З. H. Гиппиус
Письмо о Югославии
——
КОММЕНТАРИИ
Письмо о Югославии, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1928
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
…Вы спрашиваете о белградском съезде? Праздничных банальностей повторять не хочется, а если отметить что-нибудь по существу, более значительное и характерное, — оно окажется непонятным. Поэтому я и думаю, что надо прежде всего поговорить о Югославии. О ней и о тамошнем положении русской эмиграции, о том, что мы ждали увидеть — и что увидели и успели узнать.
Наша эмиграция парижская (или ‘французская’) имеет о Югославии представление очень твердое, давнее и так давно и крепко установленное, что и к пересмотру ни у кого уж нет интереса. Вот это представление, — в самых грубых чертах, конечно: полуевропейская Сербия, страна беспокойных Балкан (где всегда стреляют), Белград — что-то вроде большой деревни, с турецкой еще грязью, с ленивым бытом (когда не стреляют), со специфическим национализмом. Естественный приют для монархистов, главное гнездо русских эмигрантов этого толка. Туда они стеклись, и там, в родственной атмосфере монархической Сербии, — расцветают. Марковцы и нововременцы, спаянные с карловчанами, вот кто дает тон эмигрантскому кругу в Сербии, и тон этот совпадает с сербским.
Так (или вроде) представляют себе Югославию и ‘левый’ русский парижанин, и ‘правый’. По-разному только относятся: левый, конечно, отрицательно, правый, конечно, положительно. Равнодушный — равнодушно.
Не могу сказать, чтобы и мы были совсем чужды этому общему представлению. Но было также сознание необходимости от него отрешиться, ‘освобожденно’ взглянуть на то, что есть. Освободить от предвзятости даже ‘впечатления’… Выводы — потом.
Отмечу первое впечатление, очень внешнее.
Россия? Мы, эмигранты западные, латинские, от чего-то в ней, кожно-зрительно, отвыкли: от цветов неба каких-то, от речного пространства, запахов, состава воздуха, от каких-то звуков речи, темпа движений… И вдруг оно, отскользнувшее, вернулось, — там, в Сербии, — вошло снова в память существа, вызвало реальное ощущение России. Не ‘умиленное воспоминание о потерянной родине’ — именно ощущение ее, — в ее сложности, со всеми ‘да’ и со всеми ‘нет’.
‘Упадут у нас не камни, а все расплывется в грязь. Святая Русь менее всего на свете может дать отпор чему-нибудь’. Это сказал Достоевский… давно, и это вспомнилось мне на берегу Дуная, когда первое впечатление близости к России сменилось вторым — дальности, нет, не русские берега, не русская страна. Корни языка, письменность, церковь, годы порабощения, ужасы войны — все это общее, а вот не ‘расплывается в грязь’ маленькая когда-то Сербия, войне ‘дала отпор’ (и какой!), а теперь, упавшие камни уже подобрав, несет новые, кладет, строит, работает, работает… и не лихорадочно, а с каким-то молодым напряжением. Белград — расцветающий город. Расцвет почти волшебный, если судить по сроку, в какой сделано то, что мы своими глазами видели. И уже сейчас — как не похож Белград на ‘балканскую деревню’ нашего представления! Вот первая к нему поправка — чисто, пока, внешняя.
Но ничего мы не увидим, не поймем во внутреннем, если, во-первых: не будем брать Югославию в динамике, в движении (как она сейчас есть) и, во-вторых: не будем все время считаться с ее историей. Никакой народ из своей истории выскочить не может. Но он может пользоваться своим прошлым двояко: целиком тащить его за собою, словно камень по кругу, или выбирать нужное, перерабатывая его для будущего. В сербской истории, — я говорю о Сербии, — есть много, чем она может, на благо себе, воспользоваться. И похоже, что воспользуется.
Сербия, прежде всего, насквозь демократична. Интеллигентные наши ‘демократы’ (с приставками) понимают слово ‘демократия’, может быть, несколько иначе. Но это не мешает существованию Сербии как страны демократичной в самом реальном смысле, по самой материи. По природе ли — не знаю, возможно, что и демократизм этот взрастила история. Равномерность инородного давления на верхи и на низы очень могла содействовать общенародной спайке. Какому-то уравнению — благодаря которому и черты известной ‘аристократичности’, т. е. своеобразной утонченности, можно встретить одинаково и у сербского мужика, захолустного крестьянина, и у сербского интеллигента или министра. (Так мне говорили, и это похоже на правду.)
В соответствии с демократизмом, — пусть примитивным, но в кровь и плоть проникшим, — находится и сербский национализм. По сравнению с национализмом некоторых других ‘послевоенных’ стран сербский кажется каким-то… скромным. Излишняя самоуверенность, наступательность, злопамятство — черты, которые являются при непривычке к новому положению, иногда при тайном страхе за себя. Ничего этого у Сербии нет. Никаких честолюбивых перехлестов, ни тени ‘завоевательной’ психологии. В новых условиях — только новое, усиленное, внимание, обращенное внутрь.
Ни сербской ‘демократичности’, ни свойств ее крепкого, постоянного, ‘скромного’ национализма, не следует забывать, рассматривая Сербию ‘монархическую’. Монархизм ее тоже особого рода. Будь наши кирилловцы, антониевцы, марковцы и т. д. повнимательнее, они бы такому монархизму не очень радовались. Царь — ‘гражданин!’ (как зовет себя сербский король). Да ведь это звучит едва-едва не царь-товарищ! Впрочем наши легитимисты уверены, что такой русской монархии — не будет.
В этом они правы: в России, да еще сейчас, монархия по типу сербской — невозможна. Быть — только может ‘русская’, или никакая… Но мне уже пришлось говорить об этом подробно (в заседании Р. Научн. Инст. в Белграде) и объяснять, почему мы, русские, если мы не злостные мечтатели, вроде Марковых II-х, и не соблазненные мечтатели невиновные, — мы должны быть республиканцами.
Отношение в Сербии к русским, — в данное время к эмигрантам, — тоже естественно вытекает из прошлого и в связи с ним объясняется легко. Своей истории не забывают даже те, кто ее не знает. Остается — в памяти сердца, в крови, кровью переданная. И она особенно крепка, эта ‘память сердца’. В прошлом той или другой страны Россия занимает свое место. Иногда незначительное, иногда значительное. Там, где физиологическая ‘память сердца’ сохранила образ ‘России-угнетательницы’ — разве не наблюдаем мы ее борьбу с убеждениями и соображениями от разума, а подчас и победу?
В Сербии нет данного конфликта (как нет, между прочим, и другого, — антисемитизма: не было для этого пищи в истории). Для Сербии, в памяти ли сердца, в памяти ли ума (и здесь и там), Россия — одно.
Россия, русские — это помощники, защитники, освободители. Сегодня эмигранты — они те же ‘освободители’ только в несчастии. И когда первые волны уходящих русских покатились в Сербию, еще разоренную, еще не успевшую опомниться от войны, Сербия приняла их в неустроенный дом свой, как могла, просто как путников принимают, застигнутых бурей: ни о чем не расспрашивая, накормить всех, на кого хватит и только.
Именно не расспрашивая. Какую малую роль играла тут ‘политика’, политическое ‘лицо’ тех или других бесприютных русских, лучше всего показывает дальнейшая история эмиграции в Сербии.
При самом начале уже считалось, что сербская эмиграция — преимущественно ‘правого’ оттенка. Вероятно, потому, что, при движении с юга, в Сербию попала большая часть эвакуированной белой армии. Много ‘белогвардейцев’ лишь протекло через Сербию, много и осталось. Кто, однако, ‘белогвардейцы’? Пора бы знать, что это просто русские люди, очень много пережившие и в подавляющем большинстве — ‘правые’ только номинально. Сербия их, — как русских, как своих, — и приняла, так, ‘своими’, и остались те, кто остался. Всего бывало, пока не оправилась и не стала втягиваться в работу Сербия. Вместе с ней втянулись понемногу и русские. Но сделались ли сербами? Не знаю, в какой еще стране можно меньше опасаться ассимиляции. В самом характере отношения к русским нет для нее повода, для русских нет вопроса, как охранить свою ‘русскость’. Довольно упомянуть пока, что они, без всякой перемены гражданства, уравнены в правах с гражданами сербскими.
Есть, среди эмиграции, и не просто русские люди, и не номинально ‘правые’, а настоящие политики-правые. Эти, едва начался процесс эмигрантского деления, наметили главной своей резиденцией действительно Сербию. Из каких соображений — понять нетрудно.
Не в Сербии ли, стране славянской, православной, монархической, обожающей (как они думали) память русских царей, да еще полной доблестными белыми воинами, — не в Сербии ли ждут их большие дела, высокое покровительство, серьезное политическое влияние?
Так мечтали наши правые (преимущественно крайние) политики, такой представляли себе, вчера, реальность сегодняшнего дня. Это очень недалеко от здешне-эмигрантского общего ‘представления’ о Сербии, только мечтанья выдаются за реальность, расчеты правых считаются осуществленными.
Между тем вот подлинная реальность сегодняшнего дня: русские монархические организации в Югославии тихо распадаются, покрытые тенью.
С культурной жизнью, даже эмигрантской, не говоря о сербской, монархические круги почти не имеют контакта. В этих условиях о каком-либо влиянии, я думаю, не может быть и разговора.
Со своей, русской, политикой, не выгорело, а что касается сербской, то нашим монархистам, если б какое-нибудь чудо помогло им в нее вмешаться, — все равно нечего было бы делать: до такой степени эта политика идет по иной, даже по враждебной им, линии.
Не помогло и православие, и митрополит Антоний из Карловцев. Православие сербское не совсем российское православие. Ниже или выше, хуже или лучше, — другой вопрос, но не такое: более бытовое и народное, более простое, а, главное, — более веселое. Сербское духовенство как-то мало и соприкасается с тамошним русским. Эмиграция, русские люди ‘просто’, ходит и в сербскую церковь, и в русскую, то, что последняя — ‘антониевская’ — почти не замечается, вообще церковный спор, волнующий парижан, рядовую белградскую эмиграцию мало занимает. Митрополит Антоний, с небольшим своим окружением, живет уединенно, в Карловцах. Высшее сербское церковное управление и его представители никаких отношений с ним почти не имеют. Сербы с неудовольствием рассказывали мне о каких-то выпадах, демонстративных выходках монархистов, которые для этого воспользовались приездом митрополита Антония в Белград. Жалкие пустяки, быстро замятые. И это все. Ни малейшего ‘влияния’ и с помощью Антония не получилось. Свою политическую ставку в Сербии наши монархисты проиграли.
Но и антиподы их, крайние (или почти крайние) левые, вряд ли будут счастливее. В последнее время они усиленно перекочевывают из Праги — в Белград. Если они тянутся туда с надеждой на ‘влияние’ (потерянное в Чехии), они скоро разочаруются. Будет та же история. Прием — как всем ‘русским’ — потому что русские, вот вам, по нашей силе и вашей работе, помощь, вот вам свобода… в пределе наших законов (только одни коммунисты — и только в Югославии! ‘вне закона’). Не хотите с нами работать, дух наш не нравится, как угодно, живите только в сторонке, и тихо, не мешайте другим.
Может быть, впрочем, наши левые пражские переселенцы просто ищут ‘где лучше’, как рыба ищет ‘где глубже’. В простом, житейском, смысле это ‘лучше’, они, конечно, в Сербии найдут.
Но кому действительно живется там лучше, нежели в других странах, — это имеющим отношение к работе или делу ‘культуры’. Надо помнить, что в ‘культуре’ сейчас главный пафос Югославии, причем понятие берется очень широко. В круг работы ‘по культуре’ входит, для Югославии, и постройка (в два года!) нового, великолепного, университета на главной площади, и открытие всяких научных и технических институтов, и оборудование фабрик и заводов — целый новый город в предместье Белграда), и, устройство музеев, и т. д., и т. д., вплоть до прокладки новых дорог. В этой области — опять невольно удивляет положение русских. Беседую с университетским лаборантом (б. деникинец, или корниловец). Беседуем вполголоса, — на стене широкого коридора написано, — кириллицей, — Тишина. Рассказывает мне об университетских делах, — он в работе уж давно, — и говорит наивно: ‘Студентов-сербов у нас, конечно, больше, чем русских…’. Еще бы русских было больше! Профессоров-сербов тоже ‘больше’. Но изумляет, с непривычки, что те и другие, вместе, в одном доме делают одно дело, и так, что уж нет ни хозяев, ни гостей, ни благодетелей, ни приемышей…
С внешней стороны — русские студенты пользуются правом жить в том же общежитии, прекрасном доме, где живут сербские. Но так как материальное положение русских труднее, и общежитие им более нужно, то сербы, особенно заботящиеся об ‘учащихся’ недавно построили еще новый, русский, ‘студенческий дом’.
Эмигрантские круги так называемых ‘работников культуры’ весьма разнообразны по составу и по оттенкам. Вот один, более поддающийся общим определениям. Это — не совсем ‘интеллигенция’, как мы издавна привыкли слово понимать. Это скорее старая русская профессура, в той или другой мере ‘люди науки’. Для них, кроме открытых дверей к общей деятельности, созданы и создаются в Белграде свои учреждения, русские союзы, институты и т. д. По духу это круг, если угодно, ‘правый’, с тем существенным отличием от наших всяческих марковцев, что ‘правость’ первого — пассивная (не политикой занимаются), а, кроме того, не лишена оттенка либерализма, которым всегда были отмечены наши даже самые старые ‘профессорские’ круги. Сербы, с их преимущественной заботой о ‘культуре’ (и с почти благоговейным отношением к русской), очень последовательны, интересуясь ‘людьми науки’ вне их политигеских симпатий. А та дань тонкого уважения, которую приносит Сербия всем, без различия, представителям культурной России (им засчитываются годы прежней деятельности, возвращаются все права и т. д.) — дань эта делает Сербии только честь. Какое в самом деле значение имеет, если тот или другой академик, член института научного, вздохнет, тайком, о старой России?
Но на этом горизонте есть одна точка, мимо которой, ради объективности, не хочу пройти.
Кроме научных и высшеобразовательных учреждений, в Югославии существует целый ряд русских среднеучебных заведений. Боюсь сказать точно, сколько — во всяком случае больше, чем в любой сейчас европейской стране. О новых, уже на почве Югославии созданных, я не буду говорить: дело идет лишь о трех—четырех, в готовом виде и прежнем составе ‘эвакуированных’ из России. Чисто механически перенеслись они из одного места в другое, и продолжают жить, ‘как будто ничего не случилось’. Старые руководители, с их непотрясаемыми традициями, это уже не академики, не ученые, это воспитатели. Они действуют, они ведут какую-то — пусть малую — часть русской молодежи. Характерное преувеличение: географию России кадеты этих военных корпусов учат по довоенной карте. Но и без преувеличений, по одним фактам (сообщаемым людьми совсем не враждебными) можно понять дело. Сербы верны себе, предоставляют русским устраиваться с русскими, как они хотят, ограничиваются материальной поддержкой. Но мы-то русские, думая об этих ‘непотрясаемых институтах и корпусах, разбросанных по глухой сербской провинции, не можем не спрашивать себя с тревогой: а что будет с институтками и кадетами, когда они выйдут из-под крыла высокопоставленной начальницы и доблестного старого командира? Как они столкнутся с действительностью? Их к ней не готовили, их вели так, как будто ‘ничего не случилось’… Что, если эти молодые жизни сразу окажутся ‘все в прошлом?’
Не станем, однако, придавать слишком большого значения частностям. Да и в конце концов время возьмет свое. Пока же нашим детям в Сербии лучше быть с наставниками старорусскими, чем на улице. Кстати, новорусских, стремящихся посвятить себя этому делу в глухих углах Югославии, что-то не видно…
Письмо мое затянулось, а между тем скольких еще сторон сербо-эмигрантской жизни оно не затронуло! Не совсем верно, что это письмо ‘о Югославии’. Я касаюсь преимущественно одной ее части, Сербии, одного города — Белграда. Переезжайте из Белграда в Загреб (Хорватия). Несколько часов пути — и какая перемена впечатлений! Даже первых, зрительных, чувственных, — о людях пока не говорю (о ‘политике’ и не думаю). Другой город, другой культуры и совсем другого внутреннего движения.
Но это слишком сложно, хотя так интересно, даже по беглому впечатлению, что я когда-нибудь его отмечу.
Может быть, для ‘письма впечатлений’, и это мое письмо покажется слишком сухим: никакого лиризма! Но я нахожу, что всего нужнее была бы статья даже без впечатлений, информационная, просто о фактигеском положении русской эмиграции в Югославии, о том, что для русских там делалось и что уже сделано. Весь материал, с точными данными, у меня для такой статьи, имеется. Но… где говорить об этом? Кому это нужно? Только широкой массе эмиграции, ‘вобле’, по любовно-острому выражению незабвенного Арцыбашева. Ею не занята эмигрантская ‘элита’, прессой заведующая. Насчет Югославии она довольствуется установленным ‘представлением’, одним и тем же у правой и левой стороны, только первая радуется, что ‘это так’, и при случае свои чувства выражает, а вторая, левая сторона, негодует, но даже при случае, — молчит. Левая печать уже по тому одному не смеет заикнуться о делах эмигрантских в Югославии, что пришлось бы говорить и о ‘Державной Комиссии’, которая все эти дела делает. Державной! Можно ли говорить о добром… ‘из Назарета?’.
Ну что ж. Пусть сербы делают свое дело ‘втайне’. Когда-нибудь видящие тайное воздадут им явно.
Впервые: За Свободу! Варшава, 1928. 7 декабря. No 282 (2614). С. 2 и 8 декабря. No 283 (2615). С. 3-4. Мережковские приняли участие в Первом зарубежном съезде русских писателей и журналистов, проходившем в Белграде с 25 сентября по 1 октября 1928 г.
Этот доклад З. Н. Гиппиус будет у нас напечатан — см. статью ‘Мечта’ ниже.
‘память сердца’ — К. Н. Батюшков. Мой гений (1815).
митрополит Антоний из Карловцев (Храповицкий Алексей Павлович, 1864—1936) — глава религиозной жизни русского зарубежья в Югославии.
Можно ли говорить о добром <,…>, ‘из Назарета?’ — Выражение из Евангелия (Ин. 1, 46), обратившееся в поговорку.