вымяли из рук его кровавый меч, когда еще он не выходил против Завлоха на вылазку, и зовущие по накрам громки бои не являли еще тогда, каковы герои российские. Чем же меч Хоревов был при сем случае обагрен? Поистинне Авторовыми чернилами, и теми еще не орешковыми и безкамедными. Автор как в одах, так и в трагедиях полагает не стихи за стихи, сие значит, что он полагает иногда простые строчки с превеликия торопливости, ибо в Хореве, дейст. II, явл. I, стих сей,

Хотя смерть в глазах ево, он зрит бесстрашным оком,

есть токмо строчка с рифмою, а не стих: в нем целый склад есть лишний в первом полстишии, и потому первое пол-стишие, есть не полстишие, но член прозаического периода. Чтоб сему стиху быть стихом, то надобно ему быть следующему:

Хоть смерть в глазах ево, он зрит бесстрашным оком.

Напоследок, за что ни примешься в Авторовом сочинении в рассуждении слов и изображений, все то находишь так порочное, и неискусное, что нельзя того изобразить. Он никакова отнюдь не имеет искусства в употреблении и в избрании речей. Свидетельствует в Хореве V дейст., явл. 3, когда Кий просит, пришед в крайнее изнеможение, чтоб ему подано было седалище. О! рассуждение слепого мудрования. Знает Автор, что сие слово есть славенское, и употреблено в псалмах за стул: но не знает, что славенороссийский язык, которым Автор все свое пишет, соединил с сим словом ныне гнусную идею, а именно то, что в писании названо у нас афедроном. Следовательно, чего Кий просит, чтоб ему подано было, то пускай сам Кий, как трагическая персона введенная от Автора, обоняет. Такое точно во веем Авторово искусство!

Не могу удержаться, чтоб вам, государь мой, не предложить теперь непреодолеемого доказательства в том, что Авторово знание так мало, что меньше нельзя. Пред самым представлением комедиишки, которою Автор толь малую славу делает нашему преславному народу, действующие лица одевались и готовились к представлению. Я тогда слу-. чился быть между ширмами. Но вот и наш Автор вдруг изволил туда ж к одевающимся притти, с очей и со всего лица в крайнем удовольствии сердца. Едва он успел поклониться, с кем надлежало, как оборотившись к некоторому из возлюбленцейших своих наперсников, заговорил: знаете ль вы что? тот то и тот, именуя лице, называет того то и того, именуя ж человека, Архилашем Архилохичем Суффеновым. Видите ль, какой он глупинькой: не знает, что у греков нет ичов так, как на нашем языке. Тогда возлюбленник его, равно как Теренциев лизоблюд Гнатон, начали смеяться животы надрывая, а ему в том помог и сам Автор. Я слыша сей Авторов разговор, и видя безумный смех оного его возлюбленника, только лишь пожал плечами. Рассуждал я, что поистинне сим точно и подобным образом разглашает о себе Автор пред незнающими, что он человек с неба звезды хватает искусством своим. И как же не так? Кто из незнающих греческаго языка не поверит, что то Авторова правда, как человека во мнении многих знающего, по присловию, всю Ямскую по столбам в рассуждении наук до древнего и нового красноречия касающихся? Однако, вам, государь мой, я отдаю на рассуждение, кому больше пристойно имя глупинькова, тому ль, кто греческое имя сделал с русским ином, или тому, который не знает, что у греков есть в отечествах свой равномерный наш ич, а утверждает дерзновенно такому ж знатоку, что того нет на греческом языке? Есть у греков имена называемые патронимика, а по нашему отчеименными переведены они в грамматике, из которых мужеския обще [не говоря об ионических и эолических окончаниях, так же и об окончаних женских] кончатся на дис, как то от Приамос [Приам] Приамидис [Приамович], от Кронос [Сатурн] Кронидис [Кронович], от Лаертис [Лаерт] Лаертиадис [Лаертович], от Атрей Атреидис [Атридович]: так и от Архилохос Архилохидис, а сие точно по нашему Архилохович. Хотел бы я знать, что Автор наш разумеет чрез прозвание оного Архилаша Архилохича, которое есть Суффенов, как то он сам изволил сказывать возлюбленнику своему. Я присягну, что он всеконечно того не знает. Суффен был некто пинт в древнем Риме, по искусству своему ни к чему годный, а по тщеславию безумный и всем несносный. Может статься, что оный Архилаш Архилохич Суффенов, буде он есть на свете, и ежели притом пиит и еще тщеславный, прозван Суффеновым и от того древнего Суффена.

Доносил уже я вам, государь мой, что нет почитай ничего в сочинениях Авторовых, которое не-было б чужое. Теперь тож самое подтверждаю. Язвительная его комедия не его, да Голбергова, но токмо у Автора она на свой образец, Гамлет Щекеспиров, Эпистола о стихотворстве и по плану и по изображениям, но токмо сокращена, вся Боало-Депрова, а сего автора вся ж Горациева, но токмо распространена. Что ж до сея трагедии Хорева, она вся на-все выбрана из многих французских трагедий как Корнелиевых, так Расиновых и Волтеровых, хотя впрочем все ее существенное основание есть Расинова Федра. Читающие французские трагедии могут сами сие сличить и видеть: мне ежели б сие делать, то б мое рассмотрение в пятеро увеличилось против Авторовых сочинений. Я токмо предложу одно здесь похищение из Волтеровы трагедии названным Меро-па. Праведное солнце! Как же оно изгажено Авторовым переводом! Удивительно, учит Автор в Эпистоле о русском языке как переводить, а сам ни шкиля, как говорят, не умеет. Не бесстыдное ль то тщеславие? Надобно поистинне железное иметь чело. Впрочем, говорит там Волтер:

Quand / on a tont perdu, quand / on n’a plus d’espoir,

La vie est un oprobre, la mort est un devoir.

Сие значит по словам:

Когда все погибло, и когда больше никакия нет надежды, то жизнь уже позор, а смерть должность.

Но у Автора нашего в II действии, в 7 явлении, говорит сие преизрядное похищенное место Оснельда следующим образом:

Когда погибло все, когда надежды нет,

Жизнь, бремя и одна она покой дает.

Рассудим же, государь мой, сперва не о том, как сему двустишию надобно быть, но о сем, что оно у Автора нашего значит. Волтеров разум в сих двух стихах есть как превесьма исправен, так и безмерно великолепен. Но у нашего Автора в нем неимоверное никому, по самохвальству его, противословие. Говорит он, жизнь бремя, и одна она покой дает. Как? жизнь у Автора и тягостна, и совокупно она ж спокойна? Стыдно, государь мой, вчуже, когда видишь такое неискусство, а толь великое Авторово самохвальство. Я уже не говорю, что запятой у Автора надлежало быть не по слове жизнь, но после речи бремя, доношу токмо, что его двустишие сим образом могло б быть исправно, и означало б точно Волтеров разум:

Когда погибло все, когда надежды нет,

Уже бесчестна жизнь, оставить должно свет.

Но и по намерению нашего Автора, именно ж, что он вместо бесчестия положил при жизни бремя, надобно б лучше следующему быть двустишию:

Когда погибло все, когда надежды нет,

Несносно бремя жизнь, а смерть покой от бед.

Из сего одного примера можно всем выразуметь об Авторовом самом малом искусстве и заключить, а сие по самой чистой справедливости, равным образом и о всех его взятых местах из чужих сочинений. Еще мне вспало на ум некоторое из Хорева место, которым Автор безмерно чванится, так что внес оное и в комедишку свою недостойную, а именно:

Карать противников, и налагати дани.

Признаваю, что разум сего стиха есть великолепен и горд. Но Авторов ли он? Сие и во французском сочинении, из которого наш Автор похитил, есть подражание Виргилиеву из Энеиды кн. 6 стих 352.

Parcere subieetis et debellare superbos.

Впрочем пускай не думает господин Автор, что я не знаю всех его похищенных мест: я им при случае всем роспись по алфавиту могу сделать, а теперь довольствуюсь токмо лехким показанием одного сего из Волтера: сие ж для того, дабы ведали, что Автор не имеет ни малого довольства сам в себе. С другой стороны, уведомился я недавно, что Автор сочиняет, или сочинил трагедию Эдипа, в которой токмо пять человек действующих лиц. Но я наперед вас удостоверяю, что сей Авторов Эдип будет точно Софоклов, у которого также пятеро [кроме Хора, которого ныне к нам по подражанию французским трагедиям, Автор не вводит же] действуют, а именно: Эдип царь Тебанский, первенствующий жрец Юпитеров, Креон брат Иокастин, Тирезий прорицатель, Иокаста, вдова оставшаяся после Лаия царя Тебанскаго, а супруга Эдипова. Сего Софоклова Эдипа Автор наш не возмет, или не-взял с подлинника, для того что он по гречески ни пула не знает, но будет поживляться переводом или Дациеровым, или оным, кой сделан иезуитом Брюмоа. Не сомневаюсь притом, что Автор, для укрытия своих из Софокла похищений, возмет некоторыя места из Эдипа Петра Корнелия, и уповательно, что в Авторовом либо Эдипе буДет токмо и четыре персоны, вместо пяти, когда он оставит или первенствующего Юпитерова жреца, или прорицателя Тирезия. Но как то ни есть, и ни будет, только ж Авторов Эдип весь имеет быть основан на Софокловом, толь наипаче, что иезуит Брюмоа сию Софоклову трагедию весьма хвалит, а Корнелиеву довали но хулит, что до плана, хотя и хвалит же его изображения. Теперь, государь мой, осталось разобрать трагедию Хо-рева вобще и порознь в рассуждении характеров. По моему мнению, а мнение мое сходно будет с драматическими правилами, трагедия сия неправо названа одним Хоревом: ей надлежало было дать имя Оснельдаи Хорее, когда уже Автору необходимо стало надобно проименовать ее Хоревом. Вы изволите знать, что наименование всегда делается драматическим штукам от того лица, которое в драме есть героем, и коего больше есть действия в ней. Но сами рассудите, меньше ль действия Оснельдина во всем Хореве против действий самого Хорева? Ею началась трагедия, ею продолжалась, ею завязалась, смертию ея и развязалась. Хорев только что ея любил, и потому несносно ему было с нею разлучиться: чего ради и старался о всех способах чтоб ея в Киеве удержать. А как узнал, что она умерщвлена, то с превеликия горести и сам себя убил. Вот все его действие, а прочее все сказывается Велькаром. Буде ж для того положить его героем трагедии, что он себя при самом конце, крушась по Оснельде, пред всеми потребил, то в таком случае мог себя потребить и Завлох по дочери, и Кий по невинном брате. И так можно б ея в таком случае назвать было или Кием, или Завлохом: еще можно б ея было назвать и Сталверьхом, для того что смотрителям в самом же последнем явлении представлено, что

Сталверьх скончал живот,

Низвергшись в глубину Днепровых быстрых вод.

И так, государь мой, ежели не угодно, чтоб ей быть токмо Оснельдою, то всеконечно надлежало ее назвать Оснельдою и Хоревом, а не Хоревом одним, и не Хоревом и Оснельдою.

Любовник сей Хорев, еще сделал и неблагопристойно, и против театральных правил, тем что он кровию своею обагрил пред всеми театр. Можно б было ему уйти за ширмы, и там убиться, а о смерти б его всеконечно непреминул, выбежав запыхавшись, какой нибудь воин сказать, и еще распространить бы его неистовство пустым, и Автору обыкновенным, велеречием, а чрез то также б подать причину закричать Кию увы, и минуты грозны, Завлоху о боги, а Велькару ах, дабы тем окончить трагедию. Не извольте, прошу, мне говорить, что окровавляется сцена и во французских трагедиях, бутто б не-было многих из французских трагедий против правил: как образец к вероятному представлению есть одна токмо натура, так и для благопристойности есть всеянная от натуры ж некоторая честность, основанная на благоразумном порядке и достохвальном приличии, общем всему человеческому роду. Но сей же наш любовник хотя был и в превеликом неистовстве, как то он себя при окончании показывал, только ж по делу видно, что он неистовился нарочно, даром что вправду убился: ибо неистовство не лишило его так совсем разума, чтоб он не мог себя показать добрым стихотворцем, сделав, в самой непонятной скорости, четыре преизрядные стиха в надгробную надпись Оснельде. Подлинно, сия непристойность превосходит уже все прочие, сколько их ни есть у Автора. Извольте рассудить сами по справедливости, вероятно ль, чтоб человеку находящемуся в самом остром болезновании, в самом крайнем безпамятствии, и при самой кончине, иметь можно было столько смысла, чтоб сочинить эпитафий, и еще стихами? Сей то нам ныне сладкогласный лебедок, который при смерти своей воспел толь жалобно! Да и кстати ль, чтоб князь, брат княжой, главный военачальник, храбрый герой, и еще публично, сделал себя стихотворном? Приличнее поистинне могло б быть, ежели б он слезным и ослаблым своим голосом спросил тогда, нет ли где близко пиита, которому б сочинить на гроб любезнейшей его Оснельды эпитафий, а сие почитать бы последним его завещанием, для того что он сам хочет всеконечно жизни лишиться. Крайняя горесть и печаль не умеет говорить витиевато, сему и Автор наш не спорит в Эпистоле о стихотворстве. Чего ж ради он дал умирающему Хореву толь кудрявые речи в сочинении эпитафия? Можно заключить, что не Хорев был в беспамятстве, но сам, господин Автор.

Мне весьма удивительно, что и сама Оснельда в первом действии, в явлении первом, толь есть нерассудна, что поистинне нельзя не дивиться и не смеяться Авторову вымыслу. Когда Астрада постигла, что Оснельда очень любит Хорева, тогда сия Оснельда признавшись ей в том сими словами:

Но ах! вошло мне в грудь сие змеино [змино] жало.

Начала ей премногйми речами то самое рассказывать, что Астрада сама ей сказывала, а именно, как смерть народы пожирала, как в одну минуту пала слава многих лет, как Кий одержал победу, как отец ее ушел в степь, как он чрез озера и чрез реки переплывал на лошади, как по степям, по лесам, по горам, и по долам [диво что и не по подземным пещерам] блудил, то есть, заблуждал, как мать ее, лишившись всех своих детей, и с мужем своим, отцом Оснельди-ным, разлучилась, и как она не могши терпеливно снесть всего нещастия, и поцеловавши со слезами впослёдние ея Оснельду, сама себя, с отчаянии убила: а она Оснельда

В пленение сие низвергшись году,

Не помнит, ни отца, ни матери, ни роду.

Но есть ли уму Автора, что он велел Оснельде пересказывать все сие знающей Астраде? Удивительно, как Астрада могла все такое велеречие терпеливно выслушать и не закричать: полно полно, сударыня: я это знала тогда, когда ты еще молокососиха была. Разум говорит, что всем сим словам надлежало быть в устах Астрадиных, и сие таким образом: после-как Оснельда скажет, что вошло в ее грудь любви змеино жало, то Астраде должно говорить, как то она и говорила:

Искореняй сей яд, отец тебя желает,

а для рифмы прибавить:

Чего для и к стенам он града приступает.

Но в причину б и привела, для чего ей искоренять тот яд, все то, что Оснельда Астраде пересказывала. Тогда Оснельде и надобно было начать вместо однако кровь во мне, за тем то кровь во мне чрез все шестнадцать лет, и прочее все, да и продолжать после а мне Астрада мил,

Но верь [за поверь], что дочь ево сей пламень презирает,

И понеже сей стих так же рифмы требует женския, то приложить:

И сердце не любовь, того предпочитает.

А по сем прочее что следует.

Какую ж нам Автор представил Астраду! самую совершенную философку. Астрада не меньше сильна в рассуждениях, коль стоик Зенон, Эпиктет, Сенека. Марк-Аврелий, и из новых Юст-Липсий, Каспар-Сциоппий и Яков Томазий. Словом, пред Астрадою Кий, Хорев, Велькар, Сталверьх, Завлох и сама Оснельда, все ничто, что до разума и рассуждений. Кто ж она? женщина. Какова состояния? служащая. Где философии обучилась? не знаю: знаю только, что Астрада женщина и показывается ученою. Однако, со всею ее философиею, она не весьма постоянно стоичиха, и еще вредительная чистоте нравов жонка. Сперва она советовала, чтоб Оснельда искореняла яд любви, изрядно: но в третьем действии, в явлении втором, показывает себя почитай своднею Оснельде печалящейся, что она в девичестве любовным пламенем дышет, а что видит худо следствие любовным шуткам, говоря:

Тебе ль последовать безумным предрассудкам,.

[словом предрассудки, и ниже предрассуждением, Автор переводит французское prjug вновь, по нашему сие слово] значит, давно затверделое и ложное мнение]

Которой естество здоровый дало ум,

Ко истреблению простонародных дум?

Чтоб наше естество суровствуя страдало,

Обыкновение то в людях основало.

Что ж по сем не весьма еще явном нечестии?

Обычай, ты всему устав во свете сем,

Предрассуждение правительствует в нем,

Безумье правилы житья установляет,

А лехкомыслие те правы утверждает,

И возлагаючи на разум бремена,

Дают невинности бесчестны имена.

Все сие ложь! все сие нечестие! все сие вред добронравию! Сие есть точное учение Спинозино и Гоббезиево, а сии люди давно уже оглашены справедливо атеистами. Не обычай во свете сем устав всему, но есть право естественное, от Создателя естества вкорененное в естество. Не предрассуждение, пo есть, Ложное мнение правительствует в мире, но правда и честность естественная. Не безумие правила жития установляет, но разумная любовь к добру естественному. Не лехкомыслие те права утверждает, но благоразумное и зрелое рассуждение, смотря на сходство с естественным порядком, оные одобряет. Не возлагаются на разум бремена: инако, был бы он невольником в своих рассуждениях, и следовательно не разумом.

Лжет так же Астрада, что естественную правоту, всем человеческим родом внутренне ощущаемую, называют люди бесчестными именами. Делают сие в рассуждении того ябедники иногда в судах: но все человеческое общество никогда и нигде сего не делало. Внутренняя совесть запрещает заключить, чтоб то неправедно и худо было, когда кто сам себе чего не желает, того и другим не делает. Сие принадлежит до естественныя правды. Но естественная честность в том, чтоб жить по разумной любви к добродетели, то есть, искренно, благоразумно, и постоянно действия наши внутренния и внешний располагать так, чтоб получить крайнее и внутреннее блаженство. Ибо благотворительнейший Зиждитель, сотворяя человека, не мог его не такова сотворить, чтоб ему не быть блаженну, и следовательно естественно одолжил весь человеческий род, имеющий произойти от Адама, к тому, чтоб им стараться о взаимном себе благополучии, а больше о получении каждому крайнего блаженства. Нет иного конца, чего б ради был человек сотворен: ибо славословие Творцу есть точно соединено с человеческим блаженством. Но для получения блаженства надобны действия человеческие. И понеже могли сии быть пристойный и неприличный к тому, того ради, не мог того оставить всеблагий Бог, чтоб не различить их естественными знаками. Следовательно, всеял в разумы человеческие такое знание, что они рассуждают себе получить от иных внутренния совести хвалу или стыд, а от других следующею приятность или болезнь, то есть, всеял в них знание правды и лжи, добра и зла сие ж для того, дабы, что хвальное с природы, то б они делали, а от бесчестного с природы ж, убегали: равным образом, того б искали, что им приятно с природы по силе честности, а от болезненного б удалялись по той же природел по природной же честности: инако, человеческий разум мог бы то приятным или болезненным почитать, что ему токмо по одной природе приятно или болезненно, ежели б в нем не было природно ж разумныя любви к честности, то есть, к добродетели: словом, был бы человек токмо скот бессловесный, то есть, был бы он скот с желанием без рассуждения. Такой то точно Оснельде, а в Оснельде всем, советует быть Астрада: она ей велит любиться по растленному природному желанию, не смотря ни на правоту, ни на честность: ибо ей естество здоровый дало ум простонародных мыслей к истреблению, а чрез простонародные мысли разумеются здесь всеобщая человеческого рода мнения. Нет по сему нужды в Божиих, на природе основанных, и с честностию соединенных, заповедях, не нужны и человеческия законоположения на Божиих утвержденныя: одной токмо природе, но природе поврежденной по падении, должно последовать. Изрядная проповедница слова истинны! Можно видеть, что она умышленная нечестивица! Чтоб мне не говорил Автор, что Астрада полагается язычницею: ибо природная правота и честность ведома была и язычникам, свидетели тому их философы и законодатели. Ведома она и самым диким народам: свидетельствует то, что они живут в обществе, от нападений убегают или защищаются, большего почитают, добро любят, порядок наблюдают, гнусных и скверных деяний природных в явь не делают, но устраняются и укрываются. А сие показывает, что в них есть способность к прямой честности, которую Бог и в заповедях преднаписал. Природная их способность к правоте и добродетели есть как искра под пепелом, которую надлежит раздуть учением.

Что ж до Кия, его равнодушие весьма странное: он представлен от Автора то лехконравным, то тяжелонравным, иногда он у него весьма добрым человеком, а иногда чрезвычайно злым. Кий сей как некоторый флюгер: куда ветр ни подует, туда он и оборотится. Словом, Кий Авторов совершенный есть гипохондриак, или некоторый род сумозброда. Но Сталверьх, наперсник его, не что иное, как самый глупый клеветник. Кто из хитрых наветников, как кажется, станет кого облыгать тогда, когда тот, на кого производится клевета, всю силу в руках имеет, и когда ему не токмо невозможно никакова вреда сделать, но еще и по всему вероятно, что он сам тотчас за то отмстить может, когда сведает? И была ль когда клевета не сведана? Недавно я Кия назвал сумозбродом, но и по правде: ибо и он такой же у Автора дурак, как и Сталверьх. Велел он ядом умертвить Оснельду, за мнимый злый умысл ее с Хоревом, тогда, как Хорев над всем воинством главное имел начальствование. Знал ли он, что Хорев любит Оснельду? Буде знал, то надлежало ему крайнего зла себе бояться от ополченного силами героя, и любившего безмерно Оснельду. Надлежало поистинне в таких обстоятельствах: Кию быть благоразумнее и осторожнее. Вот же и Завлох привлечен на окончание трагедии. Но что делать? закричать по дочери: о! дщерь, о! плод нещастпный, а по Хореве: о! боги. Трагедия и без него уже развязалась: довольно было и одного его меча принесенного Велькаром. Я не говорю, чтоб плененного его не надлежало привесть в Киев, но не должно было его на театр выводить явно: в нем и в согласии его, или в позволении, чтоб Оснельде сочетаться с Хоревом, не-было уже нужды: Оснельда скончалась, и тем главный и начальный узел трагедии развязан. Сказать по самой истинне, Завлох так же вдруг появился на театре в сей трагедии, как Дорант в комедиишке Авторой выскочил бешеным из-за ширм, и сделался впрямь женихом Кларисиным, к великому смотрителей удивлению, а к превеликому обличению неискусства Авторова. Итак, в одном только Велькаровом характере нет непристойности, кроме токмо того, что он часто болтал неисправным славенороссийским языком.

В сем месте предлагаю вам, государь мой, и общее мое о всей трагедии рассуждение. Вы изволите знать, что в составе трагедии, и всякия драматическия штуки, находятся так называемый три единства, а именно, единство действия, единство времени, и единство места. Сие значит, чтоб драма представляема была об одном только чем нибудь из прямыя или баснословныя истории, а не о многом, и целой истории со всеми ее обстоятельствами. Второе, чтоб действие сие началось и сделалось в некоторое определенное и непрерывное время: а время сие обыкновенно определяется драме три часа, или уже целые сутки. Третие, чтоб все оное представление производилось на одном токмо месте. Единство места объемлет дом с палатами и с садом: некоторые одним называют местом и целый город. Но я не вступаю в сие рассуждение, я говорю токмо, что драме должно быть на одном месте.

Итак, мне кажется, что у Автора нашего в трагедии Хорева нарушено первое из единств оных, а именно единство представления. С самого оглавления мы видим, что все дело будет клониться к сочетанию Хорева с Оснельдою, видим тож самое и в средине. Следовательно, главнейшему, по положению, окончанию, к которому смотрители приуготовлены, и к коему все эпизоды, или прибавочные окресности, долженствуют возноситься, есть сочетание Хоревово с Оснельдою: прочее все или препятствием, или бедствием, или каким иным нечаянным приключением. Но в самом конце четвертого действия, посланный от Кия кубок с ядом, которым бы всеконечно умертвить Оснельду, что и сделано, развязал уже сей узел, и уведомил смотрителей, что Оснельде не быть за Хоревом. По сему, знать, что главнейшее представление было не о сочетании Хорева с Оснельдою, но о подозрении Киевом на мнимый умысл Хоревов с Оснельдою. Но вот в начале пятого действия и сей узел развязан Завлоховым мечем, которым завладел Хорев, победив и пленив Завлоха, и который принесен, Велькаром. Того ради, кто видит два развязания, тот видит и два узла, а следовательно, не одинаков, но двойное представление: одно о Хоревовой любви с Оснельдою, а другое о Киевом подозрении на мнимое злоумышление от обоих их на него. Господин Автор не думает ли, что токмо ему одному дано знать силу драм, и потому не весьма он радел об удовольствовании исправностию смотрителей, как, может быть по его, таких, которые не рассудят о том, ослепившись представлением, и оглушившись ложным его красноречием? или справедливее, рассудил ли-полно и сам он о том? Кажется, что и время его не весьма исправно: в три, или уже в двенадцать часов, [ибо ночью на вылазку не ходят] не возможно, по моему, толь многим делам сделаться. Хореву надобно по сему любовь свою объявить по утру рано, и только что зварцу напившись, буде он. еще и тот тогда пить умел. Около обеда быть уверену о взаимной к себе любви Оснелвдиной. Потом, хотя по салдатски, однако пообедать: заведом с час места просидеть. И посему больше уже половины дня прошло. Однако надобно еще итти на вылазку. Но вот тотчас и бедствие: Кий на него в подозрение приходит. Потом надобно ему свидеться еще с Оснельдою и выслушать все нарекания от нее, что он идет против Завлоха отца ее не смотря на то, что она Хореву невеста, так же д ответствовать на оныя. Сему случаю надобно часа два положить, для того что любовник не скоро спешит итти от любезнейшей, а при ней ему и сутки часом кажутся. Итак, день уже к вечеру преклонился. А что ж, как сие делалось осенью? В таком случай уже и гораздо поздно было, хотя и в Киеве. Когда ж имел он время нижним полководцам отдать приказы, воинов пересмотреть, уговорить, ободрить, приготовиться, и чего еще премногого не должен он был делать пред сражением, а всего того не минутного? При том же и еще проститься с Оснельдою? Не в минуту мог он вывесть полки и за-город, не в минуту войско построить, привесть и в сражение пустить. Однако, ночь уже почитай глухая на дворе: а ночью всеконечно опасно было сразиться. Все сие уверяет, хотя Автор и противное сказывает чрез самый первый стих трагедии,

Княжна! Сей день тебе свободу обещает,

что вылазка была отложена до других суток, и что Хорев победил на другой день, и убился так же. Следовательно, в трагедии сей потому не будет единства времени.

Но пускай, что Автор не погрешил [как то всеконечно соврал в рассуждении действа] в единстве времени: однако, превеликое и непростимое учинил он погрешение в рассуждении плода от трагедии. Сие представление есть непростая игрушка, но игрушка соединенная с крайнею смотрителей пользою. Трагедия делается для того, по главнейшему и первейшему своему установлению, чтоб вложить в смотрителей любовь к добродетели, а крайнюю ненависть к злости и омерзение ею не учительским, но некоторым приятным образом. Чего ради, дабы добродетель сделать любезною, а злость ненавистною и мерзкою, надобно всегда отдавать преимущество добрым делам, а злодеянию, сколько б оно ни имело каких успехов, всегда б наконец быть в попрании, подражая сим самым действиям Божиим. Сие Божественное строение несказанным образом великолепно описано у Иоанна Барклаия в третией части Аргениды. Часто, говорит он, Божественные судьбы таковы бывают, что злодейства самым уже успехом исполняемые безопасно, внезапное постигает мщение: сие ж для того, дабы беззаконникам не быть без страха, а утесняемой добродетели не лишиться б всеконечно надежды. Но кто торжествует на конце у Автора? злоба. Кто ж и погибла у него? добродетель. Сие всяк смотритель и читатель, без всякаго о сем распространения и изъяснения, сам собою видеть и о сем уверен твердо быть может. Разодрать же должно оную Авторову всю тетрать, когда в ней должного плода не знать. Знаю, что Автор пошлется на многие французские трагедии, в которых равный же конец делается добродетели. Но я доношу в ответ, что как исправностям французских трагедий подражать не худо, так следовать их порокам не должно: надобно делать так, как надлежит) а не так, как многие делают. Я все те французские трагедии ни к чему годными называю, в которых добродетель погибает, а злость имеет конечный успех, следовательно, равным образом и сию Авторову тем же именем величаю.

Сим окончиваю рассмотрение мое об Авторовых сочинениях. Поистинне, государь мой, я и от половины, по нещастию моему, устал. Но что ж бы то было, ежели б мне и другую половину трудов его, по обещанию моему, разбирать? Однако, вы ничего от того не могли потерять: все его как оставшиеся сочинения, так и впредь будущие, все, доношу я, равныя находятся и будут силы. Кто прочтет одну Авторову штуку, тот праведно может заключить и о всех его других. Сей отец дочерей своих раждает таких, которые так между собою сестры, что хотя и разновидные имеют лица, однако совершенно похожи, равно как Овидий описал в Превращениях своих родных сестр Нереевых дочерей, говоря,

Facies non omnibus una,

Nec diversa tarnen, qualem decet esse sororum.

то есть:

У всех у них лице не одно, однако не разное ж, и так, что какому должно быть сходству между родными сестрами.

Толикие недостатки, и толь многие как. в речах порознь, так и вобще в сочинении, проистекают из первого и главнейшего сего источника, именно ж, что не имел в малолетстве своем Автор довольного чтения наших церьковных книг, и потому нет у него ни обилия избранных слов, ни навыка к правильному составу речей между собою. Второе, что обучался он может быть по правилам не своему, да чужим языкам. Сей недостаток толь есть общий, что почитай и среднего состояния люди его ж предпочитают, не зная, как думаю, что бесчестнее россианам не знать по российски, нежели как инак. Третие, что при правильном может быть изучении языкам, не обучался он надлежащим университетским образом грамматике, реторике, поэзии, философии, истории, хронологии и географии, без которых не токмо великому пииту, но и посредственному быть не возможно. Четвертое, нет в нем ни малого знания так называемых ученых языков, а по последней мере надобно б необходимо звать ему по латински. Пятое и последнее, полагается он больше надлежащего на французских писать лей, которые и сами во многом и дочитай во всем кописты с греческаго и латинскаго языка. Не может он справдиватьея с подлинниками, и потому обманывается часто в разумениях, которые он берет, как бутто из самых подлинников. Однако, при всех сих недостатках, такое имеет о своем достоинстве и способности мнение, что почитай не меньше себя он почитает Корнелия и Расина: прочих всех как с некоторыя высоты презирает. Сие точно ложное о себе мнение его и ослепляет, и не допускает видеть толь явных пороков всего сочинения. Впрочем, понеже я знаю что тщеславные люди все в пользу себе обыкновенно заключают, чего ради и полагаю, что и сие мое рассмотрение может либо Автор причесть к достоинству своих трудов, толь наипаче, что критики нигде не бывало на сочинения худых писателей, то свято вас удостоверяю, что мое рассмотрение было не для того, что бутто б Авторовы сочинения достойны критическаго рассуждения, но для сего, чтоб отвесть многих от неправедного мнения об Авторовом достатке, которого в нем едва, и едва ль еще, некоторая тень находится, в рассуждении словесных и красноречивых наук. Сие объявив, пребываю и пребуду с непременною искренностию,

Государь мой,

Ваш, и прочая.

В Санктпетербурге дня 1750 г.

P.S.

При окончании сего моего к вам, получил я новый список с комедиишки Тресотиниусом названныя: в сем списке нашел я, к великому моему удивлению, что, между действующими лицами, прибавлен, после педантов, не знаю какой Архисотолаш, а против сего имени написано, маляр шалун. Смотрю далее, ан последнее седмое надесять явление стало уже осмым надесять, а после шестого надесять написано: сцена XVII, но под сим заглавием, теж и Архисотолаш. Тогда начал я читать, да и прочел сию новую сцену, которую здесь вам всю предложу, и уповаю, что она вам несколько не незабавною покажется.

Архисотолаш

Вот и сам я здесь! прошу не погневаться, государи моя, что я незнакомой человек к вам принял смелость притти, однако надеюсь, что вы будете мною довольны, для того что я вам надобен.

Оронт

Мы добрым людям ради, да кто вы таковы?

Архисотолаш

Я, сударь, дорогой старичок, по имени Архисотолаш, по отечеству Филавтонович, по прозванию Кривобаев, а по художеству мал… мал… яр, ..яр еры юс. Ба! какое мое художество, я позабыл, а мимо рта суется. О! о! вспомнил: я, сударь, по, художеству маляр, о чом эта кисть, или лучше пензель, да и дощечка, или честняе палет, с вохрою доказывает, до ваших услуг.

Оронт

Изрядно, господин Архисотолаш Филатьевич Кривобаев. Да што ваше пришествие, к нашему убожеству?

Архисотолаш к смотрителям

Знать этот старичок простак: он называет меня Филатьичем вместо Филавтоновича.

К Оронту

Две причины привели меня показать себя всем вам, первая, слышал я, что у вас скоро свадьба будет, а для такова торжества, я вам намалюю Гименея. Другая, чтоб сим ученым людям предложить вопрос к разрешению, над которым я давно работаю, да не смею сыскать конца, или справедливее, чего б я не умел, да не умею уметь.

Тресотиниус

О! Господин мал… мал… по художеству, и яр еры юс по тому ж: я здесь имею честь быть женихом, хотя и не по заслугам, однако мне не надобно малиованова Гименея: я не люблю отнюдь пустоши. Прошу пожалуй обойди нашу деревню, как говорят, и малюй что и где хочешь. Как бы я вам не сказал такова одноножнова тверда, которое будет зело, зело, зело твердо.

Оронт к Тресотиниусу

Нет ничево: пусть он намалюет Гименея: видно, что вохры у нево много.

А оборотясь к Архисотолашу:

Однако, малевал ли ты господин Филатьевич, когда нибудь, что нибудь, где нибудь, и кому нибудь?

Архисотолаш

Как? што нибудь, когда нибудь, где нибудь! Я, сударь, публичной маляр, и намалевал на рынок картин с семь, которые так живы, что все говорят как сойки. По этому, есть ли у вас амбиция, а по русски высокомерие, чтоб я вам намалевал сладкословеснейшего Гименея?

Бобембиус

Что то за превращение? Говоришь ты, есть ли у нас амбиция! Разве, господин мал… мал… и яр еры юс по художеству, зло у тебя добром, и природа добродетелей развращена? Амбиция всегда и везде есть, была, и будет крайным злом, а слову сему, не токмо что делу, пора сожжену быть на площади, потому что оно очень вредительно добронравию. Эрго, надобно было тебе спросить, есть ли у нас охота, или некоторое любопытство, чтоб видеть малиованова твоево этою вохрою Гименея.

Архисотолаш

Видно что ты и впрямь философ, и потому всио ставишь в строку: я говорю так, как все, а сказать правду, ежели в ком нет амбиции, тот или незнающий Света, или прямо дурак: а я знаю щегольское употребление, и хотя самую малую толику, или и безмала без тово, однако по французски. Итак, буде в вас нет амбиции, так эрго. Вить не та амбиция, што амбиция, да амбиция, што явная амбиция, а другова ей звания нет.

Все кроме Архисотолаша

Ха, ха, ха, ха!

Бобембиус

Амбиция, што явная Амбиция, а незнать какая другая, однако другой нет и тайной кроме худой. Ха, ха, ха, ха! Амбиция! Эдакое словцо! да уже и в дело оно произошло! теперь то должно по Цицеронову закричать: О! времена, о! нравы.

Оронт

Плюнуть на амбицию: пускай господин Филатьевич зачнет нам малевать Гименея.

Архисотолаш.

Дельно, дельно, добринькой старичок: однако я не Фи-латьич, да Филавтонович. Впрочем об именах у меня нет заботы, надобью дело. Итак пока холстину натягивают на пяльцы, я между тем подойду к сему третьему господину: вижу что он обоих этих скромнее, и предложу ему мой премудрый вопрос.

Кимар

Партестую вам всем, господа, судари, братцы, товары-щи, мудрецы, молотцы, и вся поленица удалая, што этот Яръерыюс Кривобаев не прямой мараль, да Псетоусиус мараль, как то ясно по ево басням: потому што, ох! для тово што, нет! затем што, тьфу! ибо, тьфу, тьфу! панеже вот так то с высока носка нада по щогольские! панеже для тово што он называет цялцами рамы.

Архисотолаш

Молчи, скотина скот, животина живот, зернщик, табашник, кабашник, пропоец, лисмонос, мошнорез, чорныя работы подрятчик! што тебе дела! Дай языку каши. Ох устал! жаль што нет нигде близко седалища стульнова. Вот нещастье наслало на меня какова поборника, то биш, рушителя. Но лучше от бездельника к деловцу.

Архисотолаш подшед к Ксаксоксимениусу

Господин честной! негде, некогда, некие жили да были два брата, как говорят с Арбата, а третей дурак, да и умер дураком, да уж и те оба покойники светы. Однако большой зделал ветреную мельницу, которая всегда молола и кругом безпрестани вертелась, только ж в ней небыло жорнов, а середней почитай ежечасно играл в самую большую игру в пеструхи, однако весь свой век не знал ни козырей, ни матадоров, еще и ни мастей. Которой же из них жил домостройнее и богатее, прошу мне вытол ковать?

Ксаксоксимениус

Зографе! от сею обою по едином коемждо аще и бохма еси пореновал суемудрием твоим: обаче не ктому отселе неистов пребуди. Темже убо гряди вон с миром, прежде даже и вресноту не рекут ти зла.

Архисотолаш

Што это? так вы уже все надо мной издеваетесь! а издеваетесь над маляром, и еще над всерынощным! и над таким, которой малюю картины говоруньи! Постойте ж, я к вам пришлю Доранта, задушнова моево друга, которова вы еще не видали, што он и каков в своей амбиции, и которой буде за меня не станет, так он свадьбу вашу на свой салтык тотчас оборотит: Прощайте когда так: узнаете вы, што я не последняя спица в колеснице. Ушол с сердца.

Оронт

Што делать? свадебное дело шатовато.

СЦЕНА ПОСЛЕДНЯЯ

Теж, Дорант и Клариса

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые — Сборник материалов для истории императорской Академии наук в XVIII веке. Изд. А. А. Куником. Ч. 2. СПб., 1865. С. 435—500. Впоследствии в полном объеме не переиздавалось. Написано в 1750 г. в ответ на комедию А. П. Сумарокова ‘Тресотинус’ (1750), в которой под видом ученого педанта Тресотинуса выведен Тредиаковский. Адресовано Г. Н. Теплову. О своем сочинении Тредиаковский упомянул в доношении президенту Академии наук графу К. Г. Разумовскому от 8 марта 1751 г.: ’19. Сочинил я критику по приказу бывшего академического асессора Григория Теплова на некоторые сочинения Господина Александра Петрова сына Сумарокова’ (Тредиаковский В. К. Сочинения. СПб., 1849. Т. 1. С. 804). В ‘Письме’, помимо ‘Тресотинуса’, разобраны следующие сочинения Сумарокова: ‘Ода <...> императрице Елисавете Петровне, самодержице всероссийской в 25 день ноября 1743′, ‘Парафрастическая ода, переложенная с псалма 143’ (1744), трагедии ‘Хорев’ (1747) и ‘Гамлет’ (1748). От разбора ‘Двух эпистол’ (1748) Тредиаковский, по существу, уклонился, используя цитаты из них, чтобы упрекнуть Сумарокова в непоследовательности. В полемическом по заданию ‘Письме’ Тредиаковский стремился сохранить видимость беспристрастия, поэтому о себе он говорит исключительно в третьем лице, а имени Сумарокова не называет ни разу. Печатается по первому изд.

Нападки на общаго нашего друга — здесь и далее ‘наш общий друг’ — это сам Тредиаковский. Ксаксоксимениус — это имя, представляющее собой бессмысленную конструкцию из греческих корней, носит один из персонажей сумароковского ‘Тресотинуса’. Тредиаковский так называет самого Сумарокова с целью уязвить его за незнание тех языков, о которых ой берется судить. Скарон <...> при переодевании Вергилиева доспохвального Энея в своего смешного — речь идет о бурлескной поэме П. Скаррона ‘Перелицованный Вергилий’ (1648—1652): ‘Облака’ — в этой комедия Аристофана (423 г. до н. э.) как лживый и опасный для общества софист выведен Сократ, с которым Тредиаковский сопоставляет себя. Авторовы моргали очи с радости — намек на физический изъян Сумарокова, не раз обыгрывавшийся в эпиграммах его литературных противников. Навестил я его, рассказал ему о всем — далее следует вымышленный диалог мнимого автора письма с самим Тредиаковским, которого соперники пытаются лишить славы ‘первого начинателя’ в новой российской словесности. ‘О гневе’ — моральный трактат Сенеки (I в.). Автор был толь великим христианином в Оронтовом лице, что кощунства своего в XI явлении не усомнился употребить и слова Христа Спасителя нашего — в окончательном тексте комедии ‘кощунства’ в словах Оронта из XI (в опубликованной редакции XII) явления не содержится. Видимо, Сумароков снял их после критики Тредиаковского (см. прим. Ю. В. Стенника в кн.: Сумароков А. Д. Драматические сочинения. Л., 1990. С.465—466). Цицероново восклицание из второго Филиппического слова — из ‘филиппики’ (обвинительной речи) Цицерона против Марка Антония (43 г. до н. э.). По мнению Горациеву — в его ‘Науке поэзии’. Ответстовал Эврипид у Валерия Максима в книге 7 Алцестиду — цитата из популярного в средневековой Европе сборника анекдотов Валерия Максима ‘О замечательных деяниях и изречениях’ (ок. 31 г.). Авторова комедия почитай вся взята из сочинений комических барона Гольберга, а особливо персона Капитана самохвала — сцены VI—VIII ‘Тресотинуса’ с хвастливым капитаном Брамарбасом и педантом Бобембиусом действительно восходят к комедии Л. Гольберга ‘Брамарбас, или Хвастливый офицер’. Штивелиус — в комедии Гольберга ‘Брамарбас’ выведен ученый педант ‘магистр Штифелиус’. В ‘Двух эпистолах’ Сумарокова Штивелиусом назван Тредиаковский (см. в наст. изд.). Трисотен — персонаж комедии Ж. Б. Мольера ‘Школа жен’ (1662). Случай к сочинению их описан там в предуведомлении — к брошюре ‘Три оды парафрастическия псалма 143, сочиненныя чрез трех сти-хотворцов, из которых каждой свою сложил особливо’ (СПб., 1744), открывающейся статьей Тредиаковского ‘Для известия’. Его спор с Ломоносовым о смысловых возможностях стихотворных размеров решался поэтическим состязанием: Тредиаковский перевел 143 псалом хореями, а Ломоносов и Сумароков — ямбами. Все три оды были напечатаны в вышеупомянутой брошюре. В средней сегож Псалма оде <...> ив последней — Тредиаковский приводит свой и ломоносовский варианты перевода того же псалма. Молебный канон <...> Параклис — канон Святому Духу. Петр Великий управлял в Норде четыре, а не три флота — в военных маневрах на Балтийском море в 1716 г. Слово миг Автор предпочитает мгновению по привычке своих очей — снова намек на физический изъян Сумарокова. Дациерин Гомер — прозаический перевод ‘Илиады’ на французский язык Анны Дасье, изданный в 1711 г. Тебанской — Фиванской. Стаций не переведен на французский язык — поэма Стация ‘Фиваида’ (1 в.). Автор чрез чур хватил Гиппокренския воды, когда сие сочинял — обвинения одописцев в пьянстве (одический восторг — пьяный бред) весьма часты в литературных полемиках XVIII — начала XIX вв. ‘О! вы недремлющие очи <...> Когда пошла избавить нас’ — двенадцатая строфа из ломоносовской ‘Оды на день восшествия на всероссийский престол <...> Елисаветы Петровны <...> 1746 года’. И на супружню смерть нетронута взирала — двусмысленность этой строки вызвала также эпиграмму Ломоносова ‘Женился Стал, старик без мочи…’. Гнатон — персонаж комедии Теренция ‘Евнух’ (161 г. до н. э.), переведенной на русский язык Тредиаковским (1752). ‘Федра’ — трагедия Ж. Расина (1677), ряд особенностей ее композиции Сумароков использовал в своем ‘Хореве’. ‘Меропа’ — трагедия Вольтера (1743). Автор сочиняет или сочинил трагедию Эдипа — этот замысел Сумарокова не был воплощен в жизнь. Софоклов Эдип — трагедия Софокла ‘Царь Эдип’ (между 430 и 415 гг. до н. э.). Будет поживляться переводом или Дациеровым, или оным, кой сделан Иезуитом Брюмоа — переводы ‘Царя Эдипа’ на французский язык Андре Дасье (1706) и Пьера Брюмоа (1730). Учение Спинозино и Гоббезиево — философские системы Б. Спинозы и Т. Гоббса считались вполне безбожными. В Превращениях — в поэме Овидия ‘Метаморфозы’. P. S. Дополнительная XVII сцена ‘Тресотинуса’ сочинена самим Тредиаковским. Прибавлен <...> не знаю какой Архисотолаш Филавтонович Суффенов — под этим именем здесь выведен Сумароков.

Читайте также: