Время на прочтение: 14 минут(ы)
Владимир Александрович ШУФ
Из архива ‘Пушкинского дома’
Многоуважаемый
Семен Яковлевич!
Поездка моя в Грецию не удалась — здоровье изменило мне на первом шагу. Осматривая исторические памятники Константинополя, я сильно простудился и возвратился в Ялту совсем больной.
Вероятно недели две придется мне просидеть в домашнем карантине, и я буду надолго лишен удовольствия с Вами увидеться. Довольно подробные сведения о Вашем здоровье я получаю от А.В. Олехнович, но я надеюсь, что Вы сами не откажетесь изредка отвечать на мои письма.
Перед моим отъездом из Севастополя у графини Де Бальмен был вечер, на котором присутствовал весь цвет местной аристократии. Между прочим там были две весьма интересные эмигрантки графини Имонжине. Там встретил я также одного молодого офицера, если не ошибаюсь, Г-на Колонтаева, с которым вы были знакомы во время Вашего летнего пребывания в Подольской губернии. На этом вечере много говорили о Вас и читали Ваше стихотворение ‘Мать’, которое Вы позволили мне переписать. В ‘Большом свете’, как и следует ожидать, весьма недоброжелательно относятся к Вашему политическому направлению, но отдают Вам справедливость, как поэту и восхищаются Вашим талантом.
В Одессе я встретил еще одну нашу общую знакомую, Катерину Викторовну Гладкую, которая много мне рассказывала о Вас. Она была на курсах и вместе с своей двоюродной сестрой жила в Петербурге рядом с Вашей комнатой. M-lle Гладкая говорила мне, как бывало потихоньку из-за двери она любовалась благородным лицом Плещеева, когда он садился в кресло против зеркала в Вашей комнате, и как Вас приводили в отчаяние Ваши бесчисленные и надоедливые поклонницы.
В Одессе я с подобающим благоговением долго рассматривал дом, в котором жил Пушкин в 1823 году, и любовался замечательным памятником герцогу Эммануилу Ришелье.
Константинополь мне не понравился — он хорош только с Босфора. В сумерки, проезжая верхом по его узким азиатским улицам, я видел в освещенных окнах домов много красивых женских личек, которые с любопытством выглядывали на улицу, закрытые паланкины, которые встречались мне днем, говорили воображению о восточных красавицах, о глубине их гаремов, сверкающих глаз, говорили о многом, чего на самом деле нет, и что только в мечтах грезится вечно влюбленным поэтам. Я осматривал Софийскую мечеть и спускался в мрачное подземелье ‘Тысяча и одной колонны’… но все это потеряло для меня большую половину своей поэтической прелести, благодаря болезненному состоянию моего здоровья.
Из двух недель своей поездки я провел одну на корабле и объехал всю западную половину Черного моря.
Но я боюсь утомить Ваше внимание своей болтовней.
Передайте мое почтение Марии Валентиновне и мою просьбу переслать мне через А.В. Олехнович Ваше письмо, если Вы найдете возможным мне ответить.
С истинным уважением честь имею быть Ваш покорнейший слуга
Владимир Шуф.
Многоуважаемая
Марья Валентиновна!
Простите, что я не тотчас ответил на Ваше письмо: все это время я, по обыкновению, изрядно болен, а состояние духа в подобных случаях у меня бывает такого рода, что заниматься чем бы то ни было я не могу — как видите, Семен Яковлевич и в этом случае представляется далеко не заурядной личностью, ибо у него хватало силы воли, энергии и любви к поэзии настолько, что он, забывая личные страдания, не предавался малодушной апатии и мог писать и работать.
Литературные очерки и посмертное издание стихотворений Семена Яковлевича я получил, за пересылку их позвольте поблагодарить Вас от себя и от имени М. Олехнович. В этом письме я не могу уведомить Вас о том, получил ли последнее издание стихотворений Семена Яковлевича д-р Штангеев. Об Антокольском я конечно слыхал и читал его автобиографию в ‘Вестн. Евр.’ и очень рад, что именно ему Вы заказали памятник Семена Яковлевича.
При теперешнем состоянии моего здоровья я не могу взяться за устройство нового вечера в память Семена Яковлевича, но постараюсь поручить это дело кому-нибудь из влиятельных Ялтинцев — горе только в том, что все наши любительский литературные и музыкальные силы теперь в разъезде, и я не знаю, кто может их заменить. Может быть Вы найдете возможность отложить на некоторое время этот вечер? — тогда я дождусь приезда Ф.К. Татариновой и сам, может быть, настолько поправлюсь, что буду в состоянии заняться лично устройством этого вечера.
25 экземпляров предполагаемого Вами сборника некрологов Семена Яковлевича я надеюсь распродать довольно быстро, если Вы пришлете мне их на комиссию. Само собой разумеется, что я буду Вам очень благодарен за помещением и моего стихотворения в этом сборнике. Оно, кажется, понравилось публике, когда было прочитано у нас на литературном вечере, а в одном Московском студенческом кружке произвело даже некоторое впечатление. Пыпин и Стасюлевич конечно правы и хорошо делают, не принимая моих стихотворений в такой серьезный журнал, как ‘Вестник Европы’, но ведь и я отважился обратиться к ним с моей просьбой, только опираясь на суждение и указание Семена Яковлевича. Указанию г-на Морозова я последую и постараюсь изменить неточное выражение в моем сонете ‘На Станции’. Плещеев моих сонетов конечно не одобрит, и я буду просить Вас поместить мои стихотворения в ‘Наблюдатель’. Нельзя ли мне, при Вашем содействии, сделаться постоянным сотрудником этого журнала? У меня есть около 40 стихотворений тщательно выбранных мною для печати из всего мною написанного. Посылаю Вам еще 4 новых моих стихотворения, написанных мною в последние дни. Первое из них, сделанный мною перевод нового французского стихотворения Лермонтова, недавно появившегося в ‘Русском Архиве’. Я посылаю Вам этот перевод вместе с оригиналом, чтобы узнать Ваше личное о нем мнение, как одной из лучших наших переводчиц иностранных поэтов. Второе стихотворение — тенденциозная аллегория, написанная мною под влиянием перемены некоторых взглядов, а два других — в элегическом роде. Поместите их куда-нибудь, если можно, и сообщите мне о них Ваше мнение, которое для меня право дороже мнений Морозова и других.
С глубочайшим уважением остаюсь всею душой преданный Вам
Вл. Шуф.
P.S. Недавно в Ялту приехал некогда известный певец Антон Николаевич Николаев, друг моего покойного отца и хороший знакомый Вашего мужа. — В.Ш.
Поздравляю Вас, Марья Валентиновна, с наступающим праздником Рождества Христова, хотя у нас связаны невеселые воспоминания с этими в сущности хорошими днями, которые любил и Семен Яковлевич.
Напрасно Вы считаете, Марья Валентиновна, немаловажными оказанные мне Вами услуги — немногие на них способны. Я теперь понимаю, за что Вас так любил Семен Яковлевич. Я не знал, что супруг Ваш был товарищем по университету с моим отцом и Николаевым — это меня радует: даже в гостиной, разговаривая с посторонними людьми, бывает приятно найти общих знакомых.
Быть может, мне удастся склонить Николаева к участию в нашем литерат.-музыкальном вечере, и тогда успех вечера наверно обеспечен. Странно, что его не разрешили устроить в Петербурге.
Стихотворения Плещеева с его надписью я получил и прошу Вас, Марья Валентиновна, передать Плещееву мою глубочайшую благодарность и посвященное ему мое стихотворение.
Посылаю Вам еще несколько стихотворений с просьбой поместить их, если окажутся годными, в какой-нибудь журнал, лучше всего в ‘Живоп. Обозр.’ или ‘Неделе’. Из них два сатирических стихотворения ‘Новый год’ и ‘Философ’, пожалуйста, Плещееву и Гадебурову не показывайте, но поместите их в каком-нибудь юмористическом журнале. Стихотворение, посвященное Плещееву, мне тоже хотелось бы напечатать, если Плещеев не осмеет. Воспользовавшись Вашим разрешением написать самому к Шелеру, я отправил ему шесть своих стихотворений, справьтесь, пожалуйста, об их участи и об участи других, переданных Вам стихотворений. Мне будет жаль, если Шелер не напечатает одно из последних: ‘Утомленный жестокой борьбою…’ — оно, кажется, недурно.
Еще меня беспокоит, отчего Шелер до сих пор не печатает моей поэмы ‘В царстве снов’. Не забыл ли? Он прислал мне ‘Живоп. Обозр.’ за 1887 год, но дубликата экземпляров за Ноябрь и Декабрь не высылает, между тем они мне очень нужны. Шеллер долго не присылал мне ‘Живоп. Обозр.’ и я должен был читать свои напечатанные стихотворения по номерам, добытым из библиотеки. Есть что-то невыразимо ободряющее даже в небольшом успехе.
Пожалуйста, Марья Валентиновна, подпишитесь на мое имя из оставшихся у Вас моих 11 рублей на ‘Живоп. Обозр.’ на 1888 год, приложив еще 1 рубль за премию на 1888 год и 60 к. на премию за 1887 г., которой мне Шелер не выслал. Пришлите мне, пожалуйста, книжку ‘Недели’, где напечатаны письма графини Любы, в которую я был влюблен целую неделю. С ужасом я смотрю на неимоверное количество поручений, которым у меня хватило духу обременить Вас. Но, ради Бога, простите, Марья Валентиновна! Мы, провинциалы, не можем обойтись без ‘оказии’, а обратиться кроме Вас мне не к кому. Максим Белинский в своем романе ‘Старый друг’ (Вестн. Евр.) описывает Петербург очень негостеприимным, недружелюбным и неприветливым к приезжему провинциалу, правда ли это? Штангеева я еще не встречал: я опять пролежал целую неделю — но при первой встрече спрошу у него о часах, хотя вряд ли m-me Штангеева охотно с ними расстанется. С Бурениным Штангеев, кажется, не хочет связываться. Вы, должно быть, мало бережетесь, Марья Валентиновна, если хворали: это простительно только нам, больным по профессии, а Вам право нехорошо и тем более, что таких людей, как Вы, мало — их нужно очень беречь. Вы не уезжаете на праздники из Петербурга? Ну, до свидания! — на дворе уже ночь и страшная буря.
Жена моя и Олехновичи просят передать Вам свой поклон. С глубочайшим почтением и все. Душой преданный Вам Вл. Шуф.
Новый клад у меня — я его сохраню
Посреди драгоценностей наших фамильных.
То не крупный алмаз, в переломах гранильных
Своим блеском подобный огню…
Нет! — на книге простой, на странице заглавной
Две коротких, небрежных строки
Мне написаны почерком беглым руки,
Незнакомой, но славной.
Когда эта рука будет тленье и прах,
И в творениях своих оживет только гений,
Долго имя его для других поколений
Будет жить также в этих строках…
И с восторгом смотрю я на них и с любовью,
И мне видится снова тот витязь седой,
Долго бившийся с дикой глухою средой,
За борьбу заплативший свободой и кровью!
В. Шуф.
Конем ретивым всадник правит
И на дыбы над бездной ставит.
Не выпуская удила.
Так у тебя рассудка сила
Порывы страсти победила
И позабыться не дала.
… моих стихотворений и поэмы ‘В царстве снов’ в каком Вам угодно повременном издании.
У меня оказался один общий знакомый с Пыпиным, некто Карцев, профессор истории в Петербургском университете, мой бывший учитель по гимназии и хороший знакомый. Его статья ‘об исторической философии Войны и Мира Толстого’ была помощницей июльской книжке ‘Вестника Европы’. Кареев приезжал на прошлой неделе в Ялту и рассказывал мне много о Пыпине. Впрочем, как мне этого ни хотелось, я не решился просить его быть заступником моих грешных сонетов перед Пыпиным.
Отчего Вы так горячо возражаете против того, что я предположил мотивом помещения стихотворений Семена Яковлевича в маленьких журналах желание печатать из-за денег? В этом нет ничего предосудительного, Пушкин даже бравировал этим и сказал, что
‘Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.’
Минаев утрирует писание ради денег, а такие люди, как Некрасов, существовавший своими стихами, Диккенс, писавший свои романы на заказ, Пыпин, существующий своими статьями, разве они унижают этим искусство и науку:
На днях я получил высланное Вами посмертное издание стихотворений Семена Яковлевича. В этот издании меня поразила странная случайность. Стихотворение ‘на могиле Герцена’ оканчивается четверостишием, написанным мною —
Так вот где в чужбине от долгих скитаний
Нашел ты желанный покой!
Его не нарушат ни стоны страданий,
Ни ропот пучины морской.
Однажды в стеклянной галерее на даче Цыбульского мы разговаривали с Семеном Яковлевичем об этом стихотворении, и он, шутя, подал мне свою тетрадь и просил окончить это стихотворение сообразно с его идеей. Я написал это четверостишие и дальше о том, ‘как звучный голос Герцена, подобно призывному ‘колоколу’ уже не раздается больше в его скорбной и несчастной отчизне’ у меня не выходило… Теперь, когда я увидел это четверостишие, как бы сливающее мой голос с голосом Семена Яковлевича в одной величавой, раздающейся из-за пределов могилы, песне, четверостишие, которое как нельзя более подходит к самому Семену Яковлевичу и которым заканчивается, как будто последним приговором, вся книга, — оно так поразило меня, что я долго не мог опомниться и чуть не заплакал…
Вообще, чем больше я начинаю вчитываться в его стихотворения, тем больше вырастает он в моих глазах, воплощая в свои односущные с его личностью образы Герострата, Иуды и Герцена, тем больше люблю его, и тем больше жалко, что не умел я и не успел воспользоваться его недолговременным обществом.
Издание Солдатенкова вообще прекрасно, исключая портрет, который совсем не передает фотографической карточки, с которой он скопирован, и, в то время как последняя чрезвычайно похожа, сам портрет далеко не удовлетворителен. Его нужно было заказать в Лейпциге. Биографии Вашей я еще не дочел до конца и поэтому свое мнение выскажу только в следующем письме. Ее необходимость доказывается уже таким случаем, что на днях на Набережной ко мне подошла какая-то совершенно мне неизвестная дама и просила у меня биографию Семена Яковлевича. Я рекомендовал ей автобиографический отрывок в ‘Вестнике Европы’ и Вашу биографию в предстоящем, теперь уже вышедшем издании. Княжна Трубецкая зачитала у меня прозаические очерки Семена Яковлевича, и я вынужден просить Вас выслать мне второй экземпляр этих очерков, так как я не успевал даже всего прочесть в этой книге. Просит Вас также и Марина Олехнович, если это Вас не затруднит, выслать ей посмертное издание стихотворений Семена Яковлевича
в переплете, с каковою целью мы и посылаем Вам при этом письме 6 рублей. Не должен ли я Вам за высланное мне посмертное издание? Моих денег у Вас, кажется, оставалось недостаточно. Простите, Марья Валентиновна, что я отнимаю у Вам время своим длинным письмом, но я буду надеяться, что Вы, в наказание, напишете мне за это письмо еще более длинное.
Всею душой Вам преданный Вл. Шуф.
Недавно меня вызывали к Мировому Судье засвидетельствовать подлинность духовного завещания Семена Яковлевича и то, что он был в здравом уме и при полной памяти.
Жена моя и Олехновичи просят меня передать Вам свой поклон.
Многоуважаемая
Марья Валентиновна!
Поздравляю Вас с новым годом и от всего сердца желаю Вам здоровья и счастья. Прошу Вас передать мое поздравление Эрнесту Карловичу и Александру Константиновичу.
Надеясь в новом году на новое счастье, посылаю Вам целый ворох стихотворений — мои ‘Песни Крымских Татар’ и новое стихотворение ‘Пролетарий’. Примите их под свое покровительство, Марья Валентиновна, и не дайте моему труду пропасть даром. Надеюсь, что Александр Константинович постепенно напечатает их в ‘Живоп. Обозрении’. По крайней мере он печатал песни крымских татар, которые я посылал ему раньше. В этом цикле песен отражаются все мировоззрение и вся поэзия этого народа, и потому хорошо было бы печатать их без значительных промежутков времени, чтобы цельность впечатления не утратилась. Если Александр Константинович находит, что моя поэма ‘В царстве снов’ велика только, а не плоха, то не может ли он напечатать ее в месячных книжках, выходящих, как прибавление к ‘Живоп. Обозрению’?
Свое рождественское стихотворение я видел уже напечатанным в последнем номере ‘Живоп. Об.’. не может ли Алекс. Констант. В зачет этого стихотворения выслать мне экземпляр ‘Живоп. Обозр.’ за новый 1890 год, так как за это стихотворение я должен получить 12 р. 80 к. (32 строки по 40 копеек), а у меня нет денег, чтобы подписаться на Живоп Обозр.
В этом году я вынужден отказаться от удовольствия получать газеты и журналы и буду читать их в библиотеке.
Как вы встретили праздники, Марья Валентиновна? У вас в Петербурге это, должно быть, веселое время. Я все время вывозил в свет своего Сашу — то к одним, то к другим знакомым на елку. Впрочем с елкой и для взрослых связаны хорошие воспоминания, и недаром ее любил Семен Яковлевич.
Генварь месяц со времени моего знакомства с ним для меня принял грустное значение, особенно 22 генваря: день его похорон и моего рождения. Я отслужил бы панихиду, если бы… был от этого какой-нибудь толк. Надеюсь, что Ф.К. Татаринова по обыкновению посетит в этот день вместе со мною дачу Цыбульского. Со стороны Антокольского весьма похвально и добросовестно, что он решился перелить и исправить бюст Семена Яковлевича, когда вы его нашли непохожим.
Наш музыкально-драматический кружок все еще не утвержден: шесть месяцев устав его пролежал у губернатора и месяцев девять будет утверждаться министром, так что мы надеемся для отдаленного потомства сделать доброе дело. Буду ждать письма Вашего, Марья Валентиновна.
Жена просит передать Вам свое поздравление. Сердечно преданный Вам
Владимир Шуф.
Многоуважаемая
Марья Валентиновна!
Спасибо Вам, что не забываете меня, хотя я уже отчаялся получить от Вас письмо — так давно вы ко мне не писали. Мне показалось, что в строках вашего письма слышится как будто разочарование в людях, испытанное вами в недавнее время. Это было бы очень грустно, и я не сумел бы ничего сказать утешительного, если только вас огорчает не одно халатное отношение Антокольского ко взятой им на себя работе по устроению памятника Семену Яковлевичу.
Мои денежные дела идут в это время довольно плохо, и тоже можно было бы мне впасть в печальное настроение, но в это время у меня образовалось довольно много интересных знакомств, которые поддерживают светлое настроение духа. Во-первых, я познакомился с писателем Эртелем. Затем с профессором Бестужевым-Рюминым и с братом известного Бакунина. Все они, особливо Бестужев-Рюмин, люди чрезвычайно интересные. И у них есть чему поучиться. Бакунин совсем переселился в Ялту и купил недалеко от нас имение. Говорят, в Ялту скоро приедет на все лето и Чехов, который собирается здесь практиковать — он, ведь вы знаете, доктор. Эртель дал мне прoчитать Крейцерову сонату Толстого, о которой вы мне писали, но она произвела на меня невыгодное впечатление, как и все последние произведения графа Толстого. На днях я надеюсь услышать музыкальное исполнение этой сонаты Бетховена. Несколько времени тому назад я получил приглашение от Литературного Фонда принять на себя устроение концертов и литературных вечеров в пользу Фонда в Ялте и привлекать новых членов в общество. Я до сих пор еще не дал ответа Фонду, так как в данную минуту у меня нет свободных денег для членского взноса, но в скором времени я напишу в Фонд и приложу все мои старания с почетной обязанностью, которую он на меня возлагает.
Что касается ‘Живописн. Обозр.’, то я его все-таки не получаю, а Шелер моих стихотворений не печатает, за исключением Весенней татарской песни, которая ему так понравилась, что он ее напечатал даже два раза — в двух номерах Ж.О. ожидаю ее увидеть и в следующем номере.
Стихотворения мои скоро выйдут — в конце июня, вероятно — корректуру я уже окончил. Экземпляры будут разосланы во все известные газеты и журналы — замолвите словечко, Марья Валентиновна, кому можно, о рецензии, чтобы не замолчали моих стихотворений и уж лучше разругали бы.
Буду ждать Вашего письма и желаю Вам отдохнуть на даче.
Владимир Шуф.
Многоуважаемая
Марья Валентиновна!
Моя поездка этой зимою в Петербург, кажется, не состоится. Я думал поехать на праздниках, но у меня столько дела в Москве, что приходится отложить свое намерение. Я был бы очень рад повидать Вас, но, кажется, и Вы не собираетесь в этом году в Москву. В Москве я начинаю понемногу устраиваться. Читали вы три моих фельетона в ‘Русских Ведомостях’? Я надеюсь, что мои статьи будут принимать и здесь и далее, хотя, к сожалению, в ‘Русских Ведомостях’ столько материалов и сотрудников, что нельзя, конечно, рассчитывать более, чем на один фельетон в месяц. Платят в ‘Русск. Вед.’ довольно хорошо — по 7 к. за строчку и недавно я получил первый свой гонорар в размере 56 р. 40 к. Вообще я очень доволен, что могу писать в такой солидной газете. Если ‘Русский Курьер’ будет выходить, я буду писать и здесь.
Общество в Москве я подобрал себе очень интересное. Бываю у профессоров Стороженки и Веселовского, познакомился с Гольцевым, Мачтетом и театральным критиком ‘Русских Ведомостей’ Ивановым, который пользуется с Москве большим успехом. У меня бывают изредка вечера, на которые собираются многие из наших молодых художников — Васнецов (брат известного художника), Коровин, Переплетчиков. Это все очень интересный и обещающий народ. Бывают кое-кто из присяжных поверенных: Минцлов, Филатов, один очень интересный ассистент Тимирязева, некто Петровский, теперешний редактор ‘Русского Курьера’ Филиппов и многие другие, так что мой довольно большой номер в меблированных комнатах становится тесен.
Но всего больше меня интересуют литературно-профессорские обеды в гост. Эрмитаж, из которых я не пропускаю ни одного. Я много работаю, бываю в театрах и обществе, так что у меня совершенно недостает времени.
Посылаю Вам, Марья Валентиновна, мой перевод стихотворения Литтре ‘La terre’ с просьбой передать его в ‘Вестник Европы’ — кому-нибудь из ваших знакомых ‘власть имеющих’. По содержанию это стихотворение подходит к требованиям ‘Вестника Европы’, а люди сведущие говорят, что перевел я его хорошо и предлагают поместить в ‘Русскую мысль’, но мне хочется в ‘Вестник Европы’. Если же там не примут, то перешлите мне его поскорее в Москву и я устрою его здесь. Об этом стихотворении я напишу еще профессору Карееву, чтобы он повлиял со своей стороны на Вестников Европы. Простите, Марья Валентиновна, что я до сих пор надоедаю Вам своими просьбами, но право в этом виновата Ваша доброта, а отнюдь не я.
Видели ли Вы ‘Пиковую даму’ Чайковского, Марья Валентиновна? В Москве ею очень интересуются, но к нам она попадет вероятно тогда, когда ее костюмы и декорации истреплются на сцене Мариинского театра. У Нас эту оперу пока поют в частных домах, и я познакомился с ее музыкой. О наших общих знакомых могу сообщить Вам о Фани Карловне, которая теперь в Москве, она очень больна, едва не умерла, но теперь есть надежда, что она поправится. Юлия Ильинишна здорова. Я очень скучаю в Москве без своих детишек, но что же делать? Сидя у себя на ферме далеко не уедешь.
Передайте мой поклон Эрнесту Карловичу. Я давно уже не получал от вас известий, Марья Валентиновна, хотя сам был виноват в этом, завертевшись в Московской жизни и долго не отвечая на Ваше последнее письмо. Напишите мне поскорее, Марья Валентиновна. Адрес мой: Москва, Земляной вал, меблированные комнаты ‘Фантазия’ No 8 в доме Трындина.
Преданный Вам Владимир Шуф.
Многоуважаемый
Владимир Сергеевич!
Я уже в Крыму, на службе, и пишу Вам это письмо в дежурной комнате Казенной Палаты, казенными чернилами. Боюсь, чтобы и слог письма а этой обстановке не сделался казенным.
Из золотой рамы на меня грозно смотрит портрет Николая Павловича. Но если я и занимаюсь перепиской по собственной надобности в часы, назначенные для дежурства, то я все же не виноват: дежурство, все равно, заключается в ничегонеделаньи. Это своего рода созерцательное состояние.
Итак,
Препровождая настоящую переписку, честь имею уведомить Вас о моем назначении помощником столоначальника в 1-ом отделении 1-го стола Таврической Казенной Палаты с окладом 500 рублей в год.
Место жительства имею: в городе Симферополь, Таврич. Губ. Малый Губернаторский переулок, дом Софроновой.
Ах, Владимир Сергеевич, если бы Вы знали, что это за служба! Камень Сизифа, бочка Данаид, толчение воды в ступе, — ничто в сравнении! Глупая и бесплодная канцелярщина… я утешаюсь только надеждой получить через год место податного инспектора. Тогда будет хоть материальное обеспечение и более свободного времени для литературных занятий.
В Симферополе пока у меня нет никого знакомых. Город это по преимуществу чиновничий. Белые фуражки с кокардами — на каждом шагу. Зато как хорошо кругом! Какая воля, какой простор! Я по целым часам засматриваюсь на далекие крымские горы и голубой Чатырдаг. Наконец, я видел море, — что еще больше могу сказать я?
Право же все это очаровательнее Вашей речки близ Сходни, Ваших сырых сосновых рощиц и сухого энциклопедического словаря, ради которого Вы остались под Москвою
‘Баклан’ мой все что-то не появляется в ‘Вестнике Европы’. Я за него очень беспокоюсь. Меня тревожит, сто Стасюлевич так и не ответил на мое письмо, о котором я говорил Вам (с просьбой о деньгах). Что если Стасюлевич раскается и под каким-нибудь предлогом откажет мне в напечатании поэмы? …
Будьте так добры, Владимир Сергеевич, напишите мне, принят ли в ‘Русских Ведомостях’ мой рассказ ‘Яаплу-Яая’, или Вы передали его в ‘Ниву’.
Еще хочу просить Вас прислать мне Ваш портрет с надписью. И в Симферополе я желал бы видеть своих московских знакомых. Вчера в письме я просил о том же Афанасия Афанасьевича. Были Вы у него в деревне?
Буду с нетерпением ждать Вашего письма, Владимир Сергеевич. До свиданья.
Я пишу по Вашему московскому адресу.
Помощник Столоначальника
В. Шуф.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
