‘ДИВА’
‘ДИВА’
(Письмо Ф. К. Нессельроде П. А. Вяземскому)
Публикация Н. В. Снытко
‘Дражайшая жизнь моя!
——
Варшава 4 июля 1830.
Весь Ваш Нессельроде
5 июля. Утро
(Ф. 195, оп. 1, ед. хр. 2399, л. 10-15об.)
——
Письмо Ф. К. Нессельроде, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1830
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 6
М., ‘Советская Россия’, 1988
К 1817 году Петр Андреевич Вяземский, 26-летний поэт, член литературного общества ‘Арзамас’, уже успел обзавестись многочисленным семейством. Расходы росли, имение Остафьево доходов не приносило. Немалые деньги, оставшиеся в наследство от отца, были промотаны и проиграны в карты еще до женитьбы. Рассчитывать приходилось только на жалованье. Не без помощи покровителя всех арзамасцев А. И. Тургенева Вяземский получает в августе 1817 года место ‘чиновника для иностранной переписки’ в Царстве Польском при императорском комиссаре H. H. Новосильцеве и в феврале 1818 года со всем семейством перебирается в Варшаву.
Поначалу Вяземским были довольны. Ему поручили перевод на русский язык речи Александра I, произнесенной им по-французски 15 марта 1818 года на открытии Польского Сейма. Летом 1819 года Вяземский ездил в Петербург и был милостиво принят Александром I.
Но время шло, и тесные знакомства Вяземского с польскими литераторами и оппозиционно настроенной польской молодежью, письма, неосторожно пересылаемые из Варшавы в Петербург и Москву не с ‘оказией’, а по почте, дали ясно понять, что благонадежного чиновника из Вяземского не получилось. Его возраставшая популярность в Варшаве показалась не только неуместной, но и опасной. В 1821 году Вяземского отправили в отпуск, и в Петербурге он неожиданно узнал, что возвращение в Варшаву ему запрещено. 4 июня 1821 года Вяземский был официально уволен из Варшавской канцелярии Новосильцева. Оскорбленный, он подает прошение на высочайшее имя о сложении с него звания камер-юнкера и поселяется в Остафьеве.
К числу многочисленных варшавских друзей, с которыми Вяземский продолжал переписываться после отъезда из Варшавы, относится Федор Карлович Нессельроде (1786—1868) которого Вяземский называл ‘Нессельроде Варшавский’ очевидно желая подчеркнуть, что он не имеет никакого отношения к канцлеру К. В. Нессельроде, которому однако же, приходился двоюродным племянником. Сблизила их с Вяземским общая любовь к русской и польской литературам, к музыке и театру. Федору Карловичу Нессельроде собирался Вяземский посвятить свое стихотворение ‘Станция’, в котором он с нежностью вспоминает проведенные в Варшаве годы. 6 марта 1830 года Ф. К. Нессельроде писал Вяземскому: ‘Я был, признаюсь, польщен, узнав, что Вы ее [‘Станцию’] хотели посвятить мне. Но я бы слишком загордился, а потому хорошо, что Вы этого не сделали…’ (ф. 195, оп. 1, ед. хр. 2399, л. 7).
Ко времени знакомства с Вяземским Ф. К. Нессельроде состоял адъютантом при великом князе Константине Павловиче, наместнике и главнокомандующем войск, расположенных в Польше. С годами польский язык стал для Ф. К. Нессельроде родным — он окончательно ‘ополячился’, выйдя в отставку, продолжал жить в Варшаве и похоронен там на Повонзковском католическом кладбище.
А теперь перенесемся в 1830 год. Со времени изгнания Вяземского из Варшавы прошло девять нелегких лет — попытки жить литературным трудом, неумелые старания извлечь хоть какие-нибудь доходы из остафьевского имения, не имевшая успеха просьба (в 1828 году) о зачислении на военную службу… Наконец, ценой унизительных объяснений и извинений, при ходатайстве В. А. Жуковского Вяземский снова становится чиновником, но — по злой прихоти Николая I — не министерства народного образования, а министерства… финансов. 3 июня 1830 года он пишет в своей записной книжке: ‘Если я мог бы со стороны увидеть себя в этой зале, одного за столом, читающего чего не понимаю и понимать не хочу…’ (П. А. Вяземский. Записные книжки. М., 1963, с. 169).
Итак, пыльное лето 1830 года в Петербурге, где еще никто не предвидит неотвратимо надвигающийся день 29 ноября — начало польского восстания. Тоскливая служба, таможенные дела, просьбы великосветских дам о беспошлинном провозе их нарядов через границу… В начале июля Вяземский пишет жене в Остафьево: ‘Ожидают сюда славную певицу Зонтаг, а ныне уже под спудом графиня Росси. Она Петербургом заключит свое театральное поприще. Но мы, то есть каналий, услышим ее только в концертах, а играть она будет раза два в Эрмитаже.
Жаль мне, что вышел в отставку из камер-юнкеров. Она теперь с ума сводит и забирает червонцы в Варшаве. On dit qu’elle est tourdissante {Говорят, что она ошеломительна (фр.).}. Что же ты рот раскрыла и уши распустила? Ce mot tourdissante t’a tourdi? {Слово ‘ошеломительная’ тебя ошеломило? (фр.).} (Звенья. M.- Л., 1936, т. 6, с. 263).
19 июля 1830 года Вяземский снова пишет жене: ‘Ты острамилась или осрамилась. Мне Булгаков (Александр Яковлевич) о том пишет. Ты не слыхала Зонтаг. Любопытен был бы я знать, если не было бы солнца на свете и вдруг показалось оно, пошла ли бы ты поглядеть на него. А какова моя жалкая судьба! В Москве я ее прогуляю, из Петербурга выеду, когда она приедет. Удастся ли и раз послушать ее? А Нессельроде так меня в письме своем и надувает восхищением, хоть лопнуть. Не письмо, а книжка, не книжка, а дифирамб…’ (там же, с. 301). 22 июля Вяземский настаивает: ‘Зачем же ты кому-нибудь в ложу не вотрешься, чтобы послушать Зонтаг? А от Нессельроде мне столько поручений к лицу ее: во-первых, влюбиться, написать стихи, выучить какой-нибудь русской песне, защищать ее от притеснений аристократии придворной, недовольной приемом, который сделали ей у нашего двора. Сказывают, государь звал ее не иначе как m-me la comtesse {Графиня (фр.).}, что она и в самом деле. Она замужем за графом Росси, charg d’affaire {Поверенный в делах (фр.).} сардинский в Брюсселе. У него нет состояния, и она кончает свое публичное поприще Россиею, чтобы собрать некоторую сумму для пополнения капитала на будущее житье…’ (там же, с. 303).
И вот перед нами лежит то самое письмо Ф. К. Нессельроде, которое Вяземский назвал ‘дифирамбом’.
Представим себе окутанного сигарным дымом поклонника очаровательной певицы, который поздней ночью пишет своему другу в Петербург строки, которым пристало скорее вылиться из-под пера пылкого юноши, а не сорокалетнего избалованного успехами у женщин и пресыщенного жизнью мужчины. Письмо написано по-французски, встречаются польские и немецкие фразы, названия опер даются по-итальянски. Русские фразы и слова отделены нами от французского текста разрядкой. Причем если по-французски Нессельроде обращается к Вяземскому ‘на Вы’, то по-русски он говорит ему ‘ты’. Почерк бисерный.
Придется пояснить некоторые имена, встречающиеся в тексте письма. Чиновника Туркуля, с которым отправил свое письмо Нессельроде, звали Игнатием Лаврентьевичем, он был усердным служакой и впоследствии занимал высокие посты в Царстве Польском. В письме упоминаются знаменитые певицы того времени — Анжелика Каталани, Джудитта Паста и считавшаяся непревзойденной оперной певицей Мария Малибран, которой воздвигли памятник в Брюсселе, где она жила в последние годы. На страницах письма попадаются имена ныне забытых певиц и певцов — Тюдор, Давида, Мелас (по предположению Нессельроде — фаворитки князя П. М. Волконского). Нессельроде перечисляет партии, спетые Зонтаг в операх В.-А. Моцарта — донны Анны в ‘Дон Жуане’, К.-М. Вебера — Агаты в ‘Вольном стрелке’, Дж. Россини — Девы озера в одноименной опере, Розины в ‘Севильском цирюльнике’. Пела Зонтаг и в операх Россини ‘Танкред’, ‘Сорока-воровка’, ‘Семирамида’. Арзас и Ассур — действующие лица в этой последней опере. В письме упоминается композитор Дж. Пачини, любимый Нессельроде почти наравне с Россини.
Покровительствовавший Зонтаг Александр Гумбольдт — известный немецкий естествоиспытатель и путешественник, объехавший в 1829-м году всю Россию. Директор варшавского театра, над которым подшутил великий князь Константин Павлович,— очевидно, Людвиг-Адам Дмушевский, польский актер и комедиограф. А. Я. Зайончек, рассердившая Нессельроде нападками на Зонтаг, и граф Буиньский — варшавские знакомцы Нессельроде. Упоминавшийся в письме Шопена Радзивилл Антоний-Генрих (1776 — 1833) — композитор, виолончелист. Шопен посвятил ему трио opus 8.
Книга Жака-Франсуа Ансело ‘Шесть лет в России’ была издана в Брюсселе в 1826 году и пользовалась в России широкой популярностью. Цитата из Петрарки, приводимая Нессельроде, взята им из итальянского сборника ‘Сонеты и канцоны на жизнь мадонны Лауры’ пока полностью не переведенного на русский язык. Мы даем ее в переводе Н. В. Котрелева.
Просьба Нессельроде обратиться к Канкрину объясняется тем, что Егор Федорович Канкрин был в 1830 году министром финансов, а следовательно, высшим начальством Вяземского, кстати весьма снисходительно к нему относившимся.
Недоброжелателями Зонтаг Нессельроде называет Александра Христофоровича Бенкендорфа, шефа жандармов и начальника III отделения, Гавриила Карловича Модена (Ремонд-Модена), егермейстера, недолго причинявшего неприятности Зонтаг,— он умер в 1833 году, и князя Петра Михайловича-Волконского, министра двора. Их Нессельроде сердито, на русском языке, называет ‘Гохмагохами’, что должно звучать как ‘Гоги и Магоги’ — так назывались два диких мифических народа.
Успел услышать Зонтаг и восхититься ею Ф. Шопен, который в 1830 году навсегда покинул Польшу. 17 апреля и 15 мая 1830 года он пишет из Варшавы своему другу Титусу Войцеховскому о ее скором приезде (Ф. Шопен. Письма, т. I. М., 1976, с. 154, 157). Личное знакомство Шопена с Зонтаг, по всей видимости, произошло через певицу Варшавской консерватории Констанцию Гладковскую (она была первым юношеским увлечением Шопена). Тому же Войцеховскому Шопен пишет 5 июня 1830 года восторженное письмо о Зонтаг:
Ты пропустил пять концертов панны Зонтаг! — Но не расстраивайся, потому что Ты ее еще наслушаешься, если правда, что Ты приедешь тринадцатого. Тринадцатое приходится, кажется, на воскресенье, и Ты приедешь как раз к тому времени, когда я буду дома пробовать первое Allegro Второго концерта, воспользовавшись отсутствием панны Зонтаг, которая вчера сама сказала мне своим очаровательным ротиком, что уезжает в Фишбах по приглашению его величества короля прусского.
Ты не поверишь, какое удовольствие мне доставило более близкое знакомство с ней, то есть в комнате на диване, потому что Ты знаешь, что дальше мы не заходим с этой посланницей небес, как ее справедливо называли некоторые здешние почитатели.— Князь Радзивилл отрекомендовал меня ей с наилучшей стороны, за что ему искреннейше благодарен.— Однако за время ее недельного пребывания у нас я не слишком много пользовался моим знакомством, поскольку видел, как ужасно она была замучена удивительно скучными визитами Каштелянов, Сенаторов, Воевод, Генералов и Адъютантов, которые сидели у нее только затем, чтобы заглянуть ей в глазки и поболтать о погоде. Она их всех принимает самым любезным образом, потому что у нее такая добрая душа, что она не в состоянии быть нелюбезной. Однако вчера она, отправляясь в театр на репетицию, была вынуждена запереться в комнате, чтобы там надеть шляпу, потому что лакей в передней все время докладывал о новых посетителях.
Я не попал бы к ней ни разу, если бы она не пожелала меня видеть по поводу одной песни, которую аранжировал для нее Радзивилл, а меня просил расписать ее. Это вариации на украинскую думку, тема и финал красивы, но средняя часть мне не нравится, так же, впрочем, как и панне Зонтаг, я ее немного изменил, но она все же звучит неважно.— Я Доволен, что она уезжает после сегодняшнего концерта, так как я избавлюсь от этой заботы, а тем временем, быть может, приедет к концу Сейма Радзивилл и откажется от своих вариаций.
Радзивилл рассказывал, что она так поет и играет последнюю сцену Дездемоны в ‘Отелло’, что никто не может удержаться от слез. Недавно я спросил ее, не споет ли она нам эту сцену в костюме (потому что она, говорят, к тому же прекрасная актриса), она мне ответила, что, действительно, она часто видела слезы на глазах у зрителей, но игра на сцене ей так мучительна, что она дала себе слово выступать в ролях как можно реже’ (там же, с. 162—163).
А теперь передадим слово Федору Карловичу, ведь он так торопится отправить свое письмо Вяземскому.
Что у кого на сердце лежит,
Хоть не та речь, да про то говорит.
Это значит, любезный Вяземский, что я должен бы отвечать на Ваше письмо, переданное мне Туркулем, но — это невозможно,— на этот раз я могу говорить с Вами лишь о м-ль Зонтаг, которая уехала, пробыв у нас четыре недели. Я хотел дать ей письмо для Вас, но вместо этого просто записал ей Ваше имя, я не мог ограничиться несколькими строчками, а на такое длинное письмо, какое я сейчас пишу Вам, у меня не хватало времени. Но это не рекомендательное письмо, какие пишутся дюжинами по любому поводу, это нечто большее — это излияние души потерявшего рассудок человека. Я не могу выразить словами чувство, охватившее меня после ее отъезда — для меня словно свет померк.— Не смейтесь, мой добрый друг, над высокопарным слогом человека в 40 лет с хвостиком, я заранее знаю, что Вы мне скажете по этому поводу, но что делать, немецкая поговорка гласит: ‘Alter schtzt nicht vor Torheit’ {И на старуху бывает проруха (нем.).}.
Поскольку возможно, что с первого взгляда, а главное прежде, нежели Вы услышите ее, Вам будет непонятен мой энтузиазм, начну с того, что сообщу некоторые сведения, которые должны послужить своего рода ключом для Вашего суждения. Я буду несколько многословен, вооружитесь же терпением, а говорить я буду только об одном — о ней, о Диве, как называли ее в Париже.
Я бы поостерегся изливать свои чувства перед людьми, настроенными прозаически — они меня не поймут — и это письмо служит доказательством того, как ‘высоко стоите Вы в моем мнении’. Без сомнения, мой дорогой друг, Вы русский, и тем не менее (опять прошу не прогневаться) в Вас есть некоторая толика француза — неизбежное следствие воспитания, обычного для вельмож Вашей страны. Нет ничего более разнородного, чем французы и немцы. Так имейте в виду, что м-ль Зонтаг немка. Немка во всех отношениях, более того, она осталась ею полностью, несмотря на то, что подолгу живала в Париже и Лондоне, таким образом, то, что в моих глазах составляет ее главное очарование, покажется главным недостатком в салонах Москвы и Петербурга. И если Вы ожидаете найти в ней французскую актрису, кокетливую, пикантную, задорную, веселую и фривольную, Вы ошибетесь и ошибетесь полностью. Ни одного из перечисленных свойств в ней нет. Совсем наоборот, она молчалива, задумчива, оттенок меланхолии лежит на этом обворожительном создании, которое можно определить лишь непереводимым немецким словом schwrmerisch {Мечтательница (нем.).}.
В общем, Вы встретите в ней (быть может, к своему большому неудовольствию) редкостное свойство — отсутствие кокетства. Мне представляется, что среди вас всех эту немочку может оценить только В. А. Жуковский, ибо иначе как мог бы он переводить бессмертного Шиллера? Не зная еще, следует ли мне опасаться истинных любителей музыки или дилетантов, я не решился ему написать, но скажите ему, что я осмеливаюсь специально рекомендовать м-ль Зонтаг и ей об этом известно, ибо я собственной рукой вписал имя г. Жуковского в ее записную книжку. Что касается Вас, любезный Вяземский, хоть Вы и не бывали за границей, но Вы так умны, что отлично разбираетесь в национальных особенностях и следовательно Вы не будете требовать, чтобы немка походила на француженку. Это Вы всегда должны держать в уме, чтобы не ошибиться в своих суждениях. Вот один пример из сотни: м-ль Зонтаг рассказывала, что каждый раз, как она пела в ‘Вольном стрелке’ в Англии, все в зрительном зале рыдали, а в Париже публика оставалась совершенно равнодушной. Свойства, присущие как английской, так и немецкой литературе, являются объяснением этого явления. (Однако подожду от Вас известий после того, как Вы услышите ее поющей прекрасную арию Агаты во втором акте. Должен отдать справедливость варшавской публике, всякий раз зал был в восхищении.) — Dixi {Я сказал (лат.).}.
Это маленькое предисловие совершенно необходимо для страны, где из-за малейшей погрешности в построении фразы (я подразумеваю на французском языке) человек может испортить себе репутацию, смешно, что никто так хорошо это не подметил и метко не заклеймил, как француз г-н Ансело в своей книге ‘Шесть месяцев в России’, что, как мне представляется, является единственным достоинством этого сочинения.
Для человека, у которого в голове нет даже двух последовательных мыслей, трудно в них разобраться и привести в относительный порядок. Однако попробуем. Начнем с внешности.
М-ль Зонтаг недавно исполнилось 24 года. Впервые я увидел ее в Карлсбаде, ей было тогда 19 лет, это был бутон розы, блещущий свежестью и чистотой. Многое с тех пор изменилось. Сейчас она поблекла, но поскольку причиной тому лишь горе (об этом я расскажу после), это придает ей еще больше очарования и привлекательности. Ее прекрасные глаза, бесподобная фигура, прелестные руки и ножки остались те же и все вместе, по моему мнению,— совершенство. Прибавьте невыразимую грацию и изумительную походку.
‘Non era l’andar suo cosa mortale
Ma d’angelica forma’.
Ptrarque*
* Как шла она, так смертные не ходят,
а только ангелы.
Петрарка (ит., фр.).
Нет ничего удивительного в том, что она вскружила голо вы, или, лучше сказать, пронзила все сердца там, где побывала. Впрочем, de gustibus non est disputandum {О вкусах не спорят (лат.).}. Вы ее увидите и оцените сами. Что касается до меня, при знаюсь чистосердечно, что она мне чрезвычайно по уму и по сердцу.
Биографическая справка. М-ль Генриетта Зонтаг родилась в Кобленце на Рейне (и в том же округе, где родился Ваш покорный слуга) у бедных родителей. Ее мать была актрисой, поскитавшись с матерью по провинциальным театрикам, она поступила в возрасте 10 или 12 лет в Пражскую консерваторию. Оттуда она попала в оперный театр Вены, где во времена Россини дебютировала в маленьких, незначительных ролях рядом с Тюдор, Давидом и другими. Когда эта итальянская труппа распалась (неизвестно, куда они делись), она поехала в Карлсбад и Теплиц, где давала концерты, от которых все пришли в восторг. Прусский король слышал ее в Теплице, пригласил в Берлин, и с этого времени она становится знаменитостью, переходя от успеха к успеху, она возбудила неслыханный в театральных анналах Берлина энтузиазм. Но только в Париже утвердилась ее репутация гениальной певицы, которой она сейчас пользуется в театральных кругах этого города, именно парижская публика, без сомнения самая просвещенная в Европе и в настоящее время наиболее лишенная предрассудков, вознесла ее до небес и определила выдающееся место, достойное ее изумительного таланта. Во время ее пребывания в Вене граф Росси, сын сардинского посланника, влюбился в нее и, как видно, сумел тронуть ее юное сердце. Граф Росси-отец, происходящий из одной из знатнейших фамилий Турина, и графиня Росси-мать, венка, урожденная графиня Альтан, также из аристократической фамилии, боясь последствий этого увлечения, удалили своего сына из Вены. Но сказано, что от судьбы не уйдешь. Когда через несколько лет м-ль Зонтаг приехала в Париж, она встретила там того же графа Росси (сына) в качестве поверенного в делах Сардинии. Обоюдная любовь разгорелась с новой силой, и наша маленькая добродетельная героиня, которая до сих пор не боялась никаких искушений,— не устояла. С этого момента начался для нее период бед и горестей, которые чуть не свели ее в могилу. Она забеременела. Росси обещал жениться, но не мог выполнить своего обещания, ибо никак не удавалось узаконить брак. Родители не давали согласия, и сам король Сардинии категорически запретил эту женитьбу. С отчаянием в сердце она покинула Париж, поехала в Лондон и через несколько месяцев возвратилась неузнаваемой — бутон розы превратился в тень. Потеряв возможность выступать на сцене, а следовательно нарушив контракт, она была вынуждена выплатить г-ну Лорану, антрепренеру Итальянского театра, около 4000 франков неустойки. Но обратите внимание на деликатность французской публики, или, точнее, французских журналистов. Хотя все и всем было известно, никто не позволил себе ни малейшего пошлого намека в ее адрес. Было сказано, что она поскользнулась на лестнице, наступив на персиковую косточку, и повредила себе ногу настолько серьезно, что публика надолго будет лишена удовольствия ее видеть. Таково магическое воздействие невинности и скромности даже на самые загрубелые и озлобленные умы. Тем временем она разрешилась от бремени и познала еще одно жестокое горе — потеряла своего ребенка. Ее любимого вновь удалили от нее и перевели в Брюссель, где он и посейчас исполняет обязанности поверенного в делах своего двора. На следующий год они встретились в Экс-Ла-Шапеле (прусская территория) и наконец вступили в законный брак. В настоящее время, поскольку муж ее — младший сын и, следовательно, не имеет никакого состояния, она продолжает гастролировать, чтобы собрать некоторую сумму денег, которая позволит им жить вместе и существовать, если и не богато, то хотя бы безбедно. Недавно умер старый граф Росси, и мать признала их брак, таким образом, эта поездка в Россию будет для нее последней. В октябре она хочет вернуться в Брюссель к мужу, чтобы больше уж не покидать его.
Вот в коротких словах история ее жизни! Какая интересная судьба! Какой материал для романа!
Очень скоро Вы будете иметь невыразимое счастье слышать ее — но пока Вы не увидите ее на сцене, у Вас будет о ней неполное представление. Постарайтесь же, дорогой друг, увидеть ее в Эрмитаже: играть она будет там, а не в городе. Пуститесь на все хитрости, спрячьтесь за кулисами — идите на все, но повидайте ее, ибо если Вам это не удастся — Вы никогда в жизни ее не увидите, так как ее артистическая карьера заканчивается. Сколько раз Александр Гумбольдт (который любит Зонтаг как родную дочь, который был своего рода ее ангелом-хранителем в Париже, который ввел ее во все парижские салоны), сколько раз говорил он мне: ‘Все вы, слышавшие ее только в концертах, не имеете о ней никакого представления, на сцене она другая, потому что, кроме всего прочего, это величайшая актриса нашего времени’. Не могу устоять перед искушением привести выдержку из статьи, напечатанной во французской газете, с которой, возможно, Вы не знакомы. В ней говорится о ее последнем выступлении в Париже этой зимой.
‘Итак, она нас покидает и, возможно, навсегда — эта певица блистательная во всех жанрах, эта актриса увлекательная во всех ролях, которую Париж запомнит надолго! М-ль Зонтаг покидает Францию тогда, когда ее изумительный талант возбуждал всеобщий энтузиазм, и не дождавшись момента, когда соединение стольких разнородных достоинств найдет достойную оценку. Мы могли сравнивать, оценивать — эти испытания так тяжелы для эфемерных репутаций — однако ее популярность возрастала с каждым днем […] Это, конечно, не значит, что мы утверждаем, что м-ль Зонтаг была на одинаковой высоте во всех ролях, которые ей поручала дирекция. Но мы не устанем говорить и повторять, что актриса, которая могла быть такой пикантной в роли Розины и такой трогательной в роли ‘Девы озера’, бесспорно способна блистать во всех амплуа. Ни один здравомыслящий человек не мог до сих пор не признать превосходства м-лъ Зонтаг, не имеющей себе равных в легкости, грации, очаровании, увидев слезы умиления и восхищения, которые исторгла у зрителей донна Анна, этот камень преткновения для многих лучших голосов, кто осмелится отрицать, что самая обаятельная из певиц может, когда захочет, выражать с одинаковой силой наиболее нежные и наиболее бурные движения души […]’
‘Благодаря изумительной гибкости ее таланта, ‘Дон Жуан’ после сорокадвухлетнего исполнения на сцене снова стал любимой оперой всех слоев публики. Десять представлений подряд лишь увеличили общий энтузиазм […]’
Далее, говоря о ее бенефисе, состоящем из акта из ‘Танкреда’ и акта из ‘Семирамиды’, журналист продолжает:
‘Эта изумительная певица прекрасна в знаменитой каватине Bel raggio {Прекрасный луч (ит.).} в ‘Семирамиде’, полна нежности с Арзасом, гордости с Ассуром, достоинства на троне и удивляет даже тех, кто предсказывал ее успех. Едва успев перевести дыхание, она переносится из Вавилона в Сицилию и, превратившись в возлюбленную Танкреда, словно играючи, совершает новое чудо. Самые трудные места большой арии с хором для нее оказались не труднее примитивной гаммы. Изумительный дуэт Lasciami {Оставь меня (ит.).} достойно закончил это блистательное выступление. Но праздник еще не кончился. В тот миг, когда звучали последние ноты дивного произведения, венки, цветы полетели со всех сторон к ногам божественной дивы. Не все они остались лежать: рядом оказался Танкред, заменивший мадам Малибран. Как галантный рыцарь он поднял один из венков, возложил его на голову красавицы, взял ее за руки и заставил повернуться во все стороны перед очарованными и умиленными зрителями. Казалось, Танкред говорил им: ‘Смотрите на нее хорошенько. Больше вы ее не увидите’.
А накануне восторженный юноша крикнул м-ль Зонтаг: ‘Не уезжайте!’ Вся зала вторила ему. Но что могли сделать тщетные пожелания перед решением, продиктованным причинами слишком важными, чтобы быть измененными? Sic fata voluerant’ {Такова воля судьбы (лат.).}.
Вы знаете, что после этого спектакля она дала еще один в Императорской академии в пользу бедных, который принес 75 000 франков, и что город Париж поднес ей медаль со следующей надписью: ‘М-ль Зонтаг, несравненной певице и покровительнице бедных’.
Боже мой, если эта крошка немножко и избалована, не надо ставить ей это в вину, ибо таких триумфов еще мир не видал. Приехав, например, этой зимой из Парижа в Геттинген, она произвела настоящий фурор среди немецкой молодежи. После окончания спектакля более 200 студентов бросились к коляске, выпрягли лошадей, оттеснили полицию, боявшуюся, как бы чего не случилось, и довезли ее на себе до отеля. Испуганная, Зонтаг несмело попыталась выйти, но молодые люди подхватили ее на руки и донесли до дверей — триумф, который мог стоить ей жизни, так как каждый хотел по меньшей мере прикоснуться к ее мантилье, аграф {Нарядная пряжка, застежка.} которой, придавивший шею, чуть было ее не задушил.
В Варшаве энтузиазм был не меньшим. Случилось так, что однажды она отправилась со своей компаньонкой, дамой из Дрездена, доброй и милой женщиной, настоящей саксонской баронессой (некоей мадам де Леммерс), погулять в Саксонский парк. Там оказалось много народа и толпа так тесно окружила ее, чтоб разглядеть поближе, что ей пришлось спасаться бегством. Но вот уж когда всеобщий энтузиазм достиг апогея — подобного я не видел за все 15 лет, что живу здесь,— это в конце ее последнего концерта, выручка от которого предназначалась бедным. На вызовы и громкие крики после последней арии, которой заканчивался концерт, она вдруг вышла с нотами в руках и в наступившей глубокой тишине к всеобщему изумлению спела ‘God save the King’ {Боже, храни короля (англ.).} на польском языке. В первое мгновение публика замерла, не веря своим ушам, но когда в конце первого куплета она ясно произнесла ‘Niech ye Krl’ {Боже, храни короля (польск.).}, аплодисменты, крики браво, брависсимо перешли в исступленный восторг. Никогда в своей жизни я не видел ничего подобного. Партер в буквальном смысле слова неистовствовал, казалось, потолок обрушится. Среди всего этого шума раздавались голоса: ‘jeszcze Koncert, jeszcze Koncert!’ {Еще концерт, еще концерт (польск.).} Но увы, концерт этот был последним.
А теперь, прежде чем продолжать, у меня есть к Вам просьба. Пожалуйста, попроси Канкрина, чтоб он тебя прикомандировал к Зонтаг на время — будешь находиться при ней по особым поручениям (что ж тут худого?). А вот в чем дело: она собирается спеть в Петербурге какую-нибудь народную песню — на русском языке. Для этого ей нужен хороший советчик, который бы сделал выбор, а кроме того — учитель русского языка, мне бы очень хотелось, чтоб им был мой друг Вяземский. Конечно, это не принесет Вам ни крестов, ни чинов, лишь ее ласковое благоволение за отличное усердие, оказанное тобою в исполнение возложенной на тебя должности. Чтобы Вас поощрить, скажу, что в Варшаве не почел за труд давать ей уроки польского языка знатный вельможа — воевода граф Буиньский.
По поводу поляков расскажу Вам забавную шутку, которую великий князь сыграл с Дмушевским, который в настоящее время является главным антрепренером Национального театра. Вам известно, какой он горячий патриот, восхищение какой-то немкой в глубине души было ему неприятно, а потом она, очевидно, затмила всех его певиц — после Зонтаг их никто не хотел слушать. Короче, когда после спектакля он провожал великого князя, выходящего из ложи, на нем лица не было. И тут великий князь ему шепнул: ‘Panie Dmuszewski, wiesz со? Panna Sontag nie jest niemka, no Polka, prawdziwie — i nazywa sie Panna Nied-zielska’ {Знаете что, пан Дмушевский? Ведь панна Зонтаг не немка, а чистокровная полька и зовут ее панна Недзельска (польск.).}, но по семейным обстоятельствам она вынуждена скрывать свое имя и национальность’. На следующий день об этом знал весь город и смеху было много.
С этим письмом я посылаю Вам все, что польский Парнас воздал в честь и хвалу немочки. Теперь Ваша очередь. Не отставайте, господа! И запомните хорошенько, что писали французы в газетах, когда этой зимой, не знаю уж каким образом, распространился слух, что м-ль Зонтаг не понравилась берлинской публике. Они заявили, что если этот слух верен, хотя мало похож на правду и доверяться ему нельзя, то берлинцы представляют собой ео ipso barbares {настоящих варваров (лат.).}. Это подлинное выражение ‘Журналь де Деба’. Я аосолютно уверен, что Вы не впадете в подобную ошибку, но всегда полезно предостеречь против того, что называется кривые толки. Недавно мадам Зайончек остановила меня на улице и сказала: ‘Вы сочтете ересью мои слова, а все же у нее не итальянская манера исполнения’. Но, черт возьми, мадам, если ты родился в Кобленце, то поешь по-немецки, а не по-неаполитански — ничего тут не поделаешь. А потом, что это доказывает? Только то, что тем она замечательнее. Нет сомнения, что у Каталани голос мощнее и звонче, чем у Зонтаг — но пусть она споет рядом с ней, и мы сравним впечатление от той и другой. Обратите внимание, например, на то, что на языке вокала называется sotto или mezzo voce {Вполголоса (ит.).}. Все знатоки сходятся на том, что именно здесь кроется ее превосходство, и я спрашиваю Вас — не ей ли принадлежит пальма первенства, ибо ничто так не трогает, так не хватает за сердце, как спетое sotto voce, это самый сильный элемент очарования, которым располагает певица. И Вы увидите, как она этим умело пользуется, как она божественна и возвышенна и прекрасна в эти мгновения. Она умеет так смягчать свой голос, что хотя вы слышите каждую ноту, вам начинает казаться, что до вас доносится шелест розовых лепестков.
Другая глупость, услышанная мной,— будто ее репертуар недостаточно разнообразен. Но люди скудные умом не имеют понятия, что есть оперы, где нет арий, а только дуэты, трио и т. п., они не соображают, что есть много арий, не пригодных для исполнения на концерте, которые требуют движения, драматической игры. Истинные ценители зачастую с наслаждением слушают одну и ту же арию, хотя знают в ней каждую ноту. У нее есть арии, которые я готов слушать сотню раз подряд. Перечислю Вам несколько. Например, каватина из ‘Gazza ladra’ — Mi balza il cor: {Из ‘Сороки-воровки’ — Мое сердце трепещет (ит.).} в жизни никто ее не пел, как она — обратите внимание на отзвук, который слышится в конце каждой фразы. A quanto lacrima {Сколько слез (ит.).} из ‘Девы озера’! Потом большая ария Начини, которую он создал для мадам Паста,— красивейшая ария, но немного слишком серьезная. (Какой прекрасный композитор Пачини. Без сомнения, он первый в Европе после Россини.) А когда она поет немецких композиторов, она просто бесподобна. Ария Агаты из ‘Вольного стрелка’ — швейцарская мелодия, разновидность тирольской песни. Нужно прибавить еще, что она говорит на родном языке (немецком) необычайно правильно, с редкой элегантностью.
Ах, дорогой Вяземский, сколько удовольствия Вы скоро получите. Я Вам не завидую, потому что считаю Вас достойным его. Но мне хотелось бы разделить его с Вами, видеть, как Вы наслаждаетесь, Вы скажете — нет ничего легче, приезжайте в Петербург. Конечно, я не преминул бы воспользоваться таким случаем, но дней через пятнадцать мы {Ф. К. Нессельроде должен был в качестве адъютанта сопровождать в. к. Константина Павловича. (Примеч. переводч.)} уезжаем на воды в Эмс. Да, на этот раз берега Рейна и Steinberger {Штейнбергер — сорт вина. (Примеч. переводч.)} для меня не имеют никакой привлекательности.
Ну, а теперь пора кончать. Я с ужасом заметил, что пишу десятую страницу. И тем не менее я бы столько мог бы еще Вам рассказать! Например, что она танцует, как ангел, особенно мазурку — что редчайшее явление для иностранки […] и галоппад […] Однако полно. Я злоупотребляю Вашей дружбой. Но будьте великодушны по отношению к Вашему другу, впавшему в детство. Который… Любезный Вяземский, если бы Вы сейчас увидели меня, вы бы смеялись, как безумный. Вообразите меня, сидящего (в полночь) за письменным столом, заставленным четырьмя портретами Зонтаг и ее бюстом перед самым носом. Ну не дурак ли я? Если Вы испытываете ко мне какие-то дружеские чувства, напишите мне. Письма адресуйте в Варшаву, так они во всяком случае будут мною получены. Прежде всего расскажите о ее пребывании в Москве. Пока г-н Ушаков изложит это в ‘Телеграфе’, пройдет какое-то время, а мне дьявольски не терпится. Когда она приедет в Париж [Нессельроде оговорился — надо — в Петербург], наговорите ей от меня кучу любезностей и опишите всю глубину моего отчаяния от невозможности туда приехать.— Прощайте.
Помните слова пушкинской Татьяны:
Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова…
. . . . . . . . . . . . . . .
Я, знаешь, няня, влюблена.
Вот это точно мой случай и за неимением няни я шлю свои вопли отчаяния моему сердечному другу — моему доброму Вяземскому.
Только что узнал, что Туркуль еще не уехал и берется отвезти мое письмо, а потому я делаю приписку, которую не доверил бы эстафете.
Необходимо Вам сказать, что против м-ль Зонтаг в Петербурге будут многие предубеждены, она об этом знает и до такой степени боится, что собиралась отказаться от поездки в Россию, но мы, ее друзья, убедили ее этим пренебречь. Вот в чем дело.
Когда она пела здесь однажды при дворе (кстати, император никогда не называет ее иначе, как графиня), ей оказали честь пригласить на ужин, тогда как другая артистка, м-ль Бельвиль, прекрасная пианистка из Парижа, была отослана. М-ль Зонтаг посадили за фрейлинский стол, и это, как видно, очень шокировало отцов этих девиц. И на ее несчастье, ‘Газет де Берлин’ спустя некоторое время подробно описала этот случай, эти господа обвинили ее во всех смертных грехах, посчитав, что заметка была напечатана по ее инициативе, тогда как я могу поклясться, что она тут была ни при чем. Вам известно, что во время конференции императрица отправилась в замок Фишбах в Силезии, где она должна была встретиться с королем, своим отцом. Вся прусская королевская фамилия, принцы и принцессы, более чем сорок человек собрались там. Прусский король настоятельно просил м-ль Зонтаг также приехать в Фишбах. Она уже собиралась выехать, но ее дорожная коляска была в починке у каретника, и великий князь распорядился дать ей дворцовую карету, таким образом она прибыла в Фишбах с русским двуглавым орлом на дверцах. Это вторая вина, которую вменяет ей князь Волконский. И что переполнило чашу его терпения это то, что после спектаклей (король вызвал из Берлина полдюжины артистов) — м-ль Зонтаг каждый раз присутствовала на вечерах, балах и т. п. Князь Волконский, Моден и Бенкендорф возмутились и первый из них заявил: ‘Что это значит? Или она графиня, или актриса. Одно из двух. Мы укажем м-ль Зонтаг в Петербурге ее настоящее место’. Она сама со слезами мне об этом рассказывала. Сначала я не понял, отчего вдруг воспылали эти господа аристократическим негодованием против очаровательного создания, без малейших претензий, воплощенной скромности, одним словом — застенчивой фиалки? Хотя гордиться собой оснований у нее много: никого так не боготворили, как ее. Принц Карл Прусский, знавший о нерасположении к ней этих Гохмагохи, сказал мне однажды: не знаю, чего хотят эти господа, ведь герцог Девонширский дал в Лондоне бал в честь Зонтаг, на котором присутствовало более 500 человек и все из самого высшего английского аристократического общества.— Он открыл с ней бал, и никому не пришло в голову найти это неприличным.
Вы понимаете, что ни кн. Волконский, ни Моден не приводят причин, почему они на нее ополчились, они чувствуют, что это смешно, и ограничиваются тем, что хулят ее талант, выдвигая уже упоминавшееся мною глупейшее обвинение — у нее не итальянская манера петь (что мы и без них знаем), что репутация ее не заслуженная и т. д. и т. п. Поговаривали также, что Волконский покровительствует Мелас, и это было еще одной из причин недоброжелательства к Зонтаг. Не знаю, правда ли это.
Во всяком случае мне хотелось Вас предупредить. Я слишком хорошо знаю, какое влияние в Петербурге имеют Волк[онский] и Бенк[ендорф], чтобы не быть несколько обеспокоенным. Нужно их нейтрализовать, для этого мне прежде всего хотелось бы, чтобы Вы поговорили с Булгаковым (К[онстантином] А[лександровичем]). (Разумеется, с должной осмотрительностью, так как 1) Зонтаг ему особливо рекомендована и 2) Волконский часто у него бывает и можно попытаться на него воздействовать. Положение самое трудное.) Во всяком случае Вы ему можете прямо сказать, что все, что он сделает для Зонтаг, будет отмечено берлинским двором — я за это ручаюсь — король ему будет весьма признателен и не забудет этого.
Еще раз прощайте, мой милый друг. Что касается Вас, не нахожу нужным испрашивать Вашего покровительства м-ль Зонтаг, будьте просто ее комиссионером. Вы можете быть ей очень полезны: только представьте — она впервые в стране.
С этим письмом Вы получите сверток нот, о которых просили.
Вяземскому не удалось послушать Зонтаг и исполнить данные ему поручения. Но опасения Нессельроде не оправдались. Зонтаг имела шумный успех и в Москве, и в Петербурге, о ней с восторгом писали журналы. И действительно, одну из статей подписал В. А. Ушаков (1802—1861), сотрудник ‘Московского телеграфа’. Вокруг нее образовался круг ценителей и поклонников. Новые русские друзья — музыканты и литераторы — не дали Зонтаг возможности почувствовать себя одинокой в России. Проникновенные строки посвятил ей слепой поэт И. И. Козлов (1779—1840):
…Вчера ты пела. Голос нежной,
Рассея мрак мой безнадежной,
Небесной дышит чистотой…
(И. И. Козлов. ПСС. СПб., 1892, с. 227).
В своем стихотворении ‘Генриетте Зонтаг’, опубликованном в журнале ‘Московский вестник’ (1830, ч. IV, No 3), Н. Ф. Павлов писал:
…На миг один, певица рая,
Помедли здесь, не улетай,
И нас на небо похищая,
Еще земле не отдавай…
(Н. Ф. Павлов. Соч. М., 1985, с. 218).
В один из вечеров Зонтаг в своей гостиной впервые услышала романс А. А. Алябьева ‘Соловей’. 26 июля 1830 года Александр Яковлевич Булгаков — писал брату Константину Яковлевичу в Петербург: ‘…Ей очень полюбилась песнь русская Алябьева ‘Соловей’… Она тут же сочинила одну вариацию прекрасную, и я осмелился ей аккомпанировать, она никак не верит, что я не знаю ни одной ноты. Все стали разъезжаться, я остался у нее почти до четырех часов, она еще раз повторяла слова и музыку ‘Соловья’, очень вникнула в эту музыку и, верно, всех восхитит’ (Б. Штейнпресс. Страницы из жизни А. А. Алябьева. М., 1956, с. 234).
Так оно и было. Восхитивший всех ‘Соловей’ после исполнения Зонтаг вошел в репертуар певиц всех стран и всех народов, все колоратурные сопрано поют ‘Соловья’ до сих пор.
Что касается придворной знати — тут Ф. К. Нессельроде оказался прав. ‘Худородная’ Зонтаг так и не стала для нее графиней Росси. 30 апреля 1834 года (второй приезд Зонтаг в Россию) А. С. Пушкин писал жене из Петербурга в Москву: ‘…Не утерпела ты, чтоб не съездить на бал княгини Голициной. А я именно об этом и просил тебя. Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где хозяйка позволяет себе невнимание и неуважение. Ты не M-lle Sontag, которую зовут на вечер, а потом на нее и не смотрят’ (А. С. Пушкин. ПСС. М., 1962, т. 10, с. 175).
Письмо Ф. К. Нессельроде содержит биографию и историю триумфов Зонтаг вплоть до 1830 года. Но надежды верного почитателя певицы на ее безоблачное будущее рядом с любящим мужем не сбылись. Оставив в 1830 году сцену, она по материальным причинам вынуждена была продолжать выступать в концертах. В 1848 году снова вернулась на сцену и с 1852 года пела в Америке. Умерла Зонтаг 17 июня 1854 года в Мехико.
Замолк заморский соловей. Но прелестная женщина с чарующим голосом пришла к нам живой в воспоминаниях и письмах современников и задумчиво глядит на нас с портрета кисти Делароша своими грустными глазами.