ИЗ ПИСЕМ ЗИНАИДЫ ГИППИУС
ИЗ ПИСЕМ ЗИНАИДЫ ГИППИУС
Публикация В. Аллоя
* * *
Понед/ельник/ 17 окт/ября/ 05.
Зина.
Письмо к Д. В. Философову, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1905
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Минувшее. Исторический Альманах. 4
Помещаемое ниже письмо Зинаиды Николаевны Гиппиус к Д.В. Философову датировано 17 октября 1905 года. Карандашная пометка на полях первой страницы текста уточняет момент написания: ‘за час до Манифеста’, — словно подчеркивая поразительное несоответствие авторских мыслей общему ‘духу времени’. Для большей части интеллигенции вторая половина 1905 года — ‘весна надежд’, воплощение давней мечты, исполнение пророчеств. Так воспринимают ее не одни лишь социалисты, но все либеральное общество, в той или иной мере сочувствовавшее революционным идеалам. ‘Идем в открытый бой с драконом, и да укрепит Бог наши слабые силы!’ — писал уже после объявления Манифеста С.Н. Булгаков {Письмо С.Н. Булгакова к А.С. Волжскому (Глинке) от 27.10.1905. ЦГАЛИ, ф. 142, ед. хр. 198, оп. 1, л. 15.}.
Для Гиппиус те же месяцы становятся временем глубокого кризиса, переосмысления опыта последних лет, осознания того, что впоследствии она назовет ‘первым уроком общественности’ {З.Гиппиус-Мережковская. ДМИТРИЙ МЕРЕЖКОВСКИЙ. Париж, YMCA-Press, 1951, с. 139.}. Таких уроков будет еще немало. Первый — длился два года и был неразрывно связан с детищем Мережковских — журналом ‘Новый путь’, и сменившими его ‘Вопросами жизни’. Судьба обоих изданий во многом повторила судьбу их участников: религиозно-философский поиск, увлечение социальными проблемами, попытка мистического и эстетического оправдания революции, и как следствие — духовный кризис, приведший большинство авторов к окончательному отказу от позитивизма.
Возникнув в конце 1902 года как продолжение Петербургских религиозно-философских собраний, ‘Новый путь’, по замыслу его основателей, должен был носить не столько художественно-литературный, сколько мистическо-религиозный характер, отличаясь этим от многочисленных журналов того времени. Но уже очень скоро на материалах и направлении его начинают все заметнее сказываться общественное брожение и полевение читательских вкусов. К началу 1904 года социальная актуализация ‘Нового пути’ вылилась в первый редакционный кризис. В апреле журнал покидает его секретарь (бывший секретарь религиозно-философских собраний) Е.А. Егоров. К лету окончательно уходит П.П. Перцов, номинально занимавший должность главного редактора. Его обязанности принимает Д.В. Философов, а на место секретаря Мережковские, по совету В.Я. Брюсова, приглашают Георгия Чулкова, только что появившегося в Петербурге после ссылки. Характеризуя нового знакомца, Гиппиус сообщает 9 марта 1904 г. Перцову: ‘Он бывший студент, поживший в Иркутске, теперь в Нижнем, пишет в ‘Нижегор/одском/ листке’, был очень хорош с кружком Горького и Андреева, теперь принципиально разошелся, /…/ сам он далеко не без таланта, либерало-декадент, подающий надежды на новое, крайне тянущийся к ‘Новому пути’. Человек деятельный, неприхотливый /…/ и во всяком случае литератор. Нам он очень понравился’ {Архив П.П. Перцова. Цит. по: Д.Максимов. ‘НОВЫЙ ПУТЬ’. — В кн.: В.Евгеньев-Максимов, Д.Максимов. ИЗ ПРОШЛОГО РУССКОЙ ЖУРНАЛИСТИКИ. Статьи и материалы. Л., 1930, с. 160.}. Впоследствии она описывает Чулкова несколько иначе, и восторг уступает место откровенной иронии: ‘…тут недавно появился в Петербурге молодой человек, кажется, когда-то политический ‘пострадавший’, вряд ли особенно, поэт, т.е. стихотворец, и чрезвычайно бурного темперамента: характерная его строчка была: ‘Я хочу и я буду кричать!’. /…/ Мы нашли, что какой он ни на есть, в секретари журнала, пожалуй, и пригоден. Он на такое предложение с удовольствием согласился’ {З.Гиппиус-Мережковская, ук. соч., с. 142.}.
Появление Чулкова в ‘Новом пути’ стало переломным в судьбе журнала. Оно способствовало его резкой радикализации, предопределило разрыв с Перцовым, приход целого ряда новых сотрудников и авторов, все более откровенные симпатии к русским социал-демократам, учению которых, на взгляд новопутейцев, недоставало лишь духовного измерения. Сам Г.И. Чулков выражал свое отношение к ним предельно ясно: ‘Для нас равно ненавистны как нагло торжествующие ‘охранители’, так и те ‘либералы’, которые стремятся скрыть за почтенными идеалами свою духовную нищету. Мы приветствуем историческое движение, которое, не удовлетворяясь старыми общественно-материальными отношениями, ищет иных социальных форм. Представители этого движения, сами того не подозревая, являются нашими союзниками в деле обновления жизни’ {‘Новый путь’, 1904, No 7, с. 240. (Чулков выступает под псевд. Б.Кремнев).}. Если и не все сотрудники журнала согласились бы подписаться под этой декларацией, то бесспорно, что симпатии их в то время были все же на стороне марксистов. Даже В.В. Розанов, ведший в ‘Новом пути’ особый раздел ‘В своем углу’, встает на их защиту в полемике с церковными консерваторами: »Экономический материализм’: да неужели серьезно выражают его полунищие студенты, толкующие по Марксу о немецких богатствах, а не гг. ‘духовные’, которые ухитрились даже в центре гробов, даже перед рыдающими о покойниках родителями, поставить контору’ {ОТВЕТ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА ОБЩЕСТВА РАСПРОСТРАНЕНИЯ РЕЛИГИОЗНО-НРАВСТВЕННОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ В ДУХЕ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ, о. Ф. ОРНАТСКОМУ. — Цит. по кн.: В.Розанов. ОКОЛО ЦЕРКОВНЫХ СТЕН, т. 1, СПб, 1906, с. 320.}.
Стремление к актуализации вынуждало создателей журнала искать прямого выхода в социально-политическую сферу. С момента его основания литературные разделы ‘Нового пути’ вела З.Гиппиус, идеологические — Д.Мережковский. Теперь этого становилось явно недостаточно. Впоследствии Гиппиус вспоминала: ‘Где искать людей, которые могли бы поставить и вести журнал в области общественно-политической? Таких притом, с какими наш журнал не утерял бы совершенно и окончательно первоначального своего облика и главного заданья. Кроме группы ‘идеалистов’ (бывших марксистов) не было никого. /…/ И Философов придумал послать нового секретаря, Георгия Чулкова, к этой группе для переговоров: не найдут ли они для себя возможным соединиться с нами для общего ведения журнала ‘Новый путь’? /…/ Миссия удалась, и с книжек осенних политическая часть уже находилась в руках С.Булгакова и ‘людей иже с ним» {З.Гиппиус-Мережковская, ук. соч., с. 142-143. Бердяев и Булгаков уже весной 1904 пытались начать, совместно с Н.О. Лосским и С.Н. Трубецким, общественно-философский журнал ‘Вопросы жизни’, но летом В.М. Саблин отказался финансировать издание. Предложение новопутейцев подоспело как раз в это время.}. Сами идеалисты воспринимали этот союз несколько иначе. Вспоминая о тех днях, Н.А. Бердяев писал: ‘Осенью 1904 г. я переехал в Петербург для редактирования нового журнала. /…/ План нового журнала был выработан С.Н. Булгаковым и мной. Решено было воспользоваться существующим уже журналом ‘Новый путь’, введя в него новые элементы и преобразовав его. И в группе ‘Нового пути’ и в группе ‘идеалистов’ /…/ были религиозные искания, но в ‘Новом пути’ ориентация была главным образом литературная, у нас же, главным образом, философская и общественная’ {Н.Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ. (Опыт философской автобиографии). Париж, YMCA-Press, 1949, с.147-148.}. А Ремизов, который в конце 1904 года ведет переговоры с Бердяевым и Чуйковым о своем устройстве в Петербурге {Начались переговоры еще в окт. 1904 в Киеве. С Бердяевым А.М. Ремизов познакомился в 1902 в Вологде, где оба находились в ссылке. Кроме них, там отбывали ссылку А.А. Богданов, А.В. Луначарский, Б.В. Савинков, П.Е. Щеголев.}, уже и вовсе убежден, что едет в их журнал.
Редакционная перестройка, появление совершенно новых сотрудников и авторов, многие из которых принадлежали к радикалам-освобожденцам и к социал-демократам, — приводили ко все большему перевесу общественно-политической тематики над религиозно-философской. Пути основателей журнала и ‘новоприбывших’ явно начинали расходиться. Первые мечтали о ‘религиозной общественности’, вторые стремились ‘выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания того времени /…/ и соединить это с /…/ политикой левого крыла ‘Союза освобождения’ с участием более свободных социал-демократов’ {Н.Бердяев, ук. соч., с. 148-149.}. Трения усиливались, размолвки и недоразумения возникали все чаще. ‘В редакции Нов/ого/ пути, в Саперном переулке, повеяло иным воздухом, сказать по правде — как бы чужим, да и люди, которых привели с собой главные ‘идеалисты’ — Штильман и др. — тоже казались нам чужими. Розанов совсем скис и в редакцию почти не приходил’ {З.Гиппиус-Мережковская, ук. соч., с. 143.}, — вспоминала Гиппиус. Мережковские и Философов все больше отдалялись от собственного журнала, группа Булгакова-Бердяева все полноправнее устраивалась в нем. Чулков давно уже полностью встал на сторону идеалистов.
В конце концов двусмысленность положения стала нестерпимой для обеих сторон. После долгих переговоров было решено, что журнал меняет название, руководство в нем переходит к Булгакову и Бердяеву, литературный раздел возглавит Чулков, а состав ‘Нового пути’ автоматически вольется в число сотрудников ‘Вопросов жизни’. Вспоминая об этом мучительном для всех периоде, С.Н. Булгаков писал летом 1905 года: ‘У меня, чем дальше, тем больше, — обостряется чувство виновности за хамский, хотя и непредотвратимый поступок наш с ними. О Дм/итрии/ Вл/адимировиче/ я без боли не могу вспоминать, и теперь только соображаю, как много они должны были перестрадать’ {Письмо С.Н. Булгакова к А.С. Глинке (Волжскому) от 29.07.1905. ЦГАЛИ, ф.142, ед. хр.198, оп.1, л.5.}.
Однако до окончательного разрыва дело все-таки не дошло, тем более, что события 1905 года оттесняли разногласия на второй план. Сохранялись личные отношения, продолжалась дружба и бесконечные философско-политические споры с Бердяевым. Внутри самого ‘тройственного союза’ — Гиппиус, Мережковский, Философов, — такие споры велись постоянно. Самые радикальные позиции защищал Философов, огулом отрицавший самодержавие и высказывавший взгляды, близкие к христианскому социализму. Промежуточное положение занимала Гиппиус. Мережковский считался ‘консерватором’, но после 9 января и он признал, что ‘самодержавие — от Антихриста’. Эволюция его взглядов в тот период видна из составленного им в 1905 году ‘Воззвания к Церкви’:
‘Ныне, когда порвана всякая связь Царя с народом, когда самодержец, принявший вместе с помазанием от Церкви обязанность служить народу, окончательно сию обязанность нарушил, когда не услышан Им голос народа, требовавший ближайшего участия в правлении как единственного спасения России от неминуемой гибели, когда все обещания правительства оказываются обманом, так что все, что дается им, тотчас же отнимается, когда власть самодержавная поддерживается лишь диким и грубым военным насилием и попранием всех законов, Божеских и человеческих, когда предстоит такая кровавая смута, о коей и помыслить страшно, ныне мы, собравшиеся в Петербурге в открытом собрании (и объединенные) священники и миряне, признаем самодержавное правительство отступившим от духа Христова, духа любви и свободы и, следовательно, навсегда лишившимся благословения Церкви православной.
Мы взываем к Истинной, Святой, Соборной Апостольской Церкви, да возвысит она свой голос в голосе своих верховных святителей, пастырей, учителей и всех христиан православных, да произнесет безбоязненно перед лицом всей России свой суд над самодержавием как над врагом Церкви и народа. Да благословит всех русских людей на великий и святой подвиг освобождения, на мученическое пролитие не чужой, а своей крови за великое дело свободы народной. /…/’
Здесь виден уже не только призыв к революции, но попытка религиозно-мистического ее оправдания.
По существу, это воззвание стало апогеем ‘революционной деятельности’ Мережковских. Слом наступает осенью, когда после путешествия в Константинополь и отдыха в Кобрино они возвращаются в бурлящий Петербург. Банкетная кампания в разгаре, на улицах города неспокойно, беспрерывно проходят демонстрации и митинги, завершившиеся грандиозной всероссийской стачкой, появилось множество новых газет, по большей части радикального направления. Все окончательно смешалось, и отличить за банкетным столом мистических анархистов от христианских социалистов и радикалов-освобожденцев от внефракционных социал-демократов становится все труднее. Н.М. Минский (Виленкин), поэт-символист, мистик и недавно еще активный участник ‘Нового пути’, оказывается в большевистской ‘Новой жизни’, А.В. Карташев — богослов и сотрудник ‘Вопросов жизни’ — выступает адептом ленинской газеты и социал-демократической твердости…
Происходящее вокруг Гиппиус воспринимает с изрядной долей скепсиса. Для нее, как и для Мережковского, с их все растущим неприятием марксизма, его теории и методов борьбы, — социал-демократы как союзники были уже неприемлемы. Но союзников не было пока и среди других партий (сближение с эсерами наступит позднее — в Париже).
Катастрофическим становится и положение ‘Вопросов жизни’. Журнал неудержимо катится в финансовую пропасть, и надежд спасти его практически уже нет. ‘Литературные дела наши окончательно расстроились, — жалуется в декабре С.Булгаков. — ‘Вопросы жизни’ окончательно разложились. Д.Е. [Жуковский, издатель журнала. — Публ.], почувствовавший к нам со времени возвращения Струве род брезгливого презрения и раздражения за понесенные убытки, не хочет издать даже декабрьскую книжку. Денег, конечно, не достали, до ‘Вопросов жизни’ ли сейчас. Но произошло и окончательное внутреннее разложение’ {Письмо С.Н. Булгакова к А.С. Глинке (Волжскому) от 28.12.1905. ЦГАЛИ, ф.142, оп.1, ед. хр.198, л.19.}. В начале 1906 Мережковские и Философов, совместно с Бердяевым, предпринимают очередную попытку достать денег для создания нового религиозного журнала ‘Меч’, но и она заканчивается провалом. Делать в Петербурге становится практически нечего. А главное — ‘русская революция, первой (да, пожалуй, и единственной) целью которой было свержение самодержавия — не удалась’ {З.Гиппиус-Мережковская, ук. соч., с. 146.}. По мнению Мережковских, Манифест 17 октября мало что изменил. ‘Самодержавие осталось во всей силе, — подготовка к Думе его только укрепляла. Всякие ‘свободы’ были пресечены. Общее настроение /…/ было подавленное’ {Там же.}.
Зима прошла безрадостно. 14 марта Мережковские покидают Петербург и Россию, почти на два с половиной года переселяясь во Францию. Д.В. Философов отправился туда еще раньше…
После смерти З.Н. Гиппиус оригинал публикуемого письма хранился в архиве В.А. Злобина. В настоящее время он находится в частном парижском собрании А.Я. Полонского, которому мы выражаем признательность за предоставление текста для печати.
На первой странице оригинала в левом верхнем углу наискось пометка карандашом: ‘Писано за час до Манифеста’. Письмо печатается по новой орфографии. Пунктуация оригинала сохранена. Слова, подчеркнутые в тексте автором, выделены курсивом.
‘По делам их
узнаете истину их’
Пожалуйста, прочти внимательно. Благодаря некоторым, быть может и неважным, т.е. не первым, фактам, знания которых, однако, у меня вчера не было, а сегодня есть, фактам, которых я сейчас и назвать не могу (их именно) да и не надо, — благодаря им, все же, — получилась во мне какая-то стройная ясность, и хотелось бы ее запечатлеть, потому что отсюда можно перейти к выводам (и для нас, между прочим).
Я буду повторять сейчас старое, давно всем, даже мне в отдельности, известное, при этом буду говорить грубо и резко, потому что мне важны не оттенки и переходы, уклонения и отклонения, так же, как и не что-нибудь в отдельности, а только общая картина, несомненная, реальная, действенная, волевая, сознательная, глубоко разумная и разумная (что почти вменяет нам в обязанность отнестись к этой картине, теории, плану — все равно! — тоже и с точки зрения разума, сознания и т.д. Вменяет в обязанность, — не только лишь позволяет.) И даже не разумная, как одно из свойств, а ведь и построенная, исходящая из действительно высокого человеческого разума!
Не скучай же повторениями, всем для тебя столь знакомым: Если и вся картина у тебя уже есть так же, как у меня сейчас — (в таком же виде) — то почему у нас до сих пор не сошлись (наши) выводы? Или почему они не ясны?
Эта повелительная, конкретная теория, уже сейчас как бы воплощенная — у социал-демократов. Их подкожное знание ее близкой реализации передалось мне. Вот что они делают, думают — и знают, что это будет.
Прежде я скажу о их далеких целях, так сказать — об их идеале, потому что перейдя к верным реализациям — я до этих идеалов не дойду, запнусь раньше, — все вопросы для меня раньше. Т.е. я уже не так ощущаю там реализацию, как в планах ближайших. (Я сейчас все это пишу абсолютно без всяких рассуждений, без метафизики, совсем иначе, нежели всегда. Под другим углом.) — Итак, наличность идеала русских социал-демократов — всемирность социальной революции для устранения экономического государства в приближении к системе федеративной. Всеевропейская (кроме Англии) социальная революция даже кажется им если не завтрашним, то послезавтрашним днем. Если хочешь — элемент ощущений, что делается то, ‘чего никогда не бывало’ — присутствует (я это отрицала). ‘Мы начинаем новую эру всемирной истории’. (Франция.) А вот конкретный проспект их завтрашнего дня. Сегодняшняя душа, ее огонь, воля и разум такого действительного деятеля. — Организация их огромна и блестяща. В этом они незыблемо правы, не сомневаюсь более. Забастовку, которая была и начата с мыслью лишь о пробе, они теперь прекратят. В момент известий о Харькове и Потемкине, когда казалось, что проба перешла в действие (перешла черту) — среди организаторов был страх, потому что они знают, что сейчас вооруженное восстание преждевременно. К марту, при их громадных средствах и настоящей организации, оно вполне обеспечено, если правительство не задержит движения какими-нибудь уступками. Всякая уступка для них камень на дороге. Более же всего замедлить может учредительное собрание, которого они не хотят даже и в случае падения правительства. Вот этот пункт их плана очень важен (тут и расхождение с социал-революционерами, к этому я еще вернусь). Вооруженное восстание, произведенное сразу во всех городах (нет никакой причины, что, начатое с такой силой расчета и разумности, оно не удастся) — конечно, заставит сдаться теперешнее правительство с частью войск, той, которая не перейдет. В одно и то же время везде будет учреждено временное правительство ‘демократической республики’ и — вот тут начинается ‘нечего себя обманывать’, и сами социал-демократы тут себя не обманывают, а утверждают это с полным сознанием — временное правительство это будет совершенно таким же насильническим, ‘будет держаться силой’ с обоих концов: с конца старого правительства и части войск и с конца народа, который соц/иал-/демократы (глубоко разумно и трезво, гораздо трезвее соц/иал-/революционеров) признают некоторым иксом и считают, что в момент учреждения временного правительства народ может не быть с ними на одном уровне. И даже наверно не будет, пока кое-чего не переживет. Аграрный вопрос — слабое место соц/иал-/демократов. Но его они решают так. Народ — пока некоторый икс, но некоторый. Нет икса в первом: народу прежде всего, единственным и главным образом нужна земля. И делить эту землю временное правительство предоставит самим крестьянам, не вмешиваясь, предполагая, опять с полным основанием, что тут будет террор и, конечно, почти поголовное вырезывание помещиков. Этот внутренний террор отвлечет крестьян от какой бы то ни было — попытки даже — восстания против временного правительства, которое оно, впрочем, должно иметь силу победить насилием, — ведь оно должно продержаться, а может — только силой. В этом смысле, в это время, оно с полным сознанием признает себя одинаковым со всяким правительством (всеобщая вооруженность, демократическая милиция и т.д.). Предрешенный заранее, разумный, логический, неизбежный хаос, длящийся более или менее определенное время. Правительство занято подготовлением учредительного собрания. И, наконец, — (момент созыва учредительного собрания определяется правительством в связи с выяснением положения аграрного вопроса) — наконец общее учредительное собрание, мирно вырабатывающее общие коммунистические положения. Забыла сказать, что они, совершенно опять правильно, не боятся буржуазии. — Вот грубая, простая и незыблемая схема всего движения, в этих своих грубых чертах непременно долженствующая остаться, и для того, чтобы могло реализоваться даже то, что уже реализовано, — она должна была быть создана, и, основанная на разуме, с идеей разума, она, на суде нашего разума, оказывается, в самом деле, единственно разумной, т.е. могущей реализоваться. Жизнь за нее — что показывает и преобладание соц/иал-/дем/ократов/ над соц/иал-/революционерами, которые идеализируют по-своему народ и стоят за немедленное учредительное собрание.
С церковью соц/иал-/демократы естественно (и опять разумно) не считаются вовсе, в смысле земель, народу монастырские и церковные имущества предоставляются наравне с помещичьими. На вопрос о христианской религиозности народа соц/иал-/демократы почти не отвечают, вопрос им кажется не очень важным и простым. ‘Христианство у народа православное, внешнее, традиционно-бессознательное, связанное с идеей самодержавия, которая тоже лишь признак некультурности, и которая теперь очень потрясена у них неудачной войной (быть может, в этом последнем они тоже правы). С идеей свободы, естественно, народ отшатнется от церкви, где с этой идеей ему совершенно нечего делать. Конечно, дело каждой личной совести — его убеждения интимные, культ и т.д. Но никакая форма религии, то есть религия с определенным содержанием — к общественности отношения не имеет. Возможны частичные, временные бунты народа на почве отживающей религиозной реакции, внешней, христианской бессознательности, граничащей с фетишизмом, — но это неважно, главная масса народа, для которой ‘земля’ сейчас сильнее всякой слезающей религиозной лигатуры, пойдет через эту ‘землю’ к сознанию свободы, а свобода откроет ей уже открытые для интеллигенции и пролетариата пути для бесконечного социального и личного творчества, даже (пусть, конечно, отчего же?) творчества и новой, какой угодно, религии, — ведь будет же расцвет искусства, науки и т.д.?’
Знаешь, все это до такой степени стройно, и так исходит из действительности, связано корнями с прошлым и настоящим, сегодняшним, что я думаю — так и будет. В одной точке, в одном моменте у меня есть еще вопрос. Хорошо, народ будет занят пожиранием и раздиранием земли, хорошо, религиозность его внешняя, слабая, спадет с него вместе с идеей самодержавия, хорошо, хорошо, церковь слаба, бездейственна, сотрется, но я хотела бы узнать, прямо знать, усчитан ли процент — из народа
— тех, которые считают себя христианами помимо идеи самодержавия, христианами с Христом прежде всего, прежде земли? Бросятся ли на эту землю, данную сильным безбожным правительством все раскольники, все сектанты без различия? Идея свободы у них (у последних) уже есть, не отнимая Имени. Они верят, что тут нет противоречия, — ‘Истина сделает вас свободными’. Новое правительство не будет им мешать, — но часть обезбоженного народа, — не столкнется ли тут одна часть с другою? Не церковь, пусть, но ведь есть истинно и свободно верующие (+ фанатики, сюда же, — раскольники, с которых не ‘слезешь’ скоро) — не встанут ли они с чувством: ‘делается неправда’?
‘Этот процент сравнительно мал’, — отвечают социал-демократы. ‘И во всяком случае они не ‘встанут’, тем менее, чем они более христиане. Конечно, возможно, что у них явится порыв ‘пострадать’, они могут ‘пойти на смерть’. Это будут, в таком случае, еще жертвы, больше ничего’.
Но для меня тут все-таки остается некоторое мутное место… — дающее простор многим ярким мыслям, которые я теперь пока оставлю в стороне.
Итак — вот грубая — и детальная картина, которую я принимаю, как без сравнения самую вероятную, — неизбежную. Реальные внутренние последствия (насущные, каждодневные) такого принятия следующие. (Так как начинается мое реагирование, то я начинаю считаться и с моими чувствами-сознанием, вполне, и принадлежащими, связанными с нами, без исключительно моего личного.)
Дело это такое громадное, такое сложное и великолепно, стройно сцепленное, что в нем нет ни одной детали, которую бы можно было взять отдельно. Нет ни одного малого дела, которое можно было бы сделать, не служа всему, не соединяясь с главным, не причащаясь всему, вплоть до насилия пролетарского временного правительства и народного террора. Мало того, если я беру частное нечто, в дело входящее, и отрываю, делаю помимо цельной этой организации — я ей врежу. Если бы я, скажем, приняла участие в каком-нибудь союзе людей, добивающихся уступок от теперешнего правительства, и помогла бы им этих уступок добиться — чем больше уступок мы бы добились — тем надольше затормозился бы ход действия людей, которые одни действительно сделают, ярче: я должна, добиваясь от правительства ну хоть свободы печати, действовать абсолютно не веря в успех, если я верю в социал-демократическую теорию, а если надеяться на успех, то открыто в нее не верить. Или как-то нарочно не смотреть ни туда, ни сюда, не думать ни о возможностях, ни о пользе, ни о прямом вреде. Не относиться, в сущности, ни к правительству, ни к социализму, — ни к чему даже с той добросовестной сознательностью, с которой ко всему они относятся. Ты скажешь, конечно! конечно! что и тут я сумела напустить схоластики, ненужной тонкости, арифметичности и теоретизма. Ну, а мне бы еще поучиться теоретизации, тонкой выдержке и арифметичности (это их излюбленное слово!) у социал-демократов, которым ты в реальности не откажешь. Впрочем, слишком ясно. Я вот к чему — хочу или не хочу! — но должна, кажется, прийти: независимо от того, могла ли бы я, фактически, принять сейчас какое-нибудь участие в общественной жизни или не могла (деятельное) — у меня не оказалось бы, все равно, ни волосинки внутренней возможности это сделать. Напротив, я думаю, что фактическая возможность и человеческая способность сделать не хуже других, быть полезной не хуже других в деле, в партии (торжество которой для меня несомненно) — нашлась бы, при желании, хоть завтра. И ведь это осложняется тем, что масса вкрапленных в картину деталей совпадают с желанными для меня! То есть, кроме веры в них, понимания их, принятия их неизбежности и необходимости — мне нужно многое из им нужного! Но весь путь их и вся эта картина так мною неприемлема, противна, отвратительна, страшна, — что коснуться к ней (т.е. войти во всю) равносильно для меня было бы предательству моего. Я приемлю ее, в меру ее величественности, целиком как врага. И тут моя честность. Но открыто как врага, веря в него, только в него, — и вредить с полуврагами не стала бы.
Социал-революционеры до времени, до момента торжества временного правительства, могут вполне идти вместе с социал-демократами. У них до этой точки путь абсолютно один, да и дальше, в сущности, один, — направление одно, к югу, скажем, — ну а кто прямее и вернее выберет дорогу — ясно. Для нас не важно.
Если бы мы были на той точке нашего развития, на которой сейчас с/оциал-/дем/ократы/ своего,— ясно, что сейчас делали бы мы. Но, думаю, не случайно, что это не так. И начало нашего действия мне брезжит в исторической точке мутного пятна, о котором я писала выше. Сюда должна врезаться наша нота, как вдруг врезается одна, новая, в гремящий оркестр. Отсюда может ввиться новая мелодия. (Когда говорю ‘мы’ — совсем не разумею непременно и только нас. Это мне9 сейчас, все равно.)
Изнемогла, а к последующему еще только перейти надо. Извини, если поскучал над давно известным. Важно к этому известному относиться твердо, а не то, что оно известно. Если я что-нибудь не так понимаю — то поговорим, без философии, а конкретно. Очень важно знать.
Фр/анцузская/ революция — ничего общего!
Главное — я реально представила грядущее насильническое (сами говорят) правительство и народный террор и кровь. И то, что это — в плане! Для их истины — такой путь! Это делать, так делать — мы не можем физически. Ни шагу на это не могу.