И. Савин
Письмо
Мария В.
(Русские вести. 1922. 12 декабря. No 146)
Письмо, Савин Иван, Год: 1922
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Савин И. ‘Всех убиенных помяни, Россия…’: Стихи и проза
М., ‘Грифон’, 2007
Если когда-нибудь эти строки — чудом ли, невнимательностью ли советского цензора — задрожат в Ваших руках, не гневайтесь на меня за то, что острым скальпелем вскрываю Вашу заплеванную душу, рассказываю о ней простыми и страшными, вульгарными и нежными, циничными и святыми словами Вашего же письма! Поверьте, жалкая, поверьте, упавшая в красный хмель, — Ваш грех не радостен. Как распятие, как бешено свистящий бич, как удушье долгого издевательства — мучителен Ваш девичий, Ваш детский, Ваш безрассудный грех. Поймите, безумная, — Вас много, слишком много. Вас — тысячи, миллионы безвольных, преступно-слабых, но все вы невиновны в преступлении своем.
В каждой из вас — слизь кровавой грязи, позора и безнадежности, и над каждой из вас — еле видный, смутно-белый венчик Божьего прощения…
И нам ли, познавшим раскаленную кару Его гнева, судить Вас, сгорающую в этой каре?!
11, 28 октября 1922 г.
…Знаете, мне все кажется, что детство мое — ложь, красивая и наивная. Кто-то сочинил рождественскую сказку, елку, залитую огнем, девочек белых, фарфоровых, чистоту, смех — и мы поверили, глупые такие… Где же она теперь, эта сказка? Ведь с тех пор прошло только восемь—десять лет… Только десять лет, а теперь… я каждый день пьяна, крашу губы до омерзения ярко и получаю записки: ‘Сегодня заеду на автомобиле. Танька тоже. Достал шипучки…’
Таня, Вы ее знаете, — бывшая смолянка, — и я еду. Не все ли равно куда? К ‘ним’ на квартиру, в гостиницу последнего сорта, летом — в лес, в городской сад. Мне не противны уже грязные простыни, пьяная брань, самогон, кокаин. Ничего. Плевать!
А ведь оно было когда-то, прошлое. Ведь было же, правда? Ну, скажите, ответьте, было? Был когда-то наш парк, березки, прямые тополя, такой светлый дом, живой папа, вера в Боженьку, и во всем этом — ощущение какой-то большой радости. Я сказала бы — счастье, но какое оно, расскажите! Похоже на книги, которые я так любила, на музыку? Не помню.
Мне двадцать лет. Я не замужем, но… как сострил недавно один из моих поклонников: ‘Ты, Маруська, кажинную ночь замужем!..’ Тогда мне это показалось забавным, я была пьяна в доску, я хохотала, а теперь…
Мне так больно. Если бы Вы знали, как мне здесь больно! Так неудержимо, так сильно хочется чистой, самое главное — чистой ласки, доброй привязанности, без шипучки и галифе. Получить от кого-нибудь и отдать свою душу взамен — пусть лепят из нее что хотят. Но кто возьмет ее, загаженную? Будь я только одна такая, только одна продавала себя за пару шелковых чулок, я, может быть, боролась бы, но мы все здесь такие. Честное слово, — все. Это как зараза, своего рода ‘развратный тиф’. Прямо страшно иногда: девочке 14—15 лет, а она уже ‘гуляет’.
Началось это просто — с куска хлеба, мы очень голодали. Первое время это было так мерзко, что я не мылась по неделям, чтобы казаться еще грязнее, не смотрелась в зеркало — было стыдно самой себя. Потом — театр, платья, духи, безделушки, к которым я так привыкла… Потом, вдруг как-то сразу поняв, что возврата нет, привыкнув и плюнув на все, я опустилась на самое дно. И вот теперь это дно куда хуже ‘Ямы’ Куприна — вонь, спирт, грошовые подарки и редкие, такие редкие минуты стыда, с той только разницей, что денег я не беру. Клянусь Вам моей продажной, но все же несчастной душой, поверьте, — денег я никогда не брала!
В такую-то минуту я и пишу Вам. Родной мой, добрый, научите меня — что делать, как — не исправиться, это неисправимо уже — как хотя бы остановиться, не падать глубже? Я не могу уже больше. Вчера брат Володя, озверев (я понимаю его), крикнул на весь дом: ‘Проститутка!’ Мама — ничего, плачет. Мне некому сказать, как я мучусь, как мне стыдно. Помню, когда-то Вы, не то шутя, не то серьезно, говорили, что я плохо кончу, что меня надо воспитывать по Домострою… И вот я так кончаю. Или, может быть, это еще не конец? Может быть, еще можно что-нибудь сделать? Знаю, я — гадость, гулящая девка, рублевая дрянь, я безмерно, глубоко виновата, но вспомните, что, может быть, Ваша сестра, Ваша невеста — тоже такие. Здесь все захлебываются в грязи, никто не скажет, не знает. У Вас там — чище. Много есть там, много хороших, чутких, чистых девушек, матерей, сестер. Спросите у них: что делать? Как забыть все это, все? Чем смыть? Я опускаю руки…
Вы, ясными, добрыми глазами пробегающие эти строки, вы, девушки и женщины, невесты и сестры, волею счастливого Рока переживающие Голгофу русской женщины здесь, за гранью изнасилованной России, — научите меня словам утешения, внимания, совета!..