ПИСЬМО К АВТОРУ ‘ВОЗРАЖЕНИЯ НА СТАТЬЮ ‘КОЛОКОЛА», ПОМЕЩЕННОГО В 18-м ЛИСТЕ1
ПИСЬМО К АВТОРУ ‘ВОЗРАЖЕНИЯ НА СТАТЬЮ ‘КОЛОКОЛА», ПОМЕЩЕННОГО В 18-м ЛИСТЕ1
Мой почтенный и благородный критик!
Н. Огарев.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Письмо к автору ‘Возражения на статью ‘Колокола», помещенного в 18-м листе, Огарев Николай Платонович, Год: 1859
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том первый.
Государственное издательство политической литературы, 1952
Давно я сбирался отвечать вам — и медлил. Я ждал событий, ждал, чтобы опыт разъяснил вопрос. Факты двигались быстро, теперь многое можно заключить из опыта. Теперь опять хочется говорить о нашем краеугольном вопросе — об освобождении крестьян и все, что с тех пор передумалось, сказать вам, которого я уважаю, как одного из представителей священной для меня традиции.
Я не спорить хочу с вами. Внутренно я очень согласен на безвозмездное наделение крестьян землею. В этом предположении есть столько широко-благородного, что мудрено ему не сочувствовать. Но опыт доказывает, что применение его невозможно. Большинство помещиков не согласится не только на безвозмездное наделение землею, но едва согласится на выкуп, оно слишком завязло в любви не к одному землевладению, но и к рабовладению. Значительное меньшинство тотчас согласится на выкуп, но на безвозмездное наделение землею согласятся разве несколько отдельных личностей. И вот, несмотря на внутреннее сочувствие к вашему предположению, приходится сказать, что исполнение его невозможно.
Я не хочу защищать и моего проекта, по очень простой причине — я слишком бесспорно сознаю его недостаточность. В нем я могу отстаивать только одно, что с тех пор повторялось много раз, что бродит в умах, что у нас в воздухе,— это мысль о выкупе крестьян с землею посредством финансовой меры. Она у нас развивается, и на ее основании растет будущность нашей крестьянской общины.
С тех пор как я напечатал мысль о выкупе и вы так благородно мне возражали на нее,— многое совершилось в России. Целая литература возникла по поводу крестьянского вопроса, много проектов было подано правительству, некоторые были напечатаны, даже сам Я. Ростовцев, подлаживаясь к новому государю, напечатал (говорят) проект освобождения крестьян в смысле народной пользы, желая поступком гражданина загладить перед общественным мнением гнусность своего доноса и гнусность своей инструкции преподавателям в военно-учебных заведениях 2. Покаяние — дело великое. Но большинство дворянства, как ни отвратительно историческое преступление рабовладения, не оказывает ни малейшего покаяния, и губернские комитеты имеют только отрицательную пользу. Эта отрицательная польза огромна: так наивно, как комитеты, высказать всю уродливость крепостного права, отстаивая его, так наивно высказать несостоятельность дворянства в деле образования и заставить умы искать в иной среде элементов для живого русского развития,— едва ли бы удалось самому гениальному писателю. В литературе крестьянского вопроса комитеты являются как оппозиция старых начал, ту же роль оппозиции они разыгрывают перед правительством, но вместе с тем они доказывают, что их оппозиция — оппозиция против всякого здравого смысла и всякого нравственного чувства. Они доказывают, что старое, т. е. помещичье, начало отжило свой век и что оно должно уступить.
Но как уступить — вот в чем вопрос.
Правительство сузило эту уступку в тесную раму усадебной земли, насильно продаваемой крестьянину по цене, определенной помещиками. Правительство хотело не того, оно пришло к этому результату только вследствие глубокого раздвоения, в нем самом лежащего: с одной стороны — государь, сознавший, что освобождение крестьян необходимо, с другой — правительственные лица, которые или помещики, или бюрократы, или и то и другое вместе. Как помещики — они веруют в крепостное право и соглашаются с мыслию государя лицемерно, внутренно они принадлежат к той же оппозиции, которая высказывается в комитетах, им вовсе бы не хотелось освобождения, и у них нет никакого проекта для решения вопроса. Как бюрократы — первая мысль, на которую они напали,— это оседлость, отсутствие бродяжества, в их глазах всякий, даже и свободный человек является не как человек, а как плательщик налогов, да и самый налог в их умах представляет не средство государственной жизни, а средство очистки бумаг по заведенному порядку, в государственных часах они не наблюдают хода времени, им нужно только, чтобы маятник качался, а стрелки ври себе как знают. Как помещики — им надо было уступить как можно меньше, как бюрократы — им надо было изменить как можно меньше существующие формы администрации. Отсюда и родилась эта несчастная мысль о выкупе одних усадеб. Для помещиков она представляет ту выгоду, что крестьянин, не имеющий возможности прокормиться одною усадьбой, будет по рукам и ногам связан помещиками, более раб, чем когда-либо, да еще за это-рабство заплатит деньги, для бюрократов эта мысль представляет ту выгоду, что крестьянин не может двинуться с места, и очистка бумаг по взиманию налогов обеспечена, т. е. в налогах, может, и будет недоимка, но зато число бумаг увеличится, не сбиваясь с колеи формального порядка. Высшие сановники проектом выкупа усадеб добились до своего, т. е. до сохранения помещичьей власти и бюрократического формализма, и выдали свое узаконение statu quo за нововведение, за реформу, за улучшение. Одна сторона внутренно раздвоенного правительства надула другую: правительственные лица надули государя. Государь хотел освобождения, или, говоря официально, улучшения быта, крестьян, правительственный проект выкупа усадеб и двенадцатилетнего урочного положения представляет только личное прикрепление крестьян к усадьбе, т. е. разрушение общины, без права перехода отдельных лиц, иначе как с дозволения помещика,— совершенное рабство. Вы согласитесь, что лучше нельзя было надуть жаждущий спасения народ и благонамеренного государя.
Заметьте также в этом новое доказательство очень старой истины, что ни одно правительство не может итти при разномыслии своих членов, а тем менее, когда почти все члены находятся в противуречии с предположенной целью. Результатом лицемерной мысли выкупа усадеб и противуречия правительственных лиц с освобождением крестьян был уродливый проект центрального комитета об отдании России под помещичьи-полицейский надзор 3. Этот проект, вероятно, привел в ужас и самого государя. Если бы события двигались по логичному пути рассудка, а не по роковой логике капризных данных, этот ужас, это благородное отвращение перед лицемерием, доходящим до цинизма, навели бы государя на искание новых деятелей для решения великого народного вопроса, на внимательное прислушивание к живому русскому голосу. Но и тут внутреннее раздвоение сбило правительство с пути разума на капризную колею ошибочных данных. Что государь хотел прислушиваться к живому русскому голосу — это свидетельствует литература по поводу крестьянского вопроса, но когда раздвоенное правительство дошло до уродливых проектов, а литература подала голос против лицемерия, то вместо усиления литературы последовала отставка благонамеренного цензора, учреждение какого-то цензурного комитета из жандармов явно-тайных и действительно-тайных, вмешательство III отделения в дела цензуры 4, страх перед живым голосом, вместо сочувствия к нему. Так этим-то путем зажатия ртов хотят дойти до решения вопроса? О! великие распорядители судеб России,— если б они знали, как они ничтожны! Пусть они сознают это. Повторяю: сознание и покаяние — дело великое, единственное средство возвратиться на пути разума. И в то время, когда раздвоенное правительство бродит в неясности, с одной стороны, с отвращением боясь истины, с другой — с желанием истины, боясь ее,— масса народная молчит и ждет: обманут ее или не обманут? Эта масса кажется страшна. Но ведь она только тогда страшна, когда ее обманут.
Комитеты — от самого центрального до самых эксцентричных, бюрократы — от самых министерьельных до самых уезднейших, большинство помещиков — от самых многодушных до самых малодушнейших — хотят обмануть народ. Этот факт становится до такой степени очевидным, что никакой голубой мундир и никакое зажатие ртов не скроют его. К чьему же голосу может государь прислушаться, чтоб узнать настоящее решение вопроса без ли
цемерия и обмана? К голосу меньшинства и литературы, к голосу, который другая сторона правительства так упорно старается задушить, к голосу, говорящему за народ.
Какое же слово сказало меньшинство и литература?
Выкуп крестьян со всею землею — немедленный, без урочного положения, посредством финансовой меры.
Что это общий голос всего добросовестно-образованного в России, что эта мера с радостью примется массами, что она не пошатнет, а возбудит государство к новой жизни — это я сейчас постараюсь доказать.
Вся русская литература намеками или прямо, несмотря на различие партий, говорит о необходимости выкупа крестьян с землею посредством финансовой меры.
Большая часть проектов клонится к тому же.
В Тульской губернии 105 помещиков представили записку в этом смысле 5, между ними много имен известных и уважаемых в обществе и литературе.
Наконец, цифра выкупа, т. е. цифра того, что крестьянам будет стоить выкуп посредством финансовой меры,— во всех проектах, как бы различны ни были их методы и основания,— одна и та же. Должна же в самом способе быть правда.
Возьмемте проект тверского губернского предводителя Унковского6 и, не входя в обсуждения самого проекта, возьмемте определенную им цифру выкупа крестьян с землею в Тверской губернии. Он полагает maximum ее в 36 мил. р. с, следственно, ежегодного 5% платежа не более 1 800 000, то есть не более 5 р. с. с души (считая всего 360 557 ревизских душ).
Проект Кокорева в ‘Петербургских ведомостях’ 7 полагает для ежегодной уплаты процентов и погашения с выкупного капитала по 5 р. с. с души.
Проект неизвестного автора, напечатанный в V книжке ‘Голосов из России’ 8 и который, по моему мнению, самый выработанный в финансовом отношении, полагает ежегодных процентов и погашения по 5 р. 50 коп. на душу.
Одинаковость цифры в этом случае чрезвычайно важна. Она доказывает, что действительный доход помещика от крестьянина и земли, которою крестьянин пользуется, вертится около этой цифры, что неизменяемость ее при выкупе совершенно вознаграждает помещиков, что правительство для расчета финансовой меры должно иметь ее в виду.
Кокорев предложил капитал выкупа меньший и увеличил проценты, по расчету Унковского и проекта V книжки ‘Голосов’ капитал предположен больше, а проценты меньше. Эти уклонения, сводящиеся на одно и то же, ясно показывают, что нормальная цифра выкупа находится в этих границах.
Нормальность цифры, доказывая, что помещики будут совершенно вознаграждены, дает выкупу то великое значение, что с этим способом освобождения, т. е. с выкупом, всякие отношения власти и подвластности между помещиком и крестьянами прекращаются по праву и ни в чем более не имеют почвы.
Другой вывод из проектов — это то, что правительству не нужно денег для выкупа, потому что облигации по выкупу — не облигации из казны и ради казны выпускаемые, ничем иным не обеспеченные, кроме абстрактного понятия казны, это облигации народные, обеспеченные народом и приобретаемою им собственностью, и нисколько не нарушат курса звонкой монеты и бумажных денег в России, так, как векселя Ротшильда обеспечены собственностью Ротшильда и нисколько не нарушают курса звонкой монеты и билетов английского банка в Англии, так, наконец, как у нас билеты сохранной казны Опекунского совета не нарушают денежного курса в государстве. Новым доказательством этого вывода служит проект Френкеля и Гомберга. Положим, что наших составителей проектов многие еще назвали бы мечтателями, но Френкель и Гомберг банкиры, а представляют подобный же проект, это уже, конечно, не с целью получить убыток, а разве выгоду, они уже наверно не мечтатели. Если возможен выкуп так, что крестьяне заплатят его и еще барыш банкира, то он тем более возможен, когда этот барыш не войдет в расчет, банкир тут являлся только как учетчик векселей, но и без него найдутся охотники поместить свои капиталы и за 4% эсконтируют, т. е. приобретут выкупные облигации без обременения кого-либо, даже вероятно с выгодой для продавца, т. е. для помещика {Еще раз по этому поводу рекомендуем читателям брошюру: ‘Emancipationdes serfs en Russie’, Bruxelles et Leipzig, C. Muquard drteur. 1859. [‘Освобождение крепостных в России’, Брюссель и Лейпциг, изд. К. Мюкар, 1859.— Ред.]}.
Что касается до возможности крестьян платить проценты, Кокорев доказал ее очевидно сравнением с податями, платимыми государственными крестьянами, потому что крепостные крестьяне, платя по 5 р. с. с души в счет процентов за выкуп и 2 р. подушных в казну, станут платить также 7 р. с души, как теперь государственные крестьяне платят 7 р. с души казенных податей. Правительству остается только дать выкупающимся крестьянам льготу платить подушных не более 2 р. во все время выкупного оборота, что правительству очень легко сделать, потому что его положение нисколько не изменится, оно и теперь получает с помещичьих крестьян только 2 р. подушных. Я не думаю, чтобы на это можно было возразить, что и на государственных крестьянах есть недоимка, да еще и большая. Недоимка на государственных крестьянах происходит не от крестьян, не от недостатка земли у них, не от их поведения, она единственно происходит от дурного, т. е. от чрезмерного, управления и от способов сбора податей, следственно, такое возражение нисколько не опровергает расчета Кокорева. Никто же не говорит, что за освобождением крепостных крестьян должна следовать отдача их в лапы полицейского разбоя. Напротив — освобождение крепостного состояния неминуемо влечет за собой вопрос переобразования администрации.
Эта-то неразрывная связь того и другого и ставит у нас вопрос освобождения крестьян иначе, нежели он был поставлен в Пруссии. Крестьянский вопрос в Пруссии прошел, мало касаясь остальных государственных учреждений. Он был вопросом отношений между частными лицами и нечувствительно разрешился в общую категорию частных сделок, которые ужились с общей системой бюрократии и судопроизводства. Совсем не то, когда вопрос идет об отношениях корпораций, общин. С освобождением корпорации ей надо узакониться в самой себе, и всякая администрация, мешающая ее внутренней самостоятельности, явится врагом, с которым нельзя ужиться. Скажут, что до сих пор общины уживались же и с губернскими чинами, и с министерством государственных имуществ, равно как и с помещичьей властью, но до сих пор и вопрос крестьянский бывал поднят только на манер Стеньки Разина и не становился государственным вопросом. Теперь он поставлен государственным вопросом, теперь его с этой высоты не столкнешь. В Пруссии крестьянский вопрос был одним из элементов государственной жизни, у нас он — все. У нас он поставлен иначе и иначе должен разрешиться.
Мы не станем толковать о том, как учредилось крепостное состояние крестьян в России, исторический вопрос очень важен, очень любопытен, но он не поможет решению задачи. Положимте, что мы исторически докажем, что дворянство неправо владеет мужиками: но этим мы не уничтожим крепостного состояния и не заставим дворянство отдать землю и волю народу, оставаясь ни при чем. Положимте, что мы докажем, что у дворянства есть историческое право на землю, но не на людей и что всякий крепостной человек волен уйти от помещика и купить себе землю где хочет или купить ее у того же помещика по добровольному условию, по частной сделке: но этим мы не дадим уходящему человеку или семейству средства купить себе землю где бы то ни было. Положимте, что мы с общечеловеческой точки зрения личной свободы и с исторической точки зрения дворянского права на землю дойдем до того, что освобожденный крестьянин может нанимать землю у помещиков, а так как у него нет средств нанять за наличные деньги, то он остается должен помещику и очутится у него в кабале, или отбывает свой долг работою, и тогда мы опять возвращаемся к крепостному состоянию. Положимте, приходя к проекту правительства, что крестьяне сохранят недостаточные для своего прокормления усадьбы, положимте, что помещики, с филантропической точки зрения, подарят усадьбы крестьянам,— а крестьяне все-таки останутся в кабале и крепостном состоянии. Вдобавок помещики и усадеб не отдадут даром, основываясь на крепостном праве. Положимте, что мы исторически докажем, что и все дворянское право на землю — ложь и что следует взять помещичьи земли и отдать крестьянам. Да ведь этого сделать нельзя, потому что дворянства не вычеркнешь, оно также представляет известную силу в государстве, известную функцию в развившейся формуле. Следственно, что мы ни делай с историческими данными о крепостном праве и его справедливости или несправедливости, мы необходимо придем к тому, что оно факт, и факт, который надо уничтожить, потому что он не подходит под уровень народных требований. Войском и кровопролитием решить его — мы не хотим, остается экономическое решение, то есть выкуп крестьян с землею.
Выкуп этот у нас нельзя сделать отдельно, посемейно, лично — по очень простой причине, потому что и сама община — факт, не вычеркнутый историей. Как и когда учредилась у нас община — вопрос очень важный и очень любопытный, но как и когда бы она ни учредилась, решение этого вопроса делу нисколько не поможет, так же как решение справедливости или несправедливости крепостного права не помогает решить вопрос освобождения. Община есть факт, не вычеркнутый историей и который нельзя вычеркнуть, потому что он подходит под уровень народных требований.
Из литературы по поводу крестьянского вопроса вы, конечно, видели, сколько толков поднимает вопрос об общине, сколько она имеет защитников и врагов, странных защитников и странных врагов. Кто хочет, чтобы крестьяне были отдельными собственниками с круговой порукой общины, кто не хочет круговой поруки общины, а личной ответственности каждого, кто хочет сохранить общину с делянками земли, кто уничтожает делянки и с ними вместе общину, кто хочет общины с сохранением полицейской власти помещика, кто — без полицейской власти помещика, кто не хочет ни общины, ни полицейской власти помещика, кто не хочет только общины, но ратует за полицейскую власть помещика. Брожение умов страшное. Это брожение — явление утешительное: оно доказывает, что в обществе есть жизнь и что самый вопрос — вопрос жизненный.
Много сору прильнуло к вопросу об общине. Нашлись и православные славянофилы, отстаивающие общину с православной розгой, нашелся и доктринаризм, который хочет разрушить факт, потому что его не существует в западной науке. Забудемте покамест разные помещичьи своекорыстные прорывы во всех толках и поставимте вопрос со всей независимостью рассудка.
Что такое община? Коллективный собственник известного пространства земли, которую она дает в пользование своим членам. Вся земля для общины наследственна, но для отдельного лица не наследственна, так что с уменьшением членов — участки становятся больше, с умножением членов — участки становятся меньше. Община признает для движимого имущества своих членов личную собственность и наследственность. Своим членом община признает тягло, т. е. женатого человека, т. е. единицу семейства, и делит земельные участки в пользование по тяглам. Так как число тягол изменяется и земля не равнокачественна, то обычай ввел делянки, т. е. ежегодный раздел полей по тяглам, так что тягло пользуется участком один год в одном месте, другой год в другом, местность участков ежегодно меняется. Раскладка повинностей производится потягольно, следственно, соответственно земельным участкам. Надел участков в пользование и раскладка повинностей производится на миру, т. е. на общем сходе всех членов общины, с их общего согласия. Вот экономическое основание нашей общины.
В таком виде она существует искони и ни шагу не сделала для своего развития, скажут противники общины. Делянки земли и ненаследственность земельных участков отнимают у крестьян охоту тщательно обрабатывать поля и мешают развитию народного богатства — и только. Ошибка этого возражения в том, что делянки признаются противниками общины за главное основание, между тем как главное основание не в делянках, а в форме землевладения общинного, где земля принадлежит общине как собственность, а членам общины — как пользование. Община сама в себе государство, земля принадлежит этому государству, умножится ли население, при спокойном развитии, или уменьшится от выселков или какого-нибудь несчастия,— государство, т. е. община, обязано дать каждому место и землю для пользования ее произведениями, не давая больше одному, чем другому, всякая наследственность была бы тут нарушением общинного понятия права, сосредоточивая землевладение в руки нескольких отдельных членов и выпуская других на бедность или, по неравномерности умножения семейств, раздробляя участки неравномерно. Форма землевладения общинного содержит понятие равного права каждого на пользование землею. Это основание непременное. Метода же надела землею — ежегодными делянками или иная — не есть неизменяемое основание, а переменная функция, которая, когда придет нужда, может измениться в другую, не нарушая основного понятия общинного землевладения. Но скажут, до сих пор эта метода не менялась, и наше хлебопашество стоит на самой низкой степени развития, и крестьянское народонаселение бедно. Тут, естественно, является вопрос: почему же эта метода не изменялась? Почему община так упорно держится за способ надела землею, вредный для ее благосостояния? Да! Община до сих пор упорно держалась старого обычая, упорно держалась за свое statu quo, потому что она спасалась от насилия, а внешние нужды, т. е. торговля, при отсутствии дорог, недостаток хлеба, который бы надо было пополнить более тщательным земледелием,— эти внешние нужды не существовали. Мужики, довольствуясь тем, что могут кое-как прокормиться, как испуганное стадо, жались в свою общину, инстинктивно понимая, что все же для помещичьей власти мудренее задушить общину, чем отдельного человека.
С освобождением община становится на свои ноги. Захочет она разрушить свое экономическое основание, свое равномерное право на пользование землею, свою общинную форму землевладения или не захочет? Я думаю, что не захочет. Инстинкт народный помешает ей захотеть этого. Она поднимет внутри себя новые вопросы — это так, но перейти к личному наследственному землевладению не захочет. Инстинкт народный сложится из привычки к известному порядку понятий и вещей, из привычки к миру, к раде, к вечу, из страха перед внешней администрацией, которой опять легче было бы задушить отдельное лицо, чем общину, из необходимости итти в будущность от той точки отправления, на которой стоишь,— и народ не изменит своего экономического основания.
Вправе ли мы навязать ему иное во имя будто бы непогрешительной науки? Не сердитесь на меня, если я сделаю небольшое отступление от предмета, потребность ясности понимания невольно и неодолимо наталкивает меня на следующий вопрос: да что же такое наука? Я думаю, мы не затуманим здравых понятий мудреным языком, если скажем, что наука, когда она имеет предметом все явления мира, есть общая теория жизни, а всякая отдельная наука есть теория явлений известного порядка. Простое записывание фактов может быть каталогом, летописью, но не есть наука, только объяснение законности, методы развития явлений известного порядка, составляет теорию, т. е. науку. Для достоверности теории нужно ее совершенное совпадение с явлениями. От этого, чем явления отвлеченнее, т. е. чем менее они содержат разнородных данных, тем наука непогрешительнее. Таким образом, совершенно непогрешительная наука только одна — чистая математика, потому что предмет ее, пространство и количество вообще, совершенно отвлечен от всяких разнородных данных, составляет чисто количественную категорию. Чуть начинают примешиваться качественные данные — достоверность теории колеблется. Уже в теориях небесной и не небесной механики проглядывают ошибки. В естественных науках достоверность теории колеблется еще более, потому что, при сложности качественных данных, еще легче что-нибудь пропустить. Но тут еще есть спасение: изменяемость природы во времени, относительно человеческого наблюдения, совершается так медленно, что мы имеем дело почти постоянно с одними и теми же фактами, теория меняется только от приращения подробностей, уясняющих предмет. Как мы переходим в мир человеческий, т. е. в мир, где движение элементов и их разнородные группировки совершаются, даже относительно человеческого наблюдения, очень быстро, достоверность науки становится еще шатче, при сложности качественных данных еще более сторон ускользает от наблюдения, да и самый наблюдатель вместе с тем деятель наблюдаемого. Непогрешительность совершенно сомнительна. Сколько бы трансцендентальная философия (иначе метафизика) ни стремилась сделать из науки религию, сколько бы академии ни создавали цеховых ученых — никогда религиозное боготворение науки и никакие цеховых дел мастера от науки не придадут ей непогрешительности и не узаконят в ней statu quo, здравый смысл и действительное понимание всегда останутся благородными скептиками. Тут даже вот какого рода противуречие: в науках количественной категории чем общее предмет, тем наука достовернее, потому что качественное данное само количество, так, алгебра совпадает непогрешительно со всеми явлениями. В науках же качественной категории, а тем более в науках из человеческого мира, чем общее предмет, тем менее достоверна наука, потому что тем более качественных данных ускользают от наблюдения. Так, философия истории становится совершенно проблематической наукой, где каждый по одностороннему наблюдению натягивает на предположенный закон кое-какие факты, и в науке царствует произвол, потому что не только большая часть данных из исторической жизни людей ускользает или не существует для наблюдения, но даже самая физиологическая связь между человеческим существованием и человеческой деятельностью не только не определена, но едва задета как вопрос в науке. Между этими двумя крайними — совершенной достоверностью алгебры и совершенной недостоверностью философии истории — мы найдем степени достоверности, где наименее погрешительны знания, в которые входит наиболее известных данных, или где количественная категория ставит себя алгебраической формулой, применяемой ко всякому положению вещей, где вообще количество и качество приходят к наибольшему совпадению. Таким образом, политическая экономия всего непогрешительнее, всего более выработала истин там, где она может стать алгебраической формулой, например движение цен, где приращение известного товара на рынке понижает его цену, а уменьшение повышает, достоверность такой алгебраической формулы непреложна, какое бы ни было устройство человеческого общества. Совсем не то, когда она переходит к качественным данным, тут она совершенно теряет свою непогрешительность. Таким образом в вопросе отношения народонаселения к собственности, она никак не может возвыситься на степень алгебраической формулы. Она сталкивается с идеей общечеловеческого права и действительностью и не может примирить их. С ожесточением бессилия она бросается на провозглашение действительности наукою, факт хочет назвать теорией и оправдать его разумность — не относительно его происхождения, как роковое следствие известных причин, а относительно того идеала разумного общественного устройства, который гнездится в каждом человеческом мозгу более или менее инстинктивно, более или менее сознательно. От этого факт современной формы собственности для нее какое-то конечное слово человеческого общества, она ему придает значение непогрешительной науки. Эта остановка в statu quo, это одеревенение, эта кристаллизация жизни в застывшую форму и есть то, что мы обыкновенно в органическом мире называем смертью. Отсюда начинается борьба политической экономии с социализмом. Она сталкивается с ним не как с фактом из действительного мира, а как с фактом человеческого мышления. Борьба необходимо должна была принять ту форму, в которой она является, то есть политическая экономия смотрит на социализм как на утопию, на теорию без факта, социализм смотрит на политическую экономию, как на оправдание существующих вещей, противуречащих идеалу разумного устройства человеческого общества, он видит только несчастный факт без теории, а не науку. Политическая экономия крепко уселась на почве, но у ней нет воздуха для дыхания, социализм ставит свой факт на воздухе, без почвы.
Положим, что западный социализм, встретив в русской общине новую форму землевладения, не отринет ее как nonsens, a только посмотрит с недоверием, но политическая экономия, по натуре своей, отринет этот факт из действительного мира так же, как отринула социальную теорию как факт человеческого мышления, потому что этот факт не подходит под науку, или, вернее, не есть факт из современного statu quo западной цивилизации. Естествоиспытатель, привыкший встречаться с явлениями, всегда однородными, с формами, уже созданными, а не создающимися, кажется, имел бы более права отринуть какой-нибудь вновь встречаемый факт, как неподходящий под науку, но совсем напротив: естествоиспытатель перед новым фактом останавливается с уважением, пересматривает свою науку и пересоздает ее вследствие вновь открытого факта, потому что его требование одно: чтобы теория совершенно совпадала с явлениями, т. е. имела бы полную или, по крайней мере, наибольшую достоверность. Там же, где объяснение явления совершенно ускользает от теории, естествоиспытатель очень искренно говорит: не знаю,— поищем! Совсем иначе политическая наука: наблюдатели, страстно увлеченные потоком наблюдаемого, при быстроте переменных сочетаний, стремятся сохранить религию науки, как бы она ни противоречила развитию жизни, и сохраняют только печальное statu quo. Правило их не бескорыстное уважение перед новым фактом, а правило г-жи Простаковой: ‘поверь, мой батюшка, что все то вздор, чего не знает Митрофанушка!’
Возвращаюсь к предмету: вправе ли мы во имя statu quo западной цивилизации, из которой Европа сама стремится выйти с судорожным бессилием, вправе ли мы во имя науки, имеющей так мало прав на достоверность, разрушить факт нашей сельской общины?
Без сомнения — нет.
В форме общинного землевладения социализм становится на почву, потому что при наследственном землевладении почва для него невозможна. Может быть, теоретический социализм не признает этого, потому что не найдет в существующих общинах своих выработанных форм. Но в исторической жизни, как и во всякой органической жизни, формы вырабатываются не по рецепту, а по необходимому сцеплению страшно сложных элементов, движущихся от причин к следствиям — со всеми данными случайностей, личностей, уклонений, зигзагов. Одно очевидно, что иная почва, иная точка отправления дает иной результат. Можно всякое развитие задушить насилием, я и об этом спорить не стану, но чего мы именно не хотим — это насилия, мы никак не можем сочувствовать с тем воззрением, которое английского солдата в Индии и австрийского жандарма в Галиции боготворит как цивилизаторов. Такое крайнее направление доктринаризма всего очевиднее доказывает, что политическая наука, в заботе о самоспасении, заботится только о сохранении statu quo, хотя бы этот statu quo был даже Австрия, пусть лучше Австрия будет непреложной истиной, чем наука согласится принять новый факт, в ней не существующий.
Но скажут, может, мы-то и делаем насилие и навязываем форму общинного землевладения русскому народу, который ее вовсе не хочет. Я готов сомневаться и в собственном воззрении, но в таком случае решить вопрос приходится не с кафедры профессора, не на страницах журнала, не в передней министра, не в кабинете государя. Вопрос этот должны решить сами крестьяне: пусть они устроятся как знают, как им естественней. Говорят, что малороссийские крестьяне не хотят общинного землевладения, позволяя себе не совсем доверять этому утверждению, я все же скажу: пусть малороссийские крестьяне устраиваются иначе, устраиваются как знают, но свободно, без насилия с какой бы точки зрения ни было. Я уверен, что великорусские крестьяне устроятся в общинное землевладение, но и тут опять — пусть они решают вопрос сами. Если одна часть государства сохранит общинный быт, а другая нет — и это не беда, разрешится ли при дальнейшем развитии форма личного землевладения в общинное или наоборот — это дела исторической жизни, но что мы теперь, прежде всего, обязаны не нарушать — это принцип свободы. Пусть же вопрос своей формы землевладения решает сам народ. Я убежден, что народ решит в пользу общинного землевладения, но только опыт <может> доказать справедливость моего убеждения.
Но, скажут еще, форма общинного землевладения вовсе не новая, она существовала у всех диких народов и теперь еще существует в Индии. История разрушила ее в Западной Европе. Я не думаю, чтобы феодальная история Европы действовала очень сознательно. Известный толчок производит свое действие, совсем не думая о том, что он производит, горячка ли разрушает организм, родится ли белокурое дитя от белокурого отца и матери,— целесообразности в этом немного, только после патолог решает, как и почему организм должен был умереть, и физиолог решает, как и почему ребенок должен был родиться белокурым. Общинное землевладение рушилось в Западной Европе — это факт, и феодальное скопление земельной собственности в немногие руки, и дробное неравномерное измельчение наследственно делимых земель, довели Западную Европу до страшно-тяжелого положения — и это факт. Тут нельзя искать доказательств против общинного землевладения, из этого можно вывести только одно бесспорное заключение: в Западной Европе общинное землевладение не развилось. Что Индия спит глубоким сном—это не есть вопрос какой бы то ни было формы землевладения. Это вопрос исторических отживаний. Рим пал от завоевания, но он уже был внутренно павшим, несмотря на отсутствие общинного землевладения, Индия окристаллизовалась и застыла. Завоевание и застывание два рода исторической смерти, которых патологические причины гордая наука нисколько не объяснила и даже не поставила вопросом, как явление физиологического мира. Англичане завоевали Индию, потому что Индия представляет бессилие, они разрушают форму общинного землевладения в Индии, потому что с точки зрения условий западноевропейской жизни эта форма им чужда и потому что они имеют силу делать насилие, предполагая в этом диком поступке рациональную методу распространения цивилизации. Англичане, может быть, завоевали бы и Россию, если бы Россия представляла бессилие, и стали бы разрушать у нас форму общинного землевладения. Но им этого нельзя сделать, потому что Россия представляет силу. Так, вместо того чтобы возражать на факт, который именно потому новый, что он является при других условиях, элементом другого химического сочетания, функцией другой формулы,— посмотрим лучше, спокойно выжидая решений опыта, что сделает из формы общинного землевладения народ, представляющий не бессилие — а силу, не смерть — а жизнь.
В освобожденной сельской общине поднимутся новые вопросы. Промышленное движение, устройство дорог, стремление к выселкам — роковым образом поднимут вопросы, преждевременное решение которых не в нашей власти. Перейдут ли делянки земель в общинный труд и деление прибытков, как делается у нас в мастеровой общине — в артели, или перейдут в иную неизвестную нам форму труда, долго ли еще сохранятся?.. мы этого покамест не знаем. Дайте время элементам разработаться — и увидим, дайте крестьянам, при развитии промышленности, сделаться недовольными своим способом земледелия, и они станут переходить к другому способу. Стремление к выселкам — в Сибирь ли, столь богатую будущностью, на иные ли плодородные и неразработанные земли или на фабричную деятельность — все равно, но это с освобождением усиленное стремление возбудит вопрос об отношениях лица к миру, о границах свободы личной и мирской власти, возбудит вопрос самоузаконения общины в самой себе. Что есть тяжелого, давящего в мирской власти уступит потребности выселка, свободы, шири жизни и сохранит что есть связующего, поддерживающего человеческое стадо в определенных группах. В освобожденной общине неминуемо поднимутся вопросы,— только не мешайте ей разрабатывать их.
Что и при общинном землевладении может явиться недостаток земли относительно народонаселения, как и при личном,— это ничего не доказывает ни в пользу, ни во вред того или другого. Из Европы переселяются в Америку, Россия еще так обширна, что из России переселяются в Россию. Это только доказывает, что нужда, необходимость спокон века, во все продолжение истории заставляет род человеческий стремиться к географическому равновесию народонаселения. Ни личному, ни артельному выселку мешать нельзя, потому что это было бы противуестественно, и выселок совершится при всякой форме землевладения — будь она основана на принципе наследственной собственности или на праве равного пользования землею членов общины.
Конечно, не вас, мой благородный критик, пришлось бы мне убеждать в необходимости уничтожения всякой полицейской власти помещика к общине, я наперед уверен, что вы тут со мной согласны. Во-первых, потому, что эта полицейская власть не может оставаться без поползновений на насилие, это не в натуре вещей, во-вторых, потому, что она своим существованием до сих пор доказала свою ненужность и свой вред. Ненужность — потому что порядок в помещичьих имениях совершенно мнимый и община сама поддержит порядок лучше и беспритязательно. Если мы станем называть порядком то, что помещик мешает мужикам торговать на базарах для того, чтобы они не напивались, если помещик сам назначает старосту для того, чтоб мужики не ошиблись в выборе, если помещик сечет крестьянина за ослушание в поступках, до которых помещику действительно никакого дела нет, то этот порядок, конечно, вред, и сохранять его не придет охоты никакому добросовестному человеку. Это не порядок, а просто бессмысленное насилие плантаторов, провозглашающих себя цивилизаторами и мешающих крестьянскому промышленному развитию, а не подстрекающих его. Вы можете себе представить, как меня удивила выходка некоторых славянофилов, предлагающих, по освобождении крестьян, сохранить помещичий полицейский надзор и даже помещичью розгу 9. Так это-то результат проповедывания веры в народ русский! — подумал я и стал искать причины этого секущего направления. И знаете ли, в чем причина? В том, что абстрактная любовь к допотопной Руси не есть любовь к живой Руси,— а любовь мертвая, а что есть живого в ратующих за розгу — то и высказалось, это то, что в них гнездится барин, внутри сидит помещик, и за какие православные стенки ни прячься, а вдруг человека и прорвет — барином. Жаль! но что же делать! И тут живая жизнь ускользает из дворянских рук.
Я также убежден, что вы со мной не станете спорить, что суд по делам крестьянским не может принадлежать помещику. Община имеет две формы суда — третейский и мирской. Пусть же ей дадут самой узаконить в себе эти формы, она, конечно, более приблизится к возможно справедливому суду, чем всякие судьи и всякие формы суда, налагаемые на нее извне, которые потому самому ей чужды и пахнут насилием.
Вот почему выкуп так важен, что община, раз за себя заплатившая, т. е. за свою волю и за свою землю, и ничем более перед продавцом не обязанная, имеет полное право узакониться сама в себе по своему усмотрению в своем экономическом и гражданском быту, и, может быть, на воле она выведет побольше свободы для своих членов, т. е. для личности, чем с поверхностного взгляда кажется, несмотря на, или потому что сохранит общинную форму землевладения. Исторический опыт покажет это. Наша невольная вина только в том, что мы, вероятно, не доживем до поверки опытом наших убеждений и наших верований. Другое поколение проверит их, а мы только можем пожелать ему, чтобы оно свою проверку совершило мощно и благородно.
Счастлив тот государь, которому удастся освободить крепостное сословие на основании новых экономических начал, бодро пробившись сквозь всю мерзость окружающей его среды!…
Но тут кстати является вопрос: а что же государственные крестьяне? Чем же они виноваты, что общины, освобожденные от помещичьей власти, будут собственниками, будут иметь возможность с согласия мира продать свою землю и переселиться на другую, будут иметь возможность узакониться сами в себе и определить для своих членов права личного выхода и переселения, сами устроят свою полицию и свой суд, а они, государственные крестьяне, платящие такие же налоги, будут лишены права распоряжаться своей земельной собственностью и узакониться в своих общинах?
Что такое государственные крестьяне? Кому они принадлежат? Государству? Но государство — это абстрактное название, которое иначе называется Россия, русская империя… На этом основании все земли — государственные и все люди — люди русские. Неужели же министерство Муравьева — представитель государства, представитель России? А до сих пор государственные крестьяне в сущности принадлежат министерству. Какая горькая нелепость! Выход очевиден: надо отдать общинам государственных крестьян земли, которыми они владеют, и дозволить им распоряжаться ими и узакониться самим в себе так, как это будет дозволено помещичьим крестьянам. Конечно, тут уже без всякого выкупа, потому что не у кого выкупать, у государства, у абстрактного названия нельзя выкупать, оно не владелец, не помещик, а логическое определение совокупности народа. Правительство может только определить maximum земли, принадлежащей общинам государственных крестьян, чтобы отделить те незанятые земли, которые займутся выселками. И это освобождение государственных крестьян так же необходимо, как и освобождение помещичьих. И оно будет.
Счастлив государь, которому суждено освободить всю Россию на основании новых экономических начал. Завидное место в истории!
Вы меня спросите, может быть, что же будет делать дворянство после освобождения крестьян? Но мое письмо уже так длинно, что об этом поговорим когда-нибудь после. Мимоходом только замечу, что такое образованное сословие, как российское дворянство, не может не найти себе дела.
Искренно и с глубоким уважением жму вашу почтенную руку, мой благородный критик. Если вам вздумается писать ко мне, то страницы ‘Колокола’ с радостью примут все, что вы напишите 10.
1 Впервые напечатано в ‘Колоколе’, л. 38, 15 марта 1859 г. Перепечатано Огаревым в сборнике ‘За пять лет’, ч. 2. Печатается по тексту сборника, сверенному с текстом ‘Колокола’.
Письмо адресовано Н. И. Тургеневу, напечатавшему в л. 18 ‘Колокола’ возражение на статью Огарева ‘Еще об освобождении крестьян’. См. примечание 6 к этой статье.
2 Проекты Я. И. Ростовцева, напечатанные в Петербурге в очень ограниченном числе экземпляров, были перепечатаны с многочисленными (свыше 150) критическими замечаниями и примечаниями Огарева в л. 42—43 ‘Колокола’.
Говоря о ‘гнусном доносе’ Ростовцева, Огарев имеет в виду его донос на декабристов накануне 14 декабря 1825 г. (см. ‘Разбор книги Корфа’ в настоящем томе, стр. 235—237). Корреспонденция о ростовцевской инструкции военно-учебным заведениям была напечатана в л. 22 ‘Колокола’. Как Огарев, так и Герцен неоднократно разоблачали деятельность Ростовцева (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. VIII и IX по указателю, помещенному в т. XXII, особенно статью ‘Черный кабинет’). О Ростовцеве см. примечание 40 к статье ‘Разбор книги Корфа’.
3 Проект центрального комитета Огарев подверг резкому осуждению в статье, состоявшей из двух частей: ‘Нет больше освобождения крестьян!’ и ‘Нет более спасения от чиновничества!’ в ‘Колоколе’, л. 21, стр. 169—173.
4 Речь идет об образовании реакционного ‘Комитета по делам книгопечатания’, учрежденного 24 января 1859 г. в составе А. В. Адлерберга, генерал-адъютанта, Н. А. Муханова, товарища министра народного просвещения, и А. Е. Тимашова, начальника корпуса жандармов и управляющего III отделением.
‘Отстранение благонамеренного цензора’, о котором упоминает Огарев,— увольнение московского цензора Н. Ф. Крузе, состоявшееся в 1858 г.
5 Огарев, вероятно, имеет в виду записку члена тульского комитета князя В. А. Черкасского, поддержанного меньшинством комитета, к которой был приложен проект ‘Вольного тульского земельного кредитного общества’.
8 Упоминаемый проект А. М. Унковского был опубликован в следующем же листе ‘Колокола’ с примечанием Огарева (см. л. 39, 1 апреля 1859 г., стр. 316—321).
7 Проект В. А. Кокорева был напечатан в ‘Санктпетербургских ведомостях’ в 1858 г. О Кокореве см. примечание 7 к статье ‘Еще об освобождении крестьян’.
8 Проект неизвестного автора, напечатанный в книге 5 ‘Голосов из России’,— проект В. А. Панаева. В сокращенном виде он был приложен на отдельном листе к л. 44 ‘Колокола’ В л. 45 ‘Колокола’ Огарев напечатал несколько замечаний к этому проекту В. А. Панаева под заглавием ‘О проекте освобождения крестьян’ (‘Колокол’, л. 45, 15 июля 1859 г., стр. 372—373).
9 Речь идет о князе В. А. Черкасском и Ю. Ф. Самарине. Черкасский еще в Тульском комитете защищал полицейское вотчинное право помещиков и телесные наказания крестьян помещиками. Подвергшись критике, он печатно отказался от этих предложений, а затем, войдя в редакционные комиссии (1859), вновь к ним вернулся, будучи поддержан и Ю. Ф. Самариным. ‘Колокол’ впоследствии в статьях, написанных Герценом, заклеймил этих славянофилов-плантаторов (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, т. X, 1919, стр. 292—293, см. также его статью ‘Розги долой!’ — там же, стр. 355—357).
10 В ответ на письмо Огарева Н. И. Тургенев напечатал в л. 40— 41 ‘Колокола’, стр. 329—337, свой ‘Ответ на статью, помещенную в 38 листе ‘Колокола», в котором вновь привел возражения по вопросу о выкупе, методы которого разрабатывал Огарев в своих статьях. Огарев сделал при публикации ответа Тургенева следующее примечание:
‘Благодаря автора за его письмо, мы надеемся со временем возвратиться к вопросу о выкупе, в возможности которого не сомневаемся, и продолжать нашу полемику в том же благородном тоне, в тоне уважения к человеку и искренности в искании истины, в тоне, который мы ценим высоко, пример которого автор письма нам подает так симпатично и который один возможен между людьми, ставящими человеческое достоинство и откровенность убеждений выше мелкого самолюбия школьников’. Это примечание было подписано инициалами Н. О. (‘Колокол’, л. 40—41, 15 апреля 1859 г., стр. 337).
Полемика Огарева с Н. И. Тургеневым на этом не прервалась. 15 февраля 1860 г., печатая очередной разбор трудов редакционных комиссий (‘Колокол’, л. 63, стр. 519—525), Огарев резко возражал против правительственной попытки заимствовать решение вопроса о крепостных отношениях у иностранцев. ‘Правительство хочет решить по-своему, по теории, взятой с иностранных образцов,— писал здесь Огарев.— Что за игра в Петры Великие! Времена не те. Петр Великий прививал нам насильственно образование и оно привилось: оно взошло неизгладимым элементом в русскую жизнь. Теперь надо ему дать свободно развиться на народных основаниях. Теперь не нужно насильственных прививаний. Мы не хотим ни английской, ни французской болезни, ни даже прусской гегеймрат-казарменной’. Н. И. Тургенев счел необходимым выступить с ‘Письмом к издателю Колокола’ — ‘Возражением на 63 No ‘Колокола». Печатая возражение Тургенева, Огарев сделал к нему следующее примечание: ‘Помещая это письмо с искренним уважением к автору, мы считаем долгом уверить его, что у нас в мысли не было бросить малейшую тень сомнения на великие заслуги Штейна и его сверстников. Но если автор взглянет на постепенное вырождение в Германии людей, подобных Штейну, на измельчение и гражданственности, и личности, и далее литературы — и на незыблемость бюрократического и казарменного склада Пруссии, склада, к несчастью, целиком перенесенного в правительственную Россию и глубоко отделившего ее от настоящей России,— то вероятно нам будет прощено наше отвращение от прусской болезни, которое нисколько не мешает нам уважать великих германских деятелей. Ред.’ (‘Колокол’, л. 70, 1 мая 1860 г.)