ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ1
ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ1
Ваш неизменный сотрудник,
Р. Ч.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Письмо к издателю, Огарев Николай Платонович, Год: 1857
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том первый.
Государственное издательство политической литературы, 1952
Благодарю вас, г. издатель, за сообщение мне статей, присланных вам в ‘Голоса’, и нескольких писем к вам от неизвестных читателей. Я их прочел с большим любопытством, их разноголосные мнения указывают на брожение неустоявшихся мыслей и стремлений. Эта разноголосица меня нисколько не печалит, это брожение меня радует, в нем я вижу пробуждение русского гения после тяжелого тридцатилетнего усыпления. Сравнение состояния России во время прошлого царствования с усыплением очень верно. Это был действительно болезненный сон, и пробуждение совершенно похоже на пробуждение человека после долгого болезненного сна. Первое, что узнает пробуждающийся больной,— это действительность, которая его окружает, он не любит, когда ему напоминают о том, что такое человек в здоровом состоянии, о смысле здоровой жизни, о цели жизни, теоретические предметы его не занимают, он только спешит осмотреться и осязать окружающую среду и спрашивает, когда же он совсем выздоровеет, когда совсем станет на ноги, всякий отвлеченный вопрос его тревожит и пугает, а не возбуждает в нем участия. Действительно, брожение умов в России представляет совершенно образ этого очнувшегося больного. Большая часть пишущих к вам сердятся за то, что в ‘Полярной звезде’ были статьи, т. е. одна статья, в которой преобладает теория 2, сердятся за то, что автор ‘С того берега’ больше мыслитель, чем делатель, все кричат: ‘Не того нам надо! покажите нам, как нам выздороветь’. Может быть, это требование, как выражение еще патологического состояния, совершенно законно, необходимо, и я ничего не имею против него. Но все эти письма, к вам писанные, приводят меня вот к какому вопросу: какая должна быть цель русской вольной книгопечатни в Лондоне? Какие обязанности лежат на ее хозяине? Что ему надобно делать и как поступать? Вот об этом-то я и хочу поговорить с вами с тою искренностью, которая прилична и вам и мне.
Не хотелось бы вдаться в полемику с статьями ‘Голосов из России’ и с письмами, вам присланными, и места мало, и отвлекает от настоящего дела. Но нельзя без полемики, она уясняет предмет.
Беру первое письмо, т. е. письмо, напечатанное в первой книжке ‘Голосов’. Прежде всего меня поражает следующее. На 21-й странице сказано: ‘А вы нам говорите, что эти грозные враги не что иное — как догнивающее тело, готовое сделаться нашею добычею…’ {Где ж вы это говорите?} А на 33-й странице: ‘Да! Людовик Наполеон прав… Он прав, потому что обуздал, хотя временно, это племя, столь же неисправимое, как французские аристократы, это племя, выезжающее на звонких фразах и не имеющее ни малейшей доли политического смысла’. Позвольте спросить — о чем же этот господин спорит с вами? Вы видите, что это — брожение мысли, где он сам не понимает, что говорит,— он с вами согласен, а спорит. Это именно то волнение больного, который очнулся и не знает, что делать. А так как болезнь, развитая в России ‘незабвенным’, была лакейство, то автор письма требует и поклонения перед Европой, и поклонения перед русским правительством, а сам в сущности ни тому, ни другому не верит. У него только недуг поклонения. Говоря по Галлю 3 — бугор венерации (почтительности) слишком развился во время мозговой болезни николаевского царствования.
Он нападает на вас за то, что вы социалист и вместе с тем, что вы кровавый революционер, не понимая, что можно быть социалистом и иметь гораздо менее жажды крови, чем генерал Реад4, даже вовсе не иметь ее. Он нападает на вас за то, что вы прудонист, и за то, что вы хотите рушить всякое правительство. Это доказывает только, что он или не читал Прудона, или не понял его. С Прудоном враждуют все партии — и красные республиканцы и коммунисты — потому именно, что Прудон, не веря ни в какое правительство, не враждует ни с каким в особенности, а только требует экономической реформы в общественной жизни. Не угодно ли автору письма прежде хорошенько понять Прудона и изучить его ‘Manuel du Spculateur la Bourse’ {‘Справочник игрока на бирже’ (фр.).— Ред.}, да потом уж и говорить.
Признание вас за кровавого террориста точно так же доказывает, что автор письма или не читал ‘С того берега’, или не понял его. В ваших книгах я добросовестно могу признать вас только патологом, указывающим на болезненное состояние общества. Чего же от вас хотят? Это меня наводит на мысль о популярности, о которой будет речь впереди.
Заметьте, что автор письма действительных ваших промахов и не касается, совершенно как больной, который еще не в состоянии ни читать, ни понимать, а воображает, что он окреп до степени государственного человека, и говорит вам: ‘Но с какого права имеете вы самонадеянность думать, вы, чуть заметная горсть в человеческом роде, что вы единственные обладатели истины?’ — Да с того же права, как и тот, кто пишет к вам письмо,— с права убеждения. Убеждение может быть ложно с обеих сторон, но право высказать его как полное убеждение ни у кого неотъемлемо в стране, где существует свобода книгопечатания. После судить — дело публики. Что же это был бы за человек, который стал бы высказывать вещи, из скромности не считая их за истину? Это был бы лжец или сумасшедший.
Я потому напираю на это напечатанное письмо, что оно нечувствительно сходится с остальными письмами славянофильскими и неславянофильскими, и это-то сходство именно мне и доказывает, что это не русское мнение, а мнение отдельных маленьких кружков, потому что я ни в поклонничестве Западу, ни в поклонничестве русской старине не вижу русского мнения. Русское мнение вызовется своими данными, независимо от каких бы то ни было наперед созданных идеек.
Из сравнения с последующими письмами я вижу только, Что все пишущие к вам письма, славянофилы и неславянофилы, требуют от вас совершенного доверия к новому правительству. Так вот они на чем сошлись! Но пусть правительство заслужит такое доверие. Я не вижу причин ни к недоверию, потому что мы не знаем, чего хочет правительство, ни причин к вере, также потому, что мы не знаем, чего хочет правительство.
Из ваших сочинений можно заключить (если их читаешь с вниманием и пониманием), что вы не кровавый революционер, а что последние годы вас выучили не верить революциям, по крайней мере политическим революциям, которые ставят короля-банкира на место короля-барина, императора-плута на место короля-банкира, но что в сущности эти революции не составляют реформы, перемены, что перемена лежит в экономических данных государства, какое бы правительство ни было, и что вы готовы ужиться со всяким правительством, лишь бы оно стояло на высоте экономических изменений в государстве. Дело не в перемене правительства, а в перемене, которая улучшила бы положение людей. Вот в чем ваш так называемый социализм, с которым всякое разумное правительство, которое не хочет погибнуть, должно быть заодно. А в письмах — иные упрекают вас за недостаточное поклонение правительству, другие — за недостаточное поклонение Западу, особенно те, которые — по незнанию и жажде поклонения — считают Пальмерстонов и Бруков 5 за великих людей.
Я помню, как-то раз, беседуя с одним русским приятелем 6 о Карлэйле 7, я сказал, что такая фраза, как например: ‘Всякая глубокая истина есть мелодия’,— просто фраза и никогда не дойдет до степени понятия. Мой приятель с совершенно испанской запальчивостью отвечал: ‘А какое дело Карлэйлю до того, что о нем думает какой-нибудь г. Р. Ч…?’ Итак, оттого, что Карлэйль знаменитый английский писатель, то русский человек да не дерзает иметь о нем неблагоприятное мнение! Вот это-то и страшно, что нам трудно сделаться людьми, свободными от того, что в нас есть потребность раболепия. Есть английский министр Пальмерстон — о! великий человек! Поклоняйтесь! Есть знаменитый писатель Карлэйль — поклоняйтесь!
А знаете ли, какой положительный вред может выйти из того, что мы поклоняемся правительству с теми же уловками раба, как мы поклоняемся Западу или русской старине? Наша лакейская оппозиция введет правительство в совершенное заблуждение, потому что из-за прикрас лакейского языка она никогда не выскажет ясно — чего она хочет от правительства, что ему надо делать. И правительство, вместо того чтоб окрепнуть и стать во главе развития самостоятельных людей, будет продолжать вкривь и вкось распоряжаться холопами, что будет истинное унижение и для России и для правительства.
Отчего у нас секут мужиков? — Оттого, что они хотят, чтоб их секли. Отчего в России нет свободного голоса? — Оттого, что мы еще любим быть холопами. Твердите, твердите, г. издатель, не пугаясь пишущих к вам письма, и не уставайте твердить, не боясь повторений, что нам пора перестать быть холопами и что пора правительству понять, что значит правительство, и перестать быть не правительством, а каким-то богдыханом.
Иные вас хвалят за то, что вы уважаете русскую общину, другие вас укоряют за то, что вы ее уважаете. Сельская община есть факт в сильном русском государстве, и есть глубокое различие между ней и общиной в отживших индейских и неживших киргизских племенах, я разовью эту тему впоследствии. Мне странно, что серьезные люди не хотят обратить внимания на то, что Европа гибнет не от революций и не от Наполеонидов, а от частного землевладения и что общинное землевладение способно к иному развитию. Я это постараюсь доказать в особой статье, со всем уважением категории меры. Но мне еще страннее те люди, которые даже не видят ясно в общине иных экономических начал, а только любят ее небывалую древность. Если в первых есть какая-то с чужи навеянная остановленность, то в последних чуется преднамеренно развитое непонимание. Но пусть себе спорят, это все-таки хорошо. Только жаль, что они свели спор на почву допотопных веков Гостомысла 8, а не на почву живых экономических отношений сословий. Оно интересно, но бесплодно. Спор о живой русской общине не так легко разрешается, чтоб стоило кому-нибудь сказать: ‘Что-де вы нашли в русской общине?’ — и дело с концом, и община осуждена на смерть. Нет! надо привести за и против действительные, фактические, из жизни народа, а не фантастически — из сравнения с китайцами — взятые доводы, и тогда публика и история рассудят, кто прав, кто виноват. Во всяком случае, полемика о живых, современных интересах, о современном значении и положении сельской общины должна явиться в ваших изданиях и принесть более пользы, чем спор о том, в каком веке община учредилась. Всегда полезнее хорошенько рассмотреть человека, который перед вами стоит, чем бегать как угорелый справляться в метриках, какого года, месяца и числа он родился, хотя последнее, может быть, и любопытно.
Нападают на вас за напечатание статьи о том, ‘Что такое государство?’ Большой беды в этой статье я не вижу. Она мила и остроумна, всякий сборник поместил бы ее с удовольствием. Правда, она основана на игре слов9: большинство народонаселения может сказать, что меньшинство составило против него заговор, меньшинство может сказать, что большинство составило против него заговор, дело в том, что, пожалуй, можно назвать историческую борьбу партий заговором одной против другой, но ведь это — слова, слова и слова! Об этом я не спорю с вашими оппонентами, но статья остроумна и благородна, поместить ее греха не было.
Говорят, что она смутит русское правительство, помешает вашим изданиям проникать в Россию, запугает публику своим анархизмом и отвратит от вашего станка? Нет, это неправда. Никого она не испугает, не отвратит, ничему не помешает, она просто прочтется, без пользы, но с удовольствием. Факты оправдывают мое мнение.
Но в разных мелких статьях, г. издатель, вы действительно сделали промах, хотя в них вас всего менее укоряют, сосредоточив все укоры над призраком статьи о том, ‘Что такое государство?’ Действительно, в России никто, даже сами мужики не жаждут бунта, а жаждут перемен и потому требуют, чтобы правительство действовало. За бунт мужики примутся только тогда, когда будет ясно, что правительство не хочет никаких перемен. А это быть не может, потому что если бы правительство отказалось от перемен в отношениях сословий и в управлении государством, то оно погибло бы не только от бунта, а само собою от чиновничьей и экономической анархии (по-русски — беспорядки, т. е. воровство и насилия и 10 ложных хозяйственных оснований, перевожу слово анархия, потому что один из пишущих к вам жаждет неупотребления иностранных слов).
Вы извиняетесь тем, что не вы писали статьи, что вы не цензор, что вы печатаете все, лишь бы оно не было в подлом направлении. Это напрасно! Ваш станок не принадлежит к разряду тех станков, которые равнодушно печатают объявление о пропадшей собачке и указ правительствующего сената. Ваш станок есть выражение известного направления, известных требований. Ваш станок имеет свой цвет как журнал, как книга, и вы, как издатель, не можете принимать в свое издание всякой всячины. Всякий издатель есть цензор, потому что всякая книга должна иметь единство. Вы ошиблись, и я уверен, что вы благородно сознаетесь в этом. Нападать на вас за ошибку, тогда как вы открываете дорогу свободному русскому слову, нападать так, как нападают некоторые из пишущих к вам письма,— им же стыдно. Станьте выше этого и не оскорбляйтесь, помните, что выздоравливающий еще не есть здоровый.
В нападках на статью о том, ‘Что такое государство?’ слышится ненависть к теории, та ненависть очнувшегося больного, о которой я уже говорил… А между тем в русской литературе еще господствует раболепие перед немецкими теориями. Даже славянофилы пишут по-русски немецким языком. Это все признак брожения. Вас укоряют в пристрастии к философии XVIII столетия. Да читали ли они философию XVIII столетия? Читали ли они Юма и Гольбаха? Ведь это философия действительности, философия положительных фактов, а не фантастического умозрения. В философии XVIII столетия найдутся истины, повторенные и Гегелем, но немецкая школа взглянула на нее с презрением за то, что она говорила человеческим, общедоступным языком, а не мудреным языком, понятным только для адептов (Nur einer hat mich verstanden und der hat mich missverstanden) {Лишь один человек меня понял, да и тот понял превратно (нем.).— Ред.}. Вот мы, с свойственным нам раболепием отыскав в немецкой метафизике презрение к философии XVIII столетия,— и ну поклоняться немецкой метафизике и презирать философию XVIII столетия. А между тем философия XVIII столетия, наследница Бакона, произвела, с одной стороны, естествознание, с другой — политическую экономию, т. е. социальную науку. Нет! я бы посоветывал пишущему к вам господину прежде поизучить философию XVIII столетия, да потом уже и говорить о ней, потому что вообще нехорошо говорить о вещах, которых не знаешь, а говорить с пренебрежением о умственной деятельности, из которой развилась современная наука, даже дурно и вредно. Если бы у вас и было пристрастие к философии XVIII столетия,— как же вас укорять в нем людям, требующим положительного взгляда на вещи? Вы видите, что тут господствует хаотическое состояние очнувшегося больного. Нет, г. издатель, не бойтесь теории, не бойтесь высказывать ваши теоретические убеждения. Теория — формула действительности и так же нужна для жизни людей, как и практика.
Это меня приводит к вопросу о популярности. Ни ваше мнение о себе, ни мнение о вас к вам пишущих, которые, как и вы, горсть человеческого мяса, не доказывают, что ваши издания популярны или не популярны. Это впоследствии докажет суд публики. Я с своей стороны уверен, что вы не гоняетесь за популярностью, а стремитесь по всем отраслям человеческого ведения и действия высказывать и печатать то, что считаете истинным. Идите по этому пути и не заботьтесь о последствиях.
Теперь мы подошли к главному вопросу: что же именно полезно печатать?
Конечно, не статьи в духе присланной вам для ‘Голосов’ и которая начинается так: ‘Горестное событие совершилось 18 февраля 1855 г. Россия лишилась великого государя, а Европа и мир великого человека…’ И все это для того, чтобы привести в сознание правительству кой-какие жиденькие дипломатические соображения и весьма неопределенные государственные понятия. Да я, наконец, спрашиваю: если правительство благонамеренно, не лучше ли ему понравится просто и благородно изложенная критика его действий, как бы беспощадна она ни была, чем эта полуоппозиция, где так и чувствуется, что лакей говорит барину: ‘Да вы, батюшка барин, всегда говорите, думаете и делаете справедливо, только вот тут-то и тут-то не совсем так’.— Если правительство благонамеренно, т. е. стоит во главе русского развития, то оно благородно, и, следственно, критика прямого человека скорее найдет к нему доступ, чем детски-холопская оппозиция подвластного чиновника. Если же правительство не стоит на такой высоте, то тем лучше, что критика беспощадна: по крайней мере она будет иметь благородное влияние на публику и отучит ее от холопства, к которому ее тридцать лет приучали.
Итак, пишите прямо (без площадного ругательства, конечно, что было бы недостойно русской вольной книгопечатни), следите шаг за шаг за действиями правительства, разбирайте беспощадно что дурно, открывайте России ее раны, которых она не замечает, и указывайте на те, которые она сознает, возбуждайте и правительство и народ к исканию средств излечить их, помогайте выздоравливающему сделаться здоровым и не отрекайтесь от права свободно высказывать свои теоретические убеждения, потому что это право составляет высшее достоинство человека и никогда не может вредно действовать на общество.
Теперь обращаюсь к русским, требующим от вас обличения всего вредного в России, обличения, основанного на фактах: отчего же они присылают в ‘Голоса’ так мало фактов и так много голословных статей {Конечно, я не говорю о статьях вроде: ‘Государственное крепостное право’, ‘Об аристократии’, ‘О полковых командирах’ и т. п., которые заслуживают истинного уважения 11.}, которые могут только ненужно и бесплодно обременить ваш типографский станок. Пусть же они стараются присылать обличения, основанные на фактах, пусть присылают, чем больше, тем лучше. Путь открыт: есть Колокол. Звоните, соотечественники, звоните безустали, пока дозвонитесь до безобидного гражданского устройства.
За сим крепко жму вам руку, г. издатель, и горячо желаю, чтобы ваши издания принесли пользу отечеству.
1 Впервые напечатано в ‘Колоколе’, л. 1, 1 июля 1857 г., стр. 3—6, за подписью ‘Р. Ч.’. Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту ‘Колокола’.
Письмо адресовано к издателю ‘Колокола’, т. е. Герцену, и посвящено вопросу о разграничении программы ‘Колокола’ и издаваемых Герценом ‘Голосов’, т. е. сборников ‘Голоса из России’, в которых публиковался различный материал, присылаемый из России. Два таких сборника вышли в 1856 г., два — в 1857 г. (книги 3 и 4). Всего Герцен напечатал девять книжек ‘Голосов из России’ в 1856—1860 гг.
2 Речь идет о статье, напечатанной в первой же книге ‘Полярной звезды’ за 1855 г., в разделе ‘Философия революции и социализм’ под названием: ‘Что такое государство?’ Статья эта, написанная В. А. Энгельсоном, вызвала яростные нападки на Герцена со стороны либералов Б. Н. Чичерина и К. Д. Кавелина. Они написали ‘Письмо к издателю’ (‘Голоса из России’, часть 1, стр. 9—36, за подписью: ‘Русский либерал’).
Являясь ярыми врагами демократии и социализма, Чичерин и Кавелин звали и Герцена на путь либерализма. Огарев критикует доктринерский либерализм Чичерина и Кавелина. Двумя годами позднее дело дошло до полного разрыва Герцена и Огарева с этими либеральными мудрецами.
3 Огарев иронически упоминает о системе немецкого анатома и врача Франца Иосифа Галля (1758—1828) — основателя так называемой френологии, т. е. ‘учения’ о возможности определять характер человека по строению его черепа.
4 Реад Николай Андреевич (1793—1855) — кавалерийский генерал. Командовал полком во время подавления польского восстания в 1831 г.
5 Огарев презрительно говорит о типичном представителе английского империализма, авантюристе и колонизаторе Джемсе Бруке (1803—1868). Действуя на островах Индийского океана в качестве английского офицера, он организовал в 1849 г. резню на острове Борнео. В начале 50-х годов были опубликованы его трехтомные мемуары. Буржуазная пресса раздувала фигуру Брука, расписывала его приключения, ‘подвиги’ и т. п. Столь же иронично, как о Бруке, отзывается Огарев о Генри Джоне Пальмерстоне (1784—1865) — английском государственном деятеле и дипломате, многократном премьере английского правительства, ловком и циничном политике, представителе интересов английской промышленной буржуазии.
6 Огарев имеет в виду, вероятно, В. П. Боткина. Говоря о ‘совершенно испанской запальчивости’ своего собеседника, он намекает на книгу Боткина ‘Письма из Испании’, незадолго до того появившуюся в отдельном издании (Спб. 1857). Огарев высмеивает преклонение Боткина перед западноевропейской буржуазией, в особенности перед английской.
7 Говоря о фразерстве, свойственном стилю английского писателя, историка и публициста Томаса Карлейля (1795—1881), Огарев направил это критическое замечание в адрес англофильствующей части буржуазно-либеральных русских критиков во главе с В. П. Боткиным и А. В. Дружининым.
8 ‘Допотопных веков Гостомысла’, т. е. самых древних времен русской истории. Гостомысл — легендарный образ летописных сказаний о древнейшем периоде Руси. По одним преданиям, Гостомысл — первый новгородский посадник, по другим — князь.
9 Говоря об ‘игре слов’, Огарев имеет в виду начало статьи Энгельсона ‘Что такое государство?’: ‘Что такое государство? — Тайное общество, заговор — отвечаю я… Я говорю: Что такое государство? — Заговор имущих собственность против неимущих’.
10 Здесь в ‘Колоколе’ имеется пропуск одного или нескольких слов. Восстановить его за отсутствием рукописи с достоверностью невозможно. Даем предположительное чтение: ‘беспорядки, т. е. воровство и насилия и (действие? влияние?) ложных хозяйственных оснований’.
11 Названные Огаревым статьи были напечатаны анонимно во второй и третьей частях ‘Голосов из России’. Статья ‘Государственное крепостное право в России’ напечатана в третьей книге, стр. 114—144, статья ‘Об аристократии, в особенности русской’ — в той же книге, стр. 1—113, статья ‘О полковых командирах и их хозяйственных распоряжениях’ — во второй части, стр. 46—109.