Письма, Шаляпин Федор Иванович, Год: 1937

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 43 минут(ы)
Скачать в PDF

СУДЬБА АРХИВА Ф. И. ШАЛЯПИНА

Сообщение К. Н. Кириленко и Н. А. Коробовой
Сборник материалов ЦГАЛИ СССР.
Встречи с прошлым. Выпуск 7.
Москва, ‘Советская Россия’, 1990.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Москва, Петербург, Нижний Новгород, Милан, Рим, Берлин, Нью-Йорк, Буэнос-Айрес, Лондон, Ницца, Монте-Карло, Париж, Казань, Орехово-Зуево, Пекин, Рига, Каир, Гавайские острова… и везде спектакли, концерты, встречи, письма, фотографии, автографы, автографы, тысячи автографов. Такие условия жизни абсолютно противоречили условиям собирания и сохранения архива. Да и семейные обстоятельства не способствовали этому. С 1910 года существовало фактически две семьи, два дома — в Москве и Петербурге. Теперь в этих домах созданы музеи Ф. И. Шаляпина.
В Москве на Новинском бульваре в доме 113 (теперь ул. Чайковского, 25) жила первая жена Шаляпина — Иола Игнатьевна и пять его старших детей. В этом доме тщательно собирали и хранили письма, программы и афиши, деловые бумаги Шаляпина, вырезки из газет и журналов наклеивали на специальные листы с печатью ‘библиотека Ф. И. Шаляпина’. И. И. Шаляпина и старшая дочь Ирина вели особую хозяйственную книгу, куда записывали подношения Шаляпину от публики и почитателей таланта. В книге помечено, от кого и когда получены подарки, и приводятся тексты дарственных надписей на них. И. И. и И. Ф. Шаляпины жили в доме на Новинском бульваре до 1952 года. Им мы обязаны сохранностью большей части архива.
Эти материалы составили основную часть фонда Шаляпина в ЦГАЛИ СССР.
А началось все с 13 документов (автографов Шаляпина), поступивших из Государственного Литературного музея в августе 1941 года в наш, тогда еще Литературный архив (ЦГЛА) через пять месяцев после его основания. Сама жизнь, ее логика уже тогда подсказали, что вновь созданному архиву необходимо собирать документы не только литературного профиля, а значительно шире — собирать в одном хранилище фонды деятелей всех видов искусств — театра, музыки, кино, изобразительного искусства.
Вскоре к 13 документам присоединились еще несколько, и в таком составе пока еще очень маленький фонд Ф. И. Шаляпина был отправлен вместе со всеми документами ЦГЛА в эвакуацию (в Саратов, а затем в Барнаул).
Сразу же после возвращения из эвакуации архив продолжил пополнение фонда Шаляпина поступлениями от частных лиц, из Книжной лавки писателей, из родственных архивных учреждений — Центрального государственного архива древних актов, Центрального государственного исторического архива. Буквально все приобретенные или полученные в дар документы были ценными и интересными, будь то рисунки Шаляпина, его переписка, фотографии в жизни и ролях, зачастую с автографами, афиши и программы спектаклей, письма Конторы императорских театров о его службе, наградах, званиях, письма и телеграммы антрепренеров, благотворительных обществ, охранное удостоверение на имущество Шаляпина, подписанное народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским, свидетельства о рождении и смерти Шаляпина, его бракосочетании, чековые книжки, счета магазинов и пр. Каждый документ был свидетельством того или другого эпизода жизни великого певца. Собирали и воспоминания о нем.
За всеми принятыми на государственное хранение документами тщательно следили, проверяли их состояние, в случае необходимости реставрировали.
В 1960 году были получены шесть больших альбомов с фотографиями Шаляпина в жизни, в группах с известными писателями, актерами, композиторами, художниками и во всех ролях его основного репертуара. Многие из них — фотокопии, но если нет оригиналов — их ценность несомненна.
С 1970 года наступил новый этап в комплектовании фонда Шаляпина ЦГАЛИ СССР. Были установлены прочные контакты с И. Ф. Шаляпиной. 2 июля 1970 года она составила завещание, по которому после ее смерти весь семейный архив Шаляпиных должен был перейти в ЦГАЛИ. С 1973 года началось интенсивное пополнение фонда первоклассными документами. Архив приобрел у Ирины Федоровны письма Шаляпина детям, письма и телеграммы писателей, артистов, антрепренеров к Шаляпину (338 документов) за 1909—1938 годы. В 1977 году И. Ф. Шаляпина передала архиву около 2000 документов — большую семейную переписку и письма к ней В. И. Качалова, А. А. Фадеева, Н. Д. Телешова, П. А. Бакшеева, Н. П. Баталова, М. А. Чехова, В. П. Марецкой и др.
После смерти И. Ф. Шаляпиной в октябре 1978 года по ее завещанию ЦГАЛИ получил все оставшиеся у нее дома документы Шаляпина, а также большие архивы Иолы Игнатьевны и самой Ирины Федоровны. Всего 5250 документов — ценнейшее дополнение к фонду.
Таким образом, вся московская часть архива Шаляпина была бы собрана в ЦГАЛИ, но получилось так, что И. Ф. Шаляпина переписку Шаляпина с А. М. Горьким передала в Архив Горького, ноты с пометками Шаляпина — в Музей музыкальной культуры, а часть иконографического материала — в Театральный музей им. Бахрушина.
Как жаль бывает, что многие родственники фондообразователя не знают золотого правила, к которому стремятся архивисты,— бороться за неделимость, недробимость фонда крупного деятеля литературы или искусства. Если архив находится в одном хранилище, исследователям гораздо легче работать над ним. Материалы фонда, находящиеся в любом Центральном государственном архиве, в целях сохранности будут отреставрированы, микрофильмированы.
Поистине трагической оказалась судьба части архива, которая отложилась в Петербурге, в доме No 2 на Пермской улице (теперь ул. Графтио). Там жила вторая жена Шаляпина Мария Валентиновна Элухен (1883—1964), по первому мужу Петцольд (официально ее брак с Шаляпиным был оформлен в 1927 году уже в Париже) и его младшие дочери — Марфа (р. 1910 г.), Марина (р. 1912 г.) и Дассия (1921—1977). В 1922 году Шаляпин со второй семьей уехал за границу. Архив и имущество остались в Петрограде. Хранил их артист и режиссер Государственного Театра оперы и балета, секретарь Шаляпина Исай Григорьевич Дворищин. Он ревностно исполнял порученное ему дело, но в тяжелом блокадном 1942 году он умер, и архив оказался фактически бесхозным. Многие документы попали в чужие, корыстные руки и были безвозвратно утрачены. Остатки этой части архива в настоящее время хранятся в Ленинградском театральном музее.
Живя во Франции, Шаляпин очень много гастролировал по странам Европы, Америки, Азии. Немногие материалы собирались в Париже, в собственном доме Шаляпина. После его смерти в 1938 году его дом перестал существовать — дети разъехались в разные страны, а их переписка с отцом за 1920—1930-е годы, к сожалению, распылилась, как не сохранился единым комплексом и парижский архив Шаляпина. Правда, в последние годы некоторые документы и мемориальные вещи, принадлежавшие Федору Ивановичу, вернулись на Родину, благодаря доброй воле живущего в Италии Федора Федоровича Шаляпина.
Из всего наследия Ф. И. Шаляпина мы выбрали и предлагаем читателю письма Шаляпина жене и дочери Ирине. Письма, почти за 40 лет, представляют собой колоссальную историко-культурную ценность. Этот богатейший фактический материал — неисчерпаемый источник сведений о жизни и творчестве великого певца. Письма рассказывают о самом Федоре Ивановиче полнее и лучше, чем десятки воспоминаний современников, в них проходит масса тем, они показывают Шаляпина в разных аспектах и дают материал для научных исследований музыковедам, театроведам, киноведам, педагогам и даже психологам. Совершенно особой, отдельной темой исследования может быть тема ‘Шаляпин-отец’. Его письма детям полны нежностью и любовью, со смешными рисунками и стихами, но в то же время он стремится приобщить их к своей взрослой, творческой жизни начиная с раннего их возраста. В письмах к детям 1900—1910-х годов Шаляпин всегда рассказывал о своих выступлениях, успехах, о городах и странах, в которых бывал, они полны постоянной заботой об их учебе, художественном развитии, их развлечениях, играх, здоровье и пр.
Если письма Шаляпина к детям уже вошли в научный оборот, то его письма к жене — Иоле Игнатьевне Шаляпиной — мало известны читателям.
Иола Игнатьевна Шаляпина — сценическая фамилия Торнаги — итальянская балерина, родилась в Риме в 1873 году, окончив балетную школу в миланском театре Ла-Скала, танцевала на его сцене, много гастролировала в других городах Италии, во Франции, Америке. В 1896 году Иола Торнаги была приглашена в Россию, в частную оперу С. И. Мамонтова, где она и встретилась с Шаляпиным. Выйдя замуж в 1898 году, она оставила сцену. У Шаляпиных было шестеро детей: Игорь (1899—1903), Ирина (1900—1978), Лидия (1901—1975), Борис (1904—1979), близнецы Татьяна и Федор (р. 1905). И. И. Шаляпина постоянно жила в Москве. В 1960 году она уехала в Италию к сыну Федору. Умерла она в Риме в возрасте 92 лет.
В архиве сохранилась большая переписка Шаляпиных — более 200 писем и 194 телеграммы Шаляпина к жене и 132 ее письма за 1896—1927 годы.
Шаляпин писал домой во время своих многочисленных гастрольных поездок. По письмам легко прослеживаются маршруты и хронология его выступлений в Петербурге, Одессе, Казани, миланском театре Ла-Скала, в оперных театрах Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Буэнос-Айреса, Монте-Карло и др. Он рассказывал, как проходили репетиции и спектакли, как он играл, как звучал голос, как принимали спектакли публика и пресса. Он неизменно сообщал о начале спектаклей или концертов даже в самых небольших городах, откуда невозможно получить ни программ, ни афиш, ни газет. В своих поездках Шаляпин встречался с А. М. Горьким, К. А. Коровиным, В. А. Серовым, Н. А. Римским-Корсаковым, В. В. Стасовым, Э. Карузо, С. П. Дягилевым, М. В. Дальским, С. В. Рахманиновым и др.
Много места Шаляпин уделяет в письмах детям, их здоровью, воспитанию, в них также затронуты бытовые вопросы, денежные дела, личные взаимоотношения…
Переписка прекратилась в 1927 году, после их развода, но И. И. Шаляпина бережно сохранила письма. Большинство писем Шаляпина написаны по-итальянски. Перевод сделан И. М. Лебле и Н. В. Снытко. Письма приводятся с сокращениями. Ранее они лишь цитировались в ‘Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина’ (Л., 1988—1989).

1

18 марта 1899 г., Петербург

Петербург 18/III 99.

Радость моя, красавица, сейчас, слава богу, чувствую себя лучше и все время пою с большим успехом. Сегодня вечером, когда я получил твое дорогое письмо, я пел в ‘Русалке’ и получил красивейший венок с двумя лентами — одна красная и другая белая,— где вышиты ноты ‘Русалки’ вместе с аккомпанементом. Увидишь, какой он красивый, но я так и не знаю, кто сделал мне этот подарок.
Потом пел в ‘Фаусте’, в спектакле участвовала примадонна императорского театра. Пела также мадам Литвин, сказавшая мне, что никогда не видела такого Мефистофеля, как я.
Вчера пел Ивана Грозного, также с величайшим успехом и получил венок.
У меня большой успех здесь, в Петербурге.
Был в императорском театре и слушал оперу ‘Юдифь’, в которой Олоферна пел французский бас, Дельмас, пел неплохо, но играл чистокровного французского джентльмена и больше ничего. Мне кажется, что я исполнил эту партию в 100 тысяч раз лучше, чем он, да и Володя Стюарт, видевший его в Мефистофеле, сказал мне, что он не может сравниться со мной в этой партии, и мне только остается удивляться той сумме, которую платят этому Дельмасу (1500 рублей за спектакль). Вот что значит быть иностранным артистом.
Дорогая Иолинка, я, конечно, хочу сделать карьеру за границей и сделаю, сделаю!.. Чувствую, что смогу сделать.
Милая моя радость, прошу тебя написать мне, как вы оба себя чувствуете с моим Игрушкой, и сказать, в котором часу ты можешь быть свободна, чтобы поговорить со мной по телефону. Я боюсь, что, когда попрошу тебя к телефону ты оставишь нашего ангела Игоря, а потому ты должна написать мне, в котором часу ты будешь свободна.
Ты не можешь себе представить, дорогая Иолинка, как я скучаю в Петербурге, не знаю почему, но ничего меня не интересует, и я жду с восторгом дня, когда смогу увидеть тебя и целовать без конца.
Радость моя, очень-очень хочу тебя обнять. Ты далеко от моего сердца, но оно бьется и будет биться только для тебя и для моего дорогого Игрушки.
Надеюсь увидеть тебя вскоре.
Твой навсегда
Федор
P. S. Кланяются тебе Стюарты и все, кто тебя знает в Петербурге (ф. 912, оп.4, ед. хр. 26, л. 6—7 об.).

2

17 июня 1899 г., Одесса

Одесса. 17/VI 99.

Дорогая Иолинка!

Если бы ты могла знать, как я скучаю здесь, в Одессе. Святая мадонна!! Ты не представляешь себе. Пел 4 раза, завтра пою в ‘Фаусте’. Будет 5 спектаклей. 2 раза пел Бориса и, естественно, имел большой успех, но меня огорчает, что Мусоргский, написавший эту оперу, не имел успеха и опера не понравилась. Говоря по правде, артисты в этой труппе глупы и тривиальны и не могут понять, что это за опера. Боюсь, что я не спою 10 раз, но кто знает… (там же, л. 26).

3

18 апреля 1902 г., Одесса

Одесса. 18/IV 902

…Сегодня начинаются мои выступления в ‘Фаусте’. Что-то будет? Я не знаю почему, но петь в провинции немного боюсь. Публика здесь очень глупа, они думают, что Шаляпин должен иметь трубный голос, которого у меня нет.
А в Киеве поняли, что я прежде всего артист, трогающий души. Не знаю, что будет здесь… (там же, ед. хр. 27 л. 20 и об.).

4

18/31 марта — 21марта/3апреля 1903 г., Каир

Каир

18/31- III — 903

Радость моя Иолинушка!

Наконец-то мы в Египте. Накануне вечером приехали в Александрию и вчера сюда.
Сегодня были на пирамидах. Это нечто грандиозное и очень интересное. Я хотел забраться наверх, на пирамиду, но, поднявшись до середины, должен был спуститься, так как закружилась голова. Жаль, что не могу переносить высоты, а то залез бы на самую вершину… (там же, ед. хр. 28, л. 14)

5

26 апреля 1903 г., Киев

Киев

26/IV 903.

Дорогая моя Иолинушка!

Я очень на себя зол, что несколько дней не писал тебе, моя радость, моя богиня, моя дорогая любовь! Ты подумаешь дурно обо мне, но, моя радость, право, у меня не было времени, сейчас объясню почему.
Приехав в Москву, у меня оказалось много дел в связи с подготовкой к отъезду в Киев. Я должен был отыскать Гаврилу, приготовить костюмы, парики и т. д. и т. д. и уехал только 22 апреля, а по приезде в Киев 23 должен был петь Фауста, которого спел великолепно (как я тебе телеграфировал) и потом, на следующий день, пел Сальери и Игоря — тоже прекрасно.
…Все, все идет хорошо, но только нет около меня моих настоящих и искренних друзей, моей Иоле и моих пузранчиков Игрушки, Рины и Лидушки… О, как хотел бы я прижать вас к своему сердцу, которое вас всех обожает. Без вас я нахожусь в унынии, скучаю, одним словом, несчастлив […].
Жаль, что упущу Сан-Карло, т. к. не будет времени там выступить. Мне неприятно также не петь с г-ном Муньоне, который был со мной так любезен. Посмотри, он прислал мне свою фотографию с такой надписью: ‘Федору Шаляпину, славному имени в оперном искусстве, настоящему законченному артисту с большой нежностью и неописуемым энтузиазмом дарит эту фотографию друг души его и поклонник Леопольде Мунъоне’.
Видишь, что написал мне этот большой дирижер и большой артист, это меня окрыляет, потому что я придаю большее значение словам больших артистов, нежели аплодисментам публики, которая иной раз ничего не понимает.
Дорогая моя радость, крошка! Знаешь, я только что получил часы с орлом, украшенные бриллиантами, из кабинета его величества русского царя. Подарок недурен и нравится мне, потому что изящен. Когда будешь в объятиях твоего Феденьки — расскажу тебе много-много, а сейчас прими мои горячие, горячие поцелуи и знай, что нет на свете другой души, которая любила бы тебя так сильно, как я. Целую, целую, целую, целую, целую. Твой навеки Федя.
P. S. Дорогая моя, прошу, не забудь мои камни с Везувия и булавку, которую я, вероятно, оставил в Неаполе. Думаю, что после этих спектаклей выступлю в нескольких концертах в трех или четырех городах, поэтому приеду в Россию к 20— 22 мая русского стиля. И напиши мне, как обещала, поедешь в Москву или в Харьков? Уже прошло три дня, а я ничего не получил от тебя. Это меня огорчает. Поцелуи детям. Привет всем и поцелуй маме.
Твой бедный Федюшка (там же, л. 22—24 об.)

6

19 июля 1904 г., Кисловодск

Дорогая моя Иолинетта, маленькая моя женушка!

Уже три дня, как я приехал в Кисловодск, и, сказать по правде, эти три дня мне показались месяцами. Ты не можешь представить себе, как я ненавижу эту толпу дураков, которые переодеваются три раза в день, прогуливаются по парку и, кажется, тоже умирают от скуки. Видно, я с каждым днем все старею и старею. Мне совсем теперь не нравится толпа. Мне не хочется больше ужинать, пить с ними, глядеть на них. Я только ночами катаюсь на лошади в горах. Вот и все. Это мне доставляет удовольствие, но когда я возвращаюсь домой, мне не хватает моей дорогой России с ее лесами и туманами. Мне не хватает еще и моих дорогих детей и моей радости женушки, которая, кажется мне, любит меня не много… (там же, ед. хр. 30, л. 8 и об.).

7

2 ноября 1904 г., Петербург

2/XI 904. Спб.

…Была репетиция ‘Бориса’, и я увидел на репетиции, что артисты не симпатизируют мне и здесь тоже. О зависть, зависть — она не дает никому спать, мне кажется.
Когда я показал Шуйскому, как нужно воплощать этот персонаж, остальные артисты говорили между собой: ‘Шаляпин приехал сюда, чтобы давать нам уроки…’ Какие дураки!!
Мне, естественно, ничего не говорят, так как, наверное боятся. Все ничтожные выскочки кусаются, когда никто не видит… (там же, ед. хр. 31, л. 1 об. — 2).

8

15/28 июля 1905 г., Лондон

15/28 июля 1905 г., Лондон

…Слушай, что я тебе расскажу про Лондон. Тоска здесь, милая Iole, невыносимая. Город хотя и огромнейший, однако скука живет во всех углах. Остановился я в Carlton Hotel. Жизнь, конечно, стоит ужасно дорого, слава богу, что есть некоторые люди, которые говорят по-французски и по-итальянски. Я встретил здесь Ricordi, и он познакомил меня с одной здешней аристократкой Lady de Grey, у которой мы вчера обедали в ее villa в деревне Vicino a Londra. Очень милые люди, и мы провели время очень весело. Муж ее — один из директоров здешнего Ковент-Гарденского театра очень приглашал меня в будущем году в июне приехать спеть несколько спектаклей, но так как я спросил 5000 франков за спектакль, то они сказали, что платить так дорого не могут и что могут заплатить максимум 3000, на это я ответил, что едва ли я смогу приехать и что я сообщу после. Словом, приехав в Россию, мы с тобой поговорим об этом.
Пел я у m-me Palmers очень хорошо, и Lady de Grey, которая была у Palmers, сказала мне вчера, что королева Англии хочет меня слушать у себя во дворце. Я, конечно, согласился и завтра в 5—6 часов вечера должен буду петь, но, однако, не знаю, что такое, я чувствую себя без голоса, должно быть, простудился и, может быть, завтра вынужден буду отказаться — в воскресенье еду в Париж, остановлюсь в Гранд-Отеле (Grand Htel) и пробуду в Париже, должно быть, всего два дня, потом еду в Orange… (там же, ед. хр. 33, л. 9 об.— 11).

9

31 августа 1906 г., Петербург

Спб. 31/VIII 906.

…3 числа иду к Стасову. 4 — уезжаю в Москву, я хотел уехать сразу, но милый Стасов так стар (83 года), что вот-вот умрет. Я хочу устроить ему праздник. Он будет так рад, а в другой день, раньше 3 сентября, он не сможет устроить этот вечер… (там же, ед. хр. 35, л. 12).

10

3 сентября 1906 г., Петербург

3/Х 906. Спб

{Ошибка в датировке,

на конверте стоит: ‘3 settembre’}.

Дорогая моя, обожаемая Иолинушка!

Добрый день, как поживаешь, дорогая моя? Я, слава богу, чувствую себя хорошо. Сегодня вечером иду к Стасову, чтобы провести вечер, где буду немного петь и прочту новые вещи, написанные Горьким.
Здесь, в Петербурге, все хорошо и спокойно. Не знаю, что буду делать дальше. Хотел поехать в деревню, посмотреть, как там дела, но не знаю, найду ли время, так как меня просят поехать в Гельсингфорс (в Финляндию), чтобы петь в концерте. До сих пор я ничего не решил. Завтра решу, что делать: ехать ли в Москву или в Гельсингфорс. Вчера вечером ужинали у Контана вместе с Дальским, так как был день его ангела… (там же, л. 18 и об.).

11

4/17 сентября 1906 г., Петербург

Спб. 4/IX 906.

…Вчера вечером был у Стасова. Пели и читали новые вещи Горького. Здесь все идет по-прежнему. Нет никаких новостей. Сегодня вечером иду к Теляковскому… (там же, л. 21 об.).

12

1/14 октября 1906 г., Москва

Москва. I/X 906.

…Ну вот, Иолина моя, что могу сказать тебе о жизни здесь, в России, особенно в Москве. До сих нор не случилось ничего ни хорошего, ни плохого. Кажется, что все спят или, может быть, устали от этой дурацкой, несносной политики. На улицах, как и раньше, городовые стоят с ружьями с примкнутыми штыками. Не чувствуется никаких беспорядков, как-то говорили, что 17 октября будет забастовка и беспорядки, но я думаю, что все обойдется спокойно, так как сила на стороне правительства, все революционеры в тюрьме, и, в общем, думаю, что еще много времени пройдет, пока получим хоть какую-то свободу… (там же, ед. хр. 36, л. 15 и об.).

13

11/24 октября 1906 г., Москва

Москва.

II/X 906.

…сегодня получил телеграмму из Петербурга, что мой дорогой старик, который меня так любил, мой Стасов умер. Умер от паралича. Кровь прилила к мозгу — в общем, он умер от той же болезни, что и детский врач Филатов. Помнишь? Мне это было очень горько. Сегодня посылаю венок из цветов дорогому Стасову… (там же, л. 24).

14

28 ноября /11 декабря 1906 г., Петербург

28/XI 906.

Спб.

Дорогая моя Иолинка!

Пишу тебе после спектакля, в котором пел сегодня. Давали ‘Лакме’— пел с большим успехом, но сам я не нахожу, что пел очень-очень хорошо, пел так себе. Не знаю сам, какого черта я очень нервничаю, даже не могу спать ночью. Я понимаю, что при той жизни, которую приходится вести здесь, и России, среди этой банды мерзавцев, встречающихся на каждом шагу, естественно, что нервы шалят, да и тоска по моим дорогим детишкам дает себя знать […].
Позавчера провел вечер у Римского-Корсакова. Пел ему его вещи. Мы хотим поставить памятник Стасову. Напиши мне, ходила ли ты в Ла-Скала, есть ли там хорошие артисты и что там интересное ставят (там же, ед. хр. 38, л. 13—14).

15

6 августа 1907 г., Капри

6/VIII 907.

Дорогая Иолина!

Наконец, пишу тебе две строчки. Уже три дня, как приехал на Капри. Каждый день с утра до завтрака мы на море. Потом, после завтрака, идем снова к морю удить рыбу и купаться. Были в гротах и т. д. Здесь, на Капри, прекрасно, но очень жарко. Сейчас здесь нет никого. Горький чувствует себя хорошо и очень весел. Он очень рад был нашей встрече и каждый день не перестает радоваться. Все это меня бесконечно трогает […]. Максим сейчас подошел ко мне и просит передать тебе большой привет и поцеловать детей.
Напишу тебе завтра, сейчас хватит, идем на море… (там же, ед. хр. 39, л. 26—27).

16

10 августа 1907 г., Капри

Капри. 10/VIII 907.

…Здесь ужасно жарко, позавчера провели весь день на море, ловя рыбу, а потом завтракали и обедали в гроте. Было красиво неописуемо… (там же, л. 31, 32).

17

18/31 августа 1907 г., Петербург

Петербург. 18/VIII 907.

Дорогая моя Иолина!

Приехал в Петербург 16 числа по русскому стилю и 17 числа пел ‘Фауста’ в переполненном театре с большим успехом. Голос звучал чисто и сильно, но не знаю, какого черта я до сих пор немного простужен, у меня ‘грипп’. Завтра пою ‘Русалку’, а во вторник пою Бориса Годунова. Костюмы мне прислали из Москвы […]. Прошу тебя написать верный адрес Паоло Трубецкого. Через несколько дней он будет в Милане. Я должен буду написать ему письмо, чтобы просить его послать мне и Макс[иму] Горькому мою статуэтку… (там же, л. 36—37).

18

13 января 1908 г., Нью-Йорк

…Боже мой, я прямо-таки жду не дождусь часа, когда уеду из этой проклятой Америки. Видно, и здесь в театре есть люди, которые из зависти желают мне зла. Например: помнишь портрет, который я нарисовал на стене моей артистической? Через два дня после твоего отъезда, когда я вошел в артистическую, то увидел, что кто-то испортил его перочинным ножом. Служащие театра чуть не плачут и уверяют меня, что это вина не их, а какого-нибудь моего коллеги — кто знает! Это, естественно, немного меня взволновало, но ничего!!! Второй случай таков: я один раз не пошел на репетицию, почувствовав себя немного больным, это был первый день премьеры ‘Фауста’. И тогда дирекция так рассвирепела, что я почувствовал, что они готовы отдать меня под суд. До сих пор не знаю, правда это или нет. Но, тем не менее, ‘Фауста’ я спел с большим успехом и думаю, что с большим успехом, чем Карузо. Недурно? Теперь каждый день репетируем ‘Дон Жуана’. Этот новый дирижер Малер — отличный. Было уже 6—7 репетиций, и еще будет 12. Числа 23 или 26 января будет премьера ‘Дон Жуана’… (там же, ед. хр. 40, л. 1 и об.).

19

16/29 июля 1908 г. Буэнос-Айрес

29 июля 1908.

…В общем, время идет, я уже спел 6 спектаклей и сегодня иду петь 7-ой, из них 5 раз — ‘Мефистофель’ и сегодня во второй раз — ‘Цирюльник’. Видишь, как идут здесь мои дни. Должен сказать тебе, что успех я имею большой, но всегда найдутся критики: почему играю так, а не так, как они привыкли видеть. Здесь, в Аргентине, как и в Северной Америке,— невежество полное. Эта публика ничего не понимает. Они привыкли к итальянским артистам, которые, конечно, превосходнейшие певцы, но как актеры стоят немногого и вкуса имеют на два чентезимо, к чему и приучили эту публику. Но для меня все это ничего не значит. Я делаю то, что я думаю… (там же, л. 35—36).

20

Около 6/12 февраля 1910 г., Монте-Карло

…Мое здоровье немного лучше, но, однако, доктор и массажист советуют мне не ходить много, поэтому я провожу дни дома и если иду в парк, то больше сижу. В понедельник еду репетировать Дон Кихота, мне говорят, что предварительная продажа билетов идет очень хорошо. Я рад, слава богу, чувствую себя в голосе и надеюсь спеть хорошо. Встретил Коровина, он уже давно лечится здесь и через несколько дней уезжает. Он мне сказал, что от вод ему стало много лучше и что наверное мне они тоже пойдут на пользу. Он весел и играет каждый день в баккара, и играет удачно, выигрывает почти все время… (там же, ед. хр. 39, л. 28—29).

21

11/24 февраля 1910 г., Монте-Карло

11-24 февраля 910.

Дорогая Иола.

Редакция ‘Русского слова’ прислала мне любезную телеграмму, поздравляя с успехом, который я имел в ‘Дон Кихоте’, и просила послать им мои фотографии в этой партии. Фотографии, которые я тебе шлю, не очень хороши, так как были сделаны в театре после генеральной репетиции с магниевой вспышкой, а так как фотограф был неумелый, то оставил их без ретуши, поэтому естественно, что эти фотографии выглядят прескверно. Я сам отретушировал их чернилами. На днях к тебе придут из ‘Русского слова’ просить разрешения напечатать фотографии в журнале, прошу тебя отдать их и объяснить то, что я тебе сказал. Может быть, они найдут, что фотографии неудачны и не будут печатать. Скажи им, что, приехав в Россию, я сделаю те же снимки у хорошего фотографа. Может быть, они захотят подождать, а если нет, тогда дай им эти. Посылаю тебе еще вырезки из журналов, если они заинтересуются, то смогут переснять их и поместить в журнале.
Хочу тебе сказать, что я имел в ‘Дон Кихоте’ невероятно большой успех. Все сошли с ума от того, как я сыграл эту роль. В последнем акте в театре плакали о смерти Дон Кихота.
Мой выезд в первой сцене на Росинанте был так хорош и правдив, что весь театр разразился долгими рукоплесканиями.
Сегодня пою третий вечер ‘Дон Кихота’, а в воскресенье дне — четвертый и последний раз в этом сезоне. В общем, я очень доволен большим успехом. Все удивлены моим произношением. Пою, — говорят мне,— как француз… (там же, ед. хр. 43, л. 13—14 об.).

22

21 февраля / 6 марта 1910 г., Монте-Карло

21 февраля / 6 марта 910

Дорогая Иола,

Как поживаешь? Уже несколько дней не получал ничего от тебя. Вчера послал письма детям. Я и вправду очень соскучился без тебя. Теперь покончил со своим Дон Кихотом и послезавтра пою Мефистофеля. В пятницу уезжаю в Берлин, буду петь в одном из 2-х симфонических концертов с Кусевицким. По правде сказать, я очень боюсь петь в Берлине в концертах, так как рискую быть не понятым, когда пою по-русски. Потому и пребываю в ужасном волнении […].
Вчера я подписал контракт с Гинсбургом на следующий год. Я не хотел этого делать, но он попросил меня оказать ему услугу, так как написал новую оперу, которая называется ‘Иван Грозный’, и обязательно хочет, чтобы я спел партию Ивана. Сказал мне о количестве спектаклей в следующем году, еду петь двадцать спектаклей. Теперь у меня есть также предложение ехать в Париж на декабрь и январь петь у братьев Изола 20—25 вечеров ‘Дон Кихота’, ‘Мефистофеля’ и ‘Цирюльника’, надеюсь, что тогда мне заплатят по 6000 франков за каждый спектакль. Думаю, что это выгоднее, чем оставаться в императорских театрах, а поэтому, может быть, соглашусь. В России тогда спою только десять спектаклей в будущем сезоне. Что ты об этом думаешь?
Привет всем от меня и целую малышей, целую тебя и шлю тебе мои сердечные приветы.

Твой Федор (там же. л. 16—17 об.)

23

5/18 марта 1910 г., Монте-Карло

М. Карло.

18 марта 910.

…Я еду на Капри, чтобы говорить с Горьким по поводу книги, которую он хочет написать к моему 20-летнему юбилею […].
Жаль, что я не получил ‘Русское слово’ с моими фотографиями, не знаю, куда ты его послала.
До свидания, дорогая Иола, целую тебя и целую также дорогих детей, которых сильно и бесконечно люблю (там же, л. 21 об., 24 и об.).

24

17 сентября 1910 г., Владикавказ

Шлю тебе привет, милая Иоле, с Военно-Гр[узинской] дороги. Красота удивительная.

Твой Федор (там же, ед. хр. 44, л. 23).

25

9 января 1911 г., Петербург

…Пел я великолепно. Успех колоссальный — был принят на первом представл[ении] ‘Бориса Годунова’ государем в ложе у него. С ним разговаривал. Он был весел и, между прочим, очень рекомендовал мне петь больше в России, чем за границей… (там же, ед. хр. 45, л. 1).

26

20 января / 2 февраля 1911 г., Монте-Карло

М. Карло 2/II 911.

Дорогая Иолинка,

пишу тебе две строчки, чтобы сообщить, что, слава богу, все до сих пор идет прекрасно. Почти каждый день мы с Базилио совершаем прогулки по 8—10 километров. С голосом все очень хорошо, я спел два раза ‘Мефистофеля’ так, как первый раз в Ла-Скала. Я получил письмо от Д’Ормевиля, в котором он меня просит снова приехать петь в Скала. Но я до сих пор ничего не ответил, так как не очень хочу ехать петь туда из-за людей, которые приходят надоедать (журналисты и клака) […].
Теперь расскажу тебе эту жалкую и рабскую историю о национальном гимне, спетом на коленях. Было так: хористов оштрафовала дирекция, и они нашли, что дирекция слишком строго отнеслась к ним. Тогда они договорились петь национальный гимн на коленях перед царем, присутствовавшим в театре. Но так как публика не аплодировала до моей сцены (в доме Бориса) и занавес не поднимали, то хор не мог сделать этого. А вот когда я спел свою сцену (и скажу, с большим успехом, т. к. чувствовал себя очень хорошо) и когда вся публика встала, крича ‘браво, Шаляпин’, тогда хор вышел из-за двери (единственной в этой декорации) и, к моему удивлению и удивлению всего театра, встал на колени. Так как я не мог уйти со сцены (дверь была загорожена), я был также вынужден встать на колени, иначе я мог бы иметь неприятности, и прежде всего это было бы неделикатной демонстрацией с моей стороны, так как царь приехал специально из-за меня в театр. Но поскольку (ты знаешь) журналы и многие люди, распускающие слухи в обществе, не любят меня, скажу больше, ненавидят меня, то понятно, что пишут и говорят обо мне всякое.
Естественно, что, если бы не этот случай, я никогда бы не вздумал вставать на колени, потому что отлично понимаю, что можно петь гимн и выказывать уважение, не будучи смиренным рабом.
Эта история вызвала у меня настоящее отвращение. Я еще раз убедился, что в России люди скорее рабы, что нагайка или кнут для них, может быть, необходимы.
Я знаю, что многие плохо говорят обо мне, но я чувствую, что моя совесть чиста, и потому мне все равно, что там толкуют… (там же, л. 6 — 8 об.).

27

31 января / 13 февраля 1911 г., Монте-Карло

М. Карло, 31 янв. / 13 февр. 911

Дорогая Иолина, прошу тебя писать мне как можно чаще. И прошу писать все, что слышишь обо мне. Думаю, что люди, которые меня ненавидят, теперь всячески используют историю с гимном и моим коленопреклонением, мне сказали, что в ‘Русском слове’ поместили рисунок, где я стою на коленях впереди всех. Какие свиньи, какие канальи!
Все это меня огорчает, и я начинаю думать, что людское коварство доведет меня до того, что мне против воли придется оставить свою карьеру, по крайней мере, в России. Это будет мне тяжело, но постараюсь пересилить себя.
Потом в одном московском журнале написали, что я сам по поводу этого спектакля сказал, что я как ‘мужик’ не мог поступить иначе и потому встал впереди хора перед своим императором. Какое свинство они говорят, эти канальи… Но мне наплевать! Пусть делают, что хотят, посмотрим, что будет дальше. Я только боюсь, что Максим Горький может поверить в эти россказни. Это неприятно, так как я очень уважаю этого человека. Мне так кажется потому, что Серов написал мне несколько строк, посмеялся надо мной и сказал, что то, что я сделал, ‘некрасиво’. А что я сделал? Ничего я не сделал. Если ты увидишь Серова, скажи ему, что его письмо меня огорчило и что я удивлен, что он мог поверить тому, что я встал на колени по своему желанию. В таком случае он плохо думает обо мне.
Почти каждый день мы с Базилио гуляем, и, кроме того, я начал брать уроки физкультуры, так как сильно полнею. Уже 4 дня идет дождь и очень сыро… (там же, л. 11—12 об.).

28

10/23 февраля 1911 г., Монте-Карло

M. Карло. 23 февраля 911.

Милая Иолина.

Я получил твое последнее письмо, в котором ты сетуешь на мое долгое молчание… Извини меня, но я в последнее время со всякими подлостями людскими совершенно растерялся и потерял всякую энергию, и, кажется, всякие желания. Совершенно никуда не хожу и совершенно ничего не делаю — и если пою спектакль, то это делаю в силу какой-то инерции.
Этот последний месяц до такой степени разочаровал меня в жизни, что у меня совершенно пропадает охота что-нибудь делать. Думаю я только о том, что жить в России становится для меня совершенно невозможным. Не дай бог какое-нибудь волнение — меня убьют. Мои враги и завистники, с одной стороны, и полные круглые идиоты и фанатики, безрассудно считающие меня каким[-то] изменником, Азефом,— с другой, поставили, наконец, меня в такую позицию, какую именно желали мои ненавистники. Россия, хотя и родина моя, хотя я и люблю ее, однако жизнь среди русской интеллигенции в последнее время становится прямо невозможной, всякая личность, носящая жакет и галстук, уже считает себя интеллигентом и судит и рядит, как ей угодно. Воспитание абсолютно отсутствует, так же и резон — это последнее уже отсутствует и у высшей интеллигенции, как, напр[имер], Амфитеатров. Этот милый господин, так же, как и многие жалкие либералы, стоящие якобы за свободу, сразу по собств[енному] желанию решил, что я сообщник реакции и противник свободы и написал мне совсем не дружеское письмо, отказывая мне в своей дружбе (?). Ужас меня охватывает, когда я подумаю о нонешних временах и этих благородных людях, лицемерно защищающих идеи свободы, и мне хочется бежать от них и от всего этого далеко-далеко. Ведь это же ужасно: я [за] двадцать один год кровью и потом заработал свое честное имя, прославившее отчасти также и мою родину по всему миру, и что же?.. Совершенно невинное обстоятельство, далекое от моего существа, от моих идей, от всего того, что когда бы то ни было думал и делал, обстоятельство вынужденности встать на колени, когда встали 100 с лишним людей, и встать просто из вежливости, как это сделал бы всякий, вставший просто на ноги, потому что встают все, во время гимна — иностранец — повторяю — такое обстоятельство уже решило сразу смарать на нет мое честное имя,— что же это за страна и что это за люди?.. Нет, это ужасно, и из такой страны нужно бежать без оглядки […]. Конечно, это задача очень трудная, в особенности из-за детей, но что же делать. Думаю, что, поселившись во Франции, мы так же сумеем воспитать и образовать моих дорогих, ненаглядных малышей, а главное, я смею думать, что здесь они меньше рискуют испортиться, чем опять-таки между собственными компатриотами.
Одно только тебе скажу, что хотя мне и делают всякие козни и хотя меня и заставляют насильно быть ‘политиком’, однако я по-прежнему знаю, люблю и понимаю только мое дорогое искусство, и все до сих пор, даже и такая мерзость, как композиция Рауля Гинсбурга ‘Ivan le Terrible’, и та прошла у меня хорошо, и из роли Грозного я сделал все для меня возможное.
Милая Иолина, скажу тебе два слова по поводу нападения на меня каких-то хулиганов, также защищающих свободу. Эти хулиганы желали, видишь ли ты, устроить мне манифестацию по поводу встав[ания] на колени, и в Ницце, пока они мне свистали, я не обращал на них никакого внимания, но на ст[анции] Вильфранш эти господа позволили себе нанести мне оскорбление, наклеив на дверцы вагона плакат, на котор[ом] написали карандашом: ‘Холоп’. Я думаю, что всякий, если и в самом деле считающий меня сообщником реакции, да если бы я и в самом деле был таковым, едва ли имеет право наносить мне оскорбление!..
Считая поступок хулиганов низкою наглостью, я вышел из вагона и вздул их моей тяжелой палкой так, что они быстро разбежались все, правда, мне помог также немного мой приятель Д. Ознобишин — вот и всё. Конечно, если бы я был послабее, может быть, они бы меня и одолели. Но… этого не случилось.
Скажи Пеняеву, что я прошу его сделать так, как он мне писал, и купить для библиотеки все, что недостает, т. е. то, о чем он мне писал… (там же, л. 14—17 об.).

29

4 сентября 1911 г., Аккуи-терм

Понедельник, 4

Дорогая Иолина,

я получил телеграмму Шкафера и письмо Горького, отсюда поеду на Капри и в Петербурге буду с 10—15 сентября (по стар[ому] стилю).
Горький просил меня ехать на Капри. Естественно, я очень рад этому. Прошу тебя послать мне все ноты концерта, которые находятся в красной папке. Мне будет необходима вся эта музыка, т. к. я надеюсь спеть что-нибудь Горькому (там же, л. 33).

30

30 марта 1913 г., Петербург

Спб. 30 марта 913.

Моя милая Иолинушка.

Прошу тебя не поставить мне в вину мое длинное молчание.
Все это время у меня столько бывает разного народу, что буквально некогда дохнуть, на четвертой неделе великого поста я хотел поехать отдохнуть в Финляндию к художнику Репину и оттуда хотел тебе писать, но, к несчастью, опять заболели глаза, и мне пришлось вместо отдыха промаяться целых 9 дней — подумай — было 4 нарыва. Слава богу, что к концерту кое-как оправился, а то думал, что концерт опять придется отменять. Но, слава богу, все обошлось хорошо и концерт прошел блестяще. Все очень довольны, доволен и я. Сейчас я пою в Народном Доме 5 спектаклей у Фигнера, и один из них уже спел третьего дня. Шел ‘Борис Годунов’, встретили меня замечательно, оркестр играл туш, и публика вся стояла на ногах, много аплодируя. Сегодня пою ‘Русалку’, и пятого апреля заканчиваю работу. Шестого вечером еду в Москву и седьмого, наконец, приеду к милым нашим детишкам… Я думаю на пасху с детишками, если будет хорошая погода, съездить или к нам в деревню, или на Волгу, или же к Троице-Сергиевской Лавре (монастырь по Ярославской дороге). Хочется их прокатить. Как думаешь? Можно это или нет? С детишками я пробуду до 24 нашего апреля. Потом же нужно будет ехать в Париж… (там же, ед. хр. 47, л. 11— 12).

31

11 апреля 1913 г., Москва

Москва.

11 апр. 913 г.

…Все мои спектакли в Петерб[урге] прошли с огромнейшим успехом, и общество благотворительное для бедных детей заработало на них 22 тысячи рублей чистых. Я этому очень рад… (там же, л. 20 об.).

32

11/24 мая 1913 г., Париж

11/24 Май 913.

Милая моя Полина,

вот уже дней шесть, как я приехал в Париж. Третьего дня давали первый раз ‘Бориса Годунова’, слава богу, я был в голосе и пел хорошо. На первом представлении был что называется ‘весь Париж’, зал был блестящий. Сегодня пою второй спектакль, тоже ‘Бориса Год[унова]’, хотя все хорошо, но все-таки в Grand Opra спектакли были лучше. Самый театр, несмотря на изящный зрительный зал, имеет очень плохо оборудованную сцену, и играть на ней не так удобно… (там же, л. 30).

33

19 апреля 1916 г., Петроград

…Максим Горький предложил мне серьезно отдать ему один мой месяц отдыха для того, чтобы я написал с ним вместе, т. е. под его редакцией, мои воспоминания. Я нахожу, что ни при каких других обстоятельствах мне книги моей не написать, а между тем это все же нужно сделать, поэтому я ему обещал это, и мы решили сейчас же, когда я кончу работу в Народном Доме, поехать вместе куда-нибудь на юг (думаю, в Крым), там уединиться и проработать месяц (нужно, конечно, будет взять с собой стенографистку), попробовать, потом, осенью, уже печатать… (там же, ед. хр. 51, л. 7 и об.).

34

29 июня 1916 г., Форос

29 июня 1916 г.

Форос.

Милая моя Иолина.

Вот уже несколько дней, как я в Форосе, здесь поистине очаровательно и, действительно, уединенно. Работа моя идет пока успешно, хотя должна считаться только сбором материала. Самое трудное будет потом. Горький говорит, что все очень интересно и что он думает, что книга будет очень интересна, но едва ли мы сумеем управиться, чтобы ее печатать раньше декабря месяца.
Ну, что же! Лишь бы вышло хорошо, а для этого поработать можно и больше… (там же, л. 17 и об.).

35

5 сентября 1916 г., Сочи

Сочи. 5 сент.

им[ение] Стаховича.

Дорогая Иолина!

Вот уже неделя прошла, как я приехал в Сочи. Здесь очень хорошо. Весь берег покрыт огромными лесами сплошь. И горы, горы без конца. Огромные дубы, охватить которые могут только три таких длинных человека, как я. Рядом с имением Стаховича находится источник серной воды, где я сейчас беру ванны. Этот источник целебный и очень помогает от ревматизма и подагры. Здесь сейчас ведется по берегу железная дорога, которая, говорят, будет готова в январе. Это очень будет удобно, и, конечно, край этот, сейчас довольно пустынный, заживет, думается мне, очень бойко. Хотя здесь и прекрасно, но все же в сравнении с Крымом довольно сыро и есть лихорадки […].
Я, слава богу, здоров, все еще вожусь с переводом ‘Дон Карлоса’. Очень трудно… (там же, л. 20 — 21).

36

12 марта 1917 г., Петроград

12 марта 1917.

…Я, слава богу, жив, здоров и думаю на днях начать петь в театре. Однако в Народном Доме едва ли придется начать скоро, так как там стоит сейчас войско, а когда освободит здание — не знаю. Придется, вероятно, петь в Мариинском театре, и думаю, что эти спектакли будут тоже благотворительными. Подробно напишу потом.
Конечно, здесь пришлось пережить кое-какие тревоги, но, слава богу, все кончилось пока благополучно.— Теперь дела всякие уже налаживаются, и мы скоро заработаем снова. Надолго или нет — не знаю.
Я получил письма милых детишек — очень им рад. Радуюсь также, что они бегали с красными флагами. Это великие и великолепные дни. Поцелуй их всех за меня и скажи, что я напишу им отдельно. Сейчас я занят всякими заседаниями в комиссиях. Это мы, т. е. наша комиссия, отвоевали похороны жертв революции на Дворцовой площади.— Будут хоронить на Марсовом поле […].
До свидания, милая Иолина, скоро буду в Москве. Целую тебя и всех детишек.— Любящий всех вас Федор (там же, ед. хр. 52, л. 5 — 6 об.).

37

27 апреля 1918 г., Петроград

14/27 апрель 1918

Милая моя Иолина.

Я не писал вам совершенно ничего все время, оттого что писать, говоря откровенно, было нечего. Все идет в том же порядке, как шло и раньше.
Единственная новость — это мое возвращение в Мариинский театр.
Дней десять тому назад, а может быть две недели, ко мне пришли сначала хористы, а потом один из комиссаров некий г-н Экскузович и очень упрашивали вступить к ним в театр и как артиста и как духовного руководителя художественной частью. На все условия мои согласились беспрекословно, и я поэтому принципиально дал им мое согласие. Взвесив также предложение московское от г-жи Малиновской взять в свои руки Большой театр, я предпочел все-таки остаться здесь, в Петрограде, потому что, откровенно говоря, боюсь очень всяких московских пройдох и тамошних интриг. Интриги, конечно, будут и здесь, но мне думается, что здесь мне будет несравненно легче с ними справиться, чем в Москве.
В Мариинском театре встретили меня речами и хлебом солью. Я в свою очередь сказал им, чему и как должны мы служить, и все пока разрешили к общему благополучию.
Сейчас сидит у меня Трезвинский, он приехал приглашать меня петь в ‘Эрмитаже’ в Москве летом, в июне м[еся]це, и предлагает 10 спектаклей по 10 000 руб. Подумаю и, обсудив хорошенько, дам ему ответ на днях. Возможно, что предложение приму, работать буду здесь до конца мая (нов[ого] стиля) в Мариинском театре.
Очень хотелось бы поехать в Москву. И если б не затруднения с разными разрешениями, то на страстную неделю приехал бы. Однако этот вопрос открытый, и весьма возможно, что на этих днях все-таки приеду.
Здесь, в Питере, жизнь сейчас совершенно спокойная, и меня никто не трогает. Конечно, немцы или белогвардейцы финские сейчас близко от Петрограда, но придут они сюда или нет, никто не знает. Во всяком случае всех вас прошу не беспокоиться обо мне. Если что-нибудь и случится в этом смысле, то я всегда найду возможность удрать отсюда, или вернее от немцев, в Москву… (там же, ед. хр. 53, л. 10—11).

38

14—22 сентября 1918 г., Петроград

1/14 сентября 1918.

Милая Иолина. Я не писал вам ничего так долго, потому что, во-1-х, не имелось оказии послать письмо, а во-2-х, здесь столько разных непредвиденных дел и случаев. Вот напр[имер], 9 дней тому назад в 4 час. утра у меня был произведен обыск в моей квартире по ордеру местного районного совдепа. Конечно, у меня ничего не нашли, потому что ничего и не было, но взяли у меня 12 бут[ылок] вина, старые игранные карты и револьвер — несмотря на то, что я имел на него разрешение (оказавшееся недействительным). По этому и по поводу других всяких обстоятельств приходится все время хлопотать, ездить по разным учреждениям и проводить там немалое время — вот и сейчас я сижу и сдаю свой дом комиссару — дом мой конфискуется, кажется, так же, как и твой московский. Мне предложено было заплатить 18 000 руб., которые я не заплатил, потому что откуда же их взять, — все же отняли. Конечно, это все меня мало беспокоит — ведь я жил и без домов, но что меня угнетает, так это шатанье по разным совдепам с разными заявлениями и всякими хлопотами — я этого терпеть не могу. Работы у меня и без этого масса. Театр меня очень занимает и очень интересует работа, но и там работать тяжело и приходится больше быть огорченным, нежели удовлетворенным. Как ни тяжело было, но мы все-таки 14, сегодня, открываем сезон ‘Русланом и Людмилой’. Я участвую — пою Фарлафа. В общем, я чувствую себя хорошо, т. е. здоров и имею все-таки достаточно продовольствия. Очень волнуюсь за вас за всех. Как-то вы там живете?

22 сентября 1918.

Вот видишь, писал тебе письмо 14-го, а продолжаю сегодня. Все время вожусь с разными арестованными, приходится ездить хлопотать то за того, то за другого. На днях арестовали Теляковского, и вот пришлось хлопотать об его освобождении — слава богу, выпустили, и вчера я его видел у себя. Вообще жизнь очень тяжелая, но я не унываю и в сущности не обвиняю никого. Революция — революция и есть! Конечно, есть масса невежества, но идеи мне кажутся светлыми и прекрасными, и если их будут со временем осуществлять хорошим и здоровым способом, то можно думать, что все человечество заживет когда-нибудь действительно прекрасной жизнью. Дай бог! При всех нелепостях, которые сейчас творятся, я все-таки отдаю должное большевикам. У них есть какая-то живая сила и масса энергии. Если бы массы были более облагорожены, то дело пошло бы, конечно, и лучше и целесообразнее. Беда, что интеллигентное правительство задавило совсем душу народа, и теперь, конечно, пожинается то, что посеяно за несколько сотен лет. Так что вы, пожалуйста, не очень огорчайтесь тому, что происходит, и памятуя, что бог не без милости, во-1-х, а во-2-х, что самое главное в жизни человека это здоровье, ни дома, ни золото, ни бриллианты не стоят ровно ничего в сравнении с здоровьем, а потому плюньте на все и берегите здоровье.— Я, по крайней мере, делаю так.— Одно, конечно, беспокоит меня — это дети. Им нужно учиться, а учиться теперь очень трудно, но надо употребить все силы к тому, чтобы они во что бы то ни стало все же учились.
На днях я был в Смольном институте и познакомился с Зиновьевым — он лично произвел на меня очень хорошее впечатление. Довольно часто бываю у Алекс[ея] Максимовича. Он все хворает. Но сейчас приободрился и начинает работать по изданиям книг и вообще литературы вместе с Советской властью. Если б ты знала, сколько народа через его просьбы сейчас освобождено от тюрьмы. Хороший он человек. Я видел, как он принимал у себя и разговаривал с людьми, которые раньше были попросту его врагами. Разные князья и графы и графини, а он так сердечно к ним ко всем относится — это очень хорошо и приятно видеть. Милая Иола, как вы там живете в Москве? Как насчет продовольствия? Я слышу, что в Москве сейчас так же плохо, как здесь, в Питере, а может быть, даже и еще хуже!.. Напишите мне.
Я очень жалею, что [по] беспамятству забыл о дне рождения Лидуси. Поцелуй ее за меня и поздравь, а также скажи, что за мной ей есть подарок. Я не знаю, когда я приеду в Москву, но думаю, что в конце октября или в начале ноября сумею вырваться и приеду.
Особенных каких-нибудь новостей нет, а потому я кончаю мои писания.
Целую тебя крепко и прошу перецеловать всех моих дорогих ненаглядных детишек.
Меня все приглашают поехать петь в Швецию, в Норвегию, в Данию и особенно в Германию, но мне отчего-то не хочется никуда двигаться. С семьей проехать страшно затруднительно, а одному противно — как можно сейчас уезжать куда-нибудь далеко — нет! уж лучше останусь здесь.

До свидания! Еще раз целую.

Твой Федор.

Привет всем от меня сердечный (там же, л. 17—18).

— — —

Не менее интересны письма Шаляпина к дочери Ирине. Ирина Федоровна, старшая дочь Шаляпиных, родилась 23 февраля 1900 года, училась в театральной школе 2-й студии МХАТ и па драматических курсах Ю. А. Завадского, принимала активное участие, вместе с другими детьми, в создании и работе Шаляпинской студии (Театр-студия им. Шаляпина). И. Ф. Шаляпина много работала в периферийных и московских театрах, снималась в кино.
Она была неутомимым собирателем материалов отца и пропагандистом его творчества. Часто выступала с лекциями об отце в Москве и других городах, принимала участие в теле- и радиопередачах о нем, в издании книг и сборников. Ею написаны воспоминания — ‘Федор Иванович Шаляпин. Рассказ об отце’. Ирина Федоровна была отцу самой близкой из детей, письма к ней — единственная ниточка, связывающая Шаляпина с Россией, о которой он так тосковал. Их отличает особая доверительность, любовь, заинтересованность. Шаляпин переписывался с ней до последних дней своей жизни. Письма 1920—1930-х годов — один из немногочисленных источников сведений о жизни и творчестве Шаляпина за границей. Его непрерывные гастроли по многим странам мира, особенно в США, с плохими актерами, наспех набранными труппами, неудовлетворенность, усталость, ухудшение здоровья и, несмотря на все, огромный успех у публики — вот основное содержание этих писем. С большой любовью и тоской он пишет о России, радуется ее успехам, восторгается папанинцами, мечтает вернуться на Родину. В письмах отражены его колебания, сомнения, причины невозвращения.
В 1922—1924 годах два сына и дочери Шаляпина Лидия и Татьяна уехали за границу продолжать учебу и по разным причинам на Родину не вернулись. Об их дальнейшей судьбе, о своей помощи им, о своих огорчениях в связи с неустроенностью их жизни и работы пишет Шаляпин.
В письмах (как и письма к И. И. Шаляпиной, они ранее цитировались в ‘Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина’) упоминаются: П. П. Пашков (первый муж И. Ф. Шаляпиной), Эрметте Либерати (муж Т. Ф. Шаляпиной), управляющий академическими театрами Москвы и Ленинграда И. В. Экскузович, дирижер и композитор Р. Дриго, пианист и импресарио Шаляпина — М. Э. Кашук, антрепренер — А. А. Церетели, учительница детей Ф. И. Шаляпина — Л. В. Соколова.

1

24 ноября 1909 г., Петербург

Спб.

24 ноября 909.

Моя милая, дорогая, любимая дочурка Аришка,
я получил твое письмецо, которое меня, по обыкновению, страшно обрадовало. Ты не можешь себе представить, какое чувство удовольствия испытываю я, когда вижу, что моя маленькая Ариша уже может писать письма своему папе. Это удовольствие тем больше чувствую я, что мне пришлось довольно долго его дожидаться, а именно целых семь лет. Ведь ты на 8-м году только стала уметь писать.
Ну, спасибо тебе, моя касатушка.
Я здесь живу уже вторую неделю, а сегодня только пою второй спектакль. Сегодня идет опера ‘Юдифь’, в которой я играю храброго и могучего Олоферна, которому во время его сна Юдифь отрубает голову. Спроси Любовь Васильевну, она тебе расскажет эту грустную историю подробно.
Сижу все время дома, погода ужасно скверная, занимаюсь изучением ‘Дон Кихота Ламанчского’.
Живу я на Крюковом канале, No 10, квартира Животовских — имею отличные 3 меблиров[анные] комнаты. Ну, моя дорогая, до свидания, скоро я приеду к Вам в Москву.
Это будет к рождеству.
Очень мне досадно, что в телефон было слышно плохо и нам пришлось поболтать мало.
Поцелуй крепко мамочку, Бориску, Лиду, Таньку и Федьку и поклонись от меня всем.

Целую тебя так же крепко, как люблю.

Твой папа Федя (ф. 912, оп. 4, ед. хр. 56, л. 24 — 25 об.).

2

7 ноября 1922 г., Нью-Йорк

7 ноября 922.

[…] Аришка! Я 1 ноября приехал в Нью-Йорк. 5-го пел исключительно хорошо. Американцев, кажется, здорово ударил по лбу. (У них, имей в виду, не медный, а золотой лоб, этот мягче.)…
Эх, Аринка! Как жаль, что тебя здесь нет со мной — какие тут театры, какие обстановки — прямо ахнуть! Но все это мюзик-холл и легкая комедия, главное, конечно, мюзик-холл!.. Роскошь неимоверная. Ну да и понятно — затрачивается, например, на постановку ‘дурацкой пьесы’ до 200 000 долларов… а? Каково? Я думаю, что будет хорошо!!. В театрах у них очень весело и играют недурные актеры, а уж танцуют… отдай все, и мало. Замечательно, черт возьми!!.
Дорогая, довольно, кажется, я расписался, пора целоваться!
Целую тебя крепко, крепко, тоже Пашу, тоже его отца и матерь, крестную, Борьку, Федьку, и всем знакомым и друзьям поклон.

Тебя любящий твой

Папуля (там же, ед. хр. 60, л. 27, 28 и об.).

3

3 января 1923 г., Вилинг

3 янв. 923.

Моя милая, дорогулька, моя Аринушка! Я получил твои два письма, одно со смертью Монахова, другое с его воскресением. Рад я был этим письмам несказанно. В Америке я, как нигде, чувствую одиночество, и поэтому всякая строчка даже от знакомого человека — уже праздник. Письма твои получил я, будучи в Чикаго. Пел там пять спектаклей ‘Мефистофеля’ Бойто, и должен сознаться, что публику привел в состояние обалдения. Там, кажется, сейчас происходят какие-то специальные заседания по трактованию моего таланта. Во как!.. Ну, пускай их. Это занятие хорошее, а то они все здесь такие бизнесмены, что просто в горле першит, того и гляди вырвать может.
1 января уже пел в гор. Питсбурге, а сегодня лежу в постели в Вилинге накануне концерта. Завтра ‘отхватываю’ восемнадцатый вечер, признаться, маловато за два месяца, по что же делать. Сам виноват — прошлогодняя болезнь напугала — вот и расставил вечера далеко друг от друга, а впрочем и ничего!
Наверное, когда придет это письмо, мать будет уже в Москве. […] Насчет Татьяны ты ей скажи. Я не понимаю, почему все мои дети должны учиться драматич[ескому] искусству. Почему? Ведь на сцену нужно идти людям с талантом, а не просто так себе. Неужели кроме драматического искусства учиться нечему и делать нечего? Не понимаю! Вот тебе пример — Лидия. Ну что она? Где она и что она играет и кому нужны ее услуги? Вы же все видите, что она из сил просится то в один, то в другой театр и не имеет успеха на службе. Да вот хоть ты? Аринушка, не сердись на меня ведь все-таки твои занятия актерством не так серьезны, как это требуется от профессионалов. Не правда ли? Я, конечно, понимаю, что можно в этом роде позабавить себя, ибо это забава высокого порядка, но думать, что все это серьезно… Не знаю! Кажется, напрасно!.. А потом история с Лидиной поездкой (она не могла ехать с матерью в Италию и не может, кажется, ехать в Россию). Мне это кажется странным. Мне кажется просто, что Лидии очень вкусно и приятно жить одной, без криков и замечаний матери и, может быть, без косых взглядов отца. Вообще этот брак и этот развод и последующее положение моей дочери, признаться, мне очень неприятны. Говоря откровенно, от дочерей моих я ожидал более серьезного поведения и более серьезного отношения к жизни и окружающему. Если бы я был другого мнения, то, может быть, я не позволил бы ей выйти замуж за мальчишку, да еще ‘из ранних’, ‘будущего’. Теперь мать оставила Татьяну в Италии. Что это? Я понимаю, что тут ничего нет дурного и Татьяна сидит у прекрасного родственника, котор[ого] я очень люблю, но… все-таки мне кажется, что мать сделала это напрасно. А главное, видите ли, учиться драматическому искусству!!!?.. А по-моему, всех вас надо было обучать домашнему хозяйству и, в особенности, искусству быть хорошей женой и доброй матерью. Ты уж не злись на меня, моя ненаглядная душка — ты же знаешь, как я тебя да и всех вас люблю, поэтому ты поймешь, что мне очень тяжело видеть мою дочь (как, напр[имер], Лидия), таскающуюся по ресторанам в гор. Берлине. Я понимаю, что Лидия честная и милая креатура, но кругом разная сволочь — плетет всякие пакости и обертывает ее, как пауки муху,— стыдно и обидно. Ну, да будет (прочитай эти мои кляузы матери — я хочу, чтобы она знала), и финиш.
Моя душечка! Я здоров. Слава богу, в голосе, пою, как могу — недурно, успех большущий […].
Целую тебя, дорогая, и Павла твоего, и матерь его, и отца его, и сынов моих во св[ятом] крещении Бориса и Феодора, и целую, и целую, и целую всех вас любовно. Arrivederci.
Твой наусягда

Папуля (там же, ед. хр. 61, л. 2 — 3 об.).

4

4 мая 1923 г., Лос-Анджелес

4-го мая 1923.

Лос-Анджелес.

…в течение этих двух-трех месяцев я обдумал и написал стихи и музыку к ним. Да, да, да! Не удивляйся и не смейся! На-пи-сал! Нужно тебе сказать, что сейчас здесь, в Америке и в Англии, идет с огромнейшим успехом мой граммофонный диск ‘Эй, ухнем’ […]. И вот я, поощренный этим успехом, с одной стороны, и чувствуя некоторую, так сказать, близость старости, с другой, написал следующее:
I
Эх вы, песни, мои песни!
Вы родились в сердце, песни,
Вы облились моей кровью,
И пою я вас с любовью
Всему миру, песни —
мои песни!
(Припев к каждому куплету)
Эй, эй! Вы песни, песни-птицы,
Рассказы-небылицы,
Летайте соловьями,
а я с вами.
II
Эй вы, песни, песни-звоны,
Эй вы, сердца мово стоны!
Вы летайте соколами,
Разливайтесь соловьями,
А я с вами, песни. С вами.
Мои песни.
Припев: . . . . . . . и т. д.
III
Вы слетайте в ту сторонку,
Где живет моя девчонка,
Там во зеленом садочке
На ракитовом кусточке
Ей пропойте о дружочке,
Мои песни!
Припев: Эй . . . . . . и т. д.
IV
Если смерть придет, то знайте!
Вы меня не покидайте!
Вместе с звоном колокольным
Вы неситесь вихрем вольным
По полям и по сугробам
За моим сосновым гробом
На мою могилу, песни!
Мои песни!
Эй, эй, вы песни, песни-птицы!
Рассказы-небылицы!
Летайте соловьями,
а я с вами.
Ты вот видишь, милашка, какими глупостями занимается твой папаша! Уверяю тебя, что это с музыкой (она в виде русских песен) выходит так здорово, что я уверен иметь огромный успех в будущем сезоне. Когда напечатаю, пришлю вместе с нотами. Уверен, что вся Москва будет горланить всюду эту песню […] (там же, л. 7, 8 — 9 об.).

5

18 апреля 1925 г., Чикаго

18 апр. 25.

Милая Аринушка моя,

получил все твои письма уж давно, да все был адски занят и не улучил минутку тебе написать — разъезды проклятые заели совершенно.
Приятно было мне читать, как прошел праздник столетия Большого театра, и печально было сознавать далекое отсутствие мое от родных пенат. Однако что ж поделать? Так уж, видно, на роду написано. Устал я вообще ужасно, а от Америки в особенности, а тут еще беда — подходит старость, и хоть и чувствую себя в силах, однако пропадает уже прежняя выносливость — нет-нет да и прихворну. Впрочем, на физику я не могу жаловаться, все-таки я из старых слонов и работаю не хуже любого негра, а вот моральная сторона дела обстоит гораздо хуже, в артистическом смысле варюсь, так сказать, в своем соку, и пока этот сок еще есть, живу ‘курилкой’, а дальше уж не знаю как и что. Американские аллигаторы толстокожи. Мало чего смыслят, и я здесь иду за ‘стара’ (в переводе ‘звезда’). Звезд здесь много из разных стран Европы. Звезды, хотя и тусклые, но для рогатых богачей все же звезды. Успех имею я огромный, но очень сомневаюсь, чтобы был оценен по-настоящему.
С одной оперой, а именно чикагской, уже покончил — обманули, канальи, и не заплатили всех денег за этот сезон. Подал в суд. Если тут есть справедливость — получу, нет — плакали денежки. Метрополитанская опера снова заключила со мной контракт и в будущем сезоне ставит для меня ‘Дон Кихота’.
Конечно, я рад был бы увидать тебя в Париже. Еду я туда 16 мая и буду петь три-четыре ‘Бориса’ в Гранд Opra.
Вот тебе на всякий случай мой адрес: F. Chaliapine, 22 avenue d’Eylan, Paris.
Как живет Паша? Что работает? А Борис? Так я от него и не получил за l 1/2 года ни одного письма (впрочем, кажется, одно получил). Не ожидал я от него таких аттракционов. Конечно, все сваливается на почту, но однако твои письма и других получаю, а его нет и нет. Свинство это большое. Завтра хочу послать тебе деньжонок немного. Не знаю, удастся ли, потому что уезжаем рано утром. От мамы получаю письма. Она все собирается в Москву. А Таня сделалась тоже ‘актрисой’.
Говоря по совести, мне это актерство моих детей не очень правится. Что это за актеры вдруг все?! В театре и без того много ‘актеров’ — актеры эти все дрянь и все голодают. По нынешним временам нужно просто приниматься за настоящую, как говорится, работу и выбросить из головы все высокие мечтанья. Ведь, по совести сказать, театр — это место всех лентяев и бездельников, будто бы занимающихся каким-то искусством, а уж если в театре случается быть какому-нибудь актеру настоящему, то это просто сама судьба за него, и она, наградив его действительными, настоящими данными, ухаживает и балует его всю жизнь. Это, однако, бывает очень редко и примером для всех служить не может, все другие суть — лишние в театре. Оттого и театр падает, оттого и актерам жрать нечего. Жаль, конечно, что все вы воспитаны на актерскую ногу и теперь уж, конечно, поздно и ничего не поделать, чтобы изменить положение.
Очень боюсь я, моя милая Аринушка, что тяжело придется вам всем, детям моим, жить в будущем, когда меня не станет в живых. Очень меня это огорчает. Ну, да будь, что будет. До свидания, моя дорогая. Целую тебя и всех, да и то ‘Христос воскресе’. Завтра пасха, я и позабыл. Передай всем мои самые горячие поздравления и пожелания (там же, ед. хр. 62, л. 2 — 3 об).

6

20 марта 1928 г., Нью-Йорк

20 марта 28 г.

…Вчера как раз смотрел фильму ‘Иван Грозный’ с Леонидовым. Оно, конечно, хорошо, но и царь и другие, одетые подобно, все в одной линии — не видал, так сказать, ‘классов’— грозный, м[ожет] б[ыть], но едва ли ‘царь’. Курьезно! Мне казалось целый вечер, что это Луначарский оделся монахом и свирепствует, а так как Луначарского я не привык видеть столь отвратительно свирепым, то и Грозный этот не оставил у меня настоящего впечатления. Конечно, все это между нами, я не хочу, чтоб кому-нибудь было обидно мое мнение. Хоть Леонидов все же прекрасный актер и это все знают… (там же, л. 39 и об.).

7

7 апреля 1930 г., Цюрих

Цюрих

7 апреля. 30

Дорогая моя Иринушка.

Сижу сейчас в Hotele и жду поезда, чтобы ехать дальше. Был только что в Милане, пропел два спектакля в Scala ‘Бориса Годун[ова]’. Было так радостно для меня после двадцатилетней паузы снова выступить в Scala. Приняли меня восторженно. Могу сказать, что это был триумф.
Вчера пел концерт в Лозанне, а 10-го буду петь в Вене (тоже концерт). Потом 13-го — в Загребе, 17-го — в Белграде, а там поеду в Варшаву, Ригу, Стокгольм и Oslo (Христиания). 31 мая буду петь обычный мой концерт в Париже, а 20 июня сажусь на пароход в дальнее путешествие. Еду в Буэнос-Айрес на целое лето. Возвращусь только в начале октября. Конечно, это все было бы хорошо, если бы не приходилось потерять лето. Жалко солнышка. В особенности мне. Не много времени, пожалуй, придется радоваться ему. Здоровье мое, хоть и недурное в общем, но начал скорее уставать. И часто страдаю насморками. Это для певца дело, конечно, неподходящее. Но пока, хвала богам, ничего себе пою, еще по-серьезному хорошо […].
Сейчас смотрю с балкона какие-то торжества. Шествие прямо как в театре, народищу видимо и невидимо. Оказывается, это какой-то народный праздник. ‘Сожжение зимы’. И действительно, сейчас слышал хлопушки фейерверков, орут, играют сразу 20 оркестров, ни черта понять невозможно… но — весело.
Я нарочно наставил тебе даты до 17 апреля (но забыл сказать, что 20-го снова буду в Milane — очень просили спеть еще один спектакль ‘Бориса’ ), а 24-го буду уже в Варшаве — это для того, чтобы ты, если захочешь написать, знала, где я нахожусь. Будучи в Милане, заезжал в Монца. Там немного изменился сад, но горки все те же, в доме очень грязно. Было приятно взглянуть на старое пепелище и вспомнить всех вас малышами, как вы резвились, радовались и по-детски огорчались. В Милан из Парижа я ехал на автомобиле и из Милана в Лозанну тоже, но из Лозанны отпустил его и теперь уж буду ездить в поездах.
Ну, дорогая моя, целую тебя крепко и люблю. Федька работает в кино. Боря пишет красками натуру и работает, учится всерьез. Надеюсь, что будет художник. Лида живет по-прежнему. Марфа ждет дитё, Маринка сходит с ума по балету и по Бенвенуто Челлини, а Даська на днях выступала на каком-то детском ученическом концерте и что-то играла на фортепиано. (Я прочитал об этом в газетах.) Танюшу хоть и не видал, но из Милана говорил с ней по телефону. Она, слава богу, здорова и кормит свою Лидку-дочуру. Видел у Эрметки фотографии. Девка чудная. Радуется сердце. Бедная Танька с месяц тому назад перенесла операцию аппендицита, но все благополучно. Еще раз обнимаю тебя сердечно и еще раз целую. И люблю, люблю.

Папуля.

Забыл сказать — умерла Тина Ди Лоренцо (там же, ед. хр. 63, л. 17 — 18 об.).

8

30 ноября 1930 г., Манчестер

30 ноября 1930

Моя ненаглядная, дорогая, любимая

Аринушка,

что-то очень взгрустнулось мне сегодня, и взгрустнулось о тебе, моя дорогая. Что-то ты поделываешь? Работаешь ли? Есть ли у тебя радости в твоей работе?
Я вот тут, в Англии, сейчас делаю небольшое турне. У меня есть 9 концертов. Из них 23-го спел в Лондоне, 25-го — в Ливерпуле, вчера — здесь, в Манчестере. 1-го пою в Hulle, 3-го — в Bernamouth, 6-го — в Эдинбурге, 8-го — в Глазго, 11-го в Tourguau и 13-го — в Brightone, 14-го уже еду в Париж, где и буду петь в Русской опере — у Церетели (так сказать). Конечно, они уже два сезона ладили дело без меня, и кажется, это было не очень удачно. Сейчас же пришли ко мне с просьбой им наладить. Как мог, сделал (пока очень мало), но успех был огромный. Надеемся, что впереди сумеем поставить дело хорошо. Вижу я сейчас очень ясно, что театр вообще и везде переполнен или мошенниками, или совершенными ослами, не требующими ‘опровержения’. Последние, конечно, существовали всегда, но мошенники — это дело последних лет. Толпа стала такая невежественная и убогая, что на ее капусте-голове помещается со всякими удобствами различный паразит. Это ужасно жалко, но это таки — так!!!
Нынешнее лето, как ты знаешь, мне не пришлось отдыхать, я ездил в Южную Америку и пел: в Буэнос-Айресе 10 вечеров, в Чили — 5, в Парагуайе — 3 и в Бразилии (Rio de Janeiro) — 1, хотя на пароходе — туда 16 дней и назад 16 дней — отдохнул и даже немного растолстел.
Сейчас, конечно, имею опять много работы. После Англии Русская опера (наверное, 15 вечеров), потом 3 вечера в Милане в Scala. A потом, в середине февраля и до середины марта — Монте-Карло, снова, как прежде, тот же милый Рауль Гинсбург, а там Скандинавия и проч. до 10 мая.
Но что смешнее всего, это то, что с первых чисел мая, кажется, начинаю работать говорящий фильм. Это будет ‘Борис Годунов’, но, конечно, не ‘оперный’ — вот тебе пока что и все, что придется мне проделать […] (там же, л. 22 — 23 об.).

9

11 июля 1933 г., Париж

11 июля 33

…В Париже в театре Chatelet y нас был российский оперный сезон под импрезой М. Э. Кашука и, к удивлению и зависти всех, прошел весьма недурно. В качестве ‘наших достижений’ посылаю тебе фотографию моего Хана Кончака из оп[еры] ‘Кн[язь] Игорь’. Успех в этой небольшой роли я имел колоссальный (чуть ли не больший, чем в Борисе Годунове). Понаторел в театре. Первые сорок лет всегда труднее, чем вторые — а ныне я уже кончаю 43-й год, если проживу еще 7 годов, устрою 50-летний юбилей — где? Вероятнее, в Париже, а может быть, и в Лондоне, но насчет прожитья столь долгих годов сомневаюсь […].
P. S. Может быть, буду крутить новый фильм. Мой ‘D[on] Quichotte’ всем понимающим людям нравится. Пресса восхитительная, но фильм оказался, как говорят (это ново для меня), малокоммерческим. Улица будто бы мало им интересуется. Оно и понятно: толпе показывают уж давно одни мордобития, пошлые поцелуи и грабежи. Она привыкла к детективам, где же им интересоваться бедным D[on] Quichotом
Ну, будь здорова.

Люблю тебя.

Папуля

(там же, ед. хр. 64, л. 19, 20 об.).

10

2 марта 1935 г., Нью-Йорк

2 марта

Дорогая моя дочура.

Завтра здесь концерт. Все время был в разъездах. Спасибо тебе за телеграмму. Мне всегда делается жалко денег, которые ты тратишь на них, поэтому я прошу тебя, в будущем пиши лучше открытки.
Я пока чувствую себя хорошо. Сахар все так же, то много, то почти нет, все зависит, конечно, от того, что пью и что ем. Недавно пел здесь в радио. Успех имел колоссальный, пел ‘Эй, ухнем’, арию из ‘Сев[ильского] цир[юльника]’, ‘Клевета’ и потом 1-ю и последнюю картину Бориса с хором. Несмотря на то, что здесь, в Америке, дела очень плохи и депрессия тяжела, я все-таки делаю хорошие сборы. Хотя, по правде сказать, пора уже было бы им всем надоесть.
Начинаю думать о школе. Хочу устроить нечто в виде Академии, где можно было обучать молодежь всем театральным и музыкально-певческим премудростям. Не знаю, даст ли натура мне разума и силы, а рассказать и показать есть что.
Мы живем скромно, сами себе готовим завтраки и обеды. Здесь со мной Боря. 7-го устраиваю rception {Прием (фр.).} для него, будет чай в Hotel Plaza, и он развесит там свои лучшие работы. Это, так сказать, как бы однодневная выставка.
Надеемся, что он будет иметь успех и, может быть, начнет что-нибудь зарабатывать сам. Пока же, конечно, это стоит больших расходов.
Ну вот — новостей особых нет. Желаю тебе всего наилучшего.

Целую и люблю

Папуля… (там же, ед. хр. 65, л. 1 и об.)

11

2 июня 1935 г., Париж

2 июнь 35

Аринка моя милая.

Спасибо за письмо и за афишу. Конечно, много народу у вас меня любит, но русская любовь (за исключением очень малым) — вещь весьма утомительная и неверная. В течение долгих лет моей жизни и общения с русскими на разных почвах я это, к сожалению, заметил.
Видишь ли, я слушаю довольно часто в радио Москву. Вот поет какой-то местный король певцов, скажем, ‘Старого капрала’ и поет: ‘Ты, землячок, поскорее к нашим стадам воротись. Нивы у нас зеленее, легче дышать. Поклонись.. нашим зеленым дубравам’??? Почему? ‘зеленым дубравам’, а не ‘храмам селенья родного’? Разве в этом заключается ‘безбожничество’ или поддержка религии — странное манталите {от фр. mentalit — склад ума, направление мыслей.}. Я вот тоже не религиозный, но из песни слова выкинуть не могу. Приеду, а меня заставят. Я не послушаюсь, и пожалте в Соловки. А? Не так?.. А как?
Так вот слушаю я радио третьего дня. Какие-то весьма выученные декламанты (актеры, вероятно) читали вновь аранжированного ‘Дубровского’ Пушкина (аранжировал какой-то Канцель). Оно, конечно, для удобопонятного разъяснения положительного и отрицательного в произведении для малообразованных людей, может быть, и хорошо, но в общем на меня произвело это — и колокол, и лай гончих собак, и проч. выдумки — просто-напросто впечатление ‘раздраконивания’ собств[енных] авторских самолюбий (самовлюбленности, вернее) всяких там Канцелей и проч. любителей представлений. А уж читали!.. Из всего чтения только и было заметно — ‘вот, мол, видите, как надо читать, а для этого надо знать приемы и методы. Я их знаю и потому читаю с редким выражением!..’
Отвратительно, фальшиво, ни одной просто сказанной фразы — дрянь — мне жалко было слышать новых, молодых, таких плохих, без всякого чувства простоты актеров. Кто это их научил? Все это я написал тебе для того, чтобы ты не полагалась на мудреную выучку, а говорила на сцене проще и искреннее.
Напиши мне, Арина, знаешь ли ты, где находится панно ‘Мефистофель’, писанное с меня Головиным,— то, что было у меня дома в Ленинграде, а также и портрет ‘Голый с обезьянами’ раб[оты] худож[ника] Яковлева. Если это у Советов, м[ожет] б[ыть], можно приобрести через Внешторг?
Я уже выхожу гулять почти как совсем здоровый. Но болят руки от плеча до локтя — ревматизм! Числа 20 июня думаю уже начать петь. Пока что я хорошо в голосе, хотел бы поехать за границу. Куда-нибудь в Швейцарию или в Австрию, да машина моя не совсем здорова, а ехать в поезде опротивело, особенно после американск[ого] турне. Подумай, сделал около 50 000 километров — устал!
Ну, целую тебя, милая моя Аринка.
Будь здорова, не унывай.
Целую тебя еще и еще.

Папуля (там же, л. 16—17 об.)

12

30 ноября 1937 г., Париж

30/XI 37.

…Мне несколько лучше, т. е. малость-малость, и сегодня как раз я выехал на автомобиле в Булонский лес на 40 минут. Доктора это позволили, но предупредили, что я еще, вероятно, 1 1/2 или 2 м[еся]ца должен также провести в постели и в Cheze longue.
Насчет писем Стасова и проч. я тебе скажу вот что: в 1939 году я спраздную мой 50-летний юбилей. Слышал я, что французы хотят устроить здесь, в Париже, мой музей, т. е. музей всего, по возможности, что касается моей театральной карьеры.
У меня имеются разные разности, как-то: письма разных великих людей, мои театральн[ые] костюмы, разные рисунки к ролям и операм и мои, и разных художников, а также и мои заметки насчет актеров и театра, и проч., и проч., поэтому я считаю наиболее целесообразным иметь письма и др. какие-либо документы здесь, у меня, в Париже — ибо что я Гекубе? Кому это там будет интересно иметь всякую ерунду относительно ‘врага’ народа? Поэтому будь добра и пришли мне эти письма. Я буду им рад.
Надеюсь, что я выздоровлю и в состоянии буду пропеть еще 38 и 39 годы, а там уж переберусь в деревню на ‘жалкий старческий покой’. Конечно, я мог бы давать уроки или читать лекции, но… я так разочаровался в {Зачеркнуто ‘настоящем’.} театре, его уже давно не существует, что при всяких обстоятельствах буду счастлив забыть о его существовании, а также забыть и самого себя.
Уехав в деревню, буду называться Прозоровым (по маме), а Шаляпина не надо.
Был, да сплыл.
[…] обо мне не беспокойся, ибо ‘Tout passe, tout lasse et tout casse’ {‘Все проходит, все забывается, все рушится’ (фр.).}.

Целую.

Папуля… (там же, ед. хр. 67, л. 9—10 об.).

13

6 декабря 1937 г., Париж

6/XII 37.

Как раз, несмотря на запрещение докторов выходить, я отправился на фильм ‘Петр I’ и получил удовольствие. В прошлом году я читал 1-ю книжку, т. е. 1 и 2-й тома Толстого, и, скажу откровенно, был в восторге, превосходно написано. Все актеры в фильме играют очень хорошо. Хорош и Петр, у Алексея груб голос для персонажа, но плоха Екатерина — Тарасова. Очень уж ‘играет’. Перед картиной показывали Эрмитаж, Третьяковск[ую] галер[ею], Музей Ленина и, главное, канал Волга — Москва — раздавителъно!!! Словом, с фильма я ушел так, как давно уж не уходил ни из театра, ни из концерта. По уши переполненный гордостью за Русь.
Вчера же по радио слушал декламацию. Какой-то будто бы ‘лауреат’ Аксенов читал, т. е. орал в одну дудку, Пушкина ‘Я памятник воздвиг себе…’ и т. д. и ‘Буревестника’. В наше время таких лауреатов пускали только в Свияжск да и то того и гляди оглоблей по животу ахали. Этакий бездарный и, вероятно, развязный ‘лауреат’. Охальник!!! Пела Нежданова хорошо, но какой-то тоже ‘лауреатский’ хлам.
Очень приятно отметить перемену в настроении российском. Приблизительно на 5-м году революции за мои патриотические чувства даже Алексей Максимыч орал на меня: ‘Вы все хотите мир по домострою, как при Грозном!!!’, а вот сейчас все читаю: ‘Родина, отечество, гордимся русским человеком!!’ Еще недавно слышал по радио тоже, как какая-то колхозница отчитывала Пушкина: ‘Что это он за ерунду нам показывает — Татьяна — кто это такая Татьяна — балласт, ничтожество жизни, вот почему есть возражения на определение ‘Гений’ и т. д. и т. п. (ей, конечно, лучше знать) — а вот теперь уже не только что — а лауреаты громким голосом выкрикивают: ‘Я памятник…’ и т. д. Я рад, что в чувствах моих никогда не ошибался и всегда любил мою родину, хотя я и бродяга и в отдалении от нее тоской по родине не страдаю.
Много, много напутешествовался, видел разные страны, а наше Старово и дом вспоминаю всегда. Вспоминаю плотника Чеснокова с сыновьями, вспоминаю, как я, Коровин и мой несравненный и незабвенный В. Серов сидели и чертили план. Вспоминаю и Руслана (он теперь небось слывет в кулаках), а какое дерево он тогда привез на постройку, и какой был смышленый мужик.
Лежу сейчас то в кровати, то в кресле, читаю книжки и вспоминаю прошлое: театры, города, лишения и успехи. Да! Вот-вот уж пятьдесят лет (шутка ли?), как пел и играл.
В одних казенных театрах прослужил 28 лет. И сколько ролей сыграл! И кажется, недурно. Вот тебе и вятский мужичонко.
Страшно злюсь: Как это я, я! И вдруг зубы шатаются и сердце захворало. Удивительно! Н… да! Законов природы не прейдеши!
Ну, довольно об этом. Мне все-таки каплю лучше. Сегодня доктор был и разрешил ежедневно 1 час прогулки на автомобиле по Булонск[ому] лесу, а на снег или куда-нибудь из Парижа не пустил. Еще, говорит, 1 1/2 месяца, а там посмотрим… Пусть будет по его.
До свиданья, дорогая […] Карточку пригласит[ельную] на вечер Горького получил, как и вообще все твои письма и твою фотогр[афию] тоже.
Целую твой Папуля (там же, л. 12—13 об.).
Шаляпин Федор Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письмо М. Ф. Андреевой, Шаляпин Федор Иванович, Год: 1913
  2. Письмо к Максиму Горькому, Шаляпин Федор Иванович, Год: 1907
  3. Письма к друзьям, Шаляпин Федор Иванович, Год: 1937
  4. Письмо А. И. Михайловскому-Данилевскому, Тургенев Николай Иванович, Год: 1813
  5. Председателю государственного политического управления УССР, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1934
  6. Три письма, Муравьев-Апостол Матвей Иванович, Год: 1825
  7. Избранные письма (1854-1891), Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1891
  8. Переписка К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова, Леонтьев Константин Николаевич, Год: 1891
Электронная библиотека