Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Был я заперт в секретный чулан, обстену с ворами, пьяною чернью и безнравственными женщинами…’
Письмо А. В. Сухово-Кобылина Императору Николаю I 1
10-го Июня 1851 года. Санкт-Петербург
Источник текста: Журнал ‘Волга’, 2000, No 413/
Оригинал здесь: http://magazines.russ.ru/volga/2000/413/suhkob.html
Всемилостивейший Государь!
Скорбящим духом, но с верою в милость и правосудие Ваше повергаю я мою всеподданнейшую просьбу пред Лицем Вашим. В мучительном для благородного сердца положении, лишённый всех средств к восстановлению моей чести, для меня осталось одно последнее средство: у Престола Вашего слышать отеческое слово милости, которое одно может возвратить мне безвинно понесённые мною страдания и снимет позор, легкомысленно нанесённый в лице моём, моему честному роду, которого я остаюсь ныне последний представитель 2 .
По делу об убийстве, совершённом над Московскою купчихою Луизою Симон-Деманш, первым ходом следствия, без всяких улик и доказательств, в противность всех Законов, поставленных Вашим Императорским Величеством, без основания, легкомысленно я был обвиняем в смертоубийстве, взят к следствию, лишён свободы и заключён в унизительную Тюрьму. В следствие таких противузаконных действий весть о моём преступлении, даже о признании в убийстве, быстро распространилась всюду и ужасами обстоятельств, сопровождавших это событие, поразила умы, покрыла меня в общественном мнении позором и лишила чести верноподданного.
Следствие ныне кончено, преступники открыты, улики на лицо. Шесть месяцев томился я, ожидая конца следствия, и несколько дней тому назад, в двусмысленном свете оправдавшегося убийцы, я мог наконец оставить тот город, где предки мои в течение пяти веков безукоризненно, верою, правдою и собственной кровью служили предкам Вашим и завещали свято хранить честь родового имени. Я взрос в доме отца моего, который и теперь носит доблестные раны солдата, а на груди крест Св. Георгия 3. Я честно живу, Ваше Императорское Величество, я храню завет предков, я берегу седины старого отца и ни разу в жизни не уклонялся я от пути верноподданнической покорности повелениям и законам Вашим, а между тем я нестерпимо мучим мыслию, что может быть даже до слуха Вашего Величества могли достигнуть превратные толкования о моей виновности. В священном страхе о возможном толковании события, я прошу одной милости: пред священной Особой Вашей удостоить меня высшего щастия подтвердить уверение моей полной и несомненной невинности. Государь, я ничего не ищу, ибо в эту минуту не чувство злопамятства ведёт меня. У меня одна цель, одна необходимость: от священного лица Вашего желаю слышать, что я невиновен и тогда спокоен благославляя Милость и Правосудие Ваше, возвращусь в дом мой. Я не помышляю об общественном мнении, оно в Вас, Государь, и в чистоте моей совести: Вы Могущество, Честь, мысль России и просьба моя есть мой долг, мой Закон, моя необходимость.
Я здесь в столице Вашей, ожидаю Вашей Монаршей воли и в твёрдой непоколебимой вере знаю, что у Престола Вашего найду Суд и Милость. Благородное возвышенное Сердце Ваше прочтёт эти строки, излившиеся из глубины души моей, и скажет Вам, что здесь нет посторонних целей, нет искательства, нет лести, слова мои суть знакомый Вам голос тех великих чувств, которые охраняли и охранять будут Священный Престол Ваш.
Предлагаемая записка есть подтверждение самим делом истинности слов моих.
Вашего Императорского Величества,
Александр Васильев Сухово-Кобылин,
отставной Титулярный Советник.
Жительство имею в Санкт-Петербурге,
Литейной части 1-го Квартала в доме
Записка А. В. Сухово-Кобылина
В Ноябре месяце истекшего года, Московская купчиха Луиза Симон-Деманш найдена в окрестностях Москвы убитою, а по поводу события сего назначено следствие. — Первым ходом оного, без улик и доказательств, я был не только заподозрен, но и обвинён в убийстве, взят к следствию, заключён в Тюрьму частного дома и может быть долго томился бы в заключении, есть ли бы благоразумная мера частного пристава Серпуховской части Стерликова 6, чуждого следствию, не привела одного из виновных к добровольному сознанию в убийстве. Я оказался невинным, а злодеяние совершено на квартире Луизы Симон, четырьмя крепостными людьми отца моего, из которых главный деятель преступления есть живший собственно в моём доме повар, а другие три (один мальчик и две женщины 7 ) — люди служившие у Луизы Симон и жившие на её квартире по паспортам. Преступление это сопровождается расхищением её имущества, часть которого и открыта следователями в руках одного из убийц, именно моего повара.
В настоящее время следствие закончено. Мне неизвестен полный ход его, но известны несправедливости и противузаконные действия, которых я был жертвою и которые осмеливаюсь по строгому долгу совести, изложить пред Вашим Императорским Величеством.
Окончив в Московском университете курс наук, в 1843 году я поступил на службу Вашего Императорского Величества, по Канцелярии Московского Гражданского Губернатора и продолжал её до истекшего 1850 года, в Октябре месяце которого должен был оставить оную с чином Титулярного Советника со старшинством 4 лет и 5 месяцев, по той причине, что занимаемое мною место недопускало производства в следующий чин. 4-го числа Ноября приехало ко мне в дом семейство зятя моего Полковника Петрово-Соловово 8 . 7-го Ноября (вторник, день совершения преступления) проведён мною в кругу моего семейства, а вечер — в доме Губернского Секретаря Александра Нарышкина 9, где встретил я до 15-ти знакомых мне лиц, после ужина во 2-м часу ночи оставили мы дом его и я возвратясь к себе около двух часов лёг спать.
На другой день 8-го числа, я отправился по утру из дому по собственным делам и заехав на квартиру Луизы Симон, не нашел её. Прислуга её объявила мне, что накануне в 10-ть часов вечера, она сошла со двора и во всю ночь не возвращалась. Обстоятельство это несогласное с правильностию и особенною скромностию образа жизни Луизы Симон , с первого раза возбудило во мне опасения. Немедленно занялся я распросом о ней у её знакомых и неполуча решительно никаких слухов, вечером того же дня, т. е. 8-го числа, известил Тверскую часть, а уже ночью обще с зятем моим Полковником Петрово-Соловово, сообщили Г. Обер Полицеймейстеру 10 .
На следующий день 9-го числа утром вновь явились мы к Г. Обер Полицеймейстеру и подтверждая наши опасения просили у него всех средств к самым деятельным розысканиям. В следствие сей нашей просьбы, немедленно были присланы ко мне полицейские сыщики, которым (в особенности главному из них Максимову) я объяснил привычки Луизы Симон, назвал её знакомых, описал приметы и одежду, так, что когда того числа вечером Преснинская 11часть известилась, что за Ваганьковым кладбищем замечено тело убитой женщины под такими-то приметами, то с другой стороны вся Московская Полиция уже знала, что Луиза Симон под теми самыми приметами пропала без вести в ночь с 7 на 8-е число необъяснимым образом, а потому имела все причины произвести самый тщательный подъём тела и осмотр квартиры, которые должны были с первого шага привести следователей к открытию убийц .
Не смотря на то, 12-го числа все мои люди были взяты Полицией под арест и дом мой подвергнут осмотру. 16-го числа в Четверг, произведён вновь строжайший осмотр моего дома, а в особенности кабинета, в котором все мебели, вещи, бумаги и частная моя переписка были пересмотрены, некоторые взяты к делу, сам же я вытребован в Городскую часть к допросу. Он начался в 12-м часу дня. — Вскоре явился в комнату присутствия Г. Московский Обер Полицеймейстер Генерал-Майор Лужин, который обратившись прямо ко мне сказал мне на французском языке, что бы я безрассудно немедлил добровольным признанием, и что запирательство моё послужит только к аресту всех лиц мне близких. — Слова эти открыли предо мною целую бездну: потрясённый всеми ужасами самого события, смущённый арестом угрожавшим может быть престарелой матери моей 12 , сёстрам 13, зятю, я просил Генерал-Майора Лужина, что бы он немедленно представил все улики, все обвинения, говоря, что я готов отдать и имущество и жизнь, что бы раскрыть этот страшный покров возводимых на меня подозрений. Г. Обер Полицеймейстер к удивлению моему немедленно удалился сказав, что улики у него в руках и что они будут представлены в своё время. Мне было предложено около 40 вопросных пунктов, на которые отвечая собственноручно, точно и подробно, показывая простую, очевидную, а главное всем известную правду, встречая вопросы обыкновенные, даже излишние, я непрестанно ждал, что явится или лжесвидетель, что бы уличать меня в убийстве, или по крайней мере, что предложен мне будет вопросный пункт такого рода, который мог бы служить основанием к высказанному мне столь прямо обвинению, но к удивлению моему во всех предложенных мне вопросах не встретил ни улик, ни показаний мне противуречащих, ни даже клеветы или лжесвидетельства, а потому считал себя по крайней мере на этот день чистым пред Законом и Государем. При словесных допросах я поражал следователей очевидною истиною моих доводов, которые заключались именно в том: что моё нахождение в другом месте, а следовательно невозможность лично совершить преступление, доказывается свидетельством более сорока лиц (моего семейства, дома, гостей и людей Нарышкина) и есть обстоятельство существенное и неподверженное никакому сомнению, а потому если следователи упорствуя в своём обвинении, предположили, что дело это совершено рукою купленных мною убийц, то и тогда надлежало найти сперва самых деятелей преступления и потом уже по их показаниям обвинять меня. — Но и здесь было новое оправдание: не сам ли я, 18-ть часов спустя после того как исчезла Луиза Симон, первый известил о том Полицию и Г. Обер Полицеймейстера? не сам ли я дал её приметы, указал знакомых, рассказал привычки и таким образом давал Полиции все возможные средства следить виновных по горячему следу? Данные мною Полиции указания были прямы, положительны и оказались верными. Подозрений я не объявлял ни на кого, но на вопрос о лицах, имевших на Луизу Симон неудовольствие , я прямо указал на повара моего, который мог питать на неё злобу потому, что за месяц пред сим столовый расход по моему дому перешёл из его рук в распоряжение Луизы Симон.
Но странно и необъяснимо было показание людей сих. Существенное, капитальное показание прислуги Луизы Симон: что она будто бы 7-го числа в 10-м часу вечера сошла со двора, не подтверждённое ни чем и оказавшееся ложью, не подвергнуто было никакому сомнению и на нём собственно основано все обвинения противу меня, мои же показания подтверждённые всевозможными свидетельствами, принимались за запирательство, даже поспешность, с которой кинулся я отыскивать следы нещастной жертвы, была в глазах следователей беспокойство нечистой совести. Допрос мой длился до 12-го часа ночи, и следователи невнимая простоте и ясности моих объяснений, без улик и доказательств от меня же требовали или признания в убийстве, или указания виновных, именно в те минуты, когда тщательный осмотр найденного тела Луизы Симон, о котором упоминал я выше, её квартиры, постели, в которой она убита и на которой не было белья, вещей, которые расхищены, шифоньера, который был в совершенном беспорядке, прямо и просто открывали им истину. — По истечении 11-ти часов допрос мой кончился, не приведя решительно ни к какому результату, но к удивлению моему мне не была возвращена свобода, и я под присмотром квартального Офицера препровождён в Тверской частный дом впредь до дальнейших распоряжений. Во 2-м часу ночи явился Тверской части частный пристав и объявил мне, что Московский военный Генерал Губернатор 14 приказал предать меня заключению. Немедленно был я заперт в секретный чулан Тверского частного дома, обстену с ворами, пьяною чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы, в совершенную противность 976, 977, 1007 и 1008 ст. XV т. Св. зак., в особенности же 978, которая даже в случае подозрения на меня прямо запрещала эту меру.
Убитый тягостию самого события, поражённый в самое сердце позорным местом моего заключения и нестерпимым обвинением в убийстве, в совершенной неизвестности о судьбе моего семейства, особенно матери и отца, которые в их летах могли быть смертельно поражены ужасом такого события (*), в томительных страданиях проводил я дни и ночи.
После трёх суточного содержания моего, в полночь вошёл ко мне Тверской части Частный Пристав, в сопровождении стражи, жандармов и человека одетого в партикулярное платье и приказал мне одеться, на вопрос мой куда ещё ведут меня? мне ответа дано не было. Тогда исполнилась мера моего терпения. — Среди безмолвных исполнителей гибельных для меня распоряжений, я объявил, что слепо повинуюсь противузаконным действиям, ибо знаю и верю, что у подножия Престола Государя Императора найду Суд и справедливость. — У дверей Частной тюрьмы дожидалась карета, мне приказано было в неё сесть с человеком одетым в партикулярное платье. — Немедленно шторы оной были опущены, около 2-х часов возили меня в различных направлениях по улицам Москвы, заключили снова в неизвестное мне место, держали ещё три дня в строжайшем секрете, не сделали ни одного допроса во всё время моего содержания, не давали ни сведений о семье, ни даже книг для чтения и наконец по случаю признания преступников поручили Частному Приставу выпустить меня на свободу .
Вышед из Тюрьмы, я узнал о новых публичных и окончательно гибельных для чести моей действиях. 20-го числа Ноября в доме моём произведён Полицией третий строжайший осмотр, при чём, вероятно за неимением других улик, 13 дней спустя по совершении преступления, в домовой кухне моей вырезана половая доска, над которой прирезывалась живность. Самый дом мой, из которого я и все мои служители были взяты и в котором жили семейство моё и мать, был окружён надзором Полиции, следившей за всеми выходившими и приезжавшими в дом. Впрочем их было немного, не смотря на большое знакомство наше, семью опалённую подозрением в смертоубийстве, — оставили все. Имя наше терзал весь город. Этого мало: с минуты моего заключения в секрете, распущен был слух, что я сознался в убийстве, плачу и прошу милости Судей. — Что говорю я в городе? В присутствии, пред Зерцалом Вашего Императорского Величества, следователи забыв долг предписанный им Законами, говорили тоже самое одному из свидетелей, отставному Гвардии Подпоручику Сушкову 15 .
Таким образом неосновательное ведение следственного дела, обвинение меня в смертоубийстве, неоснованное ни на одном факте, троекратный осмотр моего дома, шестидневное содержание в секрете и наконец клевета о моём признании, окончательно утвердили убеждение в моей виновности до такой степени, что самое освобождение моё было для частных людей, особливо низшего сословия, делом странным, непонятным и полным невыносимых для чести моей подозрений. Слово убийцы как яд поразило меня и привязалось к моему честному имени.
Всемилостивейший Государь! Вся моя надежда, вся твёрдость заключилась ныне в непоколебимой вере в Вас, в Ваше Правосудие и милость, в вере, которую Правосудный Бог воплотил в моём сердца, как единственную, но твёрдую защиту против клеветы людей и противузакония тех из них, которые облечены Властью.
Наконец, если мои простые показания не удостоятся полного доверия Вашего Императорского Величества, повелите, Государь, вытребовать следственное дело, которое подтвердит истину слов моих.
Недавно обнаруженные в Рукописном отделе Пушкинского Дома письмо и записка Сухово-Кобылина, адресованные Николаю I, во многом по-новому воссоздают картину первых дней следствия, показывают, к каким циничным приёмам прибегали следователи, пытаясь выбить у Сухово-Кобылина признание в убийстве Луизы Симон-Деманш.
Непрерывный одиннадцатичасовой допрос. Внезапное и устрашающее появление самого московского обер-полицеймейстера И. Д. Лужина и его требование (по-французски!) немедленного добровольного признания в убийстве, под угрозой ареста всех родных (конечно, это был чистый шантаж, но Сухово-Кобылин ещё этого не знает).
Личный приказ московского военного генерал-губернатора А. А. Закревского, всемогущего диктатора первопрестольной, о тюремном заключении Сухово-Кобылина. Заперли его ‘в секретный чулан Тверского частного дома, обстену с ворами, пьяной чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы…’
А через три дня новый запугивающий приём: в полночь (!) сажают в закрытую карету, опустив шторы, около двух часов кружат по московским улицам, привозят в неизвестное место, держат ещё три дня в строжайшем секрете, не дают даже книг для чтения. Точно эпизод из бульварного полицейского романа! За шесть дней тюремного заключения — ни одного допроса. Никаких сведений о родных. Открытая полицейская слежка за домом Сухово-Кобылина. Да ещё официально слух распускают: сознался, мол, Сухово-Кобылин в убийстве!
Все эти полицейско-живописные подробности первого ареста Сухово-Кобылина до сих пор не были известны исследователям.
…До ноября 1850 года Александр Сухово-Кобылин ни разу не встречался ни с русской полицией, ни с русским правосудием. Жил как обычный лояльный подданный Российской империи.
Энергично занимался своими имениями, которые были в нескольких губерниях. Следил за всеми новшествами, особенно иноземными, в сельском хозяйстве. Выписывал из-за границы новые машины.
Служил, впрочем, формально, в канцелярии московского гражданского губернатора. В 1850 году ушёл в отставку в захудалом чине титулярного советника.
Правда, нрава был достаточно независимого, гордого. Его острого как бритва языка боялись многие в московском светском обществе. В юности дружил с Герценом, Огаревым, Константином Аксаковым. Входил, видимо, в кружок Николая Станкевича.
Ныне серьёзно не занимается ни философией, ни литературой. Для интеллектуальной зарядки переводит на досуге Гегеля, в бумагах хранятся полузабытые наброски художественных произведений.
Кто знает, может быть, Сухово-Кобылин так бы и прожил всю свою жизнь хозяйственным помещиком, строителем сахарных и водочных заводов, если бы не ноябрьская трагедия 1850 года.
В ночь на 8 ноября таинственно исчезла из своей квартиры его гражданская жена Луиза Симон-Деманш. Прислуга на все вопросы отвечает: ушла куда-то в 10 часов вечера, куда — не знаем. Правда, явственно намекают, что ‘в это время она обыкновенно ходила к барину её, Ивановой, Сухово-Кобылину…’ 16 (это ложь — поздно вечером Деманш никогда не приходила в особняк своего возлюбленного).
9 ноября в половине двенадцатого дня казак 5-го Оренбургского полка Андрей Петряков во время объезда Ходынского поля заметил лежащую на дороге мёртвую женщину. Это была Луиза Симон-Деманш, парижская модистка и московская купчиха, по приглашению Сухово-Кобылина приехавшая в Россию восемь лет назад — в октябре 1842 года.
Зверское убийство женщины, жившей в самом центре Москвы, рядом с домом военного генерал-губернатора А. А. Закревского (нынче лужковская вотчина), переполошило всё начальство. Для успокоения обывателей и для собственного престижа важно как можно скорее найти убийцу или убийц. Уже 10 ноября обер-полицеймейстер И. Д. Лужин создаёт первую следственную комиссию: председатель — пристав городской части Хотинский, член комиссии — следственных дел стряпчий Троицкий. Они-то и будут 16 ноября допрашивать Сухово-Кобылина, добиваться от него признания в убийстве. Лужину почему-то показалось подозрительным, что Сухово-Кобылин первым сообщил ему об исчезновении Симон-Деманш.
Слухи-пересуды о загадочном убийстве растревожили воображение жителей Москвы. Из двух возможных версий: с француженкой расправились её слуги или её прикончил в гневе любовник — для публики куда занимательней, конечно же, вторая. Убийство капризной госпожи прислугой — прискорбно, но привычно. А вот смерть одной из героинь любовного треугольника — так печально, так романтично: можно и слезу пролить, можно и порассуждать о бренности жизни человеческой.
А. М. Рембелинский — помещик, ближайший сосед Сухово-Кобылина по Чернскому уезду Тульской губернии, актёр-любитель, отлично сыгравший Кречинского на тульской сцене, один из немногих, кому драматург подробно рассказывал о судебной эпопее, так объясняет истоки сановной и светской нелюбви к нашему герою ‘Кобылин, отставной титулярный советник, не служащий дворянин, что уже само по себе в те времена не служило признаком благонамеренности, помимо того, он, и по воззрениям своим, и по образу жизни, был довольно независимым, и нельзя сказать, чтобы пользовался особыми симпатиями высшего московского общества, в котором вращался. Связь его с француженкой была известна, француженок в то время в Москве было немного, не менее известен был в обществе и новый его роман с дамой из высшего общества всем известной, и вот ‘пошла писать губерния!» 17
Известная дама из высшего общества — это Надежда Ивановна Нарышкина, светская львица. На этом романе и хотели полицейские следователи, как и высшее московское начальство, подловить Сухово-Кобылина, пытались объяснить убийство Луизы Симон-Деманш.
‘Пошла писать’, впрочем, не только губерния.
После смерти о парижской модистке и московской купчихе, круг знакомых которой был очень ограничен, узнал сам российский император. Сведения о ней попали во всеподданнейшую ведомость ‘о происшествиях по Империи с 18-го по 25-е Ноября 1850 г.’: ‘Сия статья принята Его Величеством к сведению’ 18 .
О рядовом, казалось бы, уголовном эпизоде регулярно и подробно доносят в Петербург шефу жандармов генерал-адъютанту А. Ф. Орлову, независимо друг от друга (не для контроля ли правдивости московской информации?): начальник 2-го округа корпуса жандармов генерал-лейтенант Перфильев и московский военный генерал-губернатор А. А. Закревский.
Военный генерал-губернатор сообщает об убийстве не только А. Ф. Орлову, но и самому императору. Уже 10 ноября ‘при всеподданнейшем дневном докладе’ А. А. Закревского ‘была представлена докладная записка о случившемся в Москве убийстве иностранки Луизы Симон де-Манш’ 19 .
15 ноября Перфильев в донесении шефу жандармов обыгрывает волнующую тему любовного треугольника: ‘Иностранка Диманш 20 , была в любовной связи с молодым человеком Сухово-Кобылиным, который, как говорят, предпочёл ей другую, и потому имя его упоминается при каждом рассказе с разными предположениями к разгадке этой ужасной драмы. До сих пор из многих предположений нет ни одного основательного. Следствием также ещё ничего не обнаружено, но к раскрытию употребляются самые деятельные меры’ 21 . Ещё ничего достоверно неизвестно, но слухи, вернее, московские сплетни, генерал-лейтенант уже передаёт.
Пока московские начальники докладывают о деле в Петербург, пока Сухово-Кобылина таинственно перевозят в какую-то таинственную тюрьму, следствие продолжается.
Сочинение крепостной четвёрки о внезапном — почти ночном! — уходе Деманш из своей квартиры ничем не подтверждается. Допрос за допросом, улика за уликой. И, вероятно, сакраментальное обещание: собственное признание облегчит душу и участь.
20 ноября сознаётся главный организатор и исполнитель убийства — повар Ефим Егоров, затем его сотоварищи — кучер Галактион Козьмин, горничные Аграфена Иванова Кашкина и Пелагея Алексеева, сидящие в разных полицейских частях. Вырисовывается точная и жуткая картина хорошо подготовленной, тщательно продуманной дикой расправы над гражданской женой Сухово-Кобылина. В показаниях столько подробностей, которые невозможно придумать, сочинить.
Только после этого Сухово-Кобылина отпускают на свободу, но берут подписку о невыезде из Москвы.
О признании крепостных А. А. Закревский и Перфильев докладывают шефу жандармов А. Ф. Орлову. При этом Перфильев вынужден признать, скажем так, некорректность действий частного пристава Хотинского: он, ‘изучивший опытом, как для лучшего успеха дела должно распоряжаться и обращаться с людьми низшего класса, едва ли мог соблюсти ту деликатную осторожность, как в разговорах так и <,в>, самых действиях, которыми не оскорбился бы не только невинный, но и самый виновный, принадлежащий, как по рождению, состоянию и воспитанию к высшему классу. Всё это относится к тому, что им задержан был Кобылин и привлечена к делу Нарышкина, оно конечно не приятно, но всякий следователь в обязанности был это сделать, когда требовали того обстоятельства’ 22 .
На сём, казалось бы, печальное, но обычное уголовное дело должно бы и кончиться. Ясно, кто, где и как убил француженку Луизу Симон-Деманш.
Однако ж чиновники Особой следственной комиссии не поспешают: так не хочется прощаться с версией о любовном треугольнике, столь полюбившейся общественному мнению Москвы, с легендой, в которую поначалу уверовали А. А. Закревский и И. Д. Лужин. Снова и снова вызывают Сухово-Кобылина на допросы, обыгрывая самые пустяковые подробности и несовпадения, угрожая ему, вконец затравленному нравственно и физически, очными ставками с убийцами. Кипучая, но бестолковая деятельность следственной комиссии продолжается ещё целых полгода.
Тогда-то Сухово-Кобылин и подаёт императору записку о противозаконных действиях следователей.
Копию записки Николай I передаёт шефу жандармов графу А. Ф. Орлову. Тот, в свою очередь, 31 июля 1851 года шлёт письмо А. А. Закревскому:
Государь Император соизволил передать мне, для всеподданнейшего доклада, полученную Его Величеством всеподданнейшую просьбу отставного Титулярного Советника Сухово-Кобылина, от 10-го Июня, об удостоении его уверением в его невинности, по делу об убийстве в Москве иностранки Деманш.
Предварительно доклада моего Его Величеству по этой просьбе, мне необходимо иметь сведение: виновен ли Г. Сухово-Кобылин по упомянутому делу и в какой степени, или совершенно невинен? — дабы в последнем случае он мог быть успокоен. По этому поводу считаю долгом препроводить к Вашему Сиятельству точную копию с просьбы [и приложенной к ней записки 23 ] Г-на Сухово-Кобылина, покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, почтить меня доставлением означенного сведения.
Имею честь удостоверить Ваше Сиятельство в совершенном моём почтении и преданности.
14 августа граф А. А. Закревский отвечает секретным (!) письмом графу А. Ф. Орлову, опять пересказывая всё ту же московскую легенду:
‘Это происшествие объясняли следующим образом: Г. Сухово-Кобылин, прожив несколько лет в любовной связи с Деманш, изменил ей и стал ухаживать за другою. Мучимая ревностию Деманш следила за каждым шагом своего любовника и в тот вечер, когда недождавшись ответа на посланную к нему записку, ушла со двора, застала у него соперницу и убийство Деманш было вынуждено необходимостию спасти репутации соперницы. — Молва сия получила большое вероятие когда, при производстве обыска в квартире г. Сухово-Кобылина, следователи нашли в задней комнате на стене два кровавых пятна, а при выходе из этой комнаты, в сенях, между кухнею на полу, несколько таких же пятен и подток крови под стоявшими там бочёнками. Всё это подало следователям повод подозревать Г. Сухово-Кобылина если не в убийстве, то по крайней мере в знании кем оное совершено, а настойчивое уверение его, что люди его не могли участвовать в убийстве и неотчётливое объяснение всех действий его в то самое время, когда пропала Деманш, были причиною его ареста, продолжившегося только шесть дней, пока четверо людей Г. Сухово-Кобылина не сознались, что убили Деманш без ведома помещика, за жестокое с ними обращение.
Ваше Сиятельство без сомнения изволит согласиться, что определение степени виновности Г. Сухово-Кобылина в убийстве Деманш зависит по порядку от судебных мест и как до окончательного приговора оных нельзя дать по сему предмету положительного отзыва, то я и полагал бы предоставить Г. Сухово-Кобылину ожидать решения Правительствующего Сената, куда дело об убийстве Деманш поступит окончательно’ 25 .
Словно военному генерал-губернатору неведомо, что в доме Нарышкиных 7 ноября 1850 года был званый вечер, где были десятки гостей: в их числе — и Сухово-Кобылин, и с которого уж кто-то, а сама хозяйка дома никак не могла отлучиться. А кровавые пятна, с превеликим торжеством обнаруженные следователями во флигеле Сухово-Кобылина на Сенной площади, с ними вообще полный конфуз приключился. Медицинская контора по физическим и судебно-химическим исследованиям в самом начале дела признала, что ‘по причине а) незначительности количества вещества, из которого эти пятна состоят, и б) невозможности отделить это вещество от штукатурки без значительной примеси штукатурной массы, мешавшей исследованию, нельзя было определить химически состава этих пятен. Что же касается до предлагаемых Комиссиею вопросов: человеческая ли кровь на кусках дерева, или нет? и к какому именно времени должно отнести появление кровавовидных пятен на штукатурке, то решение этих вопросов лежит вне границ, заключающих современные средства науки’ 26 .
А в сенях и впрямь был ‘подток крови’: там, как показал и главный зачинщик убийства повар Ефим Егоров, резали дичь.
Вот и почти всё, на чём воздвигалось грозное обвинение против Сухово-Кобылина.
Письмо А. А. Закревского регистрируют в канцелярии III отделения. На первой странице над текстом определяют характер письма и ставят дату получения: ‘Секретно. 20 августа 51’. Секретно — от кого? Не от Сухово-Кобылина ли? Так ему же сей документ и предъявить собирались!
Внизу под грифом карандашная запись: ‘Предъявить Г-ну Сухово-Кобылину’. Но предъявлять документ уже некому. Ниже ещё одна карандашная помета: ‘NB. он выехал в Москву’.
Сухово-Кобылин, не дождавшись монаршей милости, покидает Петербург. Впереди ещё более шести нескончаемых лет его судебной одиссеи. Его дело будет дважды прокатываться по всем судебным инстанциям государства Российского — от Надворного суда до Министерства юстиции и Правительствующего Сената. Приговоры высших органов правосудия будут санкционироваться двумя императорами.
Сколько раз ещё будут обыгрываться микроскопические кровавые ‘пятнушки’ Бог весть какого происхождения. Будут использоваться против нашего героя даже фантастические показания уголовных проходимцев. Но так и не смогут обвинить Сухово-Кобылина хотя бы в малейшей причастности к убийству Луизы Симон-Деманш.
Тогда, в годы судебного лихолетья, Сухово-Кобылин начнёт переводить все главные труды своего великого учителя — Гегеля. Напишет свою первую комедию ‘Свадьбу Кречинского’. Начнёт писать драму ‘Дело’ — свой художественный ответ чиновной России, свой не подлежащий обжалованию честный суд над неправедными судьями.
1 Рукописный отдел ИРЛИ. Ф. 93. Оп. 3. N 1205. Л. 32 — 34. Писарская копия. В дальнейшем при ссылке на этот фонд указываются только листы. При публикации документов сохраняются все орфографические и синтаксические особенности подлинников. Явные опечатки исправляются без оговорок. Текст, подчёркнутый обычными чернилами, выделяется линейкой, подчёркнутый красными чернилами — полужирным шрифтом, подчёркнутый простым карандашом — разрядкой.
До сих пор о письме Сухово-Кобылина Николаю I было известно только по упоминанию о нём в записке, поданной Александром Васильевичем 18 августа 1853 года в министерство юстиции (РГАЛИ. Ф. 438. Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 3 об.) См.: Виктор Селезнёв. Драма и триумф // Русь. 1997. N 4. С. 60.
2 На Сухово-Кобылине заканчивается по мужской линии его род.
3 Василий Александрович Сухово-Кобылин (11 марта 1784 — 11 апреля 1873) — отец драматурга. Полковник гвардейской конной артиллерии. Участник всех походов и генеральных сражений с наполеоновской армией, награждённый русскими и иностранными орденами. Одна из самых памятных наград — орден святого Георгия четвёртой степени, полученный в битве народов под Лейпцигом за мужество и находчивость. Обстреливал из своих орудий Париж и 19 марта 1814 года вступил в него в авангарде русской армии под начальством графа Палена.
4 Далее текст рукой Сухово-Кобылина.
5 Рукописный отдел ИРЛИ. Л. 25 — 31 об.
6 Описка. Иван Фёдорович Стерлигов — пристав Серпуховской части, майор.
7 Главный зачинщик и исполнитель убийства Луизы Симон-Деманш — повар Ефим Егоров (1825? — ?). Участник убийства — кучер Галактион Козьмин (24 октября 1829 — ?). Помогала убийцам горничная Аграфена Иванова Кашкина (24 мая 1825 — ?). Участвовала в скрытии следов преступления — горничная Пелагея Алексеева (1800? — 16 августа 1853).
8 Михаил Фёдорович Петрово-Соловово (? — 23 января 1887) женат на младшей сестре Сухово-Кобылина — Евдокии Васильевне, или, как её ласково называли в семье, Душеньке (30 октября 1819 — 1896). Помогал Сухово-Кобылину в розыске Луизы Симон-Деманш, в хлопотах по судебному делу.
9 Александр Григорьевич Нарышкин (1818 — 26мая 1864) — муж Надежды Ивановны Нарышкиной (урождённой Кнорринг) (19 ноября 1825 — 21 марта 1895). Любовница Сухово-Кобылина, родила в 1851 году от него дочь Луизу, усыновлённую им после долгих хлопот в 1883 году (указ императора Александра III об усыновлении А. В. Сухово-Кобылиным Луизы Вебер от 17 апреля 1883 г.). В 1865 году вышла замуж за Александра Дюма-сына. Андре Моруа напрасно приписывает Нарышкиным княжеский титул (Три Дюма. Киев. 1988. С. 264, 265, 267, 272, 363).
10 Иван Дмитриевич Лужин (1804 — 1868) — флигель-адъютант Николая I, в 1845 — 1854 годах — обер-полицеймейстер Москвы, в 1857 — 1860 годах — харьковский военный и гражданский губернатор.
11 Описка: Пресненская часть.
12 Мать Сухово-Кобылина — Мария Ивановна Сухово-Кобылина (урождённая Шепелева) (1789 — 8 июля 1862). Энергично хлопотала за сына, посылая письма сановникам, императрице.
13 Сёстры Сухово-Кобылина: Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир (12 августа 1815 — 15 марта 1892), писательница, псевдоним — Евгения Тур, упоминавшаяся Евдокия Васильевна, Софья Васильевна (1825 — 25 сентября 1867) — художница. Первая женщина, удостоенная золотой медали императорской Академии художеств.
14 Арсений Андреевич Закревский, граф (1786 — 1865) — участник наполеоновских войн. В 1823 — 1831 годах — финляндский генерал-губернатор, в 1828 — 1831 годах — министр внутренних дел. В 1848 году назначен московским военным генерал-губернатором с чрезвычайно обширными полномочиями. Управлял бывшей столицей как своей вотчиной, вмешиваясь даже во все мелочи жизни москвичей, боролся с идейной крамолой. Уволен в отставку в 1859 году.
15 Сергей Петрович Сушков (1816 — 1893) — родной брат поэтессы Е. П. Ростопчиной. Друг Сухово-Кобылина, защищал его в ходе следствия. Помогал проводить сквозь цензуру драму ‘Дело’. Отставной гвардии поручик. В 1874 — 1881 годах — редактор ‘Правительственного Вестника’.
16 Рукописный отдел ИРЛИ. Ф I. Оп. 25. Ед. хр. 156. С. 24.
17 А. М. Рембелинский. Ещё о драме в жизни писателя // Русская Старина. 1910. N 5. С. 277.
18 Рукописный отдел ИРЛИ. Л. 11.
19 Там же. Л. 13. Фамилии ‘Деманш’ придаётся аристократическое звучание: де-Манш.
20 Так в тексте.
21 Рукописный отдел ИРЛИ. Л. 8 об. — 9.
22 Там же. Л. 23 об.
23 В том же архиве хранится ещё одна писарская копия записки Сухово-Кобылина (л. 35 — 40 об.). Видимо, один из этих экземпляров и получил А. А. Закревский.
24 Рукописный отдел ИРЛИ. Л. 41 — 41 об.
25 Там же. А 42 об. — 43 об.
26 РГИА. Ф. 1151. Оп. 4. Ед. хр. 71. Л. 152.
Публикация, комментарии и примечания Виктора Селезнёва. В подготовке архивных документов к печати принимала участие Елена Селезнёва .
Прочитали? Поделиться с друзьями:
