Письмо К. Н. Леонтьева
К. Леонтьев
Письмо К. К. Зедергольму, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1878
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Леонтьев К. Н. Письмо Зедергольму К. К., 2 апреля 1878 г. Любань // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2005. — [Т. XIV]. — С. 264—266.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/rae/rae-2642.htm
2 Апреля 1878 г. Любань.
Вчера, дорогой и добрый мой отец Климент, я получил оба письма из Оптиной — от батюшки и от Вас.
Первое меня значительно или лучше сказать вполне успокоило. Я не знаю, как выразить батюшке мою признательность! Каждый день я думаю о том, что бы все мы без него делали. Господь да сохранит его подольше для нас, немощных мирян и учеников его, погруженных в эти ужасные житейские волны!
Второе письмо ваше меня ужасно обрадовало. Уж не сердитесь на меня, если я Вам откровенно скажу, что мне от Вас одной христианской любви мало, ибо христианскую любовь я тщусь иметь даже и к г-же Засулич, стрелявшей в Трепова, хотя по—граждански я бы с удовольствием повесил бы ее {Засулич Вера Ивановна (1849—1919), революционерка. 24 января 1878 г. неудачно стреляла в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, была оправдана судом присяжных. Отклик К. Н. Леонтьева на это дело см.: Леонтьев К. Н. Избранные письма. 1854—1891. СПб. 1993. С. 204. }. Письмо же Ваше и Ваша на меня живая досада меня несказанно обрадовали! Это случайное недоразумение, я надеюсь, скрепит только впредь узы нашего духовного и человеческого дружества!
Вы сами говорите, будто Вы еще не бесстрастны, поэтому именно я и обиделся бы жестоко, если бы для Вас между мной и К. Г. Раевским не было бы никакой уже разницы (на земле, то есть, на земле, не более!) Я говорю, что это все случайности и недоразумения. Во-первых, действительно, письма Вашего с распиской Общ<,ества>, Вз<,аимного>, Кред<,ита>, я не получал вовсе. Почта наша каждый день отличается! Но зная, что монахи вообще аккуратны в делах, а Германцы православного исповедания еще более, я был покоен, что все будет на месте и во время. Вовторых, — относительно другого Вашего письма, — простите, — просто не помню, отвечал ли я на него о деле или нет. Мне кажется, что известил и благодарил. Но если я этого не сделал (что совершенно не в моем характере, ибо я сам в счетах и делах осторожен и аккуратен, и Вы не должны смешивать потребности покойной жизни и вытекающую расточительность с неаккуратностью, я аккуратен), если на этот раз я изменил себе, то надо простить мне, потому что все это время, от 1 января до 1 апреля, было для меня нестерпимо заботное. И очень может быть, что я и не ответил, как следует, полагая, что Вы скажите себе: Верно ему, бедному, уж очень трудно и хлопотно. Это вовсе на его и не похоже, он не забвением Оптиной и не неаккуратностью обыкновенно страждет, а напротив того: для нас, Оптинских, стал терновым венцом: никак не отвяжется, письма длинны, чувства смутны, почерк гадкий, претензий куча, грехов самых странных целый музей. Ко всенощной идти не хочет, а просит, чтобы его били, на постную пищу сердится, а у нас за 1000 верст требует разрешения чуть не на то: во фраке или в сюртуке ему ехать с дамами разговаривать! Верно ему физически не под силу теперь и письма писать… Он уверен, что мы понимаем его, и покоен! Слава Богу, и мы от его писем отдохнули.
Вот, батюшка, полагая, что Вы думаете что-нибудь в этом роде, я, может быть, и заботился о других и о другом, а не о Вас. А может быть, повторяю, я и писал, но не помню, право, не помню, иногда у меня голова кругом идет от разнообразных впечатлений, от неудержимой и безысходной работы мысли, от вещественных забот, которые отдыха мне не дают, от разнородных недугов и болей то там, то здесь, которые чередуются беспрерывно, так что вот уже 5 лет, как я дня совершенно здорового не помню. И, наконец, от духовной борьбы с ‘лютыми воспоминаниями’, с унынием, когда не везет, и с легкомысленной, нестерпимой игрой фантазии, когда дела внешние получше… Поэтому раз навсегда, с земным поклонением и обливая ваши ноги слезами любви, прошу Вас верить, что небрежен и неблагодарен я не умею быть. Не это мой порок! Вините меня в развращении ума и тела, в лени, в празднословии, в лимаргии, в гордости мысли и т. д. Но не в неблагодарности! Впрочем, — это я больше для Вас, чем для себя говорю. Чтобы Вы были другой раз спокойнее, а мне ничего, когда Вы меня будете бранить хоть и за это… Я понесу от Вас, не понесу беззлобно (простите) только сухости и равнодушия. Конечно, всякий и всем более или менее грешен. Наприм<,ер>,, и К. Г. Раевский, может быть, иногда приятно празднословит, но не будет ли некоторым преувеличением обвинять его в демоническом красноречии, увлекающем, наприм<,ер>,, молодых женщин на путь гибели… Я думаю, и бабы в его деревне остроумием и блеском его речей не восхищаются, и в этом он чист и безвреден, так и я в неблагодарности чувств. Все ведь в земной жизни приблизительно, все лишь квадратура круга, а не круг.
Alles vergangliche (s?)
ist nur ein Gleicheniss {Все преходящее лишь видение (пер. с нем.).}
И Ваш лестный для меня гнев есть лишь квадратура гнева, есть бледное и преходящее подобие его, причинившее, с помощью Божьей, мне чистую и живую радость.
А еще какая-то задняя мысль Ваша? Уж не о папстве ли? И о том, что все кроме православия от диавола? О Господи! Я совершенно согласен, и разговор мой иной совсем. Он из статей моих понятен. Я не писал об этом, потому что надо много писать. Дьяволы разные… один изгоняет другого. Батюшке пишу особо. Прошу Вашего благословения и, целуя милосердную десницу Вашу, остаюсь беспощадный для очей Ваших и непотребный, но благодарный