Письма русского из Рима
Письма русского из Рима
Письмо первое
Письмо первое
Письмо второе
Письмо второе
Письмо третье
Письмо третье
Письмо четвертое
Письмо четвертое
Письма русского из Рима, Толстой Иван Иванович, Год: 1908
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Толстой И.И. (граф)
Живя здесь, за границей, с грустью замечаешь, насколько в Европе упал интерес к русским делам, насколько мало значения придают всему, происходящему у нас. Можно смело сказать, что интересуются больше даже Марокко, Персией, Турцией, Канадой и т.д., чем громадой, называемой Россией. Это умолчание обо всем русском после того, как нашим отечеством интересовались, как ничем почти иным на свете, производит странное впечатление — точно на Россию махнули рукой и решили, что толку из нее никакого не выйдет, а потому не стоит ею и заниматься. О Государственной Думе совсем, можно сказать, не говорят, и, во всяком случае, меньше, чем о персидском пресловутом меджилисе. Только изредка появляются телеграммы о каком-либо особо дерзком покушении, оповещение о предполагаемом будто бы погроме в Одессе, о выдающемся случае репрессии под заглавием: ‘Реакционное движение в России’ — вот, пожалуй, и все. В общем, сведения, сообщаемые из России, производят впечатление каких-то мелких хроникерских заметок.
Не знаю, как других, а меня такое отношение к нашим русским делам, к этому колоссу, детьми которого мы являемся, к Русскому государству, глубоко оскорбляет. В этом отношении к России проглядывает убеждение Запада, что с нею пока не стоит считаться, что происходящее в ней для остального мира неважно, что Россия нескоро найдет тот правильный путь, пойдя по которому она могла бы стать одним из главных факторов всемирной истории, т.е. человеческой жизни на земле.
И вот является вопрос — происходит ли такое отношение к явлениям русской жизни от незнания ‘гнилого’ Запада, или уже от слишком большого опыта европейской мысли, от приобретенного в течение столетий умения разбираться в явлениях, умения выводить из наблюдаемого логические заключения?
Ответ на этот вопрос не безразличен для русского, любящего свою родину, особенно заброшенного на некоторое время в Западную Европу, по доброй ли воле, как пишущий эти строки, или же не по своей воле, каковых теперь много здесь везде. Решительный ответ на вопрос был бы неосмотрительным и неверным: если верно то, что европейская мысль обладает высокими и ценными качествами, которых не станут, вероятно, отрицать даже наши патентованные и привилегированные ‘патриоты’, то верно и то, что познание России хотя и сделало за последнее время колоссальные шаги вперед, — все же, несомненно, остается недостаточным и в значительной мере поверхностным. Хотя это отсутствие точных сведений об огромной, но отдаленной стране и не проявляется в столь грубой и смехотворной форме, как несколько десятков лет тому назад, но и в настоящее время может быть признано априорно. Такое сознание, конечно, приятно для оскорбленного самолюбия, но… капля дегтя в сладостном чувстве этого самоутешения остается — умение наших западных соседей разбираться в политических явлениях.
Но, что бы о нас ни думали соседи, русский человек не может даже за границей отрешиться от того, что делается в России, и ему приходится следить за русской прессой. Никогда в России я не уделял столько времени на чтение наших газет, как здесь в Риме, где, казалось, следовало бы совсем бросить это мучительное занятие. Читаю я здесь и ‘Слово’, и ‘Новое Время’, и ‘Русь’, и ‘Товарищ’, и ‘Речь’, ‘Россию’, ‘Русские Ведомости’, конечно, не все каждый день, но во всяком случае несколько газет ежедневно. Либеральная пресса здесь в общем довольно хорошо представлена, а из черносотенных и ‘получерносотенных’ приходится довольствоваться одним ‘Новым Временем’, так как ‘Русского Знамени’, ‘Веча’ и т.п. достать здесь нельзя. Впрочем, ‘Новое Время’ все с большим успехом представляет в семье газет то весьма определенное направление, принадлежность к которому понуждает лиц, принадлежащих к этому направлению, утверждать про себя, что они патриоты par excellence [По преимуществу (фр.)], националисты. У нас это направление печатной мысли уже давно не без успеха практикуется со времени Фаддея Булгарина.
Итак, читая русские газеты, я стараюсь уяснить себе, на что мы, наконец, можем надеяться и можем ли мы на что-нибудь вообще надеяться в ближайшем будущем, но ответа на этот вопрос в них нельзя найти.
В свое время ‘Новое Время’ восторгалось ‘работоспособной’ Думой, но теперь хвалебный тон этой газеты как будто несколько спал, и все похвалы ее сейчас направляются по адресу финансового ведомства. Вероятно, скоро и эти похвалы или значительно умерятся, или даже, может быть, заменятся столь же ‘патриотическими’ нападками. В легкости перемены мнений относительно событий и лиц почтенный получерносотенный орган побил давно всякие рекорды не только российские, но, думается, даже и мировые: не А.С. Суворин ли с Меньшиковым вкупе, не говоря о diis minorum gentium нововременского Олимпа, пели дифирамбы и японской войне, и А.Н. Куропаткину, и Стесселю, и Фоку, предрекали с полной уверенностью и то, и другое, — и какая ныне, с помощью Божией, перемена! Согласитесь, что слишком доверяться благонамеренным предсказаниям почтенного органа и его глубокомысленным политическим, экономическим, военно-морским и иным соображениям небезопасно для того русского человека, который был бы счастлив всякой доброй вести из России или хотя бы добросовестно высказанному мнению о том, что наше отечество выбирается, наконец, из угнетающего его кошмара.
Либеральные газеты — они настроены минорно, а оппозиционные, в некотором роде, по обязанности ничего хорошего не видят…
Итак, стараюсь утешиться ‘Новым Временем’, но увы! старания тщетны: единственными светлыми точками являются только превосходное, насколько позволяет переживаемое, а особенно пережитое время, состояние наших финансов, дозволяющее России, если бы она захотела, ссужать гнилой Запад золотом, а также энергичные действия некоторых генерал-губернаторов. Все остальное, по мнению даже ‘Нового Времени’, насколько можно угнаться за легким полетом его мыслей, плохо и не сулит нам счастья. Но ведь это же ужасно! Право, впору бросить русские газеты, с подробными описаниями ‘экспроприации’, телеграммами о казнях, об обысках и арестах, об университетских и гимназических беспорядках… и вернуться к чтению итальянских, французских и т.д. газет, где такие ужасы встречаются только спорадически, а не в качестве постоянного припева, заставляющего призадуматься о судьбе своих близких и знакомых, оставшихся на родине.
Действительно, оказывается, по словам ‘Нового Времени’, что, во-первых, в России достигают степеней известных почти сплошь, за редкими исключениями, бездарности или финляндцы и крещеные жиды, а все спасение нашего отечества находится в прямой зависимости от более энергичного и, по мере возможности, жестокого (ради устрашения) применения мер строгости, от создания таких условий, при которых евреи, отчаявшись в возможности достойного существования в России, покинули бы ее и, наконец, от приведения финнов, поляков, татар и иных инородцев в такое состояние, когда им оставалось бы проклинать свое инородческое происхождение и, завидуя расцвету господствующего племени, т.е. нас, великоруссов, устремить свои помыслы к тому, чтобы окончательно слиться с нами. Вот гениальные средства, предлагаемые для того, чтобы создать ‘единую, неделимую Россию’ (жаль только, что выражение заимствовано от французов XVIII столетия: la republique francaise, une et indivisble [Французская республика, единая и неделимая (фр.)], и притом действуя ‘не крестом, а пестом’.
Извиняюсь перед читателями, что я так долго занимаюсь ‘Новым Временем’ и его политическим символом веры, но дело в том, что, как я говорил уже раньше, эта газета, весьма чутко относящаяся к ‘директивам’, думая, может быть, этим исполнять патриотическую свою обязанность, несомненно отражает в себе общее направление мыслей влиятельных элементов русской жизни, а потому мнения, высказываемые этой газетой, далеко не безразличны для русских обывателей вообще и для тех из них, которые озабочены не только своим личным благополучием, но и судьбой родины.
Итак, нам указывают идеальную цель: единая, нераздельная Россия, успокоенная, бодро идущая по пути самородного прогресса. Цель прекрасная и заслуживающая горячего сочувствия. Вопрос только в том, какие средства предлагаются для ее достижения?
Мне лично, и думаю, не мне одному, средства, на которые столь часто намекает ‘Новое Время’ и его присные, а иногда и прямо предлагают, кажутся не только изуверскими, но, и это главное, — абсолютно непрактичными, не могущими достигнуть цели. Об этом позволю себе поговорить в следующий раз.
У нас ‘союзники’ и их глашатаи все спасение России строят главнейше на следующих мерах:
1) возможное усиление репрессий, не останавливающихся перед самыми решительными и крутыми до жестокости мерами, до полного ‘успокоения’ страны,
2) уничтожение инородческих претензий и меры к обрусению всего нерусского, не стесняясь при этом соображениями ‘отвлеченной’ справедливости,
и 3) последовательное проведение в жизни антисемитизма, имеющего целью или изгнать евреев из России, или сделать их бесправными путем всемерных стеснений их свободы, опасной для ‘коренного’ населения.
Что ‘крутые’ меры принимаются у нас неукоснительно и почти без передышки — каждому русскому хорошо известно, и понукания публицистов ‘Нового Времени’ или ‘Русского Знамени’ в смысле желательности усиления репрессий могут быть поняты разве в том смысле, в каком высказался в разговоре лично со мной один важный сановник: что если бы вместо того, чтобы вешать по два по три человека в день, сразу расстреляли и повесили бы сотню тысяч, то все наше лихолетье живо окончилось бы, и в России можно было бы спокойно жить более чем ста миллионам благоразумных обывателей. Может быть, ‘Новое Время’ и его единомышленники и не доходят до такой степени ‘людоедства’, но во всяком случае, несомненно, признают смертные казни, ставшие столь обычным у нас явлением, что мало даже обращают на себя внимание, наиболее практическим средством борьбы со злом.
Прислушиваясь к этим ужасным рассуждениям, нельзя не выразить самого глубокого сожаления по поводу того, что, несмотря на очевидную безрезультатность казней в смысле влияния их на уменьшение количества преступлений, караемых у нас теперь, эта высшая и бесчеловечнейшая мера репрессии не только не перестает применяться по всей России, но серьезно считается панацеей против известного рода преступлений.
Наукой, уголовным правом вопрос решается и с теоретической, и с практической точек зрения не в пользу сохранения смертной казни, и все цивилизованные народы или выкинули уже смертную казнь из своих кодексов, или идут к уничтожению ее в лестнице наказаний. Наше нормальное законодательство знает смертную казнь тоже только как редчайшее исключение, как наказание за преступления против священной особы Государя императора, и для того, чтобы иметь возможность применять ее так часто, как это делается теперь, приходится преступников судить особым судом — военным, т.е., откровенно говоря, переделывать ad hoc нормальную подсудность преступников, вводить военное положение, чрезвычайные и усиленные охраны и т.п.
Частое у нас применение смертной казни рассматривается вполне логично всюду за границей как признак продолжающейся анархии в России, с которой правительство, по собственному фактическому, а не официальному признанию, не справляется и не может справиться иначе, как ненормальными по жестокости мерами. Критиковать действия правительства я не собираюсь, по собственному опыту зная, как легко критиковать и как трудно находить выход из затруднительных положений практической политики, и насколько еще труднее власть имущим сохранять хладнокровие.
И все же я нахожу, как всегда находил, что возведение смертной казни в обычное явление нашего ‘правосудия’, в наиболее сильное средство ‘успокоения’ страны — неверно и теоретически, и практически как доказавшее за два года своего применения свою полную непрактичность, оно должно быть признано не достигающим цели, и чем скорее, тем лучше.
Я понимаю, что, когда Государственная Дума первого призыва единогласно потребовала отмены смертной казни, не желая вместе с тем вынести порицания политическим убийствам, правительство могло еще это понять, как политическую манифестацию. И возможно, что та часть русского народа, которая была способна спокойно обсуждать решение Думы и пассивный отказ правительства дать законопроекту движение, так именно и поняла, пожалуй, снятие с очереди вопроса о смертных казнях.
Но спрашивается, не наступила ли, наконец, именно теперь пора поднять этот вопрос вновь, если не Думе, то самому правительству? Ведь Государственная Дума 3-го призыва не революционна, и ответ ее, ее решение (которое попало бы затем еще и в Государственный Совет) уже, конечно, не будет основываться на предполагаемых мотивах 1-й Думы. Более того, публично будет обсужден вопрос pro и contra, так как, несомненно, в этой Думе найдутся, к моему искреннему сожалению, сторонники смертной казни и, может быть, их окажется даже не мало. Если большинство выскажется за отмену, то также несомненно, что это же большинство с готовностью даст в руки правительства другие, более гуманные средства борьбы с убийствами и ‘экспроприациями’. Огромную важность для нас всех русских представлял собой тот факт, что применение экстраординарных мер репрессий признано было бы уже излишним, то же самое чувство успокоения, уверенности в том, что Россия, наконец, достигла перелома своей болезни, распространилось бы по всему цивилизованному миру.
Хотя я и убежденный сторонник той точки зрения, что правительство должно быть нравственно, и оно должно основывать свои практические действия на логичной и возвышенной (непременно возвышенной и, даже прибавлю, гуманной) теории, но моя речь не к нему, так как оно в беде — оно и в ответе, мне хочется только серьезно спросить тех журналистов, тех общественных и государственных деятелей и частных лиц, которые считают себя христианами или выдают себя за таковых, как они могут стоять за смертную казнь? Более того, как они согласуют со своей христианской совестью убийство, хотя бы и основанное на законах (конечно, как они знают, идущих от языческих времен 10), называемое поэтому казнью?
Ведь каждый христианин должен спросить себя, оставаясь таковым, чему учил бы Христос, если бы Он жил между нами и нам можно было бы Его спросить насчет применения смертной казни. Я, конечно, знаю, как все мы далеки от истинного христианства, но все же мне кажется, что никакими софизмами нельзя совместить искреннюю веру во Христа, в Страшный Его суд, с участием в лишении жизни другого, хотя бы и многогрешного, человека. Ведь по нашей, христианской вере, на Страшном суде придется предстать вместе с убиенными, и тут, вероятно, не помогут юридические тонкости и извинения в том смысле, что зло сделано ради добра. Ведь Христов завет определенен: ‘прощать (а не мстить) врагам, любить (а не губить) ненавидящих’.
Но не с одной христианской точки зрения я восстаю решительно против смертной казни, а с точки зрения практической политики, с точки зрения, как мне кажется, государственной мудрости, и думаю, что не мешает напомнить людям, стоящим за смертную казнь, что на Христа и христианскую мораль в этом злом деле они ссылаться не имеют права, не кощунствуя.
С практической точки зрения, вот уже два года происходит следующее: убийцы убивают, их государственная власть казнит, убийцы мстят и опять убивают, их опять казнят и так без конца, но ведь смертная казнь, сама по себе, имеет более характер мести, чем наказания, и, таким образом, месть никак не может кончиться, а тянется бесконечной цепью. Нужно же, чтобы кто-нибудь прервал эту цепь, и это дело именно власти. Французы когда-то говорили: пусть господа убийцы начнут (не убивать), и все-таки пришлось, в конце концов, начать государственной власти — парламенту.
Я убежден, что, если бы у нас государство положило здоровое начало, это с его стороны было бы мудро, особенно теперь, когда ‘конъюнктура’ самая для него необидная, так как у него никто теперь не вырывает согласия на этот шаг. А прекращение смертных казней ознаменует собой не что иное, как начало прекращения разных исключительных положений и охран, от которых, конечно, страдают не меньше преступников, если не больше, мирные граждане, которых все эти охраны весьма мало защищают, но слишком часто весьма чувствительно стесняют и даже порочат, грешным делом.
В заключение этого письма напомню всем, требующим усиления репрессий, избитую, может быть, но все же аксиому, что крайняя подозрительность, преувеличенность качественная и количественная репрессивных мер обыкновенно знаменуют собой не смелость и силу, а боязнь перед действительной или воображаемой опасностью и слабость или недостаточную силу применяющего их. Sapienti sat [Для понимающего достаточно (лат.)].
Газеты ‘охранительного’ лагеря, как чисто ‘черносотенные’, так и ‘получерносотенные’, особенно гордятся, как известно, своим патриотизмом, понимаемым в самом узком, ‘националистическом’ смысле.
Господствующей народностью признается, конечно, и совершенно правильно, русский народ вообще, но самое понятие русского народа суживается: под русским народом понимается исключительно великорусское племя, ‘создавшее Россию своею кровью, расширившее пределы Московского государства’ и действительно являющееся наиболее крупной этнической единицей в разноплеменном составе Российского государства.
Если принять во внимание преследуемую при этом цель — сохранить или, вернее, создать единую нераздельную Россию, то с первого взгляда может показаться, что русификация, т.е. обращение всех невеликороссов в великороссов является самой естественной, напрашивающеюся сама собою мыслью и что для этой цели все средства хороши, до насильственных исключительно.
Все гениальные мысли отличаются своей простотой, но беда в том, что если все гениальные мысли просты, то не все простые мысли гениальны. К числу таких простых, но ошибочных, приходится причислить и мысль о возможности насильственными мерами, путем преследований заставить людей забыть о своей национальности, переделать существующее национальное чувство на желаемый другой национальностью лад.
Для меня нет ни малейшего сомнения, что все попытки, бывшие, настоящие и будущие, в этом направлении приведут к прямо противоположному результату, т.е. к тому, что вместо единой, нераздельной России, мы весьма скоро очутимся лицом к лицу с многочисленными национальностями, враждебными одна другой и мечтающими не о теснейшем единении, а об отделении друг от друга. Для единства и нераздельности требуется, прежде всего, сознаваемое равенство в правах, а не деление на граждан и полуграждан, требуется взаимное уважение, а не презрение, — с одной стороны, и ненависть или зависть — с другой, как всякому известно, насильно люб не будешь.
Нечего скрывать, что нашим лихолетием воспользовались и ‘инородцы’, действительно угнетавшиеся народности. Все они, в надежде возродиться к самостоятельному, в тех или других, скромных или преувеличенных пределах, существованию, предъявили требования.
Кому не понятно психологическое настроение правительства, ответившего на это сокращением прав? Оно как бы громко сказало: ‘Вы хотите воспользоваться нашим тяжелым положением и использовать его для себя, а для большей верности соединяетесь с нашими врагами, так вот вам наш ответ: Россия для русских, прежде всего, а для вас — потом, если захочет того сама Россия, в лице ее представителей, да и то, мы посмотрим, не слишком ли много вам дадут по своему добродушию русские, и предостережем их, помешаем им губить себя самих’.
Повторяю, психологическое настроение правительства понятно, но были ли его решения правильны и практичны — на это, конечно, ответит будущее и оценит со временем история.
Нам, современникам событий, трудно быть беспристрастными судьями, но одно можно и нам сказать теперь же: если понятна психология правительства, то должна быть столь же понятна психология народностей, переоценивших значение политических явлений, слишком поспешно решивших, что настала для них давно жданная минута возрождения, тот удобный случай, о котором они давно мечтали, оплакивая горькую судьбу своей покоренной, но потому и вдвойне дорогой для них родины.
Им, этим неудачливым патриотам, ответили древними, жестокими словами: горе побежденным, и горечь поражения усугубляется для них утратой и мечты доставить своей народности возможность жить и устроиться так, как она сама тоже желает, в пределах исторически сложившихся отношений к империи, в состав которой они входят — к России. Русское правительство свое слово сказало, теперь очередь за русским народом, в лице его представителей. Правительство своими решениями подчеркнуло, что оно прежде всего стоит за узко-русские интересы и дало возможность русским использовать для себя, хотя бы в ущерб другим, созданное положение, от русских людей в будущем будет зависеть, воспользоваться моментом для себя, эгоистически, или протянуть руку согражданам другой крови, иного языка с братской любовью, с предложением забыть старые недоразумения, соединиться для совместной культурной работы, но на равных, братских правах, а не в качестве граждан, с одной стороны, и ‘полуграждан’ — с другой, потому что иначе, какое же возможно прочное единение?
Действительно, можно быть совершенно различных и даже противоположных мнений относительно, например, польских вожделений, но все же ясно каждому, что в настоящем положении дела оставлять нельзя. Даже желающие мира и согласия русские люди могут находить высказанные желания поляками чрезмерными, непрактичными, таящими в себе элементы будущих недоразумений. Но надо ясно высказаться с русской или, вернее, великорусской точки зрения, что именно кажется неприемлемым и почему.
Говоря об отношении нашем к ‘инородцам’, я имею в виду не одних поляков, но думаю, что в настоящую минуту ‘польский вопрос’ для нас самый жгучий и требующий известного движения в сторону соглашения (о другом столь же жгучем, о еврейском вопросе, исключительно для нас важном в практическом отношении, я намерен поговорить особо), а потому считаю себя вправе на нем выяснить ту точку зрения, которую я считаю правильной при решении отношений господствующего племени русского государства к покоренным им народностям.
Как известно, наша националистическая печать не может иначе, как с пеной у рта, говорить об автономии Польши, независимо от пределов и времени возможного ее осуществления. Против автономии высказываются и конституционалисты из октябристов, иначе говоря, люди, примыкающие к умеренно-либеральному лагерю. Таким образом, на дарование автономии Польше в довольно широких кругах смотрят как на антипатриотическое дело с точки зрения русских интересов.
Вопрос этот, конечно, чрезвычайной для нас важности и требует серьезного, а главное — спокойного обсуждения с чисто практической точки зрения.
Неужели наши националисты, которые не ограничиваются одними возгласами о том, что любят родину, не сознают, что нельзя на просьбу поляков дать им право учить своих детей по-польски ответить: ‘А, вы желаете? А мы не позволяем!’ На просьбу дать им одинаковые права с русскими или дать им самоуправление говорят: ‘Вам это хочется потому, что вам это выгодно и приятно, а мы не дадим…’ Для всякого ясно, что это не путь к успокоению, к братству, ко взаимному пониманию, которые прежде всего необходимы при желании достигнуть прочного успокоения.
Перед русской действительностью уже давно стоят два пути: один путь — стремления обезличить покоренные или вообще более малочисленные народности, а другой — стремления дать им сблизиться с нами, понять их психику и их нужды, помирить их, в мере возможного, с фактической потерей их политической независимости, сделать для них эту потерю нечувствительной .
До последнего времени мы упорно шли по первому пути и… попали в тупик: зрячий видит, что путь этот привел нас к отрицательным результатам, и притом самого печального свойства. Никого мы не обрусили, но всех обидели, нажили себе врагов там, где думали, весьма, скажу, наивно, воспитать себе если не братьев, то хоть хорошо вышколенных слуг.
Хаотическое, стихийное движение, охватившее страну, указав на наши ошибки и доказав их тем людям, которые способны воспринимать доказательства, почерпнутые не из сомнительных теорий, а из жизненной практики, вернуло было нас на старое перепутье.
К сожалению, мы ничему, по-видимому, не научились и опять рискуем пойти по старому торному пути, чтобы уткнуться в тот же тупик, вместо того, чтобы испробовать другой, на который указывают наша совесть и присущее русскому народу чувство справедливости.
Как в вопросе об отмене смертной казни я не мог не выразить своего удивления тому, что защитниками ее могут являться люди, называющие себя христианами, так и в польском вопросе невольно поражает молчание людей, слывущих или желающих слыть славянофилами.
Мы, самая крупная отрасль славянского племени, молчим, как воду в рот набрали, при виде того, как давят славянское племя рядом с нами, с риском потерять всякое значение в славянском мире! Да, молчим, потому что не можем ничего сказать, пока сами не перестанем преследовать и давить национальное чувство того же славянского племени у себя, дома. Есть же на Руси беспристрастные и справедливые люди, есть они и в Государственной Думе, которые поднимают свой голос за справедливое отношение к народностям и иным, чем великорусская. Вся надежда на них, так как только они, сплотившись, могут заставить пересмотреть вопрос о польской школе и правах поляков и других народностей не в духе нетерпимости и мести, а в духе любви к ближним и справедливости.
Повторяю, может быть, многие претензии окажутся чрезмерными или несвоевременными, но самый приступ к разбору их без злобы и без предвзятого недоверия будет знаменовать собой вступление на новый путь в вопросе, в разработке которого мы явно стояли на фальшивом пути, добившись одних отрицательных результатов.
Поистине, непатриотичное дело делает ‘патриотическая’ печать, когда она науськивает и правительство, и русское общество на инородцев.
Третьим козырем в руках ‘охранителей’ печати является ‘еврейский вопрос’ или, вернее, не самый вопрос, а систематическое натравливание на евреев как правительства, так и публики и народа. Антисемитизм является, впрочем, одной из обязательных особенностей националистической печати почти всего мира, будь то французская, австрийская или немецкая. Исключение представляет собою английская пресса, где националистической печати собственно нет, а где она почти вся патриотическая, что далеко не одно и то же, или, вернее, даже почти нечто совершенно обратное.
Травлю евреев я называю козырем в руках черносотенцев, потому что она, к сожалению, падает на весьма благодарную почву, благодаря, с одной стороны, существованию весьма старых, со времени седой древности, предубеждений, а с другой — благодаря преувеличенным, хотя и не совсем безосновательным, опасениям экономической конкуренции.
Мне приходилось уже несколько раз высказываться по вопросу о положении евреев в России, недавно мною была даже издана отдельная брошюра, посвященная его разбору, а потому я не считаю нужным здесь особенно распространяться и подробно разбирать этот воистину ‘проклятый’ вопрос, но обойти его молчанием не могу, так как он является более чем существенным для нас, русских, и самым тесным и роковым образом ‘связан’ с российской разрухой.
Всем известно, и органы печати, вроде ‘Нового Времени’, ‘Русского Знамени’ и т.п., не устают на это указывать, то нервное участие, которое приняло в ‘революции’ русское еврейство.
Это участие, которого никто отрицать не может, является, конечно, весьма благодарной почвой для всех врагов политического прогресса, а также для всех, претендующих на звание привилегированных ‘патриотов’, так как на нем можно строить самые разнообразные обвинения против евреев в ненависти к России, в желании разрушить ее и т.п.
Отбросив все преувеличения, подтасовки и другие приемы, свойственные партийности и националистическому фанатизму, мы должны признать, что евреи принимали и принимают участие в революционном движении.
Все это в известной степени верно, но спрашивается: кто же в этом, прежде всего, виноват? Разве можно сравнить настроение истекшего столетия, когда государственный и общественный антисемитизм притих, с теперешним, после четверти века законодательных и административных гонений, после ряда погромов, искренно радующих патриотическое сердце националистов, поощряемых даже газетными писаками известного лагеря?
Тут произошло то же явление, которое наблюдалось и относительно поляков, армян, латышей и т.д., только в еще большей степени. Конечно, неправда, что революция была делом рук еврейства, как хотят уверить ‘Новое Время’ и другие подобные ей газеты, которые отлично знают, что это не так, но что евреи массами примкнули к движению, — это несомненно, и объясняется, конечно, главным образом, тем, что они надеялись этим способом добиться тех прав, в которых им упорно отказывало и отказывает до сих пор государство.
Можно быть недовольным ролью еврейства в российской разрухе, можно указывать на их непростительные ошибки в отдельных случаях, но не понять психологии евреев, отчаявшихся получить какие-либо права нормальным путем, нельзя.
Действительно, была минута, когда евреи могли питать самые светлые надежды, минута, о которой я говорю, конечно, 17 октября 1905 года, когда манифестом дарование равноправия было ясно предуказано.
К величайшему несчастью для евреев, часть их не только не поняла всей важности для себя этого акта, но своим поведением, с одной стороны, неумением или бессилием более уравновешенных элементов сдержать молодежь и более горячие головы, с другой, дали в руки своим врагам такие аргументы, которыми они пользуются до сих пор и долго еще будут с успехом пользоваться, и отвратили от себя (напрасно скрывать и это) многих колеблющихся, бывших готовыми открыто выступить в защиту равноправия евреев.
Но если это и так, то следует ли ошибку евреев, хотя бы и грубую, класть в основание всей дальнейшей политики в еврейском вопросе? Не одни евреи увлеклись в печальные дни, последовавшие за опубликованием манифеста, той идеей, что этот акт вырван у правительства революцией и что, проявив еще несколько больше энергии, ‘революционному’ народу удастся вырвать еще более уступок у растерявшейся государственной власти, конечно, не ожидавшей такого ответа на торжественное извещение о величайшей реформе государственного строя.
Пусть евреи приняли в свое время деятельное участие в бестактном ‘выступлении’, перешедшем границу, отделяющую уличный скандал от преступления, но ведь не одни евреи в нем участвовали, не все и даже не большинство евреев манифестировали на улицах, да и в толпах манифестантов большинство не было еврейским. А кто больше всего пострадал, когда сорганизовались патриотические контр-манифестации? Главным образом, евреи, и в некоторых местах, как известно, исключительно они, причем в последовавших погромах пострадали преимущественно, если почти не исключительно, ни в чем невиновные жертвы.
Не пора ли ‘охранительным’ газетам прекратить травлю евреев на этой почве, вспомнить о том, что огульные обвинения евреев в крамольничестве, в поголовном симпатизировании революции не есть средство для успокоения умов ни христианских, ни еврейских, но, не достигнув возможности хоть сколько-нибудь спокойно рассуждать по вопросу, невозможно приступить и к его беспристрастному рассмотрению и решению.
Что приступить к решению еврейского вопроса необходимо — это признают и друзья, и враги еврейства. Но если первые не сомневаются в том, в каком направлении его необходимо решить, и как можно притом скорее, то вторые, если не спешат его рассмотрением, то только потому, что, откровенно говоря, просто не знают, как его решить, оставаясь на почве антисемитизма, так как дальше идти в этом направлении в России, кажется, некуда.
Спросите любого из антисемитов, хотя бы тех же авторов газетных статей, направленных против еврейства, следует ли ради спокойствия и счастья России вырешить еврейский вопрос, или, по крайней мере, серьезно им заняться, — все они скажут, что оставлять его в нынешнем положении нельзя. Только, как его решить, что нужно делать, — этого никто из них в точности не знает.
Это бессилие посоветовать что-либо толковое, эта необходимость, в которой находятся антисемиты, повторять десятки и сотни раз те же человеконенавистнические мотивы, цепляться за строгое применение законодательства, сочиненного против евреев, которое привело, как это ясно и для самих антисемитов, только к отрицательным результатам, — все это очень характерно и, вместе с тем, крайне грустно.
Действительно, в любой каторжной тюрьме, в которой происходили бы постоянные волнения арестантов, заявлялись претензии на ее режим, никому в голову не придет, кроме идиотов или извергов, отвечать на жалобы и вопли заключенных только усугублением строгости режима и жестокостями. Если эти вопли постоянны и беспорядки приобрели хронический характер, то исследуют их причины и меняют режим, хотя бы и наказавши предварительно (со всею строгостью) виновных в бунте или в беспорядках. Но ведь так поступают в тюрьме, с людьми осужденными, подвергшимися законно организованному суду. А что мы видим в еврейском деле?
Загнали людей в пресловутую черту оседлости, в ней еще, кроме того, загнали в города и местечки, обставили целым арсеналом запретительных и унизительных для человеческого достоинства условий существования, и когда эти люди ‘брыкаются’ и проявляют недовольство своим положением — их же обвиняют в неумении держать себя, в злобности и нераскаянности…
Все антисемиты не устают кричать об опасности, постоянно угрожающей русскому народу и обществу от евреев, но вместо рациональной профилактики рекомендуют только такие меры, которые увеличивают эту опасность. Они кричат об отрицательных качествах еврейства и являются сторонниками такого режима для этого народа, который должен только развивать эти качества, вопиют об озлобленности евреев и советуют принимать меры, которые могут только еще более их озлобить!
Антисемиты в одном правы: пока еврейский вопрос будет находиться у нас in status quo [В настоящем положении (лат.)]. — России придется считаться с еврейством, и над нами будет постоянно висеть Дамоклов меч не только возможности, но прямо неизбежности возникновения беспорядков и эксцессов со стороны как самих евреев, так и антисемитов, и притом в самые неудобные и критические для государства моменты.
В интересах спокойствия, правильного развития и мирного течения русской жизни такое положение должно быть прекращено — оно долее нетерпимо и должно быть громко осуждено всеми любящими свою родину, всеми желающими ее преуспеяния и верящими в ее будущность.
В еврейском вопросе, как и во многих, если не во всех, других, самая рациональная точка зрения, на которую следовало бы встать, несомненно совпадает с этической: пока Россия будет трактовать русских евреев как пасынков — она не имеет ни нравственного права, ни фактической возможности требовать от них исполнения ‘сыновних’ обязанностей по отношению к родине.
Бороться со злом всегда нужно, и никто не отрицает, кроме чистых утопистов, права государства принимать соответственные меры ограждения общества от преступных посягательств или наказывать преступников. Но невозможно трактовать целый народ, 6 или 7 миллионов русских подданных, как преступников, не наталкивая их этим на путь вражды к государству и к обществу, извергающему их из своей среды. Нельзя проводить случайность рождения от родителей, принадлежащих к известному племени, и принадлежность со дня рождения к иной религии в причину не только бесправия, но хотя бы даже умаления прав, принадлежащих другим гражданам.
Законодательство страны, являясь выражением воли и этических принципов государства, должно стремиться к идеалу абсолютной справедливости, и только тогда закон имеет право на уважение и исполним не за страх, а за совесть.
Не предполагайте в каждом еврее преступника или опасного для общества человека, и только тогда вы получите нравственное право ограждать от опасных элементов общество и наказывать преступников не ранее совершения ими преступления, что нелепо, а тогда, когда преступление доказано.
Вот почему я считаю газеты, ведущие систематическую травлю против евреев, одним из самых опасных для спокойствия России элементов, и я уверен, что пока читающая публика не поймет, что невозможно говорить об успокоении, проповедуя вражду и ненависть, эта проповедь является общественным бедствием, мало того, статьи, помещенные в этих газетах и по другим вопросам, не могут и не должны внушать к себе доверия как исходящие от людей, ищущих дешевой популярности, основанной на самых дурных человеческих чувствах: несправедливости и человеконенавистничестве.
Если есть люди, считающие неудобным вырешить еврейский вопрос ранее других назревших, то приступить ныне же, ради возможности спокойной и правильной работы, к его справедливой и добросовестной разработке необходимо, причем необходимо, тоже немедля, по возможности уничтожить наиболее несправедливые и вредные для евреев, но не приносящие никакой, хотя бы воображаемой, пользы христианам, ограничения: уже один приступ к этой работе в духе гуманности и правды окажет огромное влияние на отношение всех честных людей к правительству и к 3-й Государственной Думе.
Четыре статьи были опубликованы в газете ‘Слово’ в конце 1907 — начале 1908 гг.: Письмо первое — 22 декабря 1907 г., второе — 13 января 1908 г., третье — 16 января 1908 г., четвёртое — 17 января 1908 г.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tolstoy_ii/tolstoy_i_i_pisma_russkogo.html.