Д. А. Клеменц
Письмо чистосердечного Россиянина {*}
{* Фельетон печатается с сокращением.}
КОММЕНТАРИИ
Письмо чистосердечного Россиянина, Клеменц Дмитрий Александрович, Год: 1878
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Русский фельетон. В помощь работникам печати.
М., Политической литературы, 1958.
Большое и важное место в русской журналистике 70-х годов заняла нелегальная печать революционных народников. Этот отряд передовой русской журналистики в значительной мере наследовал традиции нелегальной печати 60-х годов с ‘Колоколом’ А. И. Герцена во главе. Печатным органом революционно-народнической организации ‘Земля и воля’ было издание под тем же названием, выходившее в 1878—1879 гг. Одним из руководителей и авторов газеты ‘Земля и воля’ был Дмитрий Александрович Клеменц (1848—1914), известный публицист и писатель народнического лагеря. Вынужденный в 1875 г. эмигрировать за границу, Клеменц сотрудничал в журнале П. Л. Лаврова ‘Вперед!’, а затем в журнале ‘Община’, издававшемся русскими политическими эмигрантами.
С начала выхода ‘Земли и воли’ Клеменц принимал в газете активное участие. На страницах ‘Земли и воли’ печатались его статьи и в том числе фельетон ‘Письмо чистосердечного россиянина’. Характерная особенность этого фельетона состоит в том, что наряду с разоблачением царя и его приспешников, автор выдвигал и пропагандировал в нем практические революционные шаги, ведущие к свержению самодержавия.
Часто случается слышать жалобы русских обывателей на грубость городовых. Эти жалобы не произведение нового времени, когда изданы специальные законы для охранения священной особы городового. Теперь городовой груб и нагл сугубо, потому что начальство и этой грубости и наглости видит лучший оплот против разрушительных элементов. Но городовой был груб всегда, даже и тогда, когда ему от начальства рекомендовалось не хватать без разбору обывателей за шиворот. Сколько было дел у мировых из-за оскорблений, нанесенных полицией обывателям! Сколько раз газеты с благородным негодованием требовали, чтобы начальство внушило городовым уважение к публике! Начальство подчас и внушало, по толку все-таки выходило мало. Хватанье за шиворот и побои продолжали практиковаться, а публика продолжала роптать на городовых и на начальство, которое недостаточно строго карало самоуправство своих агентов.
Как всегда и везде, у нас виновато было одно начальство, дающее поблажку внутренним туркам 1), своей же вины мы и не замечали, не думали о том, что городовой не может быть вежливым уже в силу своей обязанности, в силу отношений, установившихся между ним и большинством публики на основании обычая.
Ежедневно городовой сталкивается с сотнями лиц в серых армяках, нагольных полушубках, покрикивает на них, дает им подзатыльники, лупит их тесаком. Жизнь и русское государственное устройство приучили серого не считая принимать подзатыльники и не гоняться за тычком. От постоянных окриков и ругательств голос стража благочиния приобретает мало-помалу грубый, рычащий, звероподобный характер. Привычка раздавать пинки, хватать, тащить, не пущать 2) и размахивать руками обращается от долговременной практики в простой рефлекс. Встречаясь с человеком, не привыкшим к позубастлкам, привелигированным, страж порядка, опора отечества не изменяет для такого экстренного, сравнительно редкого казуса своих обычных способов усмирения. Он так привык к безнаказанным позубастикам и заушениям, что считает их неизбежными атрибутами своей консерваторской миссии, своим правом, главной опорой порядка. Теперь же мы дожили до того, что и само начальство признало насилие наилучшим средством охранения престола, и кто не хочет мириться с насилием, тому тоже нет другого средства обороны, кроме кулака.
Вспомним статью Добролюбова о помещичьей семье 3) и взаимных отношениях ее членов. Родительская любовь нисколько не мешала главе семейства пускать в ход жестокую кулачную расправу относительно своих чад. Покойный Николай Александрович совершенно верно видит в этом результат привычки ломать челюсти крепостным и пороть их на конюшне. Городовой же не питает родительских чувств к разночинцам. Нечего, стало быть. и дивиться тому, что он, вопреки закону об ограждении личности, в силу, так сказать, обычного бесправия, дает им по загорбку, таскает за шиворот и т. д.
Если мы согласимся со сказанным, то, очевидно, городовому мало запретить драться, его придется отучать от мордобитий. Повторяемость действий — вот элемент для образования привычки. Чем реже будет представляться случай пускать в ход крепкие слова и кулаки, тем скорее отвыкнет городовой от обычая оскорблять публику. Если любая серая чуйка или полушубок будет также смело и серьезно отстаивать свою личность, как и самый храбрый из разночинцев, если побитие пейзана будет считаться оскорблением одного из равноправных членов общества, а не исполнением обязанностей охранителя тишины и порядка, то и самый наглый городовой присмиреет. Не нужно будет никаких внушений со стороны начальства, когда всякий болван поймет, что человеческое достоинство нельзя оскорблять безнаказанно. Если не всякий Трепов 4) или Курнеев 5) поймет, что такое человеческое достоинство, то каждый из них будет знать, что известных действий общество не допускает и не терпит. Имя Трепова попалось на перо очень кстати. Неизбежно связанное с ним воспоминание о позорном истязании в тюрьме дает нам возможность привести аргумент из жизни насчет недостаточности письменных, законных гарантий личности. Трепов истязал Боголюбова, на что по закону не имел права. Можно ли представить себе что-либо более возмутительное? Надобно было ожидать, что презрение общества и кара закона обрушатся всею тяжестью на виновника позорного обращения с узником. Но на деле ничего подобного не было. Вся Россия, вся Европа теперь уже знают, какою ценою и какими средствами отстояло русское интеллигентное меньшинство свое право не быть сеченным.
Читатель-петербуржец! Припомни свои ощущения во время достопамятных событий февраля и марта месяцев 4). Ты, конечно, трепетал за судьбу лучшей из русских женщин и искренно радовался ее оправданию, радовался избавлению ее от преследований полиции — все это так, но не прокрадывалось ли у тебя, как и у пишущего эти строки, еще другое, очень тяжелое чувство? Не приходили ли тебе в голову такие соображения: сколько геройства, какой риск, какое безграничное самопожертвование, сколько глубокого, потрясающего трагизма в этом эпизоде новейшей русской истории! Чем же он вызван, ради чего такая страшная трата сил? Ради избавления от нашествия иноплеменных? спасения от моровой язвы? Нет, просто чтобы показать нашим охранителям порядка и спокойствия, что сечение — вещь возмутительная, невыносимая для развитого человека.
И этот пример беспардонного калечения русского человека самодурами далеко не единственный!
Григорьев 7) издевается над твоим словом, русское общество, кастрирует твою мысль, всякую попытку высказать то, что ты думаешь, запретитель книг считает личным оскорблением для себя. Пример ‘Голоса’ 8) доказывает, что никакое раболепство не спасает от обезумевшего душегуба мысли.
Толстой 9) уродует детей твоих! Немало родителей оплакивает детей своих, наложивших на себя руки благодаря милому режиму наших школ.
Дано тебе земство, а полицейская власть душит земскую самостоятельность! Мысль завести в столице печатный орган, защищающий интересы земства, считается государственным преступлением.
Глядя на то, как нагло издевается над русским человеком шайка грабителей и правителей, можно, пожалуй, подумать: вот смелые негодяи! Вот уже записные герои бесстыдства! И бога не боятся и людей не стыдятся. Хоть они разбойники, а, должно быть, люди железного характера и воли. Ничуть не бывало! Ты сам, конечно, знаешь, читатель, что мозгливее, трусливее, бесхарактернее нашего правительства трудно подыскать. Отчего же оно так смело и решительно душит тебя? Душит и при этом нагло попирает как писаные законы, так и неписаные, естественные права гражданина и человека?
Все по той же самой причине, по которой и городовой не церемонится с разночинцем на улице. Городовые вовсе не забияки, вроде бреттеров 10) из гусар былого времени, старавшихся отдавливать мозоли прохожим, чтобы иметь повод подраться на дуэли.
Мудрено правительству нашему уважать человеческую личность, когда по его приказу ежегодно перепарываются за неуплату нескольких копеек сотни тысяч крестьян, когда ставить должника на правеж 11) — укоренившийся обычай нашего правительства!
Мудрено ему уважать свободную мысль, когда миллионы его подданных вовсе не заинтересованы в ее существовании, когда эта свободная мысль витает только в головах очень и очень немногих людей, которых сослать в Сибирь — гораздо меньше хлопот, нежели выбить подати в одной губернии.
Запретите какой-нибудь популярный журнал — девять десятых населения России и не заметят этого.
Хлеба с бересточкой вдоволь хватило бы.
Где уж нам книжки читать!
скажут по поводу такого события эти девять десятых земли русской.
Твое бесправие, читатель,— прямой результат бесправия мужицкого. Четыре пятых русского населения — люди, подлежащие порке, лишенные всяких способов самозащиты противу насилий первой форменной фуражки.
Ты, одна пятая часть русского народа, изъятая от телесного наказания, пользуешься и судом, и печатью, и плодами цивилизации, и реформами, но на каких основаниях? На основании привилегии, которую у тебя завтра же могут отнять, не нарушая нисколько общей гармонии течения государственной жизни.
Вывод отсюда ясен.
Если мы желаем обеспечить себе личную неприкосновенность, право свободы выражать и пропагандировать свои мнения, необходимо, чтобы во всех этих правах и привилегиях был заинтересован сам народ. Необходимо, чтобы защита личных прав была не странной аномалией, а повседневным явлением. Необходимо, чтобы Вавилы Петровы, Кондраты Васильевы и Потапы Захаровы пожелали свободно выражать свои мнения и решать политические вопросы.
‘Вы говорите о необходимости народного просвещения — я с вами согласен!’ — радостно прерывает меня благонамеренный и умеренный читатель.
К сожалению, я должен тотчас же вывести его из приятного заблуждения. Не о Соляном Городке 12), не о ‘Сельской Беседе’ 13), не о комитете грамотности, не об умственном развитии и насаждении высоких наук среди поедающего пушной хлеб 14) крестьянства говорим мы теперь.
Пусть займутся этим люди глубокой практики, искусившиеся в разных комитетах и полицейских участках.
Я же говорю: если вы желаете провести какое-нибудь изменение в нашу общественную жизнь, провести полно и последовательно, вы должны заинтересовать им сельское население. Этот класс настолько многочислен у нас, что без его участия никакая политическая агитация на Руси невозможна.
На Западе, впрочем, политические реформы проводились в жизнь главным образом городским населением, мелкой буржуазией, на челе которой стоял цвет этого сословия — привилегированная, свободомыслящая интеллигенция и крупный капитал.
Не подождать ли и нам с нашими проектами конституции до тех пор, пока у нас поразовьется промышленность, увеличится достаточной мере количество богатых и вместе с тем развитых людей, и тогда уж, как по нотам, по западноевропейским образцам разыграть конституционный водевиль?
Разумеется, всякое решение вопроса, дающее возможность ‘погодить’, посмотреть, выждать, очень приятно русскому сердцу, но несмотря на всю свою соблазнительность, такой оборот дела очень неудобен.
Ненависть и недоверие к деспотизму самодержавия растет не по дням, а по часам. Самодержавие знает это и всю надежду полагает на усиление штата шпионов, на револьверы городовых и нагайки урядников. Годя и поджидая у моря погоды, мы, наконец, очутимся в таком безвыходном положении, что будем готовы броситься с отчаяния головой в омут, не понимая сами хорошенько, что мы делаем…
Война 15) послужила хорошим средством для отвлечения внимания населения от внутренних дел, но зато после войны пароксизм недовольства значительно усилился (и было от чего!). Это мы все чувствуем. Чувствует это и правительство.
Перед крестьянской реформой барон Гакстгаузен 16) писал царю, чтобы он поторопился произвести реформу сверху, иначе она произойдет сама собой снизу. Мы же в интересах свободы скажем: поторопимся взяться за политическую реформу снизу, чтобы она не была заменена негодным суррогатом, данным сверху.
Да и расчет на поддержку буржуазии не совсем верен сам по себе. Теперь уже не то время стало. Дешевый труд и свобода наживы — заветные мечты буржуазии — осуществляются теперь, благодаря бога, и без политических реформ! Горвицам, Поляковым и Коганам 17) парламент не нужен для обсуждения своих делишек. Парламент все-таки требует известной гласности и отчетности в различных сделках между правительством и частными лицами. В самодержавной земле мошенничать гораздо удобнее. Душа наших акционерных мошеннических предприятий не имеет надобности и не будет именовать себя Эгалите 18), и пивовар Ламанский не будет, подобно Сантерру 19), плясать карманьолу 20) вместе с петербургскими санкюлотами 21). Раз на своем веку капитализм проделал эту комедию — и больше не будет. Наши будущие лавочники получат по наследству все, что завоевано было их предками на Западе.
Капитализм забрался к нам уже в ту пору своего развития, когда он отрешился от разных национальных и политических предрассудков. На любую страну мира, в том числе и на Россию, капиталист смотрит как на рынок труда или сбыта товаров. Дает ему страна доход — и довольно. Сам же капиталовладелец может жить и натурализироваться в любом государстве. У него есть вилла в одном из очаровательнейших уголков мира. Он гражданин всех бирж Европы. Подданные Александра русского, Гамида турецкого 22) и Виктории индийской 23) — безразлично его работники. Таков современный европейский чистокровный буржуа. Пока у нас разовьется заправская крупная промышленность, тип этот усовершенствуется еще более. Нельзя ожидать, чтобы предприниматель, торгующий и в Афганистане, и в Норвегии, и в Дагомейском королевстве, захотел тратить время и деньги на политическую борьбу во всех этих странах, ни в одной из которых он, вероятно, жить не будет.
Если теперь главной опорой отечества у нас по справедливости считается человек крепкий к земле, то относительно будущего это имеет еще большее значение. Англия справедливо считается самой типичной страной буржуазного хозяйства, и про многих из ее сынов справедливо говорят, что им интересы Турции дороже своих отечественных. И в писании сказано: где сокровище ваше, там и сердце ваше.
Нет! Если мы не желаем сидеть у моря и ждать погоды да ходить по ворожеям гадать на бобах и на гуще, мы должны признать, что единственная опора всякой солидной политической агитации на Руси — крестьянское земледельческое население. Один публицист довольно метко назвал Россию государством мужиков.
Можно сказать смело: у нас — что мужик захочет, то и будет. Надобно только, чтобы он крепко и сильно захотел. Требование, опирающееся на крестьянскую массу, будет исполнено беспрекословно. Но как подойти к крестьянину с вопросом о политической реформе? Голодному, избитому, питающемуся корой Сысойке 24), отдающему себя и детей своих на каторгу за каравай хлеба, мы будем болтать о народном представительстве, о свободе прессы, ассоциаций и т. д. Он, наверное, ответит на все это: ‘А ты мне, поштенный, дай-ка хлебушка!’.
Разумеется, ему можно ответить: ‘Ты, Сысоюшка, только похлопочи за нас, подставляй и лоб и спину, а уже когда даст нам царь вольную, мы и тебя не забудем!’. На Западе не один раз подъезжали к нему с подобными речами. Виктор Гюго в своей последней книге ‘История одного преступления’ очень обстоятельно раскрывает, как республиканцы, задушившие июньское восстание рабочих, в декабре звали их умирать за ту же республику и советовали при этом идти умирать, одевшись приличнее, в сюртуках, а не в затрапезных блузах, чтобы не рассердить буржуа.
Но будет ли из этого толк, поддастся ли Сысойка на такую удочку? Вернее всего, что мы с нашей махинацией провалимся еще хуже, нежели эпигоны второй республики. Сысойка — человек по преимуществу практический и голодный к тому же. На все ваши увещания он будет вопить в ответ: ‘Хлеба! хлеба! хлеба!’. Поднять его на такую штуку будет трудно. Кроме того, если к Сысойке начнут подлезать с такими предложениями, противная партия дремать не будет. Теперь она очень небрежно относится к чувствам и симпатиям Сысойки. Она принимает его верноподданнические чувства, его готовность умирать за царя как нечто обыденное, должное. Царь — это избалованная любовница.
Самые нежные ласки ее не трогают, никакие жертвы не приводят ее в умиление, потому что она привыкла к ласкам и к жертвам. Она не может себе представить, чтобы дело могло обстоять иначе. Но чуть Сысойка начнет слушать речи о свободе — картина изменится мгновенно. Пред ним станут унижаться и обещать ему со своей стороны всякое благополучие, ему начнут твердить: ‘Сысойка, все твое спасение в царе!’.
И пойдет игра: кто из двоих ловчее сумеет перетянуть мужика на свою сторону — царь или русское привилегированное общество?
Кому нравится подобная перспектива — пусть пробует, что до меня — я вижу в подобной борьбе мало проку.
В существе дела тут все будут друг друга водить за нос: партия либеральная будет обрабатывать Сысойку, чтобы при его помощи заставить монархию сделать уступки: монархия примется надувать Сысойку и либералов, чтобы остаться при своем, мужички будут поочередно тереться то около либералов, то около абсолютизма, смотря по тому, кто будет больше жертвовать в их пользу.
Кроме того, в указанном пути есть одно капитальное неудобство. При помощи его свобода не может быть упрочена на незыблемых основаниях и вот почему. Мужик, как мы говорили,— базис всякой политической агитации на Руси. Прочно только то, за что он стоит и чего он крепко желает.
На этом же пути Сысойка будет ратовать за свободу не ради ее самой и не по собственной инициативе. Он совершит труд политической агитации для других, посторонних людей, как работу по вольному найму без контракта, за которую ему обещают заплатить хлебом, землей, сбавкой податей и т. д.
Есть другой, более прямой и верный путь. Но, как все прямые пути, он требует концентрированных единовременных усилий, напряженной деятельности. Он обойдется не дороже обходных и кривых путей, но зато требует крепких нервов, ясного взгляда на вещи и мужества.
На нем широкая политическая свобода является не главной задачей деятельности — она является как неизбежный вывод ее, как неустранимый побочный продукт в химико-техническом производстве, как кокс при добыче светильного газа, как дым при топке печи.
Политическая свобода, полная неприкосновенность личности являются здесь не результатом прошений и петиций о свободе прессы и неприкосновенности личности, повергнутых к стопам его величества или поданных на конце штыка политического революционера, а ‘законом божиим, в сердцах людей написанным’.
Крепко и стойко охраняет свою неприкосновенность только человек независимого характера, не привыкший гнуть спину, из-за полушки ломать шапку перед подрядичком и ложиться беспрекословно под розги. Таким должен быть наш Сысойка.
Что же ему не достает для этого? Он чувствует, что ему не достает.
Не достает ему землицы, душат его подати, душит произвол урядников и становых.
Дайте землицы Сысойке, дайте ему неотъемлемо принадлежащее ему право облагать себя податью по силе-возможности, по своему усмотрению — вы не узнаете этого Сысойки. Этот самый Сысой, на теле которого еще остались следы порок на волостном сходе по приказу станового, перекрещивающиеся со старыми рубцами времен крепостного права, не позволит тронуть себя пальцем.
Этот Сысой не пойдет умирать под Плевной в день именин батюшки-царя, но не остановится перед Константинополем. Он не позволит свести со двора последнюю телку за подати, но не доведет своей страны до табачной монополии. Он клочка сена не даст для лошади урядника, но не заставит сельского учителя умирать с голоду. Он не станет давать взятки Главному управлению по делам печати, хотя журналисты его будут печатать свои газеты в сотнях тысяч экземпляров.
Каким же путем добиться этого сказочного превращения?
Надобно начать агитацию с другого конца, надобно дать Сысою то, чего он требует.
Поставьте на вашем знамени слова: экономическая, поземельная и податная реформа, уничтожение паспортной системы, свобода переселений и передвижений. Бросьте только эти лозунги в массу Сысоек — и вы удивитесь сами их чарующему действию: ваша свобода убеждений, право контроля над властями, личная неприкосновенность станут вне сомнения и вне вопросов.
Не испугайтесь только той широкой, могучей волны народного движения, которая всколыхнется вслед за этой агитацией. А волна будет широкая и страшная. Это ведь не волнение эфирной, газообразной или жидкой среды, это будет колебание почвы, землетрясение!
Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нелегкая работа предстоит на этом пути.
Бросить в народ тот лозунг, о котором мы говорим, далеко не так легко, как подать прошение на высочайшее имя (хотя и это довольно трудно).
Люди русские, жаждущие политической свободы, должны обречь себя на защиту крестьянских интересов, крестьянских требований и желаний. Они должны являться и ходатаями его на суде и в земстве, деятелями сходок, вождями в крестьянских протестах, мирскими людьми, ссылаемыми в каторгу и ссылку. Они должны быть хранителями народа от всяких злоехидных пророков монархии и пропагандистов III Отделения.
Вот путь к политической свободе на Руси.
Как ни пародоксален покажется он иному читателю, он, тем не менее, составляет прямой вывод из основных положений, на которых зиждется учение о политической свободе.
Давно уже сказано было Джорджем Макинтошем 25), что конституции не выдумываются, а сами вырастают, а афоризм этот стал давно уже бесспорной истиной государствоведения.
Мы же говорим только: сделайте способной взрастить свободу ту почву, которая покрывает собою три четверти русского государства.
Другой мыслитель сказал, что государственное устройство данной страны — это равнодействующая его экономических и бытовых отношений.
Освободите ту громадную потенциальную силу, которая скрыта в народе, дайте ей возможность проявить и выразить себя не в разрозненной, мелкой борьбе — и рычаг весов неминуемо наклонится в вашу сторону.
Сверх того, это путь, намеченный самим народом. Всегда и везде он шел от экономических вопросов к политическим, хотя иногда и казалось, что дело идет наоборот.
И в нашем русском народе есть уже почва для подобной агитации.
Здесь нам не придется, как среди русской интеллигенции, собирать по одному человеку единомышленников и, собравшись вкупе, задавать себе вопрос: а на каком-де вопросе объединяемся мы окончательно?
Народ двинул уже и выдвигает постоянно целые группы протестантов. Как ни нелепа, как ни дика покажется вам иная форма протеста, присмотревшись к делу, вы увидите, что нелепа только одна форма, неполно, а иногда и превратно выражающая задушевную мечту русского крестьянина о вольной земле и экономической независимости.
Присмотритесь к этим сектантам, проповедующим второе пришествие, к Чигиринским крестьянам 26), ждущим ‘слушного часа’ и ‘черного передела’, дайте себе труд разобраться в разных отрывочных известиях нашей аграрно-уголовной летописи, проследить за успехами социалистической пропаганды в народе, посмотрите, что дает жизненную силу всем этим явлениям,— и вы убедитесь, что путь, намеченный мною, не моя выдумка, а вывод из житейской практики.
На этом пути много жертв, но нет разочарований. Я даже осмелюсь сказать, что вне его нас ждет солдатчина, собачья комедия конституции, с которой мы будем носиться несколько месяцев, и потом снова солдатчина, тюрьмы, шпионы, холуйство, кражи, кражи и кражи.
‘Позвольте,— прервет меня читатель,— вы просто проповедуете чистейший социализм, бунтарство какое-то! Мы же люди мирные, мы хотим политической свободы, а не социальной революции’.
Извините, ответим им мы, то, что мы вам рекомендуем, далеко еще не социализм, а о социальной революции тут и речи нет. Это просто социально-экономическая агитация, имеющая целью поставить наше отечество на путь нормального развития и гарантировать ему политическую свободу.
Не скрою: действуя таким образом, вы будете играть на руку социалистам. Но если вы не из мрачного сонмища, если вы не бич человечества, не реакционер, то подумайте: возможна ли в настоящее время какая-нибудь прогрессивная мера или даже полумера, которая не была бы на руку социалистам?
Будьте покойны — такой меры или полумеры выдумать невозможно!
Дайте свободу образования — они первые ею воспользуются.
Дайте свободу прессы — они первые выступят с десятками периодических и непериодических изданий.
Дайте суду независимость — будут оправдывать политических преступников.
Да не истолкует читатель вышеописанных строк в смысле оправдания или объяснения реакционных мер последнего времени!
Реакция, стеснение свободы человека — слишком громадное преступление, и никакой страх за общество, порядок и семью не может оправдать его.
Всякая реакционная мера оскотинивает человека, стремится превратить его в животное. Кто думает, что социализм угрожает цивилизации, пусть не забывает, что реакция и репрессивные меры, делая человека зверем, убивают в нем всякую способность хотя когда-нибудь восстановить или поддержать ту цивилизацию и порядок, во имя которых проповедуются и тюрьмы, и виселицы, и сжигание книг, и зажимание ртов, и прочие прелести.
Реакция — это не лекарство против зла, это только способ сорвать злобу, выместить за неприятность, отвести душу, не более.
Результаты ее борьбы с социализмом как нельзя лучше подтверждают это.
Преследуемых она окружает ореолом геройства и мученичества, стремление заставить замолчать своего противника и запугать его явно доказывает невозможность борьбы с ним на почве убеждений, взаимный антагонизм обостряется, растет взаимное ожесточение, социализм превращается в подземную силу, размеры и направление которой не в состоянии определить никто, даже подземные агитаторы. И реакция — не помощь против социализма!
Это доказывает только, что социализм носится в воздухе, что открещиваться от него глупо, невозможно, потому что время его пришло!
В составлении комментариев принимал участие Л. Н. Арутюнов.
Впервые опубликовано в нелегальной газете революционного народничества ‘Земля и воля’, 1878, No 1, 2. Печатается по книге ‘Революционная журналистика семидесятых годов’, второе приложение к сборникам ‘Государственные преступления в России’, под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского), изд-во ‘Донская речь’, Ростов н/Дону [б. г.].
1) Внутренние турки — так в демократических кругах называли после появления статьи П. А. Добролюбова ‘Когда же придет настоящий день?’ представителей правительства и защитников монархического режима.
2) ‘Тащить и не пущать’ — формула действий будочника Мымрецова в очерке Г. Успенского ‘Будка’. Выражение это стало нарицательным для обозначения характерных черт самодержавно-полицейского строя в России.
3) ‘Статья Добролюбова о помещичьей семье’ — речь идет о статье ‘Деревенская жизнь помещика в старые годы’.
4) Ф. Ф. Трепов — петербургский градоначальник, в которого стреляла В. Засулич за приказ высечь розгами политического заключенного Боголюбова.
5) Курнеев — полицейский чиновник, помогавший арестовать В. Засулич после покушения на Трепова.
6) ‘Достопамятные события февраля и марта месяца…’ — речь идет о суде над В. Засулич в 1878 г. Суд с участием присяжных заседателей оправдал ее.
7) Григорьев — судебный эксперт, выступавший по делу В. Засулич.
8) Пример ‘Голоса’ — речь идет о цензурных преследованиях против либеральной газеты ‘Голос’.
9) Д. А. Толстой — министр народного просвещения в 1866—1880 гг.
10) Бреттер — дуэлянт.
11) Правеж — в древнерусском судопроизводстве битье батогами несостоятельного должника, чтобы принудить его к уплате долга.
12) Соляной городок — здание в Петербурге, в котором читались общедоступные лекции.
13) ‘Сельская беседа’ (1878—1882) — сельскохозяйственный журнал, издававшийся в Петербурге по почину и при содействии земских учреждений Смоленской губернии.
14) Пушной хлеб — хлеб пополам с мякиной (путницей).
15) Русско-турецкая война 1877—1878 гг.
16) А. Гакстгаузен (1702—1866) — прусский чиновник, автор работ о русских земельных отношениях. К. Маркс и Ф. Энгельс указывали на реакционность выводов Гакстгаузена.
17) Горовиц, Поляков, Коган — известные капиталисты.
18) Эгалите (франц.) — равенство.
19) А. Ж. Сантер (1752—1809) — деятель французской буржуазной революции, владелец пивоваренного завода. Был главнокомандующим национальной гвардии Парижа, попал в тюрьму после поражения его отряда в Вандее.
20) Карманьола — революционная песня и танец в эпоху французской буржуазной революции.
21) Санкюлоты — так называли революционеров во время французской буржуазной революции.
22) Гамид турецкий — имеется в виду султан Турции Абдуд-Хамид II, правивший в 1876—1909 гг.
23) Виктория (1819—1901) — английская королева (с 1837), провозглашенная в 1876 г. императрицей Индии.
24) Сысойка — бедный крестьянин, герой произведения Ф. М. Решетникова ‘Подлиповцы’.
25) Д. Макинтош (1765—1832) — английский историк и публицист.
26) Чигиринские крестьяне — речь идет о неудавшейся попытке народников в 1877 г. с помощью обмана поднять широкое крестьянское восстание (‘Чигиринское дело’).