И. Семенко
И. Семенко
Письма Пушкина
Письма Пушкина
1
1
2
2
—————————————————————————————
Письма Пушкина, Семенко И., Год: 1962
Время на прочтение: 19 минут(ы)
В письмах Пушкина заключено и меньше и больше того, что дает нам его поэзия: в них нет свойственного искусству художественного обобщения и преображения, но есть непосредственность мироощущения, ставящая читателя ‘лицом к лицу’ с мыслью, чувством, настроением великого поэта. Письма поэта позволяют шаг за шагом пройти с ним его жизненный путь — от юношеской поры ‘буйства молодого’ до последних месяцев и дней его жизни.
По своему содержанию письма Пушкина многообразны, они ярко воссоздают черты его характера, широкий круг интересов, его общественные и личные отношения.
Образ поэта, каким он предстает перед нами в его письмах, глубоко привлекателен. ‘Прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота… откровенность и честность ощущений’, — эти черты, которые И. С. Тургенев в своей речи о Пушкине определил как наиболее характерные для его творчества, в высшей степени свойственны и его письмам.
Огромно значение писем Пушкина как первоисточника для изучения его биографии, для ознакомления с его бытом, образом мыслей, с литературной борьбой, в которой он участвовал. В письмах отчетливо видны некие общие, постоянные черты его живого, открытого, увлекающегося, доверчивого характера, его деятельного и ясного ума. Вместе с тем в письмах отражен жизненный путь поэта, изменения в его судьбе, взглядах, душевной настроенности.
Письма первого, петербургского, периода (1815 — май 1820 г.) воссоздают круг юношеских интересов Пушкина — политическое вольнолюбие, увлеченность поэзией, войну с литературными староверами. Лицейские письма к В. А. Жуковскому, П. А. Вяземскому написаны в свободном и вместе с тем почтительном тоне — юноша Пушкин ценит приязнь уважаемых им писателей старшего поколения. Из петербургских писем послелицейских лет наиболее важны письма к П. А. Вяземскому (с которым у Пушкина установились отношения дружеского равноправия), А. И. Тургеневу, П. Б. Мансурову. По ним видно, насколько поэт был общителен, нуждался в общественной среде, жил ее интересами, соответственно строил свой образ жизни.
В период ссылки (май 1820 — сентябрь 1826) переписка заняла в жизни Пушкина особенно большое место, она стала наряду с его художественными произведениями и критическими выступлениями формой участия в общественной и литературной борьбе, а также единственным способом общения с отсутствующими друзьями. Письма периода ссылки исключительны по своей насыщенности разнообразным содержанием — бытовым, политическим, эмоциональным, творческим. Среди корреспондентов Пушкина — Жуковский, Гнедич, Вяземский, Бестужев, Рылеев.
В письмах (особенно пересылавшихся ‘по оказии’) Пушкин горячо отзывался на совершавшиеся в Европе политические события — греческое восстание, испанскую революцию (В. Л. Давыдову (?) oт первой половины марта 1821 г., П. А. Вяземскому от 24—25 июня 1824 г., Н. И. Гнедичу от 4 декабря 1820 г. и др.). Что касается политической жизни России, то высказываться о ней прямо было слишком опасно для ссыльного, но в письмах господствует дух недовольства, и претерпеваемые поэтом гонения трактуются как характерное проявление царящих в России насилия и произвола. Недовольство положением ‘порядочных’ писателей, мечты о том, чтобы ‘тихонько взять трость и шляпу’, то есть бежать ва границу, возмущение, часто высказываемое по поводу различных проявлений косности и застоя, выражали оценку внутренней политики правительства (письма С. И. Тургеневу от 21 августа 1821 г., А. А. Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г., П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г. и др.). ‘Меня тошнит с досады — на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость — долго ли этому быть?’ (Л. С. Пушкину, январь — начало февраля 1824 г.).
Можно сказать с уверенностью, что, подобно вольнолюбивой лирике Пушкина, его вольнолюбивые письма, отнюдь не сохранявшиеся адресатами в тайне, оказывали свое влияние на общественное мнение и будили мысль многих.
Наиболее свободно и многогранно отражены в письмах 1820—1825 гг. литературные и творческие интересы Пушкина — его важнейший духовный ресурс в ссылке.
Письма Пушкина — письма профессионального литератора, для которого стихи — это ‘пища души’, а литературная критика, споры о романтизме и классицизме, дружеские разногласия с литераторами, близкими по духу, ожесточенная полемика с противниками — это сама жизнь. При этом Пушкин уже знал, что его письменный приговор, оценка, совет — большая сила в литературе.
В переписке Пушкин подробно обсуждает свои и чужие произведения. Первостепенное значение имеет его спор с писателями-декабристами об ‘Евгении Онегине’ (Рылееву, 25 января 1825 г., А. Бестужеву, 24 марта 1825 г.), критический разбор ‘Горя от ума’ Грибоедова (А. Бестужеву, конец января 1825 г.), характеристика ‘Дум’ Рылеева (Рылееву, вторая половина мая 1825 г.), подробный стилистический анализ стихотворения Вяземского ‘Водопад’ — принципиально важный для историка литературы потому, что подтверждает сознательность стилистических исканий Пушкина (Вяземскому, 14 и 15 августа 1825 г.). Письма поэта насыщены суждениями о писателях западноевропейских и русских — о Шекспире и Байроне (Н. Раевскому, вторая половина июля 1825 г.), о Ломоносове и Державине (Дельвигу, первые числа июня 1825 г.), о Крылове (Вяземскому, 8 марта 1824 г.), о Жуковском (Вяземскому и Л. С. Пушкину, 25 мая и ок. середины июня 1825 г.) и т. д. и т. д. Пушкин обсуждает в своей переписке и общие проблемы литературного развития — проблему французского романтизма (Вяземскому, 5 июля 1824 г.), русского романтизма и классицизма (Вяземскому, 6 февраля 1823 г., начало апреля 1824 г., 5 июля 1824 г.) и т. д. и т. д.
В своих письмах Пушкин — один из наиболее деятельных участников литературной борьбы первой половины 20-х гг., несмотря на удаленность от ее арены. Он предлагает тактику борьбы с цензурой и с реакционной критикой (письма Вяземскому 1823—1824 гг.), высказывает мысль о создании журнала, в котором объединились бы писатели прогрессивного направления, — и, характерно, Вяземский осуществил эту мысль, приняв участие в руководстве журналом ‘Московский телеграф’.
Удаленный от близкой по духу среды, поэт, в сущности, не был от нее оторван и, при всей горечи изгнания, ‘тоске и бешенстве’, обуревавших его в глухом Михайловском, осознавал себя участником общего дела. Не только гений Пушкина, не только его духовная мощь, но и ощущение такого общего дела и своего участия в нем были опорой для великого поэта. Письма его оптимистичны, часто веселы, всегда полны душевной энергии.
Важнейшее место среди писем периода ссылки занимают письма к декабристам Рылееву и Бестужеву. Переписка Пушкина с декабристами — это, конечно, переписка единомышленников. ‘Я пишу к тебе: ты <,…>,, надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче’, — писал Пушкину Рылеев 5—7 января 1825 г. По-видимому, Рылеев подразумевал, что декабрист И. И. Пущин, приехавший в Михайловское навестить поэта, в какой-то мере введет его в курс декабристских замыслов, и Рылеев убежден в сочувствии Пушкина. В переписке отразились и существенные литературные разногласия Пушкина с декабристами, прямолинейно понимавшими гражданскую ‘цель’ поэзии. Пушкин остро полемизирует с Рылеевым и Бестужевым, но самый пыл спора — свидетельство взаимного интереса: ‘…ни с кем мне так не хочется спорить, как с тобою да с Вяземским — вы одни можете разгорячить меня’ (А. А. Бестужеву, 13 июня 1823 г.).
Письма Пушкина, написанные в дни, когда он узнал о восстании и поражении декабристов, проникнуты тревогой зa ‘друзей, братьев, товарищей’, — так Пушкин назвал декабристов в одном из своих писем (П. А. Вяземскому, 14 августа 1826 г). Просьбы Пушкина о перемене своей собственной участи выдержаны в весьма холодном тоне: ‘Положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня’ (письмо В. А. Жуковскому от 20-х чисел января 1826 г.). ‘Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости’, — таков текст своеобразной ‘подписки’ в официальном письме к Жуковскому от 7 марта 1826 г. Этот текст Жуковский даже не решился представить царю. Письмо Пушкина было квалифицировано влиятельными друзьями поэта как ‘холодное и сухое’. 14 августа 1826 г., уже зная о казни пяти декабристов, Пушкин писал П. А. Вяземскому: ‘Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы’.
Разгром декабристов, этот рубеж в жизни России и Пушкина, резкой чертой отмечен в его письмах. Все в них — содержание, тон, даже строение фраз — становится иным. Идет на убыль та непринужденность, ‘свобода разговора или письма’, о которой Пушкин сам писал как-то Бестужеву (30 ноября 1825 г.). Письма Пушкина во многом утрачивают свою непосредственность, становятся более осторожными. Пушкин опасался перлюстрации — и не напрасно: письма его перехватывались полицией. В ряде случаев поэт даже сознательно вставляет в свои письма суждения, специально для полиции предназначенные. В ряде писем Пушкин с умыслом говорит о ‘прощении’ декабристов царем, как о чем-то близком и само собой разумеющемся (письма Дельвигу от начала февраля и 20 февраля 1826 г., Вяземскому от 5 ноября 1830 г.).
Среди известных нам писем Пушкина 1826—1837 гг. чрезвычайно мало написанных в столь же легком, открытом, юношески веселом тоне, каким отличаются многие его письма первой половины 20-х гг.
Конечно, и среди поздних писем встречаются шутливые и ‘благодушные’: жизнеутверждающее мироощущение Пушкина долго сопротивлялось разочарованиям общественным и личным. Характерны слова, которыми в одном из писем он утешает Плетнева, потерявшего близкого друга: ‘Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата: мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья <,…>,. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы’. Но через пять лет, за три месяца до смерти, Пушкин написал: ‘…я исхожу желчью и совершенно ошеломлен. Поверьте мне <,…>,, хотя жизнь и сладкая привычка, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной’ (П. А. Осиповой, ок. 26 октября 1836 г. Подлинник по-французски).
Последекабрьский период предстает в письмах как период, насыщенный исканиями, надеждами и разочарованиями. Письма раскрывают и самую сущность этих надежд и разочарований, помогают уяснить смысл значительнейших произведений Пушкина тех лет. Письма конца 20-х гг. немногословны, несколько формальны, замкнуты, это, по-своему, отражало кризис, переживавшийся тогда Пушкиным и выразившийся в трагических мотивах его лирики. Напротив того, письма 1831—1833 гг. рисуют нам Пушкина в период известного подъема, когда и события его личной жизни (женитьба), и обстоятельства общего порядка временно дали поэту ощущение осмысленности и прочности его положения. Письма — доказательство того, что нельзя отрицать наличие политических иллюзий у Пушкина 30-х гг , что глубоко ошибочно видеть в нем ‘вечного декабриста’. При этом сама проблема пушкинского декабризма, во всей ее значительности, может быть разрешена только при помощи внимательного изучения его писем 30-х гг. В начале 30-х гг. в обществе ожидались серьезные реформы, даже ограничение крепостного права, слухи об этом всячески поддерживались официальными кругами. Письма Пушкина периода июльской революции во Франции, польского восстания дают ценный комментарий к его творчеству и заключают ряд важных и вполне ‘лояльных’ суждений, искренность которых несомненна в отличие от нарочитых фраз о скором ‘прощении’ декабристов.
Свое собственное место Пушкин и теперь, в новых условиях, представлял как место поэта-гражданина, по письмам видно, что он действительно желал быть ‘приближенным’ к власти — не для личной корысти, а для того, чтоб давать ‘советы царям’ и способствовать благу страны. Письма начала 30-х гг. подробнейшим образом раскрывают программный смысл его стихов:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
(‘Стансы’)
Письма помогают фиксировать хронологические границы духовной биографии Пушкина 30-х гг. Переломным и, в сущности, роковым в его жизни стал 1834 г., когда полицией было перехвачено его письмо к жене от 20 и 22 апреля 1834 г. Конечно, этот факт был так остро воспринят на фоне других разочарований. Пушкин уже был в начале этого года крайне уязвлен своим назначением в камер-юнкеры, по собственному выражению — в ‘камер-пажи’. Это назначение делало из Пушкина рядового придворного, и не только в глазах света, но, что очень важно, в глазах самого Пушкина подчеркивало тщетность ‘претензий’ поэта на некую особую роль в обществе. Перлюстрация письма возмутила все существо Пушкина, отразив истинное положение вещей. Иллюзии рушились. Цикл писем, написанных поэтом летом 1834 г. к жене, исполнен глубочайшего трагизма, ничто из написанного Пушкиным не воссоздает с такой детальностью его душевное состояние. Его письма — не только комментарий, но и ценнейшее дополнение к его лирическому творчеству. Автобиографические записки Пушкина предельно лаконичны. Именно из писем мы узнаем, как тяготился Пушкин своей денежной зависимостью от правительства, как упорно добивался отставки, мечтая уехать в деревню — ту самую, откуда так рвался в середине 20-х гг.
С течением времени скованность, недовольство Пушкина окружающей его действительностью и самим собой проявляются в письмах с возрастающей силой.
Письма 1834—1837 гг. объясняют истинные причины, приведшие великого поэта к гибели. Это — не только ненависть к семейству Геккеренов, это — чувство глубокой неудовлетворенности, вызывавшееся ложным положением, невыносимым для Пушкина ощущением зависимости — тягостной и многоликой, предстающей перед нами в письмах в самых разных обличьях: камер-юнкерства, жандармской опеки Бенкендорфа, цензурного комитета, заимодавцев, шпиона-Булгарина, родственников, опутавших поэта денежными заботами. Только из писем мы узнаем и о творческой неудовлетворенности, которую испытывал Пушкин перед концом своей жизни. Еще в 1833 г., в феврале, он писал П. В. Нащокину: ‘Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя’. В 1835 г. горечь подобных признаний сказывается еще сильнее: ‘Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем неспокоен’ (П. А. Плетневу, около 11 октября 1835 г.).
Письма последних лет раскрывают также общественное и литературное одиночество Пушкина. В 1834 г. он писал Погодину: ‘…Пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег: охота являться перед публикою, которая вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по-матерну. Было время, литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок. Быть так’. Это письмо, кстати, исчерпывающе разъясняет суть так называемого ‘литературного аристократизма’ Пушкина 30-х гг. Пушкин, обращаясь к сыну крепостного крестьянина Погодину, под ‘аристократическим поприщем’ понимает не специфически дворянский характер литературы первой половины 20-х гг., а преобладание в ней ‘аристократии духа’, ее серьезность и честность. ‘Вшивый рынок’ — это литература, где господствуют Булгарины, литература беспринципная и продажная.
И содержание писем последних лет, и круг корреспондентов Пушкина представляют резкий контраст тому, что было в первой половине 20-х гг. Рылеев был повешен, Бестужев, Кюхельбекер сосланы. Мы почти не встречаем и братьев Раевских, постепенно исчезает Вяземский. Письма убеждают, что сущность трагедии Пушкина 30-х гг. — в отсутствии среды. Они помогают уяснить истинное — и колоссальное — значение в жизни Пушкина декабристского окружения и декабристских идей. Письма показывают, что, хотя и до и после 1826 г. многое во взглядах Пушкина не совпадало со взглядами декабристов, — они были единственно родственной ему средой. Иной среды он для себя не обрел и обрести не мог.
Письма поэта — сильнейшее обвинение против деспотической власти, не умевшей и не желавшей дать поэту то, в чем он более всего нуждался,— ‘покой и волю’. Отправившись в ссылку в 1820 г., Пушкин, в сущности, никогда больше не выходил из-под тайного или явного полицейского надзора. ‘Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!’ — это горькое восклицание в письме к жене (18 мая 1836 г.) становится понятным на фоне тупой полицейской ‘бдительности’, мелочных придирок, выговоров, цензурных мытарств, о которых повествуют письма Пушкина. И тем не менее мы видим, как Пушкину дорог престиж России. В ссылке он тревожится о том, какое впечатление на французского путешественника Ансело произведет русское общество: он сам многое в своей стране осуждает, но ему неприятно, когда иностранец разделяет с ним это чувство (письмо к П. А. Вяземскому от 27 мая 1826 г.).
Возражая Чаадаеву на его знаменитое ‘Философическое письмо’, Пушкин писал 19 октября 1836 г. (подлинник по-французски): ‘…Вы знаете, что я далеко не со всем согласен с Вами. <,…>, Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству <,…>, А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! <,…>, и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России? <,…>, Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя, как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал’.
Будучи полнейшим и вернейшим источником для изучения биографии Пушкина, письма — часть его литературного наследия. Многое в них близко принципам пушкинского творчества. Это прежде всего их сдержанность, отсутствие в них субъективного пафоса — столь, казалось бы, естественного в письме. В своих письмах, как и в своих стихах, Пушкин чуждается тона ‘исповеди’. Объективирующие принципы творчества Пушкина выражаются, как известно, и в его исключительном даре перевоплощения, умении слить свою точку зрения с точкой зрения изображаемого лица. Давно замечено, что пушкинское письмо часто с такой же яркостью воссоздает образ адресата, как и образ самого Пушкина, письма поэта отражают круг интересов и манеру речи, свойственные его корреспондентам. Это не значит, что Пушкин просто ‘приноравливается’ к своему адресату, это значит, что, как и в своем творчестве, он отражает не только свой личный духовный мир, но мир объективный, и что интересы объективного мира становятся его интересами. Тематика, стиль, образ выражений в письмах Пушкина обуславливаются и его настроением, и кругом интересов в данный момент, и — в значительной мере — кругом интересов корреспондента. Письма к Вяземскому посвящены прежде всего вопросам литературы, содержат развернутые суждения о современной поэзии и литературной борьбе, полны язвительных замечаний по адресу противников, острых слов, грубоватых, а зачастую и совсем нецензурных выражений, в духе тех, которыми Вяземский в молодости обильно уснащал свою собственную речь. Совсем иначе Пушкин пишет не только Жуковскому или Гнедичу, но и Дельвигу и Плетневу, с которыми он вполне мог не ‘чиниться’. Письма к Нащокину отличаются простодушием, даже наивностью, к Чаадаеву — сложностью, изощренной интеллектуальностью, к К. Собаньской — романтическим мистицизмом, кстати больше нигде у Пушкина не встречающимся, к Мансурову, Алексею Вульфу — циническим легкомыслием, к Алексееву — меланхолическим дружелюбием и т. д.
Письма поэта дают интереснейший материал для разрешения еще недостаточно изученного вопроса о многообразии и единстве авторского образа в творчестве Пушкина, о сочетании в нем многоликости и неповторимой индивидуальности: неповторимую индивидуальность Пушкина в значительной мере и составляет само это беспредельное разнообразие, как бы ничем не ограниченное богатство переживаний.
Следует помнить, что письма Пушкина отмечены и печатью времени. Тогда существовала своеобразная эпистолярная культура, восходящая в Западной Европе к XVII, в России к XVIII в. Были разработаны жанры писем и приемы их стилистического оформления. Пушкин блестяще владел этой культурой.
Письма его в жанровом отношении неоднородны, четкие грани проведены между письмами официальными, дружескими, светскими, французскими письмами к женщинам и т. д. В официальных и светских письмах Пушкин широко пользуется принятыми тогда условными эпистолярными формулами, многие его письма изобилуют изящными комплиментами, зачастую также совершенно условного характера — особенно в письмах, написанных по-французски (в этом жанре эпистолярные приемы были разработаны наиболее тщательно).
Особый раздел пушкинских писем составляют его письма к жене, где, напротив того, поэт чуждается светской ‘любезности’, где и любовь и досада выражаются подчеркнуто ‘непринужденно’, где рядом стоят такие выражения, как ‘ангел’ и ‘женка’, ‘деру тебя за уши’ и ‘благословляю’, ‘пай-дитя’, ‘хват-баба’ и т. д.
В общем колорите пушкинских писем в полной мере сказываются специфические черты его стиля, по выражению Б. В. Томашевского, — ‘жизнь, движение, лаконизм, быстрота, напряженность’. Однако самая сущность воспроизведения действительности в письмах совсем иная, чем в лирике. В отличие, скажем, от Жуковского, в понимании Пушкина ‘жизнь и поэзия’ — совсем не ‘одно’ (Жуковский писал: ‘И для меня в то время было — жизнь и поэзия одно’). Разумеется, речь идет не об отражении жизни в поэзии (в этом смысле Пушкин, а вовсе не Жуковский, был ‘поэтом действительности’), но о стремлении романтиков стереть границы между искусством и жизнью. Такое стремление было Пушкину чуждо. Мы напрасно станем искать в письмах Пушкина аналогий поэтическим образам его лирики, хотя они и дают, конечно, богатейший комментарий к лирике. В письмах настроения, мысли, чувства поэта предстают в своей эмпирической непосредственности, тогда как тe же настроения, мысли и чувства обобщаются, преображаются в произведении искусства, превращаются в художественную ‘концепцию’ — образ, выявляющий самое существенное в эмпирическом факте. Следует напомнить в этой связи, что лирике Пушкина свойственна высокая степень обобщенности. Свои отразившиеся в письмах настроения Пушкин иногда совершенно переосмысливает в стихах, и не потому, что меняется его настроение, а потому, что в своей поэзии он основывается на другом — прежде всего на обобщающей мысли.
По письмам поэта мы знаем, как рвался он из деревенской ссылки, в письмах отразилась именно эта сторона его пребывания в деревне: ‘Пускай позволят мне бросить проклятое Михайловское…’, ‘Небо у нас сивое, а луна — точная репка…’ и т. д. Между тем в стихотворениях этого времени тема деревни предстает преимущественно как тема прекрасной природы, а в первой главе ‘Евгения Онегина’ — как тема уединения, благодатного для творческого труда:
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины,
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
В письмах часто встречаются жалобы на запрещение путешествовать, на невозможность увидеть чужие края. Вот одна из них: ‘Когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли <,…>, или парижские театры <,…>,, то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство…’ (П. А. Вяземскому, 27 мая 1826 г.). В стихах та же тема предстает в ‘очищенном’, преображенном виде:
Адриатические волны!
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас…
Особенно показательно сопоставление писем и стихотворений, написанных одновременно, под впечатлением одного и того же конкретного факта. Всем памятны знаменитые строки о ‘младом племени’ — молодой роще, которая выросла около старых деревьев и по неизбежному, но мудрому закону когда-нибудь их заслонит:
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум…
В письме: ‘В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу’ (Н. Н. Пушкиной, 25 сентября 1835 г.). Эмпирическое переживание и его поэтическое преображение Пушкиным предстают здесь во всем своем глубочайшем различии.
Письма Пушкина полностью лишены специфической ‘поэтичности’ стиля. Не будучи сухими, они прежде всего деловиты. Между поэзией и прозой в письмах Пушкина им самим проведена отчетливая грань. Понимание различных задач и различной природы прозы и поэзии отразилось в том, как использует Пушкин в своих письмах стихотворные цитаты из своих и чужих стихотворений. Такие цитаты чрезвычайно многочисленны. Но Пушкин избегает употреблять их в ‘лирической’ функции. Они часто приводятся в ироническом контексте, соответственно видоизменяясь. ‘…дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений‘ (А. И. Тургеневу, 7 мая 1821 г.). В стихотворении ‘Погасло дневное светило….’, откуда взяты выражения ‘минутные друзья минутной младости’ и ‘искатель новых впечатлений’, они имели приподнято лирический характер, будучи помещены в столь прозаический во всех смыслах слова контекст — наоборот, подчеркивают ‘прозаичность’, деловитость просьбы. В другом письме: ‘Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее.
Прямо, прямо на восток’, — Пушкин использует стих из мистического стихотворения Жуковского ‘Путешественник’ для того, чтобы намекнуть на возможность репрессий в связи с делом об авторстве ‘Гавриилиады’ (П. А. Вяземскому, 1 сентября 1828 г.). Слова Державина из его лирического пейзажного стихотворения ‘Утро’ — ‘И все то благо, все добро’ — Пушкин приводит, перечисляя лежащие на его столе ‘деньги, афишки, стихи, прозу, журналы’ (Л. С. Пушкину, 30 января 1823 г.). Исключением является поэтически-эмоциональный эпиграф из вступления к ‘Двенадцати спящим девам’ Жуковского в письме к Н. С. Алексееву: ‘Приди, о друг, дай прежних вдохновений, Минувшею мне жизнию повей!..’ (1 декабря 1826 г.).
Пушкинские письма — материал для изучения различий его поэзии и прозы. Это принципиальное различие, ‘дьявольскую разницу’ между поэзией и прозой Пушкин сам энергично подчеркивает в письмах (П. А. Вяземскому, 4 ноября 1823 г. и 13—15 сентября 1825 г. и др.). Письма являются лабораторией художественной и критической прозы Пушкина, помогают уяснить процесс ее становления.
В эпоху Пушкина письмам не только придавалось большое значение, но эпистолярная форма была и одним из жанров литературы. Еще в XVII в. были написаны письма м-м де Севинье, в XVIII в. появился ряд эпистолярных романов — ‘Кларисса Гарлоу’ Ричардсона, ‘Новая Элоиза’ Ж.-Ж. Руссо и многие другие. В России эпистолярный жанр был также широко распространен в XVIII и начале XIX в. — таковы ‘Письма из Франции’ Д. И. Фонвизина, ‘Письма Милодора к Филалету и Филалета к Милодору’ и ‘Письма русского путешественника’ Н. М. Карамзина, ‘Письма русского офицера’ С. Н. Глинки. У самого Пушкина мы находим попытки создания эпистолярного романа — ‘Роман в письмах’, ‘Марья Шонинг’. Форму письма имеет путевой очерк Пушкина о Крыме (‘Отрывок из письма к Д.’).
Более того, переписка действительно частная, преследующая обычную цель поддержания связи между родными и знакомыми, рассматривалась писателями пушкинского времени как факт литературы и всячески культивировалась. Это было связано с отходом от ‘высоких’ жанров классицизма и выражало тенденцию к изображению частных, интимных, ‘домашних’ сторон человеческой жизни.
В некоторых случаях письма Пушкина двойственны по своему характеру: часть письма является чисто деловой и личной, часть — иногда очень значительная по объему — ‘литературной’. Таково, например, письмо к брату, Л. С. Пушкину, от 24 сентября 1820 г., с описанием путешествия по Кавказу.
Типичная литературная ‘корреспонденция’ — описание хода греческого восстания в письме от первой половины марта 1821 г., предположительным адресатом которого считается декабрист В. Л. Давыдов. Во втором письме о греческом восстании (от июня 1823 г. — июля 1824 г., также предположительно В. Л. Давыдову) Пушкиным отчеркнут целый абзац, поэт явно предполагал целиком перенести его в другое место — возможно, в ‘Записки’, впоследствии им уничтоженные.
Но в жанре ‘литературного’ письма была своя условность, искусственность, как и в допушкинской русской прозе. Огромную роль в создании Пушкиным новой прозы сыграли его письма обычные, частные.
Во многих письмах Пушкина содержатся целые полемические статьи. Таковы в особенности письма к Вяземскому, А. Бестужеву, Катенину. Между письмами Пушкина и его критической прозой существует теснейшая связь в проблематике, стилистическая и, более того, текстуальная близость.
Статья Пушкина ‘О поэзии классической и романтической’, с ее жанровым принципом определения специфики романтизма и классицизма, выросла из полемической переписки 1825 г. с Вяземским.
В свои статьи Пушкин часто переносил целые куски писем, лишь слегка их видоизменяя. Основой для пушкинского наброска предисловия к ‘Борису Годунову’ послужило письмо к Н. Н. Раевскому от второй половины июля 1825 г. Статья ‘Причинами, замедлившими ход нашей словесности…’ в ряде мест совпадает с письмом А. Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г. В возражении на статью А. Бестужева ‘Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 гг.’ повторяется ход мысли и структура того же письма.
Разговорная структура пушкинских писем была благодатной почвой для разработки точного, лаконического стиля литературной критики.
Не будучи литературными произведениями в собственном смысле слова, частные письма Пушкина прокладывали дорогу и его художественной прозе (эта мысль выдвинута Г. О. Винокуром в его книге ‘Культура языка. Очерки лингвистической технологии’, М. 1925). Здесь нет надобности рассматривать вопрос о пушкинской и допушкинской художественной прозе (соответствующий материал приведен в т. 5 наст. изд. в статье ‘Проза Пушкина’). Напомним, что Пушкина не удовлетворяла проза Н. М. Карамзина, и прежде всего потому, что она, по его убеждению, не решала специфических задач прозы. В сущности, Карамзин не осуществил провозглашенный им самим принцип — ‘писать, как говорят, и говорить, как пишут’. Пушкин в этой связи заметил: ‘У нас употребляют прозу как стихотворство: не из необходимости житейской, не для выражения нужной мысли, а токмо для приятного проявления форм’ (из материалов к ‘Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям’). Продиктованные ‘необходимостью житейской’, письма и явились лабораторией прозы Пушкина — разговорно-свободной, лаконичной, точной, действительно исполненной, по его выражению, ‘мыслей и мыслей’. Понимание Пушкиным этой роли писем выражено в ряде его высказываний в самих же письмах: ‘Предприми постоянный труд, <,…>, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах’ (П. А. Вяземскому, 1 сентября 1822 г.). ‘…Возьмись-ка за целый роман и пиши его со всею свободою разговора или письма’ (А. А. Бестужеву, 30 ноября 1825 г.).
Именно Пушкин, сначала в своих письмах, а затем и в художественной прозе, осуществил принцип ‘писать, как говорят, и говорить, как пишут’. Письма его создают впечатление живой устной речи.
В разработке эпистолярного стиля у Пушкина были соратники и союзники: прежде всего П. А. Вяземский, писавший письма также с разговорной непринужденностью и при этом с большим блеском, уже упоминавшийся А. И. Тургенев и др. Но, во-первых, оба они не создали прозы художественной. Во-вторых, письма Пушкина отличает, как и все его творчество, особая простота, гармоничность, ясность. При всей своей непринужденности П. А. Вяземский часто впадает в вычурность. А. А. Бестужев тяготеет в своих письмах к неожиданным эффектным метафорам и оборотам (в высшей степени свойственным его художественной прозе).
Во времена Пушкина в литературной среде культивировалось острословие, в устной и эпистолярной речи широко применялись каламбуры, сатирические экспромты. В письмах Пушкина их также очень много, но они лишены вычурности, носят отпечаток обыденной речи. Подобно Вяземскому и многим другим своим современникам, Пушкин употребляет в письмах и выражения грубые, ‘нецензурные’, в то время это также служило целям преодоления ‘красивости’, жеманности прозаического стиля. Известны в этой связи слова Пушкина: ‘Я бы хотел оставить нашему языку некоторую библейскую похабность’. В то же время в письмах Пушкина, как и в его прозе, проявилось его резкое отвращение к вульгарному языку. Пушкин писал по этому поводу: ‘Низкими словами я почитаю те, которые подлым образом выражают низкие понятия, например, ‘нализаться’ вместо ‘напиться пьяным’ (заметка о ‘Полтаве’).
Устная структура языка пушкинских писем проявляется и в их лексике, и в их интонационном, синтаксическом строе, в естественно-разговорных началах и концовках, чуждых всякой ‘книжности’: ‘Милый Яков Николаевич, приступаю тотчас к делу’ (Я. Н. Толстому, 26 сентября 1822 г.). ‘Зарезала меня цензура! <,…>, Бируков добрый малый, уговори его, или я слягу’ (П. А. Вяземскому, 14 октября 1823 г.). Интонация живой беседы создается и тем, что Пушкин иногда как бы включает в письмо непосредственную реакцию адресата на свои слова, ставит его в положение реального собеседника: ‘Вероятно, я выразился дурно, но это вас не оправдывает <,…>, Теперь понимаешь ли ты меня? Понимаешь, ну, слава богу!’ (П. А. Плетневу, 29 сентября 1830 г.). Письма Пушкина насыщены его любимыми поговорками и словечками (‘при сей верной оказии’, ‘не забавно’, ‘не намерен’, ‘спустя рукава’, ‘чудо, как мил’ и т. д.).
Автографы пушкинских писем, их многочисленные черновики показывают, с какой тщательностью Пушкин обрабатывал свои письма, как сознательно стремился к простоте, которая была не плодом небрежности, а плодом тщательнейшей стилистической работы. ‘Уединение мое совершенно — праздность торжественна’, — эти пять слов в черновике письма к Д. М. Шварцу (9 декабря 1824 г.) подверглись шестикратным переменам и перестановкам.
В письмах Пушкина вырабатывалась его реалистическая манера. Только в самых ранних из дошедших до нас писем чувствуется литературная условность авторского образа и стиля. Таковы, например, письма к П. А. Вяземскому от 27 марта 1816 г., В. Л. Пушкину от 28 (?) декабря того же года, с их изысканно-книжным стилем. В них Пушкин изображает себя ‘несчастным царскосельским пустынником’, ленивым философом-эпикурейцем в духе батюшковской поэзии. В сугубо ‘книжной’ структуре письма к В. Л. Пушкину изысканная проза органически сочеталась со столь же изысканными стихами. Все это скоро преодолевается Пушкиным. Важно отметить, что в его литературном наследии именно в письмах раньше всего устанавливается реалистический стиль: письма 1821—1822 гг. к Дельвигу, Л. С. Пушкину, даже письмо 1820 г. к Вяземскому соответствуют отмеченным выше принципам зрелой прозы Пушкина.
Работа Пушкина над художественной прозой началась во второй половине 20-х гг. К этому времени у него уже был опыт реалистического эпистолярного стиля. Свою художественную и публицистическую прозу Пушкин создавал на этом прочном фундаменте.
До нас дошло далеко не все эпистолярное наследие поэта. По всей вероятности, мы располагаем только одной третью его писем. Тому причиной — разгром декабристов, после которого его корреспондентами были уничтожены, по-видимому, многие его письма, так же как он сам уничтожил свои ‘Записки’, а также небрежность родственников и друзей. Нет ни одного детского письма Пушкина, а мы знаем, что они были, почти отсутствуют письма к родителям и сестре, очень мало писем к брату, Л. С. Пушкину. Не сохранилось ни одного письма Пушкина к Карамзину, Баратынскому, известно всего два письма к ближайшему другу поэта Кюхельбекеру, причем адресованность одного из них Кюхельбекеру предположительна.
Письма исчезали и потому, что чинились препятствия к их опубликованию. По этой причине до сих пор неизвестно местонахождение писем к Пушкину его жены, Натальи Николаевны, наследники которой не желали предавать их гласности. В 50-х гг. сын Пушкина Григорий Александрович резко возражал против опубликования писем отца, рассматривая их с узкосемейной стороны. Влиятельные друзья поэта опасались, что его письма ‘повредят’ их собственной репутации. Так, П. А. Вяземский, переписка которого отличалась самой бесшабашной свободой словоупотребления, на посту товарища министра народного просвещения писал по поводу опубликования писем великого поэта: ‘В письмах есть много личностей и непристойностей. Вот что цензура должна была иметь в виду’.
При жизни поэта в печать попали два его письма — от декабря 1816 г. к дяде В. Л. Пушкину (‘Сын отечества’, 1822) и отрывок из письма к А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. (‘Северная пчела’, 1824).
Пушкин двойственно относился к возможности опубликования своих писем. В дневнике начала 20-х гг. он замечает, что был ‘взбешен’ публикацией ‘Сына отечества’, в письмах 1824 г. неоднократно возмущается бесцеремонностью ‘разбойников’ Булгарина и Греча. В 30-х гг. поэт требовал от жены, чтоб она никому не давала списывать его письма. Но этот запрет относился к переписке сугубо частной, Пушкин стремился обеспечить себе право, важное для любого человека, хранить в неприкосновенности тайну своих ‘семейственных сношений’. Вместе с тем, после смерти своего ближайшего друга Дельвига, Пушкин хотел опубликовать свою переписку с ним. Эти письма Пушкин рассматривал не как переписку двух частных лиц, двух друзей, но как переписку поэтов и единомышленников, имеющую принципиальное значение.
После смерти поэта все его письма, от официальных до интимных, стали достоянием истории. Они публиковались в журналах на протяжении всей второй половины XIX в. и, так же как посмертные произведения, воспринимались с величайшим волнением и интересом.
Первое собрание писем Пушкина вышло в 1882 г. (т. VII Собрания сочинений под ред. П. А. Ефремова). Существует несколько советских изданий писем Пушкина, среди них — трехтомное издание под ред. Б. Л. Модзалевского и Л. Б. Модзалевского (М.—Л. 1926—1935), с обширным комментарием (к сожалению, издание доведено только до 1833 г. включительно). Письма Пушкина дважды издавались в полном составе в ‘малом’ десятитомном издании Академии наук СССР (т. X, 1-е изд. — 1949 г., 2-е — 1958 г.) с краткими примечаниями.
Переписка Пушкина — его письма и письма к нему — полностью опубликована в 13—16 томах Полного собрания сочинений, изданного в 1937—1949 гг. Академией наук СССР.
В настоящем издании письма Пушкина даются полностью, орфография и пунктуация максимально приближены к существующим нормам. Недописанные фамилии, имена, названия и отдельные слова, чтение которых не вызывает сомнений, дополняются. Стихотворения Пушкина, сообщаемые им в письмах, но не являющиеся частью письма, напечатаны в томах первом и втором. В соответствующих местах под строкой даются ссылки на том и страницу.
В комментариях сведения об адресатах даются только один раз — в примечании к первому адресованному данному лицу письму. Сведения о лицах, упоминаемых Пушкиным в письмах, в целях экономии места и удобства читателей, содержатся не в примечаниях, а в именном указателе в конце 10-го тома.
В случаях, если объяснение к какому-либо месту письма содержится в примечании к предыдущему письму, это, как правило, не оговаривается.
Воспроизводится по изданию: А. С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9, М.: Государственное издательство художественной литературы, 1962.
Оригинал здесь: http://rvb.ru/pushkin/03articles/09letters.htm